Первый Поцелуй. Отрывки из повести

                ПЕРВЫЙ   ПОЦЕЛУЙ

Ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?..

     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвленной души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, все чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?..
      Все равно засмеешься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Солгал. Не просто.
     П е р в ы й  поцелуй.
Все чаще хочется вынуть его из прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, пережить сызнова…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, где именно Он-то и есть все то,  из чего завязались яблони, встречи, миры…

                Дружба
     Ты помнишь, как мучила меня своей дружбой? Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит ее в дом.  Знакомит с родителями, дает самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они совершенно серьезно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю и мальчик провожает девочку домой. Все.
     Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шел. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку - совсем не любя? Да завтра же весь факультет узнает и я сгорю со стыда. И так роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена.
     Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделенных художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
- «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая.»
Звонок по телефону:
- «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас интересно
рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал что с ними делать. Место занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной…  что ни говори, приходилось нести вздор, приходилось. Девочки таяли, растворялись в ночи, уходили прозрачно и чаще всего навсегда. Но уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая была мода -  на поэтов, романтиков. Да ты это помнишь, ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно фиолетовый а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что? Ничего. Ровным счетом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешенности… А потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора. И я провожал до дома. Все.
Так что же мешало быть поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать все, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же боялся! С тобой все было всеръез. И не до конца…

                Батискаф
     К тому времени, точно изощренный преступник из диккенсовских романов, 
 я жил двойной жизнью. После поскрипывающих перышками аудиторий, пробившись сквозь облака и туманности нежных духов, волнующихся в университетском коридоре, я автономно, как батискаф, погружался в мутные воды. С некоторых пор затягивало в пучины откровенного безобразия.
     Наскоро перекусив, я отправлялся в домишко школьного дружка, человека из другой, «низкой» жизни. Он не стал поступать в институт, после школы устроился  в шарашкину контору на окраине. Оттуда пачками таскал зачуханных девах. Вот с ними можно было все! Они другого не знали, с рожденья обреченные на мат и вечную пьянку существа с тугими, по-молодому грубоватыми телами, резиновыми от побоев – от превентивных, с самого детства, родителевых тумаков и позднейших, по-ритуальному серьезных залеткиных звездюлей.
     Мы запирались в музыкальной школе, где дружок подрабатывал ночным сторожем а я чрезвычайно добровольно помогал, запирались с очередной порцией вина, чувих, и вытворяли черт-те что. Разные были девчонки – попроще, покапризней, но примерно с одним уровнем запросов. Прекрасно знали зачем идут, долго не ломались.


                Музыкальная школа
     …брюнетка решилась блеснуть музграмотой. Изобразить на  казенном пианино что-то вроде собачьего вальса. Восседала на крутящемся стульчике и, закривевшая, старалась вовсю. Я нависал со спины, подмурлыкивал в такт и потихонечку расторгал мягко чмокающие кнопочки. Она старалась не замечать ухаживаний, старалась довершить произведение, но… вместо этого изумленно ахнула на полуфразе и разыграла сцену недоумения –  «обнаружила» себя полунагой!..
     Сопротивляться не стала, откинулась вместе со мной с крутящейся табуретки, откинулась со всеми трепещущими грудями, попавшими в лапы, со всеми распустившимися волосами, и мы по полу покатились в угол, где и довершили собачий аккорд…

                Болото    
     …шатенка решила увезти домой. Спьяну примерещилось кощунство в осквернении  школы для детишек, был форсирован ультиматум: дома, или никогда! Я завертелся, как черт перед громом, но выбора не оставалось. Бесовская карусель раскручивалась, не было сил оборвать забирающий, сладенько подсасывающий полет. Пришлось ловить такси, через весь город лететь куда-то в слободские низы, на полночный шабаш.
     Она привела на болото, в полуразвалившуюся хатенку. Порывшись в сундуке, выкатила четверть мутного самогона в награду за уступчивость. Была гостеприимна, откровенна до мазохизма. Решив почему-то поближе познакомить с бытом и местными нравами, подошла к стене, молча показала хорошенькую, с темно-вишневой рукояточкой, плеть, висевшую на самотканом коврике над супружеской койкой. Сколько священного ужаса было в жесте подъятой вверх, указующей на строгий предмет руке!
     Этой плетью ежевечерне потчевал муженек, которого и засадила с помощью свидетелей-соседей на пару годочков. Засадить засадила, но плеть с почетного места не сняла. То ли в ожидании хозяина, то ли дорога была память о неизбытых медовых деньках. Я не собирался вдаваться в подробности счастья, сквозить по извивам загадочной натуры. Хотелось одного. Но пришлось освидетельствовать улики - вещдоки мужнина зверства. Она сняла платье и, полуобернувшись перед зеркалом, вмазанном  в глинобитную стену, показала синеватые рубцы на спине, осторожно проводя по ним пальцем и значительно делая глазами – каково!..
     Многострадальная кровать подвывала пружинами, за рыхлой стеной ютились однодворцы, и бедная моя подружка, сдавленно охая, торопливо зажимала рот в безоглядные мгновенья…  даже на двор потом не пустила. Опасаясь свидетелей, достала из чулана кривое ведро, куда мы по очереди справили нужду. И отнесла на помойку…

                Лягушки и соловьи
     Но что воистину потрясло, пробрало до нутра – это лягушки. Как они урчали, как заливались на своем теплом, на своем сладком болоте!.. Полная луна, едва не вваливаясь в низенькое окошко,  багрово темнела и опускалась в трясину. Она продиралась сквозь лохматые ветлы, сквозь тучи, и все ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже она клонилась, тем страшнее, утробнее ревели и клокотали воспаленные страстью чудовища. Это было настоящее пиршество, кишение и гром купальской ночи. Нельзя было разобрать что больше дразнило и возбуждало – пьяненькая моя, полуплачущая-полустонущая подружка, прикусившая краешек одеяла, или эти липкие твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть.
     Где-то в чистой квартирке томились родители, потерявшие сына, в рощах влюбленных пела луна и роднились души, осеняемые соловьями. А здесь, на болоте, луна уходила под землю и сосали ее пузырящиеся от счастия твари…
     Не досталось мне соловьев. Не золотоголосые вестники опевали первые ночи. Да и самые ночи не оставили в душе ничего, кроме пронзительной жалости и надсады. А душа ожидала иного, взыскуя от нищенской жизни чуда. Искала – Тебя.
    
                Миф
     Ты помнишь могучий миф об андрогинах? О, они были слишком прекрасны - четырехногие, четырехрукие гиганты, ходившие колесом по земле. Они были слишком сильны, чтобы боги их потерпели! Боги решили что гиганты, преисполнясь гордыни, задумали покорить небеса. И рассекли их надвое. Рассекли и перемешали по миру. С той поры каждая половинка ищет свою, только свою, некогда отсеченную. Но как  отыскать ее, прилепившуюся к другому и уже перемноженную в поколениях? Так случается на земле – не отыскав своего, душа прилепляется к похожему…
     Но мне-то хотелось найти тебя, только тебя, понимаешь? Хотелось узнать в тебе – Тебя, то есть себя, свою реликтовую половину. И я боялся, боялся, боялся.
     Я боялся  ошибиться!..
               
                Снисхождение            
     И все-таки недобоялся. Не хватило терпения.
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, - притихшая, молча смотрела через плечо водителя на темный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно,  - рано или поздно это произойдет. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать еще. – Это ничего, сейчас это можно, еще вчера я была неготова, а сегодня  - вот. Ты можешь целовать меня еще некоторое время…
     Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремленным в полосу света, рассекавшего вьющийся снег. И только. Ты только позволяла потом, всю нашу жизнь, целовать тебя, владеть тобою, и только ждала, ждала, ждала…

     И он явился, твой другой. Хороший, бережный муж. Явился не с горних вершин,  зато принес цветы, детей, достаток. По-земному – приехали.
     Но ведь недождалась, недобоялась. И ты, дорогая, недобоялась – как со мною, так с ним. Иначе как объяснить метания? Можно сказать – с жиру бесилась. Можно и так. А можно иначе – тебе не хватало того, что отчасти знала во мне и совершенно не видела в муже. То есть, отбрасывая частности, не доставало поисков Тебя. Моих же собственных поисков не кого-нибудь, а собственно – Тебя. Знала, что недождалась, что не успел отыскать в тебе и тебе же открыть – Тебя. Может быть лишь тогда по-настоящему смогла бы увидеть – меня...
…такая смешная, запутанная история.

                Ненасытность
     Впрочем, история решительно не окончилась замужеством. Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты все охотнее продлевала воровские
схождения-расхождения.  И все тебе чего-то недоставало. В духовном плане особенно.  Телесно ты была вполне (и даже – сверх, учитывая двоемужество) обеспечена.
     Что сказать? Половинки так редко находят друг друга, что встреча похожа на запредел. Но мне-то что делать, если и теперь, после тебя, всякий раз боюсь первого раза?..
Не отбоялся? Женщин не видел?
     Видел, ввергал в трясину пробужденных, наглеющих кровей. Ласкал, куражился, морочил… и все искал, искал, искал… чего?
Что мешало, схватывало сердце? Всякий раз, как только чувствовал приближение Этого (ошибался, но выяснялось-то потом!), всякий раз, когда чудилось – вот-вот, еще немножко, и увижу Тебя, сольюсь - боязнь ошибки отталкивала.
     Благодарить бы боязнь, от пустейших хлопот упасла! Преодолевший боязнь, я чаще всего обнаруживал на месте влажных, суливших тайну очей, опустошенные глазницы, осязал пустое жадное лоно. И куда уходил, где таился мерцающий свет, полный прелести ожидания? Сплывал с тенями, слизывался с помадой, сбрасывался с бельем? Не знаю…   благодарить не хочу. Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. Множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает,  взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного - равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, шумно насыщает семенем. И лоно ликует - зверь полнокровно опустошает себя. И зверь согласно урчит – освободился от темных теснот.