Вольноотпущенник, прости. Часть Шестая. Глава 4

Глава четвертая.
Закрыв машину, я вдруг растерялся от необычной кладбищенской тишины. С голубой кисеи неба, серебрясь и сверкая, тонкими нитями падал снег. То там, то здесь потрескивали от мороза деревья. В этом мире каменных плит и железных оград, занесенных снегом, под сводом сосен и берез, куда-то уходила вся земная тяжесть.
Утопая по пояс в сугробах, подбираясь к заветному месту, я испытывал давно забытое чувство наслаждения. Наконец я добрался до ограды. Немного отдышавшись, принялся расчищать снег, освободив стол и скамейки, я сбросил снег с гранитного креста. Обтерев рукавом фотографию, положил розы, подумав, положил и книгу.
Фотография Антонины приковывала внимание. На ней она сидела за своим столом, заваленным книгами. На миг ее рука оторвалась от бумаги, повисла в воздухе. Сама она задумчиво, полубоком, повернулась к окну. К звукам ли природы прислушивалась она или к самой себе? Не тень прошлого, а тень будущего лежала на ее вдохновенном, еще полном жизни и любви лице. Внезапно я поймал себя на том, что физическое присутствие Антонины меня никогда не покидало. Я чувствовал его всегда и всюду, где бы ни был. Ее живое присутствие в пространстве возвращало силы, заставляло жить дальше. Мне безумно хотелось тепла ее рук, ее голоса. Мне хотелось, чтобы она подсказала, как быть? Совершенно безотчетно я опустился на колени и обнял холодный, белый холм...
—————
— Вставайте! – донеслось откуда-то издалека.
Колючая дрожь пробуждала мое тело к жизни. Я ничего не понимал. Кто-то настойчиво теребил меня. " Зачем?" – мелькнуло в моем тяжелом сознании.
— Вставайте... вставайте! – всхлипывал надо мной чей-то обессиленный голос. — Ну, пожалуйста, очнитесь...
Этот голос? Я узнавал и не узнавал его. Что-то заставляло работать сознание, но я не мог побороть отяжелевшего тела, меня приковывало к земле. Кто-то сильно бил меня по лицу, и чьи-то руки пытались поднять. Уже когда я сидел и дрожь била изнутри, я изумленно смотрел на Ника.
— Это ты - ы? Здесь? Я что, уснул?
— Вы могли замерзнуть... – испуганно всхлипывал Ник. — Вам бы согреться...
— У меня коньяк в машине, под сиденьем...
— Я схожу, дайте ключи...
— Возьми, вот тут, в верхнем кармане.
— Вы тут... я...
Я смог махнуть только головой, потому что меня била страшная дрожь.
Ник пытался бежать, но утопал в снегу, падая и вставая, рукавом вытирал слезы. Я чувствовал невыносимую усталость. Но боже, как было больно и стыдно! Лишь теперь я понимал, что это не Ник, а я заблудился: в прошлом, в запоздалых чувствах, это я не желал мириться ни с потерями, ни с настоящим. Казалось, Антонина в который раз сняла с моего сердца пелену.
Ник вернулся.
— Вот, пейте, пейте! – запыхавшись, молил он. Я осушил почти полбутылки, пока не почувствовал тепла внутри. Ник сел на скамейку, отвернулся.
— Тебе тоже не помешает, глотни. – Ник испуганно замотал головой. — Глотни, говорю! – приказал я. — Вот так-то лучше.
Я достал сигареты. Ник тоже машинально полез в свой карман, опомнившись, одернул руку. Я протянул ему свою пачку. Он робко вытащил сигарету, но не закурил. Он смотрел на фотографию матери.
— Я никогда ее такой не знал, – задумчиво произнес он. — Я люблю это фото, откуда вы его взяли?
— Любишь? – удивился я.
— Здесь очень тихо. Маме, наверное, хорошо, она любила тишину, березы, и они здесь растут. Когда я прихожу сюда, мы с ней разговариваем, как когда-то.
— Приходишь? – меня ударило.
— Я здесь бываю часто, а в этот день всегда. 
— Ты -ы... – ком перехватил мне горло, я нервно схватил бутылку, отглотнул.
— Вы не ответили, откуда у вас это фото, я его никогда не видел.
— Я взял его в альбоме своей матери...
— Вашей? – Ник удивленно посмотрел на меня. — Как это?
— Они были близкими подругами, дружили много лет. Может быть, все было бы иначе, если бы моя мать любила меня так, как тебя твоя... Взрослые от детей отличаются тем, что они знают как надо, а
делают наоборот. Дети точно знают, как, только ничего не могут.
Внутри все горело и била нервная дрожь. Ник сидел в напряжении. Мы оба понимали, что это была решающая минута. Все зависело от того, сумею ли я протянуть ему руку, вернуть его расположение, слишком низко я упал в его глазах. Я смотрел на него и будто впервые видел. Даже не заметил, когда он успел вытянуться. Он был не столько худ, сколько тонок. Лицо его удлинилось, нежный румянец лежал на щеках. Его черты спешили определиться, я узнавал в них свои. У него были мои глаза, но не мое выражение. Нет, не себя я узнавал в его покорном, усталом, беззащитном лице. Несмотря на то, что он изо всех сил стремился быть старше, самостоятельнее, он все еще оставался ребенком. И его детская беззащитность была мне ножом в сердце. Ник испытывал меня взглядом. Он ждал, ждал прежнего меня. Преодолевая внутреннюю слабость, волнение и страх, я продолжал:
— Твоя мать всегда думала, что я сильнее, чем есть. Странно, в юности я твердо знал, чего хотел, а потом затерялся в самом себе. Я как бы жил на море и никак не мог причалить ни к одному берегу, мне все казалось, что мой берег впереди...
— Значит вы маму не любили? – тихо спросил Ник.
Я глубоко затянулся сигаретой, не зная, как ему объяснить то, чего себе-то не умел объяснить.
— Когда-то мне казалось, что я просто привык к ней... О, она умела убедить в чем угодно! Моя доверительность ей была безгранична, но я был молод и глуп. Она была моим дыханием, а его замечаешь только тогда, когда сдавит...
— И тогда... когда вы так уехали... сдавило?
Я поднял на него глаза. Да, это был ее сын.
— Коля! – нервно воскликнул я. — Поверь, она мне тогда ничего не сказала... ничего! Я никогда не умел ее слушать... я боялся
ее слушать... Боже, если бы...! – в отчаянии выкрикнул я, до боли сжимая ладони в кулаки. — Я бы стал ее нянькой, сиделкой лишь бы... Но я не дал ей сказать...
— И даже не вышли из машины... – укоризненно прошептал Ник. — Не захотели услышать...
— Услышать? Что? – встрепенулся я.
— Когда вы отъехали, я долго не мог увести ее в дом, а она шептала и шептала: " Твой сын, твой сын". Я ведь думал, что вы признаваться не хотите...
— Коля! Я... – но нет, я не мог говорить, слишком больно жало в груди.
Некоторое время мы сидели молча. Я допил до конца коньяк, поминутно курил. Ник недоверчиво наблюдал за мной, время от времени, застывая взглядом на фотографии матери. Он словно ждал, что она подскажет ему нужные слова, придаст веру и силы. Пожалуй, лишь теперь я понимал, чем для него была его мать.
Ник вдруг занервничал, как бы на что-то решаясь, но чего-то боясь. Затем неуверенно полез во внутренний карман пиджака, рука его замерла в нерешительности, и что-то вынув рывком, подал мне, а сам отвернулся и закурил. Это был тетрадный лист, сложенный на четыре части, края его незаметно потрепались, я осторожно развернул его, чтобы не порвать. Узнав почерк Антонины, сердце бешено забилось. Записка явно была написана наспех, чувствовалось, что рука с трудом владела авторучкой.
"Сынок! Когда ты найдешь эту записку, ты, наверное, уже будешь знать все. Нет, не от Виталия, а от меня ты должен был узнать правду. Коленька, мальчик мой, родной мой, я не могла, не смогла тебе все сказать сама. Это трудно объяснить. Одно знай, я думала лишь о тебе! Не знаю, может быть, ошибалась... Да, мой мальчик, не
Андрей был твоим отцом, а дядя Виталий. Он твой настоящий отец. Надеюсь, он сумеет тебе объяснить... Ах, сынок, разве можно объяснить жизнь? Прости меня, когда-нибудь ты поймешь несчастную мать, которая тебя любила больше жизни. Коленька, живи  с родным отцом, люби его. Дай ему то, чего не сумела я. Прости меня".
Я омертвел. Записка выпала из моих рук. Ник поднял ее, бережно сложил и убрал обратно в карман.
— Ког... когда ты это нашел? – заглушая боль и слезы, отрывисто спросил я.
— В последнее время мы с мамой читали «Маленького принца», вернее, я читал, мама уже не могла... она ничего не могла... В «Принце» я и нашел... в тот самый день, когда ее не стало...
— Боже, Коля! – взвыл я, хватая его руку. — Коля, ты прости меня, дурака! Я никогда не переставал тебя любить... Я хочу, чтобы ты вернулся... я не могу без тебя... я не хочу без тебя... — лихорадочно и возбужденно восклицал я от несного бессилия внутри. — Я никогда не умел терпеть и ждать... я научусь... Пусть, пусть ты не сможешь сейчас, но только не лишай меня надежды... давай попытаемся, может, я не такой уж и плохой...
Ник осторожно вынул руку из моей, повернулся к фотографии матери и словно окаменел. Я долго ждал, когда он заговорит, но напрасно. Уже вечерело. Сумрак сгонял день, мороз спешил проявить свою последнюю зимнюю силу, сопротивляясь неизбежному приходу весны.
— Надо идти, – тихо проговорил я. — Сейчас бы крутого чая и к горячей печке.
— Чайник в духовке, дом я два дня отапливал, он уже прогрелся, но мы еще раз затопим, – внезапно оживился Ник. Я глупо,
растерянно, смотрел на него, злясь на свинец в ногах. — Ты в миг отогреешься. Я одно средство знаю, мама мне его применяла. Только вот телик сдох, эту рухлядь уже не починишь, он весь сгнил. – Ник расцветал на глазах, но он был кроток в своем оживлении. — Да и света у нас нет, Где-то проводка полетела, зато свечи есть...
— Это здорово, - глухо проговорил я, с трудом переставляя ноги, пораженный неожиданным преображением Ника.
— Постой! – он резко остановился. — Я сейчас! — Он бросился назад к ограде. Когда вернулся, даже сумрак не мог затушить сияния его глаз. — Я книгу взял, чего ей там гнить, мама и так все знает. Ты классно придумал, пап, что подписал ей как живой... – Ник сам испугался, назвав меня "пап".
Не выдержав, я стиснул его в объятьях, зарылся лицом в воротнике его куртки. Пронизывающее чувство сладости и боли захватило все мое существо.......

1995 —2000 г.