Воспоминания о Советском Союзе и совгражданах Ч. 2

                Часть 2 ВОЙНА
    Пока мама заканчивала институт. Меня она возила на коляске по бульварам в студенческие прогулочные ясли на Рождественке рядом с институтом.  Закончив институт, она была распределена в Наркомат судостроительной промышленности проектировать архитектуру будущих линкоров. Видимо, распределение было связано с длительной работой мамы на судостроительном заводе в Сормово. Это было время, когда старых опытных специалистов гнали от управления (чаще расстреливая). Их места  занимали комсомольцы. Мама моя попала в свою среду. Первым делом, как художнице ей поручили выпуск стенгазеты, избрали в бюро комсомола. Времени на меня у неё не стало. Бабушке пришлось из ВОКСа перейти работать управделами детского дома на Зубовской. Там среди беспризорников прошла моя первая школа. Первым испытал её плоды мой сосед по квартире Славка, который был на полгода старше меня и на полголовы выше. Как-то его мать пришла к нам и заругалась на бабушку. «Ваш Юрка разбежался и боднул Славку головой в живот».  Мои новые друзья научили меня выживать среди врагов. Если твой враг выше тебя, надо ударить его головой под дых, желательно с разбегу. После этого моя бабушка остерегалась брать меня с собой на работу. Где-то в этом возрасте я убедился в правоте Джордано Бруно. Его статуя была у здания планетария. В планетарий меня пока не повели, но рассказали, что его сожгли на костре за то, что он сказал, что земля круглая.
   Однажды на бабушкину работу мы приехали на троллейбусе «Б». Домой мы ехали на том же "Б" и в ту же сторону. Я бабушку поправил. Домой мы всегда едем назад. Бабушка сказала, без разницы.  Всю дорогу я готовился справедливо сказать бабушке: ты не молоденькая барышня, а бабка, старуха. Так я на неё шипел, когда был ею недоволен. Но, неожиданно увидев знакомую площадь Маяковского, потом сад Аквариум, мне оставалось только подтвердить: ты, бабушка, молоденькая барышня. Вдалеке виднелся знакомый планетарий, и я убедился, что Земля, действительно, круглая. И ещё я удивлялся дому глазной больницы в Мамоновском переулке. Как смогли перевезти тот большой дом с улицы Горького. Тот, который в стихе Михалкова, как Сёма, вернувшись из Артека, не нашёл свой дом. «Вот знакомый поворот, но ни дома, ни ворот».
  Летом 1940-го г. мама стала вожатой  в пионерском лагере Наркомата, а я поехал в младшую группу детского сада, который был рядом с пионерским лагерем. Так же было и в 41-м. Я был самым мелким в той младшей группе детсада. Зато я два года ходил в одну и ту же группу. Видимо, тогда не было так  строго, и меня взяли в сад раньше срока.  Мамин Наркомат был тогда в переулке у Маросейки. Рядом во дворе был и мой детсад. Меня уже не возили в коляске,  а мы ездили с мамой на метро.
  В декабре 1939 г. началась Финская война. Отец уехал на войну. После его возвращения с той войны мы были в парке Сокольники. Помню, тогда я насчитал на отцовских петлицах три шпалы. Отец, смеясь, сказал, что завтра будет один ромб и мне будет легче считать. Я знал, что 3 шпалы - это высокое звание, не то  что кубари.  А  после 4-х шпал идут звёзды. Вот у Ворошилова одна большая звезда – он маршал, а про ромбы мы с приятелями не знали (в НКВД  1 ромб - это звание, имевшее длинное название со словом комиссар, короче по-нынешнему  -  майор). Отец был дома не долго. Он уехал опять в армию, но уже на запад.
  Наш дом по Б.Козихинскому переулку, построенный в 1914 году, был пятиэтажным. Мы жили на 4-м этаже. Свой адрес и телефон Д3 04 33 я знал с пелёнок, чтобы, если заблужусь, знали, куда меня отвести или сообщить по телефону. Наш дом был  с красивыми подъездами. А  над ними были барельефы со сценами из древнеримской жизни. 3 высоких ступени были кованы рифленым металлом. Когда попадало солнце, в подъездах через зеркальные двери светила радуга. По фасаду были красивые балконы. Широкие кованые ворота были в стиле дома. Ступени широких лестниц, переходы и подоконники окон были из белого мрамора. В нашем подъезде не было квартиры № 13 (без чёртовой дюжины). Лифты! Не помню за всё время, чтобы лифт не работал. Конечно, кроме 4-х лет войны. Двери открывались и закрывались вручную. Теперь тот дом состарился и внешне стал неказистым (внутри не видел лет 40).  Всё бы хорошо, но напротив нашего окна через переулок были окна «Володского» шестиэтажного дома.
Наш дом строился для сдачи внаём. Планировалась сдача каждой квартиры одному  хозяину. Мы въехали уже в перепланированный дом. Каждая квартира почти капитальными перегородками была разделена на 6 равных комнат. Чувствовалась рука Булгаковского Швондера.  В нашей квартире было 3 ребёнка моего возраста. Кроме моего приятеля Славки, была ещё девочка Наташа.
   Когда началась война,  мой детсад вернули в Москву. В нашей квартире я застал связанные с началом войны изменения. Наших соседей немцев выслали в Казахстан за то, что они немцы. Накануне, чтобы закупить в поезд продукты, их бабушка пошла в Елисеевский  магазин. При открытии магазина хлынувшая толпа сбила старушку с ног и пробежала по ней. А днём, не дожидаясь похорон, внучку и дочь забрали. В их комнату заселили Лазаря Алексеевича, следователя прокуратуры СССР. По всей Москве окна заклеили бумажными лентами крест накрест. Было несколько воздушных тревог, и наши соседи прятались в метро Маяковская. По немецким самолетам стреляли зенитки, установленные на крыше Володских домов. Володскими мы называли 2 дома напротив нашего по имени прежних хозяев.  Когда стреляли зенитки, в окнах, выходящих в переулок, стекла вылетели вместе с ленточками. Теперь наше огромное окно было заколочено толстым шинельным сукном. Это дедушка попросил своего друга - полкового комиссара, и красноармейцы заколотили окна. А мне полковой портной сшил будёновку, такую шапку, которую наденешь - и никакие пули и бомбы не страшны. Дедушка хотел, чтобы бабушка со мной немедленно уехала в Горький (Нижний Новгород). Славкин отец ушёл на фронт, остальные Славкины эвакуировались в Ташкент. А моя бабушка ещё не созрела. В нашей квартире осталась только одна  моя ровесница – Наташа. 
    Однажды мы с Наташей играли у них в комнате. У меня потекли сопли, и я пошел за платком. Наташа мне вслед крикнула: «Не уходи, ты здесь необходим!». Когда я вернулся с платком,  у комнаты стоял Лазарь Алексеевич и не пустил меня. Бабушка увела меня в нашу комнату, и я узнал, что, когда я ушел, с их балкона стали кричать Наташины мама и тетя. Они зацепились за металлическую ограду, а пол балкона рухнул под ними. На крик на балкон  побежала Наташа и рухнула в дыру. На крики прибежал Лазарь Алексеевич с приятелем. Они помогли женщинам перебраться в комнату, но ужасное уже произошло. До смерти Наташа мучилась почти сутки. Это произошло из-за зениток, сотрясавших наши дома. Тогда все балконы нашего дома сломали за пару дней.  В Горький мы с бабушкой уплывали пароходом с Тушинского речного вокзала. Нас провожал дедушка. Он договорился с матросами, и мы в машинном отделении смотрели, как работают машины, а дедушка мне всё объяснял. Завораживающее зрелище.
     В Горьком мы с бабушкой жили в маленькой комнате на 2-м этаже. Принадлежала ли эта комната нашим родственникам или была  предоставлена  нам, как эвакуированным, я не знаю. По улице под нашими окнами часто проходили в строю красноармейцы. Нижегородский кремль, улицы и площади города мне не запомнились. В городе было много бабушкиных родственников – Братановых. Одна из них – двоюродная бабушкина сестра была солисткой Горьковского оперного театра. Бабушка водила меня на репетиции. Её сестра пела на сцене, я сидел в зале и засыпал, а бабушка уходила по делам. Оперные арии и сцены я не помню, а вот песню про то, как «с песнями,  борясь и побеждая, наш народ за Сталиным  идёт», в этом исполнении я часто слышал по радио. В августе я простудился и заболел, чаще других слов в разговорах бабушки с врачами звучало слово тонзиллит. Неужели мне вырвали не все мои гланды.  Операции я боялся больше всего на свете. Но я оказался на операционном столе, а не в кресле, и меня не привязали. Просто я лежал, а женщина хирург мне сказала: «Я оперирую многих бойцов. Ты же тоже боец, хоть и маленький. Разве ты хуже других?».  Яркая лампа светила в глаза, я слушал.  Потом  сразу проснулся в палате. Я узнал, что мне располосовали шею и вырезали железы.  Я стойко переносил перевязки, когда отрывали бинты.  Я только недоумевал. Ведь мне же вырвали гланды, чтобы я не простужался. Почему я простудился и врачам понадобилось располосовать мне и шею?
    На мой день рождения 7 ноября приехала мама. Вообще-то она была в Горьком в командировке. Через несколько дней мама пришла с большой коробкой. У них с бабушкой  был недолгий, но напряжённый разговор.  Мама говорила, что Москва на осадном положении, в доме все жгли документы. Шоссе Энтузиастов забито беженцами. Она верит в победу и из Москвы никуда не уедет.  И, если придётся погибнуть, погибнет вместе со мною. Бабушка как ни кричала, мама настояла на своём. Меня тепло одели, надели мою будёновку, защищающую от бомб и пуль. Потом меня упаковали в коробку, позвали краснофлотца шофёра, и он отвёз маму и меня в коробке на вокзал. Не выходя из эмки, мама упаковала меня с головой, и краснофлотец пронёс меня в купе. Поезд тронулся, и все в купе удивились, когда мама вынула меня из коробки. Всё шло путём, пока в купе не зашла проводница и сразу побежала за начальником поезда. Пришло начальство и стало угрожать, что сейчас остановят поезд и меня высадят в поле.  Мама была спокойна. «Да я пойду под трибунал, но вместе с вами. Предупреждаю, что везу в портфеле секретные  документы».  Они: «Но ведь Москва на осадном положении, Вас всё равно снимут с поезда при подъезде».  «Вы мне поможете спрятать ребёнка. А на перрон я выйду, упаковав его как багаж».  Они с мамой ушли, оставив меня в купе. Потом пришла мама, и мы добрались без приключений.
     В Москве уже был снег. Лифт не ходил, водопровод, канализация электричество и телефон не работали, батареи были холодные. В комнате холодно – печки не было, но в комнате были сгружены дрова. Много дров. Работала только трансляционная точка. Окна, конечно, были без стёкол, но шинельная ткань надёжно защищала от ветра. На тумбе стояла керосинка, а в углу было помойное ведро вместо туалета. Для освещения была стеклянная бутылочка с керосином. В неё был вставлен и подожжён отрезок от шинели.  Мы на керосинке разогрели тушёнку,  поели и легли спать на одну кровать, не раздеваясь, накрывшись с головой всеми одеялами, что нашли. Утром  по звуку интернационала мама проснулась и разбудила меня. Не запирая двери (в Москве было запрещено запирать любые двери, за мародёрство – расстрел на месте),  мы вышли из подъезда. Я сбегал на двор «по делам», мама терпела до туалета напротив метро Маяковская. Там же мы умылись. В метро мы доехали до Курской и отогрелись. От метро мы ехали в трамвае до Новых Домов (где сейчас станция метро Авиамоторная). Там вправо по Авиамоторной метров через 500 был завод, где мама работала завом производства по маминой труд. книжке. Это типа куратор от министерства. Мы прошли в проходную. Мама познакомила меня с охранниками, договорилась, чтобы её сына пускали погреться, и прошла на территорию, а я вышел на улицу и слонялся там до обеденного перерыва. Тогда вышла мама и принесла в судках мне обед. Мы зашли в булочную напротив и пообедали. После обеда мне стало теплее, и я реже заходил греться в проходную. Иногда из ворот рядом с проходной выезжали зисовские пятитонки или гусеничные тягачи с тяжелыми пушками. Обычно при них была обслуга. Мы с артиллеристами, к взаимному удовольствию, вели разговоры. Я всех просил привести в следующий раз и показать мне живого фрица. Всех это веселило, и однажды мне привезли они, но не немца, а его каску. Она стала 1-м экспонатом моей коллекции.
     Уже в темноте мама выходила из проходной, и мы шли в кино. Кино мы чаще всего смотрели в клубе газового завода, который был через мост от Новых домов. Но чтобы смотреть разные фильмы, мы ходили в к/т Москва напротив метро Маяковская. Ходили на Пушкинскую, там рядом со зданием Известий был к/т Центральный, а в начале Тверского бульвара в двухэтажном доме был к/т Новости дня, где показывали диснеевские мультики даже ночью. Приходя домой, мы сразу ложились спать. Так текли наши дни, а выходных не было до нового года. Часто мама среди дня выходила с завода, и мы на эмке ехали в командировку. Поездки в Наркомат были для меня удовольствием. Приезжали, я выходил из машины, забивался в угол на кресло в зале около часовых краснофлотцев и спал. Если совещание было долгим, мама приносила из буфета пирожные и бутерброды. Она уходила, а я пировал и сытым засыпал снова. Однажды мама привезла на ЗИС секретные чертежи, и эмка должна была въехать на завод. Я забился под ноги, но охрана меня углядела. Мы развернулись и поехали искать парикмахерскую. В парикмахерской меня поставили в очередь. Потом меня постригли, но совещание затянулось, и меня, в конце концов, выгнали парикмахерши на улицу. Я запаниковал, но всё же дождался нашей эмки. Мама вместе шофёром устроила парикмахершам скандал. Потом вместо работы шофёр отвёз нас в лучший в Москве к/т Метрополь, и мы в одном зале смотрели один фильм, а потом в другом – другой, а в шикарном буфете мы пировали.
    Когда долго не было нашего трамвая, мы доезжали на любом до Заставы Ильича, а  дальше бегом по шоссе Энтузиастов. Чаще трамвай нас догонял, и мы доезжали на нём или идущем следом до нашей остановки.  Я предполагаю, что когда трамвая не было, мама опаздывала, и её покрывали, рискуя попасть под трибунал. И вот случилось то, что должно было когда-то случиться. Где-то в конце декабря я заболел. Вместо того, чтобы мчаться на работу, маме пришлось измерять мне температуру - она была высокой. Потом мама побежала в Филатовскую, вызвала врача. Я опять простудился.  По закону для мамы было уже не опоздание, а прогул. Её дело было направлено в прокуратуру.  В суд на  Пушечной улице мы, естественно,  пришли вдвоём с мамой.  Когда дошло до маминого дела, первым заявлением судьи было: «Что, хочешь спрятаться за тоненькой детской шкуркой?!».  Я не помню, но многократно слышал из маминых рассказов именно эту фразу.  И то, что в партию поэтому не вступила, хотя тогда кончался её кандидатский стаж, и поручители убеждали, что докажут даже в МК ВКП(б) и Верховном суде, что был не рядовой случай, и тогда будет виновата эта судья. Мама отказалась от помощи. Маме присудили в течение полугода выплачивать 50% зарплаты. Уже после смерти Сталина мама сказала мне: «Помнишь, как судили меня? Я сегодня возле Детского Мира встретилась взглядами с женщиной. Мы узнали друг друга. Я прошла мимо неё. А она догнала меня и стала извиняться за тот суд, мол, тогда или моя голова или чужая, а у меня тоже дети. Я молча обошла её».
    Но теперь мамина зарплата на полгода стала в 2 раза меньше. Мы перестали покупать в буфетах, стали готовить дома на керосинке. Появилось дома больше союзных продуктов, то трехлитровая банка американского сгущенного молока или яичного порошка, то банки тушенки. Но в кино, хотя и без буфетов, ходили по-прежнему. Однажды, как обычно, в булочной, когда в обед я доедал котлеты, мама упала и потеряла сознание. Так маму и взяли в скорую помощь. Когда маму привезли в больницу, был диагноз – дистрофия. Ей сделали уколы, освободили до конца дня от работы, она полежала, и мы поехали домой. Наутро всё было, как раньше. Так же она отдавала мне свои обеды. Я не знаю, почему, но голодных обмороков у неё больше не было. Правда, нам временно до нового года дали квартиру в Новых Домах, где было тепло. Там были все удобства. Даже не известный мне до этого газ. Газовая плита от современной отличалась только кранами. Там они были маленькими медными, как у самоваров. Оставаясь днем один, я боялся случайно задеть кран. Тогда дом взорвётся.  Спали мы на казённых тюфяках, накрываясь казёнными одеялами. Но было так приятно стоять под горячим душем и лежать в тёплой ванне. Дом был высокий, и из окна были видны подмосковные леса. Если мы бы отказались от нашей комнаты, то эта двухкомнатная квартира была бы нашей. Я этого очень хотел. Но ответственной съёмщицей нашей комнаты была бабушка. По телефону они с мамой не договорились. А ведь переехать туда для нас было бы решением многих проблем. Теперь мне понятно, что бабушка не столько не хотела переезжать на окраину, сколько  завладеть чужой квартирой.  Хозяин мог вернуться с фронта или из эвакуации, а квартиру у него  отняли.  В мирное-то время жилконторы самоуправствовали. Я к тому времени уже был воспитан бабушкиным принципом: нам чужого не надо.  Однажды уже взрослому мне дали незаслуженно, на мой взгляд, большую премию за работы по самолёту  Ту-144, по которому я не был ведущим системы. Я отказался её получать. Друг пытался мне доказать мою неправоту незнанием мотивов вышестоящих. Не убедил. Я не был против принципа: дают – бери, а бьют – беги. Но бабушкин принцип въелся мне в печёнку. Итак, пока я не выходил из тёплой квартиры, настал 1942-й год. 1-е января для меня с мамой  был первым выходным днём. Нас выселили из тёплой квартиры, и мы вернулись домой. В нашей комнате появилась печка-буржуйка, такая, как во всех обитаемых в то время комнатах в центре Москвы, с дымоходом из окна. Мама позаботилась, пока я наслаждался той квартирой. Тогда же она поставила ёлку, но без игрушек. Ёлку мы наряжали вместе, но без гирлянд. Удобств пока не прибавилось. Мне не помнится ни одной воздушной тревоги той ночью. 2-го января у меня был ещё повод порадоваться. Я пошел в заводской детсад и получил карточки. Хоть детские, но всё подспорье, ведь мама всё ещё получала половинную зарплату. Теперь мыться мы стали с мамой в моём детсаде.
   Как-то в метро мы встретились с отцовским сослуживцем Иваном Фёдоровичем. Он передал письмо от отца.  Сам он вот вернулся с фронта, а его дом разрушен. Хорошо ещё, что жена с дочерью в эвакуации.  На фронт ему лететь завтра ночью. Мы с мамой уговорили его переночевать у нас.  Когда он увидел нашу тогдашнюю комнату, мне показалось, что он даже повеселел.  Наверное, порадовался, что его семья живёт сейчас лучше. Иван Фёдорович был одет в военное, но без петлиц ни на шинели, ни на гимнастёрке. Он объяснил, что десантникам не положено носить знаки отличия, а он – десантник. Пока мама готовила на стол, Иван Фёдорович учил  меня  стрелять из пистолета. Правда, он обойму вынул. Посмотрев мою коллекцию, Иван Фёдорович пообещал привезти мне ценный экспонат. После ужина попеременно они с мамой играли на гитаре и пели. Особенно хорошо Иван Фёдорович пел есенинское "Письмо к матери".
А мама выучилась у него ещё императорскому маршу, Под золотым орлом. Поздно ночью мы с мамой заснули на кровати, а он на полу на шинели по-солдатски. В метро мы распрощались. Иван Фёдорович не обманул меня. Он заходил к нам ближе к весне снова с отцовским письмом и подарил мне трофейный кортик в ножнах. Над рукояткой у него была свастика. Я пробовал отломать её, не удалось. Я решил отбить свастику молотком, когда он найдётся. Той же весной краткосрочно был в Москве отец. Он рассказал, что Иван погиб. Всю его группу перестреляли при десантировании. Мне стало так грустно, что я даже забыл показать отцу свою коллекцию и заказать ценный экспонат. А потом, отца больше интересовали военторговские закупки для нас и его родителей.  А там он снова уехал на фронт.
    В войне наступил перелом. Немцы были отброшены от Москвы на 100-150 километров.  В новостях дня мы много раз смотрели брошенную немцами технику, как они разграбили в Ясной Поляне усадьбу Л.Н.Толстого и лежащую с  одной отрезанной грудью Зою Космодемьянскую.  Тот фильм, как позднее я узнал, стал первым советским фильмом, получившим  премию Оскара. Москву сняли с осадного положения. Потом наступило лето. Скоро прошло полгода, и мамино судебное наказание закончилось. Мама стала получать нормальную зарплату. Но она так была обижена, что стала добиваться перевода в любое ближайшее к дому оборонное предприятие. И добилась. Её перевели на 339-й завод. Теперь до детсада  ходу  мне было 20 минут.  В Малом Тишинском переулке был клуб имени писателя Серафимовича. Мой детсад стал  слева от клуба во дворе, а справа мамин завод. Мама на заводе настраивала радиолокаторы Редут и Пнегматит. Одни делались по американским чертежам, другие - по английским.   С моего возвращения из эвакуации мы впервые навестили дедушку. В метростроевском общежитии в Лосе дедушка теперь жил в отдельной комнате. Тогда строительство метро продолжалось, но строилась лишь одна линия, от Курской к Бауманской.  Зэки не строили метро уже с 30-х годов. В начале войны почти всех метростроителей взяли на фронт.  В общежитии освободилась одиночная комната.  Та комната на первом этаже пожизненно стала дедушкиной.  Дедушкина проблема была в том,что с перебитым своим позвоночником он не мог выдержать очереди. При его росте 1 метр 90 со своей иждивенческой карточкой без мяса он голодал. Если прийти в магазин, когда очередь разойдется, по талонам на мясо отпускали гречку. Так дед нашёл выход. Карточку свою он продаёт, а на те деньги и пенсию покупает мясо на рынке в Мытищах. Метростроители чистят картошку небрежно, срезая с кожурой  и продукт. Так дед собирает и экономно вычищает кожуру.  И питается вполне калорийно мясом с картофелем. По дороге домой я возмущался: дед инвалид труда – это как инвалид войны. Из маминых разъяснений  я понял только, что дедушка за год получает пенсии столько, сколько денег мама получает в месячную зарплату. Мы стали регулярно ездить к дедушке, и он, когда  угощал меня сладостями, весело говорил,  поглядывая на маму: я теперь разбогател.  Правда, на этой новой работе мамина зарплата снова стала маленькой.  Я прикину, сколько же мама могла тогда потерять. Зарплата министерского куратора машиностроительного  (артиллерийского ) завода 2-й категории примерно равна  зарплате начальника цеха.  Она перешла на завод той же 2-й категории. Мама, имея высшее не профильное  образование, могла  получать зарплату не выше начинающего инженера -  итак, мама снова имела половинную зарплату той, что получала до суда. Сколько мы получали по отцовскому аттестату, я даже не догадывался. По аналогии с семьёй моего соседа Славки можно прикинуть. Их отец Владимир Палыч начал войну капитаном.  Закончил подполковником. Их мать никогда не работала. Они не шиковали,  но и не бедствовали. Мой отец закончил войну полковником. Я склонен думать, что часть отцовских денег, если не все, мама пересылала его родителям.
    Американцы, англичане… Тушёнка, яичный порошок, сгущёнка, локаторы, газета Британский Союзник. Ленд-лиз. А сколько союзной техники в нашей армии. От Джипов и Доджей до самолётов, танков и боеприпасов. Американцы воюют с Японией. А те не такие, как в нашей довоенной песне «Без гордого банзая, оружие бросая…». Японцы успешно противостоят лучшей армии мира. Британцы всё-таки бьют Роммеля в Африке. Все мы ждём, когда же откроют второй фронт. Тогда совместными силами прикончим Гитлера. А он не такой, как в дурацкой книжке Михалкова, где «…Гитлер с Геббельсом бродили. Вдруг чуть слышно по-немецки черепа заголосили…»  Нет, Гитлер страшнее саблезубого тигра. Примерно так я размышлял, а мама рядом возле булочной на Большой Грузинской продавала только что купленный по нашим карточкам хлеб. Здесь не было спекулянтов,  как возле Белорусского вокзала. Там торговали только они, а нас гоняла милиция. У нас не было целью разжиться. Просто мы не съедали хлеб, который нам положено было съесть по нашим карточкам, а сколько вокруг было голодных людей. Свой барыш мы тут же проедали на мороженом или шли рядом в к/т Смена. Я обратил внимание, что мама на рынках на вокзале и в электричках всегда подаёт нищим ( в других местах во время войны нищих я не видел).  Подаёт по принципу: пока сам в достатке, не раздумывай,  не жулик ли просящий. Верующих среди моих предков не было. Как-то у нас на шкафу я нашёл то, что принял за икону. Это было изображение распятого Иисуса, оплакиваемого Богоматерью и Марией из Могдала. Спрашиваю бабушку: это икона? Отвечает: Сам прочти. Прочёл, литография 1895 год.
    К осени 1942-го года в нашей квартире появилось электричество. Потом пошла вода, и   заработал туалет. К зиме заработала домовая котельная, и нагрелись наши батареи. Зенитки с крыш сняли.  Правда, мы всё ещё убегали от милиции во время воздушных тревог, но тревог стало много меньше. С площадей исчезли звукоуловители, остались только прожектора. Вечерами по улице Горького (Тверской) проходили ещё взводы солдат-женщин, держащих, чтобы не улетели, огромные аэростаты. Мне нравилось, как при этом они пели военные песни.  Мы осмелели.  Помню, мы из окна соседки смотрели, как в Патриаршие пруды падали с самолётов зажигательные бомбы.  Но в нашем районе было много взорванных бомбами домов. А на фронте снова Красная Армия отступала. Но вот на Волге отступление остановилось. В последних известиях Левитан всё чаще называл город Сталинград. Помню плакат, где нарисованы лица матери с ребёнком, на которые направлен окровавленный фашистский штык, и надпись:  Красная Армия! Спаси! Так вот, на месте того плаката приклеили другой. Там был красноармеец, который, наверное, последней гранатой замахнулся на танк, а тот своими гусеницами прямо наползает на него. И надпись:  ни шагу назад. А я услышал новое слово «штрафбат». Но, всё-таки, на Волге уперлись. Настала осень, а Сталинград  всё держался. В кино перед фильмами журнал Новости дня. И каждый раз тот искалеченный  снарядами  Сталинградский сквер, где дети в хороводе, и снова руины тракторного завода.
Но вот в сводках Совинформбюро голос Левитана: «Завершилось окружение немецких войск». Событие отмечаем у маминой подруги. Женщин человек 5 и я с мамой. Все пьют водку за фронтовиков, мужей убитых и живых, за каждого отдельно. Мы с мамой пьём морс. Её уговаривают: «... ведь теперь за твоего пьём». «Нет, мы с ним не пили». Так и не уговорили. Они обиделись. Потом пьяные стали расхваливать меня: «Единственный мужик за нашим столом, да какой симпатичный».       Помню, в те дни был иней. Ручки дверей стали белыми, как мороженое на палочке. «Слабо лизнуть !?».  Ну я, дурак, и лизнул. Потом мне язык горячей водой от ручки отпаривали. Хочется воспитательницам смеяться, еле сдерживаются.  Отпарили. Потом долго ел только кашу. Весёлый был детсад. Нашли как-то мы за садом под горкой документы. Дети говорят, фашистские, а я вижу, паспорт наш, и взял. Мама посмотрела находку, говорит: «Надо вернуть разине». Полчаса в трамвае ехали, а разиня спрашивает: « А не было ли там ещё такой книжечки?». Я отвечаю «была, дети говорили – фашистская». А разиня даже спасибо не сказал. Говорит: «Это был мой белый билет. Привезли, я бы вам литр водки поставил, а теперь мне из-за вас, дураков, на фронт идти». Обратно час на двух трамваях сердитые ехали домой. Нужна нам его водка – мы человеку помогали, а он скотина.
   А потом была весна 43-го года. Вернулись из эвакуации бабушка и наш сосед Славка со своими. Бабушка стала работать в ФИАНе. Она договорилась со своим знакомым Сергеем Ивановичем Вавиловым, что организует в ФИАНе столовую. ФИАН тоже вернулся из эвакуации.  Не возить же академикам в метро и троллейбусах судки с обедами. А бабушка когда-то плавала по Енисею на пароходах поварихой. Бабушка на работу уходила раньше нас. Зато и возвращалась раньше. Она придумала игру. Мы возвращались с работы, а для меня в углу бабушка сооружала то завод, то жилую комнату. Игрушками было то, что без дела валялось в лабораториях, или то, что делали фиановские умельцы специально для меня. Однажды она принесла себе для стирки какую-то жидкость в колбе. Мы со Славкой катали металлический шарик. Он попал по колбе, она и разбилась. Славке что, он ушел к себе, а я подтираю разлившуюся жидкость. Не знал, что она ядовита, коснулся губы и завопил. Прибежала из кухни бабушка, схватила меня и в Филатовскую. Там не принимают, не их профиль, побежали в больницу у зоопарка. Там обработали мою губу. Долго болела, но шрама не осталось. Пока не ходил в сад, ходил с бабушкой в ФИАН. Там бабушка в углу у ограды устроила огород. Ну, овощами меня не удивить, а вот кукурузу я увидел  впервые. Она была выше человеческого роста, початки просто огромные. Попробовал – понравились. А за обедом варёные початки все едят –  всем нравится. Бабушка говорит, вот получим участок, я ещё тебя не тем удивлю. Получили этот участок. Весной копали целину, делали грядки. Бабушка сажала, а мы с мамой копали. Едем обратно, в электричке и метро, даже отдохнуть не успел. На Малой Бронной, у булочной, сел я на тротуар, держась за старинную тумбу для коновязи. Встать не могу, а ещё надо перейти по булыжной мостовой на другую сторону. Не возлюбил я тогда этот самый участок.
    Славкин отец приехал с фронта на побывку, подарил ему ракетницу в кобуре. Постреляли мы во дворе. Ракеты кончились. А мне хотя бы кобуру. Бабушка, как приехала, нашла мою коллекцию и выбросила главное - кортик и каску. Остались только осколки бомб да патроны, что я подбирал по улицам. Бабушка меня уговаривает: сошью я тебе кобуру. Сшила из какой-то чёрной шкуры. Мне не понравилась, но я убедился, что своими руками можно сделать многое. Славкин отец ходил в погонах: теперь в армии были погоны вместо петлиц и нарукавных нашивок. Командиры теперь назывались офицерами, красноармейцы – солдатами. Вместо интернационала по трансляции пели гимн СССР. Мой отец не приезжал -  фронт теперь далеко.  Однажды по Садовой проводили колонны немецких военнопленных. Славка так интересно мне это рассказывал. А мне так и не удалось увидеть живого фрица. Я был в детсаду тогда.  И вот ещё победа - взяты Орёл и Курск. Вечером впервые был салют. Стреляли из пушек в Кремле и из ракетниц с крыш площадей. Прожектора не включали. Славка испугался, думал, что воздушная тревога. Это был 1-й салют. Мы смотрели из окна, выключив свет и подняв чёрную штору из плотной бумаги. Кстати, у нас были давно вставлены стекла.      
  У нас настал момент путаницы. Бабушка стала часто подтрунивать над  мамой. Мол, Николай не пишет - «без вести пропал».  И действительно, давно не было писем от отца. Тут как-то пришёл в саду в нашу группу человек с папкой бумаг. Он стал по очереди вызывать детей и о чем-то тихонько разговаривать с каждым. Дошла очередь до меня. Он меня стал спрашивать о том, где и как  я живу. Дошло до отца, как часто он пишет с фронта и о чем. А я возьми и брякни,  «бабушка говорит, что он без вести пропал». Ещё поговорили.  Расспросил он всех и ушёл. Через день разговор мамы с бабушкой. Тихо, чтоб я не слышал. Утром я иду не в сад, а с бабушкой к метро. Бабушка на мои вопросы не отвечает - сердится. Лишь где-то возле Аквариума не выдержала: ты что в саду болтал? Я что-то лепечу, а она прерывает и говорит: «Язык твой – враг твой» (актуальная поговорка в сталинские времена).  И снова молчим уже оба. Я думаю, что она имела в виду. Доехали до площади Свердлова, молча идём мимо Дома Союзов, Большого театра, Метрополя. По площади Дзержинского подходим с переулка к зданию НКВД.  Дом я этот знал – здесь была отцова служба, но теперь у каждого подъезда стояли солдаты с карабинами. На каждом карабине штык-тесак, как у немцев. Входим в подъезд. Бабушка поговорила по телефону. Недолго ждём. К нам спускается офицер, и мы за ним по широкой мраморной лестнице поднимаемся на 2-й этаж. Там нас с бабушкой офицер провожает в кабинет. Таких больших кабинетов я ещё не видел. Высокие потолки.  Широкое окно выходило на площадь. За большим столом вдоль окна сидел явно генерал.  Бабушка сделала мне знак, чтобы я остался у двери, а сама подошла к генеральскому столу. Тот встал. Они поздоровались за руку.  Потом бабушка села сбоку длинного стола, своим торцем  примыкающего к генеральскому.  Генерал жестом подозвал меня и дал мне толстый многоцветный карандаш. Сказал – дарю на память. Дал мне лист бумаги. Говорит, нарисуй мне и ты на память что-нибудь, а мы с бабушкой ещё поговорим. Показал мне на обычный стол у двери. Не успел я дорисовать, как они уже наговорились. Распрощались мы с ним за руку. Я даже ни разу, наверное, не посмотрел ему в лицо. Всё пялился на его погоны, мундир да ордена. На прощанье он мне сказал: "Если кто будет спрашивать тебя, где отец, всегда говори, не знаю. Вышли, бабушка обычная, как всегда. Говорит,  жив-здоров отец. Через неделю получим письмо. Спрашиваю: а у кого мы были? Бабушка смеется – у  Берии.  Берия не входил в число моих любимых героев. Вот  Ворошилова я б за версту узнал. Так до сих пор не знаю, правду ли сказала тогда бабушка.  А письмо от отца пришло, но не через неделю, а через две. Дальше, до победы, не было никаких приключений. Правда, была мелочь. Увидел я у садовской ограды, где росли шампиньоны, дохлую кошку с распоротым пузом, а в нём полно маленьких червей. С тех пор всю жизнь не ем грибов.
    В марте 1945 г. приезжал с фронта отец. Меня ему даже не показали. А с мамой они оформили расторжение брака. От Славки я узнал, что мой отец нашёл себе  фронтовую жену. Такое случалось тогда. Года не прошло после победы, Славкин отец тоже развёлся с Зинаидой Васильевной.  А перед тем ночью открыл дверцу буфета, потоптался, пытаясь влезть в него, помочился туда и, не просыпаясь, снова завалился в кровать. Наутро он негодовал: "Что за претензии! Куда это мне идти от моей землянки!".  Еле отпоили водкой.  В день победы к нам с утра пришел в гости старый мамин знакомый из Красноярска. Мы целый день гуляли с ним в любимых маминых  Сокольниках, а вечером поехали в метро на Красную площадь. Там эскалатор не работал на подъём. Мы проехали к нам на Маяковскую. Там тоже самое, но пассажиры выходят по эскалатору самоходом. Меня поставили на балюстраду, и я шёл свободно, а мама с Виктором в давке. При этом он меня поддерживал, чтобы я не скатился вниз. На улицах было полно народа, словно вся Москва  высыпала на улицу. Виктор был в штатском, а мне так хотелось оценить его по орденам и званию.  По окончании войны Владимир Палыч привёз в Берлин свою 17-ти летнюю дочь Женю. Она там ездила по Берлину с отцовым ординарцем, как она рассказывала.  Входили в любой дом и забирали понравившуюся ей вещь.  Славкина семья была хозяйственной и бережливой, а мы с мамой, точно, были расточительными. 
    Летом 1945 года кончилось моё детсадовское детство. Деть меня до школы было некуда, и бабушка брала меня с собой на работу. Тогда ФИАН на Миусской площади с мемориальной доской физику Лебедеву на фасаде был как бы парадным зданием. Туда пропускали даже меня и моего приятеля Вадика Трапезникова. Совсекретной была его вторая территория где-то за Соколом. ФИАН стал для меня «культурным центром». Политехническим музеем стала коллекция приборов со времён Ломоносова до радиостанции Попова в кабинете Сергея Ивановича Вавилова и огромная пятиконечная звезда из люминесцентных трубок разной величины и цвета на потолке его приёмной. Сергей Иванович усмехался, слушая, как мне понравилась эта люстра,    он сказал мне: «Если б, малыш, ты мог представить, сколько энергии сохранят эти лампы». Сергей Иванович Вавилов, Президент Академии Наук СССР,  был из президентов единственным беспартийным. Кроме того, он был директором ФИАНа.  Концерты в ФИАНовском актовом зале открыли для меня классическую музыку. В том небольшом зале по особому звучало  пианино Флиера и бас Максима Дормидонтовича Михайлова,  и всех лучших тогда исполнителей классики.  Ещё  показывали фильмы, как правило, «трофейные» (почти все Голливудские)   с титрами. Но читал я медленнее,  чем засыпал.  Пока все работали, мы с Вадиком играли в Фиановском дворе. Однажды, качаясь на ветвях, мы сломали одно из многих деревьев. Я теперь полагаю, что оно было сломанным до нас. Мы с ним друг друга запугали, что теперь нас за это посадят в тюрьму. Я уезжал в Красноярск, избавляясь от того кошмара. Мама вышла замуж за Виктора, и мы уезжали к нему.

                КРАСНОЯРСК
                В конце лета мама сумела перевестись на ещё находившийся в эвакуации  в Красноярске ленинградский завод. И перевелась с вечернего института связи на заочный ф-т.  Мы стали жить в Красноярске в доме Новиковых -  семьи её нового мужа с матерью и двумя братьями Виктора на улице  Диктатуры. Ту улицу  никто не называл иначе. Видать, сибиряки думали  в глубинке, что никакой диктатуры пролетариата никогда не было и не будет. Они даже валенки называли катанками.  Осенью я пошёл в 1-й класс 10-ой школы. По ул. Диктатуры я пересекал ул. Сталина возле телеграфа и поворачивал на ул. Ленина. Было близко, и автомобилей  не было, редко проходили автобусы по ул.Сталина. Чаще встречались извозчики. Когда везло, удавалось догнать сани, и часть пути я проезжал зайцем, пристроившись сзади саней, пока извозчик не видит.  Рядом со школой пленные японцы строили солидный дом. Японцы подходили строем поротно. Под командой старшего офицера. Конвоя не было (или я не замечал). Зимой японцам стало холодно. Их шапки были сделаны так, чтобы до глаз закрывать лицо. Ребята говорили, что у них в шинелях есть  специальные карманные грелки. Помню, привезли японцы на японском грузовике во двор к Новиковым кирпич. Сгрузили, стоит их грузовик под яблоней-ранеткой, японцы рвут мороженые ранетки в карманы и в рот. Дать бы им чего-нибудь горячего. Никто не догадался, а я не хозяин. После постройки ГЭС климат в Красноярске стал мягкий. Зимы - как в Москве. В те годы при температурах ниже -35 градусов нам в школах разрешалось находиться в валенках, а ниже -40 градусов занятия в школах отменялись. При этом лето было жарче московского. Мне помнится, что японцы работали всегда.
  В новый 1946-ой год на Базарной площади большая ёлка,  рядом горка. Катаемся с горки, вдруг автоматные очереди. По улице Сталина к центру бегут 2 автоматчика за кем-то в телогрейке. Один из автоматчиков палит очередями вдоль улицы. Побежали и мы. Те пробежали, а я остановился около раненой женщины. Шла за покупками на базар – теперь сидит на тротуаре на ул. Сталина. Валенок под ногой, а из дырки в чулке сочится кровь. Кто-то, проходя, говорит: «Там ещё один в грудь ранен». Потом другой прохожий: «Самосуд там солдату устроили». Я не могу оторваться. Женщина молчит, только слёзы текут и кровь на валенок.
    После каникул в нашем классе стал учиться Гарик, мамин двоюродный брат. В школу тогда брали с 8-ми лет. Как ему стукнуло 8, он и пришёл. Сёстры его подготовили, он и учился лучше всех. Только к лестницам не привык. Раньше выше 1-го этажа не поднимался. Я переболел скарлатиной и, когда  вернулся в школу, Гарик по лестницам уже бегал.  Может быть, с тех пор его манили горы.  Снежную горку во дворе у них Гарик  нарёк Пиком Сталина. Когда я гостил у них, мы с Гариком брали Пик Сталина.  Я не знаю, стал ли он альпинистом, но красноярские столбы Гарик прошёл. В Москве в коридоре нашей квартиры он поднимался между стен до потолка, уча меня, как надо лазить по расщелинам. По молодости мы не переписывались. Знаю только, что он жил и умер на Кавказе в раннем возрасте. Я поднимался в горы, но не увлёкся альпинизмом.

    Летом в Красноярске я был в пионерлагере вдали от жилых мест в тайге. Какая там была земляника! Размером с садовую клубнику и очень сладкая. Помню, однажды в лагерь самолёт сбросил вымпел. На лагерь шёл лесной пожар. Нас привели в тайгу. Персонал и старшие отряды рубили деревья. Мы, малыши, копали. А довольно близко от нас за оврагом с ручьём полыхал лес. Я видел большой пожар, а  было ли мне страшно, уже не помню. Тогда даже про нас напечатал Красноярский рабочий.
     Завод, где работала мама, возвращался в Ленинград, было грустно расставаться с друзьями. Уже перевезли производство. Мамина лаборатория настраивала последние приборы. Меня пустили на территорию, и там я увидел настоящие локаторы и был разочарован. Круглый экран, крутящаяся линия и вспыхивающие точки. Я-то ожидал увидеть контуры кораблей и самолётов в океане. Один сотрудник догадался и, чтобы просветить меня,  показал мне картинку в журнале. На чёрно-белой картинке был нарисован джаз. Я сказал, что видел настоящий джаз. Он: а ты видишь, где изображена картинка. Эта коробка называется телевизор, а это лучевая трубка, как в локаторе. Трубке всё равно, что показывать, она показывает сигнал с антенны. Фильм превратили в сигнал, и фильм будет, как сменяющиеся картинки, показан на экране телевизора. В Москве ещё до войны показывали телепередачи. Только без лучевой трубки. Поэтому там экранчик был маленький, картинка плохая, и никому это не нужно.  А в этом журнале написано: « …1946 г.  вся Америка смотрела джаз великого …».  Когда месяца через 3 я рассказал об этом одноклассникам в московской школе, мне не поверили: « этого не может быть». А когда в 1948 году одноклассники просмотрели после уроков у меня дома по телевизору  фильм "Медведь" с нашим любимцем Жаровым,  запросили  показать "Весёлых ребят". Они решили, что по телевизору, как теперь в Интернете, можно увидеть любой фильм. Я еле объяснил им, что в 3 часа дня на телевидении технический перерыв и показывают хорошие фильмы. Я к этому их нарочно пригласил.