Митина сирень

       Тому уж лет пятьдесят, а может и того больше, как знать. Жил в то время в нашей деревне парень один, Митей Безруким звали. Руки-то у него были. Левая ничего, нормальная, а вот правая висела плетью. Хоть и звали Безруким, а он одной рукой делал такое, что не каждый рукастый сделает. Корзины плёл на зависть да на загляденье, куда там твоему деду! Ежели какой бабке бодожок вырезать с тальника, так это опять к Митяю. Уж такую красоту ножиком нарисует, что впору в музей или на выставку. Свистульки вот ребятёшкам с веток делал, дудочки всякие. А если кому, к примеру, всерьёз косу наладить, так это только Митя. И косовище изладит, аж к рукам липнет, и отобьёт так, словно солнечный луч по кромке. Вот и пойми – вроде безрукий, а мастер на сто рук. Он и ножи точил-правил – никто из взрослых мужиков так не умел. И ведь не тупились долго! Секрет какой знал, что ли…
       Калекой-то Митяй не с рожденья был. Тут вот какая история. Перед самой уж войной было. Строителей с района к нам привезли. Весёлый народ, насчёт попить-погулять – это они завсегда. А строить клуб подрядились. Ну вот. А поварихой к ним председатель Агафью Стрельникову определил, девушку одну, сироту. Агата с бабкой жила, без отца, без матери. Председатель-то ещё и пошутил, мол, женихов-то вишь сколько, выбирай. Но девушка строгая была, ни-ни, чтоб с мыслями глупыми какими. Ну, пока суд да дело, дни идут, клуб строится. Рано, поздно ли, построили шабашники клуб, рассчитали их, как положено, улетели и след простыл. А только слух по селу прошёл, что Агашку-то снасильничали двое архаровцев из той бригады. Агафья, понятное дело, отнекивалась – ты что, позор такой, как можно! Да только живот у неё стал расти. Не по дням, а по часам. Вот всё и всплыло. Ну что, такое вот дело, не спрятать уже. Народ шушукается, бабы сплетни разносят, девки хихикают. Парни тоже, не просто мимо ходят, а с плевками да с подковырками. Кто-то уж и навозом ворота вымазал. Дошутились, доболтались – Агату в последнюю минуту бабка с петли вынула, еле откачали. Народ трепаться перестал, вроде поутихло – не шутки уж, довели девку. Попозжа как-то вроде и подзабыли. Даже и не знал никто, когда и родила-то. Мальчишку. Митей и назвала.
       Ну вот. Митьке второй год уж пошёл, как посватался к Агафье приезжий один, счетовод хромой, Вася Труфанов. В годах уж, за сорок, а жил бобылём. Агаша подумала, подумала да и согласилась. В те года трудно бабе одной-то, да с дитём было. А тут какой-никакой, а мужик. Ну и стали жить. И всё бы ничего, да только как Вася напьётся, так скандал закатит. Прям на ровном месте – то посмотрела не так, то сказала не то, а то ещё что-нибудь. И кулаком. В зубы. Чтоб знала, паскуда, на кого молиться должна. Агата и молилась. Схватит Митьку, спрячется в дальнем углу в дровнике и молится. Со слезами кровавыми и стонами беззвучными. До самого утра. Протрезвеет Вася, и жизнь снова в свою колею налаживается. Агата сына даже приучила отчима тятей звать, чтоб, значит, со всем уважением, чтоб как у всех.
       И вот уж лет пятнадцать прошло. Митя вырос, девчата уж поглядывать стали. Статный такой, русоволосый, черноглазый, в мать, в Агафью значит. Однажды вечером, на Первомай вроде, забежал Митя домой на минутку, матери доложить, мол, в клубе танцы, так он попозжа придёт. А тут такое дело – Василий верхом на матери, посередь избы, на полу, пьянущий и мутузит её, аж брызги в стороны. Да ещё и орёт: «Это тебе за вы****ка твоего и за то, что жисть мою загубила! Тварь!!!...» Лупит да приговаривает, лупит да приговаривает… В углу топор стоял. Митя схватил его, да со всего маху-то и хряснул обухом отчима по затылку. Видать, не стерпел уж обид-то всех за мать. Васёк хрюкнул и сразу обмяк. Перестарался, знать, Митя, проломил тому черепушку в сердцах.
       Ну, Агафья, видя такое дело, перепугалась за сына. Васю-то, алкаша, не жалко уж было. Побежала к участковому, так, мол, и так, мужа порешила своего, сажайте меня. Пётр Егорыч, участковый, пришёл быстро. Осмотрел, значит, место, спросил, был ли кто ещё кроме них. Бабка-то Агафьина уж к тому времени померла, лет пять назад, поди. Ну, Агата сказала, что одни были, она, да Василий. Да чего-то запуталась, вот Пётр Егорыч и смекнул, кто, что и к чему. Ну и написал в протоколе, что полез Вася крышу чинить, да сорвался и башкой прямо об камень. Насмерть прям. Поскольку пьян был до безобразия. И тому есть свидетель – Агафья Труфанова, жена Василия, стало быть. Ну там ещё кой-чего, то, сё, осмотр места во дворе… Велел ещё замыть всё, а на дворе камень куриной кровью покропить. И чтоб нигугу!!! Опосля уж фельдшера разбудили, соседей позвали. Митьку-то Пётр Егорыч сразу спровадил в клуб, дескать, не был дома, ничё не знаешь. Так что фельдшер спросонок, а соседи с перепугу протокол где надо подписали. Наутро с района следователь приехал, так он сразу к участковому, оформили несчастный случай, даже смотреть ничего не стал и копаться. А через пару дней Васю похоронили. Люди вроде и вздыхали, мол, жалко мужика, зачем на крышу полез, однако все понимали, что Васёк бы ни в жисть с хромой ногой туда не попёрся, по дому всё Митька делал, а Вася только водку жрал, да бабу свою лупил, вечно вся в синяках ходила. И что-то тут непонятно и нечисто. Но сплетни сплетнями, а протокол – документ официальный и против него не попрёшь. Да и кому это надо – сдох Вася-скандалист, туда ему и дорога. Так вот всё и прошло-проехало.
       Всё, да не всё. У Митяя на другой день рука правая отнялась. Повисла верёвкой и уж не поднималась. Чего только не делали – к врачам в район возили, по бабкам водили, травы, мази… Всё без толку. Стал Митяй калекой. И жить как-то надо. Вот и стал он по новой учиться всему. Где одной рукой не справляется, там зубами, а то и ногами помогает. А всё равно же инвалид. На трактор не посадишь, в кузню тоже никак. Вот и определили Митяя в пастухи, деревенское стадо пасти. Старый пастух как раз запил, вот Митя и сгодился. А парень времени зря не терял, учился всё одной рукой делать. И когда только успевал – диву давались. А вечером стадо домой гонит и поёт. Да складно так, да красиво! Как Лель. И голос похожий. Девки наши всё заслушивались. Заигрывали девки-то с Митяем, зазывали втихаря, намекали. И не пугались того, что калека. А его уж так и стали звать – Митя Безрукий. Только вот ни на кого Митя не смотрел, ни к кому не поворачивался особо. Всё как-то стеснялся вроде. «Здрасьте!...» - и мимо пройдёт. Только улыбается. Да… Сирень вот очень любил, особенно белую. Невестой её называл. Как сирень цветёт, так Митя, словно полоумный, глазами крутит, да лыбится. Так вот Митяя потихоньку и стали считать блаженным. А он вовсе дурачком не был. Просто красоту любил и понимал. Вот, кажется, чего – былинка-травинка? А Митя и в ней красоту видел. Дар в нём был. Ага…
       В скором времени горе приключилось. Это, почитай, лет через пять, как Васи не стало. Июль, значит, покос, жара. У Стрельниковых на покосе ключик был. Вот Агафья в самую-то жару с устатку, разгорячённая, хлебнула водички зуболомной с самого того родника. И что ты думаешь? Махом застудилась, к вечеру слегла, через три дня уж прибралась. Так вот, да. Не стало Агафьи нашей. Митя убивался - смотреть страшно было. Почернел весь, высох. Мамку свою любил уж очень.
       Ну что, похоронили. Всем селом. Уважали Агафью, трудолюбивая была, добрая, приветливая. Слова худого от неё никогда не слышали.
       Девять дней помогли Мите справить. И сорок тоже, чин чином. А как ему, одному-то? Да и не в себе человек стал. Мать всё же похоронил, единственную родную душу. Конечно, не оставляли его, одного-то. То одни соседи позовут к себе, то другие. Покормят, в баню позовут. В общем, помогали, как могли. Митяй, конечно, тоже в долгу не оставался, сам помогал всем по хозяйству. Кому дров наколет, кому картоху копает, а кому, зимой уж, снег чистит. Вот тебе и Безрукий!
       Время идёт. Жить надо. Митяй так и куковал бобылём. И вроде как ничего такого ему и не надо. Готовить умеет, огород свой. Молока дадут. Подшить, постирать – вроде тоже сам. Девки местные уже и глядеть в его сторону перестали, толку-то… А только нет-нет, да заиграет Митя на своей жалейке мотив, да такой уж жалостливый, такой за душу берущий, что девки, кто слышит, тайком слёзы смахивают.
       А ещё у нас беженцев с войны много жило. Поначалу, понятное дело, в землянках, а уж потом расстроились. Кто саманухи лепил, кому брёвна на сруб выделяли. И была среди них такая Юлька, ничего особого. Только хромоножка. Это когда они от немца бежали, осколком от бомбы ей сухожилие перебило. Вот она ногу-то и подволакивала. А Митяй чего-то с ней легко сдружился. Бодожок ей изладил на загляденье, корзинки всякие плёл. Так-то она не шибко общительная была, стеснялась всё, мол, чего людей уродством потешать, а с Митей вот душевно получилось. Они уж и вместе постоянно, люди примечать стали. Кто с добром им улыбнётся, а кто шепотком злым по ветру пустит, мол, парочка – бескрылый гусь да безнога гагарочка. Да только Митя с Юлькой ни на какие злые шутки не смотрели, радовались друг другу, тем и довольны.
Митя упросил председателя разрешить на горке за школой садик сиреневый посадить. Дескать, всё сам сделает, даже дорожки со скамейками и всё такое, чтоб людям радость. Юлька, когда узнала, так обрадовалась, что даже название придумала саду – «Митин Сад». Ну, Митяй, конечно, отказался. Но дело они своё потихоньку делали. После работы, конечно. Ну и ребятёшки некоторые помогали. Нравилось им такое дело.
       А тут амнистия, значит, приключилась. Много тогда народу с тюрем освободилось. А люд-то всякий, по большей части шальной, бывалый, ни бога, ни чёрта не боящийся. Ну и вот, как-то вечерком, смеркалось уж, вкопали Митя с Юлькой последний кустик сиреневый, да и присели отдохнуть-помечтать. Дескать, какая народу будет радость, когда сирень цветёт и птицы поют. И вообще красота. А вдруг из-за куста выходят трое. Хари наглые, не нашенские, сразу видно. А один им, Мите с Юлькой, говорит:
- Ты, фраерок, вали отсюда, погуляй. А девочку твою мы покуда разглядеть желаем.
- Вы чего, робяты? Это вы чего удумали?!
- Свалил, фраер, резко! Не понял?!
Один из бандюков достал нож и приставил к Митиному горлу. Другой подскочил к Юльке и резко разодрал на ней платье, ударив сначала в лицо кулаком. Митька и махнуть-то рукой не успел, как раздался хруст – это третий со всего маху доской врезал по левой, здоровой Митькиной руке. Всё было как в страшном сне. Митя вырвался и с разбегу ударил со всей силы головой в бок того, кто рвал одежду на Юльке. Потом развернулся и уже в прыжке вцепился зубами в горло тому, с доской. Юля успела вырваться и напролом рванула на соседнюю улицу. Она не кричала, из горла вырывался какой-то звериный не то рык, не то вой. Навстречу бежали ребята с гармошкой. «Что?! Кто?! Где???...» «Там… Митя… Убивают…»
       Когда парни подбежали к месту, всё уже закончилось. Картина была страшная. Один бандит корчился, валяясь на боку – Митя ему шесть рёбер головой выломал. У второго было вырвано горло, кровь хлестала фонтаном, не остановить. Третьего не было – он исполосовал Митю ножом с головы до ног, вспорол ему живот и сбежал. Такая вот страшная картина получилась. Того урода, третьего, парни уже в лесу догнали. Не убивали, нет. Сдали участковому.
       Хоронили Митю не на кладбище. Всем миром порешили – на горке пусть лежит, в том саду, который сам и посадил. Всё село хоронило. И старый, и малый. И памятник ему поставили красивый. Из мрамора белого. Как будто сидит Митяй на пенёчке и играет грустную музыку на своей жалейке. Скульптор, говорят, когда Митину историю услышал, за работу деньги брать отказался, только за материал взял. Такие вот дела. Молодёжь наша завсегда в этом саду встречается-влюбляется. Тихо там, уютно, птички поют. И никто не безобразничает. Юлька за порядком следит. А свадьбы когда играют, то невесты всегда к памятнику букеты с белой сиренью несут.
С Митиной сиренью…