Эхо войны

               





                Война и любовь.

Зима 1942 года. В деревне тихо – нет немцев. Власть представляют старшина волости и два полицая. Сельский Совет был переименован немцами в волость, а председатель С\Совета – в старшину волости.
Зима… Деревня рано уходит в ночь, но в одной из квартир учительского дома ярко горят окна, заливается гармонь, и до нашего дома долетает женский смех и топот пляшущих. В обществе полицаев и старшины там веселятся молодые учительницы нашей школы. Из них я только помню по именам двоих. Я выхожу во двор и слышу смех моей первой учительницы Ольги Васильевны, девушки лет тридцати, с благородной внешностью и манерами хорошо воспитанного человека. С лицом белого мрамора, зелёными большими глазами в тёмных ресницах и гладкой причёской чёрных густых волос была она весьма привлекательна.

Дочь коренного горожанина-священника, сосланного в годы перегибов на Соловки, отличалась Ольга Васильевна от учителей из простонародья тактом, сдержанностью, привычками – внутренней культурой. Она, учительница начальных классов, при оккупации была назначена директором нашей семилетней Пятовской школы.

В эту зиму её часто можно было увидеть в вечернее время в обществе старшины волости, жителя с. Покослово. Я чётко вижу, как пара выхоленных гнедых лихо несёт расписной возок старшины по заснеженным улицам нашего села.

Мне и сейчас трудно сказать, что заставило Ольгу Васильевну кататься с человеком семейным, не первой молодости и не её круга, да ещё и ставленником немецких властей?
Что? Быть может, тоска по любимому человеку, жениху, ушедшему на фронт? Или критический возраст и безысходность? Всё, что угодно. Только не была она гулящей. Но, что было, то было…

Хорошо помню и юную красивую девушку из г. Стародуба Татьяну Васильевну, учительницу географии. На её уроках я плохо слышала, о чём она говорила, только смотрела на подвижное лицо учительницы с яркими пухлыми губами и чарующей улыбкой. Когда она улыбалась, обнажался передний ряд зубов со щербинкой, а на щёки мгновенно являлись призывные ямочки, и  кокетливо поднималась правая бровь.
Хороша была Танюша!

Полицай, по имени Шурка, не мог не «запасть» на такое обаяние. Он и сам был красив с лицом, похожим на С. Есенина. Только имидж у него был другой. У Есенина имидж – разгул, а у Шурки – гармонь, с которой он почти не расставался. Гармонист он был отличный.

И вот любовь… Танечка и полицай по весне сыграли свадьбу. Свадьба пела и плясала три дня. Молодые – одно загляденье. Таня – в своём белом, Шурка – в мундире полицая.

Оба полицая ( Шурка и Елисеенко М. ) вскоре вступили во Власовскую армию. После разгрома власовцев оба полицая попали в штрафбат, потом на передовую, и оба погибли.

В сентябре 43-го года Брянская земля была освобождена от гитлеровцев.

Как же жестоко расплатились за свою любовь обе женщины!
Наши власти долгие годы «наезжали» на них. Особенно досталось Татьяне Васильевне. Её теребило РАНО, ОБЛОНО, ею занимались следственные органы г. Стародуба, Брянска, все – вплоть до Московских кабинетов.
Навсегда была запятнана и загублена не только её карьера, но и карьера её второго мужа, бывшего офицера Советской Армии.

Я не вправе судить ни Ольгу Васильевну, ни Татьяну Васильевну. Видно, то были издержки молодости и непростительное легкомыслие. Или всё-таки они разуверились в победе нашей Армии? Нашего народа?

Неисповедимы пути твои, Господи…

PS:  В сентябре 43-го Брянщина была освобождена от немцев. А в конце года Григорий, жених Ольги Васильевны, получил отпуск. Ещё по дороге к дому услышал он о ней много нелестного. Но пересилив волнения, рванул дверь её дома. Ольга вскочила и, будто изваяние, окаменела на  его пути. В первое же мгновение заметил  Григорий утраченную свежесть и очарование её лица, а в некогда красивых, ласковых глазах были только  растерянность и испуг.

Офицер со шрамом во всю щёку всё ещё пытался найти в Ольге родное, близкое, но в её глазах по-прежнему был только холодный, животный страх. И он всё понял: то была правда о ней – она  его предала. Ожесточение и жалость болью полоснули по сердцу.
«Проклятая война… Чужая, чужая», - кольнуло под ложечкой.
Крепко стиснув зубы, Григорий толкнул дверь…

                Свадьба.
44 год.

Жаркий июльский день. Люди в одиночку и группами спешно шагают на пение гармошки и людской гомон.
Там сегодня свадьба. Я тоже бегу: душа просит зрелищ. Свадьба из душной избы высыпала на улицу, и её сразу же окружила толпа жаждущих, как и я, не только хлеба.
Подбегаю к гудящей толпе, окружившей «пятачок», в центре которого заливается гармонь. Мой взгляд остановился на девушке изумительной красоты.
Она стояла в стороне и смотрела поверх толпы, и в её сосредоточенном взгляде больших тёмных глаз я увидела задумчивость и печаль. Несмотря на жару, она была в военной форме: ловко подогнанной гимнастерке, перехваченной ремнём, что подчёркивало её тонкую талию и умеренно развитые бедра. Короткая юбка плотно облегала её изящную фигурку, а на стройных ножках были начищенные до блеска небольшие хромовые сапожки.
Девушка безотрывно смотрела вдаль, а я, словно пригвожденная, бесцеремонно рассматривала её небольшое лицо с пухлым ярким ртом, слегка вздернутым носиком и броской родинкой на матовой щеке, тронутой нежным румянцем.

Вдруг толпа всколыхнулась и подалась навстречу вышедшим из избы молодым.
Невеста Любочка Гордонова шла под руку с лейтенантом невысокого роста и с лицом ничем незамечательным. Он был «при форме и при часах».
Жениха для Любы привез её двоюродный брат Степан Чабанов, приехавший в село в двухнедельный отпуск.
Любу сосватали. И вот свадьба…
Невеста в тёмно-синем немецком трофейном платье, украшенном на груди бусинками под жемчуг, и с веночком из бумажных ярких цветов дополняла эту довольно праздничную картину.
Гармонист ударил по кнопкам, и молодые, по требованию народа, пустились в пляс.
Люба, в отличие от своих сестёр, никогда не была плясуньей, но столько в ней было молодого задора, резвости и неутомимости в ногах, что все притихли и залюбовались ею.
Она била и била ногами, и её дешевенькое обручальное колечко вспыхивало на полной руке.
Жених кружился вокруг невесты, топая сапогами, с таким серьезным выражением лица, будто он выполнял тяжелую работу.
Невеста улыбалась ему, и тогда её глаза-щёлки исчезали совсем.
Нужно признать, что, несмотря на неказистость её лица, выражение его всегда было добрым, мягким и улыбчивым.
Люди любили Любочку.

Пляска пошла к концу. Устал и Яшка-гармонист. Но вот из избы вышла сестра молодой Маня в своём неизменном праздничном белом платьице, облегающим её изящную фигурку.
Гармонь взял брат Яши Иван – известный баянист, и ожила гармонь, вспыхнула и рассыпала искусные переборы плясовой.
Люди замерли в ожидании выхода на круг Манюшки – так называли ласково её в деревне.
Маня бросает взор на окружающих, расправляет плечики, грациозно изгибается и с изумительной артистичностью, раскинув тонкие округлые руки и взметнув легкое, гибкое тело, летит почти не касаясь земли, словно парит над ней. Но вот её небольшие ножки коснулись земли и проделали мудрёные, неповторимые движения…
И снова полет. То гордо откинув маленькую головку, то мило склонив её набок, летит она, словно прекрасная стремительная птица. Мелькают по кругу её маленькие ножки, а руки то страстно пляшут, то завораживающе плывут, будто прекрасные белые лебеди.
Она – само очарование и совершенство. Тишина… Только богатая, Богом данная импровизация плясовой и парение Мани-Манюшки.
– Ух, и пляшет же девка! В кого она уродилась?
– В кого! Будто ты не знаешь! В дядьку своего, Бряжку.
– Ох, артистка! Ну, прямо артистка!
– Да куда твоим артисткам… Далеко им до нашей Манюшки!
А Маня уже делает знак гармонисту и плавно, будто белая лебедушка, опускается на землю, складывает на груди ручки и, очаровательно улыбнувшись народу, кланяется.
Людская стена вздрагивает и взрывается бурей аплодисментов.
Свадьба уходит в избу, а народ с просветленными, умиленными лицами расходится по домам.

Отгремела свадьба, пролетела медовая неделя, и укатил молодой муж вместе со Степаном в свою часть. И вскоре муж Любы погиб. А Любе оставил красивый трофейный немецкий будильник.
Люба долго носилась с необычным подарком, показывала людям, хвасталась.
Родители, заметив явно округлившийся живот, наконец, остановили её:
– Будет тебе будильник месяцев через пять. Живой. И заводить не надо.
А муж будто в воду канул. Молчал и братец Степан…
У Любочки родилась мертвая двойня.
Это был первый глоток чаши её судьбы.




                Трофейные туфли


Папа прислал из Германии посылку - немецкие красивые мужские туфли.
И мама решила продать эти трофейные туфли и купить хоть немного муки и поросёнка. Завернув туфли в чистую тряпицу, отправилась в Стародуб на рынок.
Туфли продала быстро за 800 рублей. Радовалась: будет теперь и мука, и поросёнок.
Шла между прилавков и увидела конфеты – ярких петушков на палочках. «Куплю детям по одной, порадую. Потом.» И направилась к телеге с поросятами. А поросят-то осталось  только в одной клетке, и телегу осаждала очередь. Она втиснулась в неё и, забыв обо всём на свете, проталкивалась вперёд. А очередь давила, орала.
Наконец, добралась, облегчённо вздохнула, взяла в руки приглянувшегося поросёнка и, чтобы рассчитаться, сунула руку в карман…
Пусто. Поняла: украли деньги. Разрезали карман и украли. Дрогнули ноги, закружилась голова, выступил холодный липкий пот на лбу и ладонях, ножом резануло по сердцу. Ухватилась за столбик. Стояла…
А народ шёл мимо, не обращая внимания на бедную женщину.
И только один сердобольный городской мужчина бросил взгляд в её сторону. Мужчина подошёл к маме и что-то стал спрашивать, но мама могла только прошептать: «Украли. Деньги украли». Он бросился в сторону и вскоре вернулся со стаканом воды. Выпила. Чуть полегчало. Поблагодарив мужчину, пошла.
Шла медленно, кружилась голова, камнем давило грудь. На полпути остановилась, опустилась на свежую траву. Сколько там пролежала, не помнила.
К вечеру мама подошла к дому. Радостные, мы побежали ей навстречу. Перед нами была измученная, больная мама, с глубоко запавшими в тёмные полукружья глазами, поникшим лицом. «Деточки, украли деньги. Украли.» Мы заплакали. «Не плачьте. Так надо быть, так суждено,» - прошептала она бескровными губами.
Я и сейчас помню её сухие глаза в тёмных полукружьях и в них тоску, боль, страдание и всю её постаревшую. А ей-то было всего 38…






Мне всегда будет 18

                Памяти брата Миши.

Голос в ночи…
Здравствуй, дорогая сестра!
Не бойся, это я, твой брат Миша, и отроду мне 18 лет. Твоим внукам, внукам Манечки, внукам братьев моих, наверное, сейчас столько же.
Да, мне всего 18. И всегда мне будет 18. Я столько прожил на этой земле. Что ж! Такой срок отведён мне Господом Богом.

Родился я в селе Брян-Кустичи Унечского района в семье крестьянина Клима в 1924 году. Да недолго мне там довелось пожить. Маму мою Ольгу Климовну унесла лихая болезнь в двадцать один годик.  Отец мой был в то время на действительной службе в армии. Меня взяли в семью деда по отцу – Петра Петровича.
Отслужив свой срок в армии, отец мой женился на крестьянке Беляковой Елене Моисеевне. Меня все в семье любили: дедушка Пётр Петрович, бабушка Домна, папа и его жена.
Шли годы… В нашей семье родились дети: ты, моя старшая сестра, Маня, Надя, Валерий и Шурик.

Я хорошо помню тебя, Настенька, беленькую, тихую девочку, и Маньку помню, более востроглазую, чем ты. Мы её с тобой прозвали «писклёй» за её тоненький голосок.
Помню наши проказы… Ох, и озорничали же мы с тобой! Помнишь, как мы однажды залезли в хозяйственный сундук с зерном, в котором стояли заготовленные к празднику бутылки с вином? Мы отлили из двух бутылок по полстакана и долили бутылки водой. Но востроглазая Манечка, ей было тогда лет пять, выследила нас и доложила матери. К вечеру стало известно и папе. Он ничего не сказал на это, только остро посмотрел на нас и вышел во двор, а мать читала нам мораль часа полтора. Ты заплакала, а я сидел, как побитая собачонка.
Помню и нашу дружбу с Рычком Степаном и наши с ним вечера за шахматами до полуночи.
После семи классов я поступил в Унечское ФЗУ, чтобы после двухлетнего обучения получить специальность токаря. Но судьба распорядилась иначе. Шли мы с тобой по колхозному двору и увидели под навесом сарая новую машину – траворезку. Мне очень захотелось увидеть машину в работе. Я приказал тебе крутить ручку машины, а сам брал траву и бросал в траворезку. Машина исправно выбрасывала изрезанную траву, которая использовалась при кормлении свиней. Впопыхах я сунул руку с травой глубоко, прямо в пасть этого чудовища. И… О, ужас! Нож отхватил у меня два пальца на левой руке. От жуткой боли я закричал и побежал.

Долго я провалялся в Стародубской больнице, так как раны заживали очень медленно. К моим физическим страданиям добавилась тоска и тревога – ведь я проучился в ФЗУ только один год, да и считал теперь себя ущербным. Часто навещал я нашу семью, так как отец наш был мобилизован в связи с Польско-Финской кампанией 1939-41гг. А поздней осенью пришла к нам в дом беда – умерла Наденька. Ей было всего только три годика. Из Стародуба привезли гробик с Наденькой. Она умерла от дифтерии – заразной болезни, поэтому гроб стоял во дворе на телеге. А мы с мамой – над Наденькой и плакали навзрыд.

Пришла суровая зима сорокового года. К концу января кончился корм для коровы «Зорьки». Мы с мамой ходили воровать сено в колхозный коровник. Мать долго противилась, боялась злых доносов, штрафов, тюрьмы. Но «Зорьку» нужно было кормить, спасать от голода, чтобы потом нам всем выжить. Выходили за сеном в тёмную, холодную ночь, когда выл ветер, взрывал снег и заметал наши следы. В такую лихую непогоду вряд ли мог высунуться из сторожки сторож. Я выставлял раму в коровнике, протискивался в окошко, шёл между рядами кормушек и брал из них остатки сена. Набив два тяжёлых мешка, подавал их матери. Мы поднимали эти тяжёлые ноши и шли домой в глухой темени снежной круговерти.
Наша «Зорька» выжила  и принесла нам  в марте телёночка. Теперь у нас было молочко, а по осени и мясо. Выжили…

Весной сорокового года я поступил на трёхмесячные курсы кондукторов. Окончил я их с отличием и был зачислен в вагонное депо Московско-Киевской ЖД. Работал кондуктором до начала Великой Отечественной войны.

А какие были удивительные довоенные вечера! Я, Степан Рычок и его двоюродный брат Алексей – гармонист ходили с гармошкой по улицам Пятовска и пели песни. С гармошкой шли на «Пяточок», где собиралась молодёжь на танцы.
Я очень любил петь. Говорили, что у меня хороший, большой голос. Часто я пел один свою любимую песню «Спят курганы тёмные…». Хорошая то была песня.


Война… Враг стремительно катился по нашей земле, захватывая города и сёла. Немец приближался к нашей области. Началась эвакуация оборудования заводов и фабрик, в том числе коснулась она и резервов Унечского железнодорожного узла. Мне тогда не было ещё и 17 лет. Можно было остаться дома, но я не мог бросить свою бригаду товарищей. Нас отправили туда, где всё горело, стреляло, где рвались бомбы и умирали люди. Мы подвозили к фронту военную технику и боевое оружие.

Но самые длительные, тяжёлые бои были за Сталинград.  Туда и направили нас. Я к тому времени стал старшим кондуктором  и подружился с мастером поезда. Была у меня и любовь с девушкой из Унечи. Это скрашивало мои страдания. Под Сталинградом мы подвозили с Урала военную технику к станции Баскунчак. Враг кидал бомбы, громил наши военные составы и убивал людей.

Сколько же нас лежит там в степи вдоль железной дороги к Сталинграду! В ту жуткую ночь враг не спешил уходить, бросал и бросал бомбы на наш 33-ий разъезд в степи. Бомбы рвались совсем рядом. В горячке я и мастер поезда бросились из вагона в вырытую бомбой воронкой. Моя девушка закричала: «Мишенька, не уходи, останься в вагоне, там ещё опаснее и страшнее». Но я крикнул: «Бомба не падает второй раз в одну и ту же воронку». 

Упала… И убило нас, меня и мастера. И лежат наши кости в одной земле.  Много нас там лежит, ох, много…
Не дай Бог испытать вашим внукам того, что выпало на мою долю.
Они должны быть счастливыми и жить долго за себя, за нас, за меня, который прожил всего 18 лет.
Сестра моя, я знаю, что все вы вспоминаете меня и храните память обо мне. Знаю, как страдал мой дорогой отец, когда узнал о моей гибели. Вернувшись с войны, он устроил вечер памяти сына Миши, моей памяти.

Знаю, что мой брат Александр вырос и получил хорошее образование. Несколько лет он наводит справки о моей смерти. А летом 13-го года он приезжал из далёкой Москвы на мою заброшенную, забытую всеми, могилу.
Сколько же надо было написать в разные архивы и инстанции, в которых он настойчиво и неотступно просил разрешения на перезахоронение моих косточек на родине, в могилу отца Александра Петровича Шерстюка. Горы справок – документов!

Наконец, власти дали такое разрешение. Перезахоронение должно состояться в 2014 году.
О, если бы это свершилось! Не было бы границ радости в моей душе! Спасибо тебе, мой дорогой брат!

А пока лежу я здесь с моим боевым товарищем много, много лет. Весной здесь растёт трава и над нами поют птицы, а зимой воют вьюги.
Будьте счастливы, дорогие мои, и вспоминайте меня хотя бы раз в год.

 
Ах, война, что ты сделала, подлая…
                Б. Окуджава