Глава 59. Джон Китс

(1795—1821)

Жизнь выдающегося английского поэта Джона Китса была короткой и неприметной, вдали от эпохальных бурь и людских страстей. За двадцать пять лет своей короткой жизни поэт пережил смерть стольких близких людей, сколько мало кому довелось и в пятидесятилетнем возрасте. Эта уготованная судьбой печаль неизбежно сказалась на творчестве Китса. Первый биограф и первый издатель поэта Ричард Монктон Милнз (впоследствии лорд Хотон) (1809—1885) так одной фразой описал его жизнь: «Несколько верных друзей, несколько прекрасных стихотворений, страстная любовь и ранняя смерть».

Литературная деятельность Китса продолжалась немногим более шести лет (1814—1819) и кончилась тогда, когда для него только наступала пора зрелости. Поэт перестал творить за год до своей смерти.

Джон Китс родился 31 октября 1795 года в Финсбери (северная часть Лондона).
Он был первенцем Томаса Китса (ок. 1775 — 1804) и Фрэнсис Китс, урожденной Дженнингс (1777—1810). Джон оказался старшим из четырёх выживших детей Китсов. У него были ещё два младших брата — Джордж (1797—1841) и Томас (1799—1818) — и сестра Фрэнсис Мэри (1803—1889). В молодости отец будущего поэта служил на платной конюшне, принадлежавшей Джону Дженнингсу (? — 1805), затем женился на дочери хозяина и стал управляющим.

С восьми лет Джон был отдан в престижную частную закрытую школу преподобного Джона Кларка в Энфилде (к северу от Лондона). Сын директора школы Чарльз Кауден Кларк (1787—1877), в более поздние годы видный литератор, был учителем и другом Китса. Он первый познакомил мальчика со старинной английской поэзией. Джон увлёкся стихотворчеством и даже взялся за собственный перевод «Энеиды» Вергилия. Да и в целом дела у мальчика шли неплохо. Но 16 апреля 1804 года Томаса Китса, навещавшего сыновей в школе, на обратном пути неудачно сбросила поскользнувшаяся лошадь — мужчина ударился головой о камень и проломил себе череп. Он долго лежал в темноте, пока его не нашёл местный сторож. Через несколько часов Китс-старший умер. Дети остались сиротами.

Убитая горем Фрэнсис побоялась взять на себя управление большим хозяйством и через месяц спешно вышла замуж за мелкого банковского служащего Уильяма Роллингса. Новый муж оказался заурядным охотником за приданым. Поначалу отчим отказался содержать детей Китса, и их пришлось отдать на воспитание старикам Дженнингсам.

Прошёл год, и умер дедушка Дженнингс, в честь которого был назван поэт. К несчастью, старик оставил плохо составленное завещание, в связи с чем семье досталось около половины его состояния. Бабушка, Алиса Дженнингс (урождённая Уолли), переселилась с детьми в маленький домик близ школы в Энфилде. Начались постепенно возраставшие финансовые трудности, которые потом преследовали Джона всю жизнь.

Через несколько лет отчим отнял у матери конюшни, а женщине пришлось перебраться жить к детям. К тому времени она уже была больна туберкулёзом. Фрэнсис Китс умерла в марте 1810 года, она успела заразить неизлечимой болезнью своих сыновей Джона и Томаса.

Опекунами несовершеннолетних Китсов назначили Джона Науленд Сэнделла и Ричарда Эбби, оба были почтенными и уважаемыми в округе людьми. После смерти Сэнделла в 1816 году все заботы о молодых людях взял на себя Ричард Эбби, зажиточный чаеторговец. Он не воровал сиротские деньги, но поставил себе целью сохранить и преумножить их, отчего ударился в иную крайность — стал жёстко ограничивать Китсов даже в самом необходимом.

В частности, Эбби настоял на том, чтобы шестнадцатилетний Джон и четырнадцатилетний Джордж ушли из школы и поступили на обучение к хирургу и фармацевту Томасу Хэммонду в Эдмонтоне. Постигали они азы медицины три года.
Во время учёбы у Хэммонда юноша окончательно оформился как поэт. В 1814 году Китсом был создан ряд стихотворений, в частности известный сонет «Как голубь из редеющего мрака…», написанный по случаю смерти бабушки Алисы.

В октябре 1815 года началась стажировка Джона Китса в лондонском госпитале Гая. Одновременно молодой человек не оставлял усиленных занятий поэзией. У него появились связи в литературном и художественном мире Лондона. Китс познакомился с поэтом и журналистом Джеймсом Генри Ли Хантом (1784—1859), издателем популярного еженедельника «Наблюдатель», с художниками Бенджамином Робертом Хейдоном (1786—1846) и Джозефом Северном (1793—1879), которые стали его близкими друзьями.
Впервые произведение Джона Китса было опубликовано Хантом ещё до их личного знакомства. 5 мая 1816 года в «Наблюдателе» появился сонет «К одиночеству». Тогда же началась дружба Китса с Перси Биш Шелли.

Стажировка будущего хирурга близилась к концу. В июле 1816 года Джон сдал экзамены и получил право по достижении совершеннолетия практиковать в качестве хирурга и фармацевта. Опекун Эбби был доволен — его долг перед покойными друзьями медленно, но неуклонно исполнялся. И неожиданно коса нашла на камень. Однажды во время операции Джон Китс поймал себя на том, что достаточно длительное время думал не о больном и не о последовательности своих действий, а сочинял стихотворение. Молодой человек испугался. С одной стороны, так можно погубить невинного человека, с другой стороны, видимо, главное призвание его жизни — поэзия. И Джон объявил опекуну о том, что оставляет врачебную практику.

Эбби был в шоке, ибо не сомневался, что поэзией могут заниматься только богатые бездельники, для простого человека путь в творчество заказан. Опекун умолял, уговаривал своего подопечного одуматься, но безрезультатно. Китс бесповоротно ушёл из медицины. В этом решении его поддержал Ли Хант. Молодой человек был окрылён поддержкой нового друга и посвятил ему свой первый поэтический сборник, озаглавленный «Стихотворения». Книга вышла в марте 1817 года. Критика отнеслась к молодому поэту одобрительно, но Китс ожидал большего — как минимум ажиотажа, подобного тому, что устроила столичная аристократия вокруг байроновского «Чайльд Гарольда».

В апреле 1817 года поэт уехал из Лондона путешествовать по провинциальной Британии, чтобы работать там в уединении над поэмой «Эндимион». Поэма была опубликована через год и неожиданно подверглась жёсткой критике в ведущих литературных изданиях. Обозреватели литературных отделов объявили поэму «спокойным, невозмутимым, слюнявым идиотизмом» и советовали «Джонни» оставить стихи и «вернуться к своим склянкам и пилюлям».

К тому времени в настроениях Китса произошли значительные перемены. Он стал тяготиться опёкой Ханта. Сам ли поэт, или по чей-то подсказке, но Китс вдруг заметил поверхностность суждений уже немолодого покровителя, его в определённой мере легкомыслие и самонадеянность. У Джона появился новый учитель — видный радикал Уильям Хэзлитт (1778—1830). Блестящий критик, знаток Шекспира, историк английской поэзии и театра, политический писатель, он бесстрашно нападал на лиц, облечённых высшей властью, и на важнейшие общественные институты Великобритании.
Под влиянием Хэзлитта Китс создал поэму «Изабелла, или Горшок с базиликом» на сюжет пятой новеллы четвёртого дня «Декамерона» Боккаччо

В конце июня 1818 года уехал в Америку второй по старшинству брат Китса — Джордж. Он был уже женат, и на отъезд подвигла молодого человека его супруга Джорджиана. Джон проводил молодожёнов до Ливерпуля. Он мучительно переживал расставание, поскольку на руках у него оставался тяжело больной младший брат Томас, да и сам поэт не мог похвастать крепким здоровьем.

Чтобы немного развеяться, Китс в компании своего друга Чарльза Брауна (1787—1842) отправился в пешее путешествие по Озёрному краю, Шотландии и Ирландии. Друзья посетили могилу Бёрнса в Дамфрисе и его домик в Эре. Поездку пришлось срочно прервать — на острове Малл Джон сильно простудился, как оказалось впоследствии, эта простуда спровоцировала у поэта скоротечный туберкулёз.

Дома Джон застал умиравшего от чахотки Томаса. У постели агонизировавшего брата, чтобы хоть немного отвлечься, Китс начал сочинять «Гиперион» — поэму, навеянную творчеством Мильтона. Великое произведение осталось незаконченным — Китс завершил лишь две первые книги. Работа над поэмой была прервана смертью брата.

Томас Китс умер 1 декабря 1818 года. Потрясённый до глубины души Джон решил переселиться в Хэмпстед к Чарльзу Брауну, вместе с которым он решил написать трагедию «Оттон Великий». Соседкой Брауна была милая восемнадцатилетняя девушка по имени Фанни Брон (1800—1865). При первой встрече она очень не понравилась Китсу, но уже через неделю поэт был очарован кокеткой Фанни. 25 декабря 1818 года Джон сделал девушке предложение, а в июле 1819 года состоялась помолвка. История их любви отражена в замечательных письмах поэта, принадлежащих, как и большинство его писем, к шедеврам английской эпистолярной прозы.

1819 год оказался необычайно плодотворным для Китса. Начался он с завершения романтической поэмы «Канун Святой Агнессы» и созданием поэмы «Канун Святого Марка». Но временем величайшего взлёта поэтического гения Джона Китса стали апрель и май, когда были созданы пять великих од — «Ода к греческой вазе», «Ода Лени» (другой перевод названия «Ода Праздности»), «Ода Меланхолии», «Ода Соловью» и «Ода Психее». Как утверждают многочисленные критики, именно эти оды ввели Китса в ряд поэтических гениев всех времён и народов. Тогда же была сочинена баллада «Безжалостная красавица».

Летом и осенью Китс создал трагическую поэму «Ламия» и переработал «Гиперион», новый вариант известен под названием «Падение Гипериона. Видение». Сочинённая тогда же ода «Осени» по сей день остаётся одним из самых прославленный произведений Китса

После сентября 1819 года Китс ничего значительного не создал. Материальное его положение ухудшилось по вине брата Джорджа. С конца года поэт всё чаще ощущал нездоровье, утомление, всё труднее и мучительнее была его борьба за существование, Джона тяготила непрестанная нужда и зависимость от друзей. В письмах его всё сильнее звучат пессимистические мотивы. Начатые осенью сатирическая поэма «Колпак с бубенцами» и трагедия «Король Стефан» остались незавершёнными — к концу года у поэта резко обострился туберкулёзный процесс.

В январе 1820 года в Лондон приехал Джордж Китс. Он приехал за деньгами. Почти месяц длилась последняя встреча братьев. Закончилась она тем, что Джон отложил свою свадьбу с Фанни и отдал Джорджу почти всю свою часть наследства, чтобы поддержать его семью в Америке. Надо признать, что Китс ухитрился продемонстрировать брату, будто он здоров и бодр, и убедить его, что всё отлично и благополучно.

3 февраля Джон проводил Джорджа до Ливерпуля, а по возвращении домой у него открылось сильнейшее лёгочное кровотечение. Понимая, что долго ему не протянуть, Китс попытался расторгнуть помолвку с Фанни Брон, но девушка категорически отказалась с ним расставаться.

В начале июля 1820 года вышла в свет последняя прижизненная книга поэта — «”Ламия“, ”Изабелла“, ”Канун Святой Агнессы“ и другие стихи».

Поскольку здоровье Китса неуклонно ухудшалось, по настоятельным советам врачей осенью он отправился на лечение в Италию. 18 сентября в сопровождении художника Джозефа Северена поэт отплыл из Грейвзенда, а 15 ноября путешественники прибыли в Рим. К этому времени состояние Китса было безнадёжным.

30 ноября поэт написал своё последнее письмо. С 10 декабря началась продолжительная агония, в ходе особо сильных приступов больной отхаркивал до двух чашек артериальной крови.

Джон Китс умер в Риме 23 февраля 1821 года. Похоронили его на римском протестантском кладбище рядом с могилой сына Перси Биш Шелли — Уильяма. Через год здесь нашёл упокоение и прах самого Шелли. До своей гибели потрясённый ранней смертью приятеля, Шелли посвятил Китсу одно из самых замечательных своих произведений — элегию «Адонаис» (1821).

Байрон совершенно необоснованно утверждал, что в смерти Китса повинна злобная критика в английских журналах, травившая молодого поэта.

О Джоне Китсе забыли почти на тридцать лет. Но в 1848 году вышла в свет биография поэта, затем издали его сочинения. И к Китсу пришла заслуженная слава. На его могиле установили примечательный памятник, а дома в Риме и в Хэмпстеде, где он жил, стали музеями.

На русский язык поэзию Джона Китса перевели К.И. Чуковский, Б.Л. Пастернак, В.В. Левик, С.Я. Маршак и многие другие.



                Пять великих од


                Ода к греческой вазе

                1

                О ты, приёмыш медленных веков,
                Покой — твой целомудренный жених.
                Твои цветы пленительней стихов.
                Забыт язык твоих легенд лесных.
                Кто это? Люди или божества?
                Что гонит их? Испуг? Восторг? Экстаз?
                О девы! Прочь бежите вы стремглав.
                Как разгадать, что на устах у вас?
                Вопль страха? Дикий возглас торжества?
                О чём свирель поёт в тени дубрав?
               
                2
                Звучания ласкают смертный слух,
                Но музыка немая мне милей.
                Играй, свирель, заворожив мой дух
                Безмолвною мелодией своей.
                О юноша! Ты вечно будешь петь.
                Деревья никогда не облетят.
                Влюблённый! Не упьёшься негой ты,
                Вотще стремишь к любимой страстный взгляд.
                Но не умрёт любовь твоя и впредь,
                И не поблекнут милые черты.
               
                3
               
                Счастливый лес! Не бойся холодов!
                Ты не простишься никогда с листвой.
                Счастливый музыкант! В тени дубов
                Не смолкнет никогда напев живой.
                Счастливая, счастливая любовь!
                Нам сладостна твоя святая власть.
                Наполнена ты вечного тепла.
                О что перед тобой слепая страсть,
                Бесплодный жар вдыхающая в кровь,
                Сжигающая пламенем тела.
               
                4
               
                Куда ты, жрец, телицу поведёшь?
                В гирляндах — шёлк её крутых боков.
                Где в плоть её вонзишь священный нож?
                Где жертвою почтишь своих богов?
                А почему пустынен мирный брег?
                Зачем людьми покинут городок?
                Безлюдны площадь, улица и храм.
                Не ведать им ни смуты, ни тревог.
                Спит городок. Он опустел навек.
                А почему — никто не скажет нам.
               
                5
               
                В аттическую форму заключён
                Безмолвный, многоликий мир страстей,
                Мужей отвага, прелесть юных жен
                И свежесть благодатная ветвей.
                Века переживёшь ты не спроста.
                Когда мы сгинем в будущем, как дым,
                И снова скорбь людскую ранит грудь,
                Ты скажешь поколениям иным:
                «В прекрасном — правда, в правде — красота.
                Вот знания земного смысл и суть».

                Перевод В.Б. Микушевича


                Ода Соловью

                От боли сердце замереть готово,
                И разум — на пороге забытья,
                Как будто пью настой болиголова,
                Как будто в Лету погружаюсь я;
                Нет, я не завистью к тебе томим,
                Но переполнен счастьем твой напев, —
                И внемлю, легкокрылая Дриада,
                Мелодиям твоим,
                Теснящимся средь буковых дерев,
                Среди теней полуночного сада.
               
                О, если бы хотя глоток вина
                Из глубины заветного подвала,
                Где сладость южных стран сохранена —
                Веселье, танец, песня, звон кимвала;
                О, если б кубок чистой Иппокрены,
                Искрящийся, наполненный до края,
                О, если б эти чистые уста
                В оправе алой пены
                Испить, уйти, от счастья замирая,
                Туда, к тебе, где тишь и темнота.
               
                Уйти во тьму, угаснуть без остатка,
                Не знать о том, чего не знаешь ты,
                О мире, где волненье, лихорадка,
                Стенанья, жалобы земной тщеты;
                Где седина касается волос,
                Где юность иссыхает от невзгод,
                Где каждый помысел — родник печали,
                Что полон тяжких слёз;
                Где красота не доле дня живёт
                И где любовь навеки развенчали.
               
                Но прочь! Меня умчали в твой приют
                Не леопарды вакховой квадриги, —
                Меня крыла Поэзии несут,
                Сорвав земного разума вериги, —
                Я здесь, я здесь! Кругом царит прохлада,
                Луна торжественно взирает с трона
                В сопровожденье свиты звёздных фей;
                Но тёмен сумрак сада;
                Лишь ветерок, чуть вея с небосклона,
                Доносит отсветы во мрак ветвей.

                Цветы у ног ночною тьмой объяты,
                И полночь благовонная нежна,
                Но внятны все живые ароматы,
                Которые в урочный час луна
                Дарит деревьям, травам и цветам,
                Шиповнику, что полон сладких грёз,
                И скрывшимся среди листвы и терний,
                Уснувшим здесь и там,
                Соцветьям мускусных, тяжелых роз,
                Влекущих мошкару порой вечерней.

                Я в Смерть бывал мучительно влюблён,
                Когда во мраке слушал это пенье,
                Я даровал ей тысячи имен,
                Стихи о ней слагая в упоенье;
                Быть может, для неё настали сроки,
                И мне пора с земли уйти покорно,
                В то время как возносишь ты во тьму
                Свой реквием высокий, —
                Ты будешь петь, а я под слоем дёрна
                Внимать уже не буду ничему.

                Но ты, о Птица, смерти непричастна, —
                Любой народ с тобою милосерд.
                В ночи всё той же песне сладкогласной
                Внимал и гордый царь, и жалкий смерд;
                В печальном сердце Руфи в тяжкий час,
                Когда в чужих полях брела она.
                Все та же песнь лилась проникновенно, —
                Та песня, что не раз
                Влетала в створки тайного окна
                Над морем сумрачным в стране забвенной.
               
                Забвенный! Это слово ранит слух,
                Как колокола глас тяжелозвонный;
                Прощай! Перед тобой смолкает дух —
                Воображенья гений окрылённый.
                Прощай! Прощай! Напев твой так печален.
                Он вдаль скользит — в молчание, в забвенье,
                И за рекою падает в траву
                Среди лесных прогалин, —
                Что было это — сон иль наважденье?
                Проснулся я — иль грежу наяву?

                Перевод Е.В. Витковского


                Ода Меланхолии

                Не выжимай из волчьих ягод яда,
                Не испивай из Леты ни глотка,
                И Прозерпине для тебя не надо
                Сплетать из трав дурманящих венка;
                Для чёток не бери у тиса ягод,
                Не позволяй предстать своей Психее
                Ночною бабочкой, пускай сова
                Тебя не кличет и пускай не лягут
                Над тенью тени, став ещё темнее, —
                Печаль твоя останется мертва.

                Но если Меланхолия туманом
                Внезапно с неба низойдёт к земле,
                Даруя влагу травам безуханным,
                Скрывая каждый холм в апрельской мгле, —
                Тогда грусти: над розою пунцовой,
                Над блеском радуги в волне прибрежной,
                Над несравненной белизной лилей, —
                А если госпожа с тобой сурова,
                То завладей её рукою нежной
                И чистый взор её до дна испей.

                Она дружна с Красою преходящей,
                С Весельем, чьи уста всегда твердят
                Своё «прощай», и с Радостью скорбящей,
                Чей нектар должен обратиться в яд, —
                Да, Меланхолии горят лампады
                Пред алтарем во храме Наслаждений, —
                Увидеть их способен только тот,
                Чей несравненно утончённый гений
                Могучей Радости вкусит услады:
                И во владенья скорби перейдёт.

                Перевод Е.В. Витковского


                Ода Праздности

                Ни трудятся, ни прядут.
                Матф. 6-28

                Трёх человек увидел я однажды
                В рассветной грёзе, — все они прошли
                Передо мной, и облачён был каждый
                В сандальи и хитоны до земли, —
                Фигуры, что на мраморную вазу
                Нанесены, — они прошли кругом
                И вновь пришли в порядке регулярном,
                Дотоле мной не виданы ни разу
                И странны мне, — так часто незнаком
                Бывает скульптор с ремеслом гончарным.

                Но отчего, таинственные тени,
                Не опознала вас моя душа?
                Затем ли, чтоб чредою наваждений
                Скользили мимо вы, не разреша
                Меня от сна? — Стоял дремотный час,
                И Праздность без услады и без боли
                Вливалась в ощущения мои;
                Я цепенел, и пульс мой тихо гас, —
                Зачем пришли вы и не дали воли
                Остаться мне в моём небытии?

                Да, в третий раз приблизились они —
                О, для чего? Мне виделось в дурмане
                Сонливом, что душа моя сродни
                Цветами изукрашенной поляне;
                Висел туман, но сладостным слезам
                Упасть на землю не было дано;
                Сминало рамой листья винограда
                Открытое в весенний сад окно, —
                О тени! Слёз моих не видеть вам!
                Ступайте прочь, свиданья длить не надо!

                На миг оборотясь, опять ушла
                Фигур неторопливых вереница, —
                И мне хотелось обрести крыла,
                Лететь за ними — я узнал их лица:
                Любовь ступала первою из них,
                Затем Тщеславье мерной шло походкой,
                Отмеченное бледностью чела, —
                И третья шла, чей шаг был мягок, тих, —
                Я знался с нею, с девою некроткой, —
                И то сама Поэзия была.

                Они ушли — мне крыльев не хватало...
                Ушла Любовь — на что тебе она?
                Тщеславие? — Оно берёт начало
                В безумии, и суть его бедна.
                Поэзия? — Отрады нет в тебе,
                Какую в полднях склонен усмотреть я
                И в вечерах, в которых брезжит сон, —
                Я покорился бы такой судьбе,
                Но как суметь вернуться в те столетья,
                Когда Мамоной не был мир пленён?

                Прощайте! Вам не пробудить меня,
                Почиющего на цветочном ложе, —
                Мне похвалами не прожить и дня,
                Что получает баловень пригожий, —
                Пройди, видений строй благообразный,
                Останься лишь увиденным во сне
                Орнаментом античного сосуда;
                Останься, гений мой, в дремоте праздной,
                Исчезните, фантомы, прочь отсюда
                И больше не тревожьтесь обо мне!
               
                Перевод Е.В. Витковского


Ода Психее

                Внемли, богиня, звукам этих строк,
                Нестройным пусть, но благостным для духа:
                Твоих бы тайн унизить я не мог
                Близ раковины твоего же уха.
                То явь была? Иль, может быть, во сне
                Увидел я крылатую Психею?
                Я праздно брёл в чащобной тишине,
                Но даже вспомнить лишь смущённо смею:
                Два существа под лиственною кроной
                Лежали в нежно шепчущей траве;
                Вблизи, прохладой корневища тронув,
                Журчал ручей бессонный,
                Просверкивали сквозь покров зелёный
                Лазурь и пурпур утренних бутонов.
                Сплелись их крылья, и сплелись их руки,
                Уста — не слиты; впрочем, час разлуки
                Ещё не пробил, поцелуи длить
                Не воспретил рассвет; определить,
                Кто мальчик сей, — невелика заслуга
                Узнать его черты.
                Но кто его голубка, кто подруга?
                Психея, ты!

                К богам всех позже взятая на небо,
                Дабы Олимп увидеть свысока,
                Затмишь ты и дневную гордость Феба,
                И Веспера — ночного светляка;
                Ни храма у тебя, ни алтаря,
                Впотьмах перед которым
                Стенали б девы, дивный гимн творя
                Тебе единым хором.
                Ни флейт, ни лир, чтоб службе плавно течь,
                Ни сладких дымов от кадила,
                Ни рощи, где могла вести бы речь
                Губами бледными сивилла.

                Светлейшая! Пусть поздно дать обет,
                Для верной лиры — пробил час утраты,
                Благих древес на свете больше нет,
                Огонь, и воздух, и вода — не святы;
                В эпоху, столь далёкую сию
                От одряхлевшей эллинской гордыни,
                Твои крыла, столь яркие доныне,
                Я вижу и восторженно пою:
                Позволь, я стану, дивный гимн творя,
                И голосом, и хором,
                Кимвалом, флейтой, — чтобы службе течь,
                Дымком, плывущим от кадила,
                Священной рощей, где вела бы речь
                Губами бледными сивилла.

                Мне, как жрецу, воздвигнуть храм позволь
                В глубинах духа, девственных доселе,
                Пусть новых мыслей сладостная боль
                Ветвится и звучит взамен свирели;
                И пусть деревья далеко отсель
                Разбрасывают тени вдоль отрогов,
                Пусть ветер, водопад, и дрозд, и шмель
                Баюкают дриад во мхах разлогов;
                И, удалившись в тишину сию,
                Шиповником алтарь я обовью,
                Высоких дум стволы сомкну в союзе
                С гирляндами бутонов и светил,
                Которых Ум, владыка всех иллюзий,
                Ещё нигде вовеки не взрастил;
                Тебе уют и нежность обеспечу, —
                Как жаждешь ты, точь-в-точь:
                И факел, и окно, Любви навстречу
                Распахнутое в ночь!

                Перевод Е.В. Витковского


                Ода к осени

                Пора плодоношенья и дождей!
                Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,
                Советуясь, во сколько штук гроздей
                Одеть лозу, обвившую карнизы;
                Как яблоками отягчённый ствол
                У входа к дому опереть на колья,
                И вспучить тыкву, и напыжить шейки
                Лесных орехов, и как можно доле
                Растить последние цветы для пчёл,
                Чтоб думали, что час их не прошёл
                И ломится в их клейкие ячейки.

                Кто не видал тебя в воротах риг?
                Забравшись на задворки экономии,
                На сквозняке, раскинув воротник,
                Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;
                Или, лицом упавши наперёд
                И бросив серп средь маков недожатых,
                На полосе храпишь, подобно жнице,
                Иль со снопом одоньев от богатых,
                Подняв охапку, переходишь брод;
                Или тисков подвёртываешь гнёт
                И смотришь, как из яблок сидр сочится.

                Где песни дней весенних, где они?
                Не вспоминай, твои ничуть не хуже,
                Когда зарёю облака в тени
                И пламенеет жнивий полукружье,
                Звеня, роятся мошки у прудов,
                Вытягиваясь в воздухе бессонном
                То веретенами, то вереницей;
                Как вдруг заблеют овцы по загонам;
                Засвиристит кузнечик; из садов
                Ударит крупной трелью реполов
                И ласточка с чириканьем промчится.

                Перевод Б.Л. Пастернака


                * * *

                День отошёл и всё с собой унес:
                Влюблённость, нежность, губы, руки, взоры,
                Тепло дыханья, тёмный плен волос,
                Смех, шёпот, игры, ласки, шутки, споры.
               
                Поблекло всё — так вянут вмиг цветы.
                От глаз ушло и скрылось совершенство,
                Из рук ушло виденье Красоты,
                Ушёл восторг, безумие, блаженство.
               
                Исчезло всё — и мглою мир объят,
                И день святой сменила ночь святая,
                Разлив любви пьянящий аромат,
                Для сладострастья полог тьмы сплетая.
               
                Весь часослов любви прочёл я днём
                И вновь молюсь — войди же, Сон, в мой дом!

                Перевод В.В. Левика


                К Звезде

                О, если б вечным быть, как ты, Звезда!
                Но не сиять в величье одиноком,
                Над бездной ночи бодрствуя всегда,
                На Землю глядя равнодушным оком —
               
                Вершат ли воды свой святой обряд,
                Брегам людским даруя очищенье,
                Иль надевают зимний свой наряд
                Гора и дол в земном круговращенье, —
               
                Я неизменным, вечным быть хочу,
                Чтобы ловить любимых губ дыханье,
                Щекой прижаться к милому плечу,
                Прекрасной груди видеть колыханье
               
                И в тишине, забыв покой для нег,
                Жить без конца — или уснуть навек.

                Перевод В.В. Левика



                * * *

                Тому, кто в городе был заточён,
                Такая радость — видеть над собою
                Открытый лик небес и на покое
                Дышать молитвой, тихой, точно сон.
               
                И счастлив тот, кто, сладко утомлён,
                Найдёт в траве убежище от зноя
                И перечтёт прекрасное, простое
                Преданье о любви былых времён.
               
                И, возвращаясь к своему крыльцу,
                Услышав соловья в уснувшей чаще,
                Следя за тучкой, по небу скользящей,
               
                Он погрустит, что к скорому концу
                Подходит день, чтобы слезой блестящей
                У ангела скатиться по лицу.

                Перевод С.Я. Маршака


                Кузнечик и сверчок


                Вовеки не замрёт, не прекратится
                Поэзия земли. Когда в листве,
                От зноя ослабев, умолкнут птицы,
                Мы слышим голос в скошенной траве
               
                Кузнечика. Спешит он насладиться
                Своим участьем в летнем торжестве,
                То зазвенит, то снова притаится
                И помолчит минуту или две.
               
                Поэзия земли не знает смерти.
                Пришла зима. В полях метет метель,
                Но вы покою мёртвому не верьте.
               
                Трещит сверчок, забившись где-то в щель,
                И в ласковом тепле нагретых печек
                Нам кажется: в траве звенит кузнечик.

                Перевод С.Я. Маршака


                Стихи, написанные в Шотландии

                (в домике Роберта Бёрнса)

                Прожившему так мало бренных лет,
                Мне довелось на час занять собою
                Часть комнаты, где славы ждал поэт,
                Не знавший, чем расплатится с судьбою.
               
                Ячменный сок волнует кровь мою.
                Кружится голова моя от хмеля.
                Я счастлив, что с великой тенью пью,
                Ошеломлён, своей достигнув цели.
               
                И все же, как подарок, мне дано
                Твой дом измерить мерными шагами
                И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
                Твой милый мир с холмами и лугами.
               
                Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
                Земная слава и земная честь!

                Перевод С.Я. Маршака


                * * *

                Чему смеялся я сейчас во сне?
                Ни знаменьем небес, ни адской речью
                Никто в тиши не отозвался мне...
                Тогда спросил я сердце человечье:
               
                Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —
                Чему смеялся я? В ответ — ни звука.
                Тьма, тьма крутом. И бесконечна мука.
                Молчат и Бог и ад. И ты молчишь.
               
                Чему смеялся я? Познал ли ночью
                Своей короткой жизни благодать?
                Но я давно готов её отдать.
                Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.
               
                Сильны любовь и слава смертных дней,
                И красота сильна. Но смерть сильней.

                Перевод С.Я. Маршака


                Сонет о сонете

                Уж если суждено словам брести
                В оковах тесных — в рифмах наших дней,
                И должен век свой коротать в плену
                Сонет певучий, — как бы нам сплести
               
                Сандалии потоньше, понежней
                Поэзии — для ног её босых?
                Проверим лиру, каждую струну,
                Подумаем, что можем мы спасти
               
                Прилежным слухом, зоркостью очей.
                Как царь Мидас ревниво в старину
                Хранил свой клад, беречь мы будем стих.
               
                Прочь мёртвый лист из лавровых венков!
                Пока в неволе музы, мы для них
                Гирлянды роз сплетём взамен оков.

                Перевод С.Я. Маршака