Гений. Часть 2. V

Жизнь Кадилова завершилась, однако конец её был не физическим, ибо телом молодой человек был здоров, но духовным. Он знаменовал собой переход к новому этапу, путешествие в другой мир, существовавший единственно для Александра Филипповича, поскольку являлся плодом лишь его воображения.

Никто не стал свидетелем ухода художника, ведь он перестал быть интересен кому-либо. Но даже если кто-нибудь спохватился узнать, как поживал тот странный гость из далёкой холодной России, вряд ли бы заметил изменения: замкнутость молодого человека не позволила бы стать его скрытым от посторонних переживаниям достоянием общества.

Кадилов превратился в узника своего жилища, по собственной же, впрочем, воле. Ужаснее всего было то, что стал он так же и заключённым того мира, в который ушёл от людей. Того, что продолжал воссоздавать на своих картинах. Пускай они были никому не нужны; разве это когда-либо его беспокоило?

Между тем он менялся и внешне, старел. Скрюченная поза, в которой он нередко работал, стала привычной и при ходьбе. Заточение поглощало годы жизни, и, взгляни на этого сморщенного человечка, будто проведшего последние несколько лет в темнице, недоступной для света, посторонний, подумал бы, что несчастного разом одолели все известные болезни. Вдобавок к той, что была неизвестна никому, уникальной, что душила одного лишь человека во всём мире…

Страдал ли он? Печаль, скорбь отныне были ему неведомы; это – чувства, присущие людям ординарным, составляющим остальную массу, от которой он себя отделил.

Всё, что он испытывал, отражалось на новых полотнах, увидев которые, обыватель счёл бы за работу душевнобольного автора. Чудища, демоны глядели с холстов, неведомые существа, рождавшиеся в поражённом мозгу художника. Они либо пылали в огне, либо стояли на выжженной земле на фоне охваченных пламенем домов и людей. Одним из них был будто сам Кадилов, захлёбывающийся в неосязаемом красно-желтом жгучем море. Быть может, то был ад, и сам Александр описывал то, что видел в нём. Возможно, он бродил по нему, теперь, вдали от всех и одновременно столь ко всем близко…

Он слышит шёпот… Единственные собеседники пристально наблюдают за его действиями с им же созданных картин, словно из врат в иную пространственную плоскость. Зовут его, зовут присоединиться, покинуть мир, в котором он стал чужаком. Лишить себя никчёмного существования, пребывания на Земле, отвергнувшей его. Тянут к нему свои лапы с не обсохшей на когтях краской, ещё чуть-чуть и ранят его, беззащитного против их нападений. «Оставьте меня!» - вырывается из его старческой, скованной удушьем, груди он падает на спину, уклоняясь от их хищнической хватки. Обессиленный, Кадилов лежит, защищаясь приподнятой кверху ладонью, творения его обступили создателя и вот-вот уволокут в бездну!

Александр хватает со стола нож, оставленный там с вечера для заточки карандашей, и, что есть силы, ударяет по одному из чудищ, скалящихся с холста. На второй удар у него уже не хватает дыхания, он останавливается в ожидании реакции раненого мучителя, но шрам на его мощном, покрытом рубцами теле, затягивается в мгновение ока! Как ни в чём не бывало, оживший рисунок идёт, приближается к своему творцу! Художник, совсем уже обернувшийся бессильным старцем, смиренно падает на колени, встречая смерть…

                * * *

На крики о помощи и нечеловеческие вопли, раздающиеся из комнаты Кадилова, сбегаются люди с окрестностей. Его мольба о пощаде и болезненные восклицания звучали столько громко и жалостливо, что донеслись до жителей с соседних улиц. В их числе оказался и Рассолов – во Флоренции его задержали некоторые остававшиеся дела. Степан Антонович, отирая выступившую на лбу испарину, вошёл в помещение первым, громко объяснив собравшейся толпе любопытствующих о том, что лично знал хозяина.

Вытягиваясь один над другим на цыпочках и пытаясь разглядеть хоть что-то из-за спин стоявших рядом, люди хамили и грубо отталкивали друг друга локтями. Наконец, все они разом застыли в оцепенении, оставив свои пререкания. Степан Антонович, широко растворив двери, открыл перед ними зрелище, в предвкушении которого они находились: на полу лежал прекрасный юноша, в белой сорочке, испачканной совсем ещё свежей кровью, с небрежно раскинутыми, слегка завивающимися, волосами, с выражением безмятежного спокойствия на лице. Вокруг него – картины, пейзажи захватывающей дух красоты, покрытые ножевыми порезами, в точности как сам молодой Александр Филиппович. Он снова заставил всех замереть, удивлённо переглядываясь, закрывая, то ли от ужаса, то ли от восхищения, лица. Так, как умел при жизни, как сумел и посмертно, в мире их и в мире своём.