Минск

Анатолий Уткин

Минск

Аркадий Закревский

Закревский вырвался из Томска с большим трудом. За него шла борьба на самом высоком уровне. Томский обком позвонил в ЦК, и оттуда надавили на президента Белорусской Академии наук Борисевича – чтобы отменил приглашение. Но Аркадий решительно разрубил этот узел. Когда в разговоре с Борисевичем он почувствовал какие-то новые нотки и понял, в чем дело, – заявил:
– Я уже отправил контейнер со всеми вещами в Минск.
Вопрос отпал.
В ноябре 1971 года в Институте технической кибернетики АН БССР была открыта лаборатория системного программирования и логического синтеза (СПИЛС) с единственным сотрудником – заведующим А. Д. Закревским.
Чем соблазнила Закревского Беларусь? Конечно, в первую очередь не уровнем снабжения, высоким по тогдашним меркам, и не мягким климатом, хотя он и приводил эти аргументы, уговаривая нас переехать. И даже не тем, что президент белорусской Академии Наук гарантировал ему избрание в члены-корреспонденты. Это, конечно, кое-что значило для него, но Аркадий не мог не понимать, что, оставаясь в Томске, он имел прекрасные шансы быть избранным в союзную Академию. Условия для роста были там идеальные. Стараясь удержать его, Томский обком обещал поставить вопрос в Москве об организации отдельного института Технической кибернетики в Томске.
Думаю, тяга к Беларуси – это был зов крови.
Когда в октябре 1969 года появилась заметка о Закревском с его фотографией в «Правде», Аркадий обнаружил, что он сосем не сирота – из Беларуси пошли письма от родственников, далеких и близких. Видимо, это и решило дело.
С корреспондентами случались забавные вещи. В газете «Красное знамя» появилась большая статья о Закревском, написанная не без художественного вымысла: «Любимой песней Аркадия до сих пор остается песня про полярников:
Поет морзянка за стеной веселым дискантом,
Кругом снега, хоть сотни верст исколеси…
Четвертый день пурга качается над Диксоном,
Но только ты об этом лучше песню расспроси…»
– Впервые узнал эту песню из этой статьи, – смеялся он.
С тех пор мы стали чествовать Аркадия «Морзянкой» на каждом его дне рождения.
Что касается условий для работы, то в Минске они были несравненно хуже, чем в Томске. Там у нас был мощный источник кадров – университет. Правда, и в Минске мы с Закревским сразу стали сотрудничать в БГУ, но приток оттуда был жидковат. К тому же нам иногда не давали взять того, кого мы хотели бы, из-за пресловутого пятого пункта.
Был у меня выпускник Саша Левин, на голову способнее своих товарищей. Дипломная работа его была хоть куда, кое в чем не уступала кандидатской диссертации.
(Замечу в скобках, что иногда к нам на рецензирование поступали такие диссертации – смех! Однажды Закревский дал мне рукопись для составления отзыва – сплошной малограмотный бред. Просмотрел, посмеялся, и показал Люде Черемисиновой:
– Как ты думаешь, что это такое?
Люда тоже удивилась пустоте и безграмотности текста:
– Неужели кандидатская?
– Бери выше – докторская!)
Так вот, когда я передал ученому секретарю ИТК Матюшкову заявку на Левина, то в ответ неожиданно услышал жирный смех:
– Ты что, с ума сошел – Левина!
– А что?
– Разве не знаешь, что Левин – это еврейская фамилия?
– Ну и что?
– У нас в институте уже есть один Левин, и хватит!
Вот так. Твердо стоял ученый секретарь, боролся за чистоту крови. Переубедить его не удалось, и на распределении выпускников, которых отбирал начальник спецчасти ИТК, вместо Левина мы получили Лукашевича. Не смотря на свою математическую фамилию (был такой известный математик), через год он был отчислен из аспирантуры по неуспеваемости.
А в Томске пятый пункт во внимание не принимался. В СФТИ было немало способных евреев – там и в голову не приходило смотреть на национальность.
Антисемитизм был не только в ИТК – он был и выше. Так, президент Академии Борисевич категорически отверг предложение Закревского о переходе в Белорусскую Академию Марка Товштейна, талантливого разработчика программирующей системы ЛЯПАС для машины М-20.
После случая с Сашей Левиным я перестал читать лекции в БГУ и отказался брать аспирантов.
Лаборатория СПИЛС (мы переименовали ее в Спилсию для удобства произношения) росла медленно. После переезда всей Томской команды (кандидаты наук Ю. В. Поттосин, Н. Р. Торопов, я; аспиранты Л. Д. Пихтова, В. Ф. Томашев, Д. И. Черемисинов) за два года в нее пришло всего около десятка человек.
Одним из первых не-томичей, пополнивших Спилсию, был Сережа Енин, молодой кандидат наук, до этого работавший в соседней лаборатории ИТК. Из нее же вслед за ним к нам перешел Саша Поляков, вскоре тоже защитивший кандидатскую диссертацию. Из БГУ пришли отличные ребята – Володя Романов, Саша Шнейдер, Валера Тропашко. Из Барнаула приехал мой земляк, выпускник РФФ 1972 года, Женя Шестаков. Все они были способны, трудолюбивы, все быстро защитили диссертации.
Как и в СчРУ, коллектив Спилсии жил дружно и весело. Мы часто выигрывали первое место в соцсоревнованиях по научной работе и в спорте. Саша Поляков, активный спортсмен-ориентировщик, втянул в спортивное ориентирование Валеру Томашева, Диму Черемисинова и Люду Пихтову (Черемисинову). Мы выпускали стенную газету, подобную «Роботу». Выход ее первого номера приветствовала Галя Рогова из Одессы.
В Минске мы начали с того, что перевели ЛЯПАС на новую машину, Минск-32. Она имела более удобный буквенно-цифровой ввод (прежние машины имели только цифровой). Это улучшало обозримость вводимых программ. Коля Торопов возглавлял разработку новой программирующей системы. Потом появились копии американских машин – серия ЕС, наша БЭСМ-6, и для всех них Торопов и Томашев делали новые программирующие системы. К сожалению, все эти системы сохраняли первородный недостаток – машинные программы, которые они строили, не были непосредственно исполняемыми, то есть для того, чтобы они работали, необходимо было запускать и саму систему ЛЯПАС. Это сильно ограничивало их распространение среди потенциальных заказчиков. Когда появились персональные компьютеры, Торопов и для них разработал систему (даже две последовательно).
Это был период расцвета Спилсии. В это время число сотрудников в ней достигало сорока человек.
Традиции СчРУ мы перенесли и в Спилсию. Еженедельный научный семинар под руководством Закревского рассматривал подготовленные статьи и рекомендовал их к печати или, наоборот, отклонял. Обязательным условием было их предварительное рецензирование. Семинар считался одним из сильнейших в области логического синтеза; на него приезжали докладчики со всего Союза. Большое число кандидатских и докторских диссертаций прошло через этот семинар.
Но вот появился новый язык программирования Си (потом – Си плюс-плюс) с мощным программным обеспечением Майкрософта. Мы, конечно, не могли тягаться с Майкрософтом, как Элочка-людоедка с дочкой мистера Вандербилда, и ЛЯПАС «ушел на пенсию».
С крахом СССР число сотрудников в лаборатории резко сократилось. Сейчас в ней всего около десятка человек. Закревский давно уже отошел от заведования, передав его своему ученику, доктору наук П. Н. Бибило. Не хватающий звезд с неба, но сметливый, Бибило как-то умудряется поддерживать лабораторию на плаву.
– Но скучно там стало, – жалуется Закревский. – Вчера сходил к ним на семинар – тоска. Обсуждают, как распределить деньги…
Закревский считает, что переход в Минск не был ошибкой. Известность его возросла: он расширил связи с западными учеными, совершил много поездок за границу, написал огромное количество статей (около 500), издал двадцать три монографии на русском, английском, немецком языках. Но я думаю, что в Томске его успехи были бы не меньше. А лаборатория, сохранив единство, добилась бы гораздо большего.
Закревский продолжает писать статьи и монографии. Это для него самое увлекательное дело. На мои уговоры написать книгу о жизни – а она у него была богата событиями – он неизменно отвечает:
– Нет, это не для меня. Мне интереснее находить и решать новые задачи.
Игра ума продолжается. Безупречная логика, глубокий анализ проблемы, точная формулировка задачи, острая интуиция, быстро находящая путь к решению, – вот главные свойства этого ума.
Надо, пожалуй, сказать несколько слов и о преподавательской работе Закревского. Он занимался этим всю жизнь, начиная с последних курсов университета, когда в компании с Феликсом Тарасенко читал лекции от общества «Знание».
Манера чтения его была суховатой, никаких эмоций, ни модуляции голосом, говорил негромко, если не сказать тихо, не жестикулировал – словом, не прибегал ни к каким внешним эффектам. Но логика и последовательность изложения завораживали. Слушаешь, затаив дыхание. Ничего лишнего и ничего упущенного. Ничего не скажешь – дар Божий, он и есть дар Божий.
Так же спокойно и бесстрастно он принимал экзамены. Логика и здравый смысл, и опять же никаких эмоций. Бывало, какая-нибудь несчастная начинает давить на жалость: «Аркадий Дмитриевич, у меня бабушка умерла». – «Соболезную Вам, – ответит АД, – но тройку поставить никак не могу. Ведь Ваше горе от этого не уменьшится». И ходить ходатайствовать перед ним о снисхождении к ленивому или неспособному было совершенно бесполезно. Разговор проходил примерно так.
Ставит АД двойку дочке первого секретаря обкома. Приходит тетя:
– Она способная, надо ей помочь…
– Помочь согласен, пусть приходит осенью.
Отец, преподаватель математики на мехмате ТГУ, встречает Закревского в коридоре университета и просит за сына:
– Он все знает! Я проверял.
АД замечает сына, идущего к ним.
– А вот, кстати, и он сам. Давайте проверим вместе. Скажите, – обращается к сыну, – что такое функция?
В ответ слышится невнятное мычание. Закревский разводит руками, отец тоже машет рукой и удаляется вместе с сыном.
Давления Закревский вообще не переносил. Директор ИТК однажды пытался ходатайствовать за какого-то студента РТИ, которому АД поставил двойку:
– Мне позвонил (имярек, какой-то высокопоставленный чиновник). Он просил передать Вам просьбу – поставить тройку такому-то.
Закревский:
– Скажите, что передали.
Аркадий всю жизнь следовал твердому правилу: сочетать работу с активным отдыхом. Летом бегал с нами кроссы, зимой руководил еженедельными лыжными вылазками, во время отпуска непременно отправлялся в горные походы по Алтаю, Саянам, Тянь-Шаню, Кавказу. В Беларуси – на байдарке по Березине и Днепру. Кажется, он ни разу не брал путевку в санаторий или дом отдыха. Лишь в последние годы бросил туризм и занялся дачей.

Окмир Агаханянц

В одном из лабораторных лыжных походов зимой семьдесят третьего в нашей компании оказался новый человек. Невысокого роста, крепкого сложения, он был не очень хорошим ходоком на лыжах, и я подумал: зачем Закревский пригласил его?
Но вот мы разожгли костер, уселись вокруг чайника, и загадка разрешилась. Наш новый знакомый оказался замечательным рассказчиком.
Это был профессор географического факультета Белорусского педагогического института, известный геоботаник, член Международного географического общества, исследователь растительности Памира Окмир Егишевич Агаханянц. Но дело не в его званиях. Это был интереснейший человек. Вскоре мы сдружились, я стал частым гостем в его доме. И эта дружба – тоже подарок судьбы.
На три года старше меня, он был на три головы мудрее. Мудрость эта была с каким-то восточным оттенком. Годы путешествий по Памиру, контакт с памирцами выработали его характер – притягательный, приветливый, обаятельный. Со всех концов земного шара получал он письма – друзей у него было множество. Кабинет его в трехкомнатной квартире на первом этаже кирпичного дома на улице Гамарника был увешан их фотографиями, картинами Николая Рериха, памирскими видами. Над диваном висела громадная фотография уникального Сарезского озера, образовавшегося в результате завала реки Мургаб в 1911 году. Над столом портрет философа Тейяра де Шардена, репшнур знаменитого альпиниста Ханта, найденный Окмиром на одной из памирских вершин, огромные винтовые рога горного козла архара, памирские ножи… Остальная часть стен была занята книгами.
Устойчивая компания, десять – пятнадцать человек, в том числе и мы с Томой, собиралась в этом кабинете на каждом дне рождения Окмира или его жены Лидии Александровны в течение трех десятков лет. Застолья у Окмира были не похожи на наши, до конца носившие несколько легкомысленный, «студенческий» характер, с песнями и большим количеством спиртного. Они тоже были веселыми, но не от песен, а от интереснейших рассказов. В этом с Окмиром на равных соревновался Евгений Григорьевич Чемодуров, заслуженный театральный художник, объездивший со спектаклями Белорусского оперного театра множество стран, тоже постоянный член этих застолий, вместе с женой Азой Павловной, подругой юности Лидии Александровны.
Лидия Александровна обучала наших детей английскому языку – Леву Закревского, Илью и еще нескольких мальчиков. Она тщательно готовилась к урокам, разыгрывала с ними небольшие спектакли. Это было куда лучше обучения в школе, где Илья изучал французский. Когда Илья переходил после восьмого класса в школу с углубленным изучением математики и физики, где английский был обязательным предметом, он легко сдал экзамен.
Дважды Окмир брал Илью на студенческую практику, на Кавказ и на Карпаты. Трогательно-смешными были прощания Окмира с женой у трапа самолета. Крупная Лидия Александровна, уже простившись, вдруг бросалась к мужу:
– Окмир!
– Маленькая! – поворачивался он к ней.
«Маленькая», почти на голову выше Окмира, заключала его в объятия, и он полностью скрывался в ее пончо.
Окмир был немножко озорным. Однажды он так рекомендовал Илью пышногрудой практикантке:
– Вот, Оля, это твой подопечный. Корми его грудью.
Окмир свободно владел немецким. Он издавал серию книг по геоботанике Памира в соавторстве с немецкими коллегами. Труженик он был неутомимый. Ежегодно проводя лето на Памире со студентами, все остальное время читал лекции и писал книги. И не только научные, но и популярные. У меня накопилась целая подборка его книг: «На Памире», 1975; «Аридные горы СССР», 1981; «Один памирский год», 1987; «Сарез», 1989. Дарственные надписи на них – душевные, трогательные…
Писал он и беллетристику – не для публикации, а для себя и друзей. Один сборник рассказов о его приключениях на Памире мне удалось протолкнуть в издательстве «Красико-принт» в 1995 году. Другую книгу – антисоветский роман, написанный еще до падения советской власти – не удалось.
Рукопись романа Окмир дал мне с предостережением:
– Вот тут у меня есть самиздат, могу дать тебе почитать, только смотри никому не показывай, даже Тамаре.
Взглянув на заголовок, я увидел: «Араспур. Красная пирамида».
– Интересное имя. Псевдоним, наверное?
– Да, конечно.
– А кто написал?
– Пока не скажу.
Написано профессионально, мог бы позавидовать иной автор детективных романов. Роман называется «хроникой» и охватывает период с 1926 по 1980 год. Главный герой – ученый, невыездной еврей, борющийся за свою свободу, передающий за границу антисоветские статьи и в конце концов попадающий в Афганистан в составе «интернационалистов».
Название романа связано с финальной сценой, когда герой наблюдает из Афганистана, с границы, феерическое зрелище – окрашенный заходящим солнцем в кроваво-красный цвет пик советского Памира – красную пирамиду. Эта пирамида символизирует для него советский режим – кровавый и деспотичный, при котором кучка людей на вершине подавляет все нижележащее.
Детективные сцены написаны блестяще. Особенно красочно изображена попытка личного охранника Хрущева пробиться в Гагры, чтобы предупредить своего хозяина о кремлевском заговоре. Он пробился, уложив по пути два десятка человек, блокировавших дачу Хрущева. За что потом был принят в охрану Брежнева.
– Это я выдумал, – сказал Окмир, – но так могло случиться на самом деле.
Как и в романе, Окмир называл советский строй «социалистическим феодализмом». (А как иначе назвать строй, при котором основная масса населения, силой загнанная в колхозы, была лишена паспортов? Это был в самом деле новый феодализм, крепостное право круче прежнего). Он предвидел неизбежное крушение «красной пирамиды». Как-то я спросил его:
– Как по-твоему, сколько еще она продержится?
– Лет двадцать, не больше – ответил Окмир, – и начнутся гражданские войны. Распадется СССР, вот что плохо.
Прогноз оправдался вдвое быстрее. Окмир сожалел о распаде страны. Он потерял свой любимый Памир. Да, кое-что мы потеряли. Советский милитаризм нуждался в мозгах и подкармливал их. За границу, конечно, нас не пускали, зато мы бороздили просторы родной страны за государственный счет. Собирались на семинарах и конференциях в хороших местах – на Кавказе, в Прибалтике, на берегах Иссык-Куля и Амурского залива, на круизных теплоходах. Дружили, слегка флиртовали. Впрочем, зачастую и не слегка. Некоторые любители командировочных романов считали это главным смыслом конференций и семинаров.
Теперь этой лафы нет. Зато мы освободились от советской власти, от двойной морали и лжи, а это дорогого стоит. И весь мир открыт – сумей лишь заработать средства на путешествия.
Вернемся, однако, к Окмиру.
Сорок лет экстремального лазания по горам подорвали здоровье Окмира. У него развилась сильная аритмия сердца. Он полностью исключил из своего рациона спиртное, но это не помогало. Частые вызовы скорой помощи, бессонные ночи… А он все не сбрасывал лекционную нагрузку и все писал, писал. Да еще ухаживал – сначала за своей матерью, потом за тещей, Анной Макеевной. Похоронил обеих. Потом тяжело заболела Лидия Александровна – у нее оказалась опухоль мозга. После удаления опухоли здоровье ее восстановилось не полностью, и все домашние заботы легли на Окмира. А он все не бросал работу.
28 октября 2002, не дожив двух месяцев до 76 лет, Окмир скоропостижно скончался от инфаркта по дороге с лекции. Лидия Александровна пережила его всего на два года. Это были грустные годы. Детей у нее не было, и она находила утешение лишь в переписке с друзьями.
Похоронили мы их, и наши застолья кончились. Теперь ходим к колумбарию на Московском кладбище и кладем цветы к трем урнам: Анны Макеевны, Окмира, Лидии Александровны. Все три – рядом. Окмир был предусмотрительным…
Невосполнимая потеря для многих, кто знал его близко и черпал от него спокойствие и философскую мудрость. Приведу отрывок из его интервью журналу «Идеал» (№4 1994, интервью брала Нина Златковская).
«– Окмир Егишевич, судя по внешности и фамилии, Вы явно не белорус?
– Мама у меня русская, отец армянин. Он любил свою родину, но маму – больше, и когда она сказала: или я, или Армения, – он выбрал маму и остался в Ленинграде. Сам себя я считаю русским по языку, культуре, воспитанию.
– Ну, а как же «зов крови»?
– У меня его нет. Я даже не знаю армянского языка. Я космополит в принципе, всякий национализм претит мне.
– Геоботаник – редкая профессия. Что Вас привлекло к ней?
– Мои родители – химики, и очень серьезные. Отец работал над проблемой синтетического каучука, в чем преуспел, даже получил орден. Мама – доцент, занималась антикоррозионными материалами. Я тоже одно время планировал пойти по их стопам. Но мне здорово повезло с географией: на Урале, в городке Кыштым, куда нас эвакуировали во время войны, экономическую географию нам преподавал доцент Эдуард Вильгельмович Кнобельсдорф. Его уроки были захватывающими. Когда я решил поступать в пединститут, чтобы получать рабочую карточку – 600 граммов хлеба в день, – в специализации не сомневался: конечно, география!
А потом я попал в Арктику с крупнейшими учеными, профессорами Городковым и Тихомировым. Оказался на Таймыре, в районе белого пятна, где даже карт не было. Теперь там есть довольно крупная река Окмира – я высказал предположение о ее местоположении, исходя из необъясненного тогда течения в одном из таймырских озер, и ей дали мое имя.
– Романтическое начало биографии… Вы изучаете жизнь беззащитных существ: любой может сломать ветку, сорвать цветок, затоптать траву. На Ваш взгляд, придет ли общество когда-нибудь к принятию Декларации прав растений и животных?
– Конечно, придет… Но задолго до этого наступит кризисная ситуация, когда человечество вынуждено будет выбирать: либо сокращать рождаемость, либо помаленьку вымирать. Люди не откажутся от удобств, от желания иметь ненужные вещи в доме, все хотят еще, еще… При господстве такой потребительской идеологии мы осуществляем дикий нажим на природу, на растения и животных. Создаем непригодную для их обитания среду, тем самым выживая с планеты и самих себя. В нашей необъятной когда-то стране всегда срабатывал (и поныне работает) комплекс пространства: громадная территория с ее ресурсами должна гарантировать нас от экологических неприятностей. И вот результат: состояние среды обитания у нас гораздо хуже, чем во многих государствах, где давным-давно поумнели…
Нравственно мы хуже растений и животных. Ни один зверь не убивает ради удовольствия. Являемся ли мы только продуктом эволюции животного мира или же что-то еще в нас добавлено? Здесь можно вспомнить великого мыслителя ХХ века Тейяра де Шардена . Он считал, что помимо материи в каждом живом существе есть нечто неуловимое – духовная энергия, отличная от физической. Плюс к этому человек обладает такими понятиями, как любовь. У Тейяра любовь – это энергия. В обществе, где любовь сведена к сексу, это плохо воспринимается. Тейяр считал, что богатство, накопленное духовной эволюцией, не может пропасть зря. Поэтому после человека остается душа – сгусток знаний, информации, собранных во время его жизни. Когда накопится много такой интеллектуальной энергии, она окутает Землю, наступит эпоха ноосферы.
– Значит, Тейяр, в отличие от Вас, оптимист?
– Да, Тейяр утверждал, что человечество не погибнет, потому что его нечем заменить.
– Ваше отношение к церкви, к религии?
– И я, и Лидия Александровна – люди верующие, но не церковные. Очевидно, к храму надо привыкать с детства.
– В одной из Ваших книг сказано, что памирец – понятие не географическое, а нравственное…
– Поведение памирца – это способ выживания в горах. Если не будешь гостеприимен, терпим к ближнему – встретишь в ответ то же самое. Небольшая популяция людей, замкнутая в горах, истребила бы себя, если бы в ней поселились раздоры, зло и ненависть.
–Что для Вас слава, выгода, карьера, успех?
– Сейчас у нас благосостояние обеспечивается не умом, а мускулатурой, нахрапистостью, отсутствием совести. В организованном капиталистическом обществе от ума зависит очень многое, но и там все-таки судьба правит человеком. Когда мне приходилось выбирать, я всегда останавливался на варианте, который давал мне не максимальные деньги и прочие выгоды, а наибольшую свободу и независимость.
Люди недовольны жизнью чаще всего потому, что не умеют радоваться. Их этому не учили. Они не могут иногда отличить недостаток от достоинства…»

 
Владимир Короткевич

В российских толстых журналах была сплошная серость. Хрущевская оттепель кончилась, наступил брежневский застой, интересные писатели попали под запрет, в России за книги Солженицына и Пастернака давали «срок». Я начал знакомиться с белорусской литературой – прочитал «Воўчую зграю» Василя Быкова. Потом стал читать классиков – Якуба Коласа, Янку Купалу, Максима Богдановича. Стихи – лучший материал для изучения языка.
О Владимире Короткевиче я впервые услышал на двух лекциях сотрудников Института белорусской литературы, одна была о современных белорусских прозаиках, другая о поэтах. И в каждой лекции Короткевич занимал ведущее место. Он сразу пришелся мне по душе. Вскоре я уже переводил его рассказы, а потом и стихи. Переводил для своей семьи и для себя, чтобы глубже изучить белорусский язык. С удивлением обнаружил, что в нем есть выразительные средства, подчас отсутствующие в русском. За несколько лет у меня накопилась изрядная стопа рукописных переводов – стихотворений, рассказов, повестей и роман «Христос приземлился в Городне».
Прошло много лет. Иногда я возвращался к своим рукописям, кое-что правил в них, кое-что добавлял; и наконец решил привести в порядок плоды своего многолетнего увлечения. Отредактировал на компьютере, отпечатал на принтере и переплел для друзей несколько экземпляров двухтомника «Владимир Короткевич. Избранное».
Больше всего у Короткевича мне нравятся его лирические стихотворения, баллады и «Христос». Обычно «Христа» называют историческим или приключенческим романом. Однако сам автор смотрел на это несколько иначе. Я встречался с Короткевичем в читательском клубе «Натхненне» («Вдохновение»). Владимир Семенович говорил:
– Строго говоря, это не исторический роман. Да и некоторые другие мои «исторические» произведения не являются таковыми. Я часто использую историю в качестве фона, когда пишу о современных проблемах.
Роман написан в жанре так называемой менипповой сатиры. Главный герой появляется невесть откуда, обладает незаурядными качествами и не похож на всех остальных. По подозрению «летописцев», Юрась Братчик прилетел «на огненном змее». Автор же неоднократно намекает, что он каким-то образом переместился во времени. Но попал не в ту страну. Он хотел в Рим, чтобы увидеть человека, «который знает больше всех» (как нетрудно догадаться, Леонардо да Винчи). Оказалось, что человек этот недавно умер. «Машина времени» сгорела, назад ходу нет, и приходится оставаться в том времени и там, куда попал. А раз так, то «надо быть, как все». Но быть «как все» Юрась не может. В нем слишком много от настоящего Христа – прежде всего, безграничная любовь к людям…
Содержание романа не исчерпывается приключениями Братчика и восхождением его от недоучившегося школяра до народного лидера, в которого люди поверили, как в бога. «Христос приземлился в Городне» – это страстный протест против насилия над духом и телом человека, беспощадное разоблачение лживой, глупой, жестокой, подлой и несправедливой власти. Основную идею романа хорошо отражает следующая цитата:
«Они [властители] были навоз, но нет такого навоза, который не считал бы, что он – высшая субстанция, и не рассматривал бы появление на нем зеленых ростков новой жизни явлением низшего порядка. И против этой жизни они стояли насмерть, мало понимая, чего ради борются, и зная только, что – «надо». А «надо», которое звало их к ненависти, была догма, гнусная и давно устаревшая, как все догмы и панацеи, идея всемирной воинствующей церкви. И страшные, и умные, и вредные они были только в общей своей деятельности, вообще, все вместе. И это означало, что они отжили».
 
Владимир Короткевич

И ВИДЕЛ СОН АДАМ...
Н.Н.
В тот день земля тепло и озаренье
Дала ему. Он спал меж райских древ,
Он не познал еще грехопаденья, –
Как первоцвет, как звездочки напев.
Травой пропахли губы и ладони
В тени от Дерева Добра и Зла,
А рядом верили в дремоте кони
В извечный мир без бойни и седла.
И видел сон Адам:
Взошла комета
Багровым страшным глазом в небесах,
Сочиться кровью начала планета
И навсегда исчез эдемский сад.
И покатился он, бездомный, голый,
Куст-перекат, отсохший на корню,
Навстречу боли и навстречу воли,
Навстречу злу и серному огню.
И видел сон Адам:
Земля в глубинном лоне
Неволю зарождает для живых.
Дремотные, доверчивые кони
В бездонной захлебнулися крови.
И видел сон Адам:
До светлых звезд Вселенной
Летит, как вопль, многовековый страх –
Кровь Илиады, Магадан, Освенцим,
Рогнеды плач и Хиросимы прах.
И вздыблен ошалевший мир горою
Над зацелованною бризом и водой,
Жемчужною от солнца и прибоя,
Коралловой атолловой грядой.
...Туда... Сюда...
В космической купели,
Над тишиной, дрожащею струной,
Беззвучные качаются качели,
Как будто гроб меж небом и землей.
... И плакал он,
Хоть в свете нежно-синем
Эдемский рай купался молодой:
Уж лучше, вовсе не рождаясь, сгинуть,
Чем подарить потомкам путь такой.
Зачем живет и гибнет в дыме улей?!
Зачем столетья беспросветных мук?!
––––––
А Ева подошла и протянула
Ладони нежные красивых рук.
С тревогою и радостью неверной,
С суровым мужеством поднялся он,
Прижался к ней со страстью горькой, гневной,
Ибо любил...
Хотя и помнил сон.
(Перевод публикуется впервые)


Бег трусцой

Наука давала мне средства к существованию, но не увлекала меня. Не было у меня ни способности, ни любви к абстрактному мышлению. Мне всю жизнь хотелось придумывать и делать что-то такое, что имело бы не теоретический, умозрительный, а практический смысл, работало на практике, было бы очевидно полезным. Поэтому я работал в Минске с прохладцей. Закревский был недоволен…
Я разработал кучу программ, вошедших в разные «системы», которыми лаборатория отчитывалась перед Академией и заказчиками, но где они применяются, наши системы? Пожалуй, нигде. Написал десятки статей (что считается недостаточным: для ученого надо – сотни). Но кто их читал? Очень узкий круг, единицы. А кто читает сейчас? Никто.
А еще я думаю, что никаким одним делом заниматься всю жизнь я бы не мог – оно отнимало бы у меня свободу. Однолюб в браке, я оказался ужасным многолюбом в занятиях, в увлечениях. Видимо, унаследовал гены деда Прокопия.
Расставшись с Обью, в Минске я предался новым увлечениям. Первым из них был бег трусцой, в который меня вовлек еще в Томске Леня Безматерных. В Минске у меня не было моей любимой Реки, и бег заменил мне речные путешествия. Леня не раз приезжал ко мне, мы бегали по лесным трассам и по кольцевой дороге, где он быстро уходил от меня, приговаривая свое «пробегусь в темпе 3:50». Он и после сорока лет все еще выступал на лыжных соревнованиях и, хотя не занимал призовых мест, любил «подышать в плечо» какому-нибудь мастеру спорта на подъеме.
Для меня длинные неторопливые походы на лыжах служили хорошей подготовкой к летним кроссам. Вот записи из моего бегового дневника в Минске:
«1 июля 1972 года, суббота. Вдвоем с Томой на ночь глядя – на Усяжу. Ночевка под открытым небом, небольшой переход до Вячи и катание на лодке. Погода отличная, градусов 25, солнце, ветерки, по вечерам дождичек, как по расписанию. Вышли в 8 вечера, после дождя, вернулись в 4, до. По дороге: фото, цветы, земляника».
«6 августа, воскресенье, 12 часов, ок. 20 градусов. С Томой и ребятами через в/ч к Дроздовке. Остановились в лесу перед Дроздовкой, около перекрестка. Мальчики играли в индейцев, женщины собирали грибы, я размечал сотку. Провели забег на 60 метров: Андрей – 10,0, Таня – 11,2, Илья и Тома – 12,0. Затем – 100 м: Андрей – 17, 0, Таня – 20, 0, Илья – 22, 0. Томе очень понравилась дорога».
Об этой в/ч (воинской части) надо сказать несколько слов. Она была огорожена высоким забором из стальной решетки. Территория за забором вся заросла мрачными елями. Никогда я не видел там никакого движения. К ней вела от Минска прямая просека с насыпью от узкоколейной железной дороги. Рельсы давно уже были сняты.
Оказывается, этим забором было огорожено место массовых расстрелов в тридцать седьмом-тридцать восьмом годах, во время Большого Террора. Поток расстреливаемых был так велик, что пришлось проложить специальную дорогу.
– Если копнуть, – там сплошные кости, – говорил мне старичок, местный житель.
Сталин, боявшийся «националистов», торопился уничтожить прежде всего белорусскую интеллигенцию. При Горбачеве интеллигенция все-таки «копнула». Правда, не там, за решеткой, а место, расположенное километра на полтора ближе к Минску. Место это получило название Куропаты.
А забор (в/ч служила ему только прикрытием – поблизости от него стояли две пары домишек, маленькая школа для детей военных и магазин) – этот забор до сих пор скрывает страшную тайну.
«17 августа, вечером. Небольшой коллективный забег на 1 км. Задание – выйти из четырех минут. Трое вышли: я – 3:38, Андрей – 3:48, Коля – 3:53. Аркаша, почувствовав боль в мышце, сошел. Он слишком резко взял со старта, этак на 3:30, а был плохо разогрет.
Бег сильно возбуждает. Утром-то это кстати, а вечером – долго не засыпаешь. Вот уже три часа ночи… Погода отличная! В 11 вечера был 21 градус, сейчас 18, тихо, звездно. Обе створки окна раскрыты настежь, и звезды висят прямо над головой… Лягушачьи концерты совсем прекратились, не слышно даже ни одного солиста. А в начале августа еще были. А первый концерт мы слышали на Свислочи в начале мая; таким образом, концертный сезон нынче был больше трех месяцев».
В сентябре 1972 случилась командировка в Томск.
«22 сентября, пятница. Баня на Октябрьской с Лехой. До чего же здесь хорошо топят – не надо даже поддавать!
23, суббота, 13 часов. Кросс по Лехиной трассе от ж/д моста до Мирного, ок. часа. Больше сбегать не удалось, и таким образом в сентябре – всего 11 часов. Зато были отличные десять дней в Томске, много приятных встреч и божественная поездка в Половинку под грустным и чистым сентябрьским небом. Обские просторы, ночное брожение, в гидрокостюмах, тонкая хрустящая корочка льда…»
Еще: «Андрей с 16 ноября начал заниматься в беговой секции. 7 декабря он пробежал в одиночку 21 км».
Это была удивительная выносливость для тринадцатилетнего мальчика. Он легко выигрывал школьные соревнования, а в августе семьдесят третьего красиво победил в матче Минск-Ленинград в забеге на 600 метров, начав финишный рывок, когда лидеры этого не ожидали – метров за 200 до финиша.
Но вот что удивительно: после этой победы он бросил секцию. Тренер ходил за ним целый год – уговаривал вернуться. Нет, не вернулся. Почему? Я не мог понять этого. А теперь думаю, что такова уж у него была натура: легко добившись успеха в чем-либо, он терял к этому делу интерес. Через три года это повторилось в виндсерфинге: завоевав третье место в Лиепае в соревновании с более подготовленными прибалтами – первое среди минчан, – бросил.
А я увлекался бегом до 1974 года. Бегал сначала в одиночку, потом соблазнил почти всю лабораторию. Первым ко мне присоединился Сережа Енин. С ним мы чаще всего бегали к двум старым липам и дубу, сохранившимся на месте сожженной в войну деревни в двенадцати километрах от Минска в лесу между Московским и Логойским шоссе. Летом – кросс, зимой – на лыжах, каждый викэнд.
Сережа соблазнил меня зимним купанием. Он был опытным «моржом», долго уговаривал меня попробовать искупаться, и в январе 1974 я решился. Пробежав с ним километров пять по снежной целине вокруг Комсомольского озера, так разогрелся, что, казалось, вода зашипела, когда погружался в прорубь. А в марте того же года во время двухнедельного семинара в Звенигороде под Москвой мы с Сережей ежедневно бегали на лыжах по Москве-реке, по пути купаясь в полыньях.
Мы часто бегали на Вячу и к строившемуся биатлонному комплексу в Раубичах, дважды – марафоны. Это увлечение пошло на спад после того, как накануне своего 44-летия я поставил личный рекорд по дальности пробега – 56 км по Кольцевой дороге вокруг Минска. К лету семьдесят четвертого, пробегая по 50 – 70 километров еженедельно, я достиг пика физической формы, выносливость накопил изрядную.
После бега по кольцевой я два года занимался виндсерфингом, который был тогда новинкой. Его пришлось бросить в 1976 году из-за болезни моей любимой тещеньки: после тяжелого инсульта она лежала в параличе. Требовался постоянный уход за ней, и времени на виндсерфинг не стало.
Антонина Наумовна умерла 27 июля 1981 года, через пять лет после инсульта. Удивительно, но у нее всегда было хорошее настроение. Говорить она не могла, но хорошо подпевала мне, улыбаясь: «Мой костер в тумане светит…»

Рыжий
Мы жили в Сырмежи, за Нарочью, в просторном доме у старушки, недавно похоронившей мужа. Он погиб нелепой смертью на охоте – споткнувшись, упал глазом на острый сучок. От старика осталась охотничья собака из породы лаек, красивый рыжий кобель с белой грудью и белыми чулками на лапах, хвост кольцом, уши торчком. Он скучал без дела и жил впроголодь – старушка не обращала на него внимания. Он грыз сухую хлебную корку, аккуратно придерживая ее лапами. Старушка даже не могла сказать толком, как его зовут. Мы стали звать его Рыжим. Знакомство наше началось с того, что Рыжий стащил у нас шницель, а мы добавили к нему гарнир.
По утрам я бегал по лесу длинные кроссы. Рыжий привязался ко мне. Он убегал вперед и выгонял мне на тропинку, под выстрел, дичь – то глухаря, то зайца, однажды лосенка. Но я не охотник, ружья у меня нет. Собирал только грибы, когда попадалась симпатичная грибная полянка.
Однажды перебираю грибы, присев на бревно, а Рыжий подходит и вопросительно смотрит мне в глаза. «Чего ему надо?» – подумал я.
Рыжий взял в рот мою ладонь и слегка куснул ее. Я погладил его по голове, и он с удовлетворенным вздохом лег у моих ног. Видимо, это означало договор о дружбе. После этого он не отпускал меня ни на шаг, и когда пришло время возвращаться в Минск, побежал по шоссе за автобусом. Пришлось взять его с собой.
В Минске он отъелся, стал еще красивее, шерсть заблестела, глаза засверкали озорством. Сначала он по-прежнему неотвязно был со мной. Но потом этого ему показалось мало. В один прекрасный день после пробежки вместо того, чтобы возвращаться домой, он взглянул на меня виновато, махнул хвостом и помчался снова в лес.
– Рыжий, ко мне! – звал я, но он, невоспитанный деревенский пес, не слушался команды.
«Ну что ж, – подумал я, – видать, не нагулялся. Пусть побегает еще».
Вечером Рыжий вернулся, довольный. Так продолжалось с месяц, а потом случилась беда: его крепко побили – висел лоскут шкуры величиной с ладонь. Пришлось обратиться в ветеринарную больницу.
Пока рана заживала, он послушно возвращался после прогулок, а потом отлучки стали повторяться. Новая беда не заставила долго ждать: его побили так, что еле приполз домой на двух лапах.
Когда Рыжий выздоровел, я решил отвезти его обратно. У ближайшей деревни он забеспокоился, стал поскуливать. Зная, что нетренированных собак в машине укачивает, я выпустил его – пусть облегчится. Жду минуту, другую… Вылез, смотрю, чешет мой укачанный в деревню! Догнать его я не смог, хоть и пытался. Возвращаясь к машине, обернулся и увидел живописную картину: красавец мой гордо шествует к лесочку за деревней, а за ним тянется цепочка деревенских невест…
Вот за что, оказывается, его били!
Летом мы снова отдыхали в Сырмежи. Случилось так, что мне пришлось вернуться в Минск раньше Томы. Уезжая, строго-настрого наказал ей оставить Рыжего в деревне. Увы! Встречаю ее на вокзале: ждет меня, и рядом – Рыжий в платочке.
– Мне жалко было оставлять его. Он так жалобно скулил на привязи, вернулась и отвязала.
– А платочек зачем?
– В автобусе велели надеть намордник.
Рыжий не бросил своего донжуанства, и снова его побили. Пришлось, во избежание худшего, отвезти его зимой в Сырмежь самолетом. Когда, крепко привязав его в доме у старой хозяйки, я убегал в аэропорт, он скулил и выл. Сердце мое разрывалось от жалости, но я не вернулся.
А зря. Через год Рыжего застрелили – шкура уж очень понравилась соседу, хорошая шапка из нее получилась.

Человек умирает!

Отпуск 1973 года мы провели на Кавказе по приглашению моего студенческого друга, постоянного шахматного партнера Вити Лехнова.
Мы разбили лагерь в глубоком ущелье, заросшем диким буковым лесом, на берегу быстрого и шумного Курджипса, небольшого притока реки Белой, и славно прожили там две недели. Андрей любил принимать ледяные ванны, выдолбленные Курджипсом в граните. Мы бродили по его скальным берегам; я бегал иногда в ближайшую деревню за чудесным домашним виноградным вином и припрятывал бутылочку среди камней. Делился секретом с Ильей, а потом, при очередной прогулке, показывал «фокус», эффектно выхватывая сюрприз на счет «раз, два, три!». Тома смеялась.
Две другие недели мы провели на берегу моря у Джугбы. В диком лагере, в антисанитарных условиях, я отравился чечевичными консервами и чуть не отдал концы. Из меня хлестало, как из ружья, а я упирался до самой ночи, не хотел ложиться в больницу, боялся, что меня оставят там на сорок дней по подозрению на острую дизентерию. Однако отправиться все же пришлось, так как ночью у меня начали холодеть ноги и руки, и я уже не мог выползти из палатки. И тут в очередной раз спасла мне жизнь Тома. Она проявила настоящий героизм: нашла водителя, который рискнул в дождь, по бездорожью, доставить нас в Джугбу. Там она бросилась в ту самую инфекционную больницу, куда мне надо было лечь днем. На дверях больницы висел огромный амбарный замок. Тома догадалась обежать больницу кругом, заметила свет в окне второго этажа, вскарабкалась на какую-то пристройку, распахнула незапертое окно, увидела женщину в белом халате, наполнявшую шприц, и отчаянно крикнула:
– Скорее! Строфонтин, магнезию! Человек умирает!
Сестра вздрогнула, уронила шприц и беспрекословно подчинилась Томе. «Я подумала, что вы врач», – говорила она Томе потом.
Не вынимая из машины, мне сделали сердечный укол, потом занесли в помещение и уложили на кушетку. До утра я успел промыть отравленный желудок полуведром противной воды с марганцовкой, потом сестра дала мне пол-литра глюкозы и сказала:
– Пейте и уходите скорее. Если вас застанет врач – уложит на сорок дней.
Шатаемый ветром, опираясь на самшитовую палку, я медленно брел по улочке Джугбы, сам не зная куда, и вдруг увидел Тому, бегущую навстречу, к больнице.
– Пойдем! Я сняла квартиру.
Остальную часть отпуска мы провели в тенистом яблоневом саду, где разбили палатку, поскольку все места в доме хозяйки были переполнены постояльцами. Тома с ребятами купалась в море, а мы с приехавшим из Апшеронска Витей сражались под яблоней в шахматы. А в это время Витя Петров промчался мимо нас на своей машине…
Из письма ВП. © Я обратил внимание на описание твоего отдыха с Витей Лехновым в августе 1973 года в районе Джугбы. Я в это время был там.
Дело было так. Госстандарт выделил мне по разнарядке «Жигули». Получать машину я должен был в Москве. Накануне отъезда я был в Томске. На квартире у Вовы мы с Феликсом распивали бутылку водки в ожидании Вовы, который был занят на работе. Феликс рассказал, как он после работы в Танзании получил сертификат на «Волгу» и поехал по маршруту Горький – Кавказ – Баку – Красноводск – Ташкент – Томск.
Я решил повторить его маршрут из Москвы. С собой взял сотрудника моего отдела, опытного автомобилиста, и сына Костю (13 лет). Поехали через Курск и Краснодар. В районе Курска было празднование 30-летия Курской битвы. Шоссе на многие километры было уставлено праздничными столами, и мы ехали параллельно по пыльной дороге, портя экологию празднику.
Переехав перевал и спустившись к Джугбе, мы стали искать место для ночевки. Район Джугбы нам не понравился, и мы поехали по шоссе на юг, выискивая подходящее место. Нашли мотель, не доезжая Ольгинки. Пробыв там три дня в ожидании у моря погоды, мы с испорченным настроением поехали обратно через Саратов, Куйбышев, Челябинск. После Челябинска остановились по нужде вблизи дороги, и вдруг увидели «Москвич», похожий на Вовкин. Я знал, что примерно в это время Вова должен был возвращаться с конференции в Тольятти, на которую он собирался ехать на машине. Быстро вскочил в машину и погнался за «Москвичом». Догнал, оказалось – да, Вова. Дальше мы ехали вместе.
Вот бы тогда случайно встретиться с тобой и Витей в Джугбе, у моря! Наигрались бы в шахматы и в преферанс. Между прочим, Витя не только мой сокурсник, но еще и одноклассник. Мы с ним вместе повышали шахматную квалификацию на школьных, межшкольных и районных турнирах. Я играл на первой доске, он – на второй. ©
Альгердас Шукис

Альгердас Шукис был сослан с матерью и сестрой в Сибирь после оккупации Литвы советскими войсками в 1939 году. Отец был репрессирован. Им повезло – в Новосибирске они успели перейти из группы, отправлявшейся в Восточную Сибирь, в другую, Алтайскую.
В Усть-Калманке Альгердас блестяще сдал экстерн-экзамены за среднюю школу, поступил в Барнаульский пединститут и в 1954 с отличием закончил его. В это время группе ссыльных поляков разрешили вернуться на родину. Альгердас уехал вместе с ними и остановился в Вильнюсе. Но не надолго: его быстро вычислили и вернули обратно. Вернувшись в Усть-Калманку, он поработал учителем в школе, а потом подал заявление в аспирантуру. Однако поступить ему не дали: вызвали в спецчасть и предложили стать осведомителем КГБ. Он, разумеется, отказался, а ему, разумеется, отказали в аспирантуре. Он устроился на работу в Барнаульский вычислительный центр.
Однажды он приехал к нам стажироваться на «Урале», и я продолжил знакомство с ним, начатое еще в Усть-Калманке. Быстрый, огненно-живой, он внес ускорение в процесс профилактики «Урала».
В 1990 году я разыскал моего старого друга в Вильнюсе. Он преподавал вычислительную технику и информатику в Вильнюсском университете, был все таким же огненно-живым и, конечно, участвовал в борьбе за независимость – она вовсю развернулась в это время в прибалтийских республиках. Мы с Томой тоже постояли в «цепи свободы», взявшись за руки с литовцами.
Альгердас рассказал, как он оказался в Вильнюсе. В Барнаульском вычислительном центре он с группой сотрудников разработал интересную интеллектуальную систему для отбора кадров. По ряду косвенных признаков она давала прогноз: будет ли данный человек полезен на той или иной должности. Когда они ввели в систему характеристики людей, занимавших в Барнауле важные посты, то обнаружили, что ни один из них не полезен. Эти сведения дошли до начальства, и к ним нагрянула проверка. Искали, конечно, не систему прогнозирования, она не было секретом. Искали запрещенную литературу на магнитных дисках. И нашли. Часть сотрудников уволили, а Шукиса, кроме того, выслали из Барнаула. В третий раз он подвергся ссылке, но на этот раз в обратном направлении – из Сибири в Литву.
Еще раз я повидался с Альгердасом следующим летом. Он рассказал о «кровавом воскресенье» 13 января 1991 – о защите литовского парламента от советских танков, задавивших гусеницами девять девушек и юношей. Сам он тоже упирался в броню танка. Советский солдат дал над ним очередь из автомата, и у Альгердаса лопнула барабанная перепонка.

Стругаю палочки

В ноябре 1993 я уволился с работы, так как окончательно охладел к науке. К тому же она перестала кормить. В том году сотрудникам, достигшим пенсионного возраста, некоторое время перестали платить. Потом постепенно все более или менее наладилось, но в ИТК я не вернулся.
Пока не развернулись фирмы, занимался навешиванием дверей и обшивкой лоджий, а потом вспомнил о своем детском увлечении – стругать палочки – и начал изготавливать мелкие вещички из дерева: ложки, лопатки, наборы для кухни, ковши, гребни. Сдавал их на выставку в бывшем доме Политпросвета, где их покупали.
Окмир, повертев как-то в руках мои «палочки», сказал:
– Ну, Толя, тебе Бог в ладошку дунул. На твоем месте я бы давно уже бросил науку.
– Да, я тоже жалею, что не догадался раньше. Тем более, что моя наука и не наука вовсе, а псевдонаука. Она никому не нужна, кроме нас самих.
– Как так?
– А так. Все полезное делается инженерами, а не нами. А нашими отчетами заказчик только украшает свои разработки. С них ведь тоже начальство требует, чтобы использовались «новые научные достижения». Тебя читают во всем мире. А нас – никто.
Но ложки да лопатки приносили мало дохода, а вскоре после моего увольнения пенсия упала до 22 долларов в месяц. Дело пошло успешнее, когда я купил настольный токарный станок и стал точить мебельные и дверные деревянные ручки – их охотно принимали хозяйственные магазины. Мне пришлось оформить «индивидуальное предпринимательство» и открыть расчетный счет в Беларусбанке.
А потом я нашел заказчика на шахматные фигуры – Детско-юношескую спортивную школу Олимпийского резерва. С ее директором Н. В. Царенковым мы сотрудничали более года, пока я полностью не насытил школу шахматными фигурами – более сотни комплектов. Еще несколько десятков сдал в спортивные магазины и несколько комплектов, из ценных пород дерева (красного, ясеня, акации), подарил друзьям.
Точить шахматы «с руки» невозможно – низка производительность и не выдерживается стандарт. Пришлось разработать оригинальную оснастку, которую по моим эскизам изготовил на заводе мой сосед Андрей Лепешкин, фрезеровщик и токарь. Резец зажимается в массивный стальной цилиндр и повторяет движение щупа. Цилиндр движется по горизонтальному столику, щуп упирается в жестяной шаблон, закрепленный на столике, резец копирует форму шаблона. Сменив шаблон, получаешь новую фигуру. Коней я вырезал из точеной заготовки, так что они получались цельными. Головы коней никогда не отделяются от оснований, что очень важно для детей, любящих постучать фигурами. Стальные грузики для утяжеления фигур точил сосед, лаком покрывала его бабушка, Тома приклеивала суконки к донышкам.
У моей «фабрики» была неплохая производительность, но НДС и торговая наценка делали работу невыгодной, и я бросил. Пенсии возросли, на все необходимое нам хватает.
Меня приняли в Белорусский союз мастеров народного творчества. Им руководит замечательный энтузиаст, настоящий эрудит в этой полезной области человеческой деятельности, Евгений Николаевич Сахута. В 1997 году мне выдали грамоту “за актыўны ўдзел у рабоце Беларускага саюза майстроў народнай творчасці”, которой я горжусь больше, чем кандидатским дипломом.

Шаромовы

Шаромовы – моя близкая родня. С двоюродной сестрой Женей, дочерью моей крестной, мы провели детство. Правда, она на десять лет моложе меня, и поэтому маленькой я ее почти не замечал – ну, вертится тут какое-то существо, и вертится себе, мне не мешает, и ладно.
Вернувшись в Акутиху после окончания учительского института, я заметил Женю. Ей было уже десять лет, она пошла в третий класс, и крестная «мучилась» с ней – они вместе решали задачки, Женька не любила арифметику. Я избавил мою любимую тетю от этих мучений, стал заниматься с Женькой, и дела пошли на лад.
Второй шаг в нашем сближении случился еще через несколько лет, когда брат мой Коля приобрел мотоцикл ИЖ-350 и оставил мне его на лето, так как сам уехал отдыхать в Крым. Мы с Женькой быстро освоили ИЖ и славно погоняли на нем. Это было году в пятьдесят шестом, Жене было уже шестнадцать лет. Третий шаг – когда Женя окончила в Новосибирске биологический факультет, вышла замуж за своего земляка Ваню Шаромова, которого знала со школы, и родила Диму в ноябре 1965. В декабре того года мне случилось быть в командировке в Новосибирске и я, конечно, зашел к сестре.
– Вот, плачет Димочка, не знаю, в чем дело, – пожаловалась она.
У меня к тому времени было уже двое детей и некоторый опыт в воспитании малышей.
– Давай поставим ему клизмочку, – предложил я.
Клизмочка помогла. Так я познакомился со своим двоюродным племянником.
Дима провел детство на Сахалине, куда Женя с семьей переехала после института. Вместе с отцом пристрастился к сахалинской природе, к рыбалке на диких заповедных озерах. Получил мореходное образование во Владивостоке, женился и помощником штурмана ходил на торговых судах в советское время.
После краха Советского Союза работа на судах перестала кормить, и Дима в поисках заработка перепробовал многое: рыбачил на Аляске, добывал нефть на Сахалине, челночил от Владивостока до Бреста. В одну из таких поездок он навестил нас. Он много рассказывал о своих плаваниях и о жизни на Сахалине. Вот один из его рассказов.
На зимней рыбалке они с товарищем, стараясь найти хорошее место, ушли далеко от берега, но и здесь клевало не очень. Вдали они заметили двух рыбаков, отчаянно перебиравших свои лески: видимо, у них клев был хороший. Посовещавшись, они решили подойти к ним. Чтобы не терять время, они не стали сматывать длинные лески, тащили их волоком. Когда крючки цеплялись за лед, оглядывались и подергивали лески. Их несколько удивляло, что рыбаки, к которым они приближались, не скрывают своей удачи. «Обычно, – говорил Дима, – в таких случаях перебирают леску мелкими движениями, чтобы не заметили и не окружили».
Было уже близко, различались детали одежды рыбаков. И тут крючки зацепились в очередной раз. Они оглянулись, не останавливаясь, подергали лески, а когда снова посмотрели вперед, никаких рыбаков уже не было. Подойдя к месту, где «сидели рыбаки», они увидели два ящика и две замерзших лунки…
– Объясни, дядя Толя, что все это значит, с точки зрения физики? Это не было миражом – надо льдом миражей не бывает. Это можно как-то объяснить теорией параллельных миров?
Дима не шутил, он был серьезен и напряжен. Видно было, что это его волнует, и он хочет получить «научный» ответ на эту загадку.
– Нет, Дима. Параллельные миры – это просто математическая модель, фантазия и забава физиков-теоретиков. Вы стали жертвой галлюцинации.
Дима не соглашался:
– Мы же не спали, были трезвыми, шли к ним довольно долго, обсуждали, подошли совсем близко…
Я не сразу нашел объяснение и отшутился:
– Тогда, Дима, остается одно: вы столкнулись с редким парапсихическим явлением – видели души страстных рыбаков, которые во сне или после смерти покинули тела и занялись любимым делом. И мы после смерти тоже будем заниматься тем, что больше всего любили в жизни. Ты будешь рыбачить на Сахалине, а я – гонять на лодке по Оби.
Рассказ Димы был так убедителен, что я всерьез поверил в мистику. Однако потом понял, что это было отражение ящиков от гладкого волнистого льда. Отражение искажалось, подобно тому, как искажается отражение удаленных предметов на водной ряби, или, еще лучше, в волнистом зеркале. Наблюдатели двигались, и оно колебалось. Остальное дорисовало воображение, «рыбаки дергали руками». Чем ближе к предмету, тем больше становился угол отражения, изображение становилось короче и наконец исчезло совсем.
Как ни старался Дима заработать на Аляске, на Сахалине и в челночной торговле, главная цель – приобретение квартиры – не достигалась: цены на недвижимость росли быстрее, чем его заработок. Тогда он занялся спортивными плаваниями: ходил «из варяг в греки» в известном ладейном походе из Белого моря в Грецию, потом в парусную кругосветку. В этом походе ему приглянулась Новая Зеландия, и он остановился там, выписав из Владивостока жену и дочь. Несколько лет ходил на судах Гринписа штурманом. Жена, не выдержав длительных разлук, развелась с Димой, и он женился вторично. От второго брака у Димы двое детей, Ваня и Маша. Старшая, Женя, чемпионка Новой Зеландии по шахматам, закончила обучение в университете Окленда и работает в Москве.
Дима не любит копить (узнаете мою крестную, его бабушку?) и любит помогать нуждающимся. Узнав, что мой правый глаз почти ослеп, он настоял на операции и оплатил дорогостоящую установку искусственного хрусталика. После катастрофического цунами возле берегов Суматры он сошел с судна Гринписа на берег и в течение года помогал детям-сиротам, организовав для них фонд помощи.
Четыре года он работал штатным фотокорреспондентом в команде знаменитого путешественника Майка Хорна, потом в связи с делом Arctik Sunrise вернулся в Гринпис и делал фоторепортажи о ходе судебного следствия над активистами Гринписа, пытавшимися высадиться на платформе Приразломная.

Андрей

Сыновья наши унаследовали две разные линии: Андрей – от прадеда Прокопия Алексеева, Илья – от деда Сергея Голованова. Андрей с детства отличался отчаянной смелостью, открытостью, ловкостью рук, быстротой в принятии решений. Илья – рассудительностью, интересом к природе, осторожностью, обдуманностью действий. Андрея, бывало, не загонишь с улицы домой, Илью, наоборот, не выгонишь гулять. Андрей любил строгать-пилить, Илья – читать. У Андрея в его углу всегда был порядок, Илью никак не могли приучить к порядку. Придя из школы, он оставлял свой портфель посреди передней. Долго я бился, заставляя убирать все на место, а потом понял, что это – врожденное, и бросил. Просто стал сам все прибирать за ним.
Любопытно было наблюдать за ними, когда они вместе делали одно дело.
– Подожди, – говорил Илья, – тут подумать надо.
– Что тут думать, делать надо! – решительно отвечал старший.
Оба они учились хорошо, без напряжения, не стремились в отличники.
У Андрея конфликтов со школой не было. Или были, но он не рассказывал о них, а из школы жалоб не поступало. В первый раз меня вызвали в школу в девятом классе.
– Андрей пил чернила, – сказала классная руководительница.
– Как – чернила?
– Вы что, не знаете, что такое чернила? – И пояснила: – Красное вино.
Дома я поговорил с Андреем. Мне показалось, что я убедил его во вреде алкоголя в столь раннем возрасте. Но это оказалось не так. Школьный алкоголизм процветал во времена брежневского застоя. Вино продавали старшеклассникам в любом магазине. Из школы можно было сбегать за бутылкой в перемену. А у крыльца школы продавали пиво. Пили все старшеклассники. Школа ничего не могла поделать с этим. А с таким свободолюбивым мальчиком, как Андрей – в особенности. Когда классная руководительница пыталась читать ему мораль, лицо его становилось отсутствующим.
– Смотрит не на меня, а сквозь меня, как сквозь стекло, – жаловалась она.
Андрей был одарен многими способностями. Начиная с седьмого класса, стал шить начинавшие входить в моду джинсы и куртки из джинсовой ткани. В девятом классе делал это очень ловко и быстро: полчаса на раскрой, час на строчку. Вшивал замок, нашивал лейблы. Движения точные, быстрые. Два часа, и джинсы готовы. На лестнице у нашей квартиры собиралась целая очередь заказчиков-мальчишек.
Прическу Андрей носил, конечно, длинную, не считаясь с требованиями школы. Эта длинная прическа привели к грустному финалу. На выпускных экзаменах, когда Андрей писал сочинение, завуч школы подошла к нему и подергала за волосы. Андрей молча встал и ушел с экзамена.
Уговорить его вернуться нам не удалось. У него не было ни одной тройки в годовой ведомости, но экзамены он сдавать не стал. Поехал в путешествие по стране. Проведя лето в Крыму, устроился работать сборщиком трансформаторов на заводе Козлова. Работа на конвейере однообразна и утомительна, но благодаря природной ловкости Андрей легко справлялся с ней. Мастер был очень доволен своим учеником, и когда Андрей уволился, долго ходил к нам уговаривать вернуться.
Андрей перепробовал много дел – от швейного до строительного. Все у него получалось. Как-то на заводе «Термопласт» выполнил за одну смену четырнадцать норм, как Стаханов, но славы не заслужил. Напротив, рабочие сделали ему серьезное внушение: нельзя так – расценки снизят.
Однажды на заводе Андрей оступился и попал ногой в яму с горячим щелочным раствором (изрядно выпил на перекуре с рабочими). По скорой помощи его отвезли в больницу. Когда мы пришли навестить его, на кровати у него сидела Ира – девушка, с которой Андрей дружил и которую часто приводил домой в гости. Она нам нравилась.
Андрей рано созрел, и девчонки тянулись к нему. В пятнадцать лет на отдыхе в Крыму к нему липли студентки, все ночи проводил с ними у костра. До Иры, в девятом классе, к нам приходила Лариса – удивительно созревшая девушка. И не только физически, но и нравственно. С ней было очень интересно разговаривать – как со взрослым человеком. Я мечтал, чтобы их дружба перешла в любовь, чтобы они поженились.
Но ни той Ларисе, ни этой Ире не суждено было стать женой Андрея. В следующий визит мы застали у Андрея другую красавицу. Это была другая Лариса. Она работала медсестрой в родильном отделении этой больницы. Красивая, высокая, стройная блондинка – ее фото как-то поместили на обложке медицинского журнала.
Через короткое время после выписки Андрей представил нам ее:
– Вот, мама и папа, это моя невеста, Лариса.
Мы обрадовались.
– Хорошо, сынок. Нам очень нравится твоя невеста.
В марте 1978 года они поженились. Придя к нам, Лариса протянула традиционные подарки и просто сказала:
– Это вам, мама и папа.
– Спасибо, доча, – ответили мы.
Так у нас появилась дочь.
25 апреля 1979 года родилась наша первая внученька, Рита. Я стал звать ее – Марго, и уменьшительное «Маргоша» надолго закрепилось за ней.
Рита жила с нами до окончания школы, даже когда Лариса выписалась от нас и переехала в родительскую квартиру, чтобы сохранить ее за собой. Училась Марго хорошо, без троек, но без энтузиазма. Имела хорошие успехи по классу фортепиано. Не любила математику, но перед экзаменами в десятом классе добросовестно две недели занималась ею со мной и сдала экзамен на пятерку. Однако в одиннадцатом перед экзаменами решительно заявила:
– Дед, нынче я не буду готовиться к математике, не нужна она мне. Придешь на экзамен, передам тебе задачи, ты решишь и передашь мне.
«Мудрое решение», – подумал я и согласился.
Передача в обе стороны прошла гладко. Задачи были легче, чем на выпускных экзаменах в мое время. У нас гвоздем была задача «по геометрии с применением тригонометрии», которую действительно было непросто решить. Кроме знания тригонометрии требовались хорошие навыки в построении трехмерного изображении. Всего задач было три или четыре. Здесь же был десяток довольно простых задач, из них самыми хитрыми были задачи на определение области существование решения. Я решал задачи, сидя под навесом в соседнем детском садике. Моросил холодный дождичек, торопивший поскорее закончить задание, и я справился за час. С гордостью сообщаю, что, не смотря на спешку, не допустил ни одной ошибки. Все, решавшие Маргошин вариант, получили пятерки.
Теперь она уже не Маргоша, а Маргарита Андреевна, юрист в солидной фирме. За два дня до своего двадцатилетия, 23 апреля 1999 года, она вышла замуж за Андрея Соколовского и 4 августа 2001 родила Сашу. А 28 мая 2009 появилась на свет Варенька Соколовская – через 130 лет после своей прапрапрабабушки Вари.
Мы были очень дружны с родителями Ларисы, Володей и Галей Воробьевыми. Увы, оба они рано умерли. Это были простые, очень сердечные люди.

*****
Как все мы, начиная с Прокопия Алексеева, Андрей не любил советскую власть. В годовщину тысячелетия крещения Руси принял личное крещение в Киеве, сжег советский паспорт, и в милиции, куда его забрали как бродягу, не хотел отвечать на допросы. Вернувшись домой, восстановил паспорт и сразу же подал заявление об отказе от советского гражданства. Это был пустой жест, на такие заявления власть никак не реагировала. В 1990 году Андрей пустился в путешествие по средней Азии. Вернулся через год успокоенный. Работал в швейном ателье и все мечтал эмигрировать. Но не успел. В ночь с 23 на 24 августа 1993 года его убил тюремный спецназ в следственном изоляторе Минска, куда он попал по ложному обвинению в «распространении наркотиков». Он познакомился с наркотиками во время путешествия по Средней Азии. Вернувшись, покупал «травку» на Комаровке. В 1992 году его арестовали там, когда он делился травкой с каким-то парнем: «Вижу, его «ломает», – говорил Андрей, – ну, и дал ему стаканчик».
Их выпустили. Парень уехал в деревню, а к Андрею стали звонить следователи – им хотелось уговорить его стать осведомителем. Его и отпустили после ареста на Комаровке только для того, чтобы он «подумал». Если брал трубку я, то отвечал, что его нет дома, «уехал в Сибирь». Но однажды трубку снял Андрей, и дело приняло плохой оборот. Пришли и арестовали. Был суд, и дали Андрею за стаканчик травки… шесть лет! После подачи апелляции срок снизили до трех лет.
Приговор не успел вступить в силу. В СИЗО Андрея снова начали обрабатывать стать осведомителем. Он не соглашался. Пригрозили: убьем. Однажды вечером раздался звонок:
– Делайте что-нибудь, Андрея хотят убить.
Но сделать мы ничего не успели. Утром позвонили из СИЗО:
– Ваш сын умер. Тело будете забирать?
В канцелярии СИЗО какой-то капитан зачитал протокол о смерти Андрея: «…отказался выполнить требование начальства и оказал сопротивление, из-за чего пришлось применить спецсредства…» Это значит, связать и беззащитного избить дубинками до полусмерти. А может, и до смерти. «После этого был помещен в санитарную часть. Ночью, встав напиться воды, потерял равновесие и упал, ударившись лбом о край кровати, в результате чего получил перелом основания черепа». Так это было или не так – кто знает. Глазки у капитана бегали, когда он читал протокол. Видимо, немножко побаивался, что я начну расследование. Но зря он боялся. Сына не вернешь, а отмщение… «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (К Римлянам, 12, 19)
Похоронили мы сыночка на Северном кладбище. Священник церкви Марии-Магдалины отец Александр совершил отпевание на дому и над могилой.
– Не страдайте чрезмерно. На все воля Божья. Сын ваш принял мученическую смерть, за это Господь воздаст ему, – сказал он нам на прощание.

Мистика

Меня терзало раскаяние: «Не смог уберечь сына! Жил в свое удовольствие, мало внимания уделял семье!» Я был близок к тому состоянию, которое пережила Тома после смерти сестры. Тоже не мог спать, только притворялся, что сплю, и едва дождавшись утра, уходил в лес. Бродил по знакомым тропинкам, автоматически переставляя ноги, а в ушах звучал грустный блюз: «Теперь лишь я понял, как я любил и как люблю…» И тут началась мистика.
Справляли сорочины. Сидим всей семьей за столом. Раздается стук в окно с южной стороны. Смотрим – сидит на подоконнике голубка. Белая-белая, без единого пятнышка, я таких никогда не видел. Насыпал ей риса, она поклевала и, как мне показалось, посмотрела на меня. Целую неделю прилетала к нам.
И мне почему-то стало легче, как будто эта голубка принесла прощение от Андрея.
А еще через месяц мы получили новую весточку. Как-то в лоджии, обращенной к северу, к лесу, раздался звук – кто-то или что-то ударилось об оконное стекло. Выходим, смотрим – лежит на полу совенок. Глаза закрыты, но дышит. Вскоре он пришел в себя и жил у нас, пока мы не отдали его в зоопарк. Из определителя птиц я узнал, что это – птенец редкого вида сов, мохноногого сыча, занесенного в Красную книгу Белоруссии. Встречается только в одном районе, в Витебских лесах. «Этот вид плохо приживается в неволе. Питается почти исключительно мышами… Если кормить его обычном мясом, он заболевает…». Потому-то мы и отнесли его в зоопарк. Но он прожил там всего дней десять: заразился гриппом, и вылечить его не смогли.
Наверное, зря мы его туда отдали. У нас он жил целую неделю и был вполне здоров. С аппетитом ел обычное мясо. Днем спал в клетке, завешенной накидкой, а ночью вылетал оттуда, бесшумно перепархивал от стены к стене, садился на сухие сучки, которые у нас были развешаны повсюду. Милый, милый, смешной совенок. Как он мог из Витебской области прилететь к нам?
Тома сильно тосковала по Андрею. Идем мы как-то с ней в магазин по дороге, на которой всегда густо людей, смотрим – лежит прямо перед нашими ногами красивый шифоновый шарфик. И кругом никого. Наклонился, поднял его и передал Томе: «А вот, Томочка, тебе и привет от сыночка». И что вы думаете? Повеселела моя женушка, и тоску – как рукой сняло.

 
Илья

До переезда в Минск у нас не было проблем с учебой детей. В Томске отношения между учителями и учениками были дружественными. Я очень удивился, что в минских школах (по крайней мере, в тех, где учились наши дети) это не так. Более того, многие учителя смотрели на своих воспитанников как на врагов, с которыми надо вести жестокую борьбу. Уровень воспитания иногда поражал грубостью. Однажды я услышал, как учительница четвертого класса, в котором учился Илья, кричала на своих воспитанников:
– Молчать, дураки!
Илья сказал:
– Говорят, она не настоящая учительница. Буфетчица.
Эта буфетчица поставила Илье двойку за решение задачи. Надо было вычислить площадь ковра с вырезанным в углу прямоугольником. Илья сделал все правильно: из площади целого ковра вычел площадь вырезанного куска. Учительница зачеркнула решение и показала, как надо делать: перемножила длины всех шести сторон многоугольника.
Илья любил собирать камни, их много здесь, где когда-то прополз ледник. Со временем он увлекся минералогией всерьез, приобрел «Определитель минералов» и составил коллекцию камней с надписями, что есть что. Потом минералогию сменила органическая химия: он прочитал две замечательные книжки Айзека Азимова «Углерод» и «Азот». Последняя раскрыла ему некоторые тайны растений, и когда в шестом классе стали изучать ботанику, наш «ученый» не мог удержаться, чтобы не вставить умные замечания в рассказ учительницы. Той это не понравилось, после урока она завела его в свой кабинет и пыталась заставить просить прощения.
– Встань на колени! – требовала.
Илья пришел из школы грустный.
– Что случилось?
– Подожди, папа, сбегаю кросс, успокоюсь, расскажу.
После кросса рассказал.
– Ну и как, встал ты на колени?
– Нет, конечно.
– Молодец.
В восьмом классе Илья учился в школе, специализацией которой была подготовка к профтехучилищу, куда, конечно, он вовсе не собирался. Но чтобы получить хорошую характеристику, Тома ответила на вопрос классной руководительницы о поступлении в ПТУ положительно. Как потом негодовала эта руководительница, когда Тома пришла забирать документы для поступления Ильи в школу с углубленным изучением математики и физики!
– Знала бы я, – такую дала бы характеристику! Никуда бы он не поступил.
Педагогический кодекс этой воспитательницы был предельно краток:
– Лучше был бы дурак, но тихо сидел.
Я подумал, что шкала предпочтения у нее, вероятно, была такая (по убывающей):
Тихосидящий дурак;
Тихосидящий умный (немножко хуже дурака, потому что в тихом озере все черти водятся);
Нетихосидящий дурак (что с него возьмешь?)
Нетихосидящий умный.

Да и для власти тихосидящие дураки удобнее всего, а нетихосидящие умные – хуже зубной боли. Можно сказать, что эта учительница нутром чуяла, каких людей должна воспитывать советская школа.
Илья перешел в хорошую школу, успешно окончил ее, поступил в БГУ на физический факультет, по окончании – на работу в Институт физики АН БССР. Он занялся лазерами.
В феврале 1994 года он женился. Как полагается, перед женитьбой познакомил нас с невестой, Леной Медведевой, ее отцом, потом с мамой (родители жили отдельно). Отец, Виталий Федорович Медведев, профессор Технологического института, заведовал кафедрой. Рослый, солидный, поглощенный наукой.
Судьба Виталия Федоровича оказалась трагической.
Его мать жила в Грозном. Перед началом первой чеченской войны Виталий Федорович, предчувствуя недоброе, уговаривал ее продать грозненскую трехкомнатную квартиру в центре города, на площади Ленина, и переехать в Минск или в Пятигорск, где жила ее дочь Алла с внуком Игорем. Она отказалась – не верила, что российские самолеты будут бомбить российский город. Когда война началась, Алла тут же приехала за матерью, но выехать из Грозного они не успели: только вышли из дома, как началась бомбардировка, и им пришлось отсиживаться в подвале. Потом они оказались на территории «федералов» и около месяца просидели в бомбоубежище. Наконец, их вывезли в палаточный городок, откуда Игорь привез их в Пятигорск.
Виталий Федорович взял маму к себе. Казалось бы, все кончилось благополучно. Но пережитое не прошло даром: ВФ, и до этого страдавший болезнью сердца, не перенес стресса. В ноябре 1996 года он скоропостижно скончался. Ему было всего 55 лет.
Лена – высокая красивая брюнетка, по характеру – интроверт. Жить с нами, экстравертами, ей было трудно. Она была очень требовательна к чистоте, а я не очень ее поддерживал: точил в лоджии шахматы, в комнаты летела пыль. После рождения внука Мити наши разногласия усилились. У Мити была аллергия, а я не признавал аллергию за серьезную болезнь. «У детей часто бывает диатез, потом проходит», – возражал я на опасения Лены.
В 1998 году мы продали четырехкомнатную и переехали в двухкомнатную квартиру в этом же доме, а они купили однокомнатную недалеко от нас. Но там было тесно. Они хотели родить второго ребенка, но в этой тесноте считали это невозможным. В 2000 году встали в очередь на дешевый кредит для покупки более просторного жилья и одновременно подали документы на постоянное место жительства в Канаду. Оформление документов из-за теракта в Америке 11 сентября 2001 года двигалось медленно, но очередь на кредит еще медленнее. В сентябре 2005 года Илья нашел работу в университете Альберты, и они улетели.
Там они родили Ваню, взяли долгосрочный кредит и купили дом. В провинции Альберта очень хороший климат. У Мити прошла астма, которой он страдал в Минске.
Все хорошо, за исключением одного: нет уверенности в будущем. Пока есть работа – все в порядке, а потеряешь ее – потеряешь все. Но Илья не унывает: «Если перестанут продлевать контракт в университете, найду что-нибудь другое». И все-таки обидно, что в своей стране умный человек не может найти работы, которая обеспечивала бы ему достойную жизнь.

Моя Томочка

Она торопилась на работу, упала на обледенелой лестнице и сильно повредила шею. Болела и кружилась голова, но она продолжала работать, ей не дали бюллетеня. Ухудшилось кровоснабжение мозга, стала резко теряться память. Сначала потерялась ориентация в пространстве, потом во времени, потом начали забываться элементарные навыки во всяком деле. Теперь она – сущий ребенок, требующий постоянного ухода и заботы.
Казалось бы, это новое несчастье. Сначала и я так думал, и это повергало меня в отчаяние. Однако теперь я смотрю на это иначе. Ей трудно было переживать потерю Андрея. Она страдала молча, смиренно. Воистину, Бог пожалел ее и избавил от страданий: не только душевные, но и телесные боли покинули ее. Смирился и я. Мы поем старые песни, старинные романсы:
– Ты любовь моя, ты вся жизнь моя,
За тебя весь мир я б отдал!
Верь мне, милая, верь, желанная, –
Никогда я так не страдал,
начинаю я, и Тома отвечает:
– Не лукавьте, не лукавьте!
Ваша песня не нова.
Ах оставьте, ах оставьте!
Все слова, слова, слова!
Она смеется, а я вспоминаю, как этот милый смех привлек меня в комнату, где я увидел девушку в окружении молодых людей и сразу понял, что с ней надо познакомиться поближе. Моя путеводная звезда...
Но она становится все задумчивей, безразличнее ко всему окружающему. Взгляд ее устремляется куда-то ввысь. В нем нет ни страдания, ни тоски. Напротив, она улыбается, как будто видит что-то интересное, хорошее. Когда я ее потормошу, позову «Томочка, посмотри на меня!», она не сразу откликается. Наконец, дозвавшись, я спрашиваю: «Где ты была?» Она не отвечает, только загадочно улыбается. И мне понятно, что она была там...
И я повторяю слова отца: «…будем как-нибудь переносить, преодолевать все тяготы... Многие еще позавидовали бы нашему положению, посчитали бы за счастье великое находиться в тех условиях, в каких находимся мы».
Конечно, в жизни горя немало. Уходят родные, близкие, друзья – дорогие сердцу люди. Нас посещают болезни. Но кто не страдал, тот не жил, – говорил великий мистик Гоголь. И хорошо, если внутренний голос шепчет тебе: душа-то бессмертна, и расставания эти, и страдания наши – не вечны. Вера в бессмертие души дает спокойствие.

Праздник жизни

Подошло мое восьмидесятилетие. За неделю до него известил Галю Рогову в Одессе, Женю-племянницу в Новосибирске и Женю-сестру в Белгороде, что хотел бы их видеть на празднике. Первая сказала:
– Да, Толь Саныч, это было бы здорово. Но у меня как раз цейтнот: у младшей внучки день рождения, надо сделать для нее стенгазету, у старшей защита курсовой, я ей помогаю. Это 23 июня. А 2 июля у мужа юбилей – тоже восьмидесятилетие, тоже надо что-то подготовить. Но я подумаю.
Думала он недолго: через день позвонила:
– Все, Толь Саныч! Еду. Уже билет взяла.
Вторая вздохнула и сказала:
– Ох, дядька. Я тоже страшно соскучилась по тебе. Но никак не смогу – шеф завалил работой до самого сентября.
– Жаль. Ну, ладно. Постарайся освободиться в сентябре. Как раз в Белгороде у Жени соберутся все Шаромовы.
Третья мялась:
– Да знаешь, Толя… Дача ведь у меня, дом…
– Но ведь ты давно обещала! И с Аленинами внуками в Америке сейчас Ваня нянчится, ты свободна.
В среду, 23 июня, позвонила:
– Толя, я приеду!
– То-то же, сестренка. Когда встречать?
Оказалось, что поезд приходит в 7 утра. Договорился с Лорой, чтобы разбудила меня по мобильнику в 5.30. От радостного возбуждения заснул поздно, в три часа. Тут же зазвонил мобильник. Встал, сполоснул лицо, чтобы прогнать сон, посмотрел на часы: 4.30. Тьфу! Звонок-то приснился, можно было поспать еще часок.
Мы не виделись с Женей 35 лет, и я не узнал ее. Когда все пассажиры вышли, а ее все не было, я стал оглядываться по сторонам. Невысокого росточка женщина спросила:
– Вы, кажется, кого-то встречаете?
– Женька, это ты, что ли?
– Ну, я. А я давно тебя узнала.
– Врешь, наверное.
– Нет, правда. Интересно было понаблюдать за тобой.
Зато Галю я узнал сразу, что совсем не удивительно, хотя не виделись мы 23 года. Она мало изменилась, да и по Скайпу у нас с ней видеосвязь.
В пятницу, 25 июня, в 6 вечера гости собрались дружно, если не считать Ениных. Они всегда опаздывают. Я побился об заклад, что и на этот раз они опоздают не меньше чем на полчаса. (Можно было биться и на час, все равно бы не проиграл).
Эффектно вошла Марго.
– Модель! – сказала Галя.
Начал я:
– Дорогие друзья! Спасибо вам, что пришли поздравить меня с радостным событием – вступлением в девятый десяток. Хотелось бы, чтобы вас было больше. Не прилетел Илья из Канады, не приехала Женя-племянница из Новосибирска – загружены работой. Не пришли Закревские – болеют.
Помню, десять лет назад, за этим же столом и почти в этой же компании я сказал, что, пока не увижу себя на фото или в зеркале, мне кажется, что я не меняюсь. То же самое могу повторить и теперь. Более того, сегодня я чувствую себя моложе, чем в семьдесят. Может быть потому, что сегодня за столом есть люди, которых я не видел много лет.
Друзья! Жизнь дана нам для радости. Окмир Агаханянц сказал: «Люди недовольны жизнью чаще всего потому, что не умеют радоваться». Так давайте же радоваться и начнем веселиться! А руководить весельем попрошу Геннадия Алексеевича Медведева.
Гена сказал:
– Первый тост я отдаю себе…
Хлопнули пробки шампанского. Женя Шестаков открыл чисто, а Юра Поттосин пустил небольшой фонтан. Мы с Геной вспомнили, как однажды в поезде Закревский угостил струей шампанского весь вагон-ресторан, нам достался ничтожный остаток на дне.
Продолжала Галя. Она была гвоздем вечера и примой стола. В условиях жесточайшего цейтнота она сумела изготовить для меня целый альбом стихотворных поздравлений со смешными коллажами из моих фотографий и с архивными материалами из «Робота». Все поздравления пропела весело и задорно.
Она чередовалась с другими, которые тоже пели стихи собственного сочинения, а когда пили за Томочку, я прочитал рассказ «Девушка с Уржатского». Все поздравления вывешивались на стену – получился целый вернисаж. Открывался он адресом девушек из типографии, где я подпольно печатаю свой самиздат, а заканчивался лаконичной телеграммой от Ковалевского из Клина: «С тобой и за тебя. Клин» и списком поздравлений по телефону или по Скайпу.
В субботу с утра ждал звонка от Гали, ночевавшей у Закревских. Они с Люсей, сокурсницей, конечно, проболтали всю ночь, спят.
Звонила Таня-племянница:
– Ну и друзья у тебя, дядюшка! Все веселые и талантливые. А Галя! Где ты ее нашел? Сколько в ней задора и огня! Интересно, сколько ей лет?
– Угадай.
– Нну… 55?
– 71.
– Не может быть!
В 12 раздался звонок от Гали: «Выходите, Толь Саныч».
У Закревских мы снова пропели весь Галин альбом и незаметно выдули бутылку водки с лимонником, изобретение Закревского. Пили, конечно, в основном мы с Галей.
Я немножко беспокоился – как там моя Томочка одна – и встал, чтобы уйти.
¬- Сиди, – сказала Люся, – я вызову такси, – и сунула мне десятку.
Мы ехали с Галей на черном мерседесе и вспоминали, как в советские времена толпа рвала такси. У своего подъезда я увидел соседку Марию Викторовну и обрадовался:
– Ну вот, хорошо, что Вы вернулись с дачи! Пойдемте за стол.
На скамейке сидела чета других соседей, дружить с которыми жильцы нашего подъезда избегали (чета попивала), а рядом стоял Ларби, сосед по нашему прежнему подъезду, тоже пьющий.
– Пойдемте все, – сделал я широкий жест. В этот момент я любил весь мир.
Лора встретила честную компанию с возмущением:
– Дед, зачем ты привел этих бомжей? – сказала она довольно громко. И закончила с угрозой. – Мы с Женей пойдем по магазинам, и чтобы к нашему возвращению их тут духа не было.
Оказалось, что у нас за столом целый интернационал: хохлушка Галя, полячка Мария Викторовна, татарка Нелли, грузин Ларби, белорус Виктор и я, русский. С «Интернационала» мы и начали:
– Вставай, проклятьем заклейменный…
Потом по кругу пропели национальные песни. Галя добавила еще «Гаудеамус игитур» на латыни и что-то на испанском. Знай наших! Красиво пропел «Сулико» Ларби. Мы с Виктором исполнили «Касіў Ясь канюшыну». С Нелли я танцевал. Тонкая, гибкая, пьяненькая, она извивалась вокруг меня, как соблазнительная гитана (или гетера? Нет, гитана лучше – “Пусть смугла, черна гитана, уж таков судьбы закон…”) Танцевали мы под песню Олега Митява:
Она живет на берегу Томи,
И от раскосых от татарских глаз
В моем сплетеньи солнечном щемит,
Наверно, каждый раз,
Когда наутро в Университет
Она выходит на Московский Тракт одна,
И ни кого в сибирском крае нет
Красивей, чем она.
(“Западная Сибирь”)
Я подмигивал Нелли, и татарочка чмокала меня в щеку.
Пока все это шло, пришел Гена и сел за компьютер переписывать для Гали файлы с флешки на диск. Ушел Ларби, ушел Виктор. Нелли не успела – вернулись Лора с Женей. Нелли пулей вылетела, забыв на спинке стула сумочку.
– А ты что сидишь, – сказала Лора Гене, приняв его за Ларби. – А ну, вылетай отсюда, – и подняла на него руку. Женя едва успела перехватить ее.
– Хорошо, я сейчас уйду, – обернувшись к Лоре, смиренно ответил «Ларби».
– Ой, дядя Гена! Простите, я подумала, что это тот бомж. Простите! Я вас так люблю! – взмолилась моя горячая невестка.
В воскресенье утром проводил на поезд Галю, а поздно вечером Женю. Около полуночи медленно брел от метро к дому по темной тропинке, тихонько насвистывая «Как хорошо, что вы ко мне вернулись». Настроение было радостное: праздник удался!
Расслабившись, я забыл об одном предательской ступеньке, поставил ногу в пустоту и упал плашмя, как доска. Полежал немного, с трудом набрал воздуху в грудь, поднялся на ноги и медленно разогнулся. Но не до конца, больно было, и побрел, сгорбившись, –  как будто мне было не восемьдесят, а все сто.
Только во вторник разогнулся и пошел к моим типографским девочкам сказать спасибо за их теплое поздравление. Распили бутылочку Хванчкары.
– За любоў, – сказала белоруска Аня.
– За любовь! – подхватили Таня и Наташа.
– За любовь и дружбу, – предложил я.

Эпилог

Кажется, никогда у меня не было такой тоски, как этой длинной зимой.
Томочка уходила постепенно, несколько лет. Началось это примерно в 2003 году. Сначала потеряла ориентацию в пространстве, забывала дорогу домой. Потихоньку стиралась память о прошлом и всякие навыки, разучилась читать, делать что-нибудь. Однако гуляла со мной, пела песни… Когда ходить стало трудно, приобрели коляску, уезжали на ней в лес и гуляли там. Так было до декабря 2011, когда ноги отказали совсем. Однако глаза ее оставались светлыми и ясными до самого конца, и страдания в них не было. В таком состоянии и ушла она тихо и бесшумно на рассвете 18 декабря 2012.
Похоронили мы ее вместе с ее родителями.
Я был счастлив с ней до последнего дня ее жизни. Ушла она, и душа моя опустела. Жизнь потеряла смысл, лишилась всякой радости. Теперь лишь я понял, как я любил мою жену. Глухая тоска завладела мной, ничего не хотелось. Ходил в лес, разжигал костер, смотрел на огонь и повторял стихи Василия Жуковского («Голос с того света»):
Не узнавай, куда я путь склонила,
В какой предел из мира перешла.
О друг, я все земное совершила,
Я на земле любила и жила.
…
Так жить было нельзя. В мае я полетел в Сибирь лечиться от депрессии.
Два года назад мне удалось слетать туда на одну неделю. Главной целью было посещение Акутихи, где я хотел разыскать могилу деда. Витя предложил поехать туда на его машине, и утром 20 июля мы стартовали.
Это было веселое путешествие. Оно началась с того, что, загружая багажник, мы уронили и разбили бутылку водки – подобно тому, как разбивают бутылку шампанского, спуская на воду новый корабль. Хорошая примета.
Погода стояла прекрасная. Приятно было мчаться по новому шоссе Новосибирск-Бийск. Для нас с Оленькой приятно. А Витя был весь поглощен управлением. Дорога хорошая, но узкая, можно ехать быстро, однако скоро упираешься в обоз из тихоходов и ждешь, когда твоя сторона станет двухполосной и появится возможность обогнать его. Бросок, выход на простор, и вот уже снова 120 км в час.
До поворота на Акутиху – четыре часа. Теперь дорога вошла в ленточный бор. Через 30 км – Соколово, старейший в Сибири спиртзавод, основанный больше трехсот лет назад, прародитель Акутихинского стекольного завода. Еще 30, и – «вот моя любимая, вот моя родимая, славная Акутиха, зелень и простор».
Я не сразу сориентировался в «моей родимой». Не был сорок лет, въехал с непривычной стороны. Взяли направление на трубу разрушенного стеклозавода, выехали на Ленинскую улицу, по ней до переулка Горького… Стоп! Вот они, священные руины.
В этом доме я прожил лет пять с мамой, крестной и двоюродной сестрой, когда кончал десятый класс, учился в Бийском учительском, работал учителем математики в школе и был страстно влюблен в Машу… Счастливое время!
Спустился к реке, искупался в родной Оби.
Зашли в администрацию Акутихи, познакомились с мэром, подарили ему две наших книги – «От Акутихи до Канады» и «Старые песни». Он поблагодарил:
      – Очень кстати! Акутиха в августе отмечает столетие.
Ходили на кладбище. Могилу деда не нашел, отпустил Витю с Олей в Бийск, а сам пошел ночевать к своей сокласснице Тоне, в которую был когда-то  влюблен. Тоня меня не узнала: «Не может быть, Толя Уткин давно умер». Пришлось доказывать по старым фотографиям, что слухи о моей смерти несколько преувеличены.
На другой день снова искал могилу деда и опять безуспешно. Полежал на старом могильном холмике: «Может, как раз здесь и лежат они, родные мои дед и бабушка?» На следующий день уехал в Бийск. Там посетил Ирину Владимировну, вдову Николая Иосифовича Черепанова, моего любимого учителя, его дочь Люсю и сына Володю. Сходил на могилу Николая Иосифовича.
***
И вот я снова в Сибири. В этот раз я размахнулся широко: обратный вылет наметил на 12 июля. «Поживу здесь все лето, авось тоска пройдет». Верный Витя встречает меня и везет к Шуре, которая 5 мая отмечает свое 90-летие.
Отпраздновали юбилей. Собирался весь клан Уткиных-Устиновых, 17 человек, четыре поколения.
Поздравляли именинницу, произносили тосты, пели песни…
Следующие дни провел на даче у Вити. Жгли мусор и оформляли газонную дорожку. Встречались с сокурсниками: Колей Каньшиным, Лехой Изотовым, Сергеем Морозовым. Все были с женами. Они жарили шашлык, а я топил баню. Однако париться никто не захотел, и я возлежал на полк; в одиночестве.
Казалось, все идет куда уж лучше, но тоска меня не отпускала.
– Что-то плохо мне, Женечка, – сказал я, вернувшись от Вити. – Хотел еще съездить в Томск и в Акутиху, но однако не поеду, вернусь домой.
– Ты что, дядька? Уж в Томск-то надо обязательно, там ведь ждут тебя, – пристыдила она меня.
Позвонил Артуру и Рите, сказал, что буду у них в пятницу 10 мая в 5 вечера.
И вот меня буквально руками вынимают из автобуса Артур Майдановский, Юра Гармаш, Толя Никифоров и Юра Чужков. Идем к Майдановским, у Риты уже накрыт стол, посредине красуется жареная рыбина, судак, окруженный разнообразными салатами, коньяками и винами.
– Мне бы водочки, – сказал я.
Нашлась и водочка.
Ну что сказать про это застолье? Это была радость, у всех глаза блестели от счастья. Вспоминали студенчество, веселую комнату на Никитина, 17, «галошевание», гашение храпа Юры Печерского путем засыпки сахара в его открытый рот, прыжки Коли Каньшина через обеденный стол и в окно, когда он опаздывал на лекцию… Вспоминали многих ушедших в мир иной. Было хорошо и грустно. Юра Гармаш пытался читать свои юношеские стихи, но ему не позволили, и на прощанье он передал их мне в письменном виде.
В следующие два дня я сделал много визитов: к Майе Веселковой и к Гришиным; к Наташе Белоусовой; к Люде Александровой, первой жене Закревского. Втроем с ее подругой Лидой Трегубовой славно попили водочки, а на прощанье они подарили мне большую коробку сушеных белых грибов и огромную банку замечательного алтайского меда, коричневого, тягучего. Побывал на «священных руинах» на Уржатском.
Все это было в субботу, а воскресенье я посвятил кладбищу, где лежат дорогие мне люди – Владимир Георгиевич Мышкин с Кларой Павловной, Сан Саныч Сироткин, Боря и Галя Рябышкины, Вова Тарасенко, Гена Будников… Мы были там с Олегом Рябышкиным и Таней Мышкиной. Олег плакал. Рядом с надгробием его мамы стоит стела с красивым портретом его тридцатилетнего сына. Разбился на машине. Потом посидел у Олега, потом у Лены и Юли Будниковых. У них дача в Половинке. Юля сбросила мне на флешку замечательные фотографии.
На прощанье Рита с Артуром устроили еще одно застолье в том же составе, что и в пятницу. Подарили мне огромный фотоальмом «Томск. Времена года». Фотографии замечательные.
И вот – минский аэропорт, и Марго в розовом платье бросается ко мне:
– Дед, как хорошо, что ты вернулся! Мне так хорошо с тобой!
Вот она, моя радость!


Конец