Больше не будет страшно

Больше не будет страшно











Однажды я по глупости умру,
Грехи свои чужими разбавляя,
Все радости из памяти сотру,
Свою судьбу слезами отмывая.

Я буду горько – дико сожалеть
О времени, отпущенном для счастья.
Для счастья жить, или для счастья петь,
Потраченном беспутно и напрасно.

Я боль свою на многих разложу.
Несите. Мне самой ее не вынесть.
Зачем собою и тобой не дорожу
И позволяю злобе сердце выесть?

Но что-нибудь останется со мной
И я после себя оставлю что-то.
Исправь мои ошибки, мальчик мой.
Будь счастлив сам и осчастливь кого-то


Она.
Я лечу. Это, оказывается совсем не страшно. А я всегда боялась высоты, но хотела полететь. Вот ребята помогли.
Все совсем не так. Как замедленная сьемка. И музыка. В моей голове музыка. Совсем не страшно. Легко. Радостно. Теперь не будет ни любви, ни ревности, ни измены, ни боли.
Как же все началось? Как я смогла? Как смог он?
Теперь никто уже не виноват. Теперь все кончилось. Теперь будет темно, тихо и не страшно. Останется малыш. Но он простит когда-нибудь, потом. Пусть его жалеет жизнь, Боже. Прости, сынок. Прости, мама. Прости, Сережа.
Я знала, что придется платить. Платить за любовь. Вот плата. Страшная. Но больше не будет страшно. Иду к тебе. Все.
Все уже позади.  Я уже давно умерла. Душа умерла.  Тогда, зимой, когда я узнала. Тело еще бегало, дергалось, хотело что-то вернуть. А душа знала что умерла. Что все, конец.
Музыка. Как будто в голове кружится кассета «Зе крэнбэрриз», 1996 год. Мы слушали ее в день нашего знакомства.
Смешно. Такие мелочи сейчас, когда у нас все кончилось… Небо какое… И деревья сверху кажутся хрупко-хрустальными. Все это было моим. А я не заметила. Только он.  Только я. И я его убила.
Прости, Боже. Ты создаешь нас для радости. А мы всю жизнь стонем и скулим. А надо улыбаться. Небу. Птицам. Солнцу. Траве. Цветам. Любви. Надо было. Поздно. Все.
Все… Простите.

Бандит
Двое на крыше переглянулись. Все? Все. Простите, мадам. Бежим скорее. Лифт. 22й, 21й,… 15й,… 10й,… 9й,… 3й,… 1й,… Никого. Бегом. Дверь. Тело. Кровь на снегу. Она сама виновата. А мы просто выполняем работу. Скорее. Машина. Ключ. Газ. Поворот. Еще. Светофор. Трасса. Все.
Оторвались. От всех. Я умнее. Я хитрый и умный. А она дура. Была дурой. И тварью. Хотела в рай на моем горбу. Вот, получила  что хотела. Она в раю. И он с ней, этот сосунок, муж, которого она так ревновала к бесстыжей и наглой бабе.
Дура. Чего не хватало? Дом, работа, сын. Любовник. Я, то есть. Живи и радуйся. Так нет. Крутой захотела побыть. На место поставить мужа, эту тряпку и его стареющую любовницу. Чтоб прощения просили. Чтоб поняли как она от них настрадалась.
С жиру бесилась.  Всего много было. Денег зашибала немеряно. А ведь дура – дурой. Жалко конечно. Чуть. Но мне не до сантиментов. Я жить хочу. Хорошо жить, с размахом.
Теперь бы не вляпаться. Менты загребут – не отмоешься. Все вспомнят. Хотя откуда им знать? Знать могли только от Натальи. А мы ее с крыши полетать пустили. Правильно Коленька это придумал.
Хотя нас вместе могли видеть. Если кто-то случайно вспомнит - меня прокачают. А увидят судимость – все, я пропал. Любую вину повесят и глазом не моргнут.
В бега надо. На годик. Светуля, жена любимая, прикроет. Не впервой. Да, опасно быть «свободным художником». Коленька со мной поедет. Хороший  он, преданный, сколько лет вместе. Не подведет. Да и вообще, с чего я так трясусь? Уляжется. Никто не докопается. Никто.

Лопатин.
- Ну что там по Перовой?
- Мое мнение: ей помогли.  Наркотой и водкой напичкали. А у нее аллергия на спиртное. Наркотиками тоже не баловалась. На затылке ссадина. А на землю она ничком упала, все лицо разбито.
               Соседи видели двоих. Выскочили пулей через пару минут после того, как Перова упала с крыши. На белой «пятерке» уехали.
- Что говорят родственники?
- Мужа нет пятый день. Мать молчит как немая. А вот все те же соседи говорят, что Перов от жены гулял. С Маргаритой Кунициной, администраторам из «Рифа». Там Перов работал барменом. Ищем обоих. Они ее, думаю, и грохнули.
- Не думаю. Я забираю дело. Это наша Перова.
- Слышь, Лопатин, наглеешь. Мы пашем, ноги топчем,  а ты пришел, увидел и забрал. Как это ваша Перова?
- Два месяца назад Перова начала искать киллера для любовницы мужа, той самой Кунициной. А ме ей своего человека подвели, ее заказ записали на оперативную пленочку. Куницину спрятали, а  Перовой передали: дело сделано, неси деньги. Она на встречу не пришла вчера. Мы ищем, а она оказывается мертвая второй день. Разберемся. Готовь бумаги. А я пойду покурю на воздухе.
Сигарету в рот. Спичка. Огонек. Закрою ладонью от ветра. Что ж, Лопатин, головой не думаешь? Ведь видел Перову, чувствовал что она на взводе. Теперь попробуй разберись... Попробую.
Итак, жили-были муж да жена, сын у них маленький. Молодые, красивые, веселые и не очень богатые. Вернее бедные. Муж решил пробить деньжат и пошел барменом в солидный «Риф», прямо под крылышко Риты Кунициной. Рита не первого так устроила. И не с первым роман завела. Ведь на пятнадцать лет постарше Перова, и не красавица. А вот зацепила же чем-то. Да так, что он забыл про жену и сына, дома через день ночевал. Сперва объяснял работой. Потом Наташе Перовой «доброжелатели» все популярно объяснили: где и с кем ее муж ночует. А она очень гордая была. И понять не могла чего не хватает любимому мужу. И сына родила, и хозяйка, и умная, и красивая…
Если верить Кунициной , Перова до крайности дошла. Приходила к Маргарите и предлагала деньги, чтоб та ее мужа отпустила. И плакала, и просила, свою гордость за пояс заткнула. А Маргарита посмеялась: он, мол, из жалости с тобой живет, да и все интимные подробности о тебе мне рассказывает. И выдала все, что Перов по дури своей разбалтывал.
И тогда Перова сорвалась с тормозов. С характером была и гордая. Начала киллера искать. А вышла к нам. Случайно. Повезло стерве Кунициной, ох как повезло. Перова была уверена, что Марго задушили. Не могла она знать, что «киллер» наш, из органов. И совесть ее вряд ли замучила. По всему видно: с крыши ей прыгать не резон. Может, мужу сообщила: все, грохнули твою красотку? И он ее, за любовь свою, с крыши выбросил? Потому и сбежал. Но он-то хорошо знал, что жена его водки не переносит. Да и вообще, судя по тому, что о нем рассказывала Маргарита, не смог бы, не тот характер.
На крыше были двое. Даже если первый Перов, то кто-то еще есть, кто знает. А знают, двое – знают все. Икать надо. Ищи, Лопатин, ищи.

Бандит.
Посмотрим,  посмотрим. Сумочка нехилая у Натахи была, и кошелек не бедняцкий. Доллары. Неплохо. Больше десяти тысяч. А в рублях ерунда, тысяч пять-шесть. Записная книжка, телефоны, адреса. Еще одна почти новая, переплетик кожаный. Фирма. А записей чуть. Ух ты да это стихи.  Натаха еще и стихи любила. А может, и сама придумала? Почитать что ли?  Люблю поэзию. Фу, дерьмо.
Ох ты. А это еще что? Ментов как собак нерезаных. Точно, в мой подъезд. И в окошке вон фуражки мелькают. Ведь Светик никогда домой коллег не таскает.
Не может быть, что за мной. А ну-ка сматываться. К Коленьке дуну, пересижу, все узнаю. Прям перетряхнуло всего. Еще бы. Не боятся только дураки. Надо было сразу мотать. Светик бы мне загранпаспорт сообразила по блату. И махнул бы куда-нибудь в Португалию на заработки.
Расслабился. Чего я не учел? Неужели Катюшка выболтала лишнее? Пока посижу у Коленьки. А если и вправду за мной приходили, рванем с ним куда подальше. Деньги есть: кроме Перовских штук десять «зелени», хватит на первое время.
 Домой звонить нельзя. Светик поймет, не девочка. Знает много, но там все надежно. Хоть и ментовка, а мужа не сдаст. И лишнего не ляпнет.
Но нам с Коленькой теперь надо быть тише воды,  ниже травы. Если случайно засветимся – все, амба. Вспомнят Ростовскую отсидку и начнут все на меня валить. Вы, мол, гражданин, ранее осужденный, а потому вам амнистия не приснится. А не вы ли бабульку топориком? А не ваша ли работа по антиквариату? А вот пальчики ваши знакомые нам очень. А на "«зоне» начнется… только я терпеть не буду. Мне того раза хватило по горло. Полезут – убью или сам сдохну. На «зоне»  мне крышка. А значит, Димон, без слюней и соплей сваливай отсюда вместе с Коленькой.


Лопатин
- Ну что у вас по Перовой, майор Лопатин?
- Очень тонкая ниточка, но я как на нее вышел, - аж в стойку стал. Была у Перовой знакомая Екатерина Ивановна Маслина. Со слов матери, Наталья Перова в последнее время часто к ней захаживала и подолгу бывала, пару раз даже ночевала. И накануне смерти Перова сына матери оставила, а сама всю ночь у Маслиной была. Уходила нервная, на взводе. А пришла на утро , и как наколотая. В ступоре. Молча спать легла, а проснулась – пропала, не сказав куда. Нашли уже мертвой через сутки.
Странно? Еще более странно дальше. Я пришел к Маслиной: чем занимались, о чем беседовали. А она мне говорит: подругами не были, говорили о всякой ерунде, смеялись и вино пили, видик глядели. И что удивительно: Маслина про Перову действительно ничего не знает: где училась, кем работала, сколько лет сыну. Выводы делайте сами, полковник.
- То есть у Маслиной Перова встречалась с кем-то третьим? Любовник? Вызывайте эту Маслину повесткой и не выпускайте, пока не выжмите все. Соседей тоже порасспрашивайте. Не мне вас учить. Работайте.


- Гражданка Маслина, что за человек посещал вас вечером 17 декабря 2002 года?
- Дмитрий Сергеевич Нажиров, мой дядя по маминой линии.
- Он приходил к Перовой?
- Да.
- Это вы их познакомили?
- Нет. Это он меня с ней познакомил. Что вы прицепились ко мне? Я не при делах. Он ее привез пару месяцев назад. Встречались они у меня. Не будет же он домой любовницу тащить. Я с ними не сидела. Уходила к подругам. Или видик смотрела. Или спать ложилась Не знаю я ничего.
- Адрес, телефон Нажирова.
- Звенигород, Свободы 17/14. Номер мобильного в записной книжке на вашем столе.
- Они всегда приходили вместе?
- Обычно, да. Хотя бывало и отдельно, Наталья приходила сама, а он уже подъезжал потом.
- А тогда, 17 декабря?
- Сначала она.
- Долго были? Подробно.
- Говорили на кухне долго, часа три.
Потом ушли, около полуночи.
- Сейчас все на бумаге, подробно, с самого начала и быстро.

Муж .
Голова болит, сил нет. Глаза открыты или закрыты? Темень. Гудит что-то. Движок. И трясет. Я в машине. На полу под задним сиденьем. Как меня сюда?
Голова болит потому что меня по ней ударили чем-то И привет передали. От Наташи. Причем здесь она? Руки связали. Вот козлы. Остановились.  Выходят. Не могу пошевелится. Тащат куда-то. Снег. Деревья. В лес? Нет!
Нет! Да зачем же? Стойте! Это что же? Я не пойду! О-о-о. Ох, опять по голове. Чем же это? О, битой бейсбольной.
Что-то говорят. Мне. Торможу я что-то. Наташа. Просила. Передать. Что. В моих услугах. Она больше не нуждается. Что? Моя Наташа? О-о-о. Они меня что, убить решили? Ох, темно. Горячо. В голове каша. И огоньки. Курят. Устали. Бить меня устали. Что? Догулялся? Это я догулялся? Маргариту убили? Наташа заказала? А меня им? Чтоб знал как от жены гулять?
Нет. Наташа не могла. Это все лажа. Плакать, кричать, посуду бить, - это да. Но человека убить … меня убить?  Пугают, наверно. Ха-ха-ха. Конечно, пугают.
А Марго жива. Я бы почувствовал. Мы всегда друг друга чувствовали. Она мне тогда еще говорила: места себе не находила, все хотела бросить и бежать. Ко мне бежать. А я тогда в бреду был, температура зашкалила. Наташа мне лицо вытирала, а ей все про Марго рассказывал.
И я всегда знал,  если Марго плохо. Тогда, зимой, нашей первой зимой, бежал к ней. Наташа за руки хватала, на колени стала, чтоб не ушел. А я ничего не видел и не слышал, к Марго бежал. Она таблеток наглоталась, еле откачали. Потом рассказывала, что у нее Наташа была и наговорила ей гадостей, и ревела, и просила. А потом сказала : убью. Пообещала убить. А теперь убила? Не может быть. Нет. Ох. Медленно – медленно бита плывет по мне. И метит в лоб. А я улыбаюсь. Я в другом месте, я дома, с Наташей и Ромкой. Он такой маленький, что я боюсь брать его на руки. Он спит и улыбается. И Наташа улыбается. Ох. Боль.
Опять бита летит мне на встречу. Медленно, плавно. А я вижу Марго такой как в день нашего знакомства.  Красивой и стильной. Она хищно улыбается, ее глаза сверкают. Ведет рукой по моей щеке. И меня ожигает огнем. И я лечу. Ох. Снова боль. Боль.
Наташа смеется. Ромка уже ходит. Боится, хватается ручонками за Наташино платье. Они оба смотрят на меня и смеются. И я тоже смеюсь. А на улице весна. Из открытого окна в комнату влетают лепестки вишневых цветов и падают на Наташины волосы.
Боль. Огонь в затылке. Туман. И огонь. Я иду к огню. У огня сидят странные грустные люди. Греют руки у костра. Потому что вокруг зима и снег. А мне безумно жарко. От огня. Я весь горю. В огне. Душно. Я задыхаюсь. Горю. Огонь. Я. Сгораю. Я – пепел… Меня нет… Больше… Нигде… Нет…   


Марго.
- Ну что, парни, потанцуем?
Марго включила блюз. Владимир Веленев не переставал удивляться. Как ей это удается? Ее могли грохнуть три дня назад. Сама она тоже дел натворила: Перовы из-за нее на грани развода, девчонку до греха довела, фактически Наталье теперь дорога в тюрьму. А Марго и глазом не моргнет. Уже и песни были, и стриптиз с порно по видику (с ее комментариями), и анекдоты про командировки, теперь танцы пошли. Искрится весельем. Ни истерик, ни мук совести. Наглая циничная  стерва. Надо признать, умная и красивая циничная стерва.
- Володя, не надо много думать. Голова испортится. Иди ко мне, а то старлей мне все ноги истоптал. Может, ты танцуешь лучше.
- Послушайте, Маргарита. Вам не совестно?
Молодым ребятам жизнь испортили,  сначала отца у мальчишки увели, теперь и матери его тюрьма светит из-за вас.
- Я совестью , капитан, часто не пользуюсь, а то затрется. Пусть сохранится в первозданном виде. Да и не твое это дело, извини. Ты меня охранять поставлен, а не морали читать. Пойду-ка я кофе сварю. Хотите? По кофейку и в преферанс, да?
Ох, капитан, прав ты на все сто. Гадко. Все вокруг гадко. И самое гадкое – я сама. Только надо марку держать до конца, улыбаться и порхать. Пусть все думают как ты, капитан: что мне легко и весело. И что не вою по ночам. И что Сережа Перов был в моей жизни случайным мальчиком, очередным развлечением. Я же - стерва. А стервам  никого не жалко. Только себя любят.
Но этого мальчика я действительно любила. Как в книгах пишут, как в кино показывают. Любила и не хотела отпускать. С первого взгляда, с первого слова. Я взлетела, я взорвалась. Глядя в его глаза, я умирала и рождалась. Я так закипела, что брызги ошпарили его. И он сразу понял. И принял. Он стал моим началом, я – его продолжением, и не было конца. Три года пролетели как один миг. И вместе с тем они и есть моя жизнь. Все что было до, и что будет после – пустота, ничто. Важен только он. И ни жалостью , ни угрозами меня от него не оттащить. Только смертью. Жаль, что смерть уже очень близко подобралась. Я ее чувствую. Она между ним и мной. Только не его, меня забирай. Только бы жил он, жил долго.
Капитан прав. Я не выгляжу замученной совестью женщиной. Только я не просто женщина, я королева. Всегда буду королевой. Всегда.
- Кофе подан, господа офицеры. Старлей  сдает карты. Кто-то звонит в дверь. Кто бы это? О майор пожаловал. Прошу. Кофе?
- Не нужно, и карты уберите. Развели тут бордель – казино на явочной квартире.
- Извините, майор. Это я ваших мальчиков развращаю, -  Маргарита сияла и смущенно хлопала ресницами. В ее сорок два «косить» под школьницу было смешно и противно. Лопатина покоробило, захотелось сказать ей что-нибудь злое и гадкое, чтоб увидеть, как сползет улыбка. Он сам себе удивился и сказал то, что должен был:
- Я снимаю охрану. Можете возвращаться домой, и отдыхать от нас, Маргарита Сергеевна.
- Что, взяли Наталью?
- В каком смысле.
- Я чего-то не знаю?
- Наталью Перову убили вчера. Сбросили с крыши двадцатидвухэтажного дома.
Лопатин увидел как у Маргариты затряслись частой дробью руки, так что из чашки в ее руке стал выплескиваться кофе прямо на юбку.  А потом ее рот выкривило в жалкой и некрасивой гримассе. И покатились слезы. Крупные как бусины.
Она плакала молча, без всхлипываний и криков. Так что охранявшие ее оперативники не сразу поняли, что с ней случилось. А когда поняли, - вышли из квартиры, тихо прикрыв дверь. Лопатин сидел и смотрел на Марго. И она уже не казалась ему наглой и стервозной. Не стало фальшивой оболочки. Осталась одинокая и несчастная очень старая женщина. Самая обычная, даже жалкая. Лопатин заглянул в ее глаза и испугался. Глаза были страшные, пустые и мертвые. Страшно было видеть, как мертвые глаза плачут. Эти глаза рассказали майору больше любых слов: никогда Марго себя не простит, никогда не найдет себе оправданий и искать не будет. Будет молча тащить свой крест, будет молча проклинать себя, будет жить с мертвыми глазами.


Она.
Дорогу развезло. Грузовик скользил по грязно-снежной колее из стороны в сторону. От этого гроб шатался, и цветы в руках покойницы шевелились.
Матери невыносимо было  смотреть на это, и так же невыносимо было отвести взгляд. Музыка надрывалась. Казалось, весь мир рухнул на ее сердце. Не было желаний, мыслей, чувств. Не хотелось двигаться и думать. Потому что думать, и двигаться тоже было невыносимо и невозможно. Только мысль о маленьком Ромке заставляла сердце биться. Она не имеет права бросить его одного, маленького и беззащитного.
Кто-то говорил, кто-то снимал Наташину мать с похоронного грузовика. Кто-то поднес Ромку к гробу, чтобы он поцеловал маму напоследок. И тогда он закричал. Крик был не детский. Крик был вообще нечеловеческий. Так кричит раненый зверь, жутко и страшно. Бабушка бросилась его жалеть. Эта необходимость заботится о живом Ромке помогла ей не умереть рядом с мертвой дочерью.
Но Ромкин крик заставил ожить на одно последнее мгновение крохотную клеточку умершего мозга. И Наташа ожила на единственный миг. Мама! Мама! Мама?!
Сынок! Ромочка! Малыш! Прости, прости меня.
Я не могу к тебе вернуться. Чтобы  обнять тебя, чтобы взять на руки и не выпускать долго-долго. Чтобы идти с тобой за руку по аллее парка. Чтобы выкладывать вместе на полу слава из пластмассовых букв. И целовать щечки и глазки, и расчесывать мягкие волосы.
Что же я наделала, малыш? Ведь жить радостно и приятно… Вот я маленькая, лет пяти или даже меньше. Иду по траве босиком, росинки падают на кожу холодно, приятно. А солнце отражается в капельках алмазной россыпью. И я счастлива.
 Рядом моя мама. Она улыбается, говорит что-то ласковое. Папа берет меня на руки и подбрасывает высоко к облакам. . И я счастлива.
В доме праздник - Новый год, самый красивый и любимый. Запах елки. На окошке переливается разноцветно гирлянда. На столе много всякого, и очень красиво. Под елкой заветная коробка. Открываю, и – о, счастье, - та самая огромная кукла из большого магазина.
А вот мне 13 лет. Я впервые влюбилась. Шла по школьному коридору и увидела Его. Каждый раз при встрече искала его глаза, а находила - отводила взгляд с опаской. Все ждала: сейчас подойдет. А когда подошел, уже спустя три года, - что-то глупое сказала и убежала плакать. И была счастлива.
Выпускной бал. Я танцую с Ним. И смеюсь от счастья. Он смотрит своими блестящими глазами, и нет никого  кроме нас в целом мире.
Приезжаю на выходные из Москвы домой, и вместо того чтоб писать курсовую, бегу к Нему на свиданье. Мы идем по темным улицам, целуемся и мечтаем.
Свадьба. Он строг и серьезен. Я дрожу от страха. Музыка, слова, солнце. И мы. И мы счастливы.
 Стал таять снег, и я поняла, что у нас будет ребенок. Странно и радостно говорить по вечерам с малышом, что спрятался внутри меня, петь ему песни и ждать удара крохотной ножки под ребра. А потом было больно и страшно. Но все кончилось, и малыш оказался в моих руках, я заглянула в его синие глазки, и поняла – вот оно, самое большое счастье.
 Каждый день с Ромкой был лучшим. Было так много счастья. А боль преходяща. И обиды мелки. Я не заметила как много у меня счастья. Вся жизнь  - счастье.
Пусть мой малыш будет счастлив. Пусть плачет или смеется, но будет счастлив. Просто счастлив. Всегда счастлив. Счастлив.


Лопатин.
Это дело стало моим, личным. Эти нелюди задели меня за живое. И потому я нашел. Слышите? Я нашел этих тварей. Их двое. Они наследили пальчиками в Перовской квартире. Про них говорили свидетели смерти Перовой. Про них рассказывала Маслина. Про них вообще много кто рассказывал. Потому что они многих унизили, оскорбили, ограбили.
Долго они ходили лишнего по белу свету. Долго я вычислял их. Три месяца ждал, телефоны прослушивал, квартиры сторожил. Вот дождался.
Не выдержал Нажиров Дмитрий Сергеевич, 1971 года рождения, женат, судим по статье 117 УК РФ в 1991 году. Не выдержал без новостей от жены. Позвонил. И встрял. Вместе с другом Коленькой – Николаем Васильевичем Усатовым, 1972 года рождения, неженатым, несудимым.
И будет вам, ребята, по полной отмерено. Потому что это дело стало моим, личным. Потому что не позволено всякой швали оставлять четырехлетнего мальчишку без матери и отца. Потому что не позволено грабить стариков и бить женщин за кошелек с полсотней долларов. Или сбывать за бесценок старые иконы залетному иностранцу. Потому что не должны воры, убийцы и насильники захломлять мир и жить среди нормальных людей.
И я, сколько смогу, сколько дышать буду, - вас, скотов, буду ловить и наказывать. И расколетесь вы, это я вам обещаю. Правдами и неправдами расколетесь.


Коленька.
С Димкой Нажировым я познакомился два года назад, и крепко сдружился. Сначала пили гуляли вместе, потом за жизнь говорили. Как-то он предложил заработать: обычный гоп-стоп.
Я его побаивался и завидовал, наверное, что он никого не боится, а его все побаиваются.
В нем чувствовалась сила. А я с детства привык быть с сильными. И к Димону я как-то сам собой перешел в подхват. Отказать ему не мог. Сказать, что он не прав не мог.
А он умный, хитрый. Сразу просек как меня в оборот взять. Сначала пичкал баснями про «зону», про воровское братство. Потом рассказывал как легко и лихо брал деньги у «лохов». А затем расклады давал на дело: где я, где он, что я говорю, что он делает. И так гладко выходило… Я пошел. Оказалась все иначе. Вышла накладка, меня трясло, но деньги мы взяли.
Когда домой приехали – выпили. Ступор стал проходить и пришел кайф. Я это сделал! Тогда я понял прелесть адреналинового выброса. Водка добавляла веселья, а Димон стал нахваливать. И я ему поверил. Хотелось верить. Что я герой, прирожденный хищник. Что в глаза мне глядеть страшно: могу взглядом убить.
И я в себя поверил. Позволил себе быть настоящим, тем кем хочу. Умным, хитрым, безжалостным зверем.
Когда Димка познакомился с Наташей Перовой – случайно, на остановке плакала из-за гулек мужниных, а Димон в свою тачку посадил и успокоил, - я почуял запах денег. И намекнул Димке, что можно крошку развести. Димка ее обработал: убедил что любовницу надо грохнуть, мужа проучить. Умел он убеждать. К тому же у него  ксива ментовская имелась, а это «гарантировало» Наталье безнаказанность.
Мне хотелось поучаствовать. Я представился Перовой «киллером», предложил услуги. Сделал бы или нет – деньги получил бы. Не побежит же заказчица ментам жаловаться, что «киллер» деньги взял, а заказ не выполнил.
Денег у нее было валом, но она нашла подешевле. Стерва! Это мы потом узнали: когда Сергея Перова убили и Наташке рассказали, она в истерике выложила все. Наташка своего муженька только припугнуть хотела. Но нам какой резон его живым отпускать? Нам деньги нужны. И чтоб не заложили. Перов живой  нам мешал.
А вот любовницу его я бы грохнул, если б  Наташка не зажмотилась. Но она сэкономила на этом и погорела.
Сергея мы в лесок вывезли и «поучили»  бейсбольной битой. По очереди учили, то я, то Димон. А потом Перов захрипел и я его придушил, чтоб не мучался. Не было ни жалко , ни страшно, хоть и впервые убил человека. Легко было. Я тогда и понял, что все смогу. Молния меня не убила, земля не разверзлась. Я стал всесильным. А люди – так, мелочь.
Когда Наташка узнала про мужа, в обморок упала, а  потом завыла, заорала, кидаться стала на нас. Я понял: ее надо кончать - сдаст. По голове стукнул, чтоб не орала. Потом дозу вколол, не пожалел, и водки в горло полбутылки влил. Деньги и золото мы сразу нашли и поделили: что в сумочке -  Димону, что в тайничке – мне. Вышли вместе. Вернее шли мы с Димоном, а Натаха меж нами болтыхалась. Зашли в многоэтажку, сели в лифт. Долго тащили из лифта на крышу – Натаха не в себе была. А потом выбросили. Летела она хорошо: тихо, молча.
Мне показалось, что Димон ее даже пожалел. Загрустил он как-то. А чего ее жалеть? Сама кашу заварила.
Удивительно что нас нашли. Майор рвет и мечет. Долго говорит, искал. Только что он докажет? Кроме нас с Димоном никто ничего не знает. Сама ли Наташка с крыши слетела, или помогли;  где Перов под снежком прикопан - неизвестно. А мы не скажем. Димон не раз говорил: сам не расколешься – никто не докажет твою вину.
За мной что ли пришли? Ну, ну ведите. Все равно вам, козлы, из меня не вытянуть ничего. Адвоката давай. Оп-па! За это ответите! Че охренели? Вместо адвоката по печени. А наручники зачем? Э, мужики, обалдели? Пакет с головы снимите! Я ж задохнусь! Уроют. Ей-богу, угрохают. Отвечать будете! У-у…
Фу, живой. Че, вылупились? Человека не видели? Сколько ж вас тут набито в камеру! Человек двадцать. Э, отвалите. Отвалите, сказал. Выпустите меня отсюда! Вы-пус-ти-те…


Бандит
Говно ты, Коленька. Не ожидал. В первый же день запел как соловей. Добро бы ты правду чесал. Так нет, все на меня. Он меня, видите ли, боялся.
Под пистолетом Перова бил и душил, под пистолетом Наташку наркотой и водкой качал да с крыши спускал. А на мои «бабки» не боялся гулять. Сам придумал, как Перову развести, сам и решил их обоих убить. Хотел испробовать: как это своими руками убить, Богом себя возомнил. А сам – червяк, падаль.
Ну говори, Коленька. Надейся, что тебя пожалеют, срок скинут. Жди! А будет так: посадят нас в одну камеру пожизненно. И будет у тебя жизнь короткая и болючая. А я ж тебя другом считал, дерьмо ты неполноценное, маньяк.
Но плюну я на тебя и разотру. Мне и без тебя тошно. Кого я вправду считал надежным другом, так это Светика. А она отвернулась в самую трудную минуту. Баба есть баба. Даже не пришла, только записочку написала: не прощу,  мол, что из-за любовницы подставил и себя, и семью, и дочкино светлое будущее, и ментовскую ее карьеру. Что развод уж близко.
Берите, жрите свой развод. Мать предала в девяносто первом. Не захотела быть матерью насильника. А ведь та дура  сама пришла к нам, а потом нас и посадила. Мать поверила ей. Все ей поверили.
Теперь Светка, любимая жена, продала за свою сраную карьеру в ментовке. И Коленька…
Все продали. Даже дочь… Но я сильный, все стерплю. Вы еще пожалеете. Вы – дерьмо. Все вокруг – дерьмо. И почему мне всегда попадается одно дерьмо?



Сын

Я сегодня на рассвете
Поняла, что будет чудо,
Что появится ребенок
Просто так, из ниоткуда.

Будут глазки, будет носик,
Будут щечки и пеленки,
Будет много дней веселых
И ночей с тобой бессонных.

Мне сегодня Бог подарит
Радость самую большую:
Я скажу об этом мужу
И от счастья расцелую.

И каким ты будешь, зайчик?
Будешь Ромкой, если мальчик,
Если девочка – Маринка.
Будешь лучше, чем картинка.

Хорошо, что будет чудо
Просто так, из неоткуда.
Я давно просила Бога,
Наконец-то это будет!


Здравствуй, мама. Мне сегодня восемнадцать лет. Иду от папы. Тебе от него привет: горсточка земли с его могилы на твою. Зачем вас рядом не положили? Ведь вы друг друга простили давно. Я это понял. Вообще я много понял. Все понял. И примирил вас в своем сердце.
Сколько я думал, покоя не знал, плакал. Как вы могли предать друг друга, как вы могли бросить меня? Никак не хотел вас простить. А месяц назад бабушка отдала мне твой дневник. Старый кожаный переплет, желтые страницы… И твоя душа в них: твои стихи. О папе, обо мне, о тебе. Я читал и плакал. И все простил. Хочешь, я тебе почитаю?

Любить – жестокое какое наказанье.
Ты – острый шип, и сердце мне порвешь.
Твоих измен  уже не сосчитаю,
Твоих обманов неизмерна ложь.

Любить тебя – тупая боль в висках
Что мечется, взрывая мозг мученьем.
Не выудить наружу боль никак,
Нет от тебя леченья, нет спасенья.

Любить тебя так невозможно сложно,
К тебе не достучатся, не достать.
Ты сердце замыкаешь осторожно
И для меня не станешь открывать.

Любить тебя – что душу на закланье
Отдать, и не просить любви взамен.
Но я ищу для жертвы оправданья
Чтоб совершить губительный обмен.

Тебя любить убийственно – прекрасно.
Пусть я одна любовью излучусь,
Пусть буду я покинуто – несчастна,
Пускай покаюсь, но зато влюблюсь.

Ты же это для папы? О нем? Я ему читал. Это, и те, другие. Веселые и отчаянные, и те, жестокие. И ты знаешь, мама, его лицо на фотографии изменилось. Стало таким спокойным. Пропал этот жуткий оскал, и осталась добрая улыбка.
Он тебя любил, мама. Всегда только тебя, а не эту женщину, что сидит часами у твоей могилы и плачет.
И ты его любила. И меня вы любили оба. Очень. Когда я это понял , я стал счастливым. Я теперь всегда буду счастливым с вашей любовью в сердце. Человек не может быть несчастливым, если его любят мама и папа.
Мы будем вместе. Ты, папа и я. И мы будем счастливы. И нам больше не будет страшно.