Лучина

        ЛУЧИНА

        Ещё непоздний вечер, но на улице уже темно. С наступлением темноты в деревне спешат топить домашние печи. Когда ещё деревенская спасительница нагреется и начнет отдавать тепло, наполняя комнаты невидимым комфортом, уютом – словом, жизненными силами. Кто не испытал этого, может легко проверить правильность моих слов. Войдите в обставленные комнаты городской квартиры или в собственный, но холодный дом, и вы сразу оцените, что такое домашнее тепло.
        Продолжая беседу с человеком, заглянувшим ко мне на огонек, я укладывал поленья в раскрытое зево голландки. Дело было привычное и выполнялось без особого напряжения – машинально. И гость мой не обижался за такое совмещение дел: разговор и хлопоты вокруг печи. Он поступил бы также, если бы я оказался у него дома в это же время. Он оживленно говорил, пока я делал общее – знакомое для нас дело. Но он вдруг замолчал, когда я взял в руки тяжелый тесак-нож и полено, заранее приготовленное, выбранное тщательно, ровное, без сучков. Это полено стояло у меня отдельно в теплом месте, и всегда на замену ему готовилось заранее другое. Это полено шло на растопку. Тесаком я отщеплял тонкие лучины, и они с треском отскакивали и валились на пол, увлекая за собой маленькие острые щепочки, сразу засорившие пол возле печи.
        - Что так по старинке? – спросил меня гость с упреком.
        - А что? – ответил я, как бы, не понимая смысла вопроса.
        - Береста на это есть! – категорично заключил он.
        Я промолчал. Огонь спички в это время раскалял лучину, она почернела и вспыхнула слабым огоньком, а затем огонь охватил весь пучок лучины, разгоревшись, захватил близь лежащие поленья. Я закрыл дверцу печи, и отошел к столу, где сидел гость.
        Он продолжал свой рассказ о заготовке бересты, я слушал рассеянно. У меня в голове бродили другие мысли. Над столом светила лампочка, потрескивала, разгораясь, печь, за окном был февраль. Память увела меня в весну. Скорей в её первую, начальную фазу, когда, наскучавшись за зиму, все устремляются в лес. Но зачем идут люди в лес? По разным причинам: добывать березовый сок, драть бересту. Память  - великая штука, пожалуй, она одна, и у каждого человека по-своему, может вернуть прошлое, вернуть необратимое время…
        Ранней весной я шел по берёзовой роще, наслаждаясь шелестом молодой листвы и не запыленной травки, совершенно удивительно чистым, наполненным новыми запахами воздухом. При этом запахи каждой березы весной своеобразны, как плоды у фруктовых деревьев осенью. И вот в этой светлой березовой роще, переполненной говором птиц и радостью обновляемой жизни. Я остановился перед трупом…
        Под моими ногами, поперек пути, лежала срубленная береза. Молодые листочки свернулись и поникли. Жизнь угасала. Но корни… Корни дерева не поняли всего случившегося, работали, всасывали весеннюю оживляющую влагу и гнали наверх… И эта весенняя влага профильтрованная корневой системой, превращенная в березовый сок, выливалась на землю через то, что осталось от красивого дерева – пенек. Пенек стоял красный. Березовый сок на открытом весеннем воздухе превращался в березовую кровь, которая уступами стекала в зеленую траву.
        Это было бессмысленное убийство…
        Знакомый продолжал свою тему разговора, а я свое путешествие по лесу.
Кто из россиян не любит березу?
        О ней и песни, и стихи сложены, живописцы, и киношники с удовольствием пишут и снимают картины березовых рощ. Даже последний российский забулдыга, произнося слова: «Берез-ка-а! Да-а!» - вложит в содержание этого слова такое тепло, такое затаённое придыхание восторга, какого не ощущали его дети последнее десятилетие.
        При всем этом самое изуродованное, самое искалеченное существо из растительного мира в наших лесах – береза.
        Я представил себе, как мой знакомый, с утра пораньше собираясь в лес специально драть бересту, берет острый топор или тяжелый нож, и идет по лесу и выбирает жертву. Он не будет обдирать молодую березку – у нее слабая кора, и взрослую березу обойдет – с нее уже не снимешь цельную пластину. Значит, он выберет «березку в соку», ровненькую, без сучков, в талии сантиметров 25-30. Вонзит в нее топор: раз, два, три… до метра сверху донизу. С треском дерет: одну, вторую, третью березу… до десятка, чтоб на всю зиму «господину человеку» хватило растоплять печку. Довольный заготовитель с перекинутой за спину связкой уходит из леса, как средневековый дикарь со скальпами.
        Березы остаются в лесу израненные, оскорбленные, обесчещенные. Поруганные деревья продолжают жить. В лесу появляются новые краски, снятая береста обнажает желтую кору, которая к концу лета превращается в оранжевый цвет, зимой от мороза чернеет. На следующий год уже идёшь не по бело-зеленой роще, а черно-бело-зеленой. Чернота на стволах деревьев трескается, через отмирающую кору начинает просматриваться новая народившаяся шершавая береста. Рана заживает.
        Но разве рана была когда-нибудь красивой?
        Я всегда, когда стою подле израненных деревьев думаю, сколько же нужно человеку сил, чтобы восстановить потерянный от полученной раны кожный покров, по-видимому, столько же сил нужно березе, чтобы восстановиться.
Мирно потрескивали поленья, я поднялся поправить огонь в печи. Мой гость тоже поднялся.
        Я ухожу. Что-то ты совсем меня сегодня не слушаешь, - заворчал он недовольный.
        Я не удерживал его и не вступал с ним в споры.
        Зачем? Человек сам должен во всем разобраться.
        У печки я отложил очередное полено для лучины.