Мютцен ап!

       После окончания первого курса горного техникума, в который я поступил против воли родителей, отец по моей  просьбе, устроил меня на время каникул подземным путевым на шахту «5-Сталь», где перед пенсией работал начальником одного из участков.
       Попал я в бригаду, которой руководил Михаил Иванович Надточий.
       Вся она состояла из старых горняков, прежде работавших  у отца на шахте «11 Рау».
       Михаил Иванович, или дядя Миша, как звали его в бригаде, был лет пятидесяти, невысокого роста, крепкого телосложения и с совершенно седою головою.
       По характеру он был веселый, и работать с ним было легко. Однако в поведении старого шахтера отмечались некоторые странности, над чем постоянно подшучивали бригадники.
       Таская шпалы и забивая в них костыли, работая отбойным молотком или лопатой, он постоянно бормотал какие-то фразы на немецком языке.  А когда   садились перекусить и разворачивали свои «тормозки», первым делом отвинчивал колпачок алюминиевой фляги и со словами «вассер тринкен», делал из нее несколько глотков. Хлеб он называл «брот», сало «шпик», а водку «шнапсом».
       Когда же бригада заканчивала обед, дядя Миша вставал и командовал, - «Ауфштейн! Мютцен ап!  - и мы продолжали работу.
       Слова, касающиеся воды, хлеба и прочего я понимал, а вот, что означает последняя фраза, не ведал.
       Как - то, сидя  в камере околоствольного двора и ожидая когда спустят материалы для перестилки рельсового пути, я спросил у дяди Миши, что за команду он произносит, после перерыва на обед.
       - Команда эта поганая, привязалась еще с войны, нехотя произнес он и рассказал следующую историю.


       " До войны я закончил Харьковское педучилище и работал в Сталино учителем. Читал детишкам историю с географией. 
       Потом были военные сборы, а 22 июня меня призвали в армию, навесили в петлицы  по кубарю и дали под начало взвод. Провоевал всего ничего.  Под Касторной наш полк попал в окружение, был разбит и я оказался в плену.
       Немцы всех обыскали, построили в колонну и пригнали в ближайшее село. Там пересчитали - оказалось около тысячи бойцов с командирами, и для начала расстреляли всех евреев с политработниками. Остальных загнали во двор фермы,  где двое суток не кормили.
       На третий день нас  снова построили и, отобрав полсотни командиров, в число которых попал и я, вывели в поле. Оно тянулось на несколько километров вдоль линии наших окопов  и было заминировано.
       Здесь же, с интервалом в несколько метров друг от друга, были аккуратно расставлены десяток  металлических борон, с прикрепленными к ним брезентовыми ремнями.
       Нас выстроили напротив, после чего немецкий гауптман на ломаном русском заявил, что пленным предстоит разминировать поле. А для этого протащить на себе бороны. Кто откажется - подлежит расстрелу.
       В строю раздался ропот, после чего немец достал  из кобуры пистолет и хладнокровно убил  двух  офицеров.
       Затем ударами прикладов нас подогнали к боронам, разбили по пятеркам и заставили надеть на себя упряжь.
       Последовала команда «форверст!» и, матерясь, мы потащили проклятые бороны. Первая пятерка подорвалась почти сразу, метров через двадцать.
       Затем взрывы стали следовать один за другим и только нам удалось протащить свою, метров  двести. Дальше ослепительная вспышка и все кончилось…
       Очнулся я в коровнике, на соломе. Кто меня туда притащил, не знаю. Голова раскалывалась, в ушах звенело. Какой-то человек поил меня водой из консервной банки. Именно тогда, в двадцать с небольшим лет, я и поседел.
       На следующее утро стал слышать и узнал, что поле немцы разминировали, подорвав еще несколько десятков  военнопленных.
       Затем были лагеря – сначала Майданек, а затем Освенцим. Работали мы в каменоломнях,  а кормили одной брюквой. Умирали сотнями.               
       Когда лагерное начальство в сопровождении своры охранников  появлялось в бараках – следовала команда:  «ауфштейн! мютцен ап!», что означало «Встать! Снять шапки!». И сотни пленных с замиранием сердца вскакивали с мест – такие обходы обычно заканчивались отправкой на расстрел или в крематорий. Вот тогда эта команда навсегда и втемяшилась в память. 
       Перед самым концом войны я попал на шахты Рура. Там под землей, как в аду, тысячи рабов со всей Европы добывали для Германии уголь. Тогда и освоил шахтерскую науку.
       Освободили нас американцы, при капитуляции немцы не успели всех утопить. И долго ужасались, рассматривая человекообразные существа, в которые нас превратили голод, побои и каторжный труд.  С месяц продержали в фильтрационном лагере, немного подкормили, подлечили и всех русских, которые выразили согласие, передали нашему командованию.
       И снова фильтрационный лагерь, теперь уже наш.  Допросы в «СМЕРШЕ». После них многие попали на Колыму, как изменники Родины, где   и сгинули, а  меня Бог миловал –  помурыжили еще с месяц и отправили домой.
       Только учителем я больше не работал. Не разрешили.
       И пришлось воспользоваться профессией, полученной в немецких шахтах -  стал горнорабочим. Сначала в забое рубил уголь, а когда заработал силикоз, перевели в путевые.
       Со временем многое из тех лет из памяти стерлось. Но собачью эту команду забыть не могу, по ночам снится.
       Так, что ауфштейн, ребята, клеть спустили, пошли выгружать рельсы…"