Филологические миниатюры

Борис Бейнфест
Семь филологических миниатюр
1.
Читавшие «12 стульев» помнят, как Остап предлагал Кисе оставить на скале памятную надпись: «Ося и Киса были здесь». А тут мне попала в руки превосходная книга В. Катаняна «Прикосновение к идолам», в ней есть большая глава, посвященная Лиле Брик. И там вдруг в одном из писем Маяковского к Брикам из-за границы читаю: «Дорогие Киса и Ося!». Бог мой, оказывается, Кисой Маяковский ласково называл Лилю, а Ося – это и есть Осип Брик. «12 стульев» писались в 1929 году, еще при жизни Маяковского, и, не рискуя ошибиться, можно полагать, что Ильф и Петров иронически обыграли наверняка известные в богемных кругах формы обращения Маяковского к своим близким.
Правдоподобие этой версии подтверждается еще и тем, что... Впрочем, слово Никите Богословскому («Что было и чего не было», 1999): «Ни для кого не секрет, что в авторе "Гаврилиады" Никифоре Ляписе Ильф и Петров вывели Маяковского, поставлявшего праздное стихотворное чтиво профсоюзным журналам. "Загадочная" Хина Члек – муза плодовитого автора – явно читалась как Лиля Брик».             
Так что Воробьянинов, выходит, своей детской кличкой обязан Лиле Брик! Да и Остап, не исключено, своим именем обязан ее супругу...
2.
«Так он писал, темно и вяло»... Это Пушкин о Ленском, причем курсив Пушкина. Лидия Гинзбург заинтересовалась смыслом этого курсива и вполне правдоподобно предположила, что это не акцентирование, не смысловой нажим, а скрытая цитата из Языкова («Как это вяло, даже тёмно, / слова, противные уму, / язык поэзии наемной / и жар, не годный ни к чему!»). Стихотворение это, как показала Гинзбург, было известно Пушкину в пору написания шестой главы «Евгения Онегина», и он мог по свежей памяти воспользоваться формулой Языкова. В отдельности термины «темно» и «вяло» в те поры употреблялись, были ходовыми, но соединение их у Языкова в некую формулу было новым, и Пушкин счел себя обязанным, заимствуя эту формулу, подчеркнуть курсивом ее цитатный характер.
А в чем же мое открытие? А в том, что в знаменитом стихотворении Д. Самойлова «Вот и всё. Смежили очи гении...» мелькает та же формула, но уже безо всяких отсылок (прошло полтора века!): «Тянем, тянем слово залежалое, / Говорим и вяло, и темно...». До прочтения заметки Лидии Гинзбург мне эта строка казалась великолепной по выразительности, но, оказывается, это заимствование. Языкова Самойлов мог и не помнить, но Пушкина, безусловно, знал. И не подчеркнул известность этой формулы, скорее всего, именно в силу ее уже теперь (после Пушкина) общеизвестности. Т.е. цитата как бы сама собой разумеется. К тому же, цитата не точная, слова поменялись местами.
Может быть, последнее обстоятельство – причина того, что у меня пушкинский фрагмент вовремя не всплыл в памяти, а только после того, как я наткнулся на заметку Л. Гинзбург. Тут, конечно, я его сразу вспомнил...
А у Языкова оба слова стоят в том же порядке, что и у Самойлова! Но кто бы вспомнил Языкова, если бы не Лидия Гинзбург!
И еще. Семантическое содержание обоих слов у Самойлова и у Пушкина – разное! У Пушкина «темно» – это, по контексту, «пессимистично», у Самойлова же – «непонятно» («слова, противные уму» – у Языкова!); у Пушкина «вяло» – воспринимается как «меланхолично», у Самойлова – как «неэмоционально» («жар, не годный ни к чему!» у Языкова!). Удивительна, однако, эта близость смыслов у Самойлова и Языкова...
3.
Вот маленький вопрос на засыпку. Как правильно: с Северянином или с Северяниным? И, главное, почему? Мне этот вопрос задал приятель, в последние годы профессионально занимающийся литературой, он вдруг засомневался. Стал перебирать: с Северяниным, с Пушкиным, с Мининым. Вроде правильно так. А почему? Если с Северяниным, то почему тогда с Валентином? С гражданином? «С гражданином Валентином Северяниным»? «"Так по жизни получилось", – любил говорить наш ректор, когда что-нибудь не мог объяснить», – сказал мой приятель.
А я, как мне кажется, нашел объяснение, почему «так по жизни получилось», и развеял его сомнения. Я отвечаю так. Правило языка, гласящее, что окончание падежа должно быть согласовано с вопросом, – верное. И на вопрос: с чем? мы отвечаем: канистра с бензином, тюбик с вазелином и т.д. И в именах собственных то же самое: с кем? с Валентином, с Устином, с Мартином. Почему же с именами – одно, а с фамилиями – другое? Я думаю, тут есть такой нюанс: русские фамилии с окончанием на «ин» (кстати, как и с окончанием на «ов», «ев») изначально возникли не как ответ на вопрос «кто?», а как ответ на вопрос: «чей?». Иванов (сын или внук Ивана), Кузнецов (сын кузнеца) и тому подобное: Александров, Васильев, Дмитриев, Ильин, Петров («Красуйся, град Петров!» Чей град? Петров!), Сергеев, Плотников, Попов… им несть числа. Творительный падеж, стало быть, в нашем случае скрытно отвечает не на вопрос «с кем?», а на вопрос: «с чьим?». И в полном согласовании с этим вопросом, говорит: с Северяниным! А вот фамилии иностранные имеют в творительном падеже окончание «ом». С Чаплином. С Кронином. С Бегином. Что вполне подтверждает мою версию. Так что язык умнее нас, он ведает, что творит!
4.
Вряд ли можно найти человека, не помнящего тургеневских слов о «великом, могучем, правдивом и свободном» русском языке. Но я не слышал, чтобы кто-то ассоциировал их с пушкинскими строками из «Песни о вещем Олеге»: «Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен». Воистину, все русские писатели вышли «из гоголевской шинели», но сам-то Гоголь вышел «из пушкинского сюртука»: сюжеты самых великих произведений Гоголя: «Мертвые души» и «Ревизор» – подсказаны Пушкиным!
5.
Широко известны хрестоматийные пушкинские строки: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Они из стихотворения, написанного в 1834 году. Но мало кто вспомнит, что несколько раньше Пушкин – устами своего героя – утверждал нечто прямо противоположное. Вот строки из письма Онегина Татьяне: «Чужой для всех, ничем не связан, / Я думал: вольность и покой / Замена счастью. Боже мой! / Как я ошибся! Как наказан!». «Онегин» был завершен Пушкиным в 1830 году. Стало быть, за эти четыре года Пушкин дважды переменил свое мнение о такой зыбкой материи, как счастье, вернулся к тому, о чем думал еще до написания «Онегина»: да, вольность и покой – замена счастью. Эти перемены лишь отражают его жизненные перипетии. Вспомним: Пушкин познакомился с Гончаровой в 1828 году, свадьба была в 1831 году, перед этим была Болдинская осень (1830). Т.е. период завершения Онегина был для Пушкина полон упоительного счастья – какие уж тут вольность и покой! Но вот в 1831 году Пушкин становится – волею государя – камер-юнкером, начинаются интриги вокруг Наталии Николаевны, в 1832 и 33 годах появляются на свет соответственно дочь Мария и сын Александр, жизнь возвращается в русло будничных забот и проблем, и в 1834 рождается вот это: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит – / Летят за днями дни, и каждый час уносит / Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем / Предполагаем жить... И глядь – как раз – умрем. / На свете счастья нет, но есть покой и воля. / Давно завидная мечтается мне доля – / Давно, усталый раб, замыслил я побег / В обитель дальную трудов и чистых нег». Поэт устал – и мечтает о покое, поэт чувствует свою зависимость от дворцовых условностей – и мечтает о побеге и воле: какое уж тут счастье!
Человеческая натура противоречива и изменчива. В «Воспоминаниях» Маковицкого о Л. Толстом есть замечательный эпизод. Маковицкий сказал Толстому, что он нашел у Ницше ряд противоречий. Реакция Толстого красноречива и поучительна: «Это хорошо. Это значит, что он был искренний человек».
6.
Совсем недавно, каких-нибудь лет 20-30 назад, пропагандистская государственная машина хитроумно изощрялась в придумывании словесных блоков, призванных при частом употреблении втемяшить в и без того замусоренные головы граждан некую мысль. На самом деле, при малейшей попытке разобраться с их содержанием, эти блоки должны были бы тут же развалиться, ибо были поразительно бессодержательны. Но… работали, и внедрялись в сознание, и продолжали существовать, на манер поручика Киже.
Вот примеры. При вторжении в Афганистан для пропагандистского обеспечения был придуман гениальный словесный блок: ограниченный контингент. Требовалось создать впечатление, что на Кабул советская армия обрушилась не всей своей мощью, а действует только какой-то малой своей частью. Кто и как ограничил этот самый контингент, не обсуждалось. Не обсуждалось также и то простое обстоятельство, что неограниченных контингентов не бывает, что любое воинское соединение, будь то дивизия или даже армия, ограничено по численности. Но ощущение, что идет не война, а некая локальная операция, и цель будет достигнута малой кровью, действительно, если не задумываться, у населения возникало. Во что превратилась эта малая «операция» и чем она кончилась, мы знаем: 10 лет этот ограниченный контингент, постоянно подпитываемый все новым и новым человеческим материалом, увязал в этой трясине, пока не изменилась обстановка и не создались условия для сворачивания авантюры, последствия которой афганцы расхлебывают до сих пор.
Тогда же из сундуков был извлечен замшелый, потасканный словесный блок: интернациональный долг. Что это за долг такой и почему он платежом красен, никто не объяснял: карточный долг – ясно, супружеский долг – тоже ясно, а это… И платили ли американцы этот пресловутый долг, вторгшись в свое время во Вьетнам, тоже непонятно. Но мы его свято исполняли: в Венгрии в 1956, в Чехословакии в 1968, в Афганистане в 1980. Не так часто, как супружеский долг, но с завидной регулярностью в 12 лет. (К теме заметки это не имеет отношения, но как не упомянуть вскользь, что период этот подозрительно близок к периоду солнечной активности!) Словом, постоянно жили в долгу, как в шелку.
А вот еще пример. Нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Который одерживал победу за победой на всех выборах. И никто не задавал простой вопрос: над кем? Кто этот невезучий и не имеющий шансов соперник несокрушимого блока? Кого этот блок каждый раз сокрушает?
Это всё равно, что выпустить на ринг одинокого боксера, дать ему немного побегать по рингу, помахать кулаками, а потом объявить победителем.
Когда в Польше в 1980 началось движение «Солидарности» и одна за другой пошли забастовки, в нашей прессе они получили название «перерывы в работе». Ну, что-то вроде обеденного перерыва. Или вынужденного простоя по причине вовремя не поданного сырья. За год слово забастовка не прозвучало ни разу.
Ну и так далее. Речь здесь только о том, что есть смысл время от времени вдумываться в суть притертых, примелькавшихся, назойливо повторяющихся, навязываемых словесных блоков, ибо вроде бы знакомый, привычный штамп имеет свойство влезать в голову без спроса, если ему не поставить простую логическую преграду, всмотреться в смысл слов.
Впрочем, напрасно идеологические регулировщики считали народ таким уж безмозглым. Нет, народ соображал, и неплохо соображал. Когда при Брежневе замелькал лозунг: все для блага человека, все во имя человека, народ откликнулся живо: и мы знаем этого человека! А однажды, проезжая мимо длиннющего дома, на крыше которого были установлены аршинные буквы, много лет образовывавшие лозунг: Решения XXVII съезда партии – в жизнь! (в нем с некоторых пор от съезда к съезду менялось только количество палочек после V), я вдруг увидел, что в лозунге не хватает последних четырех букв, хотя восклицательный знак был на месте. Вряд ли это ветер так осмысленно распорядился лозунгом. Скорее всего, какой-то остроумец не поленился ночью залезть на крышу… Фотография скорректированного лозунга и сейчас где-то хранится в моих архивах.
7.
Может ли фонетика играть важную роль в жизни? И не просто в жизни, а, скажем, в технике? Я наткнулся на уникальный пример того, что может. Искусственные, ничего не значившие в русском языке слова придуманы были только из тех соображений, чтобы их в условиях плохой слышимости можно было, тем не менее, ясно различить. Это: майна и вира. В них ударные гласные резко отличны по звуку. Но еще й придает первому слову свою слуховую окраску, звучит не просто а, а ай. Спутать ай и ир невозможно, даже если кричат снизу, а тот, кому кричат, сидит в кабине подъемного крана.
Дальнейший поиск в интернете показал, что «майна» и «вира» – это морские термины древних финикийцев. Вира (вверх) – буквально означает «в воздух», майна (вниз) – буквально, «в воду». Несмотря на то, что финикийцы считаются «потерянной цивилизацией» и историкам известно не так много о них, слова с подобными корнями встречаются во многих европейских зыках. Например, на итальянском «maina» означает убирать, опускать, а «virare» – поворачивать. Немецкие, сходные по звучанию слова «ihre» и «meine» могут символизировать отношения того, кто тянет, и того, кто управляет тем, что тянут (допустим, груз на веревке), то есть направлением – «на тебя», «на меня».
Как известно, на Руси было достаточно много итальянских архитекторов. Руководя действиями строителей на своем языке, они прочно закрепили эти термины в строительной практике. И по прошествии веков на стройках через мегафоны и громкоговорители звучит древний язык финикийцев, переложенный на русский лад: «Майнуй потихоньку, правее, правее, вира….».
Однако, речь здесь не только об этимологии. Происхождение происхождением, но ведь итальянцы не просто так, не беспричинно позаимствовали именно у финикийцев эти слова, почему бы итальянцам не кричать просто по-итальянски: вверх, вниз? С чего бы это русские вдруг заговорили по-финикийски? Да потому что вверх, вниз по своим акустическим свойствам не годятся для этой цели. Они не так явственно различимы. Скорее всего, и в финикийском эти слова не просто так родились. Я думаю, моя версия – фонетическая – имеет под собой здоровую основу. То, что в русском эти слова заимствованы, для этой версии не имеет значения.
В принципе, языков такое множество, что каждому слову можно при желании найти родственника. Но почему языки (все!) остановили свой выбор именно на майна и вира, моя версия объясняет, а другие нет.
Кстати, думаю, что и полундра укрепилось в языке благодаря своей звучности (раскатистое ндр в сочетании с гулким у). И наоборот, блатное атас требовало, чтобы его не услышал тот, кому оно не предназначалось. Отсюда и легкий шелест этого слова, похожего на шепот.