Пристань

Количественно все мои похождения уже весьма плохо представлялись даже мне, впрочем, ввиду этого качественно не отличались.
Не такой уж большой город, в котором *априори известно* все друг друга знают, как на хуторе, и *аналогично*, на партсобраниях или унылых междусобойчиках, вылизывают внутренности друг другу и общим знакомым.
Так и теперь они сидели на сырой лавке, повесив свои полукружья на спинку и вконец испачкав брусчатое сидение грязными подошвами.
Неожиданно-промозглый сентябрь заставил надеть неожиданно-контрастные ещё позавчерашнему солнцу вещи.
А они всё сидели и, якобы, мёрзли, заливая в себя холодное пиво. За что всегда любила (в том  самом невинном смысле этого слова) таких девушек, так это за вечные несостыковки в их пьяном мышлении – потому-то им никогда не удалось бы ощутить той тонкой нити между мной и непосредственно ними.
- Тоби! Эй ты, пафосная сучка, Тоби! – захлёбываясь радостью и терминами, которые, в общем-то, были уже вне её компетенции, позвала меня сидящая на той злополучной лавке в проулке неподалёку от моего дома моя давняя знакомая. «Тоби»... нет, конечно, зовут меня иначе. Хотя, это как посмотреть. Зовут (громко, на всю улицу, как теперь) по-разному, а вот Анна – имя, данное мне отцом. Впрочем, редко им пользуюсь, предпочитая скорее глупые названия, порой напоминающие просто набор звуков. И непременно (!) в каждой новой компании – разные. И необычайно как-то много их было на тот момент, все я теперь и не вспомню.
- Тооби! – протянула на первом слоге Ирпи. Впрочем, просто Катя, но у неё с этим было проще, а такое прозвище (полностью оно звучало как «Бешенная Ирпи») ей когда-то давно дала я. Но оно вышло за пределы нашего интимного общения и стало достоянием общественности, прибавляя Катерине то ли соку, то ли краски. Хотя я не была тогда этому рада – как не была рада увидеть её вновь.
Перед глазами пробежала нарезка из фильма «Тоби и Ирпи: четыре ночи и три дня» под скрежет какой-то попсовой композиции  в низком качестве. Года за два до этого оно имело формат домашнего видео, но я благополучно сожгла тогда мосты и плёнки в киностудии моей памяти, не собрав за сий шедевр должной кассы. Но всё же из «всех моих похождений» Ирпи была не самым сильным, что разъедало мне нервы при воспоминаниях о далёком и невнятном.
Катя почти не изменилась, только прибавила своему телу пару килограммов, а волосам – пшеничного цвета, чем восстановила справедливость, неучтённую природой.
Резвая, коротко стриженная блондинка в дутой куртке и явном опьянении буквально повисла на моей шее (так и не избавилась от этой нетактичной привычки) и, в ответ на любопытствующее молчание оставшихся на лавке весьма разношёрстных барышень, громогласно заявила:
- Это моя самая первая девушка! – и зажглась улыбкой.
Здесь стоит уточнить, что наши отношения Катя воспринимала куда более романтично, нежели оно было на самом деле, то есть «исходя из моего непреклонного мнения». И в соответствии с ним, Бешенная Ирпи была моей любовницей (но и это определение содержит в себе те ноты глубоких и сытых эмоциями человеческих взаимодействий, которыми не отдавали мои серые дни, проведённые с этой лёгкой на открытия девушкой… и рядами других таких же). Её собутыльницы умилённо захлопали глазами. И это лёгкое колебание пространства, не задержав в моей памяти промежуточного состояния, переросло в некоторой степени панику действий – когда Катя ещё что-то говорила, смеялась, они отвечали улыбками, и Ирпи фактически кинула меня на эту лавку. Благо, мне хватило изворотливости и баланса, чтобы удержаться на тонкой рейке.
А бывшая девушка моя уже успела поведать обо мне всё, что знала – от любимого поэта до предпочитаемого цвета носков *это надо ведь!, такая память – и до сих пор не пропитая*. Я озадаченно переминалась, пытаясь выбрать наиболее удобное положение на используемой не по назначению лавочной спинке, как тут моё несколько отстранённое размышление перебил вопрос – более чем логичный, но абсолютно неожиданный.
- Зай, я так и не поняла тогда: почему мы расстались?
- А что я сказала? – обескураженно раскрыв глаза, я посмотрела на лицо Кати, стоявшей передо мной с опущенными на мои колени ладонями.
- А Тоби – это же не настоящее имя? – пролепетало нечто слева от меня, оборвав заминку. И я повернулась на источник звука… Должно быть, это была Главная Блондинка в их компании: девушка лет девятнадцати, с чёткими, точёными линиями чёлки и коре и поразительной серости и яркости глазами.
- Так меня называла Катерина. А ты можешь звать просто «Солнце» - на это я всегда откликаюсь, – иронии моей, правда, никто не понял, а вот Блондинка, судя по бегающему от моих глаз до губ взгляду, восприняла реплику как флирт.
- А меня Аня зовут, – я чуть не поперхнулась, но совсем не из-за того, что это молодое и ни черта не понимающее в жизни *ни своей, ни моей, ни вообще* существо оказалось мне тёзкой, а из-за того «непосредственного» тона, которым она это выдала, – тона из того незатейливого по сюжету видео, где пелось ещё: «До скорой встречи, до скорой встречи…». Сильно хотелось сказать это тогда Кате, солгав и не оставив контакта, и она осознала бы эти два пункта не быстрее, чем мне удалось от неё скрыться.
- Так почему? – немного грустно повторила Ирпи, слегка встряхнув руками мои колени.
Подумалось мне тогда, что причину ей я не говорила вовсе (бывали в моей практике и случаи английского ухода, и бесследного исчезновения). И можно было поступить проще и сказать правду *хотя проще ли это – спорный вопрос*, что, мол, лимит твой, детка, был исчерпан. Но очень уж нежный был вид у этого котёнка, всего такого бледно и мокрого от дождя. И я стала заливать ей в уши свою старую и неоригинальную сказку:
- Тогда, знаешь, – *не знаешь*, – у меня в жизни был очень сложный момент. Я же не рассказывала тебе о Веронике? – *не рассказывала*, – О девушке, которую я безответно любила, – (а вообще, кстати, не доводилось). – Я думала, что ты поможешь мне её забыть. А скажи, после меня у тебя же ещё были женщины?..
- Вечно у тебя эти «женщины/мужчины»! – Ирпи задорно отсмеялась, хотя, скорее, высмеяла… меня. – Ну, вообще, я на тебя потом долго злилась. После такого, ну, ты помнишь, – *нет!*, – даже не позвонить. Думала я, думала, что ты вернёшься, и придумала. Получается, как и ты. Да, были ещё девушки, но мы долго встречались, – *два года делить на «девушки» ровняется «долго»? Не люблю, когда такие люди в меня камни бросают… Вообще не люблю подобные встречи*
Ирпи стояла визави и теребила махры драной ткани моих джинсов, навевая на меня то ли тоску, то ли раздражение, то ли стыд.
- А вообще, ты знаешь, – продолжила она после той паузы, которая не давила ни на неё, ни на её подруг, допивавших своё пиво, и потому была уместна. – Я тебе благодарна, – она примирительно похлопала меня по ногам и добавила довольное «Да!», как бы оставляя своё заключение категорично позитивным.
Больше об этом она со мной не говорила, но и отпускать не захотела. Угостила пивом… Интересно это всё тогда смотрелось – четыре, я бы сказала, девочки, пьяные, я бы сказала, и без вина, попарно ходившие до ближайшего магазина *и кто только таким добавку продаёт?*, и я, вся напряжённая и не в меру, как сейчас понимаю, враждебная.
- А чем ты занимаешься в свободное время? – спросила меня вдруг Аня, мутно смотря на моё лицо и улыбаясь.
- Пишу, – искоса глянув на неё, кинула я.
- А напишешь меня? – медленно, как вязким сиропом вылила она в воздух, в струну выпрямляя спину.
- Скорее, опишу.
Ну, Ань, раз уж я обещала.
Это был зверёк весьма очаровательной породы: аккуратно стриженый, аккуратно чёсаный, пышущий здоровьем и цветочными духами. Её прямые, почти белые – натурального цвета – волосы с резкой отсечкой под бровями и у самых плеч наводили на меня идеальный ужас. Почти панически я следила, как толщина густой чёлки ложилась ей на ресницы, когда она смотрела исподлобья своими, как антарктический лёд, глазами. Не знаю, что меня в ней так пугало, – эта льдистая белизна её тела или те красные пятна одежды, которыми она его огранила. Из последнего запомнились мне её туфли – такие туфли, какие в моём воображении должны были носить буржуазные женщины военных времён: массивные, твёрдые для восприятия, блёкло-кровавого цвета, – они как нельзя более образно отображали всю серую патетичность тех времён и латентную пошлость её души. В этом и остальном девочка выбивалась из джинсового колорита её окружающих, среди которых были ещё две – Саша и Марина. Но – по порядку.
С некоторых времён режут мой слух эти бесполые сокращения имён – Женя и Саша – по отношению к таким же бесполым на вид девушкам. Такой была и эта Александра. Чудно отточенные повадки, проникающий, прямой взгляд и это томное «девушка» в обращении – знаю всё в деталях. Но всё-таки плюсом к её *и без того* типичному образу шёл банальный, но весьма привлекательный статус «футболистка» - со всеми вытекающими приятностями изгибов тела и чёткостями движений. Её несколько путаная речь и пухлые (что в народе зовётся «чувственные») губы вызывали у меня множество безликих мягко-липких ощущений.
Надета на ней была ярко-зелёная толстовка с неприличной, как мне думается, надписью «01» сзади и спереди. «Милая, – подумалось мне тогда, – этот пафос тебе даже не к груди…». Она отвешивала пошлые фразы и громко смеялась над собственными шутками, не всегда удачными, но очень острыми.
- А что пишешь? – спросила она, резко и чётко, по-мужски расставив согнутые в коленях ноги и давшись торсом вперёд, передав подобной сменой дислокации  тела свой сдержанный *и напускной* энтузиазм.
- Всё подряд, – пробурчала я, приняв её же позу.
- Да, я помню! – проскулила Ирпи, слезая со скамейки, и продолжила, одёргивая и поправляя куртку. – Как там?.. Поверх крестовых тротуаров / совсем бесфонарно, под морок. / В минуту – сердечных ударов / то сто, то неполные сорок. / Прошу, отпусти мне мой город, / утопленный в сумрачно-сером / моём поцелуе под ворот, / навзрыд растекаясь по скверам.
- Твоя память меня убивает! – отшутилась я, уходя от того факта, что этот перфоманс *пусть и в весьма бездарном исполнении* мне даже польстил.
- Твоё? – приподняв брови, спросила Саша.
- Да. Довольно старое.
- Это прекрасно… - вяло протянула Марина, апатично смотря перед собой. Произнесла она это крайне невнятно, шепелявя сквозь пальцы руки, локтем упёртой в туго сведённые колени. Да и манера речи в целом была у неё несколько необычна. «Мариша» - представилась она мне так, что я не сразу вникла в смысловую составляющую слова.
- Вы коллеги! – вкрадчиво разъяснила Александра. Правда, я не совсем поняла, о какой профессии идёт речь (я, кстати, инструктор йоги). Контуженное состояние Марины, конечно, походило на некоторого рода шаманскую практику, но что-то мне подсказывало, что девочка попросту перепила.
Впрочем, была она натурой весьма тонкой. И уже в скором времени, как это часто бывает со всеми слабыми и изящными существами, посапывала где-то около моего уха, обхватив за руку, что было мило, но неудобно.
Марина. Ей безумно шло это имя. Хотя мне она напоминала скорее тёплую пристань, нежели морскую ширь в любом из своих проявлений. Её серые матовые глаза так экзотично сочетались с загорелой кожей лица (слегка оливкового оттенка, как бывает разве что у задорных испано-португальских девочек) – лица абсолютно кукольного, с нежными, вздёрнутыми губами и маленьким, аккуратным носом. Её непропорционально большие и длинные клыки хищно выбивались из общей бархатности её мягкого тела и делали не очень радующий мою политику воздержания в тот день акцент на нижнюю часть лица.
И билась в судорогах эта моя политика, когда меня поставили перед фактом: «Нас ждут в ПиВи (PV – местный ночной клуб для неформатных девочек и мальчиков) нам с той стороны уезжать. Маришке домой надо, ей – с другой. А ты проводишь» - и Ирпи всучила мне свою подругу, как поклажу.
Они всё-таки выклянчили у меня контактный номер, обняли да ускакали аки горные козы с головокружением от гипервентиляции… Ещё некоторое время смотрела я им вслед, обдумывая, что будет для Марины лучше – пьяной ехать домой к себе или, пьяной же, оказаться дома у меня?
Подняв её с лавки, я поняла, что к себе она просто не доедет. Почему её тогда так развезло – я упорно не понимала, но факт оставался фактом: самостоятельно этот организм передвигаться не мог.
Вообще-то, я предпочитала не водить девушек к себе домой. До того момента, как я внесла Марину в коридор, а потом в ванную (где она долго и вдумчиво отправляла выпитое в канализацию), стены моей квартиры уже больше года не знали посторонних движений. За вычетом если только подскоков рыжего котёнка, которого месяц назад принесла мне соседская девчушка чуть ли не в отчаянии, и всё подвывая, мол, тётя Аня, его же собачки съедят. Спасло от «собачек» рыжего черта только наивное очарование ребёнка, – пусть знает *кот, в смысле*. Назвала Слипом – так и не поняла, почему.
Я сидела тогда в прихожей на пуфике, повернув лежащего у меня на коленях Слипа мохнатым брюхом кверху и думала, что пора бы изъять Марину из ванной, дать ей какого-нибудь активированного угля – и пусть спит уже.
Не без эксцессов, но план мой был выполнен. Корабль тактично взят на абордаж – авиация, танки и пехота остались не у дел.
И всё же необычно для меня это было. Ощущала я себя мамочкой четырнадцатилетнего подростка, решившего вкусить взрослой, омерзительной жизни. Мне было за неё даже несколько обидно: наутро проснётся она с головной болью в чужой постели, рядом лежит кто-то… и не сразу даже меня узнает, не вспомнит, впрочем, что было ночью *ничего не было – но она-то этого не вспомнит* и впадёт в состояние сильнейшего когнитивного диссонанса, доходя до аффектов и, быть может, нелицеприятных реплик о том, какая я нехорошая. Здесь мне стало обидно уже за себя. И мне ничего не оставалось, кроме как лечь слева от неё на моей массивной двуспальной *чёрт знает, для чего* кровати и за три вздоха обессилено уснуть.
Но Марина оказалась плохой синхронисткой моему воображению.
Это было воскресное утро, яркое и холодное. Я остро ощущала его каждым замёрзшим нервом раскрытых ног и предплечий. Ночью Марина подобрала под себя всё одеяло и оставила меня полуголой в этой, как считала одна из моих подруг, идиотической летней пижаме с россыпью задорных чертят. Я лежала на боку и смотрела в занимавшие весь периметр боковой стены зеркальные дверцы шкафа-купе… Лирического отступления ради опишу отражение: моя желтовато-кремовая комната с её неизменно тяжёлыми шторами и увесистой мебелью, далее взглядом – кровать, бежевые простыни и моё мёрзнущее тело, поджарое и сухое. В отца – высокая, с широкой костью, в мать – шатенка с голубовато-седыми глазами, и ещё бог весть в кого – острогранная и прямая. Никогда не замечала (ни вечером в этом зеркале, ни с утра – в чьём-то другом) той прелести своего лица, о которой часто слышала от какой-нибудь нежной, миниатюрной брюнеточки, двумя тонкими пальцами убиравшей длинные пряди чёлки с моих глаз. Остальная часть волос была коротко стрижена – привычка юных лет. Да, и ещё: было мне тогда двадцать четыре года.
Но я вернусь в постель. Пока меня мелкими колючками с чёткой периодичностью раз в пятнадцать секунд окатывал холод, Мариша постепенно возвращалась в этот мир – под моё одеяло. И – да, ожиданий моих она не оправдала.
- Прости… за неудобства, – тихо, почти шёпотом процедила она, поворачиваясь ко мне лицом *зеркало!* и шурша простынями.
- Тебя не потеряли?
- Чёрт! – в озарении взвизгнула она и резко села, схватившись за голову и поморщив нос.
- Я таблетку тебе принесу – выпьешь, - сухо, немного гортанно выдавила я, встала и ушла на кухню.
Пока я перебирала в полке всякое барахло (от которого давно следовало бы избавиться) в поисках какого-нибудь парацетамола, Марина сама вышла ко мне – в том же виде, в котором я ночью положила её, хмурящуюся и сопящую, в постель. То есть в нижнем белье и серой (с чёрным контуром женского профиля на груди) футболке. Единственным приложением к уже известному был тонкий корпус мобильного телефона в руке.
- Мне мама двадцать восемь раз звонила, - не то что бы даже безразлично, а просто проконстатировав факт (как если бы «сегодня в Индонезии утро»), сказала она и села на стул.
- Позвони ей и скажи, что всё в порядке.
- Не хочу, - она глянула на меня и улыбнулась.
Я дала ей пластинку таблеток и стакан воды. Она осушила его залпом.
- Не доверяешь мне? – указав кивком на нетронутый блестящий прямоугольник, скептично выронила я.
- А зачем они мне?
- А голова разве не болит? – я села рядом с ней за столом, поджав под себя одну ногу.
- Поболит – перестанет, - продолжая улыбаться, она опустила потуплённый взгляд на брошенные поверх коленей руки и зажатый в них пустой стакан. – Я до этого не пила.
- В смысле – не напивалась?
- В смысле – не пила алкоголь.
На моём лице неожиданно даже для меня появилось неотяжелённое интеллектом выражение «Да ладно?!». Но я решила не комментировать это событие в её биографии.
- Что ж, ребёнок. Давай, я тебя накормлю? Как ты относишься к холостяцкому завтраку: яйца, кофе, сыр, батон, - Марина подняла на меня сияющий взгляд и одобрительно покивала. – А матери ты всё же позвони, - на выдохе сказала я и поднялась.

В тот день я отвезла её домой. В граничащую с лесной полосой часть одного из новых кварталов. Марину у подъезда *по мою душу* ждала мать – высокая и тощая, крашенная в смоль женщина, уже прослушавшая аудиосказку о моём якобы дне рождения, якобы затянувшемся, якобы приличном, и последующей *уже не якобы* ночёвкой у меня. Валерия Илларионовна посмотрела в мои хрустальные, честные глаза, на мой полуторогодовалый «Пижо» – да и отправила свою дочь под домашний арест. То ли в профилактических целях, то ли глаза у меня были недостаточно честные, но, в общем-то, её можно понять.
За тем последовала абсолютно спокойная будняя неделя. Такая спокойная, какая вряд ли бывает у среднестатистического рабочего. Как я уже упоминала, работаю я инструктором в оздоровительном центре – в центре абсолютно нездорового города. К тому же имелся при мне абонемент на массаж три раза в неделю, а ручки у Варечки были от бога, не иначе… И вот после такой полной тактильной вариации моего умиротворения пятницы высветил мне дисплей телефона вызов с неизвестного номера.
- Солнце, - робко прозвучал в трубке позывной. – Это Мариша. Может, встретимся?.. сегодня.
Снег на голову африканского друида. Я и думать-то забыла об этом не особо приятном и изначально неинтересном инциденте. Номер мой ей явно дала Ирпи *как при этом не захлебнулась ревностью – неясно*, и именно из-за подобной тенденции я очень часто в те времена меняла номера. Хоть я и согласилась тогда на встречу (и даже имела смутные представления, как она пройдёт), мотивации Марины *или Ирпи!* были, как фанера, – непрозрачны.
Но даже ввиду неявных перспектив, я решила отдохнуть. Встреча была назначена на причале *как символично…* городской набережной. Была у меня традиция уже лет восемь каждую осень посещать это место: имело оно в такие дни особую магию остывающей воды. А когда впоследствии выдались бы время и возможность – не представлялось вообще. А так – два зайца, как говорится. Правда, в развёрнутом виде фраза имеет смысл отсутствия в итоге этих зайцев. И, исходя из какой-то суеверной предусмотрительности, на место я прибыла за полчаса до назначенного времени. В половину восьмого.
Всегда. Всегда мне становится невероятно скучно от мысли, что не осень – время моего рождения *может, хоть со смертью повезёт*. На удивление тяжёлый был тот сентябрь. Я уже предвкушала это плотное фиолетово-рыжее закатное небо с мрачной синевой редких, раскиданных, как драная вата, облаков и стояла, оглушённая, у бетонного обрыва, поглаживая пальцами холодное, шершавое железо массивных перилл.
- Солнце… это прекрасно, - разбудил меня полушёпот женского, лёгкого голоса.
Марина кончиками пальцев вытянутых рук дотронулась до периллы и в один шаг прижалась к ней бёдрами. Я показательно глянула назад – и никого.
- Честно тебе признаюсь: ожидала увидеть не тебя, - ухмыльнувшись и закрыв глаза, я выдала свою неоправдавшуюся версию.
- Не доверяешь мне? – театрально приподняв бровь, она едко процитировала мою давнюю утреннюю фразу на кухне.
- Я доверяю только себе.
- Печально, - прошептала она, потупившись. – Дай хоть обниму тебя в честь встречи!
Хорошо помню, как чисто случайно *!* мои ладони попали под её расстёгнутый жилет на горячую кожу между низко посаженными джинсами и задравшейся за поднявшимися руками водолазкой… Весьма забавная бытует традиция в этих подростковых компаниях, но в тех из них, которые являются сугубо женскими, подобные объятия имеют весьма пикантный привкус просачивающегося сквозь пальцы либидо.
Затянувшийся обряд приветствия.
- Я сама хотела с тобой встретиться. Аня просила позвать её, если ты согласишься, но я сказала ей, что ты отказалась, - она медленно отодвинулась от меня.
- Как вообще ты, трезвенница, попала в компанию к Ирпи? – Я поправила на плече ремень спортивной сумки и направилась первыми пошатывающимися шагами в сторону кафе, похожего своими большими надстольными зонтами на поляну мухоморов.
- Я до твоего прихода тогда не пила, - несвязно выпалила она.
- Понятно, - рассуждающим тоном сказала я. Вот это как раз было более чем понятно. Мариша решила, что мне куда понятнее и приятнее девушки под шафе, и решила не упасть лицом в разлитое под ней море «странностей» (забегая вперёд, отмечу, что куда более справедливо было бы назвать их особенностями) перед старшим товарищем, то есть мной. – Но ты не ответила.
- Мы познакомились на форуме, - *ох уж эти эпилептические припадки мух в глобальной паутине*. – И с девчонками тоже.
- Что же это за форум такой? Явно посвящённый не творчеству Афанасия Фета.
- Ну как бы это?, - Мариша смущённо засмеялась, выбирая наиболее размазанную формулировку того, мне лично не очень приятного, факта. – В общем, форум, где знакомятся и общаются… девушки. Только девушки. Которые ищут себе девушку, - *идиотский каламбур…*.
- Ты ищешь себе девушку? – уцепившись за первое вынесенное из её маловнятной речи, резво перебила я. Впрочем, не придав фразе почти никаких эмоций.
- Ты меня смущаешь.
И она замолкла, обиженно разрезав своими словами нас эмоционально и, остановившись, - физически. Я прошла ещё несколько метров, до того как поняла, что она осталась сзади. И остановилась сама.
- Мне просто интересно, - не обернувшись, громко и с силой выбросила я в пространство, с досадой осознав, что звучало это как оправдание.
- Злая ты, - фыркнув, отшутилась Марина и поравнялась со мной. – Никого я не ищу.
- Тогда другой вариант: тебя бросил парень, и ты решила послушать о том, какие мужики козлы? – мы подошли к крайнему (относительно бетонной «береговой» линии) столику, я бросила сумку на один из пластиковых стульев и села на другой. Марина обогнула стол (долгое безмолвное временное пространство, заполненное только её притуплённым видом под моим пристальным взглядом) и села напротив меня.
- Меня не бросал парень. У меня никогда не было парня, - «Я не пила», «У меня не было парня»… если бы она сказала «Мне нет восемнадцати» - я бы добровольно застрелилась…
- Интересно как получается. Может быть, ты хочешь мне что-нибудь сказать, дабы мне было проще понять тебя? – я разглядывала меню, ощущая, как она панически смотрит на моё лицо и мечется между своими корявыми мыслями.
- А что ты хочешь услышать? – вопросом на вопрос, как выяснил герр Бредемаер, отвечать весьма неумно, но простим же ей это.
- Я хочу кофе. Официант! Тебе сейчас пойдёт выпить молочный коктейль, если ты не против, - я вопросительно подняла на неё глаза.
- Не против, - неуверенно выдавила она. И именно «неуверенно_выдавила», то есть почти срываясь на шёпот. А то, что этот дикий – в полоску – котёнок любит сливки – было очевидно *вкусы робких и невинных всегда совпадают*.
- Доставь мне удовольствие на фоне этого сливового, под взбитыми сливками, неба.
- В смысле? – испуганно пробормотала она, дёрнувшись посмотреть на закатный горизонт позади себя. Ну почему у них всё так пошло воспринимается? «Я кончил полночь томными речами…», но сейчас не о том.
- Я имею в виду, что ты будешь весьма красиво, - здесь подошёл официант, и я продолжила свою реплику уже после его ухода, заказав себе капучино, а ей чернично-сливочный коктейль, - я бы даже сказала: вкусно смотреться на фоне неба, которое лично моей богатой фантазии представляется как нечто кисло-сладкое. Сливы под сливками. Считай, что это метафора.
- Ты же поэт? – полуутвердительно спросила она на низких тонах, жадно вцепившись взглядом в моё лицо.
- Я себя так не называю. Как не называю лесбиянкой. Но это два факта: я пишу стихи и сплю с женщинами.
- Я тоже. В смысле, пишу стихи! – её аж передёрнуло.
- А с женщинами не спишь? – развеселилась я, предвкушая интересную словесную партию.
- Нет, - басовито, но, в общем-то, радушно протянула она.
- А я тебе чем не женщина? - *Мат!*.
- Ну… то есть… блин! А как тебя зовут, кстати? - *ну вот совершенно некстати*.
- Я уже говорила, - официант принёс напитки.
- Как-то это не по-человечьи…
- Зато с любовью, - перебила я, отхлебнув пенку (испортив кем-то сделанное сердце из шоколадной крошки).
- Ну как хочешь, - Марина поймала губами трубочку, и внутри её прозрачной оболочки, как по артерии, потянулась густая сиреневая жидкость. – А почему ты не называешь своё имя? Тоби – это же вообще как-то, прости, по-собачьи.
- По-свински. Так и поступаю. А имя моё – оно, по сути, никому не нужно.
- Ну как же?
- А зачем?
- То есть это у тебя такая своего рода «деперсонификация»? - *слово-то какое знает!*
- Не совсем. Моё настоящее имя – всего лишь формальность в блокнотах бюрократического аппарата. Я могу дать себе имя по настроению. Или же такое, каким хочу, чтобы меня называл тот или иной человек. Вот ты, например, хочу, чтобы называла меня Чикаго.
- Чикаго?! – она показательно поперхнулась. – Однако!
- Тебе не нравится? Ну а как хочешь?
- Надо подумать, - *Игра-то какая! Но главное, что детям нравится*. – Ладно, пусть остаётся Солнце.
- То есть остановимся на варианте, который «с любовью», - выделив последнее, я нескромно взглянула на Маришу.
- Да ну тебя! – она игриво отвернулась, подставив моему изучению  рельефный профиль своего лица. И вот здесь картина, но не маслом – пастелью, мутноватая от праховой пыли моих отмирающих воспоминаний.
Цвета марокканских мандаринов тонкий слой высоты над холмистым чёрно-синим горизонтом, переходящий через багрово-фиалковый в плотный, насыщенный фиолет. И, лёжа на темнеющем и переливающемся воздушном ворсе – она: её длинная, приятно сильная шея, не скрытая воротом; упругая линия остро выдающегося подбородка; от него и до шеи косой линией стриженые волосы глубокого каштанового цвета; окантовочная тонкая проседь пушистых ресниц, запылённая рыжим фонарным светом; прищуренные серые, как идеально гладкий камень, глаза; приоткрытые губы – небо и его отражение в холодной воде забирало её себе. В себя. Всю. И в продолжении их я была третьей точкой, для построения идеальной прямой – со школы известно – лишней. И была в неожиданном состоянии.
- Марина, - я обратила на себя этот шерстяной взгляд. – И всё же, думается мне, неспроста я здесь. То есть – ты же для чего-то меня позвала. Не буду нагнетать, но я не хочу, чтобы ты думала, будто я одна из тех непродуманных девиц, желающих что-то доказать этому несправедливому миру.
- Я так не думаю. Ты, если позволишь, циник, - она упёрлась подбородком в кулак и мягко на меня посмотрела.
- И то верно. Сколько тебе лет?
- Не статья, не бойся.
- Вот теперь я спрошу прямо: ты пытаешься меня соблазнить? – я выдалась торсом вперёд, приблизившись к ней настолько, насколько позволил стол.
- Соблазняют только соблазнившихся.
- Как неоднозначно. Тем не менее, тебе это интересно?
- Нет.
- Не ври мне, милая! – я остро улыбнулась на одну сторону.
- А ты не изображай из себя всевышнего, - она болезненно взглянула на меня.
- Так чего ты хочешь?
- Я не знаю… но ты мне нравишься, - (всё так же загнанно – я даже пожалела, что так надавила на неё, но мне нужно было выдержать эту тактику).
- Смотри, не влюбись в меня – это опасно для молодого, неустойчивого к заразе организма, - *выдержать тактику!*. – Свет дней моих паскудных, учись отвечать на поставленные вопросы. Можешь даже пространно, лаконичности в такой атмосфере я от тебя не жду.
- Я просто не знаю, чего от тебя ожидать.
- Понимания. Ты ещё что-нибудь хочешь? – я указала взглядом на пустой бокал.
- Нет.
- Счёт, пожалуйста!

Марина оказалась большой охотницей до пеших прогулок, и мы тогда ещё добрых два часа медленно, как бы играючи, вышагивали вдоль песчаного берега, иногда спускаясь к воде. И было в этой девчонке что-то… «Что-то» - как нечто сильное и невыразимое: в её прямой спине и угловатости скул; в неаккуратных, резких взмахах и ровном, низком голосе. Что-то посвящённо-тайное, интимно-подаренное. Получается, что – мне.
Куда только смотрит глаз господень, когда он прокладывает пути дочерей своих в мой ветхий, одинокий монастырь?
Под фонарём, спиной и локтями уперевшись в набережную ограду (всё те же орнаментные перилла), я ждала, пока она вернётся из общественной уборной.
Небо уже становилось плотно-чёрным и будто постепенно впитывало в звёзчато-дырчатую ткань своего тела всё и без того зыбкое тепло, не оставляя его ни потрескавшемуся асфальту, ни одинокому фонарю, ни мне – добровольно отдававшей себя в воздух.
- Не люблю я эти места, - брезгливо потирая об себя запястья, ко мне подошла Марина. Она встала чётко в шаге от меня, глаза в глаза – ввиду моей слегка согнутой позы растекающегося по периллам тела. Я не отреагировала. Мне было интересно, что она станет делать, если предоставить её самой себе – предоставить ей ситуацию и меня внутри этой пространственно-временной материи. Ступор.
Я улыбнулась. Мариша засунула руки в карманы и смущённо опустила лицо.
Вряд ли в этот момент она обдумывала свои дальнейшие действия, скорее, они, напротив, не были отяжелены мыслью – только единственным порывом. И она просто сделала два шага, глубоко погрузив одну свою ногу между моими. Не вынимая рук из карманов, она прижала ко мне свой торс, по-собачьи уткнувшись носом мне в шею – и на том иссякла. Обесточилась и погасла. И в этом слабом магнитном поле её тела и блёклом свете фонаря ощущалось только облако эфирных масел у её затылка: раскрывшиеся ноты парфюма звучали розовым пионом, ванилью и мускусом, терпкий, маслянистый шёлк которого жирно растекался по моему сознанию. Далее – уже бессознательно, на инстинктах – ровным движением снизу вверх по внутренней стороне предплечий я вытащила её ладони из карманов, и она сама перенесла их мне на лопатки.
И никогда я не поверю, что она не хотела этого. Под «этим» я подразумеваю себя, тем более что такой формой: мягкой, нежной, в полусумраке – распятую её бархатным запахом о прибойный ветер. Но, чёрт возьми, её полумёртвое тело меня угнетало. Ну не отношусь я к числу тех маньяков, которые берут силой пусть даже несопротивляющегося ребёнка. И потому я ждала от неё хоть каких-нибудь движений, говорящих, что её как минимум не парализовало. Единственным же признаком жизни этого вертикально лежащего на мне тела были частые удары горячих клочков воздуха о мою шею.
- Ты будешь смеяться, - глухо, в ворот моей рубашки сказала она. – Я никогда не целовалась
*Смеяться? Где мой обрез? Я, кажется, обещала застрелиться!*
За шлёвки джинсов я плотно прижала к себе её бёдра, зафиксировав тем положение корпуса, а сама откинулась назад, прогибая спину о поручень.
Долго и оценивающе я тогда смотрела на её лицо, доведя Маришу чуть ли не до отчаяния. Но цель у меня была совсем иная: я пыталась понять, что в этой девушке не так… Два глаза, нос, губы – как у всех. Мало того – неприличной привлекательности. Иными словами, Мариша вряд ли страдала от отсутствия внимания. Значило ли это, что мне дозволяется недопустимое, или же я неправильно поняла её?
В груди лавиной обрушилось что-то тяжёлое и подкатило к горлу неожиданной нежностью. Я жёстко взяла её за шею и, запустив пальцы в густые волосы, за затылок нагнула её к себе, прислонив лбом к подбородку.
- И что же, мне на тебя теперь только смотреть? – иронично и мягко спросила я.
- Нет. Учи меня, - на выдохе, почти обречённо прошептала Мариша. Поднимая голову, она изгибом переносицы уводила вверх и мой подбородок, обращая к небу лицо. Мне тогда захотелось, как нижний край ситуации, падающей звезды, а лучше – полярного сияния. Но над нами только колюче переливалось мелкое звёздное стекло.
Я резко опустила голову, посмотрев на неё ровно и с вопросом, отчего чёлка закрыла мне один глаз. Марина *пытаясь изобразить отвлечённость* одной рукой убрала её в бок, проведя запястьем мне по носу – оно тоже приторно отдавало тающим мускусом. Я держала паузу, а она – еле выдерживала напряжение.
Не было в моей практике таких ситуаций, а Мариша, верно, думала, что я гениальный гуру и всё такое… Что была я первой у Ирпи, да и, наверное, не только у неё. Да, но ведь и Ирпи ангелом не была. Девчонка сама жалась ко мне, как недоласканный щенок, остальное было делом техники. А здесь, на этой набережной, под этим фонарём, в вязком аромате маслянистых духов я сама ни в коей даже малейшей степени не представляла, что мне делать – и делать ли что-то вообще.
Но дальнейшее было изощрением крайним, которого я ну никак не ожидала.
Убрав с моего лица волосы, она несколько раз провела пальцем вдоль моей брови, подняла вторую руку и закрыла мне глаза ладонями.
Острота того ощущения, когда она с силой ударилась в моё лицо (и не с нерассчитанной силой, а целенаправленно вжимая в меня губы, как разве что целуют темпераментные мексиканские женщины, напоследок притянув за ворот своего уже бывшего любовника) была настолько яркой, что где-то у мозжечка мутно расплылось напряжение, и голову тяжело потянуло назад. Я рефлекторно подобрала ноги, до того несколько вытянутые вперёд, и неловко выпрямилась, отчего руки Марины спустились на шею, а сама она упала головой мне на грудь, шумно дыша через нос.
- Прости, у меня голова закружилась, - на выдохе тихо сказала я. Она нежно фыркнула в ответ.
Мне зачем-то вспомнился мой первый поцелуй: было мне тогда лет девять. Мать заперла меня с двоюродной сестрой в чулане за то, что мы мячом разбили чайный сервиз *для чего устраивать в стеллажах выставку фарфора?*, и моя кузина, которой было тогда тринадцать, решила меня научить – явно, плохому… Может быть, конечно, она преследовала иные цели, но ничего хорошего из этого точно не получилось: река моей жизни от самого своего истока решительно и категорично направилась в гору, постоянно вбирая в себя отростки других, которые, впрочем, никогда не покидали своего русла, уводящего их в тот всеобщий океан социальных ячеек, прав и взаимообязанностей. Но Марина влила в моё зыбкое, водянистое тело слишком много себя, мешаясь со мной своей приторно-сладкой влагой и оседая в груди сахарными кристаллами. Сердце моё вязло в горячем сиропе, захлёбываясь и растворяясь в нём, и звучали внутри меня уже не его удары – а это так лопалось пузырями на самой моей поверхности его дрожащее дыхание.
Марина медленно спускала руки вниз, замкнутой цепью пропуская через меня электричество, сжигая своим движением подвешенные в плоти нейроны моих тактильных ощущений и возвращая в реальность – в которой мне всегда недостаточно тепла.
Я обхватила ладонями её голову, закрыв ей уши, и, не открывая глаз, на том условном рефлексе, подобно Павловской собаке, скоординировавшись на её лице, поцеловала в губы, естественно, уже иначе – так, как давно отточила на практике сама.
Пусть прозвучит как угодно – скабрезно или слащаво, – но ни один физический контакт, даже куда более откровенный, не вызывал до того во мне столько панического возбуждения, сколько один этот поцелуй, предельно интимный своими почти сакральными эмоциями.
Я думаю, было бы очень странно, если на том наши взаимодействия с Мариной прекратились. Я имею в виду не этот вечер, когда я отвезла её домой, и она чмокнула меня в щёку, задорно выскочив из машины и помахав мне рукой, а все те наши бессчётные последующие. Собственно, здесь я хочу сказать только то, что они были.
 
Весь следующий день я не находила себе места ни у телевизора, ни у монитора ноутбука, ни под потолком вообще. Хотелось мне достать початую бутылочку скотча и ради разнообразия напиться в одиночку, но останавливала меня смутная надежда, что она мне позвонит.
Давно (а именно с семнадцати лет, когда я зависела от одной весьма грубой и холодной барышни) не хотелось мне так сильно позвонить, и – как никогда – я себя останавливала ввиду глупейших принципов.
Но она всё не звонила. Вполне возможно, по аналогичной причине *такой абиотический фактор*.
И уже под вечерний выпуск новостей по государственному каналу я опустошала литровый «Мартини» (за которым специально прошла*!* два квартала до винно-водочного магазина, но с единственной целью: отвлечься от назойливого скрежета в груди).
Россия – страна валенок и медведей, разгуливающих в этих самых валенках по заснеженным столичным улицам на фоне Кремля и распятой двухголовой курицы на золочённом гербе… Не имею привычки разговаривать с телевизором, но, помню, тогда я даже отвешивала в пустоту комнаты желчные комментарии, адресованные нерадивым, брыластым политикам, от звуков которых мой рыжий Слип каждый раз начинал нервно дёргаться во сне.
Мой же сон был той ночью таким, как если бы на меня упал кирпич: чудовищная боль в голове и отсутствие в ней же воспоминаний с какого-то невнятного и ничем не примечательного момента, когда бутылка ещё *!* не была пуста. «Потеря памяти при алкогольном опьянении приравнивается к алкоголизму II степени». Вот так вот…
Где-то уже после обеда состояние похмелья (не входившее, кстати, в мои планы *алкоголизм, алкоголизм…*) худо-бедно, но прошло, и я решила позвонить Марине сама.
«Я работаю», - удручённо протянул её голос.
Оказалось, что по выходным Мариша подрабатывала в местной библиотеке, и освободится она в 19:00. Но я напросилась посетить её раньше – с целью «почитать».
- Это детская библиотека! – даже с некоторым возмущением выпалила она.
- Вот ты знаешь… Плевать, - и я рассмеялась тем самым непосредственным смехом, который только может быть в настолько абсурдной ситуации.
Я приняла душ, не спеша собралась и, всё-таки сев за руль после ночной попойки, отправилась к ней. По дороге в мою голову ударило две мысли: «Надо купить Марине цветов» и (как вытекающая из первой) «Что это со мной?!». По сути, риторический, как любят говорить всякие не по уму культурные девицы, вопрос. Ну а мне всегда интересны первопричины. И как довольно скупой вывод, без особых высокодуховных излишеств: Марина была мне чрезмерно интересна. Оставалось только проверить, на каких уровнях.
Цветы я, впрочем, не купила *слишком избито и без интриги*. К тому же, опять-таки это выходило своим тонким позывом за пределы моей жёсткой принципиальности. Зато выбрала ей презабавнейший сборник современной поэзии: подумалось мне, что ей по статусу стоит хоть иногда почитывать не только архаичные песнопения, но и нечто острое и злободневное.
Торжественно вкинув своё тело в зал небольшой, сумрачной библиотеки (она работала исключительно на прокатную выдачу книг), я нарушила Маришино идеальное одиночество.
- Что, не читают дети? – съязвила я, расхлябано и как-то «по-братски» подходя к ней с книгой, зажатой между торсом и погружённой в карман рукой.
- Кто сейчас вообще читает? – огорчённо выдохнула она.
- Ты, например, - с улыбкой я положила на стол перед ней чёрно-зелёный сборник. – Давай поиграем? Ты загадываешь вопрос и называешь две цифры где-то в пределах, - я наугад приоткрыла книгу, - пятидесяти и ста двадцати первую и вторую соответственно.
- И что это будет? – Марина скептично приподняла бровь.
- Ну, смотри. «Что мы будем сегодня делать?» и пятнадцать-сорок пять. Я не смотрела! Слышишь, переплёт трещит, - я открыла книгу и начала искать нужное место (а именно, пятнадцатую строку сорок пятой страницы). – Так. «…Чтобы узнать, какое оно внутри…» . Мда… вырванное из контекста всегда вызывает интересные ассоциации, ты не находишь?
- А ты хочешь сегодня прогуляться?
- Было бы неплохо.
- Только давай не будем играть?.. М! А хочешь, я тебе пока себя дам? – было сказано с невиданным доселе энтузиазмом.
- Что, прости? - *Кто-то сошёл с ума, или я чего-то не понимаю?*.
- Стихи свои дам почитать! – обиженно цыкнув и тоном сказанного упрекнув меня в неприличности, процедила она *хотя при чём тут я, собственно?*.
- С удовольствием. Только я очень злостный критик, учти!
- Не боюсь я тебя, серый волк, - она изогнулась на стуле, вылавливая маленькую книжку (скорее, брошюрку формата 10*15) из нижней полки своего стола, и положила её поверх принесённого мной сборника.
Я села на стул с внешней стороны стола и стала изучать предложенный мне предмет – напечатанный в местной типографии сборник стихов Марины Алексеевны Герберг (как я тогда выяснила, её отца звали Лекс и был он немцем, а мать – на половину полячкой). Жёлто-лиловая книжка в мягком переплёте была до страшного аккуратна – здесь-то мне и открылся весь трепетный педантизм Марининой сущности. Проявлялся он во всём: в построении формы, в чётко поставленном слоге, в категоричности полных рифм. Правда, по содержанию то, что она писала, впечатления на меня не произвело, ибо последователи Есенина уже давно мне наскучили. Но это, в общем-то, есть тенденция масс, которые можно описать фразой «пишут все», а не проблема Марины как таковой. Что ж, «пусть пишут», я воздержалась от комментариев.
И пока я изучала её розовато-персиковые стихи *под стать обложке*, она готовила библиотеку к закрытию.
Ирреально чётко запомнился мне тот кусочек из всех её плавных перемещений по залу, когда она села на корточки, положив себе на колени стопку пёстрых книжек, и стала медленно, по одной, расставлять их в каком-то таинственном порядке на три нижних полки стеллажа, боком стоящего напротив меня. Её волосы мерно вздрагивали от каждого движения, а когда она обращала подбородок к груди, чтобы посмотреть на очередную цветастую обложку, та передняя их часть, которая была порядком длиннее шапкообразного каре на затылке, и вовсе закрывала от меня её профиль, напоминая своей вогнутой внутрь линией бивни маленького каштанового мамонтёнка. «По синему морю, к зелёной земле…». Не знаю уж, к какой земле, но меня однозначно уносило по ультрамарину её джинсов – всё глубже и глубже. Не могу даже вспомнить, чтобы в тот момент вообще имела ощущение собственного тела. Было другое. Тело. Меньше моего, тоньше моего, молодое и совершенно чистое. «Учи меня» - промелькнуло в голове вслед за чередой бессвязных несловесных образов. А тот ли я человек, который может иметь право вот так легко что-то в ней менять? Эта мысль неоднократно возвращалась ко мне, пока Мариша, безучастная к моему существованию, исполняла свои «профессиональные обязанности».
И что для других в тот день мог значить дождь, ставший мне судьбой?
- Погуляли… - скучно буркнула я на пороге библиотеки.
- Предложения есть?
- Здесь недалеко есть одно просто божественное заведение...
- Только не заведения, прошу тебя! Слушай, - протянула она и шустро достала из сумочки футляр из-под диска. – Поехали к тебе, посмотрим кино?
- Ты уверена в этом? – я нахмурила брови и движением головы откинула с лица чёлку.
- А почему бы и нет? - *ну конечно… ничего она не поняла…*

Полчаса мы колесили по городу, заехав сначала в пиццерию, а потом *чёрт дери весь этот мир с его издержками* на автозаправку. Бьётся в конвульсиях всё моё естество от некоторых проявлений человеческого интеллекта. Две афиши: на одной женщина с тремя грудями и подписью «У нас ты найдёшь больше, чем ожидаешь», на второй – мечта дальнобойщика – «Моторное масло + Play boy в подарок». Главное, чтобы в последнем никто не нашёл больше, чем ожидал…
Тогда, в машине, Марина подметила, что «что-то» во мне изменилось. «Я умею быть разной» - отшутилась я, не указав причины подобной метаморфозы. Хотя, если быть до конца честной, мои «реверансы» были скорее нервозным следствием. Но я решила успокоиться, а те три крайне пошлые и совершенно не привлекательные графические груди мне в этом помогли. В конец меня добило то «кино», которое она предложила посмотреть *безапелляционно, должна заметить* – «Мой сосед Тоторро». Сказала, мол, Хияо Миядзаки гений *о японские боги!*, а я – деревня, раз не знакома с его сверхблестательными работами. Впрочем, я не обиделась.
Было уже часов десять вечера, и априорным чувством я понимала, что Марине пора домой.
- Мариш, давай собираться – я отвезу тебя, - с началом финальной песни грудным, тихим голосом сказала я ей, уже устроившейся головой у меня на коленях.
- Ты хочешь от меня избавиться? – она перевернулась на лопатки.
- Мне завтра на работу, тебе – в институт. Будем же благоразумны…
- Я завтра не учусь. Да и маме я уже сказала, что приеду завтра, это когда ты выходила на заправке. Но если ты настаиваешь…
- Ребёнок, ребёнок… - я погладила её по голове, убрав все волосы по направлению к затылку, отчего её лицо стало казаться вытянутым и сухим.
Она подняла ко мне руку и кончиками пальцев дотронулась до губ.
- Риш, не стоит, - я отодвинула лицо.
- Почему? – Марина сложила ладони на животе, в упор расстреливая меня взглядом.
Действительно, «а почему бы и нет?». Но – нет. А объяснения тому, в принципе, и не было. Может, конечно, на меня так действовало её положение, согласно изысканиям биоэтики, – поза покорности. Но только собачья. А Мариша была тем играющим котёнком, раскинувшим в стороны лапы, я же – не смеющим тронуть мягкое, хрупкое тело, замершим в ожидании псом под каким-то давлеющим ужасом.
Я напряжённо перевела взгляд на кисти её рук, с ядовитой чёткостью представив движение этих пальцев вверх по внутренней стороне бедра, – лёгкие резко сжало, рывком подскочив к горлу.
Я не буду описывать обстоятельства того давнего пьяного инцидента, когда я кипящей смолой пульсировала внутри стального стакана своего коматозного тела, но подсказывал мне мой опыт, что от Марины ожидать хоть каких-либо телодвижений – напрасный труд, а мне и без того было сложно.
Да чёрт бы с этим, но целая ночь оставалась впереди, и мне не хотелось Набоковским сюжетом лежать рядом с Ришей, а назавтра опоздать на работу, потому что совести у Судьбы нет, а замещена она самым прескверным чувством юмора, который обстоятельно обыгрывается в глупых комедиях. Но шутка оказалась куда более скорой на исполнение, ударив в моё самое слабое место мускусом Марининых запястий.
Сейчас я предпочитаю думать, что так химия наших тел кислотой разъедала мой рассудок, вытекающий глазами, хотя и не отрицаю, что это могли быть самые нежные слёзы с тем давящим горло мокрым комом и пробегающей под кожей колючей дрожью. Я беззвучно рыдала, задыхаясь собственной слабостью, цепляясь губами за её тело, подобно игле старого граммофона на последней секунде движения по виниловой, блестящей мазутом, пластинке, уже не звуча, только шурша дыханием и нервно вздрагивая между тканевыми кусками её одежды, по одному исчезающими в тишине около распятой моими движениями Марины.
И не было никакого дела до происходящего внутри двух кубов циркулирующего вокруг нас воздуха никому, даже спящему за стенкой мохнатому Слипу, а для меня – прочего просто не было. Такое бывает, когда читаешь что-то восхитительно интересное, пропадая где-то в иероглифированных листах – так и я проваливалась в текстуру её нарисованного тела. «И пальцы между строк…», но это уже пошло.
Ни в коей мере ни тогда, ни, инсценировано, теперь, не хотелось мне вносить в наши с Ришей отношения эту пошлость, которой в действительности не было – и я не буду больше об этом.
А между тем, Марина готовила восхитительные оладьи. Мне до сих пор иногда мерещится их сочный, сладко-солёный запах. Она неизменно, сделав это колдовским обрядом, жарила их по утрам, превращая кухонные столы в зимние тротуары под снегом тонкого пшеничного помола.
И пока снежинки пылью сыпались только в моём доме, мы часто гуляли парке, сплошь покрытом рыжими кленовыми листьями. Любовью к осени мы с ней были похожи. Но, благо, только этим. Марина являлась обладательницей характера идеального с позиции моего невыносимого, потому так легко выдерживала все его проявления. Хотя дело было, скорее, даже в другом – акупунктурным давлением своих мягких пальцев по моей натуре она манипулировала мной, всё больше привязывая к себе именно этим эйфорическим состоянием, которое на меня обрушивала. «Игра на струнах души» это называется. Ладно, хоть выяснили, что она у меня есть и даже может отдаваться звуком. Один раз они сложились во в порыве вырвавшееся «…я же тебя люблю!», когда она пыталась привести доказательства теоремы, что уже как бы большая девочка, и не надо так о ней беспокоиться. Моя аксиома утвердила обратное, и потом она целый день умилённо улыбалась и целовала меня в висок, повторяя коверканное «Ути, моё солнышко». А имя моё она, конечно, уже знала. И меня даже не раздражало это «Анечка» в обращении, даже не прекращали радовать её очаровательные ужимки, - я даже сходила с ума. И, да, она была мне нужна. Но не чтобы слушать, смотреть на неё или касаться – а просто потому, что больше я ничего не слышала, не видела и не ощущала.

Шёл к концу третий месяц весны со всеми своими литературными чтениями, и мы прогуливались по тополиной аллее после Маришиного *весьма удачного* выступления на одном из них, и она сияла детской радостью, подскакивая и кружась в вязкой тени древесного коридора, забегала ко мне с разных сторон, хватала за руки, куда-то тянула и смеялась, смеялась…
А по правому борту от нашего резво рассекающего блестящую рябь солнечных бликов на асфальте корабля из-под лавки выскочил «утопающий» - чёрный *оттого незаметно, насколько грязный*, пугающе маленький и до неприличного жалкий котёнок, на тоненьких лапках, с несоразмерно огромными усами и по-младенчески синим цветом глаз.
Как знал. Нет, я серьёзно, он в тот момент, должно быть, физически ощутил на себе какой-то божий промысел, и его просто выкинуло по направлению к нам, в прыжках подкидывая над тротуаром.
И Марина не смогла пройти мимо него, который как бы между прочим пробежал мимо нас, даже, вроде бы, и внимания не обратив. Так это было: девушка, до дрожи в голосе трепетная к убогим *по-моему, за то меня и любила*, прижимая к груди это ошарашенное нечто с выпученными глазами, ныла и клянчила *почему-то у меня* «Я хочу его взять, Ань, посмотри, какой он!». Да, на него и вправду было больно смотреть.
Мариша решила забрать его к себе домой, где у неё уже жили престарелая матушкина канарейка и черепашка Дуся, о которой я много слышала, но лично знакома не была. Я всегда уклончиво отвечала на вопросы, почему, когда она звала меня к себе, у меня каждый раз находились отговорки, - но теперь не получилось. Я, вопреки даже собственным соображениям, пыталась взывать к здравому смыслу, что, мол, Валерия Илларионовна не обрадуется, да и какая это ответственность – живой организм всё-таки. Но это было недостаточной мотивацией, чтобы Мариша смогла оставить уже названного Балбесом котёнка в пушистом одеяле тополиного пуха вдоль дороги. И мы направились в её обитель…
Я не просто так искала причины не посещать это место. Оно меня пугало. До оцепенения коры головного мозга я боялась там оказаться, упасть в эту глубину Ришиной жизни, этого быта, этой истории со всеми нечёткими фотографиями и памятными безделицами на полках – всего того, что её породило.
И я остановилась, как ударенная, у подъезда, пока она резво взлетала по ступенькам и открывала дверь, потом вопросительно взглянула на меня, как бы возмущаясь моему брезгливому виду. Но это было что-то иное. Уже потом, когда она завела меня в свою светлую и просторную, одиноко покоящуюся ярким весенним полднем квартиру, я боялась касаться даже пола, только я не святая, чтобы летать… Грешных сокрушённо носит земля, отпружинивая и запыляясь – и я боялась, говоря на арго, наследить. Испачкать или сломать. И здесь, в Маришиной комнате, с развешанными по перламутровым стенам грамотами, с круглым аквариумом и спящей в нём плотоядной Дусей, со всеми этими тканевыми игрушками ручной работы и цветами в расписных глиняных горшках, меня посетила самая страшная из всех во мне возникавших и до тошноты правдивая мысль: я не смогу ничего отмыть или склеить. Всё, что я делала с этой девочкой или для неё, всё, к чему я её вела – было не нужно ей с самого начала. Тот её мир, в котором она прибывала и будет прибывать всегда, слишком правильный, слишком благополучный, чтобы я вообще имела возможность существовать в нём. Весь этот дом, каждый его элемент стал мне настолько омерзителен, настолько первопричинен моему раздавленному внутри сжимающейся и пульсирующей коробки стен состоянию обречённости и безысходности, что мне захотелось бежать.
Пока Мариша со всей своей природной нежностью тетёшкалась с ворсистым шариком о четырёх ногах – купала его, поила молоком, озабоченно повторяя, что он очень худ и мал, я стояла в центре её комнаты, скрестив на груди руки, будто мёрзла, и тяжело наблюдала за всеми мне доступными Ришиными движениями. И она уже в тот момент стала не моя.
Скользко, ползко, исступлённо медленно прошёл месяц, должный быть чем-то восхитительным, ярко-белым, слепящим летом, но так и не ставший даже тому подобным. Я больше не появлялась у Риши дома, не навещала её Беса, как она меня ни просила, и всё пыталась убедить себя, что это – недуг моей воспалённой психики, нонсенс, порождённый стрессом или ещё каким-либо неощущением состоятельности, приступом, наваждением, да чем угодно. Я смотрела на Маришу давяще и с непреодолимой горестью, горечью и грустью, и она это знала. Мне был приписан какой-то там промежуточный кризис, и она всё скакала изящной ланью где-то около, пытаясь пробудить во мне охотничьи инстинкты зебристого, яркого, ярого тигра, только меня перманентно тошнило… Такая презрительная беспомощность, от которой мутит и давит виски, и лучше бы она их прострелила тогда, чем запускала мне в волосы свои пальцы, проводила по скулам и целовала в брови. Но я старалась не выдавать себя.

Такая броская охра мокрого, отогревающегося песка после грозового утра, на которой цепью за три метра передо мной ложились отпечатки босых, рисующие мне путь… такая неповторимая, что хотелось рыдать.
Она бежала по отступающе-наступающей синусоиде воды, задрав длинный подол синего сарафана, оголяя колени, и, хохоча, то отбегала от волн, то атаковала их, как лисица, бьющая снег, брызгами откидывая обратно в колышущуюся водную массу. Я никогда не узнаю ничего глубже, откровеннее и отвесней, чем она, пахнущая миндалём, горчащая, как синильная кислота – с теми головокружениями, спазмами и отдышкой. Мне бы принять её семьдесят грамм сразу – и умереть мгновенно где-нибудь далеко назад, холодной зимой, чтобы не задыхаться теперь горячим воздухом, думая, когда же эта сердечная недостаточность выльется в совершенную неисправность, и во мне лопнет аорта или ударит инфаркт.
Я и по сей день не знаю, что мне нужно было делать, тем более я не знала это тогда. Но во мне скреблось что-то коварное, оно брало меня за шкуру и тыкало носом в разрастающееся пятно отчаяния – внутри меня рвались дыры, я стала просвечивать и провисать, зависать на полуфразе «Я купила тебе конфет… моя девочка», «Они такие же… сладкие, как ты». Впрочем, мы увязали вместе.
- Риш, сядь сюда, мне нужно поговорить с тобой, - шагах в пяти от меня она разглядывала большой валун, намереваясь доказать мне его внеземное происхождение, что в тот момент волновало меня меньше всего. Я сидела на старом поваленном бревне под неизвестными мне раскидистыми береговыми деревьями, предложив ей принять подобное расположение в пространстве.
- Здесь сыро, - оправдалась она, присев на корточки передо мной, забавно поджав под себя уже высохший низ сарафана и положив на меня обе ладони. – Я тебя внимательно слушаю.
- Риш, я через месяц уезжаю, мне предлагают работать в центральном офисе. Эта та долгожданная перспектива.
- И ты хочешь спросить, поеду ли я с тобой? – она лукаво взглянула на меня, как будто всё было до смешного очевидно.
- Нет, Риш. Ты останешься здесь.
- Ты это серьёзно? – и у меня сжалось всё, что только могло сжаться: в горле, в груди, в голове, на кончиках пальцев…
- Абсолютно серьёзно. Тебе надо учиться, у тебя родители, которые тебя любят, котёнок этот ещё…
- А ты? Тебе я, получается, не нужна? – она встала – лёгкая, тонкая, как линия дыма от потухшей в стеклянном сосуде свечи за отсутствием кислорода.
- Это не важно.
- А что важно? Работа и перспективы?..
- Пусть даже и так.
- А как же мы? – она опустила голову, как в поклоне, посмотрев на меня с такой тягучей тоской, что мне самой захотелось выплюнуть себя и растоптать. Если бы я могла – позвала бы всех желавших увидеть мою казнь и в ногах у Марины кончилась бы, провалилась сквозь землю, - но я только всё больше вязла в болоте расползающегося предсмертия.
- Скажи мне, а как ты вообще видела нас? Какое ты нам приготовила будущее?
- А вот это действительно неважно… есть сегодня, для чего тебе это завтра?
- Таких «сегодня» осталось тридцать четыре штуки, а потом наступит завтра, на которое у меня билет. Этого ли ты ждала?
Каких-то, наверное, двадцать секунд она смотрела недоверчиво на моё лицо – искала, где я обманула её, и ждала, когда же в этом сознаюсь. Но покаяния не последовало, я невозмутимо держала лицо кирпичом, с силой упирая трясущиеся руки в бревно, имитируя открытую позу, мимикрируя в нечто холодное и неживое – например, в кольцующегося удава с тем же не находящим упора взглядом.
- То есть, всё?
- Можно остановиться на этом, почему бы и нет…
- Что ж, отвези меня домой, пожалуйста, - она обходительно улыбнулась и протянула в мою сторону слабую руку с повянувшей кистью, чтобы я взялась за неё и встала.
И я взялась – это было последнее моё прикосновение к Марине.
Когда она прощалась со мной, я не поворачивалась, вылизывая взглядом мрачную, затенённую улицу, бывшую множеством терпких предвкушений новой встречи и ставшую конечной остановкой. Просыпаемся – и на выход.
- Ну что ж… ты не забывай меня, пиши, как устроишься, - через надрыв в голосе Марина пыталась выдавить дружелюбность. – Ну, ладно… ладно, пока.
- Прощай, - щелчок открывающего механизма, мягкий шорох сарафана, три звонких удара шпилек её цветастых босоножек об асфальт, грохот захлопнувшейся двери, - любимая.
Дальше я помню только тишину, нагнетённую, затяжную, как театральная пауза, на её оболочке рваным маслянистым пятном дрейфовали только фоновый звон в ушах и вибрирующее мурчание мотора. Какое-то неизмеримое время спустя я выкинула себя на обочину неоживлённой обводной дороги за город через подсолнуховые поля, и стояла там, уперевшись спиной в машину со сведёнными на груди руками, смотрела, как тонет в персиковом небесном киселе слепящее солнце, щурилась и не вытирала слёз.

Что такое «поступать правильно»? Я не знаю. Да и кому будет интересен чей-то сторонний вариант – мы все непреклонны, такие важные, гордые, красивые…
Я выбыла в срок, за отведённый месяц только работая и просматривая ночные кошмары, поменяла номер телефона от греха; уехала на поезде – безмерно люблю поезда – всё же не сумев расставить точки и оставив свою квартиру спасительной шлюпкой сдаваться молодой влюблённой паре на случай, если мне станет в этом чужом и суматошном городе тошно и зло. Я ищу работу, пока совершенно безрезультатно – не было у меня никаких перспектив, как и центрального офиса. Но это вопрос не столь далёкого будущего, потому что мне уже нет разницы.
Окна комнаты, которую я стала снимать недели полторы назад, выходят на запад – в сторону низкорослых разваливающихся построек, и я каждый вечер беру стопку коньяка и стул и сажусь на него ковбоем просматривать, как одну и ту же выцветшую киноплёнку, рассечённые оконными ячейками эти первые сентябрьские закаты, и у меня вываливается сердце.
Сегодня небо было по-особому серо и мертво. Совершенно неявное солнце выжимало себя лимонным соком в месиво из облаков и промышленного дыма, кисло пропитывая пасмурно-голубоватую вату, вскоре кончилось и выбросилось за борт. И как бы мне ни хотелось теперь сдохнуть, эта точка – совсем не та моя осень, о которую я когда-нибудь непременно разобьюсь со звучным треском переполненной пепельницы, впопыхах выпавшей из чьих-то трясущихся рук.

15.06.11