В мире мрака и грёз

Глаза серые, с изумрудным отливом, это как в бусинке гранёной – вспыхнет на одно мгновение опасный, заманчивый свет, словно душу пронзит, так и она, посмотрит, а озорные искры так и играют... Алые губы, их бы поцеловать, а духу не хватает, полураскрытые – они составляют ту странную тайну, которую влюблённому не разгадать, вот отчего он бредит приметами неуловимой, колдовской красоты, они ему снятся во сне, как есть, а чуть проснулся – и ничего нет, только приятная взволнованность, эхо мелькнувшего счастья, да сожаление, похожее на обиду ребёнка... А льняные волосы как будто ещё тут, в руке, она, разогретая, лежит на подушке, и одного взгляда на действительность достаточно, чтобы понять: то был прекрасный летний сон и больше ничего... А грустно, что сон, и хочется вернуться назад, но эта тяжесть в голове – надолго...
В душе – непочатая любовь, она теснит его изнутри, а он пытается уйти от всего, что делает его ниже в его собственных глазах, ему нет дела до других, он никого не любит, то есть любит всех сразу и никого в отдельности. Это дитя человечества, пылкое его воображение усмиряется волевым приказом, идущим из высшего нервного центра... В его лице человек ищет способ воплотиться в железной конструкции умного, запрограммированного робота... Подъём по звонку, жизнь по плану, когда-нибудь и он обзаведётся семьёй, это никогда никому не казалось странным, но вот ему кажется, потому что когда он думает о себе, то всякий раз содрогается при мысли, что длинная цепь предстоящих событий уже решена кем-то до него, ведь он дитя человечества и не принадлежит самому себе... Но в этих изумрудных искорках, в этом лукавом взгляде что-то есть, не может быть, чтобы это оказался пресловутый штамп. Нет, это его изобретение, это его слово, он хочет в это верить и точка...
Действительность не может походить совершенно на идеалистические представления о ней, где-нибудь, а окажется трещинка – и то в лучшем случае, а в основном – безнадёжное умопомрачение, оно в этой овсяной каше, в этих кирзовых сапогах, в этих двадцати четырёх часах, из которых на творческие акты приходится только то жалкое время, секунды, может быть, минуты, когда в голову приходит стоящая, чтобы подумать её, мысль... Мысль о каше, о сапогах банальна и тривиальна, мысль троглодита, которому всякая чепуха подсовывается как произведение искусства; сам он произведение искусства, но ты ему попробуй втолковать, а как втолкуешь, беги тотчас, уноси ноги, пока цел...
Камышинка на ветру жизни мнит себя дубом... Нет никого, а только он и видимость окружающего мира, ведь самое лучшее, всех и каждого разделяет стена, и грохот стоит от ударов по этим китайским стенам, это стены плача израильские – и во всех глазах сумасшествие после двух-трёх сногсшибательных житейских истин, обретённых с боем... Всем Истину подавай, ну, может быть, и не каждому, но нет такого, кто бы не чувствовал вопиющее беззаконие и холод... Старушку намедни переехало машиной «скорой помощи», которая, по нашему расчёту, подоспела весьма вовремя, если не сказать – запоздала лет этак на тридцать, а может быть, и побольше... Мешки у глаз, складки на лбу, у рта, трясущиеся руки – этого никто не понимает, даже тот, кто напоминает самому себе прохудившийся кошелёк, в котором уже ничего не задерживается, да в котором ничего и не бережётся...

Откинув штору, он засмотрелся на зелень под окном: каждый раз она привлекала его внимание, в ней что-то было магическое... Забор уже не новый, но простоит долго, поставлен со знанием дела. Солнце тоже надёжно, на миллион лет можно рассчитывать, а вот здоровье пошаливает, то нога заболит, то душа заноет. А чтобы кашель не одолевал – бросай курить и возьмись за гантели, вот они лежат, жуть какая, подумать страшно, какая огромная энергия уходит на то, чтобы спокойно прожить день!..
Выпью-ка я стакан чаю, съем кусок хлеба с сыром, это будет мой завтрак, потом буду решать, как быть дальше. Кто много стоит, тот много и хочет. Тот, кто ничего не хочет, уже мало чего стоит! Прочь с дороги – пузатая сентенция!..
Всё надёжно, дом стоит хорошо, фундамент прочен, есть внутренний поиск. Сейчас выпью стакан чаю и... До чего мне противно питать себя! Ничего уже не лезет внутрь! Какая глупость: я, человек, завишу от этой булки, вся моя доброта, гуманность, человечность!.. И вместе с тем, эта булка мне глубоко ненавистна, тут уж очень трудно разобраться и, наверное, всё-таки придётся есть такие булки до скончания века...
Я – это он, а он – это Я...
Я иду на работу одними и теми же улицами, и он смотрит и фиксирует, а я думаю... и так далее... Придя на работу, я напущу на себя деловой вид, это нужно не мне – ему. Тут хит-рая система, подчас и не разберёшься, кому что нужно, только потом, спустя день или месяц, или год, поймёшь – это было нужно не мне и не ему, да и никому вообще. Но это потом, может быть, в самом конце жизни, когда подведёшь итоги и увидишь, что ты остался ни с чем...
В цехе, где стоял, как всегда, шум, к нему подошёл мастер и сказал мне, что у него сегодня отгул, но если я не прочь, если не болею, то он может поработать, так как злостный прогульщик Утехин объявил бойкот и уже, считай, уволен по тридцать седьмой статье. Я, конечно, вызвался помочь бригаде, а он, мастер, сказал ему, что он мне этого не забудет и припомнит, когда пойдёт речь о квартальных премиях...
Гм... Если бы он мог уехать куда-нибудь, он бы давно это сделал, но он не может покинуть всё это, ибо невозможно, и всюду будет одно и то же, всюду будет он сам, а ему так охота убежать от себя, хоть на время... Глядя на него, невольно решишь: «Как хорошо не знать себя, как спокойно! Не надо спасаться бегством от своего мучителя, который с тобой неразлучен!..»
Я – это он, а он – это Я...

Этот разговор по душам может длиться бесконечно, единственное спасение и отрада жизни! Бальзам речей её, благоухание присутствия, не нуждающегося в условностях материального мира, вдыхают в омертвевший источник очарование неподдельных чувств, всякий раз поражающих своей новизной и покоряющих как будто раз и навсегда. Пить из этого источника, после великой жажды, одно наслаждение, и это сияние в глазах, зрачки которых подобны откровению сверхъестественных сил, окрашивает всё, что ни есть, в сине-зелёные цвета морской воды или в тона далёкой и недоступной планеты, название которой неслышимо для человеческого уха, оно произносится очень тихо и единым дыханием, оно напоминает вопль истерзанной души...
Водоросли – это её волосы, я погружаюсь в глубины сновидений и счастлив тем запретным знанием, о котором не дано знать никому, только мне и тебе, мы оба созданы для одного – для обладания друг другом... Океанская впадина освещается тысячами рассыпающихся искр, образующихся от прикосновения наших взглядов, но плоти мы одной, она общая у нас, потому что иначе не может быть... Издалека, ведь я так хочу, твоя рука тянется ко мне и ложится мне на лоб. «Такой холодный! – слышу я и думаю: – Это прикосновение твоё несёт в себе столько тепла, я снова отдан жизни, ты отдала меня себе и вернула для меня тебя!..»

Среди похожих на сон будней вырисовываются отчётливые, выхваченные из сверх-яви предметы, напоминающие отдалённые голоса сюрреалистической живописи. Словно какая-то Идея, воплощённая в тяжёлые формы материального мира, является, чтобы подавить слабый писк живого существа в душе, замкнутой со всех сторон немыми и безглазыми фигурами, может быть, и осознанием себя, но от этого не менее ужасными. Скрежеты, лязганья, бухающие, лишённые всякого смысла тупые удары, нечеловеческий вой и уханье, превзошедшие самые страшные образцы реальности – всё это и многое другое, неподдающееся никакому слову и определению, как призрак невидимого, чудовищного в своей нелепости оркестра, преследует во сне и наяву, приподнимая завесу над какими-то новыми полосами бытия, вторгающимися в тебя и заслоняющими твоё зрение непроницаемым мраком, случающимся после яркой, ослепительной вспышки света, соперничающей с яростными лучами солнца. Если бы это было безумие, мозг не выдавал бы столь отчётливые, потрясающие, как открытия, картины существующей действительности, делающейся вдруг доступной для скрытого обычно завесой мрака умственного понимания. Эти вспышки невероятно чистой мысли, выражающейся в образах, сколь кратковременны по продолжительности, столь и неуловимы и недоступны для анализа. Душа, мечущаяся в агонии, которая есть огонь неудовлетворения, может быть, только тем и жива, что ожидает в томительной, отнимающей силы плоти, жажде какого-то нового удивительного открытия, или раздражений, заложенных в подсознании и влекущих к себе через невероятные преграды, по пути, исчисляющемуся, может быть, космическими расстояниями. Сколько от одной мысли до другой мук и терзаний – мы не знаем, принимая сигналы нашего сознания как готовые формулы, к созданию которых мы вроде и не имеем никакого отношения. Лучший автоматизм мысли и чувства – когда невероятно сложная работа протекает в условиях своеобразного анабиоза. Раскрепощение скрытых, неисчерпаемых запасов духовных превращается на самой его высшей стадии в обыкновенный физический акт…
Это напоминает стремительный рывок спринтера, это вспышка сверхновой, которую сменяет чёрная дыра безмолвия, говорящая об ограниченных возможностях трубы, через ка-кую нас повергает в величайшее смятение поток подсознания. Мозг не в состоянии обработать полученную информацию, клапаны захлопываются и я повергнут на некоторое время в шок, не могу тронуться с места никуда. Прислушиваюсь ещё некоторое время, всматриваюсь в причудливые очертания возникающих и пропадающих контуров, они ещё сулят продолжение исчезнувшего самоотречения, но возвращение затягивается, затем другие трубы, трубы этой яви начинают беспощадно трубить тебе в уши, и всматриваться куда-нибудь и за геометрическими фигурами, за объёмами и красками постигаешь смысл молчания того безмолвия, в которое погружаешься с головой; сказать нечего, и подумать нечего, и делать совершенно нечего в первый момент, ощущая обиду отторгнутого. Скорбь и уныние бесконечны, сердце в груди – тяжёлый камень, содрогающийся от соприкосновения с необъяснимым...
Если взять и поднести к глазам какой-нибудь предмет и внимательно и долго смотреть на него, можно сделать неожиданные выводы и увидеть то, чего раньше не мог заметить в окружающем многообразии вещей, которые есть своего рода посредники, открывающие нам нас же самих. И разговор с другим человеком приятен лишь постольку, поскольку отзовётся в нас животворящим теплом, когда мы будем говорить с собой. Всё есть только повод для внутренней жизни и возможного благополучия, а не наоборот...

Ноги куда-то влекут их день за днём, все они в погоне за недостижимым, и гоняясь за призраками, многие сами превращаются в призраков... И я среди них – челнок в океане привычек и желаний. В те немногие минуты, когда зеленоглазая волшебница испытывает силу моей страсти, я забываю о трагической пошлости земного бытия, у меня словно вырастают крылья и я лечу, наперегонки с частицами нейтрино – и, опережая их, пронзаю насквозь весь этот мир, ибо он для меня пуст изнутри, несмотря на внешнее нагромождение камней, составляющих пирамиды и планеты, – я знаю, что спокойствие их обманчиво и в них копится нетерпение, выражающееся в массе кипящей лавы. Я сам бываю похож на вырвавшуюся на свободу огненную струю, когда стандарты, составляющие меня в обычное время, рушатся, сминая бедную человеческую и животную сущность, похожую на красивую иллюстрацию из детской книжки, попавшую в руки несмышлёного ребёнка... Я играю в новые игры, дающиеся ещё с трудом, но день ото дня становящиеся неотъемлемой частью моего жаждущего раскрепощения существа, слишком долго сидевшего взаперти затхлых, сырых помещений, предложенных мне как чудо, а я этого чуда не принимаю, я обрушиваю на него каскады проклятий и ударов, – и вот свежий воздух, прохлада зимней ночи врываются в душное помещение мое-го бытия и ликованию моему нет предела, я радуюсь, ломая и видя прекрасное в нагромождении непригодного никуда уродства, из него со временем возгорятся новые звёзды, они будут светить планетам, и в этом, чёрт побери, смысл всего, что теперь пытается спастись от моего телеоптологического молотка и засевшей у меня в печёнке идеи, будто всё есть одно моё желание сыграть партию в эту самую игру, которую я придумываю на ходу, потому что всё надо придумывать самому. Некому подать мне руки в этих забавах, где я – это он, ты и все мы...
28 октября 1981 г.