Не на халяву

«...бодрствуйте» (Ев Мк 13.37)
«Царство Небесное силою берется» (Ев Мф 11.12)
Халява, какое сладкое слово — халява! Обратите внимание, как это слово играет на солнце, как оно переливается и неотвратимо манит к себе. И сколько ярких оттенков вы можете встретить здесь, какие яркие цвета! Как вбирает в себя халява, как она растекается во всем, своим приятным, согревающим теплом. Раз — и вы, господа, уже под действием её чар, раз — и вы уже в неотвратимом плену. «Прошу вас, проходите, садитесь, устраивайтесь по удобнее, выпейте кофе, съешьте конфет. Да берите же больше конфет — бесплатно!» Да, да, и это самое главное — бесплатно! Согласитесь, тут даже для вас никакого риска, завсегда отказаться можно, и без потерь. Это даже не конструктивно отказываться, да и кто откажется-то?! Нет, господа — халява, одним словом и более ничего не надо. Ни к чему рассуждения, ни к чему размышления, кто её не видел, кто не знает, что это такое? И так, попросим, и крикнем три раза, и крикнем громче — «Халява!!!» Да и рассудите сами — это ведь  только шутка, и более ничего. Шутка!
Именно это слово — халява — первое, что пришло в голову молодому человеку, утром восьмого марта, когда он осознал себя, стоявшим возле банкомата. «Халява!» - это второе, о чем подумал молодой человек. Молодой человек отвел глаза, посмотрел вверх и по сторонам и снова сказал, уже в слух — «Халява!!!» Однако, все по порядку.
Восьмого марта — это было воскресение, то есть второй день праздников. «Седьмого это суббота, а девятого, тоже выходной, перенесенный с воскресения» - так рассуждали последние две недели все служащие и рабочие, всех фабрик и предприятий. Не смотря на то, что это формула уже давно была высказанная и даже заучена, к ней еще и ещё раз возвращались, уж больно она была привлекательна.
Именно эти заветные слова и повторял скороговоркой молодой человек, вышедший утром из дома чтобы снять остаток денег. Этой скороговоркой он отвлекал себя от ненужных мыслей, а мысли были. Мысли плавали в голове молодого человека, по временам сгущались, темнели, расползались и даже густели. И всем этим мыслям было одно название — «вчерашние...» Это «вчерашние» вело себя не адекватно. Начнем с того, что «вчерашние», нахально вперлось с ногами в больной мозг молодого человека, развалилось там по хозяйски и стучало без дела по голове, норовя, при этом, каждое мгновение вырваться наружу. «Вчерашние» походило на какое-то ушедшие небытие, его нет, но проблем от него много. «Вчерашние» приволокло за собой ещё обрывки, каких-то воспоминаний. Эти воспоминания были, подчас, ещё более безобразнее, чем само «вчерашние», и молодой человек уж никак не мог с ними согласиться. «Нет — думал он — я всё понимаю, ну что бы так, да в таких формах!..» Больше всего удивляло молодого человека то, что все эти воспоминания относятся непосредственно до него. Но что поделать, это необходимая дань, которую надо отдавать, за «три дня: суббота, воскресения плюс понедельник за воскресение» — праздники.
За такими размышлениями молодой человек дошел до банкомата. Молодой человек принужден был, несколько раз остановится по дороге, постоять и даже присесть на корточки — вчерашние... Худо-бедно, но он все же одолел путь, а ведь ещё идти обратно. Только что не трясущимися руками страдалец вставил карточку в банкомат, что бы снять остаток — триста рублей. С трудом наш герой одолел первый барьер к заветной сумме — пинкод. После, с трудом вспомнив, зачем он здесь находится, ввел на мониторе триста рублей и стал ожидать. Банкомат зажужжал, крякнул и даже чихнул и, наконец, выдал — три тысячи рублей. Молодой человек, настроившийся видеть три невзрачных, розовых бумажки, вдруг увидел ровненькие, новенькие, голубенькие трех тысячные купюры. Что, опять вчерашние, хулиганить думает? Да нет же — халява!
Молодой человек сразу сбросил себя все недуги ушедшего вечера, мигом вылечился, и поздоровел, и даже разрумянился. После праздничной тирады, пересыпанной матом, в адрес банкомата, карточки и так далее; после поцелуев монитора, и обещание последнему купить коробку конфет и цветы; после всех необходимых, в подобных случаях, восклицаний и благодарений судьбы, молодой человек замозговал. Мозг молодого человека заработал, и хорошо заработал. Порой даже диву даёшься, как могут быстро и четко работать мозги. План созрел разом. «Занять денег, чем больше, тем лучше; хоть до вечера, хоть до трех часов, без разницы... Поехать в Центральную, положить деньги, нет лучше переводом... Снимать по девятьсот, нет по четыреста... А, без разницы — торопится надо! К матери, у Верки, к Баклажану!.. Нет, «Баклажан» — сволочь, не даст, спрашивать будет!» Потом молодой человек в деталях подумал, какая сволочь «Баклажан», что Верка тоже сволочь, и «Верблюд» не луше, а про «Гарелова» он говорить не хочет. Удивительно, как лихи деньги, быстро приводят к мысли, что все кругом сволочи. Тем не менее, молодой человек торопился, четко понимая, что не он один такой умный.
Молодой человек прокопался часа три, и около часа дня был возле банкомата. Подходя из далека к заветному месту, молодой человек понял, что опоздал и возможно навсегда. Возле Сбербанка стояла внушительная толпа. Толпа была чрезвычайно оживлена, весела, можно было не сомневаться, что все в курсе, что дают халяву. Пришлось встать в очередь и слиться с толпой. Что бы пройти вне очереди, об этом никто и не думал — это было равносильно самоубийству.
Толпа кипела, вселилась, шутила, острословила, самым, впрочем, пошлым образом, и подозрительно смотрела на того, кто сейчас снимает «свои» деньги. Всем казалось, что тот кто наконец дождался своей очереди, очень копается, чересчур копается. Кто-то уже что-то отпустил в адрес одной полной дамы, что с такими «весами» надо дома сидеть, а не по банкоматам шастать. Всё это было ещё ничего, все в целом были рады. Банкомат, сразу прозвали чудобанкоматом. Дали дельное предложение, что такое чудо, должны стоять в каждом районе. Кто-то сказал, что с таким чудобонкаматом, можно, пожалуй, и жить. Все женщины в толпе были искренни убеждены, что это им такой подарок от государства в праздник. Одна тётка, лет пятидесяти, даже сказала, что таких банкоматов в городе много и что они действуют только сегодня. После такого заявление все решительно оживились, но проверять правдивость сказанного никто не пошел. И где этот другой банкомат, ищи его теперь, и правда ли что сказала тетка или так болтает? Нет, вот он наш — родименький, любимый и ненаглядный, а в другой иди сама. Впрочем кто-то позвонил по телефонам родным, и послал проверить информацию. Все очень оживились, а вдруг и вправду — коммунизм!.. Еще одна тетка, очень живая и боевая, в желтом пальто в продолжение темы «женского дня», как бы задорно шутя, заявила:
- Что это вы, мужчины, наш прекрасный пол не пропускаете? Сегодня наш день и праздничный банкомат вообще для нас работает!
К «желтой» тетки сзади подошел, какой-то мужик. Мужик был чуть старше средних лет, но не старик, сух и жилист, с маленькими вострыми глазенками, одет как-то неприметно. Мужик ловко наклонился на самое ухо тетки, и что-то очень тихо сказал той. «Желтая» побледнела, заметно испугалась, подобрала руки под грудь и прижала свою сумку к себе. «Желтая» еще хотела казаться равнодушной и даже сделала попытку отшутится, но обернувшись, встретилась глазами с мужиком и даже отшатнулась. Поняв к чему клонит, тетка стушевалась и, вскоре, совсем ушла. Ушли ещё пару человек, которые кажется слышали, что сказал мужик.
Все, конечно, что-то говорили, но, в основном, когда отходили от банкомата с купюрами. Каждый отходящий от банкомата, почитал своим долгом, что-то сказать и, непременно, что-то вроде шутки. Наверное, если бы снимал в одиночку, то снимал бы молчком, а тут на людях требовалась речь.
- Должен же быть и на нашей улице праздник? - оправдывался один, после общения с банкоматом.
- В коем веке повезло! - вторил ему другой.
- В первый раз этот банкомат — правильно работает! Думал, не доживу до таких чудес заметил один пенсионер. Несмотря на то, что пенсионер, боялся «не дожить», что косвенно говорило о его нездоровье, выглядел он довольно бодро.
- Коммунизм! - согласился другой.
От рассуждений о социализме и грядущем коммунизме, перешли к «звериному оскалу капитализма».
- Так-то знай наших — сказал один мужик отходя с купюрами в сторону — они всё воровали, теперь долг возвращайте!
- Да, да — согласилась стоявшая подле него тетка — наворовали! На наши денежки по заграницам теперь ездят, сволочи.
- Правильно, не все им ханыгам!
- У них, у сволочей, дачи на Рублевке и счета в швейцарских банках. А мы тут своди концы с концами.
- Да, и не говорите — сво-ло-чи! - сказал ещё кто-то, почти искренне веря, в
сволочей и холуев.
О сволочах и капиталистах рассуждало в основном старшие поколение, но были и молодые. Молодые ничего не говорили, никаких двусмысленных шуток и пошлых оправданий, просто тихо подходили, снимали деньги и уходили. Редко кто из молодежи оборачивался в сторону толпы, с застенчивой и виноватой улыбкой. Да и не надо этого совсем, речь идет о деньгах и слюни здесь не нужны!
- Деньги?
- Ну... деньги.
     - Бесхозные?
     - Ну, предполож...
- Не предположим. А, если и предположим, что с того? Сами виноваты - нехрена
разбрасывать!
Всё проходило, пока, достаточно спокойно. Не считая того случая, с «желтой»теткой и мужиком с востренькими глазами. Все вели себя примерно, на первых порах, даже, подчеркнуто вежливо. Все друг другу говорили Вы, и, это чувствовалось, именно с большой буквы. Все чуть ли не поддерживали друг друга за локоток, что бы помочь спустится со ступенек крыльца Сбербанка. В самом начали даже были попытки завести «интеллектуальный», «научный» разговор, это к тому, что коль скоро мы говорим друг другу: «Вы». Но вся идиллия скоро должна была развалиться, да и не могла, не развалится. Сначала пошли маленькие трещины. Сперва кому-то показалось, что некоторые, да почти все, чересчур копаются. Так, например, одна «дура», вместо того, что бы снимать положенные суммы, догадалася положить денег на телефон.
- И ещё звонит, не отходя? - заметили с раздражением.
- Ты что, не понимаешь, что не одна?!
- Ну в самом деле, девушка, иди уже!
Время шло, и все четко понимали, что чудобанкомат может скоро иссякнуть. Начались нервные переминание с ноги на ногу, и выглядывания из-за спин. Все чаще стали проскакивать непечатные выражения. И всякий теперь снимавший деньги уже не говорил оправдательных речей, а тихо стушевывался в толпе. Толпа нервничала.
Обстановку, ненадолго, разрядил один случай. К банкомату, подошел мужчина худощавый и сутуловатый, ближе к пенсионному возрасту, какой-то юркий и по все видимости выпивающий. На лице мужика было написано, что он сейчас всех обманет, и никто от него не уйдет. Мужик вставил карточку, ввел пинкод, и набрал сумму в четыре тысячи рублей. Но, о ужас, вместо ожидаемого дождя банкнот, у него на руках оказалось четыреста рублей. Мужик недоуменно смотрел на полученные деньги.
- Да!.. - протянул кто-то.
- Что, что, что?! - развеселившись, спрашивали из середины очереди.
- Сво-ло-чи... —дежурно, и не очень понимая, что происходит, протянул мужик.
Толпа налигала, и просила, «идиота» отойти в сторону. «Идиот» стоял, как вкопанный и бараном смотрел на купюры. Он всякого ожидал от банкомата, но не этого. После минутного стопора мужик начал кричать и ругать: правительство, коммунистов, капиталистов, банкомат и так далее, и так далее. Незадачливого хитреца быстро оттеснили в сторону, но мужик не соглашался уходить.
- Всё, всё — вали! — сказали из толпы, уставшим и раздраженным голосом — Заканал уже!
Пока «идиот» смотрел на свои купюры, известия о том, что он обмишулился облетела очередь. Все начала ржать. Нет, нет это не был смех или хохот, это был ржач. Речь шла о толпе, а толпа могла только ржать или распинать. Люди уже давно превратились в толпу, еще вспыхивали иной раз, чей-то живой взгляд, но все реже. Молодой человек, с котрого я начал свой рассказ, тоже куда-то делся и не знаю, где он теперь. Люди серели, мельчали и растворялись, превращаясь в массу. Ох, право же, на эту массу можно многое списать. «Кто я?! Да меня там почти и не было!» - слышал я, после.
Мужик, между тем, не сдавался, и всё рвался к банкомату. Тут уже не выдержали и переменили силу. Под общие аплодисменты, улюлюканье и ржач несчастного буквально спустили с лестницы, отвели в сторону и всё «конкретно» объяснили.
Вся это история закончилась самым мерзким и гнуснейшим скандалом. И нельзя было в том скандале сделать вид, что я-то мол выше толпы и всего этого быдла. Всех здесь объединяла одна цель — выковырять денег из ненавистного банкомата, и все были сегодня жадными и, даже, плотоядными. Все же те, которым не досталось денег, и которые не могли, принимать участия в массовой потасовке, умудрились уйти с гордо поднятыми головами. Эти последние с глубоким презрением, смотрели на происходящее и на «прочих».
- Люди, что мы звери что ли!? - возвысила свой голос одна гражданка, хмыкнула и ушла.
И ведь нет же, это не было откровенным воровством — полутень невысказанных мыслей, полунамёков, полу улыбок, полу гримас. И вряд ли нашелся бы в толпе тот, который вполне осознавал происходящие вокруг. Нет, нет никто ничего не делал, никто ничего не видел, никто, почти, ничего не понимал. А что до меня, то я лишь проходил мимо, понюхал быстро и побежал прочь. Да, это было не воровство, а именно халява. Халява, как токовая, обыкновенна и, вполне, классическая. Халява — куда от неё денешься?! Да — шутка, и более ничего.
Да, я и теперь не припомню с чего всё началось, но точно знаю чем всё закончилось.   
Она шла на работу. На дворе стояли первые весенние деньки, почти теплые. По зади были праздники, а теперь светило мартовское солнце. У неё не было мужа, но была дочка. Она работала и ей даже нравилась её работа. Да, она любила свою дочку, дочка любила её. Её дочка была в выпускном классе, и готовилась поступить в институт. К таму же её дочка была красавица, и мать не могла, тайком, не восхищаться, красотой темно русых волос, своего не наглядного чадо. Но, что все о дочке, и она тоже была ещё молода и красива. Она ещё позволяла себе одеваться в марте чуть-чуть не по погоде, чуть-чуть легкомысленно. Она ещё скакала через лужи, и щурилась на мартовское солнце. Она была молода.
Она прибежала на работу раньше всех и не сразу поняла, что произошло, и какие сюрпризы её ждут. Он перегружала банкомат, она смотрела, она не понимала. Потом кажется, догадалась, подсчитала и снова не понимала, или не хотела понимать. Сумму, которую она была должна, составляла — чуть больше полутора миллионов рублей. И это была её ошибка, сделанная на кануне праздников в субботу.
Вены стучали у неё в висках, голова шла кругом, её не то тошнило, не то ещё что-то, слезы текли из глаз. Она не понимала, откуда такая сумма взялась. Она ещё, и ещё раз прокручивала в голове, конец дня седьмого числа и уже ничего не могла вспомнить. По всей видимости, попросту были перепутанные банкноты — сотни, с тысячными, вот и всё.
Как, помешанная, она ходила по сберкассе из угла в угол, широкими шагами.
- Полтора миллиона! Полтора!.. - машинально, твердила она.
Никого еще не было, она пришла первая, и никто не мог остановить её: ни словом, ни взглядом, ни хотя бы присутствием. Она рисовала в своем воображение, как останется без жилья, без средств и так далее. А дочка?!. «Дочка, не поступит в институт!..» - мелькнуло у неё в голове, она села на стул и заплакала. Несчастная женщина вспомнила все, всю свою жизнь. Все невзгоды и обиды, подумала про начальства и про всё остальное. Теперь ей казалось, что не было в её жизни не одного светлого пятна, а была, даже не чернота, а серость, безликость и пустота. И эта пустота теперь выродилась в мерзость.
Решение пришло, само собой. Ой, ой! — она не дала себе подумать не минуты, и ринулась исполнять задуманное. Не знаю, как и откуда она знала, как делаются петельки, ведь этому не учат, но петелька уже свисала с потолка, и она уже стояла на табурете. Она зажмурилась и быстро просунула голову в петлю, и под затянула с верху. И когда её шея немного выгнулась, а голова приподнялась, тут она и подумала, в какую пропасть лететь хочет. В ушах уже был шум, сравнимый шумом взлетающего самолета, в глазах был испуг и черные точки. Она не была верующей, то есть, конечно, она была крещенной, но как-то не пришлось ей во всю свою жизнь подумать о Боге, наверное, не было время. Так или иначе, но перед тем, как шагнуть вперед, она решила перекреститься. Не то, что бы на всякий случай, и не оттого, что, мол, не басурманка, а почти машинально, рефлекторно, однако почти осмыслено. Почти осмыслено.
- Опомнись! - вдруг почти отчетливо, даже не услышала, а почувствовала она, все своим существом.
Весь ужас поступка, пред которым она стояла, обрушился на неё, неотвратима, но было поздно. Табурет сам собой затанцевал под её ногами и ей показалось, что кто-то с яростью вырвал у неё землю из под ног. Она сорвалась и повисла. Уже чрез четыре минуты бездыханное тело, безобразно, не нужно, и глупо, болталось в воздухе. Наступила тишина.
Тишина давила на уши. Тишина разливалась во все углы, проникала по всем щелям, и во все закуточки. Если бы случилось в этом банковском офисе живое сердце, то верно можно было бы различить удары, этого сердце. Воздух густел и уплотнялся, становился жирным и спертым, местами можно было даже разглядеть серые воздушные массы. Удушье и тошнота перемешивались к спертому воздуху. На весь офис спускалось слоистое, сальное марево, в котором были почти различимы жирные, грязные плывуны. Тело представляло собой тёмную безликую массу, слегка качающееся под потолком. Своим раскачиванием тело едва, едва разгоняло, скорее размазывало, мерзкое, резиновое марево. И уже сейчас можно было, не унюхать, а скорее даже разглядеть, почувствовать тонкую, струящуюся, тошнотворную тлетворную нить.
Вдруг в тишине раздался почти визг, настолько громкий, за такой тишиной, что могли бы лопнуть перепонки — обрывалась веревка. Тело дернулось, и как буд-то даже приподнялось, потом заметно, почти провалилось сантиметров на пять. Веревка, едва держала, как бы еще вне решительности — рваться совсем или подождать. Наконец веревка разорвалось окончательно — тело обрушилась, шумно и со звоном, ударившись об пол. Пролитая, голова задела подоконник. Удар пришелся на правую часть лица. От удара разодрало щёку, потрескались зубы, рассекло бровь, и случилась большая ссадина возле виска. Всё было кончено.
Конечно, были крики, были вздохи, были слезы и обмороки, да, да обмороки, так не характерные теперь. Была скорая, участковый, прокуратура и прочие и прочие, что там полагается. Филиал, конечно, пришлось закрыть. Однако, может быть за незначительностью происшедшего, открыли в одиннадцати часов. Умудрились написать две жалобы в связи с задержкой открытия, но это уже дежурное. Выставили портрет с черной лентой и весь день говорили в пол голоса, и уходили плакать в подсобку. Снаружи еще подходили к чудобонкомату, но уходили разочарованными, так как банкомат заработал только вечером и как нужно. Но все улеглось, всё забылось. Некоторые сотрудницы, того филиала уволились совсем, некоторые перешли в другие места. Жизнь пошла своим чередом, своим порядком. Через пол года, кто-нибудь вспомнил ли тот страшный день? В опустевший филиал набрали других сотрудников, которые ещё и шептались о той истории, но недолго. Конечно, пошли сплетни, что, мол, ходит де призрак, да гремит цепями. Господа, мы не в Шотландии, оставте это. Воображаю себе призрака — работник Сбербанка ходит по спальному району, на окраине большого города. Всё, всё забыли, ничего нет, как бы и не было совсем. Через год забыли, как звали.


Прошло пять лет. В далекой женской обители, вдали городов, на краю цивилизации, появилась послушница. Это была очень молодая девушка, но не погодам серьезная. Её красивое лицо редко посещала улыбка, а если и появлялась, то касалась губ и никогда не отражалась в глазах. Во всей её внешности, походке и жестах, чувствовалась загадка, секрет, причина. Причина, которая могла бы, наверное, объяснить присутствие молодой девицы в монастыре. Но девушка не торопилась раскрывать своей души. Не то, что бы она была скрытная, просто не хотела растрачивать. Только неестественные, для молодого возраста, пугающие седины выдавали, что-то тяжелое в судьбе новой послушницы. А некогда эти седые волосы были темно русые, и составляли предмет восхищение близких девушке людей. Она не жаловалась, смиренно и тихо выполняла все поручения, была немногословна, скромна и тиха, и скоро перешла из послушниц в монахини. Однако, невзирая на скромность и безответность, чувствовался в девице, а потом и в возрасте, несгибаемый стержень, почти кремень. Девушка, как буд-то была рада, что могла заключить себя в черные одежды монаха. Она рвала с миром последние нити и брала себе другое имя.
Послушница, а потом монахиня, много молилась, как и полагается в монастыре. По ночам в келейных молитвах, она поминала близких. С начало она поминала всех живых, которых становилось всех меньше. После она поминала все усопших, число которых росло с годами. И в самом конце долгого перечня имен, монахиня пыталась произнести лишь одно заветное имя, но слезы душили её, и она падала на колени, как подкошенная. Во всю оставшуюся молитву она уже не вставала с колен, все возвращаясь и возвращаясь к заветному имени. Молитва забирала пол ночи, оставляя на сон, без того короткий, всего два, три часа. Иступленная, неистовая молитва, молитва взахлеб, всего за одно, любимое, имя. Но вот приближался март, известное число, монахиня уже не вставала с колен, всю ночь на пролет. Под утро она падала на пол в измождении, простирала руки крестом, и слезы, вместо молитвы, согревали каменные плиты кельи. Иногда она так и засыпала, крестом раскинув руки, пытаясь обнять, и прижать к груди холодный пол.
Монахиня прожила долгую жизнь в монастыре. И вот уже её седины сделались не столь пугающими, и вот она уже ссутулилась и у неё появилась тяжелая, шаркающая походка. Она тяжко, но упорно преодолевала высокие ступени старой обители. Когда ей было далеко за девяносто, она постригалась в схиму. Захватывающее и почти мистическое зрелище было, когда её, совсем уже старуху, проносили под локти вдоль собора, для поклонения святыням. Едва касаясь пола, по собору почти летели мощи древней старухи, шелестя черными одеяниями. Трясущейся рукой она осеняла себя крестным знамением и склонялась пред чудотворными иконами. И точно также, схимницу, под локти уводили на свое место, где она в полузабытье, продолжала молиться.
Монахиня прожила долгую жизнь, как буд-то жила за себя и ещё за кого-то. Последние месяцы своей жизни она провела в полном молчанье. Но даже в своей последней, безмолвной молитве она всё поминала, и поминала заветное имя, известное только ей и Богу.