Стихи из блокады

Семьдесят лет назад, 27 января 1944 года силами частей Ленинградского и Волховского фронтов была окончательно снята блокада Ленинграда, которая продлилась 900 дней. С сентября 1941 года город был полностью окружен фашистскими войсками с суши. Оставалась только одна дорога – через Ладожское озеро, трудная и опасная. А в Ленинграде - более 2,5 миллионов человек, в том числе около 400 тысяч детей и еще порядка 350 тысяч человек в пригородных районах, которые тоже оказались в блокадном кольце. На момент освобождения города в Ленинграде оставалось всего лишь 560 тысяч человек. Эти цифры, как и рассказы о том, что происходило в городе – хлеб из жмыха и мучной пыли по 125 грамм на человека, голод, а зимой еще и жуткий холод – не могут оставить равнодушным. Кажется, что выдержать такое никто не в силах, но люди выдерживали, они цеплялись за жизнь, да еще и фронту помогали – падающие в обморок от голода, замерзающие…
Среди тех 400 тысяч детей, которые оставались в Ленинграде, когда началась блокада, был и Владимир Иванович Прокофьев – сегодня житель Муравленко и единственный в городе человек, который может рассказать о событиях того времени.
Владимир Иванович долго не соглашался на нашу встречу – он боялся, что рассказывать  не о чем, ведь во время блокады ему было всего четыре года. Но разговор все же состоялся. Вот его содержание. Почти без купюр.

«Встречай гостью!»

Встретили меня в доме Прокофьевых приветливо, с улыбкой. «Это та девушка, которая хочет из ничего что-то сделать?», - улыбаясь, начал наше знакомство Владимир Иванович. Жена Надежда Степановна его быстро осадила: «Ты встречай и провожай гостью на кухню, сейчас будем пить чай, а там разберемся».
На кухонном столе стояли горячие пирожки, колбаса, сыр, в чайнике закипала вода.
Я сразу же вспомнила своих бабушку и дедушку, которые вот так же всегда встречали гостей и не принимали отказов от угощения. Поэтому я даже не пыталась возражать, тем более знала, что за чашкой чая беседа всегда идет легче.
Для начала поговорили о славе, о почестях, о том, как они влияют на человека, как порой меняют его. «Нас люди делают плохими или хорошими. Когда нам дают полную волю, разрешают вести себя так, как мы захотим, мы становимся неуправляемыми. Нам кажется, что мы непоколебимы, безгрешны, приятны, а на самом деле оказывается, что нас просто терпят», - делится мыслями Владимир Иванович.
Он говорил, а я понимала, что человек просто не хочет начинать тему, с которой я к нему пришла – видно было, что ему тяжело говорить о времени, проведенном в блокадном Ленинграде. Пришлось начинать самой. То, что я услышала, потрясло меня до глубины души.
«Вода в тарелке, капля жира…»
Долго не решаясь ответить на мой вопрос о том, что осталось в памяти, Владимир Иванович как бы собирался с духом, мне даже показалось, что он вытаскивал эти свои воспоминания откуда-то из далеких-далеких глубин своей души, страшась растревожить старую рану. Но все же я услышала его рассказ... в стихах собственного сочинения, пересыпанных пояснениями…
«Ребенок не может помнить все последовательно, складно. Его мысли похожи на мозаику, которую он пытается сложить, так и у меня. И высказать я ее могу только стихами…
Я был малюсеньким мальчишкой,
Мне шел тогда четвертый год.
Блокадный город, холодище,
Шатаясь, мать меня несет…
Вот разномастные лопаты
В руках старух и стариков….
Все закутаны, во что только можно, поэтому лиц не видно, а только какое-то тряпье…
А вот какой-то человечек
Сидит весь белый средь снегов…
По всему городу попадались мертвые люди, сидящие прямо на улице, засыпанные снегом. Убирать их просто не успевали, да по большому счету делать это было практически некому….
Вода в тарелке, капля жира…
Дно видно, незачем скрести…
Сегодня что-то я устала,
Пожалуй, я пойду, прилягу…
Ты ешь сынок…..»

«Мамуля, мамочка, не падай!»

И тут Владимир Иванович выдерживает паузу. Я понимаю, что воспоминания, которые последуют дальше для него самые тяжелые – на глазах пожилого мужчины я вижу слезы, дыхание прерывается и руки начинают подрагивать.
«Все это мозаично, рассказывать очень трудно, тем более с годами память уходит, какие-то моменты стираются. Но что-то все же осталось, просто не могло не остаться», - как бы уговаривает сам себя Владимир Иванович, и продолжает.
«Во время бомбешек мама, да и вообще большинство женщин дежурили на крышах, сбрасывая зажигательные бомбы…
Бомбежки, зарево, рычанье.
Весь дом дрожит, и я дрожу.
Стена куда-то провалилась,
В окно огромное гляжу…
Лицо в крови, но улыбаясь,
Меня прижал, бежит…
Мамуля, мамочка, не падай…
На льду холодная лежит…».

«Штыки сквозь небо»

Вот так Владимир Иванович остался без мамы, так попал в детский дом вместе с такими же мальчишками и девчонками, собранными по всему городу.
«Вода чуть теплая, палаты…
В ряд на кровати детвора…
Матросы хмурые, бушлаты,
штыки сквозь небо…
Доктора…».
Я всегда смотрел на эти штыки за плечами у проходящих по городу людей, и с высоты моего детского роста казалось, что они упираются в небо», - добавляет Владимир Иванович…
Детский дом располагался в бомбоубежище, на кроватях мы спали по пять-шесть человек, укладываясь поперек, чтобы всем хватило места. После бомбежки, когда нас, «желторотых птенцов», выводили на улицу, мы бегали, собирали черные черепки – осколки бомб –  еще горячие, потому обжигавшие нам руки…Что тут можно еще сказать. Внутренний мир словами не передашь, да возможно его и не было еще тогда…
А потом в памяти всплывают вагоны, стены, обложенные мешками с песком, мы сидящие прямо на полу. Воспитатели не разрешали нам залазить на полки вагона, потому что машинистами были женщины, не имеющие опыта управления поездом, и он, то резко тормозил, то дергался на месте, а мы, как пушинки, слетали с этих полок»…
У нас было что покушать, но не было воды. Дети на каждой стоянке норовили убежать от воспитателей, чтобы раздобыть воды, а потом опаздывали на поезд, поэтому после отправления нескольких детей всегда недосчитывались.
Владимира Ивановича и большинство таких же, как он детей-сирот вывезли из Ленинграда зимой 1942 года по Дороге жизни, проложенной по Ладожскому озеру. И вот, что значит судьба – не погиб во время бомбежки, не умер от голода, избежал смерти во время переправы. А вот следовавший за ними грузовик с детьми ушел под лед…
«Можно сказать, что в мир мы зашли с черного хода, - говорит Владимир Иванович. – А тогда мир вокруг нас воспринимался обычным, потому что другого мы не знали. Как все дети мы не очень-то понимали, что происходит. Надо ли этого бояться или нет. Нам было все интересно. Хотелось заглянуть кругом, увидеть, где, что, как… Хотя привыкнуть к отсутствию мамы было трудно, но ее я и так мало видел – поиски еды, дежурство на крышах, ей было не до меня. Помню, что часто часами находился в пустой комнате, и все время ждал…»…

«Надо почувствовать удар»

Дальнейшую жизнь Владимира Ивановича тоже не назовешь радостной и безоблачной. В 14 лет, не получив никакого образования, не имея ничего за душой, он покинул детский дом. Сам искал работу, строил свою жизнь. Встретил любовь – Надежду Степановну, создал семью. Вместе они воспитали пятерых детей. Большую семью надо было как-то обеспечивать, и Владимир Иванович уехал из Киргизии на Север.  Работал трактористом. Насмотрелся разного, и плохого и хорошего. Но больше, говорит, первого.
«Пришлось и поголодать, и померзнуть. Бывало, отработаешь вахту, соберешься домой в Ноябрьск к жене, детям. Выйдешь на перекресток где-то в поле, подождешь, подождешь. Хорошо, если кто-то из водителей проезжающих машин подберет, а то бывало и так, что не брали, запрещали им сажать в машину посторонних. Если не получилось уехать, то возвращаешься на работу. Ужин пропустишь, а магазинов тогда не было, вот и ложишься спать голодным. А с утра на работу опять. Сколько раз в голове проскакивала мысль об увольнении, но вспоминая о семье, детях, садился в кабину, и ехал по снегам, морозам, а весной и летом – по болотам. Дорог тогда еще тоже не было».
К разговору присоединяется Надежда Степановна, которая рассказывает, как «выбивали» квартиру:
«Мы в очереди вторыми стояли, как многодетная семья, хотели дать четырехкомнатную квартиру, но что-то там с бумагами было не так, и нас попросили пока уступить ее семье, у которых только что родился четвертый ребенок. Мы уступили, а напротив нашей фамилии написали «отказались от квартиры». Пришлось идти выяснять все, добиваться правды. Доехала аж до ноябрьского руководства, которое пообещало, что квартира у нас будет. Ждем, всем выдают, а нам опять нет. Прихожу в нашу контору, а мне говорят, вас нет в списках. Еле решили этот вопрос, и квартиру все же получили».
На Севере семья Прокофьевых уже 31 год, хотя, как и все, ехали сюда с мыслью поработать немного и вернуться на землю. Но все получилось иначе.
Являясь единственным «блокадником» в городе, Владимир Иванович не любит рассказывать о том времени.
«Хочется, конечно, многое рассказать, но не тот я человек, который смог бы донести до каждого весь смысл пережитого мной. Ведь говорят же: надо почувствовать удар, чтобы понять, отчего на голове шишка. Был я как-то раз в школе. Ученики задавали вопросы. Но чувствовалось, что делают они это не из желания узнать правду, а просто потому что их заставили. Это были не их вопросы, чужие, а поэтому и разговора хорошего не получилось. Не увидел я у них ребячьего интереса, того, который был у нас тогда, во время войны и после нее»…