VII Четверо удальцов и Тамара Семеновна Рахилевич

Однако   мы должны упомянуть еще о трех ребятах, с которыми Вовка познакомился, благодаря Кольке, бывших его одноклассниках:  Мишке Писаренко, Диме Павлинове и Степане Якименко, а так же об учительнице Тамаре Семеновне Рахилевич. Иначе,  втуне останется одно из самых выдающихся творений Вовки, познакомиться с которым читателю предстоит впереди.
Мишка, парень несклонный к метафизике, не отличался глубоким умом, в детстве был безумно увлечен индейцами, и мастерил луки. Жил у бабушки,старой большевички, весьма неглупой и волевой,  закончившей  гимназию в Ориенбурге, во времена торжествующего декаденса, когда молодежью: и реалистами, и гимназистами, с особым трепетом почитались самоубийцы из их же числа, стрелявшиеся из отцовских револьверов из-за неразделенной любви.
Бабушка долгое время работала финансистом, и несколько лет даже возглавляла краевой банк.
Она помнила те времена, начала НЭПа, когда это в учреждение, заявлялись революционные матросы с маузерами в деревянных коробках и с требованием денег. Деньги, по мнению матросов, им обязаны были выдать ввиду их революционности.  И когда бабушка, тогда еще девушка-бухгалтер, им отказывала, революционеры начинали биться в припадках.
Мишка рос  достаточно обеспеченным мальчиком, имел множество редких и дорогих игрушек, чему подружившийся с ним Колька отчасти завидовал, а отчасти не завидовал… Сам Мишка тоже отчасти, гордился своими игрушками жевательной резинкой и… не гордился. 
Он был так восхищен главным героем фильма «Четыре танкиста и собака» Янеком, что сфотографировал его изображение на телеэкране, вставил фотографию в круглый значок из органического стекла, прикрепил  к пиджаку и так пришел в школу. Мишка очень любил метать нож, (как индеец).
С ним Колька путешествовал по окрестностям города, по горам и лесам. 
Как-то Колька и Мишка на весенних каникулах, «лазая» по лесу, еще не осыпанному зелеными комочками распускающейся листвы, серому,  сухому, с вишневыми от набухших почек кронами дубов, напоминающими шевелюру Зевса, двигались   вдоль северного склона Убыхской горы и вышли в низ сада Корявцевых, еще в эпоху первой дачи.
Здесь,  у основания склона, лес стоял на естественной горной террасе.  Вовка с Марфой Егоровной и с его старшим братом  Юркой были на даче. Ребята разожгли костер.
Мишка несколько раз удачно метнул нож в дубовый ствол.
Спустившийся к друзьям Вовкин брат Юрка, в синих блестящих резиновых сапогах, уже хлебнувший «дерьма», то есть, портвейна «Кавказ»,  тоже попробовал метнуть. Второй и пятый бросок оказались удачными. Юрка объявил,  что попадет ножом в дерево десять раз подряд.  И размашисто, слегка дергаясь, словно желая стряхнуть с себя хмель, как клопа-вонючку, бросал сверкающий снаряд.  Нож звонко шлепался о дерево и отлетал в сторону, в шуршащую поблекшую прошлогоднюю листву, похожую на когда-то намокшую,
разбухшую, а потом  высохшую макулатуру.   
Юрка,  матерясь,  бросил нож  раз пятнадцать, но безуспешно. Подошел ближе, и кинул снова, раз двадцать. 
- Ладно. Ну его на… Надо, б…, еще вмазать, на х… ,  – тогда получится. Мам!
Но Марфа Егоровеа сгребала граблями листву вверху под грушами, была  занята и сразу не ответила .
- Мам! – Снова рявкнул Юрка. – Где портвейн! Еще там, у тебя, пузырь дерьма  оставался заныканный.
- Хватит тебе! - крикнула со склона Марфа Егоровна, не оставляя граблей.
- Да, блин! На… Чей нож? – Юрка протянул нож Мишке и, топча букетики малиновых примул в розетках из длинных нежно-зеленых листьев,   стал карабкаться вверх по склону, выпрашивать у матери «пузырь заныканный».
А длинный  Мишка Писаренко, в грациозно-атлетическом замахе древнегреческого гоплита,  уложив лезвие на ладонь, прицелился, - и через полсекунды нож с глухим стуком застыл в стволе.   
Мишка сделал цирковой жест. – пожалуйста!
Колька,  стоял возле костра, на краю террасы, у напоминавшего занавеску сплетения лиан, зеленых и твердых с   длинными колючками и сухих, с шелушащейся корой, пористых внутри.(Поэтому их можно было курить, как сигареты).  Он вместе с Мишкой и Вовкой посмеивался над упорными и неуклюжими бросками  Юрки. И   когда нож метнул Мишка, Колька вдруг резко и воинственно обратился к обоим. Конечно, на самом деле он, к  одному Вовке.
- Рольф, в чем заключается ваше счастье?
- Мое счастье, - Вовка  сломал о колено гнилую ветвь, кинул куски в костер и вытянулся в струнку, как мальчик из Гитлерюгенд, -    заключается в победе Великого Райха!
Мишка, кивая головой, заржал.
- Ага. С понтом, немцы! С понтом, Гимлер!
Мишка и Вовка не уважали  друг к друга. Мишка мечтал о джинсах, другой «фирменной» одежде и обуви, брелоках и прочих подобных  вещичках. Уже в восьмом классе он  начал "лазать» с дочерью секретаря парторганизации треста «Главкурортспецстроя» Людочкой Тарновской.  Вместе с нею Мишка неспешно прохаживались по морпорту, поднимались по Эллинскому спуску к церкви и концертному залу «Фестивальный», вели беседу, заходили в бар «Платан» выпить по чашечке кофе. Вовка и Колька видели в этом ритуал, и посмеивались над Мишкой. Мишка, напротив, восхищался этим именно  ритуалом и  гордился своим в нем участием. В свою очередь, Мишка посмеивался над  Вовкой, над его философствованием, над тем, что реформы Хрущева оказались половинчатыми и незавершенными.
Его волнуют судьбы мира и Отечества, к этим темам и обращен его неистовый глагол. - сурово оправдывал друга Колька.
Мишка ехидно  засмеялся.
- Я лучше вместо этого долбанного глагола в баре с телкой потащусь, потяну коктейль, выкурю сигарету "Кент".
- Богу Богово - кесарю кесарево - заключил Колька.
 - Кесарь  пукнул, - Вовка съел    - скороговоркой парировал Мишка.
В другой раз Вовка, Колька и Мишка удалились в лес, недалеко  уже от второй дачи, для серьезного занятия каратэ.
Сведения об этом виде единоборств они почерпнули в статье «Каратэ начинается с поклонов», в журнале «Вокруг света». В статье говорилось о том, как, тренируясь, японские крестьяне стремглав сбегали по горным лесным склонам, уклоняясь от ст волов и веток, а так же, взвалив на плечи тяжелый камень, прыгали, как можно дольше. При этом тренер, стоявший рядом с палкой, бил ученика, если  тот, уставая, начинал снижать темп. 
Из всех троих страстно желал тренироваться один Вовка.  Мишка был сторонним наблюдателем, а Колька согласился выполнять функции тренера, для чего срезал гибкий ореховый прут.
Вовка в польском джинсовом костюме стал бегать по сорокаметровому отрезку северного склона Благодатной горы, быстро, слегка приседая, шаркая по прошлогодней листве, и взрывая ее не хуже матерого хряка.
Мишка отвернулся, что бы спрятать  хихиканье. Колька улыбался  до ушей, но  делал вид, что улыбается от хорошего настроения, и не смеется над Вовкой, тяжким и мощным  кабаном носившимся вверх и вниз.
- Чего ты ржешь, я не понимаю, - переводя дух сказал Вовка.
- Так…  какой воздух!
Мишка перестал прятать  смех. И сам Вовка скосил глаза и криво улыбнулся, что бы не поддаться общему настроению и не растерять пыл и волю к овладению боевым искусством.
 - А я не могу понять, где у тебя на дороге ветки, от которых надо уворачиваться? –  Сказал Мишка.
И действительно, на всех сорока метрах трассу каратиста, пересекали только две веточки, одна – граба, другая боярышника. 
Тут Вовка, сообразив, что Мишка прав, хохотнул и шагнул в сторону  маленькой террасы. Где, рос куст орешника,    лежали камни и глыбы песчаника, и стеной выпирала невысокая скала. (Впрочем,  возможно, это была и не скала, а стена какого-то древнего гениохского строения,  ибо она была сложена или, казалось, была сложена  из хорошо подогнанных друг к другу камней. Узнать этого Колька и Вовка так и не смогли, потому что лет через десять, когда,  гуляя лесом,  они снова оказались на этой террасе-полочке, обнаружили, что повитая плюющем стена или скальный выход исчезли. Камень на строительство разобрали дачники).
Колька с хлыстом, изобразил на лице  напряженно-зверское выражение самурая.
Вовка подыскал себе подходящую глыбку песчаника,  водрузил себе на шею и запрыгал. Остановился,  что бы отдышаться, и тут же Колькин шпицрутен, гулко рассек воздух и хлестнул по его заднице. 
- Не расслабляйся!- Воинственно крикнул Колька.
Вовка исступленно прорычал и  запрыгал быстрей. Еще пару раз он снижал темп прыгания и  Колька, как истинный друг, лупил его прутом. Вовка ревел, по-медвежьи.  Мишка корчился от хохота. Не выдержал и заржал Колька, - отошел в сторону, не в силах от смеха сечь ученика далее.
Затем и Вовка сбросил с себя тяжелую каменюгу.
- Ну.  вас нафиг...               
 Тяжко дыша, со значением он посмотрел на Кольку, не удержался и  плотоядно, подавляя стыд, то есть,  понимая, что занятия его были смехотворны, и не смотря на это, с удовольствием  затрясся в смехе.
Позже Мишка поступил в Новороссийскую мореходку и выучился на судового инженера-механика. За год до того,  он страстно увлекся бильярдом. Этой игре он научился на работе,на производственной базе «Плавстройотряда», где  в комнате отдыха стоял бильярдный стол. Мишка с получки приобрел небольшой детский бильярд, с пластмассовыми шарами, и гонял их с заходившими в гости друзьями и одноклассниками. С ним играл и Колька. Однажды Мишка уговаривал его пойти вместе с ним в городскую бильярдную, прозванную в народе «шаровней». 

Колька решил поэкспериментировать: и поставил Мишке условие: «Мы, так уж, и быть, сходим в "шаровню", если ты споешь о том, как мы пойдем в «шаровню» в стиле «Бони-м».
Сразу, выпрямившись перед миниатюрным столом с раскатанными на его уже свалявшемся искусственном зеленом сукне шариками, похожими на птичьи яйца, Мишка, стараясь извлечь из собственного рта, языка и голосовых связок все возможности  к звукоподражанию,  сначала защелкал,  зацокал  и заурчал вступление к популярной песенке а затем запел, сначала хрипящим голосом солиста группы, затем, подражая женскому пению  трех  мулаток.

-Пойдем в "шаровню" мы-ы.
Пойдем по утру-у-у!

Мишка и Колька засмеялись. Когда  утерянный от смеха  дар речи вернулся к Кольке, он тут же выдвинул новое требование.
- Хрен  с ними, с ожиревшими рожами Запада! Давай Боярского. Как бы на эту тему спел Михаил Боярский.
- Боярский? –замер на секунду Мишка. - Сейчас…

Пора, пора, порадуемся на своем веку
Мы точному шару-у, и длинному кию-у. 
Пойдем, пойдем в "шаровню" мы с тобою поутру-у.
Маркёрше мы шепнем: «Старуха, – стол».

Мишка затрясся от смеха, Колька согнулся опираясь о кий. Он видел: Мишка вошел в раж.
- Стоп! Теперь Алла Пугачева
Пританцовывая, и помахивая кием, Мишка начал сходу.

Просто забить подставку и это понятно.
Просто загнать нашару и очень приятно.
Но забить трудовой шар,
Так порой непросто,  просто,  просто…  Ага!...
 
Колька подивился импровизационным способностям друга, и уже сомневаясь, сможет ли он продолжить сочинять далее.
-А вот эту, вещь Тухманова,  про Олимпиаду, прибалтиец поет… Но! – Колька решил усложнить,  - Что бы песня была про то, как в бильярд играем мы с Колей Власовым, - их одноклассником, пользовавшимся авторитетом а городе, включая полукриминальные круги. 
Мишка на секунду задумался

Небо! Н
ад столом!
По столу, по столу шары мы катаем!
Стали мы втроем!
Колька Власов! И мы шары забиваем!
 
 Другим одноклассником Кольки,  с которым общался Вовка был Дима Павлинов,  сумасшедший светло-русый, белоглазый  мальчик с уникальными интеллектуальными способностями.
Он всегда участвовал в школьных олимпиадах по физике и математике, успешно решал труднейшие задачи, посещал художественную школу, впрочем, в рисовании его  успехи были намного скромней, чем в науках.
В остальном, же, Дима был активно странным, сначала мальчиком-подростком, затем юношей, иногда отталкивающе странным. Так, для оригинальности он мог на уроке начать грызть или лизать стол,  или прикрепить к себе на спину бумажку с  надписью «Дима – псих. Ближе трех метров не подходить». 
Иногда его остроты были забавны, но Дима обладал удивительной способностью повторять их, шутить на одну и ту же тему без конца, до экстаза и одури, пока его иступленные остроты не переставали им самим восприниматься как остроты.
Все иллюстрации к учебникам он подписывал политически забавными, на его взгляд,  пояснениями, часто совсем несмешными.  Так, в учебнике истории, под фотографией статуи Ермака Работы Антакольского он написал ЛИБ, что означало Леонид Ильич Брежнев.
Он мечтал заглянуть в окно  «голубенького домика»,  пятиэтажного,  похожего на расческу здание КГБ на улице Советского  Цирка.
Самый любопытной шуткой Димы Колька счел импровизацию  по поводу наклеенной на заборе, закрывавшем строительства торговой галереи,  афиши театра масок и пантомимы. На черно-белом  листе   была изображена поднятая рука со снятой маской, сонно-скорбной и  отрешенно загадочной.  Но кроме руки  ни лица, ни головы, ни шеи, ни плечей,  откуда должна была подниматься шея и расти рука, изображено не было, - только белая бумага,  а выше - название ленинградского театра, с расписанием спектаклей.
Приятели шли вдоль забора,  и Колька запел на мотив северной «Калинки-малинки».
- У тебя, баба, старуха лиха…
-Продает из-под полы петуха! – сочиняя на ходу, подхватил Дима.
- Калинка - малинка моя… - Грянули  подростки хором. 
 - Ай, молодцы ребята! – обернулась к ним проходившая мимо бабушка с морковкой и луком в авоське. – Вот, молодцы!
Видимо, старушка решила, что Колька и Дима отстаивают народные традиции или задумали ударить песней по позорному блату, и иным  изъянам   совторговли. Припев они не закончили, ибо оба захохотали.
Дима смеялся, нервически, содрогаясь в плечах. Колька ржал, ссутулившись, морща свой удлинившийся подростковый нос, и  обнажая щель между передними желтыми резцами. И тут он увидел афишу театра пантомимы и масок.
- Смотри, где должно быть лицо – пустое место.
- Сюда надо наклеить портрет Леонида Ильича. 
Диссидентство Димы отдавало неврастенией. Возможно, оно было выдавлено родителями медиками, истовыми коммунистами, отец к тому же был капитаном первого ранга,  зам главврача санатория «Линкор Марат». Когда учительница математики, классный руководить, обнаружила Димины  надписи к иллюстрациям в учебниках,  и сообщила об этом отцу по телефону, возмущенный капитан первого ранга яростно выпорол  безобразника ремнем. Дима пытался отбивать удары ребром ладони.
Он тоже мечтал о каратэ.
Впрочем как всякий нормальный главврач и коммунист, отец слушал «Голос Америки» БиБиСи и «Немецкую волну».  Надо сказать, в великую советскую мощь, начиная с мутных догматов марксистско-ленинских заклятий, заканчивая БАМом и межконтинентальным баллистическими ракетами, Дима верил всею душой. В его сознании Советский Союз стоял незыблемо, и обыгрывание инакомыслия, было скорее увлекательной школьной шалостью.    
Однажды он с огромным усилием сочинил стихотворение,  довольно неудачное, где от первого лица,  от имени диссидента, создавшего свою партию,рассказывалось, как его за это упрятали  в сумасшедший дом. Стихотворение заканчивалось двустишьем:
Вот, уж, год кампанию, за меня ведут
Стал моим пристанищем прибольничный пруд.
Колька и Вовка посмеялись, – какие  там при советских психушках пруды! 
Колька  любил всевозможные абсурдности, поэтому  гулял с Димой по городу и играл в шахматы у него в гостях или пригласив к себе домой.
Вовка, наслушавшись от Кольки рассказов о Диме, изумленно смеялся. (Он смеялся по-разному: иногда от того, что ему было действительно смешно, иногда, потому что просто надо было смеяться, - таково непреложное психо-экзистенциальное устройство мира).
Первая встреча с Димой состоялась у старой дачи, на гребне Благодатной Горы, в тени  кудрявых дубов, когда он еще «лежал» в институте Курортологии и отправился кормить Дружка, а Колька со своим странным одноклассником приехал проведать друга. Долго невидевшиеся Колька и Вовка бурно обрадовались друг другу, по-медвежьи обнялись,  разговорились, и тут  Дима, видевший Вовку в первый раз,  решился вступить в разговор. Узнав, что у Корявцевых,  есть четыреста седьмой «Москвич», он, волнуясь, и поэтому монотонно, будто нехотя,  и даже брезгливо, но дрожащим голосом, с совершенно серьезным видом,  рассказал, что долго думал об особенностях   автомобилей с обтекаемой формой кузова, - «Победа», старый «Москвич» и двадцать первая «Волга».  В конце концов, понял:  преимущество автомобилей обтекаемых форм в том, что их легче мыть. 
Вовка, украдкой улыбнулся, с недоумением взглянул на друга.
О  чудачествах Димы он рассказал Владимиру Петровичу, который тоже им много смеялся. Однажды Вовка зазвал Кольку вместе с Димой к себе, что бы поднять настроение Владимиру Петровичу, пережившему после попойки сердечный приступ. И, хотя ничего особенно остроумного Дима не сказал, в целом лежавший в постели Владимир Петрович остался доволен. 
Но в другой раз,  года через полтора, они смеялись, когда Вовка с Колькой зашли в гости к Диме, до изнеможения. Колька взял с полки томик Евтушенко, - издание «достал» в Москве отец-военврач, -  и прочел начало стихотворения:
«Как во стольной  Москве,  белокаменной,
Вор по улице бежит с булкой маковой…».
Дима тут же искусственно  захохотал.
- Москва –  социалистический город! Какой может быть вор?!
Засмеялись и Вовка с Колькой. Дима продолжал смеяться, показывая, что смеется не своей шутке, а именно абсурдному зачину стиха.
- Действительно, смешно!... Образцовый социалистический город, - откуда вор! – давясь смехом выговорил Дима.
Ребята засмеялись еще сильнее.
Вовку смешило еще то обстоятельство, что до встречи с Колькой и похода к Диме, Владимир Петрович доверительно, но непринужденно  рассказывал ему, как в его бытность на овощной базе  наблюдал работу торговых экспертов, определявших качество завозимого в город картофеля, с предприимчивыми сотрудниками «Курортовощторга». О количестве грунта на клубнях   эксперт должен был ошибиться на семь-девять процентов, и тут же торгаши давали ему шестьсот рублей наличными за один вагон. Но особенно, прибыльной была работа экспедиторов железнодорожных секций-холодильников, для перевозки мяса, которым давали по восемьсот рублей только, за то, что он на двадцать минут отключали, а затем включали холодильные установки. Вес мяса сразу изменялся в нужную сторону.
- Конденсат! – сверкнув глазами, догадался Вовка.
- Ну, что…  - соображаешь, - быстро вымолвил Владимир Петрович, - теперь можешь срезу в экспедиторы или наоборот, в ОБХСС, на оперативную работу.
- Я электроником буду.- упрямо прорычал Вовка.   
Именно под  впечатлением от  рассказов отца, когда смех друзей начинал успокаиваться, и Дима, вновь преодолевая его благостные спазмы, выговаривал: «В Москве – вор! … Социалистический город…»,  Вовка снова трясся и прокисал в смехе, смахивая слезы, посматривал  на друга Кольку, словно ища поддержки своему веселью. 
Однажды у Вовки на даче Дима, свято веривший в догматы диалектического материализма, ссылаясь на идеи какого-то русского революционного демократа, - кого именно, Чернышевского или Добролюбова он не помнил, - пустился в рассуждение, о том, что насекомые, муравьи,
тоже могли бы стать разумными существами. Идеи воинствующих материалистов  Диме напомнили  бегавшие по установленному  Флегонтом Вотиевичем перед домиком   на утопленных в бетон стальных трубах столу мурашки, какие на Дону и на Кубани называют «комашками». Обрести разум муравьи могли потому, что заняты коллективным трудом. Но этого не произошло из-за недостаточного объема мозга закованного в хитиновую  головогрудь  труженика. Вовка и Колька ехидно переглянулись.
О муравьях Дима говорил, как говорят о вещах сокровенных, скрепуче дрожащим голосом, так же, как о народных и молодежных танцах, которые, как полагал Дима Павлинов, возникли в результате подражанию трудовым движениям крестьян. Следовательно, в скором времени танцы на дискотеках будит повторять движение машин. С непробиваемо серьезным лицом, в трусах он пытался в полу-присядку бегать дома по комнате, так чтобы ноги выводили, как можно более кругообразные траектории-крендели,  прижав к бокам руки,  дабы приобрести пластическое подобие отцовской «Ладе».   
Необходимо отметить еще одно свойство капризно-женственной  натуры попрыгунчика Димы  – его патологическую внушаемость. От Кольки Вовка узнал: если Диме говорить что-то внушительно, особенно, если в том, о чем уверенно и назидательно рассказывать Диме, присутствовали логические связи,  Дима млел и затихал, близоруко щурясь, и вскинув фаянсовый лик, внимательно слушал. Человекообразное насекомое, насаженное на информационную иглу.   
Николай и Вовка решили, что тому причина - авторитет Диминого отца,  капитана первого ранга, родом из Вышневолоцких крестьян, и программа «Время», транслируемой цветным камодообразным телевизором, установленном на никелированный кол, с чугунным  трехпалым основанием, на лакированном паркете трехкомнатной квартиры военврача, в панельной пятиэтажке, на Бастионной горе, под телевышкой. 
Перед этим отделанным  березовым шпоном Ящиком, как у печки в северной избе, рассаживалась дружная семья Павлиновых: Дима, его мужественный отец и мама с полными удлиненными к низу щеками, в очках,  тоже врач, эпидемиолог, выросшая в  прокурорской семье, аккуратная, слушательница Ленинского университета. 

Стихала напряженная пульсация мелодии Свиридова, и начиналось «Время», - как правило,  первой официальной  рубрикой: «В политбюро ЦК КПСС». И семья, вкушая информацию, наполнялась благостью.
 В то же время внизу, в долине, за Турбазой «Чеглок», улицами  Лившица и Всемирной литературы, за военкоматом и горкомом партии,  за высоченными тополями на Островского, за айланом, выросшим  у старого дома, с длинной глухой стеной и единственным окошком, где когда-то польская старушка-католичка читала молитвы на латыни, в квартире, входную дверь которой украшала табличка «Корявцев В.П.»,  в комнате с плюшевой портьерой,  Владимир Петрович, тоже внимательно смотревший программу «Время», вслушивался, шумно вздыхал, и с ироническим  стоном оценивая решения руководителей партии, быстро проговаривал: «Что они  задумали?! Ой, бредятина! Ой, не могу! Ой, страх Господний…».
Когда в Вене Брежневым и Картером  был заключен договор об ограничении стратегических вооружений, Дима предположил, что было бы неплохо, если бы этот договор подписывался на таких же квитанциях, как в прачечной,
из желтовато-оберточной  полупрозрачной бумаге, под копирку. 
Классе в восьмом, когда Дима лежал в больнице, - хулиганы в драке ему повредили глаз, - в одной палате с ним лежал молодой водитель «ЗИЛ»а, недавно отслуживший в Восточной Германии,  в танковых войсках, и рассказавший Диме о танке Т-62. Дима заболел танками. И твердо задумал  стать конструктором  грозных гусеничных машин. Решение для  Димы оказалось  роковым, как третье «К» для семьи Корявцевых. В итоге, Дима воочию убедился в отсутствии прудов при психиатрических больницах… После неприятной встречи с хулиганами Дима тоже самостоятельно занялся каратэ. Зимолй он бегал босяком по сырому асфальту, и приноровился разбивать кирпичи ребром ладони.
 
Степан Якименко, был очень спокойным, даже лирически  тихим,  хитровато-внимательным  украинским мальчиком. Но при внешнем благолепии Степан был склонен к особого рода забавам-пакостям .
Однажды тихий Степа на уроке в классе  поджог вату, набивку сидения старого стула.
Обитал он в старых, недоснесенных,  домах на Островского, в комнатке на восеми квадратных метрах, с разведенными мамой художницей и очень молодо выглядевшим, статным и крепким  отцом-таксистом, в бакенбардах, какие были в моде в начале семидесятых. 
Дома поблизости начинали сносить.  Колька, Степан и Вовка лазали по старым домам, с пустыми квартирками с просторными залами и крошечными комнатушками с  оторванной штукатуркой, обнажившей  ромбический орнамент   дранки.  Выходили  на крыши,  на которыми нависали ветви магнолий с жесткими, глянцевито-зелеными листьями.
Навалились и сбросили, кирпичную печную трубу, с грохотом проломившую
крышу пристройки  на первом этаже, слава Богу, оказавшейся пустой.   Бросились бежать.  А когда проходили мимо овощного киоска,  за чем-то поднятого на высокий пьедестал, с лестницей, Степан кивнул Коле  на арбузы, лежавшие за витринным  стеклом, рядом с желобом, по которому в авоськи  покупателей ссыпали дробно гремящую картошку .
Колька, никогда не в жизни не воровавший,  вдруг  понял, что имеет в виду Степан… 
Вовка не заметил заговорщиского кивка Степы.
Под впечатлением от ниспровержения трубы, он был весел и изумлен, и при этом хотел поскорее оставить общество Колькиного одноклассника.
На следующий день, после того как Вовка закончил домашнее задание по тригонометрии, в гости пришел неестественно радостный хитро улыбавшийся  Колька. Продолжая улыбаться, он поведал о том, как вчера Степа (или Яким) во мраке осеннего вечера, подошел к освещенному изнутри киоску, присел на корточки, запустил руку в короб для ссыпки картошки и выкатил через него лежавший на прилавке арбузик, сразу упрятав его в белый пакет из толстого полиэтилена.
Колька и примкнувший к ним  местный хулиган по кличке Марабу стояли «на шухере», наблюдая, не появится ли милицейская «незабудка». После одноклассники обогнули киоск, вышли на детскую площадку, сели на качели «промокашку», разрезали перочинным ножом и съели сели  ворованный плод. На арбуз из темноты вышло еще трое пацанов, у одного оказалась гитара.
Когда арбузные корки  были старательно  убраны в кулек, а  семечки разбросаны и  расшарканы по земле, Марабу взял гитару и забренчал, быстрый  задорно-мятущийся  мотив  популярной в середине семидесятых годов ХХ века песенки:   

Разметалось поле конопли и проса.
Сотни наркоманов вышли на покосы.
Но менты накрыли золотое поле,
И летит машина с голубой каймою…      


Вовка, охваченный чувством непреклонного отторжения к этим кражам и прочим    занятиям  и радостям люмпенов, издал сморкающийся звук.
- Нафик ты занимаешься этой ерундой?
- Э-э-э… В исследовательских целях. 
Вовка возмущенно хохотнул и вскинул голову.
-Знаешь,  чем мы занялись после? Искали бычки.
- Тьфу! Гадость! Курить?!
Колька рассмеялся
- Нет, конечно.  Долго, долго искали подходящий окурок «Примы». Попадались все больше папиросные от «Беломора». И знаешь для чего?
- Для чего?
Яким вытряхнул из него табак, засунул внутрь  спичку, скрутил фитиль. Понимаешь, сделал поджигательное устройство замедленного действия и засунул его в волоса  ствола пальмы.
- Вот, скотина. Ну, это ж, подонок!
- Не волнуйся, устройство не сработало. Фитиль затух до того,  как тление подобралось к спичечной головке. Повторять диверсию я не стал и пошел домой.
 Вовка, насмешливо и одновременно негодуя, улыбался и пару раз выразительно вздохнул.
- Нет, я понимаю, что все это примитивно, но… Ты же тоже ржал, когда мы сколупнули печную трубу.
- Хорошо еще никого не убили… Нет, такие уголовные развлечения, как с Исаем или с твоим Якименко. Ну, их нафиг.
Степан Якименко посещал художественную школу, великолепно рисовал. И держал у себя дома гипсовую голову Данте.
В те времена для трудового обучения школьников в городах стали устраивать центры профессиональной ориентации.  Вовка учился на  профиле  «автодело».  Занятия вел Николай Прокопьевич Лобода, забавлявший Вовку и прочих ребят импульсивным характером шутками  и  матюгами. Вместе с Вовкой  занятия посещал Сергей Оганесов, часто и вызывающе ругавшийся с Лободой.
Наконец, Тамара Семеновна Рахилевич, преподаватель русского языка и литературы, полная приземистая   женщина, с короткой шеей,  коротко стриженными, крашеными вьющимися волосами,  ляжкоображными руками, с сильно выделявшимся из-под прямоугольной холщевой педагогической туники шаром живота и мощным бюстом, на который, в зависимости от необходимости, она ставила, как на конторку,  то учебники, то классный журнал, то книги художественной литературы.
Правила орфографии, надо признать, она объясняла доходчиво, и в заключении говорила так убежденно, что исчезали всякие сомнения, в том,  что причастия прошедшего времени образованные от глаголов совершенного вида, необходимо писать с двойным «н» в суффиксе. В такие мгновения, как это свойственно полным людям, увлеченным быстрой и убедительной речью, она,  будто давилась  словами, и голос Тамары Семеновны уподоблялся кваканью.
Она преподавала и в пятом классе Кольке, когда тому было лет двенадцать,  а года три спустя и в Вовкином классе.
Кольку Тамара Семеновна невзлюбила. И виноват в этом  был сам Колька. Писал он с ошибками. Кроме этого,  в учебниках, в текстах упражнений использовались всевозможные символы: цифры и звездочки, - обозначения  слов и фраз, с коими надо было выполнить сопутствующие задания. Часто Колька их не замечал, что обнаруживалось при проверке домашнего задания. Это злило учительницу.   Особенно ее бесило, что после ее гневных выговоров, Колька переглядывался со смеющимся Мишкой Писаренко и тоже смеялся, снисходительно, словно не обращая внимания на  произошедшее и на саму Тамару Семеновну  .      
К тому же, Тамара Семеновна из одноклассников Кольки назначала проверяющих за тем,  как выполнялись домашние работы. Те проверяли, ответственно,  аккуратно и преданно.
Кольку коробило, что они,-  шестерки, крысы, суки,  - не хотели не замечать недоработок Кольки и его одноклассников,  Один раз он отказался продемонстрировать свою тетрадь, проверяющей очень дисциплинированной девочке Гале Аненко.
- Как отказался! – вскипела Тамара Семеновна. - Это что за фокусы?! Эвксинский?!
Я не могу тратить время на проверку каждого ученика. -  вдруг, торопясь,  возмущенно обратилась она ко всему классу, явно приглашая в союзники всех ребят. - Тем более, вы видите, как наплевательски относятся к выполнению домашнего задания, тот же Эвксинский или Ткаченко. Поэтому я и прошу ребят, которые что-то. более-менее, понимают помочь мне, для того что бы у меня осталось время  подробнее и полнее что-то вам объяснить!  И если я не могу преподать вам столько, сколько нужно, - скажите спасибо Эвксинскому.
Кольке очень хотелось высокомерно заявить. «Не желаю показывать свою тетрадь этим …», и он знал, что две трети его одноклассников засмеются и засмеются в его  поддержку, но  он сдержался. Светлый класс и широкие окна с фрамугами,  большая  неоновая реклама Аэрофлота с самолетом и глобусом на крыше белой «хрущевки» через улицу, вызывали вибрации государственных инстинктов и утверждали в душе школьника идею честного служения.   
И  класс  внимательно слушал Тамару Семеновну, и самолет с глобусом и фрамуги…  но не всегда все это  подавляло Кольку и  принуждало к покаянию. Случалось,  напротив,  все сильнее подталкивала сказать нагло, громко: «Не желаю…» или насмешливо: «ти-ти-ти-ти-ти-ти…».
Однажды Тамаре Семеновне удалось выставить Кольку на посмешище. Она требовала, что бы все ученические тетради были в обложках. Свою тетрадь Колька одел в обложку из какого-то черного полимера, подписал и сдал  на проверку. Пока чернила были сыры, подпись еще можно было различить.  Когда подсохли, она  полностью слилась с  черным блестящем глянцем.
Через два дня, раздавая проверенные тетради, Тамара Семеновна не скрывая злобы, глубоко вздохнула.
- Так, Эвсинский, это, что ты траур устроил?- Зная, что вызовет дружный смех класса, заявила она и подняла над головой тетрадь в черной обложке. И действительно, все заржали.   
Через неделю Колька  взял реванш.
Когда в очередной раз он не заметил в текстике упражнения  цифирьки, указывающей на то, что надо сделать фонетический разбор слова «садовод», и это снова со скандалом обнаружилось в начале урока, и Николай снова смеялся, обидно для Тамары Семеновны, учительница потребовала дневник и сделала в нем  запись,  адресованную Колькиным родителей.
Родителям Колька дневник не показал, а  возле подписи Тамары Семеновны нарисовал рожу.
Может быть, все бы и обошлось, но…  Колька вновь не заметил цифирьку, указывающую на необходимость разобрать по составу слово «паровоз».
И вновь вскрылась халатность Кольки, и яростно вздохнув, Тамара Семенвна оторвала взгляд от покоившегося на грудях журнала, потребовала дневник и в сердцах совершила ужасный педагогический просчет.
Потрясая раскрытым дневником над головой,  хватая в негодовании ртом  воздух. Она объявила школьникам.
- Так, вот! Дневник Эвксинский родителям не дал, а  рядом с моей записью нарисовал рожу! И… Договорить учительница не смогла, ибо в следующую секунду класс охватил громоподобный смех.
 - На, Эквсинский,  забери свои художества! – с  брезгливой яростно сказала Тамара Семеновна.
Когда Колька возвращался от классной доски,  где стояла  учительница, все одноклассники, включая мальчиков и девочек, которые были  выделены ею, возведены в ранг безусловно примерных  отличников, подскакивали со своих мест,  смеясь, норовили заглянуть в дневник и просили Кольку: «покажи рожу».  Колька на ходу раскрывал дневник  и показывал.  Примерные ребята, хватаясь за живот, падали лицом на стол и сотрясались от  хохота.
- Что, правда, там рожа?
- Похожа? - Кричали  взглянувшим те, от кого  Колька шел к своему  предпоследнему  столу  на расстоянии на таком расстоянии, что заглянуть в дневник не могли.
 Обо всем этом Колька рассказал Вовке. 
И когда заболевшая раком желудка Вовкина учительница Галина Аркадиевна слегла в онкологию, оставила работу, и на замену ей в десятый, выпускной  класс пришла Тамара Семеновна.   Вовки  знал, с кем ему предстоит иметь дело.
Он учился усердно, собирался поступать  и не думал озорничать.
Однако, когда  изучали  поэму Маяковского  «Во весь голос», и Тамара Семеновна, как всегда, установив на пюпитр своего обильного  бюста, томик Маяковского, начала чтение: «Уважаемые, товарищи потомки, роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме, - последнее слово одесситка Тамара Семеновна произносила на «э» - «дэрьмэ-э», - Вовка хихикнул.
- А тут, между прочими, «г» написано.
- Я на глупые реплики внимания не обращаю. – быстро проговорила Тамара Семеновна и продолжила чтение.
Когда,  дело дошло до строк «…где б… с хулиганом, да сифилис.», она опять, по-одесски на «э» прочла: «Где бэ-э с хулиганом, да сифилис».
- А, что после бэ-э?... – Ехидно вполголоса спросил Вовка.
Но Тамара Семеновна, не заметив  реплики Вовки,  прервала декламацию.
- Ну, ребята, тогда было очень трудное время. Интервенция! Белогвардейщина! Разруха! – стремительно, давясь словами, заговорила она.
Однако Тамара Семеновна оказалась в системе мистических знаков и знамений, окружавших судьбу Вовки, и тогда же, в десятом классе, явилась к нему в сновидении.
Ему приснилась Красная площадь с электронными часами на Спасской башне вместо Курантов, приснился артист Евгений Матвеев, который там, на площади, сказал: «Я Шаповалов Т.П. Сверяю свои часы по кремлевским».
В кремле на встрече в верхах, где, как во сне привиделось Вовке, он присутствовал и слушал, как Черчиль  что-то говорил об электронике. Вовка   ударил кулаком по столу. Все дипломаты и Черчиль изумленно взглянули на него. На одном из обращенных к нему лиц Вовка различил брежневские брови  и  запел:
Как по нашей речке-е-е
Плыли две дощечки.
Эх, ё...
И тут Вовка очутился ни то в школе, ни то в КГБ, не то в Горкоме, в кабинете, похожем на кабинет физики.
 За столом с магнитофоном сидела Тамара Семеновна Рахилевич. Она смотрела в глаза Вовке и торжествующе злорадно улыбалась.
- Ну, что Корявцев? Твои напевы? Твой вокал? – сказала учительница  и включила магнитофон.

Как по нашей речке-е
Плыли две дощечки…

Вовка с ужасом узнал свой голос и проснулся.