У меня есть крылья

В. А.

Он лежал в постели, зажмурившись и пытаясь натянуть одеяло на макушку. В его просторной комнате снова было мало места. А все потому, что к нему вернулся ужас забвения. Тот самый ужас большого, полного забвения, о котором его предупреждали с детства. В большом прекрасном доме вместе с отцом и матерью, в доме, где была столовая, две спальни и даже три помогавших по хозяйству человека, в доме, где он был счастлив, теперь было пусто. Он мог бродить где угодно с утра до заката, но с детства он знал – стоило ему НЕ переступить порог дома с последними лучами солнца, он мог внезапно забыть все, что окружало его, всех, кто его любил, забыть себя самого. Это забвение было его проклятием.
Теперь он пытался не шевелиться в постели, потому что вдруг вспомнил, как однажды торопился домой, пытаясь обогнать опускающийся сумрак. Сумрак словно замедлял время и удлинял улицы, любой звук становился похожим на гулкое и далекое эхо. Сердце колотилось все отчаянней, и чем быстрее он бежал, тем вернее ему казалось, что он не движется с места. Тогда перед глазами он пытался удержать возникший как предупреждение образ матери – не забыть! Только не забыть!
Тогда он успел. Как будет теперь?
Бывало, неделями он боялся выходить из дома, из дома, где бережно хранилось его прошлое, его настоящее, его память, он сам. Иногда ему даже казалось, что он становится вещами, которыми столь дорожили в этом доме – сервиз, тарелка, скатерть, стол, шкаф, книжные полки – все это тоже он. Неужели это будет продолжаться бесконечно?
Он наблюдал жизнь из окна как смотрят кино. Вот куда-то спешит на мотоцикле курьер, о чем-то беседуя, медленно движется пара, идут рядом две женщины с колясками. Они не рискуют собой, покидая свои жилища – нет, рискуют, рискует каждый на этих улицах. Можно быть ограбленным, убитым, обманутым, столкнуться с тем, кого не хочешь встречать. Может произойти все что угодно. Но они, все они, другие, до последнего вздоха вне своих жилищ останутся собой – теми самыми людьми, какими проснулись этим утром.
Он не мог сказать того же о себе и от этого становилось страшно. Страшно, как теперь.
Часто в детстве, да и сейчас он видел на улицах бездомных и просто бродяг с пустыми бледными, изуродованными или синюшными лицами. Глядя в эти лица, он вспоминал слова отца: «Сынок, ты ведь не хочешь однажды превратиться в одного из них?». Он не хотел и потому каждую ночь должен был ночевать в своей постели. Его друзьями были фильмы и книги – отважные мореплаватели, безрассудные ученые, безумные влюбленные и просто его сверстники-сорванцы ждали его под каждой обложкой, ждали, пока он заговорит с ними. Такой его побег был безопасным и не сулил ничего дурного.
Но однажды настал тот день. Он шел знакомой дорогой по аллее домой с занятий. Как всегда, он вежливо отказался от предложения приятелей провести время вместе. Теперь уже и приглашали редко… Нет смысла приглашать того, кто всегда отказывается. Тогда он не сразу заметил, что навстречу ему кто-то идет, тем более не сразу увидел, что этот «кто-то» - Она.
Она шла спокойно и медленно, так, словно ее мысли не должны были обгонять ее шагов. Может оттого, что эти мысли казались ей тяжелыми, она слегка сутулилась и глядела себе под ноги. Он не замедлил шага, и когда она толкнула его плечом, он впервые взглянул ей в лицо. Оба они уже были готовы произнести слова извинения, чтобы разойтись в разные стороны, но вместо этого почти хором произнесли: «Подождите, пожалуйста…» Чего или кого нужно было ждать, никто из них не знал, да это было и не важно, потому что так начался разговор, когда-то кем-то внезапно оборванный, долгий разговор двух впервые встретившихся людей…
Он пытался вспомнить, о чем они говорили тогда, но их речь слилась для него в один причудливый коллаж, коллаж настолько странный, что кому-то он мог показаться смешным. Кому-то, но только не ему и его подруге.
Ему почему-то вспомнился рисунок пятидесятых годов – на нем Микки Маус был одет в плащ Супермена -  на Микки Маусе из их разговора был не только он, его дополняли очки Альберта Эйнштейна, парик Иммануила Канта, да мало ли что еще… Разве имеют значение темы и слова, когда говорят два по-настоящему родных человека? Их речь напоминает дыхание ветра, лиственную дрожь, стук колес поезда и посторонние, чужие, не разбирают в ней ни сути, ни смысла…. Так понимают друг друга двое. Только двое.
В другие дни они встречались часто. Кинотеатр, концертный зал, ипподром, но он всегда исчезал раньше, да и она, находя предлог, вдруг неожиданно растворялась в воздухе, оставляя за собой теплый душистый след. Он молчал о ней с другими – ни слова, ни намека, ни звука. Выдавало его лишь лучащееся лицо, да легкое дрожание рук, появлявшееся тогда, когда по радио играла такая знакомая мелодия.
Все догадались – казалось ему, просто никто не задает вопросов, из вежливости.. Когда-то ему хотелось поделиться переполнявшей его радостью, теперь его сердце было согрето этой радостью само по себе.
С первой встречи прошло несколько месяцев. Он был уверен в том, что у нее тоже есть тайна. Уверенность эта крепла, подобно растущему дереву. Но что она скрывает? Другого? Болезнь? Увечье? Сомнения не давали покоя, роились, грозясь ужалить. Он понимал одно – заслужить ее откровенность можно только сознавшись ей, самому объяснив, почему он всегда уходит. Пусть она не поверит, но никогда не станет смеяться.
Сегодня днем он решился рассказать обо всем. Как ни странно, весь рассказ о его семье, о страшном проклятии забвения, о глубокой их заботе занял куда меньше времени, чем он представлял. Верные слова возникли, словно сами по себе. Она просто выслушала. Но вдруг, не дав закончить фразу, что должна была быть последней, она приблизилась к нему и поцеловала.
Глубокие,  полночно-темные глаза тогда затмили весь мир, но в этой блаженной темноте, в эти недолгие секунды он видел все так ясно, как еще никогда в жизни.
Когда все закончилось, а точнее, только началось, она ушла, так и не поделившись пока своей тайной. Ее прощальными словами сегодня стали слова, которые хотел произнести он сам. «Я люблю тебя», - тихо сказала она. «Я тоже тебя люблю», - ответил он эхом в пустоту.
Печаль отступила от него, отступила испуганно. Его печаль знала – он отвечал не пустоте. Его возлюбленная все слышит и все понимает.
Вскоре открыться решилась и она. Это случилось, когда они вместе оказались там, где никто не смог бы прервать их и помешать им.
Она стояла перед ним, он сидел на кровати.

- Ты знаешь легенду о Дедале и Икаре? – начала она издалека.
Голос ее явно выдавал волнение.
- Знаю. Дедал был архитектором царя Миноса и…. – затараторил он, ощутив ее тревогу.
- Не перебивай.. Дедал не мастерил крыльев для Икара – это я знаю точно. Икар родился крылатым. Он родился крылатым, как и я…
Внезапно замолчав, она неловко освободилась от одежды, и за спиной показались два крыла.
Она посмотрела не него так, словно он, потрясенный, должен был вскочить и убежать.

- Тебе страшно? Я кажусь тебе уродливой? Ты ведь не думаешь, что я, - она подняла брови, - Не думаешь, что я – ангел? Крылатых людей осталось слишком мало… Нас боятся, ненавидят..

- И обожествляют, - вдруг прошептал он.

- Лучше пусть ненавидят, - странно улыбнулась она, - Ты не станешь обожествлять меня, правда?

- Я не….

- Нет, пообещай!  Для тебя я просто женщина. Пусть и крылатая…

Он встал и молча обнял ее.
Того, что было дальше, он не помнил и не видел. Каждый раз он лишь чувствовал то, что случалось дальше. И теперь при одной мысли о ней он ясно, как свет, чувствовал ее крылья, реющие над ним.
Шторы на окне были закрыты. Он не обратил внимания не то, что часы стоят уже давно. Держа его за плечи, она шепотом просила его остаться.

- Конечно, - ответил он, выдохнув.

И вдруг страх, острый, как внезапная боль,  пронзил его грудь.
Стало невыносимо холодно.

- А который час? – спросил он словно самого себя сквозь озноб.

- Не бойся, я никогда не позволю….
Он резко присел и посмотрел на нее с ужасом и даже злобой.
- Но ведь солнце сейчас зайдет и тогда я…
- Ничего не произойдет.

- Ты не понимаешь. Если я не успею, я могу забыть себя самого и даже тебя…  Я никогда больше не смогу найти тебя и…
- Успокойся, милый. Я верю тебе и знаю, как тебе страшно. Однажды ты должен был покинуть дом, - она взяла его трясущуюся руку, - Ты должен был покинуть дом, чтобы понять, что ты – это не он. Не твои близкие. Ты – это даже не то, что ты помнишь. Ты просто есть. И ты дорог мне таким. Таким я тебя люблю, понимаешь?

-Но ведь проклятье, - он сказал это очень тихо, будто само это слово уже могло навлечь на него беду.

- Посмотри мне в глаза, - тихо сказала она, - твои близкие любят тебя. Но помнишь ли ты о них и о доме, когда ты со мной? Кроме тех слов, что сказаны о проклятии, ты не упоминал о них ни разу, словно ты….

- Забыл о них, - внезапно осознав, выговорил он.

- Я понимаю, тебе будет трудно одному, но больше ты не один. У тебя есть я. И у тебя ЕСТЬ крылья. Они вовсе не такие, как мои. Их нельзя увидеть. Но ты свободен. Свободен, как и я. А теперь иди, потому что солнце уже зашло. И не бойся забыть меня. Никогда больше не бойся.

Он шел один, шел по ночной улице под конвоем фонарей. Никогда раньше он не чувствовал, как обнимает ночь. Как дышит в лицо ночной ветер. В глазах стояли слезы.

Он сам не почувствовал, как ветер медленно стирает из его памяти все. Прошлое, дом, комнату, лица и голоса. Огромные незримые гири упали с его ног. Он побежал. Перед ним в эту секунду возникал и распускался мир. Дышала и дрожала дорога, дорога была в тайном сговоре с ним. По пути, тянувшимися к небу одинокими иноками вырастали черные деревья.  Он видел людей молодых и старых, только сейчас  чьей-то ему одному ощутимой волей родившихся на свет. Неведомый прежде сладкий ужас свободы обнимал его сердце. Он трепетал вылетающей из гнезда птицей. Глаза нестерпимо жгло. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть, закричать, громко зарыдать, но вместо спазмов рыдания из самого потайного уголка его души вырвался смех. Горячий, новорожденный смех, прежде незнакомый. Его собственный смех. Боль, пылающим обручем обняла голову.
«Туда! Туда! Ту… да!» - повторял за его спиной обезумевший ветер. В самом сердце бесшумно взорвалась и зазвучала музыка. Мелодия крови, бьющаяся и гудящая в его венах, превратившихся в раструб органа. Знакомый голос в такт мелодии повторял незнакомые слова. В душе, ещё недавно бывшей человеческой душой, прозрачным маревом колыхалась обжигающая речь.
Воин-инок, бездомный кот
Тьме-сестре отдает долги,
С неба катится звездный пот.
Тишина говорит: - Беги.
Я – счастливый певец в бегах
Неизвестности отдаюсь.
Месяц-брат, на его рогах
Заостренных, сияет грусть.
Попираю добро и зло.
Так неведомое сбылось,
Повторяю, что все прошло,
Настоящее началось…
 
Он  глубоко дышал, ощущая, как с каждым вдохом в раскрывшиеся легкие входит неумолимо наступавшая на целый мир холодная весна. Он слышал, громкую молитву рек, раздававшуюся в некогда безжизненных руслах. Молитву, сливавшуюся в чашах озер, стремившуюся в бушующий космос окаянного океана жизни. Пока продолжался бег, бегущий, смеясь и рыдая, прибывал везде: в этой дороге, деревьях, обезумевшем воздухе, в расширенных зрачках изумленно глазевших прохожих. Жизнь. Жизнь земли, воды, огня, жизнь летящих птиц и несущихся поездов пела повсюду. Жизнь, влюбленная в него одного танцевала с ним на бегу, улыбалась, целовала, страстно отдавалась ему, царила, обжигала своим властным дыханием. Каждое мгновение ее было с ним впервые, теперь, ненадолго и навсегда. Неповторимая, единожды пылающая, задыхающаяся от страсти жизнь. В ее неумолимом, несмолкающем голосе он слышал свою возлюбленную. Она и жизнь сплелись воедино. Она сама стала его жизнью, торжествующей и прибывающей всюду.   
 Жизнь целого мира была с ним, была в нем. Жизнь невозможная, робкая, божественная, величественная и самозабвенно чудесная. Жизнь, дрожащий ужас которой грозил ему непостижимым. Жизнь бесконечная и несбыточная. Жизнь, освободившая его. Жизнь, которой становился он сам.
    Новый порыв холодного ветра резко ударил его в грудь. Поведя плечами, человек ощутил, будто давно знакомое дрожание крыльев.