Смута. Ист. повесть. Гл. 15. К отсечению головы

К  О Т С Е Ч Е Н И Ю  Г О Л О В Ы

Ротмистр Хмелевский со своим другом Маскевичем усталые возвращались после дневной настенной службы. В июньскую жару в каске, с оружием в руках нелегко медленно вышагивать целых три часа на боевой площадке крепостной стены Кремля. Нелегко и опасно – того и гляди, влепит пулю в голову какой-нибудь казак, незаметно подкравшись к стене, и поминай как звали.
В своей комнате они сняли боевые доспехи, вышли во двор и долго плескались по очереди в теплой воде, налитой в огромную дубовую бочку .

187
- Вот теперь можно жить, верно, Павел? – бодро говорил Маскевич, вытираясь полотенцем.
Хмелевский молча кивнул.
- Хватит хмуриться! Сегодня последний день в Москве, гляди веселее!А завтра, прощай, неприветливый город! Ты знаешь, Гонсевский почти убедил нас не покидать Москвы, он и сам хотел остаться. А почему? Из зависти к пану Струсю!
Хмелевский презрительно усмехнулся.
- Гонсевский  тщеславен, как и Струсь – оба ищут чести сохранить Москву для королевича.
- Но наши рыцари отказались и заставили Гонсевского возвратиться в Польшу. Хватит! Войско Струсево стоит под Девичьем монастырем и завтра же войдет в Москву. Здесь они знатно поголодают, да им не привыкать: они и сейчас все голодные! Ха-ха-ха!

Маскевич налил себе кваса в большую кружку, выпил.
- Знаешь, Павел, я рад, что мы уходим! Сегодня вечером все уложим, приготовим, и прощай, суровая Московия!
Хмелевский, не отвечая, сидел на лавке около стола и застыл, уставившись глазами в пол.
В осажденном Кремле не он один был в таком подавленном настроении. Рыцарское «товарищество» утратило веру в успех затеянного дела, надежда на легкую войну и быстрое обогащение тоже почти исчезла, ибо мало кто думал, что удастся беспрепятственно вывезти из Кремля захваченную добычу.
Надежда на успех возродилась летом прошлого года, когда казаки убили Прокопия Ляпунова, но быстро исчезла. Порвавшееся кольцо осады снова замкнулось. К страданиям от голода добавились жестокие обстрелы. Русские часто стреляли бомбами из мортир и калеными («огненными») ядрами из пушек, и однажды добились своего. После обстрела в Китай-городе начался лютый пожар. Все вмиг сгорело; уцелели только каменные лавки торговцев, церкви и кирпичные строения. Все жолнеры и командиры перебрались в Кремль.
Хмелевский и Маскевич сложили свои вещи в склеп рядом с погре-
188                бом, где хранился порох в бочках и мешках. Туда порох складывали больше ста лет, погребов никогда не чистили, и на земляном полу накопилось немало просыпанного пороха. И в склепе лежали разные тряпки, старые мешки, пакля, а также ядра, стрелы, крючья. Туда же уложила свой скарб и челядь.
В Москву пришел голод. В прошлом году во время пожара вместе с городом сгорели и все дворовые  и городские припасы, хранившиеся в амбарах, лавочках на торгу, на мельницах. Жители разбежались и попрятались. Стало невозможно что-нибудь купить или попросту отобрать, ибо то, что еще сохранили себе посадские люди, стрельцы, и иные жители, оставшиеся в городе, они хорошенько припрятали. Подвоз из окрестных сел и деревень прекратился, так как ополченцы и казаки Заруцкого и Трубецкого взяли город в кольцо и успешно морили осажденных в Кремле голодом.
Польское войско открыто занималось грабежами и требовало возвращения домой. Чтобы удержать его в Москве, пообещали тем, кто пожелает остаться в городе, платить по двадцать злотых за настенную, то есть, осадную службу в месяц, а челядинцам – по пятнадцать. Однако наличных денег не было, так как бояре отказались дать деньги или сокровища из казны, ссылаясь на предстоящие огромные траты для торжественного венчания королевича, которого ожидали с часу на час.

Но шляхтичи не довольствовались одними посулами. Затрещали сундуки Казенного двора, веками набивавшиеся московскими великими князьями, а потом царями. Шляхтичи ограбили казну, взяв из нее «в заклад» ценнейшие вещи, которые бояре обещали выкупить: две царские короны, из коих одна принадлежала Борису Годунову, а другая, еще не совсем оконченная работой, Димитрию, мужу Марины Мнишек, три единорога, царский посох, по концам оправленный золотом с бриллиантами, гусарское седло того же Димитрия, украшенное золотом, каменьями и жемчугами.
«Правитель Московии» Федор Мстиславский узаконил это казнокрадство, но лицемерно потребовал, чтобы каждый слиток золота или серебра, каждый драгоценный камень изымался непременно в присут-
189                ствии самого воеводы Гонсевского или того человека, которого он назовет. Тогда Гонсевский под предлогом, чтобы лучше соблюдать это условие, заменил русскую охрану Казенного двора и иных хранилищ польской.
И вот теперь, казалось, кончаются немыслимые испытания для Хмелевского и Маскевича. Завтра Александр Гонсевский уводит своих людей из Москвы. Его заменит пан Николай Струсь с трехтысячным войском, который только что подошел к столице. Оттого и радуется Самуил, надоело, устал, довольно. Но чем ближе еще недавно желанный день, тем больше смятение в душе Хмелевского. Нашкодил, напакостил – и убежал! Так просто? Да еще и прихватить награбленное добро. Ни о чем не думать, спокойно жить и радоваться, как это делает его друг?
И потом, как же быть с Соней, с Софьюшкой?
Такое растерянное, хмурое и несчастное было лицо у Хмелевского, что Маскевичу стало жалко его.

- Слушай, Павел, ты прокиснешь в этой нашей каморке. Забудь прошлое, давай сегодня повеселимся со всеми, как прежде. Укладывай свои вещи побыстрее и пойдем.
- Зачем мне укладывать вещи – я завтра никуда не поеду.
Маскевич шутливо положил  Хмелевскому руку на лоб.
- Голова холодная. Откуда же такой бред?
Хмелевский раздраженно сбросил его руку с головы.
- Перестань. Я остаюсь в Москве.
Маскевич замахал кулаком над головой друга.
- Ради всего святого, что с тобой творится? Ты же первый проклинал наше бесцельное пребывание в этой стране, затевал ссоры со всеми, даже с Гонсевским разругался! И теперь, когда… Нет, я отказываюсь тебя понять!
- Не кричи, Самуил, не поеду и все тут.

Долго еще бушевал Маскевич, пока не примирился.
- Но на прощальный пир ты не откажешься пойти? Сам Корецкий приглашает и угощает старым вином из кремлевских подвалов. Еды будет, конечно, маловато. Гонсевский наложил на припасы свою толстую лапу
190                и выдает на день мизер, тьфу, хватает только на то, чтобы не протянуть ноги!
Хмелевский поупрямился было, но согласился.
В зале одного из дворцов за столами сидело человек пятьдесят уже подвыпивших поручиков, ротмистров, полковников. На столах в изобилии стояли сулеи (бутылки) с вином, кувшины, братины с крышкой, ендовы, похожие на ведра с рыльцами, и другие вместилища для разнообразных водок, наливок, настоек, хмельных медов и пива. Друзей усадили за стол, налили вино в хрустальные чаши. Хмелевский быстро опьянел, но не развеселился, остался мрачным, лишь молчаливость его исчезла. Недалеко от него два шляхтича заспорили, кто выпьет больше русской водки. И так они пили чарку за чаркой. Один из спорщиков был пан Руцкий, который вдруг заметил неприязненный взгляд Хмелевского и обиделся.

- Павел, почему ты так смотришь на нас? Нет, ты не смеешь так смотреть!
Хмелевский как будто ждал, когда его заденут.
- Как я смотрю, по-твоему?
- Нехорошо, вот как! Будто на врага, а не на боевого товарища! Но если я ошибаюсь, да, если… то давай выпьем с тобой из одного кубка.
Он встал, задев своего собутыльника, который упал с лавки на пол и заснул.
На бледном лице Хмелевского проступили красные пятна.
- Не трудись понапрасну, я пить не буду.
Руцкий, качаясь на нетвердых ногах, держал кубок, расплескивая вино.
- Почему же ты не будешь?
- Не хочу. Пей один.
Багровое лицо Руцкого покривилось.

- Я знаю, почему. Тебе больше по душе русские, чем мы. Ты не наш!
Хмелевский схватился за саблю.
- Замолчи, или я зарублю тебя за такие слова!
Подбежал Маскевич.
191
-Перестаньте, друзья, это все от вина, забудьте сказанное! Павел, отойдем.
Он попытался оттащить Хмелевского, но он вырвался.
- Это нечестный человек!
И Руцкий обнажил саблю.
- Кровью заплатишь за оскорбление, изменник!
- Кто изменник?
- Ты, вот кто! Предал наше рыцарское товарищество из-за русской девки! Выдал военную тайну, что мы задумали сжечь Москву! И сейчас бегаешь тайком к врагу, за стены! Много тебе платят?
Хмелевский оттолкнул Маскевича и медленно двинулся на Руцкого, который встал в боевую позицию.

Схватка была столь стремительной и скоротечной, что никто не успел вмешаться. Хмелевский сделал мгновенный выпад и вонзил саблю в живот Руцкому.
На шум подошел Гонсевский, увидел валявшегося в крови Руцкого, Хмелевского с обнаженной саблей.
- Что такое, ротмистр! Извольте объяснить свой поступок!
- Он меня оскорбил, и я…
- Что значит оскорбил? Ты нарушил мой приказ, которым я запретил дуэли в осадные дни. Тебя уже однажды приговаривали к смерти за то, что отказался выполнить приказ полковника Корецкого, а теперь ты опять нарушил приказ и убил честного шляхтича. Приговариваю тебя ротмистр Хмелевский, к отсечению головы от туловища!

- Казнить его! Казнить! – завопили пьяными голосами шляхтичи. – Он предатель!
Но многие, служившие с Хмелевским еще в тушинском лагере, зароптали.
- Не велика потеря, этот Руцкий! – кричали они. –Без такого пьяницы и мошенника будет лучше!
Маскевич с ужасом и состраданием услышал суровый приговор.
- Это я виноват, Павел, прости меня! – сказал он. – Я затащил тебя сюда, ты не хотел, я помню!
192
Хмелевский повернулся к Маскевичу:
- Пустое, жизнь мне не мила. Я сам напросился на смерть. Не надо было лезть в волчью стаю.
Его увели в темницу.
Темница была подвалом соседнего каменного строения, опустевшего после гибели хозяина. В подвале Хмелевский улегся в углу на деревянном настиле, на котором валялась куча пропылившегося тряпья. Он чихнул, и один из стражников громко пожелал ему здоровья; оба засмеялись, довольные шуткой.
Хмелевский задремал, стараясь не думать о рассвете. Но сон не приходил. Неужели он, будто овца, покорно подставит голову под топор? Ротмистр тихо поднялся и тщательно прощупал стены подвала. Везде его руки ощущали один холодный, неровный, прочный камень.

Тем временем Маскевич искал пути спасения своего опрометчивого друга. Он попытался было вымолить прощение для него у Гонсевского, но тот холодно и высокомерно прервал его, сказав, что не желает больше слышать о Хмелевском.
- Этого человека для рыцарства уже не существует, - добавил он. – Его надо как можно быстрее забыть.
Маскевич отошел от Гонсевского, восседавшего в центре длинного стола, за которым веселились шляхтичи, и направился в угол зала, где за небольшим столом уединился пан Тышкевич, оплакивая своего друга Руцкого.
- Эй, пан Маскевич, - раздался пьяный голос, - печалишься о своем дружке, которого скоро отправят в иной мир?
Кровь ударила в голову Маскевичу, но тут он вспомнил, что именно Тышкевичу отдали на хранение ключ от темницы, в которую увели Хмелевского, и он сдержался.
- У меня не бывает друзей, которые предают рыцарское товарищество,- с достоинством сказал он. – Но я и впрямь печалюсь о друге, я говорю о пане Руцком.
Тышкевич был поражен и даже на какое-то время протрезвел.
- Самуил, я плохо о тебе думал и готов извиниться, готов дружить с
193                тобой…удивлен и обрадован…
Маскевич выпил с Тышкевичем за спасение души пана Руцкого и все наливал и наливал ему в чарку, так что он вскоре окончательно опьянел и, уронив голову на стол, заснул. Маскевич обхватил его, осторожно вытащил из кармана кунтуша ключ. Нарочно покачиваясь, вышел из зала.
Около подвала никого не было. Стражники куда-то ушли. Он отомкнул замок, открыл дверь. Ни зги не видно.
- Павел, ты здесь?
В углу шевельнулась темная фигура.
- Самуил?
- Быстро, Павел. Стража ничего не знает.
- Как же ты…
- Беги, Павел!
Хмелевский поднялся по ступенькам, молча пожал руку Маскевичу, исчез в темноте.
Маскевич быстро вернулся в зал. Тышкевич по-прежнему спал за столом в углу. Сунув ему ключ в карман, Маскевич присоединился к шумной компании веселящихся шляхтичей.

Хмелевский шел в сторону Боровицкой башни. Страх подгонял его, но он заставил себя идти неторопливо. В воротах башни его узнали стражники и, не спрашивая, пропустили, предупредив, что далеко от Кремля отходить опасно, всюду рыщут казацкие разъезды.
Ночной город был безлюден. Хмелевский беспрепятственно шел по разрушенному Белому городу. Он осторожно крался по кривой улочке, по краям которой вместо домов торчали обгоревшие печи да валялись обугленные бревна. И когда перед ним  стала смутно вырисовываться громада крепостной стены Белого города, его остановил резкий окрик из темноты.
- Стой! Кто таков?
Хмелевский остановился. На ломанном русском языке ответил.
Из темноты выступили три казака.

- Так ты лях? Топай за нами! Да не вздумай бежать.- И казак  слегка коснулся шеи Хмелевского острием сабли.
194
- Зачем? – сердито сказал Павел.- Я же сам пришел.
- Иди, иди, да помалкивай! Там разберемся.
Хмелевского провели в ворота небольшого двора недалеко от крепостной стены. В огне дома мерцал слабый огонь лучины.
Когда он вошел в лом, то сразу узнал казака, который сидел за столом у горящей лучины. Это был Ванька Гуляй. Он бодрствовал, потому что была его очередь нести ночную стражу. По углам горницы вповалку на полу и на широких лавках спали его боевые товарищи. Рядом были свалены в кучу сабли, ружья, сумки с порохом, седла и другое снаряжение.

- Здравствуй, Иван, - сказал негромко Хмелевский.
- Хмелевский? Вот те на! Гора с горой, говорят, не сходится, а тут… Что-то судьба нас сводит, да все на узкой дорожке! Неужели тебя наши схватили?
- Не схватили. Сам пришел. Потому что… Да тут длинная история.
- Ничего, мы народ терпеливый, послушаем. Но сначала ты поешь, очень уж отощал, сидючи в осаде.
Когда казаки достали из кирпичной печи горшок со щами, да еще положили отдельно кусок отварной говядины, у Хмелевского, забывшего вкус добротной еды, даже закружилась голова. Поев, он рассказал о своей жизни после прошлогоднего мартовского восстания в Москве. Он чувствовал, что Иван не совсем ему поверил, хотя и согласился поговорить с Яковом Шишом, чтобы тот оставил ротмистра в своем отряде.
 
Но постепенно недоверие рассеялось. Хмелевский сжился с казачьей русской вольницей, принял ее обычаи и неписанные законы. Ему пришлось по сердцу особо почитаемая забота о сохранении казачьей вольности, безграничная преданность товариществу, бесшабашная храбрость в бою.
Скоро Хмелевский понял, что и среди казаков далеко нет единодушия, как ему сначала показалось. По вечерам, когда свободные от ратной службы казаки собирались за столом, между ними часто разгорались яростные споры. Их беспокоило, что среди воевод ополчения, которое, по слухам, двигалось к Москве, немало злобных недругов ка-
195                заков, вроде боярина Матвея Плещеева.
- От таких добра не жди, - говорил Ванька Гуляй. – Боярин он и есть боярин: может защитить, а может и батогами накормить досыта. Вот тут и задумаешься, что станется с нами, когда иноземцев прогонят.
- А чего будет? – усмехнулся молодой казак. – Хорошая жизнь настанет. Главное, иноземцев прогнать, от них все напасти.
- Вот, вот, и я раньше так думал, когда был помоложе да поглупее, - сердито сказал Ванька Гуляй. – Но один умный человек мне глаза раскрыл. Надо не только иноземцев прогнать, но и своих русских кровопивцев извести – бояр и всяких помещиков, дворян. Вот тогда и настанет рай на земле!
Молодой казак остолбенел.
- И кто же так говорил?

Иван Исаевич Болотников, незабвенный наш воевода! Он вел нас воевать за волю против всяких помещиков и господ. И потрясли же мы их, братцы, крепко потрясли! Под корень рубили! Но, видно, рано поднялись, до зари. Время, знать, не пришло, чтобы избыть кабальное рабство, но еще придет.
- И нынче на великое дело поднялись, - упрямился молодой казак, - для людей не безразличное. После всего, что было, любой помещик задумается, не посмеет к старому повернуть без оглядки!
Ванька сморщился, как от боли.

- Может, кто и задумается, да только не русский барин. Вот возьми хотя бы бывшего помещика Ромки – Гришку Орлова. Он дикий, ничего-то его не остановит, окромя топора да пенькового воротника на шее. И думаю я, братцы, как бы снова нас не скрутили всякими кабальными записями. Оттого нас, казаков, не любят, что мы воли домогаемся. Пока мы все вместе шагаем, потому что опостылела неразбериха, иноземщина эта проклятая, смута и всякое беззаконие. А там поглядим. От воли не отступимся.