Любовь и месть в эпоху тоталитаризма. Часть 5

Роман-ретро

Часть пятая.

«Тебе отмщение...».

1.
Дверь Сереже открыла весьма дряхлая, однако,  еще полная энергии, даже, кажется, нарумяненная   старушка:
-Витоша,  к тебе! Какой-то весьма даже обаятельный молодой человек, - старушка кокетливо прищурила свои подведенные черным карандашом глаза.
 Пока Сережа расставался с обувью  в прихожей, - старушка с подведенными глазами не уходила, с любопытством разглядывала «обаятельного  молодого человека», а из-за слегка отворенной двери доносилась чья-то речь. Нет, то был голос не Виталия Всеволодовича. Однако, вскоре в прихожей  появился и он. 
-Хорошо, что пришли,  – поприветствовал Сережу. И обращаясь к не спешащей покинуть прихожую старушке. –  Спасибо, Софья Абрамовна.
-Не за что, Витоша. Надеюсь, у этого молодого человека нет привычки выпивать, как это делает персонаж одной известный кинокартины, не закусывая.
-Что вы? Что вы? Не волнуйтесь. У этого молодого человека нет привычки выпивать вообще.
-Это феноменально! Тогда я за тебя спокойна. Побольше бы, Витоша, тебе ТАКИХ гостей и поменьше…  - многозначительно показала  пальцем на того, кто находился в комнате Виталия Всеволодовича.
-Знаете, сколько ей лет? – прошептал Виталий Всеволодович, когда уже старушка чуть отошла. – Скоро сто. Ей  посчастливилось видеть танцующими вместе Кшесинскую и Нижинского. Она тогда была в кордебалете. А перед тем как умереть моей маме, она обещала ей следить за моей нравственностью. – И продолжая уже нормальным голосом. - Я сейчас не один, но мой товарищ скоро уйдет... Пожалуйста, проходите.
И Сережа вошел вслед за Виталием Всеволодовичем в огромную комнату-залу. С симметричной размерам залы люстрой, канделябрами, картинами  на стенах.
За стоящим посреди этой залы дубовым столом  сидел Владимир Морисович, с расстегнутой до ремня рубашкой.  Расстегнулся, может, от того, что в помещении было душновато, или по причине стоящей на столе витиеватой конфигурации бутылки из темно-синего непрозрачного стекла. На широкой, как поднос,  вазе – разнообразные фрукты. Другой еды не видно. Похоже, это и стало поводом для едкого замечания Софьи Абрамовны.
Сережа был мало знаком непосредственно с самим Владимиром Морисовичем, хотя был о нем неплохо  наслышан, главным образом, от Оксаны.  У Владимира Морисовича  была репутация человека любящего выпить (следовательно, у Софьи Абрамовны, были основания быть им недовольной) и поухаживать за женщинами, что, впрочем, можно было объяснить еще и его генеалогией: Владимир Морисович был по отцу французом. Этот француз был еще в свое время и весьма видным членом коммунистической партии Франции. Году в тридцать четвертом он в составе делегации посещал СССР, встречался лично со Сталиным. Гораздо чаще, чем  со Сталиным ему приходилось встречаться с сопровождавшей делегацию в их поездках по стране молоденькой и хорошенькой переводчицей. Результатом этих встреч и стало то, что у французского коммуниста, члена политбюро, по истечении должного  времени,  в стране «победившего пролетариата»   появился сын.
-Так я закончу… с вашего разрешенья, - заметил Владимир Морисович, когда Сережа уже вошел в комнату и скромно уселся за стол.
-Да, конечно, - согласился Виталий Всеволодович и пояснил Сереже. – Володя рассказывает, скольких  трудов  ему стоило получить наследство.
-«Трудов» не совсем корректное слово, - внес поправку Владимир Морисович. -  Лучше сказать «крови и пота». Итак… Самый финал этой трагикомической истории. Наконец-то, долгожданный звонок: «Товарищ Кавалеров?». «Так точно!». «Вы можете подъехать на таможню и забрать ваше наследство». «Все наследство?». «Абсолютно все. Успокойтесь. Никаких изъятий, конфискаций». Отлично! Я на седьмом небе. Звоню и заказываю грузовую машину с грузчиком: сто пятьдесят кэгэ все-таки, это вам не ой-ей-ей. Это сколько ж там всякого добра! Предупреждаю жену: сдвинь как-то мебель, чтобы освободить место для зарубежных шмоток. Приезжаю на таможню, подаю документы. Там с ними очень долго, внимательно знакомятся. Сверяют каждую буковку. Чуть ли не запятую. Я, естественно, волнуюсь. Температура, чувствую, поднялась. Наконец,  то, чего я так долго добивался: «Проходите. Забирайте». А у меня сердце еще сильнее… Проводят меня в большую залу. Смотрю: огромный, из добротных досок сколоченный ящик, высотой метра полтора, столько же метров по талии. Соображаю: «Мамочки родные! Как же я все это заберу?». Однако сначала заглядываю внутрь. Потому как не заколочено. Все на виду. Какие-то книги. Хватаю первую, что попала под руку и… Глазам своим не верю: «Краткий курс истории ВКПб». И.В. Сталин. Что за черт? Я за другую. «Святое семейство». Карл Маркс. Следующее. «Полное собрание сочинений В.И. Ленина под редакцией Н. И. Бухарина. Том XV»… И так далее и тому подобное. Оказывается, мой папаша был не просто коммунистом, он еще и огромную библиотеку соответствующей литературы, кажется, на всех языках мира собрал, и решил, что лучшего наследника этого его сокровища, чем его советский отпрыск ему не найти. Каков пассаж? Нет, скажите, как вам это нравится?
Пока Владимир Морисович рассказывает,  Виталий Всеволодович успевает достать из серванта еще одну стопку. Наполняет ее содержимым из бутылки и с выражением лица, говорящим: «Вы, конечно, можете не пить, если не хотите, но, раз уж так принято, я вам тоже налью», -  ставит стопку перед Сережей.  Затем наполняет обе другие стопки.
-И как же ты со  всем этим поступил? – как-то между прочим поинтересовался Виталий Всеволодович.
-Очень просто и решительно. Тут же, не отходя от кассы, к неудовольствию служащих таможни, написал отказную. А что потом с этим добром случилось дальше, меня уже ни капельки не интересовало. Скорее всего, пошло под нож. Все, я кончил… Понимаю, я здесь лишний. Пожалуй, не стану вам мешать… Если только по последней, на дорожку… За ваши успехи, молодой человек.
Он выпил первым, его примеру последовал Виталий Всеволодович. Сережа видел Виталия Всеволодовича пьющим впервые, и ему стало как-то очень тревожно. Виталий же Всеволодович, уже когда выпил и вернул опустевшую стопку на стол, бросил на Сережу  несколько виноватый взгляд, как будто заранее просил прощенья, что он сегодня будет вести себя несколько неподобающим образом.
-Отличная все же штука! – воскликнул, облизнув стопку,  Владимир Морисович. – Супер! Супер! Почти ни в чем не уступает «Наполеону». Честное бонапартовское. Пивал. И не раз. Поэтому обладаю полным правом сравнивать.
-Я подарю тебе бутылочку, - Виталий Всеволодович направился к серванту.
-Ни-ни! Что ты! Слишком жирно будет.
-Не волнуйся. Я привез с запасом. К тому же у меня еще будет возможность это купить.
Он действительно вынул из бара точно такую же бутылку, вручил ее Владимиру Морисовичу. Тот  больше не отказывался.
-Ладно Спасибо. Ото всей души. За мной не пропадет.
Вскоре они оба вышли, и только тогда, с большим запозданием, Сережа попробовал, каков напиток: сделал пару глотков. Напиток показался ему очень крепким. Возвращая недопитую стопку на стол, решил, что с него этого достаточно. Взял бутылку в руку, бросил взгляд на  нарядную этикетку. “White horse”
Еще не успел расстаться с бутылкой, когда Виталий Всеволодович вернулся в комнату.
-Виски, - прокомментировал он, успев заметить, что Сережа разглядывает этикетку. -  Каюсь, живучи там, пристрастился. – И вновь подмеченные Сережей, теперь уже в голосе,  виноватые нотки. - Володя помог мне забрать груз на той же таможне, - отсюда, ассоциативно, и эти его… довольно красочные воспоминанья.  -  Как будто в подтверждение своего только что прозвучавшего признания («Пристрастился»), вновь наполнил свою стопку, однако пить сразу не стал, а прошел к окну, открыл его пошире. Правда, от этого менее душно в помещении не стало. Не спешил отойти от окна, так и продолжал стоять, обернувшись к Сереже спиной.
С того места, где сидел Сережа, было хорошо видно, как периодически то освещалось, то опять темнело небо: признаки надвигающегося на город грозового фронта. Хотя раскаты грома были еще очень негромкими.
Виталий Всеволодович стоял так  долго, что Сереже даже стало неловко. Ему показалось, он совсем забыт. Но вот Виталий Всеволодович, кажется, все-таки о нем вспомнил, обернулся:
-Извините.
-Может, нам все-таки повидаться другой раз? -  осторожно предложил Сережа.
-Почему вы так решили?
-Н-не знаю.
-И все-таки.
-Мне кажется… вам сейчас не до меня.
-Нет-нет! Вы ошибаетесь, - возвращаясь от окна к столу. -  Мне как раз до вас. Я непременно должен с вами поговорить. Лучше,  если б я с вами об этом пораньше … – Сел за стол, коснулся пальцами стопки, нежно, как показалось Сереже, огладил ее бока. – Но все как-то…  Еще то мешало, что я редко здесь бывал, накоротко задерживался. Не исключено, что мы с вами теперь будем почаще встречаться, поскольку…  После того, как…  наше пребывание… там…  потеряло всякий смысл… Да, вы, конечно, все знаете и  мне не стоит об этом… - Сережа поспешил согласиться киванием головой. – Однако все это слишком печальные материи, а я пригласил вас не ради этого… Ну, как у вас? Все нормально? Отчитались?
Сережа приступил к подробному рассказу, как прошел его отчет на ученом совете. Кто какие вопросы задавал и как он на них ответил. Но слушал ли его сейчас Виталий Всеволодович?  Сережа был в том не очень уверен.  Все то время, пока Сережа говорил, он лишь  оглаживал и оглаживал бока стопки. Ему как будто очень хотелось ее опорожнить, сдерживался только из-за того, что его  смущало  присутствие  Сережи.
К концу Сережиного рассказа поднялся ветер. Зашевелилась оконная портьера, словно в ее складках кто-то прятался и теперь старался высвободиться: не получалось. Портьера  все шевелилась, прячущемуся все не удавалось высвободиться,  и  Виталий Всеволодович как будто сжалился над ним: встал, подошел к окну, затворил оконную створку. Портьера тут же успокоилась.  Проделав это,  вновь не спешил отойти от окна: Сережа видел только его слегка сгорбленную спину. И вновь Сереже показалось, что, вопреки только что прозвучавшему: «Мне как раз до вас», - он, Сережа,  здесь лишний. Только собрался еще раз об этом сказать, как Виталий Всеволодович, продолжая оставаться к Сереже спиной, спросил:
-А что? Как ваши успехи… извините… на личном  фронте?
Для Сережи этот вопрос  стал неожиданностью. Затруднился с ответом.
-Впрочем, я понимаю, это не мое дело. Еще раз извините… - Виталий Всеволодович, наконец, окончательно вернулся от окна к столу. На этот раз, продолжая стоять,  решительно взял стопку, выпил. Взял из вазы грушу, надкусил ее.  – Я почему вам  задал этот вопрос?..  Вам это может показаться неприятным… Наша Оксана Дмитриевна… Ваша коллега… Как любой женщине, ей любопытно, что с вами происходит. Словом, я немножко в курсе ваших… личных дел.
Да, для Сережи – услышать такое – это сюрприз. Интересно, откуда могла черпать свою информацию Оксана? Кто ЕЕ осведомитель? Мама? Они иногда общаются по телефону, в отсутствии Сережи. Да, скорее всего, это именно так – мать проговорилась. Пока Сережа переваривает услышанное, Виталий Всеволодович продолжает.
-Так вот… Будучи таким образом немного осведомленным и… искушенным… хотелось бы вас… в части кое-чего… предостеречь.
«Неужели он знает про Марину… даже с той… темной  стороны? Той, которая никак уж – ни при каких раскладах, допущениях, случайно оброненных Сережей фразах,  – ну, никак не должна была стать доступной Оксане».
-Для начала… Начну немного издалека. Поделюсь с вами одним маленьким открытием. Или, иначе выражаясь, все более крепнущим убеждением.
Продолжая стоять,  еще раз наполнил стопку, прошел и уселся с максимально доступным ему комфортом, закинув ногу на ногу,  в стоящее у стены кресло. Так устраиваются, усаживаются те, кто вознамерился говорить долго. А стопку поставил на стоящий впритык к креслу журнальный столик.
-Так вот… Вы можете не согласиться со мной… Можете подумать, что ваш покорный слуга сошел с ума. Тем не менее… А убеждение это состоит в том, что нам с вами, - лично мне и вам, -    приходится жить в неестественном, чужом, неважно, мягко сказать,  приспособленном конкретно для нас и подобных нам в мире. Более того, в мире…. преимущественно нам враждебном. Населенном, в подавляющем большинстве,   теми, кого я сам для себя когда-то назвал «кабанами». Не имея, кстати, ничего против самих этих достаточно симпатичных,  достойных всяческого уважения животных. Ничего, как говорится, личного.  Впрочем, это не значит, что те, кого я так нелицеприятно назвал,  должны выглядеть как настоящие кабаны: морды, клыки и всякая такая прочая показная атрибутика. Я говорю о «кабанах» не по наружности, а по сути. В противопоставлении их нам, таким, как вы и я, нормальным людям.  Для таких  же, как я и вы,  равно как  и для всех нам подобным,  я подобрал другое слово -  «кролики». С теми же оговорками, что я сделал, когда говорил о «кабанах»… Так вот, этот мир принадлежит не «кроликам», а именно им, «кабанам». Они здесь господа, а мы их… Так уж, увы, получается, -  не более чем  обслуга.
В комнате стала стремительно сгущаться темнота, вероятно, как следствие обложивших все небо дождевых туч, однако, Виталию Всеволодовичу свет и не был сейчас нужен, темнота даже больше его устраивала.
-Так вот… Хотя и обслуга, нас, «кроликов», совсем ничтожный процент. Их, кого я назвал «кабанами»,  намного-намного больше. Но  внешне их трудно, если не невозможно отличить от нас. И круг их обязанностей самый разнообразный. В их числе не только, скажем так… тупицы. Интеллектуалы тоже очень часто попадаются. Увлекающиеся разнообразными науками. Высокие профессионалы. Талантами их тоже бог не обделил. Они могут быть художниками, писателями. Кем угодно. Вот этот человек… который только что ушел от меня….Я говорю о Владимире Морисовиче, - он  тоже «кабан». Вы,  этого, разумеется,  не заметили. Да он и сам не знает об этом. Да, «кабан», хотя и не  самой скверной породы  - ведь у них там собственная градация, - поэтому я с ним, как видите, даже вожусь. Нет, водораздел проходит не по роду занятий, не по степени умности или глупости, а по характеру  отношения ко всему, чем наполнена жизнь. К тому, как человек проецирует себя. Что он из этого мира для себя извлекает. Ценности, Сергей Святославович,  у нас разные… При всем том, что их намного больше, мы одним фактом своего существования … их  тревожим, создаем для них дискомфорт. Они отчего-то  очень нас боятся  и делают все, что от  них зависит, чтобы, по меньше мере,   ассимилировать нас. Заставить нас признавать ИХ ценности. Чтобы мы ничем не отличались от них.  Потому что… Пока  мы сохраняем свое лицо,  пока стоим на своем… Для них это как… кость в горле. Им нужно  ощущение, что их монополии  ничто не угрожает. Отсюда,  это стремление нас покорить, надломить, унизить, поставить нас на колени. В крайнем  случае, если все же хоть как-то сопротивляемся,  им не даемся, - тогда…да, тогда просто и без затей сравнять нас с землей, уничтожить, стереть в порошок… Впрочем,  это уже как крайность.  Намного проще – пригнуть. Заставить нас перестать быть самими собой. Притворяться.
 Как бы в подтверждение этих слов, за окном раздался громкий, отозвавшийся даже в чуткой посуде - она своеобразно  откликнулась на него, - раскат грома.
-А что же мы? В общем и целом, мы люди мирные, доброжелательные, не наделенные бойцовскими качествами.  Мы, увы, не петухи. Но мы, как правило, не глупы и осознаем подстерегающие нас опасности. Наша задача -  стоило нам только  появиться  на свет,  – не поддаться, сохранить себя, остаться не «опущенными» и ради этой задачи-максимум мы как-то терпим, худо-бедно маскируемся, так или иначе подстраиваемся, подлаживаемся, делаем вид… Хотя… в истории человечества бывали и яркие, мощные, с далеко идущими последствиями  исключения. 
А вот и долгожданное: за окном хлынул шумный поток дождя. Водяные струи, как проголодавшиеся голуби своими клювиками,  застучали по карнизу.
-Да, исключения. Самое яркое, пожалуй… В новейшей истории, разумеется…Это, сколь  не невероятным вам это покажется,  Иисус Христос. Да, не удивляйтесь, я считаю, Он  был одним из нас, «кроликов». Я понимаю, так называемые «верующие» осудят меня за такое, но вы-то не относитесь к их числу. Так вот, - все же Иисус Христос.  Вот у кого хватило решимости попробовать переломить положение дел. Изменить соотношение сил,  изначально проигрышные, безнадежные для нас правила игры. Утвердить новую –нашу - шкалу ценностей. При которой мы, хотя бы морально -  да на большее мы и не претендуем, - могли бы доминировать над ними. И Ему многое удалось! Что-то вначале стронулось.  И в головах и в сердцах. Но… это длилось недолго. Несколько веков. Особенно одаренные, умудренные «кабаны» скоро разобрались, что к чему. Чем это им грозит. Умело перестроили свои шеренги. Перекрасились.  Да, надо отдать им должное: они  перехитрили Иисуса Христа, Его переиначили, перелицевали.  Все, что Он внушал, приспособили  под свои все те же немудреные, простые как дважды два четыре кабаньи нужды… Есть, правда, и иной  путь борьбы. Более откровенный, прямой.  Посредством тех из нас, кто наделен достоинствами подлинного бойца, и кого мы величаем Героями. Героями в изначально высоком понимании этого слова. Вроде Геракла, например.  Тех, кто не просто, потехи ради, поигрывает  своими мускулами, а,  используя дарованную ему физическую мощь,  вступает в непосредственную схватку...  Ваш, кстати, герой… Беовульф из той же когорты… К сожалению, герои типа Геракла или Беовульфа это все  лишь мифические, придуманные фигуры. В реальной жизни «кролику» крайне редко удается подняться до уровня Героя… Или, если уж быть совсем точным – ему это не удается никогда.
 Вспомнил, а, может, и вовсе ни на секунду не забывал о том, что под рукой у него – наполненная стопка. Выпил. Прошел к столу, отщипнул от лежащей в вазе кисти несколько виноградин.
 – Вы еще не заскучали?
-Нет, - поспешил его успокоить Сережа, - но…
-«Но» что? Договаривайте.
-Вам стоило бы… - Сереже за всю практику их общения с Виталием Всеволодовичем, практику, насчитывающую четыре года,  впервые приходилось обращаться к своему наставнику с каким-то советом. – По меньшей мере… остановиться… - Показал головой   на бутылку.
-Согласен… Очень уместное замечание. Я обязательно остановлюсь. Правда… только не сейчас. Сегодня - предупреждаю вас и заранее прошу у вас прощенья, -  я в загуле. 
 Взял стул, поставил его рядом со стулом, на котором сидел Сережа.
-А теперь, возможно, о самом главном и … самом страшном. Потому что вы должны об этом знать. Вы еще молоды, все у вас впереди и вы должны быть вооружены… Они… те, о ком я вам говорю… Они так изобретательны в их стремлении подчинить нас себе! Прежде,  в более варварские времена, откровенно физически уничтожали  нас, непокорных. В дело шло все: дыбы, плахи, кистени. Теперь, в наше, якобы цивилизованное время, откровенная примитивная расправа не поощряется. Им приходится пользоваться другими средствами. Им становится   гораздо выгоднее  поставить нас им на службу. И они добиваются этого. Добиваются, потому, что  если не в своей общей  косной массе, а в лице их предводителей… Или, как бы лучше сейчас сказали – в лице их идеологов… они далеко не глупы.  Часто велеречивы. Всегда  коварны. Они могут просто заманить нас в свою паутину. Под тем или иным предлогом. Обещанием… А если мы сопротивляемся, могут воздействовать на нашу, увы, как показывает жизнь, не железную волю, через наше ближайшее окруженье. Могут нащупать наши самые слабые места,  наши самые болевые точки. И могут начать на них давить… Я знаю, вы собрались… обрести семью. Не спрашивайте меня, откуда я это знаю. Я вам все равно не скажу. Так вот… - Приблизившись своим лицом к Сережиному лицу, доверительно, почти шепотом. – Не надо этого... Я сам… Был точно таким же, как вы. Вы же видите, - к чему это привело. Что изо всего этого стало. Если не хотите стать ИХ скорой жертвой, - а они вас, - я точно знаю, уж вы мне поверьте, - уже заприметили и точат на вас зуб… Если вы такой судьбы для себя не хотите…  Чтобы не случилось самого страшного, оставайтесь таким же, каким были до сих пор. Не подставляйтесь. Не поддавайтесь соблазнам. Остерегайтесь, в первую очередь, всего, что исходит от женщин. Что бы они вам не сулили. Какими бы замечательными они вам не казались. Да, мой вам зарок: не спешите влюбляться. А если влюбитесь, - не  заводите через это  детей. Мы, так уж устроен нормальный человек, привязываемся к детям больше всего. Мы живем ими, мы не налюбуемся ими, дышим через них, а они… эти монстры… они пользуются этой нашей слабостью. Они подползают и исподтишка… заражают, калечат,  заставляют мучиться, убивают их. Чтобы тем самым до конца подавить волю сопротивления в нас. И… что может быть более ужасного?... Дружочек мой… Вы еще так молоды. Берегите себя. Оставайтесь один. Вот вам мой последний совет. И вот лучшая защита для таких, как вы и я: оставаться одному. Но если это невозможно… Хотя бы обойдитесь без  детей.  Потому что… они… Это их первая, самая лакомая и самая беззащитная жертва. Ни в коем случае… Не надо… – Виталий Всеволодович бешено застучал кулаком по столу, словно забивая ими крепкие гвозди.  – Не надо… Не надо… Не надо детей!
Виталий Всеволодович, кажется, сказал Сереже все, что хотел, но это не лишило его  желанья опустошать одну стопку виски  за другой.  Сережа впервые видел своего кумира пьяным до такой степени, что он уже плохо владел не только  телом, но и языком и головой. Сереже  тяжело было все это наблюдать, он несколько раз порывался уйти, но каждый раз Виталий Всеволодович уже заплетающимся языком уговаривал его остаться.
Наконец,  вернулась жена Виталия Всеволодовича.
Про жену Виталия Всеволодовича Сережа только слышал, вживую ее никогда не встречал. Держа в уме про приписываемую ей молвой родственную принадлежность к властям предержащим, он и представлял ее себе как типичную представительницу этого класса номенклатурщиков: вульгарную, напористую, самоуверенную бабу (таким особенно часто удается подчинить себе мягких, деликатных мужчин, каким, в общем-то, и был Виталий Всеволодович). Как же, оказывается, Сережа ошибался! Первое, что его поразило в этой женщине (кстати, она была лишь ненамного старше Сережи, если была вообще), - ее тихий голос и застенчивый, почти робкий взгляд. Внешностью она отнюдь не блистала, хотя и уродкой не была: обыкновенное, чуть скуластое лицо, нос слегка картошкой. Деревенское лицо. Похожих на нее  Сереже приходилось часто встречать, когда он еще ребенком ездил на родину своего дедушки на Ярославщине. В дальнейшем, из разговора, выяснилось, что предки ее были выходцами из прославленного Салтыковым-Щедриным Пошехонья.
-А-а.. – Приветствовал появление жены Виталий Всеволодович. – Ты пришла… Очень кстати… Разреши мне представить тебе… Это мой… любимчик, о котором я тебе уже говорил. А это Настасья Михайловна.
-Вы поможете мне его… уложить? – обратилась к Сереже шепотом Настасья Михайловна.
-Да-да, конечно.
Виталий Всеволодович не давался, но его все же удалось уговорить. Уже когда  лег и, кажется, заснул, настал черед поделиться с Сережей своими тревогами Настасье Михайловне (у Сережи, разумеется, язык не поворачивался называть ее Настей,  хотя она и просила его об этом).  Теперь ей не хотелось отпускать от себя Сережу. Ей тоже хотелось выговориться. Сережа узнал от нее  так много! О их жизни в Эдинбурге, о том, как шла борьба за жизнь их девочки, о том, как метался и не находил себе места Виталий Всеволодович, о том, как он постепенно, шаг за шагом, год за годом испытывал все большее стремление забыться, подавив  свой мозг тем же виски.
Какой-то совсем другой стороной повернулся к Сереже его кумир. Той стороной, которую  он до сих пор так тщательно прятал от Сережи, да и не только от него – от всех, кроме самых близких: слабой, безвольной.  Человек с прошедшей через него снизу доверху трещиной, и эта трещина, видимо,  все расширялась и расширялась.  Бедный Виталий Всеволодович. Что-то с ним теперь будет?
Виталий Всеволодович, наконец, затих, и Сережа уже совсем собрался было уходить, когда Настасья Михайловна сообщила ему.
-Виталий Всеволодович (да, она называла его по имени-отчеству) просил моего отца, чтобы он разузнал хоть что-то о судьбе вашего… папы.
Да, она отчего-то разделила: если у нее «отец», то у Сережи – в более домашнем варианте, - «папа».
-Да-да!  - живо откликнулся  Сережа – Он что-нибудь разузнал?
-Отец обещал, но пока, к сожаленью,  ничего. Оказалось, даже для него – не так-то просто. Но я еще раз ему напомню об этом и ежели что, - я дам вам знать. Но только не через Виталия Всеволодовича. Боюсь… в том состоянии, в каком он находится сейчас… Это может послужить той каплей…
-Да-да, я вас понимаю, - поспешил успокоить ее Сережа. Хотя, по правде говоря, эти страхи Настасьи Михайловны были ему не до конца понятны. – Я буду только через вас.
Они обменялись телефонами, и Сережа отправился к себе на улицу Воскова.
До дома Сережа добрался только в начале двенадцатого.  Мать уже собиралась ложиться спать.  Сереже  стоило только бросить  на нее взгляд, чтобы почувствовать – что-то еще произошло. Его опасение оправдалось.
-Где ты так долго пропадал?.. Тебе еще днем звонили из милиции.
-Из милиции?
-Да. Я все записала. Записка у тебя на столе.
Сережа, когда прошел в свой угол, действительно нашел на письменном столе оставленную матерью записку.
«Приглашают завтра в 28 отделение милиции. Улица Марата, 79. К следователю Морозовой Татьяне Николаевне. Тел. 164- 16- 32. Кабинет 36. К 14-15. Не забыть паспорт».
Странно. Что от него могло понадобиться в каком-то 28 отделении?
-Они хоть объяснили, зачем я им нужен?- Сережа спросил, не покидая свой угол.
-Нет, - мать откликнулась не сразу, - не объяснили.
Мать явно кривила душой, она что-то знала, но не хотела говорить.
Что ж… «Подождем. Завтра узнаем». Сережа  умылся, разделся и лег. Привычка читать на «сон грядущий» была не только у матери, но и у него, но только не в этот раз. По-прежнему его донимала судьба Виталия Всеволодовича. Его недавние откровения, обращенные к Сереже советы.
Странными они какими-то были, эти его советы. Не укладывающимися в привычные житейские рамки.
Для Сережи было почти очевидно одно, этот вывод вытекал из всего им сегодня услышанного,  хотя Виталий Всеволодович и остерегался признаваться об этом открыто: «кабаны», о которых он говорил, против которых он предостерегал, похоже, все же… усмирили и его.  От того он так и переживал.  Упал ли он при  этом в глазах Сережи?.. Может, это  прозвучит и странно, но … кажется, нет. Да, это так. Симпатия,  какой была, такой и осталась. А еще было очень жаль этого человека. Невольно сравнил себя и его… Нет, не  идут ни в какое сравнение переживания и потери Сережи с тем, что потерял и что сейчас переживает этот человек.  День и ночь.
А  все его, построенные на фантазиях, предостережения, туманные разглагольствования о «кроликах» и «кабанах», особенно беспочвенная  ссылка на Иисуса Христа, на Беовульфа, - все это не более чем своеобразная сублимация гораздо более прозаической и грубой действительности, надстройка, желание оправдаться, прежде всего, в собственных глазах.
Бедный Виталий Всеволодович. Может, как-то еще  выкарабкается из всего этого? И какими, после этой исповеди,  теперь будут отношения между ним и Сережей? Не станет ли он его, узнавшего о нем так много, прежде так надежно скрытого, теперь остерегаться? Да и, возможно, пропадет та фактически только-только возникшая между ними естественность, которая  особенно была дорога для Сережи. Не  возникнет ли опять прежний холодок и сдержанность?  Печально, если его опасения оправдаются. Сережа, возможно,  потеряет своего единственного настоящего одновременно и  друга и наставника. И это после того, как он уже безвозвратно потерял Марину…
Еще раз ощутил на себе дыхание той огромной опасности, которой ему самому, по великому счастью, удалось избежать. Еще одно неосторожное или, скорее, трусливое движение, еще одно попустительство, уступка их… пусть даже не требованиям, - назойливым просьбам, ссылкам на «Вы же обещали»,  -  и он мог бы оказаться сейчас примерно в том же положении, в котором находится сейчас Виталий Всеволодович.
Правда, в той картине, которую нарисовал для себя Сережа, присутствовало одно большое белое пятно: зачем же они убили  девочку Виталия Всеволодовича? Чем она им помешала? Почему они решили таким образом отомстить ее отцу, если он сам   уже  ими обезволен, покорен?
Для Сережи – во всяком случае, пока, - это было непонятно. Хотя в самом факте, в том, что инициаторами смерти дочери Виталия Всеволодовича, - были именно ОНИ, у Сережи теперь ни малейших сомнений не возникало.
Заснул он лишь ближе к утру. Проснулся, когда мать уже встала, оделась и готовилась уходить на работу. Решил ее переждать. Только стукнула за матерью дверь, донеслось, как провернулся в замочной скважине ключ, - покинул свое ложе. На столе в комнате сразу бросилась в глаза еще одна, видимо, только что оставленная матерью записка.
«Сережа, я не хотела тебе вчера об этом говорить. Решила сообщить сейчас, чтобы ты уже пришел на встречу со следователем как-то подготовленным. Дело в том, что твою Марину накануне нашли у себя мертвой. Похоже, она покончила с собой. Так, во всяком случае, мне сказали по телефону. Это очень серьезное испытание для тебя. Возможно, и для меня. Крепись, сынуля».

2.
Быть такого не может! Это чья-то глупая шутка или злой розыгрыш. Это в пошлых мелодрамах  придуманные персонажи таким вот образом сводят счеты с жизнью. В реальной жизни такое может случиться только с теми, у кого, как говорится, «не все дома». К Марине это не относится. Какой бы эксцентричной она не была,  все же оставалась человеком нормальным. И второе: она была слишком жизнелюбивой, чтобы вот так… за здорово живешь, взять и добровольно уйти из жизни.
Это самая настоящая, неприкрытая ложь!
Или… В любом случае, здесь что-то не так. Возможно другое: кто-то над матерью посмеялся. Сережа настолько в этом уверен, что готов нарушить данное себе слово: он сейчас позвонит Марине. Уже почти набрав номер (осталась еще одна последняя циферка), передумал. Как он объяснит Марине свой звонок? «Я просто хотел узнать, жива ты или мертва»? Это дико. Нет, лучше он позвонит по номеру, оставленному матерью в записке. «Следователь»! Вот он сейчас и узнает, что это за следователь и что ей нужно от Сережи. Однако случилось то же, что и в первом случае. Сережа еще не успел набрать полный номер, когда подумалось: «А если это действительно следователь, и она тут же вцепится,  с пылу, с жару, обрушит на него какие-то свои типично следовательские инквизиторские вопросики («А где вы были или, а что вы делали такого-то?»)?». Уже положив трубку, понял: ему сейчас не хочется узнавать правду. Ему страшно. Пусть остается еще какая-то надежда, что все это не так, и Марина, какой бы она ни была, со всеми ее минусами и плюсами,  по-прежнему жива. И он ее еще увидит. И что-то ей скажет. Скорее всего, что-то примирительное.
С надеждой, что это еще не конец, с трудом дождавшись положенного часа, и отправился на Марата, 79.
На двери кабинета  36 табличка: «Старший следователь Томенко Ю. Я.» и пониже «Следователь Морозова Т. Н.». Сережа негромко постучал в дверь и, не получив ответ, слегка приотворил ее.
В маленькой комнатке с одним окном два стола. За столом слева пока никого, за столом справа – невзрачного вида мужичок лет сорока со слегка оттопыренными, как у летучей мыши ушами. Затачивает карандаш. Кажется, это доставляет ему какое-то даже удовольствие: по-детски зажатый зубами кончик языка. Перед ним на хлипком, поскрипывающем  стуле, едва умещаясь на нем, сидит крупная, «потекшая» женщина. Поминутно отирает, видимо, потеющие лицо, шею носовым платком. На ее пышно взбитых волосах торчит, чудом цепляясь,  ядовито-зеленый берет.
-Извините. Не подскажете? Мне нужен следователь Морозова, - объяснил свое вторжение Сережа.
Мужичок, даже не удостоив Сережу взглядом, бросил:
-Подождите в коридоре.
В простенке между окнами в коридоре, деревянные кресла с откидными сиденьями. Сережа сел на одно из них. За окном ненастье, готовое в любую минуту пролиться дождем небо, поэтому в коридоре пасмурно, но свет горит только на выходе, там мигает, видимо, неисправная люминесцентная лампа. Посетителей немного, и все они держатся обособленно, сидят также как и Сережа скромно, опустив головы, не пускаясь в разговоры друг с другом. Только напротив соседнего с Сережей окна стоит разговорчивая парочка: миниатюрная девушка в милицейской форме и довольно внушительных размеров мужчина в штатском.
Сережа просидел уже минут десять, когда в конце коридора показалась женщина, в которой Сережа отчего-то сразу опознал нужного ему следователя Морозову. Может, от того, что, идя по коридору, она смотрела не по сторонам, как обычно делается обыкновенными посетителями, а себе под ноги: это говорило о том, что она прекрасно ориентируется, какой именно кабинет ей нужен. Когда она подошла совсем близко к Сереже, от нее пахнуло очень знакомым чуткому Сережиному обонянию ароматом: такой аромат на какое-то время пристает ко всем, кто только что побывал в общепитовской столовой. К тому же она, пока шла, чем-то ковырялась в зубах: не то спичкой, не то зубочисткой. 
-Ко мне? – поинтересовалась у Сережи, когда подошла вплотную  к двери.
-Видимо. Я Маслов.
Женщина прошла в кабинет первой, не закрывая за собой дверь. Сережа понял, что ему также разрешено войти, что он и сделал.
-Да на фиг мне нужны его мельхиоровые ложечки, гражданин следователь!  - Кипятилась в это время женщина с беретом. - У меня их у самой до дуру и точно таких же мельхиоровых.
-Если они тебе «на фиг» и у тебя их до дуру,  зачем же ты их себе присватала?
-Да не присватывала  я ничего! Клянусь. Я в жизни никогда ничего не присватывала. Очень мне надо! Он мне сам их всучил. Говорит: «Я, когда это самое… Башка становится совсем не своя. Возьми, говорит, на хранение, чтоб уж наверняка было».
-Ваш пропуск, - обратилась женщина – следователь к Сереже. – И паспорт.
-И деньги с часами дал на хранение?
-И деньги с часами. А чего? Сам отдал, а теперь бочку на меня катит. А я, гражданин следователь, не только что у кого, не дай, конечно, бог, присватать, я сама с себя последнюю тряпку сыму, чтоб только хорошему человеку помочь. Вот спросите, кого хотите. Хоть Нюрку, хоть Верку.
-Вы там хоть немного потише не можете? – недовольно прикрикнула следователь. -  Садитесь, - теперь следователь  обращалась к Сереже.
Женщина послушалась, стала оправдываться более тихим голосом, а следователь Морозова, обернувшись спиной к Сереже, стала что-то искать в стоящем у стены, набитом папками шкафу. Она искала долго, как показалось Сереже, минут пять,  - на самом деле, конечно, намного меньше, - нервничая, на кого-то злясь, даже упоминая нехорошими именами. А в это же время за соседним столом вновь разгоралась перепалка, но Сережа эту перепалку уже не воспринимал: ему так хотелось, чтобы его следователь нашла, наконец, то, что искала, а потом села, обернулась к нему лицом и сказала ему что-то вроде: «Извините, тут у нас маленькое недоразуменье. Мы вас напрасно побеспокоили».
Наконец-то, свершилось! У следователя в руках оказалась нужная ей папка. Тут же села,  открыла папку, пробежалась глазами. Только сейчас Сережа смог разглядеть получше ее внешность. Лет… довольно за тридцать. Шестимесячная завивка. «Куриные лапки» у глаз. Небрежно, впопыхах вымазанный алой помадой рот.
-Ну что… Гражданин Маслов…  - Бросила сулящий мало хорошего взгляд на Сережу. – Вы уже, наверное, в курсе?
-Что вы имеете в виду?
-Ваша мама… У меня был с ней вчера разговор. Она вам ничего не передавала?
-Так это… правда? – У Сережи на несколько мгновений перехватило дыханье.
-Что «правда»?
-Она…действительно?
-А вы еще в этом сомневались? Эта…- Бросила взгляд в лежащую сейчас перед ней папку. – Лобозева… Она вам вообще-то… кто? Что у вас с нею общего?
 -Она… Моя знакомая.
-Короче, вы с ней жили.
-Мы с ней встречались.
-Ну, «встречались». Мы вот… - Кивнула в сторону своего визави. – С этим товарищем… Тоже каждый день встречаемся. Нос к носу. Ну и что? Если не хотите «жили», можно по-другому. Вы с ней спали?
-Допустим… - Сережа отвечал, ощущая при этом, как в нем, вначале где-то в ногах, а потом выше, выше, зарождается та же унизительная, его компрометирующая дрожь. Примерно, такую же дрожь он испытал и четыре года  назад, когда его везли  в компании с только что исползавшими, обнюхавшими его жилище следователями в Большой дом.
-Давно?
-Что?
-С ней знакомы.
-Н-нет, не очень. Где-то… месяца четыре.
 Дрожь усиливалась, и ему приходилось мобилизовать всю доступную ему сейчас энергию, чтобы вновь овладеть всеми суставами вышедшего из его подчинения тела.
-А когда вы виделись с ней последний раз?
-Кажется… Около недели назад. Нет, чуть поменьше. То есть мы не виделись. Она приходила к нам, и разговаривала с матерью… Моей матерью. Меня в это время дома не было, я пришел потом. 
-А с вами?
-Где-то… пораньше… Недели две назад. Мы провожали ее дочь, а потом она ушла… прямо с вокзала… С тех пор  я ее ни разу не видел.
-Вы с ней что? Поссорились?
-Н-нет… Ссоры не было.
-А что было?
-Я понял… что она меня обманывает.
-Обманывает?
-Да, обманывает.
-В  чем? Как обманывает?
А вот этого ей Сережа никогда ни за что не скажет.
-Короче… Вы ее ревновали?
-Н-нет… То есть да. Но это было раньше.
-А что было сейчас?
-Этого я не могу вам сказать.
-Ну, так уж прямо … и не можете.
-Да, так прямо… и не могу.
К этому моменту мужичок за другим столом успел отпустить свою похитительницу мельхиоровых ложечек, поднялся из-за стола.
-Ну, я пойду это самое…- поставил в известность коллегу. – Заморю… Если кто позвонит...  - Покинул кабинет.
-Вообще-то… вы знаете… Это не в ваших интересах что-то от меня скрывать, - продолжила допрос следователь.
-Да, я понимаю, но… ОБ ЭТОМ  я вам все равно не скажу.
Следователь помолчала, видимо, обдумывая, как ей следует поступить с таким «отказником», как Сережа.
-Ну что ж… А зачем, вы говорите, она к вам приходила и разговаривала с вашей матерью?
-Вероятно… Дело в том, что я внезапно уехал, не предупредив ее. Наверное, ее это беспокоило.
-А почему вы уехали и ее не предупредили?
-Все от того же.
-А именно?
-Мне показалось…  она вела себя не совсем… достойно.
-«Мне показалось»?.... То есть стопроцентной уверенности у вас нет?
-Стопроцентной уверенности никогда ни у кого нет.
-Ну, это… как сказать… А если окажется… вдруг… что она вас на самом деле не обманывала? – Следователь, кажется, впервые внимательно посмотрела на Сережу. – Вы вообще-то…кто?
-Что вы имеете в виду?
-Студент?
-Я заканчиваю аспирантуру.
-Аспирантуру заканчиваете… Извините, вы выглядите так молодо.
-Я на самом деле не старый. Вы можете мне сказать… как все это случилось?
-Если вам интересно… - У нее это получилось даже с каким-то вызовом. – Могу. Готовы меня слушать?
Сережа кивнул головой.
-Вскрыла себе опасной бритвой вены на обеих руках. Умерла от потери крови… Что-нибудь интересует еще?
Сережа промолчал.
-А вы знаете, что она была на третьем месяце беременности?
-Н-нет… Впервые слышу об этом.
Следователь пытливо посмотрела на Сережу.
-Вы в этом абсолютно уверены?
-Да, абсолютно…. А как вы узнали?
-О том, что беременна?
-Д-да и… все остальное.
-Во-первых, из ее записки. В которой просит никого не винить.  Ну, а насчет беременности… На то у нас своя служба. Вот так-то… товарищ аспирант. 
Следователь еще какое-то время подумала:
-Ладно. Вы пока немного посидите… - Показала на дверь. – Там… Я вас вызову.
Сережа покинул кабинет. Сел на ту же скамью. Удивительно, но парочка до сих пор продолжала находиться у соседнего окна, по-прежнему что-то обсуждая.
Итак… Надежда не оправдалась, чуда не произошло: Марины больше не существует. Она ушла. Добровольно-вынужденно. Навсегда. Потому что… Скорее всего, не представляла себе жизни без него. Она уже предупреждала его об этом, а он как-то… Выходит, он и был прямым виновником ее смерти, хотя она и просит никого не винить… И еще один крайне важный момент. Ребенок. Она должна была родить ребенка. От него.  В том, что именно от него, у Сережи  ни малейших сомнений. Знала ли она сама? Наверняка знала. Знала, но  ему ни слова об этом.
-Заходите, - следователь, приотворив дверь, позвала его.
И, когда Сережа вновь уселся на стул перед ее столом:
-Прочтите и распишитесь.
«Протокол допроса свидетеля Маслова Сергея  Ильича год рожденья… проживающего по адресу…., допрошенного  по делу №….  смерти гражданки Лобозевой Марины Васильевны…»
Сережа, почти не читая, поставил свою подпись.
-Что я должен теперь делать?
-Что вы должны делать? – несколько удивилась следователь. – Да ничего. Во всяком случае, нам от вас больше ничего не надо.  Продолжайте. В том же духе. Только… впредь… будьте поосторожнее. Помягче, что ли.  Не доводите, пожалуйста, больше бедных девушек до самоубийства этими своими… непонятно что и отчего. 
-Ее, наверное, надо похоронить?
-Да уж обязательно. Не волнуйтесь, в общую яму ее не бросят.  Она оставила в записке телефон своего старшего брата. Его уже поставили в известность.
-Скажите… А я могу… посетить…  ее комнату, где она жила? – желание это возникло, как это часто случалось с Сережей и раньше, как-то внезапно. За несколько секунд до того, как об этом спросить, подобного желания  у него не возникало.
-Посетить? Зачем? Вы там что-то оставили?
-Да, я там действительно ЧТО-ТО оставил.
Следователь еще какое-то время подумала, зачем-то вздохнула, подняла трубку, набрала номер:
-Макарыч? Привет. Это Морозова… Да… А больше у тебя ничего не болит? Ну, замечательно. Стал на путь исправленья.  Слушай… Тут у меня Маслов сейчас сидит. Ну да, он самый… Да, с ней, с ней… Да нет, не думаю, - у него все на лице написано. Послушай, он просит, чтобы ему разрешили зайти к ней.  Нет, побыть в ее комнате. Да говорит, что-то там у нее оставил… Ладно, это их проблемы, а ты будь человеком… Да уж, конечно… Ладно, хватит об этом, мне недосуг. Так что с Масловым-то?... Это уж ты сам на месте все и решишь… Хорошо, ты еще какое-то время побудешь у себя?... Договорились. Жди. – Положила трубку и уже к Сереже. – Знаете, где участковый сидит? Ладно, не морщите лоб, не знаете, конечно. – Что-то набросала на клочке бумаги, передала этот клочок Сереже. – Поспешите, пока он там… Ваш паспорт… И пропуск… Всего хорошего.   

3.
Сережа отошел от отделения милиции всего ничего, когда в нем возникли сомнения. Да стоит ли ему идти на Рузовскую? Что это вдруг ему взбрело в голову? Ну, придет он… Ему позволят немного поглазеть. Разумеется, этот хамоватый Погонкин… Этот, как ни противно это звучит, его соперник… Будет в это же время находиться где-то рядом. За его спиной.  Дышать ему в затылок. Что он увидит в этой покинутой навсегда ее хозяйкой комнатке? Наверняка, там еще остались какие-то следы от совсем недавно разыгравшейся здесь трагедии. Может даже, капли крови. И каково ему будет на все это смотреть? Он бы, пожалуй, отказался от своей внезапной прихоти, повернул назад,  - если б не знал, что кто-то уже предупрежден и  дожидается его
Когда добрался до указанного в бумажке следователя адреса, участковый уже закрывал дверь своей конторы. Приди Сережа парой минут позже и, возможно, они бы  разминулись.
-А-а… Пришел все-таки,  – Погонкин совсем не выглядел приветливым. Впрочем, Сережа иного и не ожидал. – Ты чо это? Чо, говоришь, там оставил?
-«Оставил»? – Сережа, пока добирался до участкового, уже и подзабыл, о чем шла речь у следователя.
-Ты сказал, будто чего-то в комнате оставил. Я тебя и спрашиваю.
Вспомнил!
-Мне бы… Записную книжку.
-Какую записную книжку?
-Ее… записную книжку. Мне только посмотреть. Убедиться в одной вещи.
Погонкин, прежде чем ответить, подумал:
-Ладно. Хрен  с тобой. Пошли.
Ощутимо похолодало. Дождя не было, но было мокро, сверху опускалась и оседала на лицо противная влага. У Сережи был на этот раз с собой зонтик, однако участковый был без него, и поэтому, чтобы не выглядеть в более привилегированном положении,  Сережа не решился раскрыть свой. Так они оба и пошли, отважно шагая по прежде образовавшимся лужам. Участковый к тому же вел Сережу не по тротуару, где было почище, а какими-то задворками, видимо, сокращая путь, а здесь заполненных грязью рвов,  выемок было еще больше. Вода уже едва не чавкала в правом Сережином ботинке.
-Ну что… философ, - одолев молча уже достаточно большой путь, решил заговорить участковый, - укокошил бабу и не поморщился? Хороший был человек. А я, как только первый раз глянул на тебя, так и подумал, что хорошим ничем это у вас не закончится.
-Я как-то уже просил вас обращаться ко мне на «вы».
 Сережа, хоть и должен был бы испытывать благодарность к участковому за то, что тот соизволил проводить его, все же  решил сразу поставить его на  место.
-Да хрен с тобой. Можно и на «вы». Чего ты… вы к этой ерунде притыкаешься? Я про человека  говорю, а он мне «ты-вы». Эх, не будь на мне сейчас формы и если б я еще не при исполнении, надавал бы тебе здоровых таких ****юлей.
-А вы своей вины никакой не чувствуете?
-Я? А какая тут моя-то вина? Я ей, между прочим, помогал.
-Чем же, интересно?
-С жилплощадью, например. Если б не я, может, она бы до сих пор без крыши над головой.
-А ей сейчас уже крыша не нужна. Вы же… за эту крышу… Она уже, наверное, вас не один раз за это отблагодарила.
-Ну, так уж, - Погонкин споткнулся. – Ну, так уж вот прямо и отблагодарила. Умные вы все. Чуть что - чтоб только на других свалить. А сами, посмотришь, все беленькие и пушистенькие. 
 Однако Сережины резоны на него явно подействовали. За все то время, что прошли до дома на Рузовской, больше желания чего-то Сереже надавать у него не возникало.
-Словом, так…. – Предупредил, когда уже открепил  наклеенную  наискосок, проштампованную бумажную полоску, вставил ключ в замочную скважину. -  Я тебя сейчас впущу… Ищи там свою записную книжку.  Ежели найдешь. А я  потом подвалю. Пока не приду, не уходить. И ничего тут не брать. Иначе – замечу - плохо будет. Ферштейн?
Отворил дверь, пропустил вперед себя Сережу.
То, чего Сережа больше всего опасался, а именно: каких-то признаков, что здесь умер насильственной смертью человек, - Сережа в комнате не обнаружил. И все-таки оставалось что-то, говорящее о том, в каком состоянии находилась Марина. На столе пепельница, правда, полупустая, зато сигаретные окурки, пепел разбросан по всей столешнице. Возможно, это результат работы кого-нибудь из милиции, тех, кто «поработал» здесь уже после смерти Марины. На подоконнике – пустая бутылка «Перцовки». Еще несколько пустых бутылок стоят на полу, у батареи. На прикроватной тумбочке, в графине, - безжизненный, высохший букет уже непонятно каких цветов. Неужели это те самые цветы, которые еще привезла с собой Светлана? Или они были собраны позже? Выдвинутые и не задвинутые на положенное им место ящики, где Марина хранила свое белье. Вспомнилось, как она, в  первое Сережино посещение, лихорадочно рылась в них в поисках якобы пропавших денег. Бросилось в глаза отсутствие гитары. Кому она понадобилась? Следствию, Погонкину или кому-нибудь из ее также как и он заглянувших сюда Марининых друзей?
Вот, собственно говоря, и все.
А теперь ему предстоит отыскать эту злополучную записную книжку. Там, в кабинете,  когда он, помнится, только подтвердил предположение следователя «Вы что-то там оставили?», - он имел в виду вовсе не ее, не эту записную книжку, а нечто совершенно беспредметное, - те последние месяцы жизни, которые прошли под знаком «Марина», возможно, самые яркие, самые счастливые, полные самых богатых впечатлений из всего, что им до сих пор было прожито. Но… раз уж он здесь… почему бы, в самом деле, и не воспользоваться моментом?   Убедиться. Или в своей прозорливости. Или в своей маниакальности.
Поиски записной книжки не заняли у него много времени. Она обычно хранилась Мариной в выдвижном ящике тумбочки, на которой стояла пишмашинка. Только бы те из милиции, кто наверняка посещал комнату после смерти Марины, не забрали ее с собой. Сережа осторожно потянул ящик на себя… Первое, что ему бросилось в глаза, - фотография. Какая-то компания за столом. Да это же застолье у его родственничка Володи Смирнова. Вот он сам, Сережа, с каменным лицом. Вот и Марина, уже на другом конце стола, а рядом с нею…  Да, тот самый Фонарев-Розенблат, которого Сережа когда-то упустил, отчего привел в бешенство Гелия Викторовича. Причем он не просто рядом, он явно ухаживает за Мариной, - наполняет ее рюмку каким-то вином. Вот с кем она пришла тогда на то застолье, но отчего-то предпочла уйти не с ним, а с Сережей.
После этой фотографии необходимость отыскать записную книжку, вроде бы, отпала, однако Сережа не отступал и был за свои усилия вознагражден: книжка нашлась то ли намеренно припрятанной, то ли оказавшейся там случайно – в одном из дальних уголков ящика. Она взялась прямо с вырванным из школьной тетрадки, сложенным пополам, листком с  написанным ее рукою текстом.
Прежде всего, Сережа  занялся записной книжкой. Открыл на букве Г. Странно, но факт, - этой странички в записной книжке уже не было. Аккуратно вырвана. Настолько аккуратно, что можно было подумать: буквы «Г» в природе, в русском алфавите вообще не существовало. Что ж – загадка так и не была до конца разрешена. Теперь он обратится к листку.
 «Сереженька, ненаглядный мой, единственный и неповторимый, я люблю тебя. Я так благодарна Господу нашему Богу за то, что подарил мне счастье найти, встретиться с тобой. Если б не ты, так бы дальше и жила, думая, что такие, как ты, живут только в книгах.  Или в кино. Или во сне. За что же мне выпало такое счастье? Я не знаю. Я знаю одно, что я его не заслужила. Я грязная, подлая, лживая. Я обманывала людей. Хороших людей. Только из-за одного. Во что бы то ни стало, хотела выжить. Я хотела только жить по-людски. Хотела жить по-людски, а стала жить как свинья. Я себя не оправдываю. Я совершала подлости, капая на хороших людей, и за это я должна понести заслуженное наказание. Самое большое для меня наказанье это расставание с тобой. Но то, что мы расстались, так и должно было быть. Твоя чистота и моя грязь это несовместимые вещи. Это, как выразился один мой знакомый, не плюсуется. Мы не пара друг другу. Ты это почувствовал первым. Я поняла и почувствовала за тобой. И от того я ухожу. Потому что жить с тобой у меня нет права, а жить без тебя я не могу. Прощай. Жаль Светку. Она поверила в тебя совсем не меньше, чем я. Не оставляй ее. Помоги ей стать человеком, а не свиньей. Ты это сможешь. Другим, кого я, конечно, знаю,  это не по силам».
Честное, а это значит – хорошее письмо. Отчего ж  она не отправила его по назначению? Чего-то испугалась. Спрятала. А если бы он его не нашел?  Ведь то, что он здесь, и это письмо в его руках – это чистая случайность… А если бы она отправила и подождала реакции Сережи… Чтоб тогда было? Может, все обернулось бы по-другому? Но ей не хватило терпенья подождать.
Сережа забрал это письмо  с собой.
Погонкин пришел через полчаса. Уже в виде не участкового, а соседа по квартирам: в синем спортивном костюме.
-Не убег? Ну, вот и ладненько. Помянем покойницу.
 Смахнул рукавом со столешницы на пол пепел, окурки, переставил пепельницу со стола на подоконник. Вынул из принесенной с собой авоськи бутылку водки, банку консервов «Килька в томатном соусе» и банку соленых огурцов,  пучок лука.
-В общем…  Как у православных положено,  – достал из шкафа пару стопок, фукнул сначала в одну, потом в другую. – Она ведь православная была, в церковь, я знаю, то и дело. Грехи замаливала. Она и тут… Как-то вошел, а  она на колешках…Вон в том углу стоит. Я ей: «Ты чего? Заболела?». А она мне: «Пошел вон». Нагрешила, чего говорить? Сама того не скрывала. Но зато и совестливая. Не то, что некоторые. Напаскудят – и хоть бы что. А эта… Нет. Жутко переживала. Ну, чего, ученый с головой моченой? Или не хочешь за покойницу?
Сережа подошел к столу, взял уже наполненную Погонкиным до краев стопку.
-Ну, как? – поинтересовался Погонкин уже после того, как опорожнили по первой стопке. – Ничего пошло?...  Ты это самое…не стесняйся… Закусывай, чем бог послал. Извиняюсь, не очень богато, так жена на даче, она бы всяко еще чего сгоношила. А мы по-простецки. По-русски. Ты ведь русский?
Сережа кивнул головой.
-Ну, и я русский. Чистокровный. Курский. Православный, значит. Хотя в церковь не хожу, нам не положено. От начальства, ежели заметят, нагоняй можно заиметь. Но в бога все равно верю. А вот ты не веришь.
-Почему вы так решили?
-Да какая у вас, у ученой братии, может быть вера? Смех и грех. А  Маринка, слава богу, не ученая, простая, как и я, потому и верила. Ой как верила! Не говорила только. Все в себе держала. Эх, не повезло бабе в этой жизни. Главное, никак не могла себе нормального мужика подыскать. Все какие-то… непутевые. Артисты… Мать их за ногу. А потом еще и ты тут некстати подвернулся. Вообще, туши свет. Я ей с первого разу. «Дура ты дура, с ребенком, с малолетком схлестнулась. Что ты и что он? Две большие разницы. Ты с ним, вот увидишь, наплачешься». Она меня  слушать не хотела. «Ты ничего не понимаешь! Он один хороший, а вы все сплошное говно». Ну и где оно, ее понимание? Где хороший и где говно? Кто из нас лучше понимает? Прямо по-моему все и вышло. Совсем запуталась баба. Ну, даст бог, может, на том свете повезет больше. Там ведь тоже, наверное, мужики есть. Не без этого. Не одни ведь, поди, ангелы. Может, пару себе подберет.  – Чокнулся. – Ну, поехали…
Сережа покидал Маринину комнатку пьяным, что с ним случилось… Кажется, всего-то второй раз в жизни.  Первый – лет пять назад. Тогда впервые после окончания школы собрались бывшие одноклассники. Над Сережей, когда он вначале выбрал себе в качестве напитка какое-то сухое вино, стали подтрунивать, и он уступил. Выпил он тогда, пожалуй, не меньше остальных, не испытывая при этом никакого удовольствия, сознания не лишился, но перестал быть хозяином своего тела. Помнится, его стало швырять из стороны в сторону, и заливающиеся смехом собутыльники поспешили уложить его в соседней комнате на диван, где он вскоре и заснул. Видимо, сегодня ему придется испытать что-то похожее.
Но если в первом случае его окружали пусть даже не друзья (друзья у него всегда были «штучным товаром»),  но хорошо его знающие и, в целом, доброжелательно настроенные к нему, то сегодня он был предоставлен самому себе, а между тем ему надо было как-то добраться до дома. И снова, как и в первом случае, он был не волен только над своим телом, сознание, разум были при нем. Так, он осознавал, что ему лучше поймать машину, хотя тот же разум спешил предупредить, что денег у него на подобного рода поездку в кармане недостаточно. Оставалось как-то  доковылять  до метро. 
 С трудом, время от времени рискуя потерять равновесие и оказаться на земле, доковылял. Благо, подул ветерок, подразогнал тучи, стало посуше, и Сереже не надо было спасаться от дождя с помощью зонтика. В критических ситуациях использовал зонтик, как трость.  Предельно собрался и благополучно миновал проход на эскалатор, не обратив на себя внимание ни дежурной, ни милиционера. В худшем положении оказался, уже войдя в вагон. Вроде, «час пик» уже миновал, но желающих воспользоваться метро было еще достаточно: с одной стороны, свободных мест не было, с другой – пассажиры не настолько плотно набиты, чтобы человек в его положении мог воспользоваться ближайшими соседями как опорой. Ухватился за поручень, но то ли  машинист был неопытный, то и дело резко тормозил, а потом также резко набирал скорость, то ли какая-то «болтанка» была в Сережиной голове: его бросало из стороны в сторону. Так продолжалось, пока какая-то пожилая женщина, которой он едва не уселся на колени, не вспылила:
-И не стыдно? Такой с виду приличный молодой человек, а напился как свинья.
Тогда сидящая рядом с этой женщиной девочка-подросток вспорхнула со своего места и робко предложила Сереже:
-Садитесь, пожалуйста.
Сережа что-то в ответ пробормотал, но девочка настаивала:
-Садитесь, садитесь, мне сейчас выходить.
Когда сел, - ногам, вроде, стало получше, но «болтанка» перешла из головы в желудок. Там какое-то время побарахталась, а потом поползла вверх. Сережа понял, - еще чуть-чуть и его стошнит. Едва дотерпел, когда вагон притормозит, бросился, едва не упав, к открывающимся дверям. Его вырвало уже на перроне. Все, чем угощал его Погонкин, противной вонючей жижей вывалилось из него, обрызгав не только его самого, но и толпящихся на перроне. Кто-то его в сердцах ударил. Он поскользнулся и упал, угодив ладонью в собственную вонючую лужу.
-Пьянь поганая,  –какая-то старушка била Сережу зонтиком по голове. – Как таких в метро запускают?
Чья-то крепкая рука подхватила его под мышку и чей-то строгий голос:
-Пройдемте, гражданин.

4.
Его выпустили из медвытрезвителя на следующий день в начале восьмого утра. Не сразу, но разобрался, что находится в районе Удельной. Эк его уволокло! Ни на метро, ни на какой иной вид транспорта садиться не захотел из-за возникшего в нем страха перед любой качкой. До Воскова добрался только в половине десятого. В двери на него набросился выскочивший из коридора их сосед Леша, едва не столкнулись лбами.
-Тетя Тоня! Живой! Живой! Ну, Лобачевский. Ну, Фенимор Купер. Ты где пропадаешь-то? Ну, ты, брат, даешь! Хоть бы позвонил.
А вот и мать. Такой жалкой, растрепанной, с такими отчаянными глазами Сережа ее, обычно демонстрирующую достаточное самообладание, не поддающуюся на сиюминутные эмоции,  кажется, видит впервые.
-Где ты был? Мы уже… - дальше она не могла выдавить из себя ни слова.
-Мы уж тут всех обзвонили,  – закончил за нее предложенье Леша. – Полночи не спали. Я на работу специально из-за тебя не поехал… Теперь поеду.
-Да-да, - разрешила мать. -  Поезжай. Спасибо тебе.
-Да чего «спасибо»? На здоровье. Все ж таки… Ты где пропадал-то?
-В вытрезвителе,  – Сереже меньше всего хотелось пускаться в какие-то объяснения. К матери.
-Где? – кажется, не поверил своим ушам Леша.
– Я помыться хочу.
-Да-да, конечно, - мать поспешила в ванную.
-Ну, дела-а…  Ты это брось, Серега, - Леша с трудом, все же отходил от услышанного им «вытрезвитель». - Мой тебе дружеский совет. По собственному горькому опыту. Ты к этому самому… словом, ты меня понял… не приучайся. Это мне, безмозглому дуралею, еще, куда ни шло. А ведь ты ж у нас…  Эйнштейн. Левенгук. Почти как…  Еще чуть-чуть и… Карл Маркс. Вот и держи марку. Чтоб когда-нибудь, может, табличка на нашем дому появилась. «Здесь жил выдающийся…». А я потом своим детям, а то и внукам рассказывать про тебя стану.
Леша, слава богу, скоро исчез, мать, молча, больше не задав ни одного вопроса, приготовила ванну. Сережа, как того жаждали его и тело и душа, очистился, сразу после этого прошел к себе, разделся, нырнул под одеяло.
 “To die. To sleep. No more…”
Ну вот… и все.
Впрочем, нет – не все. Еще лежало где-то в морге тело Марины. Да, следователь сказала, что ее похоронит Маринин брат. Сережа немного знал от Марины относительно  ее старшего брата. Кажется, они отчего-то не ладили друг с другом, и что он служил офицером в воинской части в пригороде Ленинграда. Кажется, Песочная.  У него, то есть у Сережи, даже есть телефон этого ее брата. Его передал ему Погонкин, уже ближе к концу их «поминок» по Марине. Бумажка  с телефоном должна быть где-то у него в карманах. Скорее всего, в пальто. Вместе с тайно вынесенным Сережей неотосланным ему Марининым письмом… Если, разумеется, в вытрезвителе его не отобрали. Ведь он же, по привычке всем верить, когда покидал вытрезвитель, из того, что ему вернули, ничего не проверил.
Хотя бы теперь…
Но сил, решимости у Сережи  хватило только на то, чтобы пошевельнуться. Ужасно не хотелось вылезать из-под одеяла. Так,  этим пестрым нестройным  хором мыслей, забот Сережу как будто убаюкало, и он на какое-то время забылся. Очнулся вновь, когда как-то догадался, что он в своем углу не один. Да, так и есть. Убедился в этом, когда открыл глаза. Напротив него сидела на стуле мать.
-Что? – тихо спросил Сережа.
-Ничего, - также тихо ответила.
-Она была уже  беременной, - вдруг, невпопад, также тихо поделился своей страшной новостью  Сережа. -  Как же она так… смогла?
-Усни. Постарайся. Легче будет… А что у тебя под глазом?
-А  что у меня под глазом? Я не вижу.
-Кажется, синяк.
-Да?...  Это меня ударили.
-Кто? За что?
-Попросил… Кого-то….Когда меня забрали. Чтоб ко мне обращались на «вы».
Мать опять едва сдержала слезы.
-Больно?
-Немного…  Вся эта половина лица.
-Я сейчас.
 Мать вышла, вскоре вернулась с влажным полотенцем. Положила полотенце на Сережино лицо.
- Я с тобой еще посижу. Можно? – Вновь уселась на стул. – Прости меня.
-За что?
-Я должна была…  Должна была найти для тебя отца.
-У меня был отец.
 О том, последнем, что услышал сначала от Виталия Всеволодовича, а потом, уже совсем свежее,  - от его жены Насти он матери сейчас ни в коем случае ничего говорить не будет. Раскрывать все секреты еще не время. Слишком рано.
-Да… Но это твой… Как это? Биологический. А я о ….
-Мне достаточно биологического.
-Ну, хорошо, не будем спорить… Я просто к тому, что, если б у тебя был реальный отец, ты бы не стал таким…хрупким.
Они еще поговорили, и, кажется, уврачевали все болячки, удалили все разнотыки, которые возникли между ними эти последние дни, недели. Мать вскоре после этого ушла, а Сережа, почувствовав некоторое облегчение, почти сразу после ее ухода, заснул.
Его разбудил телефонный звонок.
-Здравствуйте, Сережа, - тихий женский голос. – Я Настя. – Видимо, подумав, что одного имени для опознания не достаточно, представилась более пространно. – Настасья Михайловна, жена Виталия Всеволодовича…  Папа выполнил мою просьбу… Вы помните, конечно…
-Да! Да!
-Вы не могли бы подъехать прямо к нам? То есть на квартиру, где живут мои?
-Конечно. А когда?
-Да можете прямо сейчас. Если это вам удобно. Мы живем на проспекте Славы. – она назвала адрес, Сережа его записал. Очень подробно описала, как, каким транспортом лучше всего до них добираться.  – Только возьмите с собой какой-нибудь документ. Необязательно паспорт. Повторяю, любой. Иначе вас могут не пропустить.
Где-то в пятом часу вечера  Сережа отправился в путь.
В просторном холле дома, за стеклянной перегородкой – военный.
-Вы к кому?
Сережа назвал. Протянул комсомольский билет
Мужчина проверил у себя в тетрадке, на комсомольский билет почему-то не отреагировал:
-Четвертый этаж… Лифт вон там.
Сережу поджидали, видимо, мужчина в холле уже предупредил: дверь в квартиру слегка приоткрыта.
-Пожалуйста, проходите,  – Сережу встретила Настасья Михайловна. – Папа сейчас немножко занят, но это ненадолго. Хотите, угощу вас чаем. С собственным печеньем.
Сережа согласился, вошел вслед за Настасьей Михайловной в большую светлую комнату.
-Мама на даче, а я выполняю роль хозяйки, - объяснила Настасья Михайловна. – Словом, живу на два дома.
Она была приветлива и старалась выглядеть не то, чтобы веселенькой, но бодренькой, но Сережу-то было не обмануть,  от него не ускользнуло: и синева под глазами, и то, как не совсем уверены были ее руки, когда она разливала чай,- пролила на скатерть. Сереже стало ее жаль, поэтому он взял чайник из ее рук и долил сам.
Хотя печенье было превосходным, оно буквально таяло во рту. Сережа похвалил и этим доставил Настасье Михайловне большое удовольствие.
Готовка это моя стихия. Я вообще-то по профессии картограф, закончила географический факультет университета… Да, я тоже оттуда же, что и вы и Виталий Всеволодович.  Но моя душа вот в этих печеньях… безе… ватрушках. Даже соленьях-вареньях. И все это у меня от бабушки. Жаль, - вздохнула, - Виталий Всеволодович это не ценит. Он этого просто не замечает, потому что где-то постоянно витает… Он сказал мне, что вы… Что у вас… - Смутилась. По-видимому, почувствовала, что сказала лишнее и теперь хотела как-то поудачнее выйти из положенья.
Сережа догадался, что хотела сказать Настасья Михайловна (она намекала на Марину), решил придти ей на помощь. :
-Нет. У меня было… - опустив голову. – Теперь нет.
-Да? – Сочувственно. - Поссорились?
Сережа покачал головой. Он испугался, - еще немного и он расплачется. Теперь уже Настасья Михайловна поспешила ему на помощь.
-Все пройдет, Сережа, – она впервые обратилась к нему по имени. – Все в жизни проходит, я вас уверяю. И плохое и… хорошее. Жизнь переменчива. Наверное,  даже это и хорошо. Гораздо хуже было бы,  когда и зимой и летом одним цветом.
Она утешала и Сереже были по душе ее утешенья.
Они еще поговорили так с четверть часа, когда что-то заставило Настасью Михайловну прислушаться. Послушала с минутку – Сережа, кроме стука больших настенных часов, не услышал ничего, - потом сообщила Сереже:
-Ну вот, - теперь можно.
И уже когда шли по коридору, успела сказать:
-Очень может быть, что мой папа покажется вам… не совсем корректным… резким, но не обижайтесь и не пугайтесь. По сути,  он очень добрый человек.
Они остановились перед одной из дверей, и Настасья Михайловна постучала.
-Да! – раздался из-за двери сильный мужской голос.
-Это мы, папа. Можно?
-Можно, можно.
Настасья Михайловна отворила дверь, взглядом пригласила Сережу и тот с замиранием сердца вошел. «Сейчас… Сейчас… Я все узнаю».
Огромный кабинет. Заполненные книгами шкафы. Секстант. Макет парусника под стеклянным колпаком. И, наконец, картины на стенах: морские пейзажи и портреты. Среди них Сережа узнал только одного – адмирала Макарова, по его характерной, густой бороде. За столом сидел крупный, плечистый, мускулистой  человек в светло-коричневой  рубашке –«бобочке». Перед тем, как войти Сереже, он, видимо, что-то записывал, но при виде входящих отложил и ручку и тетрадку в сторону. Окинул Сережу беглым - всего-то какая-то доля секунды,  - но, как показалось Сереже, всеулавливающим, ничего не упускающим взглядом.
-Оставь нас, - обращаясь к дочери.
Та, напоследок  - даже под взглядом отца, ее это не смутило, - успела ободрительно пожать кончики пальцев на опущенной Сережиной руке: он стоял перед этим человеком почти навытяжку. Только после этого вышла, тихо закрыла за собой дверь.
И наступила тишина. Только что-то мерно тикало, очень быстро. «Тук-тук-тук-тук…». Возможно, то был секстант, - но Сережа был в этом не уверен. Он  по-прежнему стоял, держа руки по швам, а адмирал, восседая в своем кресле, как монарх на троне, смотрел на своего вассала   в упор и… молчал.
И вдруг…  Да, для Сережи это прозвучало, как «вдруг»:
-Вы знаете, что ваш отец… предатель?
-Н-нет, - тихо, робко произнес Сережа. – А кого он предал?
-А вы разве сами не догадываетесь? Самое близкое из того, что человеку в этой жизни дано - Родину.
А Сереже подумал: «Мать».
-Строил планы, - продолжал адмирал, -  переметнуться к врагу. Не один, а со всей боевой единицей. Со всем экипажем. Он. Офицер. Русский офицер. Давший присягу. Поклявшийся служить ей до последней капли крови. Человек, посягнувший на свою Родину, нарушивший присягу… Даже если эта Родина чем-то ему и не угодила, не потрафила…  Человек не имеет права нарушать присягу. Но если он это совершил…  это уже не человек. Это…
-Он человек, - также тихо и робко возразил Сережа. 
-Что-о ? Что  вы там сказали? -  У адмирала удивленно приподнялись брови. Да он и сам слегка приподнялся в своем кресле. Стал тем самым еще выше. Еще более могучим.
-Я сказал, что он человек, - чуть погромче повторил Сережа.
  Адмирал,  конечно же, ждал другой реакции от Сережи. Теперь, вернув  свое прежнее положение за столом, не без удивления смотрел на Сереже.
-Так, может, и вы… юноша… из этих?
-Нет, - поспешил успокоить адмирала Сережа, - я другой.
-Отчего же тогда вы решили, что он достоин высокого звания «человек»? Насколько я знаю, вы его ни разу по жизни не встречали и не видели.
-Да. Но я видел его фотографию.
-Какую фотографию? Я читал его дело. Все его изображенья были аннулированы. 
-Ту… Когда он уже… там. Не знаю, кто и откуда, но нам ее принесли. И бросили в почтовый ящик. 
-Хм… И что? И вы… по одной этой фотографии… решили, что он человек?
-Да, решил…  Может, ошибающийся, я не знаю. Что-то сделавший не так. Возможно. Но все равно - человек.
Может, это просто показалось Сереже, а, может, так и было на самом деле, но взгляд адмирала как будто смягчился, И он уже с более заметным интересом посмотрел на самого Сережу.
-Ну, что ж…  – Не то улыбка, не то усмешка тронула его губы.  –  Это ты хорошо делаешь, что заступаешься за отца. Кем бы, на самом деле, он не  был. И все же… Предавать Родину… В любом случае…  Разве, по-твоему,  это не отвратительно?
-Конечно, отвратительно. Но что-то его, наверное, толкнуло на это?… Хотя я полностью и не оправдываю его.
-Ах, вот как! Полностью, значит, все-таки не оправдываешь. Уже хорошо.
-Полностью его может оправдать… только один Бог, - неожиданно произнес Сережа.
 Да, именно «неожиданно». И так, как будто это сказал не сам Сережа,  а то, что   сейчас находилось непосредственно в нем и говорило  за него. Или от его имени.
-Вы что…  молодой человек?... Вы верите в Бога? – Удивление адмирала возрастало.
-Нет, - честно, и не задумываясь ни на секунду,  признался Сережа.
-Так… о чем же тогда вы говорите?
-Я могу в Него не верить. Это мое право. Понимаете? МОЕ. Я пока выбираю «нет». Но это вовсе не значит, что Его  действительно нет и что я когда-нибудь не скажу «да».
Адмирал нахмурился, долго сидел, не отпуская, правда, своих глаз от Сережи.
-Что-то ты, браток, я гляжу, совсем… запутался. Сидеть на двух стульях это всегда, ты знаешь, последнее дело…
-Нет, я не запутался, - Сережа не дослушал адмирала. – Это, скорее, у вас.
-То есть?
-Вы запутались
Адмирал нахмурился, но дальше спорить с Сережей не стал. Еще немного помолчав:.
-Ершистый ты, оказывается, паренек. Я думал про тебя иначе. Любопытный…  Недаром и зятюшка моя  так о тебе печется.  Хотя вот он-то… наверняка запутался, и отлично знает об этом.
С этим адмирал открыл ключиком один из ящичков своего письменного стола. Вынул оттуда школьную тетрадку.
-Это ваше… Возьмите.
Сережа подошел, взял тетрадку, как ему было велено.
-Но дайте мне слово… Что никому ее не покажете… Если вдруг еще кто-то узнает… И этот  «кто-то»… Ну, вы меня понимаете… . Мне, точно,  не сносить… если не  головы, то чего-то другого. 
-Я даю вам это слово.
-Я вам верю…
Встал из-за стола, прошел к двери, отворил ее и громко:
-Настя!
-Да, папа! – раздался из глубины квартиры голос Настасьи Михайловны.
-Все! Аудиенция закончена. Забери у меня этого… человека.

5.
От проспекта Славы до Петроградской, если не тратиться на такси,  добираться не так просто, только на перекладных: вначале  трамваем, потом на метро. На преодоление этой дороги  Сереже понадобилось около часа. Все это время он держал тетрадку, свернутой в трубочку, - ни разу не развернул, хотя внутри его пылало… такое желанье! Заглянуть, хотя бы одним глазком. Но… Он дал адмиралу слово. Не показывать никому. А здесь, - то ли в трамвае, то ли в метро, - любопытных, сколько угодно. 
Дотерпел. Доехал, не глянув ни краешком глаза.  Потом дошел. До квартиры. Слава Богу, - матери нет, она предупредила еще накануне, что задержится на работе.   Прошел к себе. Положил тетрадь на стол, но разворачивать все равно еще не стал. Прошел на кухню, помыл руки. Еще постоял у окна, глядя во двор. Сердце билось в предчувствии, возможно,  такого, что перевернет всю его жизнь. Наконец, вернулся в свой закуток. Открыл тетрадь.
Да, это его почерк. Точно такими же корявыми буквами, - Сережа запомнил, -  было написано и стихотворение. Кажется, даже фиолетовый карандаш тот же. Но так, как здесь, эти корявые фиолетовые буквы прежде не плясали. Пунктуации почти никакой. Зато с орфографией полный порядок.
«Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков Аминь.
Сегодня с утра пораньше у меня Душа возроптала а потом сестричка дай Бог ей здоровья пару леденчиков мне дала вкусные леденчики и я так этим умилился что и все смуты с Души долой и глаза у меня отворились и желание написать Сыну своему которого я правда не знаю потому что ни разу живьем не встречал  не пришлось но вижу особенно по ночам или на тихой зорьке однако чаще по ночам как он подходит прямо ко мне  минуя сторожей замки и заборы и ласкается ко мне и говорит Папа А я ему отвечаю Сынок и так мы говорим хорошо и долго даже прерывая друг друга потому что накопилось очень много а сказать кроме как Ему больше некому.   И хоть я в четырех стенах и все равно под замком а все одно мне хорошо что иногда вижу и слышу Его. Хотя бы только по ночам или на зорьке
Пресвятая Богородица спаси нас.
Меня хоть все кому не лень и называют придурком издеваются но сестричка та самая которая этим утром принесла мне вкусных леденчиков она добрая не в пример остальным которые злые говорит что это не так Что я на самом деле здоровый и я верю ей а другим которые говорят что я придурок  я не верю врачам особенно я давно это только никому до сих пор про это не говорил боялся что они все врут Я с некоторых пор только этой сестричке верю а еще Сыну своему которого я не знаю не видел ни разу но который раз за разом как по расписанию приходит ко мне и говорит мне Папа а я Сынок Особенно почему-то это происходит по ночам Я в самом деле не знаю почему именно так происходит но я не вру.
Пресвятая Богородица спаси нас.
Мне здесь не так уж и плохо и я ни на кого не жалуюсь Сынок ты тоже не жалей мне сначала только было плохо а потом ничего привык Меня тут даже Ты не поверишь на улочку выводят правда ненадолго и я солнышко вижу когда тучек на небе нету и птичек а одна из них на днях даже какнула прямо мне на макушку  Я обрадовался и сестричка тоже говорит это знак это Господь Вседержитель говорит на тебя какнул в образе птички радуйся Он отметил тебя И я радуюсь Я всегда радуюсь когда можно а уж когда нельзя тоже изо всех  стараюсь радоваться а то  обращаюсь к Сыну которого я не знаю но который приходит ко мне почти каждую ночь как уж он это делает я не знаю чтобы через все двери замки а их много как это ему удается но это уже его дела я Его ни о чем допрашиваю Только бы  приходил а все остальное уже не так важно
Слава Отцу и Сыну и Святому Духу.
Слава Тебе за солнышко за птичек за какашки за все а больше всего за Сына, которого я не знаю но который ко мне приходит  это Ты посылаешь Его ко мне я знаю только молчу никому не говорю Но ведь Он и должен приходить  На то Он и Сын!!! Правильно?
Меня часто мучает тревога что все будет не так но я гоню ее я верю Ты не попустишь чтобы моему Сыну тоже стало плохо иначе Он больше не будет приходить ко мне и тогда даже сестричка и ее вкусные леденчики уже не помогут мне Но Ты не сделаешь этого Ты я знаю отведешь от Него беду, Ты тоже добрый поэтому Ты позволишь
Господи!  сделай так чтобы Он и дальше приходил ко мне и ласкался ко мне, а я бы ласкался к Нему и мы бы говорили друг другу хорошие слова Говорили говорили и говорили Как это делаем всегда когда Он находит время Сделай так чтобы Он и дальше   не забывал  про своего непутевого отца придурка он то есть я натворил так много бед Приходил  почаще можно в любое время я на все согласен только бы приходил но все таки лучше ночью когда нас никто не видит не слышит Сынок ты меня слышишь я надеюсь Приходи ко мне к своему непутевому баламутному отцу который Тебя зовет постоянно постоянно  Особенно по ночам Особенно по ночам Особенно...»
На этом, как будто его кто-то напугал,  послание оборвалось.
Сережа прошел к своему дивану, не раздеваясь, положил подушку себе на голову… Сначала его просто раскачивало на каких-то волнах, потом он почувствовал, особенно в висках сильную боль. Такое ощущение, словно голову его охватило пыточным обручем,  и этот обруч теперь вокруг его головы постепенно сжимался, сжимался , все больше и больше поддавливая на виски, заставляя кровь в них пульсировать все интенсивнее.   Так продолжалось минут десять-пятнадцать, боль усиливалась,  и… терпеть все это дальше уже было невозможно. Он с трудом встал и, пошатываясь, настолько он за какие-то минуты ослаб, прошел к матери, отыскал у нее таблетки от головной боли. Таблетку нужно было запить, а воды в графине не оказалось. Он вышел из комнаты, чтобы отправиться за водою на кухню, когда раздался телефонный звонок.
Что-то угрожающее сразу послышалось Сереже в этом звонке. Он в нерешительности остановился, как будто надеясь, что звонок не повторится. Но нет… Его надежда не сбылась. Пришлось взять трубку.
-Алё.
-Сереженька! – какой-то уж совсем отчаянный Оксанин  голос. И «Сереженькой» она его до сих никогда не называла. – Это… какой-то, прямо слово, кошмар. Да что же это такое на белом-то свете творится?
-Что опять?
-Я только что… буквально минуту назад… Мы с мужем только-только приехали, я включаю трансляцию и слышу…
-Что ты слышишь?
-Тебе ничего не известно о Виталии Всеволодовиче?
-Да что? Что?  Что мне должно быть известно?!
-Только что сообщили  по радиотрансляции. Что с Охтинского моста съехала и рухнула  в воду машина. Что пассажиров, к счастью, в машине не было, а водитель погиб. Пежо. Темно-вишневого цвета. Номер Пио.. Причем, учти Пи это по латыни, а по нашему, на русском то есть это  Эр…
В этом противостоянии «Пи-Эр» нашло яркое проявление вся глубинная сущность Сережиной коллеги: ее  доскональность, вкрадчивость, чрезмерное внимание к пустякам в ущерб всеобщности, глобальности. Совсем по-иному был устроен Сережа: ему не нужны были все эти «Пи-Эр», он уже усвоил главное,  трагическое, что скрывалось  за всем этим общим, а Оксанино послание нужно было ему только для того, чтобы формально замкнулась какая-то логическая цепь. Потому что пока она не замкнется, не случится и всего последующего. Вот отчего он нетерпеливо крикнул в трубку:
-Да Господи, говори ты, наконец!
-Пио2 -12-48-13… Просят очевидцев позвонить им… Но это же номер машины Виталия Всеволодовича. Я же отлично знаю. У меня  память на цифры.  И машина его. И цвет его.  Понимаешь? Я  позвонила ему на домашний. Никто не отвечает. У тебя нет телефона его жены? Точнее, ее родителей.
И в этот момент произошло то, чего Сережа ждал, чего добивался от Оксаны: она довела свое послание  до конца,  и цепь замкнулась. Сразу над головой  Сережи разорвался, хотя и без звука, какой-то огромный шар, а потом вспыхнуло такое же огромное пламя. Но не ровное, а с завихрениями по бокам, как протуберанцы на солнце, а посередине пламени – живая, шевелящаяся, по своему что-то произносящая  черная точка. Этот взрыв и пламя длились  всего лишь какую-то ничтожную долю секунды, а когда это все прекратилось, не оставив, вроде бы, после себя ничего, никаких видимых разрушений, боль в Сережиной голове, как по мановению волшебной палочки прекратилась и уже никакой нужды в таблетках он не испытывал. И наступила  удивительная ясность. Он мгновенно понял, кто он есть на самом деле, что от него ждут и на что он в самое ближайшее время должен решиться. 
Пока он все это осознавал, телефонная трубка выскользнула у него из рук, сам Сережа этого даже не заметил, потому что в это время занят другим, гораздо более важным, чем какая-то жалкая телефонная трубка. Она так и повисла на шнуре, почти доставая пола. Из этой трубки раздавался истошный крик Оксаны:
-Сережа-а-а! Ну, где же ты-ы? Куда же ты пропа-ал?   
Но Сережа ее уже не слышал. Потому что Сережи-то фактически уже и не было. И, следовательно, сейчас кричала звала Оксана вовсе не его. А на месте Сережи возник совсем другой человек. Нет, даже не человек, а мощный титан. Герой. Сосредоточенный  на самом себе и на своей великой миссии.

6.
Мать пришла в этот вечер довольно поздно, и Сережа уже спал. Или матери только показалось, что он спал. Такое случалось редко, чтобы ее сын укладывался, не дождавшись ее возвращения. Да, редко, но все же случалось. Поэтому она не стала беспокоить его. Поужинала, улеглась сама.
На утро, когда она собиралась на работу, Сережа вновь оставался в постели. Вот именно такого, - чтобы лежать в постели допоздна, мать совсем не припомнит. Болезни- это не в счет. Поэтому, прежде чем уйти, она все же заглянула в уголок сына:
-Сережа… С тобой все в порядке?
Он, хотя и не повернул головы, лежа лицом к стене, незамедлительно ответил:
-Да, мама, все нормально. Ты иди.
Голос был спокойный, и мать поэтому успокоилась. Стоило, однако, ей выйти за дверь, как Сережа покинул постель. Похоже, он только и дожидался момента, когда останется в квартире один.
А теперь он совершит акт возмездия. Отомстит за отца, за Марину с ее неродившимся ребенком, за Виталия Всеволодовича и его дочь, потому что и она – их жертва. В этом у Сережи больше никаких сомнений. Как нет никаких сомнений и в том, что их очередной жертвой будет лично он, Сережа. Они уже окружили его со всех сторон и только ждут, когда им будет удобнее.
Однако он их опередит. В любом сражении едва ли не решающую роль играет, кто начнет первым.
  Жаль, у него нет сообщников. Без боеспособной, хорошо вооруженной дружины трудно рассчитывать на успех.  Но где ее взять, эту дружину? Этот мир опошлился, измельчал, в нем осталось так мало храбрецов. В основном, это жалкие трусы. Они, чтобы наказать зло или помешать злу, никогда не решатся на открытый честный бой, скорее, прибегнут к помощи хитроватых, думающих в первую очередь о своей выгоде судейских, жуликоватых стряпчих.  «Все должно быть по закону». Жалкий лепет, оправдание собственной трусости. Ведь ОНИ-то считают себя не связанными никакими законами. Для НИХ  существует один закон: сила.  Поэтому и достойной его замыслу  дружины ему не набрать. Не из кого. Что ж, в таком случае придется рассчитывать только на свои силы.
Неважно обстоят дела и с оружием. Он, еще находясь в личине обыкновенного мирянина,  еще не подозревая, кем он является на самом деле, не запасся ничем.  Не только не запасся, но и не научился, как должно, как ему положено по статусу, овладеть ни одним из видов оружия. Надо находить какой-то выход. 
Перебрал в уме все, что могло для его целей пригодиться. В конце концов, остановился, во-первых, на молотке. Он еще принадлежал когда-то его деду: отлично пригнанная, залоснившаяся от прикосновений ладоней, крепкая рукоятка; надежно насаженный, мощный,  кажется, оцинкованный боек. Что-то вроде осовремененной палицы. Далее достал из хозяйственного шкафчика литровую бутыль, наполненную  темной жидкостью. Огненная жидкость. По-современному выражаясь, керосин. Еще приобретенный когда-то при жизни бабушкой и хранимый на  какой-нибудь непредвиденный случай. То и другое уложил в спортивную сумку, по бокам которой рисунок с изображением сражающихся фехтовальщиков. И, в последнюю очередь, - взял с полки коробок спичек.
Без четверти два  вышел из дома, около половины третьего решительной походкой приблизился  к дому номер шесть, что по улице Рылеева. Позвонил в СВОЮ дверь. Никто долго не откликался: пришлось повторить звонок.
-Кто там? – наконец, раздался из-за двери женский голос.
Кажется, это так и оставшаяся неразгаданной,  не совсем понятного происхождения и назначения девица, которая живет бок о бок с хозяином этого логова. Судя по ее нервному сервильному поведению,  отнюдь не жена.  Возможно, служанка. Или  конкубина. А еще скорее всего, - жертва колдовства или  дочь какого-нибудь конинга, похищенная во время очередного разбойничьего набега и превращенная в беспрекословную рабыню.
-Откройте, пожалуйста. Я от Гелия Викторовича.
-Подождите секундочку… Дядя Жора, там кто-то от Гелия Викторовича! – Дождалась, пока не откликнется хозяин, только после этого отворила дверь, позволила войти.
Однако дальше порога не пропустила. Так и простояли друг против друга какое-то время, молча, пока из глубины не появился Сам, хозяин, в спортивном костюме, газета в одной руке, стакан в подстаканнике – в другой. Идет и прихлебывает из стакана.
-А-а… Ты...- признав  незваного гостя. Немного удивлен. – Ну, и чего с ним стряслось?
-С кем?
-Да с Гелием Викторычем. Ты ж от него, говорят, пришел.
-С ним пока ничего, - Сережа на глазах у него и у по-прежнему стоящей неподалеку от двери девицы и прихлебывающего из стакана хозяина начал расцеплять змейку на сумке. – Я вас обманул. Это моя военная хитрость. Я не от Гелия Викторовича. Я от Господа Бога. Я воин Беовульф. И тебя я тоже узнал,  хоть ты и маскируешься. Ты от Дьявола. Ты  разбойник Грендель.
Хозяин с усиливающимся  недоумением наблюдал за тем, как  Сережа доставал из сумки молоток.
–И я пришел за тем, чтобы уничтожить твое поганое логово…
Не успел закончить, как хозяин истошно вскрикнул, обернувшись лицом к другому концу коридора:
-Мамаша! Звони в милицию! Срочно! Здесь какой-то сумасшедший!
Не задерживаясь ни на секунду, бросился бежать, слегка подпрыгивая, словно пол под ним был раскаленным. Все произошло так стремительно, что Сережа даже не успел поднять свой молоток. Девица, как это уже и прежде с нею случалось, окаменела. Стоит на прежнем месте, не шелохнувшись, с отвисшей челюстью, испуганно таращится  на Сережу.
-Кто вы? – обратился к ней Сережа. – Что вас тут держит? Если вам тут плохо, вас обижают, я дарю вам свободу.  Бегите. – По-рыцарски щедро распахнул перед девицей ведущую на лестничную площадку дверь.
Девица продолжала стоять, кажется, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, а в это время  с той половины квартиры, в которой пропал хозяин, донеслось грозное ворчание. Еще через несколько мгновений оттуда же, видимо подначенный хозяином,  появился разъяренный зверь.
Как и в марках машин, Сережа мало разбирался в породах собак. Однако ему пришлось как-то, чтобы проникнуться духом викторианской Англии, внимательно познакомиться с гравюрами Вильяма Хогарта. Там, на этих гравюрах, эта собачья порода встречалась довольно часто (чаще всего в потасовках с другими, менее презентабельными собаками, из которых, если верить художнику, всегда выходила победителем), и Сережа даже знал, как  зовут эту породу: «английский мастифф».  Огромная, брыластая, свирепая, со свисающими с морды слюнями. Что ж, это было вполне ожидаемо: такого монстра, как хозяин этой квартиры, и должно было охранять только мощное и свирепое существо. 
-Фас его, Манюня! Фас! – в конце коридора вновь вырисовался хозяин.
Собака с рычанием бросилась на Сережу, но прежде чем ее оскаленная морда успела уткнуться в Сережино лицо, он ударил ее изо всей силы молотком по покрытому шерстью, мосластому лбу. Собака вякнула и вместо того, чтобы обрушиться всей тяжестью своего тела на Сережу, рухнула на пол, прямо у его ног. Это был замечательный, очень точный и неимоверной мощности   удар, вполне достойный славного своими подвигами воина Беовульфа.
За спиной раздался истошный визг. Визжала девица, словно удар молотком пришелся по ней. Только сейчас воспользовалась открытой дверью, выскочила на лестничную площадку, закричала, надрывая голосовые связки:
-Спасите! Спасите-е! 
А теперь, когда охрана обезоружена, он исполнит свою самую главную задачу, то, ради чего, собственно,  он, в первую очередь,  явился на этот свет: отомстит за все жертвы, уничтожит самый источник, родничок, из которого бьет, не переставая, эта вонючая струя  зла.  Сережа достал из сумки бутылку, ударил ею с размаху о ближайший к нему стенной выступ, отчего все содержимое бутылки мгновенно оказалось на полу прихожей; достал из кармана коробку спичек, воспламенил фосфорную головку одной из спичек и бросил ее в образовавшуюся у его ног смердящую лужу.
Огонь. Очистительный огонь. Пусть он сожрет, испепелит, обратит в труху всю эту смрадную нечисть. А на выжженном пустыре пустят корешки, а потом и взойдут, вырастут новые и достойные люди. Такие, например,  как их с Мариной славная доченька Светлана.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

1.
В году девяносто восьмом уже прошлого – подумать только! – столетия мне, в силу сложившихся на тот момент обстоятельств, пришлось пожить какое-то время в городке Сокол, административном центре Сокольского района Вологодской области. Не буду останавливаться на природе  этих обстоятельств: придется писать совсем другой роман, с другим названием и другими героями,  - ограничусь тем, что уже сказано, и пойду дальше.   
В городке этом я прежде никогда не бывал и никакого знакомства, даже шапочного, ни с кем из сокольчан не водил, но,  пока добирался из Вологды рейсовым автобусом, сумел разговориться с усевшейся  рядом со мной уже где-то на полпути между Вологдой и Соколом, коренной соколчанкой – на ее коленях плетеная корзина с не умолкающими ни на секунду только что вылупившимися цыплятами. Когда услышала от меня признание, что я, горемычный,  еду буквально в неизвестность, не представляя, где я преклоню уже этой ночью свою буйную головушку, - видимо, проникшись сочувствием, предложила мне:
-Так ты к Захаровне-то и приткнись. Она хошь и стерва еще та, но жильцов у себя привечает.
-А как мне отыскать эту Захаровну?
-Иди за мной. Она через три двора от меня живет.
-Так это деревня какая-то?
-Ну, что-то навроде. Да какая тебе разница? А тебе токо в хоромах жить?
-А почему вы назвали ее стервой, эту самую Захаровну?
-Потерпи, сам узнаешь. Ежели не на своей шкуре, так на чужой… Но ты не боись, тебя она не тронет. Она к культурным людЯм завсегда уважение имеет.
Если на коленях моей попутчицы покоилась корзина с цыплятами, то на моих – потрепанная портативная машинка Эрика. О ее назначении я своей попутчице уже успел поведать, отсюда, и то, что она безапелляционно отнесла меня к категории «культурных людей».   
Был уже поздний час, начало десятого. Конец апреля. Оттепель. В сплошь  деревянных строениях – разномастных: и мелких и крупных типа барачных, - мимо которых, облаиваемые собаками, мы брели по раскисшей, не заасфальтированной дороге, уже давно зажглись огоньки. 
-Ну, вот тутоньки она и живет, - моя попутчица остановилась напротив одного дома. Поднявшись на цыпочки, постучала в освещенное окно.
-Кого еще там черти принесли? – К оконному стеклу прилипло лицо хозяйки дома.
-Гостя к тебе привела.
-Какого еще там гостя?
-Культурного. Писателя. С машинкой ездиет. Смотришь, про тебя чего хорошее напишет. Все про тебя узнают.   
  Не буду подробно описывать, как, в каком ключе,  проходили дальше мои довольно затейливые переговоры с хозяйкой дома. О каких условиях мы договорились. Важен был итог: в моем распоряжении оказался  поместительный и теплый чердак, укрытая использованными ватниками лежанка, и, по-видимому, еще прабабушкино, самой хозяйке было, пожалуй что и за шестьдесят, ватное стеганое одеяло, напичканное таким букетом самых разнообразных запахов, что, едва я им укрылся, - через пару секунд почувствовал неистребимое желание чихнуть. И чихать мне таким образом пришлось раз пять подряд, пока моя носоглотка не угомонилась.
Главное же свойство приписываемой  Ангелине Захаровне стервозности   состояло  в том, что она, кажется, рассорилась со всеми своими соседями, от мала до велика. Ее послушать: все, вплоть до едва научившихся ходить по земле младенцев, уже успели ей чем-то досадить. Кто-то что-то про нее сказал, кто-то посмотрел на нее не так. И второе. Материлась она – будьте нате. Такой матерщины далеко и не от всякого мужика услышишь. Однако ко мне лично, моя попутчица оказалась права, Ангелина Захаровна отнеслась с подчеркнутым почтением. В моем присутствии произносились  только приличные слова. Таковое вот раздвоение личности.
Единственное двустворчатое оконце моего чердака выходило на дорогу (или «на улицу», можно назвать и так). В прохладное время суток я его держал закрытым, и поскольку оконное стекло было покрыто довольно толстым слоем пыли, грязи, я едва через него что-то видел. А в том, чтобы самому взяться и очистить стекло, - большой охоты не испытывал.   Но вот… Чем дальше продвигалась весна – вот уже и май наступил! – тем чаще я отворял окно. И, следовательно,  тем лучше замечал, что творится на улице.
Впрочем, ничего особенного, вроде как, и не происходило. Редкие прохожие. Какая-то живность: беспризорные или временно выпущенные на волю собаки, или всегда сопровождаемые хозяйкой  козы. В одиночку и стайкой. Их, по моим наблюдениям, было здесь довольно много.      
Но вот я как-то приметил сразу показавшегося мне  необычным для этих мест человека. Он проходил мимо дома приблизительно два раза в сутки. Первый – в утренние часы, от четверти до половины девятого. Второй – уже вечером, «на зорьке». То был, во всяком случае, таким он мне показался, уже довольно почтенный старец. Одетый в темно-серый плащик, темно-лиловый беретик на безволосой голове. Благообразная седая борода. Очки. Всегда при  палочке  и с чем-то плотно набитым портфелем.
Что же в этом человеке показалось мне необычным? Вспомнилось  услышанная как-то по радио, - то ли быль, то ли  байка, - о залетевшей откуда-то из Казахстана на зимовку в сибирские – вы только подумайте! – края, видимо, из-за дурашливости их вожака, стае длинноногих розовых фламинго. Все были уверены, что птицы обречены на верную погибель, - но нет! Каким-то чудом выжили суровую сибирскую зиму -  хотя, скорее всего,  и не все, - и вот теперь, с наступлением весны засобирались к себе на юг, в казахские степи.
Так вот, не могу сказать, почему,  но мне показалось, - этот человек чем-то сродни этим розовым фламинго. А раз так, возникло желание что-то о нем еще разузнать
-Так то ж  Сергей Святославович! Божий человек,  – живо  откликнулась на мою просьбу матерщинница  Ангелина Захаровна. – Учитель. Языку какому-то будущих головорезов обучает. Жертва, между прочим,  коммунистического режима.
-Почему так? Почему «жертва»? ОН вам об этом сказал?
-Не, с ним еще не говорила. В газетах про это.
Тут надо сказать, что моя хозяйка была едва ли единственным в этой части города подписчиком  периодической печати. Я частенько замечал останавливающегося напротив дома почтальона, наблюдал за тем, как она опускала в вывешенный на крыльце почтовый ящик очередной  выпуск какой-то газеты. Кроме того, я уже знал к этому моменту, что Ангелина Захаровна страсть как интересовалась политикой и была особенно сильной поклонницей не только самого Бориса Николаевича Ельцина, но и всего и всех, кто стоял рядом и за ним.
-А вы не могли бы показать мне эту газету? Если, конечно, она у вас сохранилась. Ту,  где писалось...
-Погоди… Щас. Токо козу отдою.
Сдержала свое слово. Где-то через час поднялась ко мне с газетой.
«Утро». «Орган демократической общественности города Вологды и Вологодской области». А вот и заметка. Ангелина Захаровна ткнула в нее пальцем.
Читаю.
«Торжествующая справедливость.
Правду, как шило,  не утаить. Справедливость не побороть. Прошлое, и отдаленное и относительно недавнее, тому прямой свидетель. Наш радушный гостеприимный вологодский край стал приютом для человека, не побоявшегося бросить перчатку вызова запятнавшему себя позорными деяниями, уничтожившему многие тысячи невинных жертв недавнему коммунистическому режиму.
Во времена, когда подавляющее большинство живущих в стране людей предпочитали из-за страха жестокого наказания  терпеливо, молча  сносить творимые на их глазах несправедливости, гибель невинных людей, Сергей Святославович Маслов решился на героический  поступок. Он попытался свершить справедливое возмездие  над одним  из тех, кто без суда и следствия убивал, отправлял в ГУЛАГ, разлучал семьи, лишал жен их мужей, а детей их отцов и матерей. Он поплатился за это тем, что был водворен бессрочно в жуткую психлечебницу специального назначения, где и вынужден был провести мучительно долгих почти двадцать лет своей жизни. 
Мы радуемся и гордимся тем, что такой не знающий страха, несломленный герой, каким  является Сергей Святославович Маслов,  пожелал  найти себе пристанище  в наших краях, дополнив собою список выдающихся преследуемых мстительными властями людей, вынужденных проживать на Вологодчине в разные времена, в разные исторические эпохи: Н.И. Надеждин, Н.Я. Данилевский, В.В. Берви-Флеровский, В.Г. Короленко и еще многие другие. Наша обязанность сделать все, от нас зависящее, чтобы новый житель вологодской земли почувствовал на себе всю отзывчивость и благодарность  демократической общественности города и области». 
Был и фотопортрет Маслова, очень размытое изображение. Но  глаза, его сняли без очков, какими-то очень  отчетливыми получились. Говорящими. Немного растерянными. Может, как раз от того, что без очков. Или как будто  фотосъемка застала его врасплох, и фотографируемый не совсем понимал, что это за люди и чего они от него хотят. Но и какого-то большого отчаяния, затаенной боли, то есть всего, что вполне даже и естественно для человека, которого продержали насильно двадцать лет в психушке, как будто в этих его  говорящих глазах  не проглядывает.
Возвращая газету, задал вопрос:
-Я так понимаю, он где-то неподалеку от вас живет.
-Да, у Раиски. Она ему бельведер сдает.
Я уже обратил внимание на то, что моя матерая матерщинница частенько пользуется редкими, видимо, почерпнутыми ею из почитываемой ею литературы 19 века словами. Скорее всего, для того, чтобы произвести на меня впечатление. Да, то же раздвоение личности, о котором я упомянул выше.  Бельведером же почитательница «высокой русской словесности»  называла помещение типа «чердак», в одной из разновидностей которого проживал  сейчас и я.
-А вообще-то  он не наш, - вроде как ленинградский. А здесь от того, что  любушка-голубушка  его тут захоронена. Маринка. А Раиска ей какая-то там седьмая вода.  Я ж ее тоже немного знала. Маринку-то. Мы ж с ней в одну школу одно время ходили. Хотя она чуть и помладше.  Помню,  вертлявая была девка. Непоседливая. На парней больно падкая. От того и помёрла раньше время. – И шепотом, красноречиво чиркнув себя указательным пальцем по шее при  этом. - Вроде как… Парни, они такие, - до хорошего редко кого доводят.
  Самую Ангелину Захаровну, видимо, вредные парни отчего-то обходили далеко стороной, если замужем она никогда не была. Отсюда, возможно, и ее стервозность,  и потребность  в особо «крепком» слове.
Но такую вот бесценную  информацию я все-таки от нее получил.
Ничего удивительного, что после всего услышанного и прочитанного во мне возникло острое желание повидаться и пообщаться с этим «розовым фламинго». Да и подруга его, так "нехорошо", если поверить россказням  моей хозяйки, ушедшая из этого мира, меня также не могла не заинтересовать.

2.   
Пару слов о себе, любимом. Как же без этого? Моя особенность: предпочитаю вести замкнутый образ жизни и чрезвычайно трудно схожусь с новыми людьми. Словом, я, скорее, то, что называется «бирюк». Не удивительно, что и знакомство мое с заинтриговавшим меня, то и дело фланирующим подо мной Сергеем Святославовичем Масловым  завязалось далеко не вдруг.   Я все поджидал, авось, подвернется  какой-нибудь удобный момент, повод. А без этого момента могу  поставить и  его, и себя в какое-нибудь  неудобное положение. Но такого  момента, повода  все не подворачивалось. 
И вот, наконец…
Я неторопливо возвращался с почты после междугороднего телефонного общения с хорошим человеком.  «Неторопливо» от того, что: вот и лето красное, долгожданное, наконец-то, установилось, а то все непогода, да непогода: холод, затяжные дожди.  Конец июня, плюс двадцать два с приятно  обдувающим  южным ветерком. Чистое ясное небо. Все - и вокруг, и по бокам, и даже под ногами (я стараюсь идти травянистой обочиной), - зелено, а местами, особенно на придорожных пригорочках,  семейки «ромашек-лютиков» в полный голос о себе заявили. А вместе с полевыми цветочками  и порхающие от цветка к цветку бабочки. Пчелы. Словом, жизнь продолжается, продолжается, продолжается. Несмотря ни на что и всем смертям назло.       
И так я, никуда не спеша, нога за ногу,  иду - бреду, «дум высоких полн», в какой-то момент поднимаю глаза и замечаю, что впереди меня, еще медленнее, чем я,
бредет… он.  Сергей Святославович Маслов. Под одной из  мышек у него  портфель, под другой – палочка, а в самих  руках  весьма  внушительных размеров полиэтиленовый пакет. И тут меня осеняет. Ба! Сегодня же «Праздник последнего звонка». Расстающиеся навечно со своей альма-матер старшеклассники. По установившейся относительно недавно (в пору моего «расставания» такого еще как будто бы не было) традиции чем-то на прощание одаривающие как  правило нуждающихся в самом необходимом, скудно оплачиваемых  учителей. И вот он – один из этих «сеющих разумное, доброе, вечное»,  -  бредет, чуть-чуть сгорбившись (он горбится постоянно), спотыкаясь, потому что плохо видит и не может пользоваться своей палочкой-выручалочкой. Лучшего повода подойти, предложить ему помощь, кажется, и придумать невозможно.
-Вы позволите?
Испуганно обернулся в мою сторону: я как-то незаметно и неслышно  подкрался к нему со спины.
-Вам, кажется, не просто, - объяснился я. – Я мог бы вам помочь. Нам с вами по пути.
Не сразу, но согласился:
-Ешли только это, - имелся в виду портфель.
-И палку.
На  портфеле и палке мы и сошлись, пакет остался  при нем, а далее  дружно пошли нога в ногу.
Да, он произнес «ешли», я это мгновенно уловил. Шепелявил, скорее всего, из-за нехватки зубов. То была моя догадка (в дальнейшем она оправдалась): зубов у Сергея Святославовича, действительно, было не густо. Как же ему при этом удавалось обучать иностранному языку? Впрочем, произношение при изучении иностранного отнюдь не самое главное, с его отсутствием  как-то можно примириться. Грамматика – сужу по себе – куда как важнее.          
Мы одолели с ним на пару уже метров пятьдесят. Он молчит,  и я молчу. Видимо, он из тех же «бирюков», что и я. Несловоохотливый. Но инициатором этой совместной прогулки  был все же я, поэтому и роль ведущего в разговоре я должен взять на себя. С чего начать? «Отличная погода, не правда ли?».
-Они меня жаштали врашплох.
Я еще только обдумывал, с чего начать, а Сергей Святославович взял и заговорил первым.
-Что? 
-Дети… Я не думал, что вше так будет.  Причем от чиштого шердца. Я откажываюшь, а они обижаютша… Какие-то продукты. Штряпня. Пироги. Конечно, это вжрошлые… их родители, они им вше это накажали.  Немного… неловко. Штыдно.  Да и жашлуженно ли? Я штарый, но учитель из меня пока… Шовершенно незнакомый ш методикой преподаванья. Шпотыкающийша, запинающийша. Они меня плохо понимают.   Шловом…
-Так раньше было всегда, -  вставил я.
-Было что?
-Вспомните, как бывало в старину. В сельских школах. Родители в конце учебного года благодарили учителей.  Приносили, кто что мог. Чем богаты, тем и рады.   
-В штарину… да. Может быть. Шейчаш вше по-другому.
-Ну, не скажите. Многое, вы знаете, постепенно возвращается на круги своя.
-Да –да! И полунищие шельшкие учителя тоже, - вроде бы и в упрек властям, но сказано это было без обиды, без горечи, а с хорошей улыбкой.  Он даже как будто слегка подтрунивал надо мной. Над моим « как бывало в старину». Или, что еще того чище: «Возвращается на круги своя». Тоже мне – в самом деле – «возвращается»!  Эка куда хватил!
Он-то, может, и подтрунивает, а у меня в голове… «Не могу поверить, что этого человека двадцать лет, даже, если он и провинился и решился на какое-то там возмездие,  держали насильно в психушке. Знаем мы эти психушки. Какие там порядочки.  Начитаны и наслышаны. За эти двадцать лет он должен был бы превратиться в ничто. В пыль. В труху. А между тем он еще рассуждает. Обучает. Нет, здесь что-то, очевидно, не стыкуется. Здесь явно что-то не так».
За этим разговором незаметно подобрались к крайнему по этой улице дому. Деревянный, как и все его соседи, но выглядевший наиболее приличным, ухоженным. Относительно недавно крытая железом покатая крыша.
-Заходите, заходите, гости дорогие.  Что стали? – из отворенного окна.
Хозяйка дома.  Еще совсем не старая женщина. Мне и ее уже приходилось частенько видеть из моего наблюдательного пункта, и  моя хозяйка уже кое - что об этой женщине порассказала. Живет без мужа («Он от нее в бегах». Отчего и как «в бегах», я уточнять не стал),  работает в расчетном отделе  на сокольском деревообрабатывающем комбинате. Есть сын,  женат вторым браком («А первая ему рогов понаставила»),  и уже лет пять назад, как переехал на жительство в Вологду. Он шоферит на автобусе, курсирующем между Вологдой и Соколом, то есть том самом, на котором я и приехал. Часто гостит дома. Один и с семьей.   
-Чо тут скажешь? Прикарманила себе мужика, - таково было резюме моей Ангелины Захаровны. С обидой, досадой было сказано. Чувствуется, она и сама была бы не прочь  такого редкого мужика, о котором в газетах пишут, «прикарманить». 
-Они же, вроде бы, как родственники, - я попробовал тогда урезонить хозяйку.- Вы же сами говорили.
-Да какое ж там?! С Маринкой-то они вовсе не расписаны были. Выходит  -  самый обнаковенный адюльтер.   
 Да, мою хозяйку, похоже,  разрывала на части черная зависть, а я задавался вопросом «Так ли это на самом деле? Прикарманила ли?». Впрочем, если и «прикарманила», если и «адюльтер», можно было только порадоваться за Сергея Святославовича: эта женщина выглядела вполне симпатичной и его достойной. 
Хозяйка, она представилась мне Раисой Романовной, приняла меня очень радушно. Как будто даже обрадовалась моему появленью. Вскоре пригласила за стол.
Стол получился отменным: сама хозяйка  не поскупилась на угощенье   плюс извлеченные из пакета  щедрые дары. Не обошлось и без пьяных напитков: ликер и пара домашних заготовок-настоек. Раиса Романовна была не только щедра, но и настойчива в угощениях. Считала делом чести скормить и споить, как можно больше: «Чтоб на столе ничего после вас не оставалось». По правде говоря, у меня уже давно не было настоящего застолья: я жил не то, чтобы впроголодь, но и сытым себя уже давно не ощущал. Поэтому с нескрываемым удовольствием пожирал все, что стояло на столе. Обе настойки мне тоже понравились, ликер поменьше. Сергей же Святославович, похоже, такой потребности насытить свой желудок не испытывал: ел умеренно. К тому же заметно было, как ему трудно дается пережевывание  пищи. И как он при этом смущается. Плохо еще и то, что со всеми этими «Покушайте вот этого… Вы еще вот этого не испробовали»  нам ни о чем толковом не удалось поговорить. Все о какой-то ерунде. А мне хотелось выудить из этого человека так много всего! Задать ему так много вопросов! Увы.
А потом настал момент, когда на столе действительно, как того и добивалась Раиса  Романовна, почти ничего достойного не осталось. Сергей Святославович как-то незаметно вышел из-за стола, куда-то исчез, может, незаметно, «по - английски», убрался в свой «бельведер». Настала пора уходить и мне. С ощущением, что  не получил всего, что хотел.
-Ему бы как-то, что ли, зубы вставить, - как-то вырвалось из меня, когда мы уже остались с Раисой Романовной один на один. 
Раиса  Романовна на это мое не совсем деликатное замечание ни капельки не обиделась (в самом деле, получалось, как будто это я ЕЙ делаю какое-то внушение), но при этом вздохнула:
-Я ему тоже про это.  Я говорю - он молчит. Может, стесняется. Чтобы полностью все восстановить, нужно много средств. У него сейчас их нет. От меня брать тоже не хочет. Я ему, честное слово, предлагала.
«Значит, выходит, не прикарманила?  Мужика-то. Будь иначе, наверное бы,   взял?».
-А отчего это? Где он зубы потерял? Били?
-Кто?.. Нет! Ну, что вы! Никто его не бил. Пища однообразная, он мне рассказывал. Витаминов не доставало… Хотя он вообще-то  очень даже неплохо отзывается о той своей жизни… Ну, вы, наверное, уже в курсе.
С «английским» исчезновеньем Сергея Святославовича Раиса  Романовна как-то очень сразу и заметно изменилась: недавнюю прежнюю застольную размашистость,  которую она демонстрировала в присутствии Сергея Святославовича, сейчас как рукой сняло. Сейчас за одним опустевшим столом со мною сидела подуставшая, уже совсем не такая улыбчивая и не кажущаяся уже такой моложавой, словом, пожившая и уже много чего познавшая женщина.
-Насколько мне известно, ему пришлось провести под замком целых двадцать лет…
-Нет-нет! Это не совсем так. Вы, наверное, в газете про него прочитали.
-Да.
-Не верьте.
-Как?
-То есть верьте, конечно, но не совсем. Все было немного не так. Сергей Святославович  действительно поджог квартиру, в ней жил какой-то пожилой кагэбэшник. Сам этот кагэбэшник едва не сгорел, но у Сергея Святославовича, когда он это делал, было не все в порядке с головой, он и сам это признает. Его, без суда и следствия,  упрятали в какую-то психлечебницу, где он как-то встретился со своим отцом, которого он прежде никогда не знал и не видел…
-Стоп, стоп, стоп!.. А как он-то, его отец, там вдруг оказался?
-К сожалению, я этого не знаю, - Сергей Святославович мне об этом не говорил. Он вообще очень неохотно об этом…
-Хорошо, тогда, если можно: «Что дальше?».
-Сергея Святославовича как-то с годами подлечили и его могли бы уже отпустить, - прошло уже лет пять или шесть, как с ним это все произошло, но  он не захотел расставаться со своим отцом. Он-то был уже самым настоящим сумасшедшим, его уже никто не лечил, но и отпускать не хотели. Да и куда бы в таком виде он пошел? Поэтому Сергей Святославович оставался при больнице как хозобслуга. Пока отец не умер. Это случилось почти три года назад. Когда ему было уже  слегка за семьдесят.
-Его отцу? За семьдесят? Сколько же сейчас самому…?
-Что-то там за пятьдесят… Он моложе меня, хотя, да… выглядит он… Ну, вы сами своими глазами видите. Жизнь, что называется, потрепала. Не дай, конечно, Бог никому такого.
-Простите, вы верующая?
-А что?
-Просто...
-Нет, если честно. Нет, я неверующая и к церкви плохо отношусь.
-А Сергей Святославович?
-Он - другое дело. Мне иногда кажется, он не просто верит, он что-то знает. Я еще какое-то время, после всего услышанного, чувствовал себя как-то не совсем в своей привычной повседневной тарелке. Все мною только что услышанное походило, скорее, на сюжет приключенческого романа. Или какой-то мелодрамы. В реальной жизни подобное крайне редко происходит. 
Но… Если все это правда… А  не доверять Раисе Романовне, вроде бы,  я не мог. На выдумщицу она не походила. Тогда… какая поразительная судьба! Какое испытание! Но ведь сохранился же человек, не изничтожился, не превратился в жалкое убогое ничто.
-Я знаю… Мне сказали… У него была какая-то…ваша даже как будто родственница…
-Да, моя троюродная сестра, - у Раисы  Романовны не хватило терпенья дослушать всю мою  фразу до конца.  – Была любовь.  Но с ней тоже какая-то, к сожалению… не очень красивая  история. 
И вновь я – почти как охотничья собака при виде дичи:
-Что вы имеете в виду?
-Одним словом… Она, вроде бы, работала на КГБ. Ну, вы знаете, конечно, как это называется… 
-Да, конечно.
-Что ее заставило  – не могу сказать. Да я и ее-то плохо знала.  Сергей же  Святославович об этом случайно узнал. Видимо, очень сильно переживал,   и это стало чуть ли не последней каплей… Она  похоронена здесь, на нашем кладбище.
«Работала на КГБ». Новый поворот! Мои пути-дорожки, в моей предыдущей  «советской» жизни,  иногда пересекались с людьми, занимающимися подобного рода деятельностью. Они, что называется, «крутились» вокруг меня. О некоторых я догадывался, кто они такие. Некоторые признавались мне в этом добровольно. Они, примерно все, однотипны  - это, как правило, такая вот… человеческая мелюзга, а их стукачество это своего рода способ выживания. Какого-то большого осуждения и любопытства они у меня никогда не вызывали. Иное дело – эта женщина. Здесь, как прежде выражались, другой коленкор. 
-Вы говорите, она похоронена здесь. Как вы думаете… я мог бы сходить на ее могилу?
На что Раиса Романовна, помедлив:
-Думаю, что да… Если вам это надо.
А я еще и сам не знал, надо ли. Я пока лишь прикидывал. 
-А как мне ее искать?
-Найти ее не трудно. Дойдете до кладбища, до главного входа. Не заходите на само  кладбище, а поверните налево и пройдитесь по тропинке метров сто вдоль ограды. Там вы увидите одинокую могилку. Рядом с ней больше никого.
-Почему? Она что, какая-нибудь прокаженная?
-Д-да… То есть, нет, конечно.
  Я видел, как Раисе Романовне трудно давалось последнее признание – то, что ее родственница, действительно, о чем мне и говорила моя хозяйка, покончила с собой - от того и в церковной ограде не хоронят, священство в глубинке всегда настроено более консервативно, чем в большом городе, - и решил больше к ней не приставать. Спасибо и за то, что она мне уже сказала.

 3.
На следующее утро, то было воскресенье, я неизвестно ради чего, подталкиваемый неизвестно кем  отправился в Погост Ильинский (так называется располагающееся в десятке километров от Сокола село, соколькое кладбище находилось  именно там, под стенами Ильинско-Засодимской церкви) , чтобы поглазеть на могилу человека, которого я никогда в жизни не знал и о котором только совсем недавно услышал.
Нет, так и было: я  четко не  осознавал, зачем   я совершал это скромное паломничество. «Что он Гекубе? И что ему Гекуба?». Но мы частенько  совершаем какие-то импульсивные, кажущиеся безосновательными поступки, задаемся таким вот вопросом («Какого рожна?»), поругиваем себя за вылетевшие в трубу время, силы, а иногда и деньги, а потом, может, по истечении даже длительного времени, вдруг оказывается, что какой-то «рожон»-то все таки в этом стихийном предприятии присутствовал. И науськивал нас на свершение того или другого вовсе и не разум, а то, что таится внутри каждого из нас и что на деле, а не на словах руководит нами.
Повторяю, было воскресенье, меж  Соколом и Погостом Ильинским курсировал, с очень большими интервалами, маломестный автобусишка  типа «Газель», а желающих навестить в отличный солнечный воскресный день «своих», к тому же был какой-то церковный праздник,  - воз и маленькая тележка. Расписание автобусов я знал, меня с ним познакомила  моя разлюбезная матерщинница Ангелина Захаровна, поэтому и доставил себя на автостанцию тютелька в тютельку, а в результате  оказался замыкающим длиннющую очередину желающих попасть на тот же автобус. С трудом запихал себя в машину, не сумел протолкаться внутрь салона, остался с прижатой к боковому поручню грудной клеткой  на нижней ступеньке у двери.      
     Хорошо, что дорога -   хоть и тряская, - заняла совсем не много времени. Когда автобус остановился, дверь не без проблем отворилась, меня  под   напором тел буквально выплюнуло  из машины - едва удержался на ногах. Пошел вслед за покатившимся  в направлении, как я сразу догадался, кладбища людским ручейком.
Я, разумеется, помнил данные мне накануне наставления Раисы Романовны: главный вход, не проходя через ворота повернуть налево, одинокая могилка. Я все так и сделал и, действительно, очень скоро вышел на искомое. Очень скромная могилка. Потрескавшаяся, поросшая ядовито-зеленым мхом раковинка, убогий, слегка покосившийся крестик. Хорошо, что хоть крестик не запретили поставить. Бывает, я слышал, в отношении самоубийц действует даже такая, не поддающаяся нормальному объяснению  строгость. Мутная, перепачканная птичьим пометом  фотография на желтой эмали. Лица совсем не разглядеть. Под фотографией: «Лобозева М. И. Родилась … Скончалась…».
 Я только отер фотографию сорванным здесь же листом лопуха, когда заметил подходящего к могиле… Да, то был, конечно,  Сергей Святославович. Видимо, он добирался тем же автобусом, но, придя заблаговременно, был в числе первых, поэтому я его и не заметил. А потом он брел намного медленнее меня, а я не удосужился ни разу обернуться. Ничто меня на это не надоумило. 
«Непрошеный, как известно, гость у нас хуже татарина (Да простят меня за это устаревшее, потерявшее свой начальный смысл присловье татары). Как-то он воспримет мое не оговоренное заранее с ним  посещение близкого ему человека?». Сужу опять же по себе. Да, мне бы, например,  не понравилось.  «Вполне могу оказаться здесь третьим лишним».
-Извините, - начал извиняться еще заранее, не дождавшись, когда Сергей Святославович приблизится к могиле, - если б только я знал, что вы тоже…
Я заметил, что он несет с собой небольшой букетик васильков. Я увидел этот букетик  еще вчера. То есть кроме пакета со свежеиспеченными  пирогами, ватрушками, фигурными кренделями, кто-то догадался вручить ему и этот скромный букетик из самых обыкновенных синих-пресиних васильков, и вот он принес его с собой, чтобы поделиться им со своей «любушкой-голубушкой». Я оправдываюсь, а он молча подходит  вплотную к могиле, также молча кладет  цветы. И,  перекрестившись,  долго, опустив голову, стоит. Губы его при этом шевелятся. Возможно,  произносит  какие-то слова, но про себя, без звука. Скорее всего, молится.
 Человек с молитвой, а я с праздным любопытством. Мне стало совсем неловко. Я – одним своим присутствием – как будто совершал сейчас какое-то святотатство. «Лучше потихоньку удалиться».
Я так про себя решил, и уже совсем было сделал  движение, которое только и можно было расценить, как уход, когда услышал:
-Куда же вы?
Я, обернувшись:
-Мне кажется, я  вам мешаю…
-Ничего… Оштаньтешь.
И я остался.
Он еще недолго про себя помолился, убрал с могилки какой-то, должно быть, ветром нанесенный сор. Только после этого:
-Мы вчера ш вами ни о чем не ушпели поговорить… Мне штало чуточку нехорошо.  А вам, наверное, было бы интерешно…  Вы, должно быть, уже  жнаете, кем была для меня эта женщина?
-Д-да… В общих чертах.
Вот хоть Сергей Святославович со мной и заговорил, но я по-прежнему был не уверен, как мне себя с ним вести. Да, конечно, он очень правильно догадался: хотелось что-то еще от него разузнать. Но на что, на какие вопросы я имею право, на какие нет?
 Какой-то скамеечки, чтобы присесть, здесь не было, зато была по соседству, видимо, каким-то уже давно  пронесшимся ураганом поваленная береза, на ее упершемся в землю вершинкою, почти лежащем на земле стволе можно было вполне комфортно устроиться. Видимо, Сергей Святославович пользовался этим стволом уже не раз, если так решительно к нему направился. Я последовал его примеру. Уже когда устроились на нашем искусственном ложе, Сергей Святославович достал из принесенной им торбочки уже знакомую мне по вчерашнему застолью бутылочку с недопитой нами настойкой, кусок пирога и два бумажных стаканчика. «Он как будто догадывался, что я тоже буду». Сергей Святославович разлил вино, надломил пирог, поделив его ровно наполовину, мы с ним выпили.
-Если можно, конечно… Если как-то вас не затруднит… Несколько слов… - Я обернулся лицом в сторону могилы, а до этого момента сидел к ней затылком.
Ответ последовал, но не сразу, и ответ этот показался  мне довольно неожиданным. Я – то  думал, Сергей Святославович сейчас произнесет какой-нибудь панегирик, а вместо этого:
-Она была женщиной… Ничего  из ряда вон. Она жила как вше. И в этом еще нет  ничего плохого. Никакого нешаштья. Это норма. Это рамки, в которых проще жить.  Ее же нешаштье, что ей покажалошь, что может быть по-другому. Что ешть что-то еще более доштойное и… вне  рамок. Потому что  вштретила  меня. И в меня поверила. В то, что мне дано то, что не дано другим.  Что я и ешть это шамое… другое. Что я не такой как вше.  И вот… она потянулашь жа мной… А это окажалошь  шовшем  не так. Я не другой. И я не лучше и не хуже других. Я обыкновенный. Жначит, я ее обманул… Но вам пока трудно, шоглашитешь, понять меня.
Я согласился, что так оно и было на самом деле.
-Даже не «трудно», а почти невожможно… Я замечаю это не только по тому, как вы. Я давно это понял и редко ш кем говорю об этом … Вы, кажется, что-то шлышали про меня. Что-то читали.
-Да, - коротко подтвердил я.
-Догадываюшь… «Жертва ГУЛАГа. Отвратительная гэбня. Ужашная пшихушка». Так?
-Приблизительно.
-Но вше было далеко не так. И… никакой я  не герой и уж тем более – ничья и не жертва. Я жертва, ешли на то пошло, шамого шебя. Швоего шамомненья. Шлишком много вожомнил о шебе. О швоем праве, швоей шпошобношти направо и налево, ошобо не ражбираяшь, шудить и рядить. И вше  на том ошновании, што я умнее, щто я жнаю больше и ражбираюшь во вшем лучше других. Я был еще таким молоденьким и таким глупым!  Мне не хватало шмиренья. А дальше… вы вше уже, кажетша, приближительно жнаете. 
-То есть… если я вас правильно понимаю, вы отрицаете, что вам искалечили жизнь?
-Да. Отрицаю. Потому что ишкалечил ее я, а не какая-то там, как некоторые шейчаш говорят или пишут, шиштема. Да, шам. Швоими руками. И швоей головой… Ровно так же, а, может, и похуже, как ишкалечил жаодно и ее. Это я жаштавил ее наложить на шебя руки!.. И жа это мне доштойно вождалошь… Хотя не только жа это… Поймите… Я могу покажатьша вам не в швоем уме… Но я даже благодарен за то вше, что шо мной шлучилошь. Благодаря тому, что шлучилошь,  я получил возможношть… которая редко кому даетша в этом мире… Вожможношть  шоприкошнутьша ш  Вечноштью… Шейчаш же  я опять окажалша шреди тех, кто выяшняет швои отношенья ш влаштью… ш гошударштовом… Вы же кажетешь мне умным человеком, поэтому я ш вами и говорю. Вы же видите ражницу между Вечноштью и гошударштвом.. Вы ее видите?
-Д-да, - как-то неуверенно отчего-то у меня это получилось. Словно, я ее в действительности не видел.
-Какая огромная ражница!  Ну, шоглашитесь же шо мною, - он как будто умолял меня.
И чтобы только успокоить его, я с подчеркнуто большей твердостью, убежденностью подтвердил:
-Да! 
Это прозвучало у меня почти как: «Да! Да! Будь по вашему. Только успокойтесь».
То было наше первое с ним общение. Сидя на стволе поваленной буреломом березы, в паре метров от человека, которого, если буквально верить ему, он «заставил наложить на себя руки». Первое, но не последнее. Настало время летних каникул, у Сергея Святославовича стало намного больше свободного времени. К тому же, я это понял, его самого распирало изнутри желание перед кем-то выговориться. Ему нужен был такого рода собеседник, как я: не глупый ( а я действительно, можете мне в этом поверить, «не глупый»), умеющий слушать, но способный и на то, чтобы в чем-то возразить, то есть чтобы была какая-то обратная связь.
Он о многом мне чистосердечно рассказал. Мог бы рассказать и больше, но мои «обстоятельства», с которых я начал, решительно изменились,  и мне надо было срочно покидать Сокол. Перед тем, как расстаться, я обратился к Сергею Святославовичу с просьбой.
-С вашего, конечно же, разрешенья… Могу ли я воспользоваться тем, что от вас узнал? Общей, скажем, канвой. Какими-то сюжетными линиями…
Он сходу меня понял,  дальше меня слушать не стал, и вот каким был его ответ:
-Пожалуйшта. Ешли вам этого хочетша. Мне тоже кажетша, это поучительная иштория. Но мне шамому не дано пишать…. Но только под другими именами. Чтобы меня никто не ужнал.
И последнее. Все, что я услышал от Сергея Святославовича, чем он счел возможным со мной поделиться, относилось исключительно к его «молодому и наивному» периоду жизни. На мои осторожно высказываемые пожелания, чтобы он с той же мерой подробности,  правдивости поведал мне о том, что ему пришлось пережить ПОСЛЕ, были им решительно пресечены.  В этот период  жизни, когда он соприкасался, если ему верить, с Вечностью,  он меня вводить категорически не хотел. 
 
 2000 – 2015 гг