Осторожно, двери закрываются!

Осторожно, двери закрываются!

Сан-Торас

Когда человек намерен написать рассказ, он собирается изложить нечто необычное, какую-то яркую, занимательную историю.
Но я обычный человек, и со мной не приключается интересных вещей: не ждите любовных фейерверков или фонтанов вдохновения!
Предупреждаю: я ровный, как комнатная вода, и тусклый, как настольная лампа.
У меня нет окладистой тургеневской бородки и проницательного взгляда философа.
Почему-то я ни разу в жизни не встретил хотя бы одного известного артиста или оперного певца, я даже не видел живой балерины! Как будто они обитают на другой планете.
Как хотел бы я прикоснуться к чему-то особенному, вынырнуть из повседневной рутины и увидеть кого-то настоящего, с кем случаются любовные фейерверки и фонтаны вдохновения!
Пусть бы я был беден, как церковная мышь, или богат, как Ротшильд, но нет, я самый простой человек со средним достатком и средними возможностями, обыкновенный, как сказал князь Мышкин Гавриле Ардалионычу: «Вы не плохой, вы просто обыкновенный» - и это почему-то особенно задело его.
«Нет ничего досаднее, как быть обыкновенным, - тоскливо подумал он, - не глупым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, ни одной своей собственной идеи, быть решительно "как и все" - никогда ничем себя не ознаменовать! Ум есть, но без своих идей, сердце есть, но без великодушия».
Таких людей на свете множество, и я частица множества, так же как Ганичка, совершенно отравленный своим вогнанным вовнутрь тщеславием, которое смолоду заряжено желанием оригинальности.
Наверное, именно поэтому я и решил написать рассказ о той встрече, что однажды случилась со мной, не подумайте,  что это был оперный певец или кинозвезда, нет! Это был отрепанный бездомный человек, он прятался под навесом собора Василия Блаженного, что стоит на Красной площади напротив ГУМа и ЦУМа, где я прогуливался со своей собакой.
Слова про ГУМ и ЦУМ наверняка излишни, как фраза о том, что уши на голове - ну где же еще могут быть уши? Где еще может быть собор Василия Блаженного?
Он всегда на Красной площади, как уши на голове. И, поскольку я не умею писать, хотя вот ведь пишу, но не умею в том высшем смысле, который относится к творцам, тем не менее я взялся за эту историю, потому что другой у меня нет.
Ганичка или кто-то там в «Бедных людях», а может, и в «Старосветских помещиках», рассуждал о том, что человек, прежде чем смириться с обыкновенной участью своей, начиная с юности все куролесит из желания оригинальности, и так до покоряюшегося возраста.
Пока не поймет – всё! – запал вышел, «мечты редеют, как замерзший лес».
Остается чувство чего-то выпавшего из рук, вот так: упс! – что это было ? – Жизнь?!
Если вы молоды, то не можете этого знать, у вас еще время куролесить, строить планы, думать, что вы свершите что-то необычное, значительное, вот-вот что-то поймете, чего-то достигнете или надеетесь на нечто необычное в судьбе, к чему вы будете причастны.
В вас еще бродит и бредит вогнутое вовнутрь тщеславие, но если вы перешагнули рубеж успокаивающего возраста, то вам знакомо  чувство потери, чего-то главного, что так и не произошло.
Зрелость притупляет надежды.
Они тускнеют - в обмен на понимание - было ведь что-то особенное, совсем близко, рядом… но не дошел, не дотянулся… и уже не догонишь никогда.
Даже если вы добры и содержали своими трудами других, то и это не успокаивает, почему-то именно мысль о хорошо исполненном долге особенно раздражает: "Вот на что ухлопана моя жизнь! Вот что связывало по рукам! - не будь этого, я, может, совершил бы что-то... добился бы чего-то…»
Размышления об обыкновенной участи мучительны,  они оставляют в сердце червя сомнений, который доводит до того, что и одаренные люди нередко кончают жизнь в совершенном отчаянье.
Однако  все же неизбывная тоска влечет неумелого человека к сочинительству, примерно как тянет плохих людей к хорошим,  хотя они и стыдятся этого. Подобную тягу Ганечка объяснял тем, что подлецы всегда имеют слабость к праведникам типа того, как я, бесталанный, имею слабость к талантам, вследствие чего и ввязался в эту писанину.
Наверное, именно вентиляционная тяга к необычному и заставила меня разговориться с тем бездомным, от которого я узнал,  что чувствует и думает человек, живя на мостовой...

 "И НА ОБЛОМКАХ САМОВЛАСТЬЯ..."
Сам  я живу в Оружейном переулке неподалеку от Красной площади, которую никак не мог найти певец духовных опьянений Веничка Ерофеев. Он воспел  мастерство своего пьянства в изумительной книженции «Москва-Петушки» и удостоился памятника где-то на станции в Подмосковье.
О, знали бы вы,  сколько выпивох пытались после этого вытянуть из своего порока хоть какую-то оригинальность, но никто не умел кружить вокруг Красной площади, не находя ее!
Даже  духовный эксгибиционист Эдичка, ослепительно завидовавший чужой славе,  этого не мог.  Напротив, он держал Красную площадь в эпицентре внимания, мечтая где-то тут  в палатах каменных заседать и править.
  Его вогнутое вовнутрь тщеславие выпячивалось, как увеличительное стекло: «Этот длинный худой  Евтушенко всюду печатается,   срывая овации,  а я сижу голый и голодный на балконе американского небоскреба – никому не известный и ненужный».
  В каком-то обидном  ущемлении Эдичка с размаху раскрыл в романе-эссе эпатажную сцену о том, как под  мостом отнюдь не героического  Нью-Йорка он отминетил своими белыми поэтическими устами фиолетовый фаллос чернокожего бомжа в холодную полночь  своего верховного одиночества.
Вследствие исповедального романа «Это я, Эдичка»  слава накрыла его чело золотым  крылом  пламенного феникса, и засел он в палатах каменных, как и мечтал,  возглавив  партию «юных лимоновцев» в ратных  политических подвигах.
  Странно, но в наше время «Эдичка» звучит комильфо, будто  тормознул он перед барочным трюмо, и, оглаживая себя,  как незабвенный Чичиков, умильно воскликнул: «Экая мордашка»!
  Экая все же бесстыжая книжонка получилась у Эдички, словно он писал ее, макая поминутно перо в чернильницу,  наполненную собственным семяизвержением.
  Веничка мне милее своей лирично немеркантильной сущностью, хотя его искусство для искусства замешано на почве юродивого самоистребления.
  Что-то мучительно знакомое  звучит в ласкательно-уменьшительных суффиксах - «Эдичка» ,  « Веничка»… 
«И на обломках самовластья напишут наши  имена!»
Вывожу эти стоки, и вдруг выскакивает  - Эллочка!
На обломках самовластья напишут: Здесь были Эдичка, Веничка, и…
 Эллочка!  - людоедка с лексическим запасом  племени Мумба-Юмба.
Имена без фамилий делают очевидным  тот факт, что каждой эпохе свойственно свое  лицо и стиль.
В прошлом веке немыслимо   вообразить такое словосочетание:
Колечка нанетленил Бульбочку  - граф Левочка откаблучил Анечку.
  Потому что между Анной и  Аннушкой, разлившей масло,  пролегли рельсы несовместимых поезда и трамвая, хотя и те, и другие увенчали чью-то судьбу смертью.*
Гуляя по Красной площади, на которую Веничка не мог попасть, сбиваясь с пути из-за гремучей смеси коктейля  «Слеза комсомолки», я думал, что если б он зарулил по намеченному маршруту, то мертвая петля очереди, что вилась тут во времена развитОго социализма, захлестнула бы его турбулентным патриотизмом в свою гусеничную колбасу,  и Веничка совершил бы народный кульбит в Мавзолей, где в антитезу атеизму, припудренный и набальзамированный,  Ильич смиренно демонстрировал миру тягу коммунистических феодалов к брэнду фараоновских мумий.
В детстве я горячо мечтал попасть в Мавзолей, одолеваемый эпохальной идеей взорвать его керосиновой бутылкой.
Я мечтал о подвиге, который бы «сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана!»
Вернее, из бутылки!
Оказия вогнутого вовнутрь тщеславия двигала мечту, затягивая в казус подвига.
Я бы непременно совершил поступок.
Но в мое время не было места для подвига - все подвиги расхватали во время войны. Я родился на их пепелище, обездоленный казусом героизма.
Однако продолжал искать к нему повод, ибо юность отягощена тщеславием, и ей свойственно куролесить до успокаивающегося возраста, который далек от неё, как старость и смерть.

АРТЕК.
Однажды я прочитал в газете о находчивом  смелом  мальчике.
Речь шла о   железнодорожных путях, где  развинтились гайки,  рельсы лежали на земле не привинченными  к шпалам,  и летел на всех парах по этим рельсам скорый поезд к своей роковой погибели.
  Но надо же (как в басне) беде случиться, что около тех мест голодный рыскал пионэр, жаждущий славы. («Зэркало» и «пионэр» -  так с дореволюционно-ретроградским акцентом говорила моя дворянская бабушка). 
И вот пионэр сорвал решительно алый галстук, частицу кровавого знамени, и  взмахнул им: SOS! Как в море кораблям! Литерный встал, точно вкопанный!
А  пионэра немедля восславили в газете и   отправили  в золотой Артек.
Я вожделел  волшебного Артека,  глядя на него из нереального далёка, как зрители пыльного Тьмутараканска  глядят на  «Оскар» в гламурном Голливуде.
Я вибрировал всеми фибрами  чувств,  фанатея от звездного Артека и желая непременно попасть в это избранное для сверхдетей место.
Во имя Артека я даже умудрился посетить рельсы, вооружившись  плоскогубцами, в надежде отвинтить судьбоносную гайку,  ибо во мне зудело пронзительное подозрение, что лихой пионэр все же пододвинул к себе неуловимое счастье.
   Иначе что бы он мог  делать на рельсах в  наглаженном  галстуке?
  Наверняка договорился с машинистом дядей Жорой  за бутылку портвейна!
  А тот и   притормозил  свой литерный в нужное время в нужном месте.
  Иначе неясно, как расценить столь неслыханное,  сногсшибательное счастье?
Знали бы вы, какими сладкими картинами отсвечивало в нерв пубертатного сознания мое горькое воображение, когда я думал об этом коррумпированном пиэнере!
  Прилетаешь  в Артек  -  и тут же зовут поднять на высоком  флагштоке алое знамя, а юные ленинцы салютуют: «Слава   Мальчишу! Слава Кибальчишу!»
  Ради этого можно  и   под поезд лечь, не то что взмахнуть платочком, как тетя Клава -  здравствуй,  слава,  газета  и Артек!
  Уверяю вас: даже если бы я бросился худосочной грудью на палящую амбразуру,  меня бы не отправили на поднятие  флага даже в цинковом гробу, обитом красным бархатом с черными бубонами.
Скорее всего, мой подвиг был бы воспринят  как странный поступок нервного  мальчика.
О, как мне хотелось дернуть за канаты, чтобы  ослепительный флаг взлетел в синее небо к белым облакам!
Думаете, увы?  Нет!  Как раз  это мне удалось, правда, без салютов.
   Это было ночью,  я один тянул под луной в  звездное небо  свой флаг и был счастлив:  мое знамя  яростно реяло во тьме, и  в нем трепетал южный  ветер страстью свободы!
  Но не весь лагерь спал в ту кромешную полночь,   бойкие  упыри из старшего отряда,  поймав меня у флагштока, измазали пастой, обсыпав перьями  из подушки.
Уверяю вас, они просто не знали,  что чудо в перьях не  уживалось в моем сознании с высоким героизмом.
  И я превратился в неуловимого мстителя, ибо не всегда более  слабый  означает проигравший. И мой мститель сошел на нет,  только полностью удовлетворившись. Но это другая история.

ГЕРОСТРАТ.
После коррумпированного пионэра я навсегда забросил газеты.
Но прочитал в исторической книжке у Геродота  про Герострата.
Возможно,  это было и в другой книжке!
Так вот, в 4 веке до н.э.  некий Герострат из греческого города Эфеса прославился тем, что спалил храм Артемиды.
Мне понравился его план: взрыв -  и слава на века!
Я искренне полагал, что Герострат так давно совершил свой подвиг, что он уже основательно подзабыт, потому есть смыл его несколько обновить!
И я немедленно составил план Герострата!
Но храмы, естественно, не привлекали моего внимания, поскольку с приходом революции никому не известные люди уничтожили множество храмов,  и все привыкли к этому.
В определенном смысле в истории была никем не отмеченная Герострация.
И потому я нацелился на Мавзолей.
Не подумайте, что я точил зуб на Ленина, как Ленин на царя!
Просто ломать храмы стало столь обычным делом, что никто не помнит имени ни того, кто построил храм Христа Спасителя, ни того, кто его разрушил.
Массовая геростратизация  обесценила идею подвига.
Сенсацию обещал только Мавзолей! Он один мог смазать карту будней, плеснувши на нее краску.
И я пошел на площадь разведать обстановку.
Там я пристроился в длинный хвост, но меня довольно бесцеремонно вывели из гусеничной очереди и не пустили вовнутрь.
Возможно, выдал взгляд,  горевший гордой идеей терроризма, подхваченной командой Ильича, прописанной в его декретах:
«Террор и только Террор!»  Всем понравился этот призыв.
Так же как указ «Грабь награбленное»! - люди с удовольствием грабили  и так увлеклись, что до сих пор не могут остановиться, воруют и доблестно врут.
Обмануть, обокрасть, обмишурить стало считаться ловкостью,  удалью.
Честный человек потерял ценность и называется обыкновенным лохом.
Обворовать его -  значит развести лоха.
Таким образом и доносится в сегодняшнюю жизнь гулкое эхо ленинских лозунгов, в результате которых  «трудами праведными не наживешь палат каменных».
Ну, ведь сам Ильич, как и я,  ничего своего не придумал, идеи он взял у Маркса, а свои призывы выудил из тех русских народных сказок, где Иван  не потому что глуп - дурак, а потому что дурит.
Братья работают, а он бездельничает на печи, используя чужой труд.
Истинными глупцами  считаются как раз те, кто честно работает, а он-то умен - женился на принцессе и сделал карьеру за счет женщины, лжи и притворства. Особый цинизм в том, что Иванушка не щадит даже близких людей, братья-то родные. И я не вижу, как бы ни старался, ни одной положительной черты в этом народном любимце.
Общество до сих пор копирует эту матрицу поведения и живет строго по декретам Ильича: сначала поставить Храм Спасителю, потом сломать, потом снова поставить - храм в хлам, затем хлам в храм : «Шаг вперед – два шага назад»!! - танго на пепелище!
А в ту пору я расстроился, что меня не пустили в Мавзолей, и под впечатлением написал сочинение на вольную тему.
Это была простая история о том, как однажды все памятники Ленину собрались на Красной площади и выстроились в очередь в Мавзолей, чтобы увидеть оригинал.
А он лежал– сухой человечек в ящичке, удивляясь.
На углу стоял горбатый пионэр и пил пиво.
Но и толики славы не получил за столь креативный труд!

БОМЖ.
Так вот, я бы никогда не встретил его, если бы моя собака не забежала с тыльной стороны храма Василия Блаженного под брезент, которым обычно прикрывают непрекращающиеся реставрационные работы.
В тот раз мой Сирано…. да, запамятовал сказать, что
 мой пёс - это громадный коричневый медведь, ньюфаундленд по имени Сирано.
Так вот, пёс шмыгнул под брезент и не шел на зов, пришлось последовать за ним.
Но Сирано спокойно сидел возле неопрятного, заросшего человека и ел у него с руки!
- Фу! Сирано! Нельзя!
Нищий засмеялся:
- Ты бы постыдился, проходимец, запрещать собаке есть то, что ест человек!
У него оказался неожиданно красивый голос с четким произношением, как у диктора центрального радио, говорил он выразительно и высокомерно, будто я залез под брезент с целью оскорбить его.
- Василий!
Нищий энергично протянул мне свою грязную руку, боясь обидеть его,  я преувеличенно радостно затряс худую кисть в засаленном рукаве.
- Презираешь? - гордо спросил он, видимо почувствовав мою излишнюю энергичность.
Я стал возражать и, желая разуверить его,  выразил такое почтение, будто положение нищего вызывает самое глубокое уважение, какое только возможно.
Сказал, что, напротив, считаю его оригинальнейшим человеком, отшельником.
Сам бы я не решился бы жить без дома, как Диоген в бочке. И для пущей уважительности приплел авторитет Александра Македонского, который, восхитившись, сказал Диогену: «Проси что хочешь!»
И тот попросил: «Отойди! Ты застишь мне солнце!»
- О, я бы хотел быть Диогеном, если бы не был Македонским! - патетически воскликнул я, буквально перейдя к восторгу от положения бомжа.
Он засмеялся, видимо, польщенный,  и произнес странно высокоумную фразу:
- Как ты думаешь, может ли один человек, пусть теоретически,
методом решения обыкновенных дифференциальных уравнений изменить историю хотя бы одной страны?
- Не знаю, поскольку не имею ни одной цельной идеи. Меня посещают только бродячие мысли.
Он кивнул:
-Наверняка  дьявольски хочется спросить, почему я здесь?
- Как Вы догадались?
- О таких вещах, - усмехнулся он, -  всегда стараются выспросить у заключенных, проституток либо нищих, потому, что люди такими не рождаются - это случается с ними по каким-то необычным обстоятельствам. Думаешь услышать историю? О том, как я был богат и стал беден?
Я нерешительно кивнул, опасаясь какого-нибудь подвоха.
- Нет, я никогда не был богат! – запротестовал он.
Я всегда был никому не нужным поэтом, пишущим ненужные стихи, и я отдал им свою жизнь...
- Да понимаешь ли ты, что такое стихи?! - вдруг запальчиво воскликнул нищий.
И,  хотя я давно решил для себя, что совершенно  ничего не смыслю в этом,  но чувствуя,  что он считает себя выше, стал разуверять его, желая  убедить в некой свой избранности.
Я закивал,   с горячностью уверяя, что люблю стихи,  и даже назвал каких-то поэтов.
Он не слушал,  а рылся,  склонившись над кучей хлама,  из-под которого извлек мятую  тонкую тетрадь  с таблицей умножения на тыльной стороне .
Это была обыкновенная школьная тетрадка,  и  почему-то я вспомнил,  что по-украински   она называется «зошит».
  Откуда-то из   сусеков  памяти внезапно выскочил этот зошит. А сами «сусеки» ко мне впорхнули из сказки о колобке, но  не встретил еще того,  кто не задумываясь,  с ходу,  мог бы объяснить,  что  такое  сусеки.
  Ну вот, снова отвлекся, не подумайте,  что я полиглот, просто  слово «зошит»  выскочило из сусеков детства, в котором меня учил математике наш  сосед родом из Хохляндии, по имени Пэтро;  он жил под нами, и бывало, после обеда зазывал : «Ну, Михрютка, тащи свой зошит,  будем решать задачи!»
Пэтро с трудом передвигался,  кряхтя и опираясь на палку.
Мой отец лечил его,  а в благодарность он мучил меня задачками, которыми я исписал не один такой зошит.  Годам к шести я недурно знал ту самую таблицу умножения,  что была напечатана на его тыльной стороне, и теперь вижу, что скорость этого вундеркиндства ни на что не повлияла, ибо Лобачевским я не стал.
  - Возьми,  - сказал Василий,  протягивая мне свой зошит.  -  От тебя будет все зависеть, я так решил, -  снова усмехнувшись, он вытащил из кармана сотовый телефон.
- Что,  странно? Давай свой номер!
  Я продиктовал,  и у меня в кармане тут же зазвонила трубка.
- Теперь у тебя отбился мой номер, не удивляйся, я вытащил эту трубу из сумки  одной фифы:  бегала по всей площади с фотоаппаратом, ахала - не много ли ей,  и аппарат,  и сотка - надо делиться с людьми. Бог велел!
  - Прочтешь, -  он ткнул в зошит, -   в полдень позвонишь, как скажешь, так и будет.
- Что будет? - чувствуя неприятное волнение, спросил я.
- Увидишь!
- А если не позвоню?
  - Значит, нет. Тогда все правильно, все закономерно.
Я почувствовал внезапную ответственность и тут же попытался избавиться от зошита:
-Вы ведь  совершенно не знаете меня!
Но Василий  твердо отстранил мою руку:
- Ты сам пришел,  значит, Бог привел, так надо.
Он еще что-то хотел сказать, но Сирано выскочил из-под брезента на улицу,  и я, не попрощавшись, подался за ним, машинально сунув зошит в карман.
В голове  неотвязно крутилась  таблица умножения на  девять:
   9 * 8= 72
   9 * 7 = 63….

РОЯЛЬ В ОБЛАКАХ.
Итак, теперь вы знаете, что я встретил странного бомжа на Красной площади,  и случилось это после того, как я вернулся в Москву со своим Сирано, прожив 16 лет за границей, как Ленин в Женеве.
   После встречи с Василием я шел, несколько взволнованный, по Тверской и неотрывно смотрел на застойные пробки, что почти не двигались.
  Его зошит лежал в  кармане, и я  не знал, что с ним делать, потому что  на самом деле ничего не хотел понимать в стихах,  и мне, так же как Левочке Толстому,  иногда кажется совершенно противоестественным говорить в рифму, когда можно и без этого чудачества все выразить.
Встреча  с нищим была неприятна еще и потому, что в юности я бредил стихами, почти как все, но думал, что я - как никто. Пережив эти разочарования,  не хотел снова окунаться в них, читая зошит какого-то странного бомжа,  ибо у меня было подозрение, что там непременно  стихи, и написаны они дурно.
  Пробка на дороге застыла,  как холодец в гусятнице, люди бранились,  харкали в открытые окна,  очевидно, им хотелось двигаться быстрее.
  Человеку совершенно необходимо передвигаться по разным делам от точки А  в точку Б,  а машины  ползли, точно раненые к ручью, и я подумал: чтобы достойно прожить в России, нужна железная воля.
После разговора с Василием мысли мои совершали в голове  квантовые скачки, явление, при котором нет последовательности при переходе от одной точки в другую, как Микки Маус – был тут  и вдруг  возник в другом месте, без промежуточных станций.
Над головой  всей этой необозримой автомобильной сороконожки нависло гигантское облако, и я поймал  свой квантовый скачок  на мысли, что Чехов в «Чайке» рассказал про облако,  похожее на рояль, но  утаил, что этот рояль плыл по небу с открытой крышкой.
Мы с Сирано спустились в подземный переход, потянуло сыростью и гнилыми цветами,   я почувствовал, что  метро и  вырытые многоступенчатые ямы переходов сделали  нас детьми подземелья.
Подкатил поезд, мы сели  в вагон: «Осторожно, двери закрываются!» Я не хотел думать о зошите,  стараясь отвлечься от этих мыслей.
Вагон несся,  грохоча в черном туннеле, в окнах отражалось мое  «убегающее лицо».  Метаморфозы времени сделали его неузнаваемым - это было чье-то волнистое, совсем  не мое лицо.
На «Пушкинской» пассажиры отхлынули, как прибой, и  снова наплыли,  образовалась  давка.
   Меня  грубо толкали в спину незнакомые люди с чувством «терпи, что ж поделать».
  За годы  жизни в Европе я отвык от этой оскорбительной манеры поведения,  даже казалось, что совершенно  не могу выносить ее. Но выяснилось, что могу.
Россия как велосипед – в детстве научился колесить, думаешь,  забыл, а сел… и едешь как ни в чем не бывало!
С намереньем поменять  ветку  мы двинулись к выходу,  но зашла  истинная красотка  на шпильках,   точно  на пуантах.
   Взглянув на нее, я совершенно забылся и проехал.
  Не знаю, как у других, но стоит мне  увидеть красивую женщину,  ни о чем не могу думать,  кроме нее.
  Острожно,  двери закрываются!
Следующая остановка «Парк культуры».
Сирано дремлет, положив голову на мои туфли, и ничего не замечает.
Название «Парк культуры» звучит,  будто на деревьях развешаны картины, а на скамейках разложены книги.
Вошла романтичная дама дважды бальзаковского возраста, т.е. «Готова на всё, но не с каждым», заинтересовано взглянув на меня, попросила,   подсказать ей станцию Маяковского.
Она достала ручку  и стала писать – я  увидел, что строчки рисуются столбиком.
Если это не бухгалтерский отчет, значит,  стихи.
Может,  отдать ей этот проклятый зошит  и телефон нищего?
  Но ведь испугается, не поймет:
-  Девушка, вам выходить! -   Сейчас будет Маяковского.
Она улыбнулась. Я специально сказал – «девушка».  Раз уж к  ней плывут рифмы, пусть  молодеет...

БРОДЯЧИЕ МЫСЛИ.
Волна пассажиров отхлынула, и в вагон  неспеша вошел в тертой ряске священник. Женщины вышли, способность думать вернулась ко мне: священник молод и бледен, точно изможден  мастурбацией.
  Монахи,  не имея детей, живут без панической суеты, но и без радости, компенсирующей эти неудобства.
Видимо, монастырь спасает  от страха перед жизнью.  Церковь не позволяет им брака, она хочет, чтобы  вся энергия  твоей жизни целиком перетекала в нее, питаясь  этой энергией, она  растит свое могущество: «Отдай мне  все силы сейчас, а я тебе потом!»  Ох, как не выношу я  любые посулы! Как часто это «потом» не наступает никогда: « Отдадим жизнь за счастливое будущее –  ленинские декреты!»   Отдали!
  И  наступило это будущее!  Однако  не видать осчастливленных.
Люди живут суггестивно под гипнозом  эпохи, на волнах внушений.
  Сталин -  массовый гипноз, перетекающий в психоз.
Он  из какого-то аула, этот Сосо, закончил пару классов церковно-приходской школы, где частенько  религиозные фанаты  порождают безбожных  атеистов.
Одни  перечеркивают идеи других.
Тот век  всем миром крестился, этот отмахивается от креста.
Те убивали богачей - эти молятся на деньги.
Из поколения альтруистов вылупилось поколение эгоистов.
Все,  что отрицает старое, думает, что оно новое.
И в каждом новорожденном поколении работает закон полярности  противоположностей.
  Ближайшая диалектика такова:
XIX - религия, Христос.
XX - партия, марксизм.
XXI- доллар.
Только мысли о вечном успокаивают меня, вытесняя мысли о сиюминутном - "все ерунда по сравнению со Вселенной!"
Пора выгулять Сирано - скребет пол и поскуливает.
  А когда  на него нападает диарея -  и вселенная ерунда!

Осторожно, двери закрываются!»

Прошли попрошайки  с большими сумками и скуляще-слезливой историей.  Сирано недовольно рыкнул.
На улице солнечно и  многолюдно, чувствую  одиночество щемящей пустотой.
  Что делать с этим зошитом,  избавиться бы,  отдать кому-то.
Настроение падает в  зловонную яму безнадежности.
Вяло борюсь с депрессией, убеждая умственным усилием, что хорошо оттого, что не война,  бомбы не падают на голову -  не помогает.
  Презираю себя за слабость, пытаясь воодушевить примерами.
  Для того, кто вырвался из тюрьмы или  больницы,  идти по этой яркой улице - счастье.
Мысленно переселяюсь себя в темницу Сервантеса, в подземелье, где он писал  Донкихота. Силюсь вообразить и осмыслить, что я не там, а тут ... туман не развеивается, еще хуже, отпустив Сирано  в кусты, сажусь на скамейку,.
Пожилой мужчина хотел сесть рядом, но оступился и упал.
  Я не стал поднимать его и под проклятия прохожих, кричащих,  какой  я злой, бессердечный и равнодушный, звоню в «скорую».
Нас учили, что на просьбу надо кидаться с помощью, но для себя не знаешь, что есть добро, что зло - для другого тем более.
В Европе нельзя поднимать человека, если он упал на улице, за это штраф. Не прикасайся, а звони в «скорую», как я теперь и поступаю. Спросите любого:  если авария в самолете, на кого в первую очередь спасательный жилет надевать -  на ребенка или на себя?
Наши станут кричать:  на ребенка! Нет двух мнений!
Но инструкция безопасности говорит: сначала на себя! Потому что если погибнешь,  некому спасать ребенка.
Упавшего не трогать, ждать «скорую», потому что,  поднимая человека, можно усугубить его травму. Какие разные у нас менталитеты!

БРИК и МАЯКОВСКИЙ.
Не потому ли я тяну с  приходом домой, чтобы не читать этот зошит,   не думать о нем? Наконец приехали и увезли старика.
  Тоска  буквально вцепилась.  Ну где там Сирано?!
Я взял его на поводок,  и  мы  потащились на  автопилоте в свой Оружейный  мимо памятника Маяковскому  скульптора  Кибальникова.   Какой  черный, тяжелый, как чугунный утюг, его Маяковский!
Убил себя молодым - а Лиля жила и жила, но и она убила себя…  Страшно знать, что больше никогда не вдохнешь ветер, не увидишь солнца.
   Многих восхищает ее бессмертная женственность, перед смертью влюбила в себя молодого!   "И старческой любви позорней сварливый старческий задор."
  Он, наверное, все же  Маяковского любил, а ее -  как  что-то тепленькое,
что осталось от него.
Славными людьми они были.
Хороших людей на свете меньше, чем хочется, но больше, чем кажется.
Ну, вот и мой подъезд, мы все-таки пришли.

СТО ЛЕТ ГЛУХОТЫ.
Опять несносная соседка стоит на площадке и, как обычно, караулит меня: невзлюбила за то, что я не привез ее мужу слуховой аппарат.
Видимо, считает, что ее жалоба есть руководство к действию!
Теперь он визгливо шипит:
- Эмигрант! Предатель родины!
Прохожу мимо, думая о том, что согражданам вбили понятия: рожденный в России должен пожизненно нести срок заключения.
Уехал - предал! Точно бросил сокамерников.
Но ограниченность передвижения и есть лишение свободы!
Для одного ограничение - клетка, для другого - поселок, для третьего - деревня, для четвертого - город... для иных - страна!
Нонсенс в том, что человек с клеточным мышлением, в голове которого клетка как норма пространства, присваивает себе право диктовать понятие свободы тому, у которого в голове только мир - пространство.
Я несу зошит, сейчас меня раздражает ее низколобая наглость: тупое - гложет острое,
мелкое - грызет крупное, глупое - давит разумное. Таков круговорот в природе вещей и понятий.
Она не просто соседка, она - это большинство, которое побеждает!
Но это не означает, что большинству открыта истина!
Истина раритетна и принадлежит избранным.
Мы поднимаемся с Сирано по лестнице, соседка идет за мной и продолжает шипеть приглушенным фальцетом - какой-то ленинский террор!
Она замужем сто лет. Когда-то в армии ее муж по пьяному делу не добрел до казармы, заснул на рельсах в тупике и застудил ухо.
В его голове навсегда остался шум - одно ухо не слышит.
Я бы мог ему помочь, привезя в подарок слуховой аппарат, но ведь тогда распадется их семья. Она приходит с работы усталая, озябшая, он ей наливает, нарезает, и она дребезжит в это его глухое ухо про свой день: дорожные пробки, войну на работе...
А он сидит на шатком табурете, как лесной шишок на пеньке, и кивает своей косматой головой и бородой.
И она не знает, что своим высоким равнодушием я спас ее от одиночества.
И когда она жалуется на свою конуру, в которой живет, не вымыв за сто лет окна – не надо верить, что ей плохо, и не надо спасать!
Она любит эту конуру, это глухое ухо, эти пробки!
Пока она в них, ползет по Тверской, он ее ждет, и это знание дает ей спокойное чувство заведенного порядка: что бы ни случилось, вечером ее встретит нахохленный шишок.
Вынырнув из пробки, она нырнет прямо в его глухое ухо и отогреется, как русалка в ухе Китовраса.
Она жалуется?...  Не верь, не беги, не спасай!
Это не SOS, так она себя жалеет-баюкает.
Ведь если за столько времени человек ничего не изменил, это означает только одно - не хо-чет.
Ищу ключи. Никак не могу попасть в скважину.
Ну, вот я, наконец, снял туфли в своей прихожей.
Сирано, лениво развалился на кресле.
Хороша та родина, где ты дома.



ЗОШИТ.
Зошит Василия лежит на столе.
Я включил, лампу закурил сигарету и открыл его.

 ***
Чувствую свет.

Не подняться мне на Эверест,
Не Везувить вулканом Помпею.
От рожденья серебряный крест
 Был повешен с распятьем на шею.

Мне стихов белых не дописать…
За случайным судьбы поворотом
 Смерть стоит, как невидимый тать,
Вычитая последнюю квоту.

И фантазий туманящий бред
 В окна сна не плывёт запотело,
И душа моя, чувствуя свет,
Приучается к жизни без тела.

Дальше ровным почерком Василий писал об убийстве в Елабуге поэта Марины Цветаевой.
О том, что поиски настоящего захоронения были проведены поэтом Кастандогло и описаны в книге"Пятый воздух».
Поиски настоящего захоронения открыли множество фактов, указывающих на убийство, выданное за самоубийство.
О том, как ее вербовало ЧК, намереваясь сделать осведомительницей, ее, "белоэмигрантку", муж и дочь которой, сестра и племянник, литераторы и общие знакомые были арестованы.
Ехала в Елабугу из Москвы десять дней, прожила там четырнадцать. По приезде  она прошла местное КГБ
 Незадолго до гибели написала: "За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не всю правду...»
…Более чем странность: перед самоубийством – горячая рыба в сковороде, только что приготовленная ею… Как вам голос самоубийцы за кадром?
«Дорогие мои, я тут повесилась, а вы обедайте! Не обращайте внимания, приятного аппетита!»
И те двое в штатском, что в час ее смерти выпрыгнули в окно дома, где она снимала угол. Те, кого видели соседи, боясь сказать об этом. Иначе, почему прячут ее могилу? Препятствуют, угрожают?
Последняя поездка в Чистополь во имя спасения сына - не спасла...
“Сегодняшние выяснения, домыслы,  догадки, рассуждения  о многом говорят. Марина ушла из жизни, не сняв кухонный фартук. Так её и похоронили. Поэт так уйти не может, тем более Женщина. Даже если сама ушла… фартук она бы сняла.

Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и ответной улыбки прорез...
Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!

Что заставило забыть о фартуке? Что?
“Хоронил Цветаеву конюх дядя Коля, промсовхоз дал лошадь и телегу”.
Он писал о том, что был на ее могиле, но кладбищенский воздух не заживляет раны утрат.
 ***
Ветхий двор – петушиное зодчество.
Криво сбит деревянный сарай.
Хоронили Марину без почестей –
Ямы тьма, сиплый голос: "Давай!.."
И взлетали лопаты крылатые,
Разрыхляя чужой чернозем,
И лежала она, им объятая,
Запечатана ржавым гвоздем.

Ах, Марина, забыто, заброшено,
Хотя труд, говорят, не ахти –
Твой затерянный прах, запорошенный,
На Московскую твердь привезти.
Воронье – одичалыми стаями,
Всхлип ворот на последнем пути.
Годы тянутся скользкими сваями,
Рвется ветер...
– Маринаа! Простии!

Речь в книге о давлении властей, преградах, преследовании и запретах, о том, что ее сестра Анастасия препятствовала поискам подлинной могилы, потому что оберегала жизнь сына.
И она была права – смерть ее сына Андрея имеет запах насилия, похожего на убийство - нашли мертвым в подъезде.
Смерть всегда, даже когда сам идешь к ней, все равно внезапна. Шестнадцатилетний сын Мур не был на похоронах матери – возможно,  в это время его прессовали спецслужбы, и вскоре он погиб при неизвестных обстоятельствах.

Кто бы ни клялся, ни думал, что знает, как было, пусть помнит: никто не может знать всей правды.
Достоверностью становится то, что убеждает нас, а убеждает то, к чему мы предрасположены по уровню интеллекта и голосу совести.
Может быть, потому что Марина – «морская» (“Я бренная пена морская”), ее любимой молитвой была "Молитва моряка":

 "Пошли Бог мне берег,
Чтобы от него оттолкнуться,
Мель, чтобы с нее сняться,
Шквал, чтобы устоять..."

Он писал, что разговор о Цветаевой, как ни о каком другом поэте, лакмусом проявляет не только ум, но благородство в человеке.
Именно вектор духа определяет сама тема: “Марина Цветаева”, потому что ее горизонт так далек, что каждый может узреть столько, сколько способен охватить его взор.

Обнимаю тебя кругозором
 Гор, гранитною короною скал.
 (Занимаю тебя разговором -
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
 ...Крyгом клумбы и крyгом колодца,
Куда камень придет - седым!
Круговою порукой сиротства, -
Одиночеством - круглым моим! МЦ.

Глубина такова, что камень поседеет, пока достигнет дна.
Ее стихи правдивы и неординарны, в них философия и пророчество, любовь и боль, сама жизнь, они не приземляют, а подхватывают ветром вдохновения, которым дышат лучшие ее строки.
Поэзия Цветаевой - щедрость и широта.
Ни капли приспособленчества, ни капли формализма.
Эти дары не для тех, кто алчет и "хощет".
 "Хотеть - это дело тел,
А мы друг для друга души ..." Для Цветаевой -

"Любовь – это все дары
 В костер и всегда задаром!”.
                МЦ. "Поэма Конца".

Понятие верности - это верность в беде!
В ее поэзии – ничего материального и меркантильного: главное для нее - любить, а не быть любимой, что означает давать, а не брать.
В том, что называется «состояться», она ценила не карьерные достижения, а «сбывание души»:

 "Господи! Душа сбылась:
Умысел твой самый тайный."

Считала, что "материалом для искусства является не слово, не камень, не холст, а – ДУХ!
Цветаева умела не замечать быта, но обладала способностью прозревать бытие.
Несмотря на бунтарский дух и внутреннюю вольность, не поддалась ослеплению революцией как соблазном великих утопий.
Мир перевернулся, но ничьи мнения не решали за нее, не склоняли в ту или иную сторону.
Это прежде всего нравственная независимость!
Она следовала своим представлениям о высоком и низком и была верна им.
Но пройдет время,  правда просочится в жизнь, пробьется источником воды из подземелья ложных версий:

Через десять лет забудут!
Через двести — вспомнят!
              МЦ. Поэма "Перекоп":

Хотел бы я видеть не пишущих, а любящих стихи!
Еще больше хотел бы увидеть знающих.
Знающих среди пишущих..

Донкихотовое туманное

...Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
 И не продан еще наш дом.

… Этот мир невозвратно-чудный
 Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
                МЦ.

С деревьев возле старого фасада листвой осенней схлынула волна, натянута дождинная струна, дождь-дребезгун над городом. За МКАДом сплошная слякоть, ветра брякотня. На сквозняке в Трёхпрудном переулке под ветошью осеннего тряпья качаются, сутулясь, тополя. Дрожат в отрепьях осени проулки. А я иду, судьбу не торопя, к Трёхпрудному,  где жили вы, Марина, чудесная и славная Марина, скажу – великолепная Марина – в Трёхпрудном осень – живы тополя.
А вдалеке, в туманно-сизой мгле, в размытом и разветренном окне, из дальнего… предальнего… в полете мелькнул идальго – рыцарь на коне, исчезла тень – вон там на повороте. С известной ксилографии вполне оживший оттиск. Оттиск на офорте.
Вы помните, Марина?.. Как по мне, чудесен конь – его хромая кляча, и дух идей, царящих в вышине. Люблю его, а можно ли иначе? Все те, кто после… все-таки не те! Стать им? – непостижимaя задача. А в будущем? – Не верится тем паче… Что будущее? – Вилы по воде.
Осенней рябью пишется картина на трех скрижалях. Первая скрижаль: он только Дульсинею обожал. Я обожаю только Вас, Марина. И этого довольно. В мире сна гуляет ветер, шаткий с бодуна, он дышит в ночь осенним перегаром от дождевого крепкого вина... Колышется туманная ситара*, а в небесах настроилась луна на осень – семиструнная гитара. Как высоки, Марина, тополя – надежная опора небосводу. В них воробьи и стая воронья – не испугав пернатого народу, поблескивает лунный тазик медный, похож на шлем парадный и победный.
Поклон, идальго, вам, земной поклон. Нелегок путь в долину Эльдорадо, ну вот Трёхпрудный, далее не надо… Он литгерой, Марина, или клон? Мечта безумства, вымысел, мираж… А дорог мне, Вы знаете, Марина, в нем есть величье – вечность исполина и вместе с тем игрушечный муляж. Там, в высоте, в индиговом тумане – от нас далече, в миллионах лье – нанизанные звезды на копье… Что если небо станет полем брани, а солнце – каплей крови на белье?… Ход жизни, путь судьбы, мир чувства... что-то запомнить, оценить, понять – о чем? – О смысле благородного полета, не осмеяв стараний донкихота с его зелёнобронзовым конем.
Что нас роднит, держа на волоске, которому не страшен время-прочерк? Марина, вашей вязи милый росчерк на черном сланце, аспидной доске. Я подвигов для вас не совершал, но полюбил в ночи листать страницы – я вашим горьким воздухом дышал, чтоб через годы  вспомнив, изумиться: он там, где Вы! – в далекой сизой мгле, он жив, в железных латах смелый рыцарь, отважно добрый, вольный, славный рыцарь, последний светлый рыцарь на земле.

 ____Прим. Дождь дребезгун – словарь великорусского языка - Даль.

“Трое детей. Бездомье. Безденежье. Трагедия за трагедией..."
Убили ее в Елабуге или нет, но правда в том, что “даже если сама ушла – всё равно убили. Такие Поэты, как Марина - спасательный круг для живых. Промысел божий.” *
В 1990-ом году патриарх Всея Руси Алексий второй дал согласие на отпевание Марины Цветаевой, его спросили:
- Что позволило сделать исключение для Цветаевой?
- Любовь народная, - ответил патриарх." (С)

 ***
Поэтам серебряного века.

Твои осколки, век серебряный,
Горячей стружкой серебра
 Сегодня сложены и сцеплены
 По звеньям правды и добра.

А мир закручен кругом белкиным,
Сгорает мир на вертеле,
Как в подмосковном Переделкино
 Свеча сгорала на столе.
Забудь запреты, ложь и патоку.

Но трудно раны врачевать,
Когда Иосиф шел на каторгу –
Не выжить шел, а умирать!
Когда в чужом краю, в Елабуге,

Марина отказалась жить –
И вознеслась душа по радуге
 В попытке боль свою избыть.
И рифмы звонкие, мятежные

 Застыли на краю строки,
А думы, горькие и грешные,
Сложились в вечные стихи.
Они летят, как шарфик газовый,

Подхваченный взрывной волной,
А небо светится алмазами
 И серебром, и сединой.

 ***
Я налил еще кофе и перевернул страницу:

ЕЙ 30 ЛЕТ. ОНА ЖИВЕТ В МОСКВЕ

 Когда мне было 14 лет, я сочинял стихи и мечтал встретить настоящего поэта, который сказал бы мне, есть в этих стихах «искра Божия» или нет.
Но хотелось самому знать этого поэта, искал, но в книжных магазинах тогда было много фальшивой патриотики.
И я не находил имени, которому бы мог довериться.
Однажды услышал по радио песню из какого-то фильма.
Слова песни были так чудесны, что я позвонил на радио и узнал, что имя поэта - Марина Цветаева.
Никто о ней ничего не знал в моем окружении.
Но ее стихи я нашел в Самиздате, и они пронзили меня.
Я расспрашивал о ней, задумав встретиться и отдать на ее суд мою тетрадь со стихами.
Мне показалось, что ей лет 30, что она живет в Москве. И нет поэта лучше ее, надо поехать в Москву, найти ее и оставить свою тетрадку. Она решит мою судьбу.
Это был первый мой самолет, собранные от завтраков деньги на билет в один конец. Продал и этюдник, хватило.
Сижу, в иллюминатор смотрю на облака – они тугие, пружинистые... чудно.
Ни единой мысли: где остановиться, что есть, как обратно. Облака, тетрадка, Москва.
А там будочка, "Справка". И мой запрос за 1 руб. 30 коп.
– Марина Цветаева. 30 лет. (Так мне казалось)
Заполняю серенький бланк.
– Где родилась? – спрашивает тетка в кудряшках.
– В Москве, конечно!
– Кем работает?
– Она поэт.
Нашли адрес какой-то Майи Цветаевой. Майя – странно, не может быть.
Но еду по этому адресу на окраину, искать Майю, с тетрадкой в клеточку, где растут и толпятся рифмы.
Дверь открыла тетка в фартуке, цветы нелепые на животе, карман огромный.
Мне и спрашивать не захотелось... вижу, не она это.
Потом блужданье по Москве, спанье на вокзале.
Пошел в Ленинку, и там, в читалке – синяя книга, толстая, настоящая. В конце... дата смерти.
И какой смерти, какой смертельной судьбы.
Для меня она в эту минуту умерла, и с нею для меня кончилась вся совдепия.
Через Марину открылись мне Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Маяковский (настоящий) – все, кого она любила. И через их судьбы мне открылась правда и фарс социума, ложь, в которой я живу, салютую, клятвы какие-то раздаю.
И каждое слово из телевизора врезалось фальшью: собрания, голосования, аплодисменты... – оборотни.
И люди мне близорукими показались и недалекими.
Возникло неистребимое желание ехать в Елабугу, к ней, к настоящему.

ЕЛАБУГА.

 ...Там, в Елабуге, было холодно, дико и пусто.
На кладбище стояли громадные ворота, полусорванные с петель, был ветер, летали черные вороны, ворота, болтаясь на ветру, ржаво скрипели.
Иду, думаю о том, что она чувствовала, когда петлю на шею набрасывала, вспоминаю дом стариков Бродильщиковых, где она жила с Муром.
Смотрел я на тот гвоздь, что в балке торчал...
Потрогал... крепко вбит... ...к нему веревку прикрепила, шляпка широкая.
Как это больно, когда горло ломается, воздуха нет… это значит – меньше больно, чем душа?... Боль души – души, дыши…
Иду по кладбищу, плачу.
Шнурок развязался, ставлю ногу на какой-то холм, завязываю, пальцы не гнутся, закоченели.
Думаю, что это за холм с палкой?
Синяя палка, грубо отесанная… поднимаю голову, а это крест.
На поперечной перекладине мое имя - написано криво, в кровоподтеках синей краски – значит, на могиле стою со своим шнурком.
Жуть ледяная навалилась, смотрю – темно уже, никого, одни кресты вокруг, птицы черные кружат.
 ... Бегу, бегу, могилки перескакиваю…
Какая там школа, как все жестоко, глупо… лживо, лживо, лживо…!!!
Город серый, обшарпанный, полупустой, какая-то тетка идет с молоком в прозрачном сосуде - бутыль стеклянная.
Молоко такое белое, живо плещется.
Смотрю, колокольня полуразрушенная, высоченная, на верхних ярусах бойницы, всклокоченные кустами... – кусты, точно волосы, проросли.
Растрепанная колокольня, волосы дыбом торчат, шевелятся.
Захожу вовнутрь, а там все сломано, лестницы без ступеней, только остов, камни-валуны валяются.
Карабкаюсь туда, наверх, подышать, ближе к небу.
Вся Елабуга лежит передо мной, а птицы внизу.
Сифонит, ветрище пронизывает – пусть.
Какая тяжелая, больная жизнь.
Но есть ведь земля, солнце есть, почему эту радость надо так испоганить?
Превратить жизнь, судьбу человеческую в такую муку?
Измываться над людьми, пачкать кровью, гнобить, доводить до гвоздя, шею в петлю…
***
На колокольню - по седым камням,
В запыленно заветренной рубашке.
Мелькает солнце в облачной упряжке
 По синим, лиловеющим полям.

И ветер треплет лапой дикой львицы
 Лучей закатных огненные спицы.
Иду, а по дороге тот же куст…
Рябиновый…. И тот же веток хруст,

И запах карамельный терпкой мяты…
Зигзагом молний швы небес разъяты .
И думаю: вернусь к тебе, вернусь…
А дождь бежит, расплескивая Русь,
А дождь спешит стереть черты и даты.

 ***

Когда б я мог, как вещий гений
 Расписку выдать небесам,
Стать у раздачи вдохновений,
И всем отмерить по весам!

Когда б я мог прозрачной тенью
 Явиться призраком отца
 И принца датского смущенье
 Развеять, не закрыв лица –

Я б сотворил чудес немало,
И ворожил бы день-деньской,
Дабы отечество взимало
 Дань благодарности людской!

Я дал бы Лиру в утешенье
 Лишь благодарных дочерей.
И Фаусту бы дал мгновенье!
И грешнику покой прощенья,
И нищему вагон вещей!

Я отменил бы чувство боли,
Осуществляя все мечты!
Я б женщинам дал легкой доли
 И лица чистой красоты!

Всем рыбам в море оперенье,
Всем птицам в небе чешую,
И всем сомнениям - прозренье,
А бездорожью – колею!

Пусть будет каждому в дорогу
 Благославленья благодать.
Я упразднил бы крайне строго
 Необходимость умирать!

И,  воздух выветрив сиренью,
Прилег бы в кущах, разморясь,
Под розмариновою тенью
 Листать стихи не торопясь.


А ВОТ ЛЮБИТЬ КАК МЫ!...
В зошите я прочел то, что он переписал из архива в Елабуге, это была рукопись Цветаевой о том, как в ту жуткую зиму, когда умерла от голода ее дочь, к ней залез вор, она его обнаружила и предложила чай, вернее, горячей воды, вместо чая, он поразился этой нищете, и, уходя, оставил на столе все, что было в карманах.
Вор - пожалел!
Дальше стояли ссылки, по которым я прочел документальную переписку Василия. Полемику, что он вел через интернет на поэтическом портале.
Эта переписка была включена в его повесть «Драгоценные вина».
Под названием в зошите стоял пароль страницы на интернете, где она хранилась.
Ему писал какой-то автор:
«Любой человек научится рано или поздно "нажимать" любые кнопки в западном мире. А вот научиться любить Цветаеву так, чтобы с высоты колокольни... Этому не учат в цивилизованном мире!
Это душа русская, пропитанная слезами и кровью своих соплеменников, просит чего-то, мечется куда-то, ищет...»
Как он любуется собой!

ОСОБЕННАЯ СТАТЬ.
И этот автор заражен микробами тщеславия, которыми  задето всё наше общество!
Мы сами придумали загадочную душу, приписывая себе никем не понятую особенность, намекая на свою уникальность и, завидуя иноземцам, в то же время высокомерно насмехаемся над ними, считая, что не доросли они умом, чтобы постичь нашу сложную сущность, особенную стать, которая столь необычна, что ее никаким аршином не измерить!
В строках  об «особенной стати» выражено явное желание превосходства,  самомнение, пропитанное вогнутым вовнутрь тщеславием. Ведь загадочная душа - это нечто  великое, светлое, этого в мире ни у кого нет, так же как таких формул: "Нет человека - нет проблемы",  или эта формула:
 "Не заменимых людей нет!" И еще одна - "Лишний человек»- « Герой нашего времени» - объявлен лишним человеком!Если Печорин - прототип Лермонтова, убитого в 26 лет, то поэт и есть – лишний человек!
  Такие жесткие формулы наглядно показывают отношение к судьбе, к жизни – в них заложены духовные ценности общества загадочных душ.
Иногда кажется, фокус в том, что во многих явных вещах мы ищем  перевернутый смысл - все должно читаться наоборот, как бы и юродивость - это не совсем то, что мы видим, и Иванушка – дурачок  на самом деле умник, и каждый как бы намекает: я совсем не то, что вы обо мне думаете, я нечто другое, о чем вы и догадаться не можете!
Конечно,  иноземцам трудно понять "прелесть" юродства, которое по-сути есть кажущееся безумие, разрыв связей с миром, отказ от своего ума в сфере практических понятий.
Это и отвергнутые приличия в одежде, и обесценивание человеческой жизни. Догма, влияющая на подсознание очарованием абсурда.

ГОЛОС НАРОДА:
Троя – ( Он сделал пометку: - этот НИК демонстрирует классическую речь настырной пошлости, самомнения, классовой ненависти и вульгаризма).
Документальные отзывы и диалоги:

ТРОЯ: ... при ближайшем рассмотрении оказывается, что на семью и детей им всё-таки было накласть (Моцарт, Бах, Руссо, Цветаева, Ахматова и пр.))).

ПОЭТ:
… Моцарт и Бах были пахарями от искусства.
…Ахматова и Цветаева были барышни (и барыни) - белая косточка. Ломать себя под доминанту времени - под прачек, доярок и комиссарских подстилок - не позволяла им цельность натуры. Та цельность, которая и доступна нам сегодня, будучи отражённой в поэзии. А доярки много вам стихов наваяли?.

ТРОЯ:
…Цветаева была лесбиянкой …
Гонений на Ахматову и Цветаеву не было…
Почему кухарки не писали?
Не потому, что бесталанны, а потому что неграмотны …
Дай волю, понаписывали бы получше, чем ахи-охи про сероглазых прынцев…
Оттого и простой мужик Шолохов или простой мужлан Есенин - повыше полётом наших поэтических кралей будут.

ПОЭТ:
Цветаева - величайший мастер! Лесбиянкой не была - лесбиянки не выходят замуж, не рожают детей, это не их.
Насчёт гонений полюбопытствуйте.
А кухарки, да, писали. Дайте перо, и прочтёте, навроде того:
 "Рассупонил старик Мокеич портянку, и ажно заколдобился».
Гениями дорожить надобно, беречь их и холить, а не выжигать калёным железом.
Может, тогда и по поводу семьи и быта нечего будет подвести под Вашу модель - всё у них сладится.

ТРОЯ:
1. «лесбиянки не выходят замуж, не рожают детей, это не их…».
Выходят и рожают. И было это «не её», поэтому и не сложилось. К тому же, есть ещё и бисексуалы.
Эвакуация – это не ссылка и не гонения.
Запрета на публикации никогда не было….
Гонений тоже….
От предложенных работ она отказывалась.
Война - не до лютиков-цветочков-голубочков в мадамских садочках. О чём она могла написать во время войны?
О том, что все работают в тылу, а ей западло? И хочется конфет, котлет, шампанского и любви, а этого нет?
Ну, про «величайшего мастера» Вы преувеличили. …
Детей она сдала в приют….
Навещать их не хотела.
Младшую вообще не любила и всегда желала ей гибели…
«Гениями дорожить надобно, беречь их и холить, а не выжигать калёным железом.»
А их никто и не выжигает! Сами то сопьются, то убьются, то в тюрьму угодят.

ПОЭТ:
За конфетами и шампанским - это в продмаг, или, как теперь принято, в супермаркет.
Ибо сие есть атрибуты сверхзадачи черни, мечтающей в князи, "пожить как они, а чем мы хуже?!"
Как-то не сводятся для меня стихи Марины Цветаевой к конфетам и шампанскому. Может, оттого, что я их читал.
Читал и читаю, и люблю. И нахожу в них упоительный лиризм, духовность, тончайшие нюансы высоких взаимоотношений, изысканные оттенки чувств.
…Наверное, напрасный труд отсылать Вас к "Воспоминаниям" Анастасии Ивановны Цветаевой, сестры великой поэтессы - там слишком много страниц.
Отсылать, дабы и Вам передалась толика той эпохи, тех ненавистных Вам благополучных детств и юношеств, где слово "на" звучало чаще слова "дай".
А по мне, так вместо того чтобы задыхаться от классовой ненависти, пишите-ка лучше Марины.
…Между самоотверженным трудом…. Забили сваю, отдохните, стишок черкните. Прикопали врага народа, и уж будьте любезны - нетленочку на бочку!

ТРОЯ:
Кстати, защитникам теории "гонений на Цветаеву".
Пора бы выучить историю, господа.
Цветаева сдала детей в приют летом, ДО ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.
Как раз когда ваша власть рябчиков закусывала ананасами.
Так что не надо гнать пургу, коли был двоечником и недорослью в школе. Поэтому, дети, учитесь, читайте больше, тогда не будет всякая хрень в голову лезть.
 *
Поэту:
Мой друг! Стирального, не хватит мыла,
Их злобу смыть! Их тупость напоказ!
А конь Троя-нский – в сущности кобыла:
Данайцами беременный Пегас!

Кто это недоросль? Какое лето? До какой революции? Кто это гонит пургу?! –
Даю благотворительный лекбез!
Штудируй, Троя-чница и еже подобные:
Это было не лето до революции, а зима после революции! - 27 ноября 1919 года.
Цветаева не хотела работать?!
Да понимаете вы, что такое перевод с русского на французский, с русского на немецкий и наоборот?! - Труд высочайшей культуры - тома книг, которые переводила Цветаева, лучшие переводы Райнера Мария Рильке, Федерико Гарсия Лорки от руки писались! -  Тома ее стихов, поэм, прозы не для наперсточного ума!
 "Произведения с брендом Цветаева больше читать не буду", -  пишет очередная эпохальная профурсетка - так читайте своих народных избранников!
Понимаете ли вы, что в наротивной истории 20 столетия Марина Цветаева - это визитная карточка Серебряного века!

 ***
И те, чьи речи cтоль избиты,
Утилитарны и скупы, 
Чьё царство - кухонные плиты,
А помыслы слепы,

От стонов зависти оглохнув,
В Твой Дом – словесности приют,
Стуча половниками в окна,
Тебя на суд зовут!

В темницу тайн, где быль и небыль,
Ушла.  Трагедия без дна...
Как высоко, Марина, небо! -
В котором - ты одна.

Огонь лампад церковных светел,
Отпущен грех, но эта смерть
 Как пиршество "доильцам сплетен"
И лакомая снедь!

Зажглась в Елабуге рябина,
Шумят листвой ветра...
Кто сочинит твой стих Марина,
Купцы? БухгалтерА?

Кто,  скорбь до горечи осиля,
Воздаст за всё мольбы?
Да не простит себе Россия
 Твоей судьбы.

ПРИСОСАЛОВЦЫ К ИМЕНАМ!
Некто Лёзер  на  поэтическом портале насочиняла о том, что Цветаева - детоубийца, не дала больному ребенку бульона и микстуры, дитя загаженное, вонь мочи… "загаженная», « вонь мочи" - (С) цитата.
Какая демонстрация злобно-медвежьего невежества!
О каком бульоне, о какой микстуре  речь?
Когда идет Гражданская война, голод, холод, разруха, люди ели крыс, замерзали в домах и на улицах.
  Надо  не понимать ни времени, ни обстановки, чтобы писать подобную ахинею. Ребенок умер в приюте, а не на руках матери.
Время гибели Ирины - 1920 год.
  Марина Цветаева живет в Москве, в Борисоглебском переулке.
Цитата из письма: «Продуктов, кроме гнилой картошки, не осталось, а двери и лестницу в квартире разобрали на дрова. Детей не вытянуть», - пишет она.
Есть нечего, одна, ей 25 лет, на руках двое детей.
Добрые люди посоветовали образцовый детский приют в Кунцево, где кормят американскими продуктами, присылаемыми в Россию в качестве помощи.
Цветаева согласилась. Отвезла Алю и Иру 27 ноября 1919 года.
Ирина умерла 3 февраля 1920 - через 9 недель.
Чем занималась она эти два месяца? Забрала из приюта смертельно больную семилетнюю Алю – малярия, за 40 температура! По статистики это болезнь унесла больше людей, чем все войны вместе взятые.
В тех условиях положение абсолютно безнадежно - но спасла ребёнка!
 "Старшую, из тьмы выхватывала,
Младшей не уберегла."
МЦ.
Почему ее дочь погибла? Оказалось, что возглавлял приют недочеловек, набивавший карманы за счёт детей. Малышей в «образцовом приюте» не кормили. Новая власть ещё не успела выработать законы, низкие души ради сиюминутной выгоды наживались на людском горе. Все было безнаказанно, взять под контроль такие вещи, как разбой, насилие, грабеж может только развитое общество.
Но революция с лозунгом «Грабь награбленное!» мгновенно сметает культурные и нравственные ценности, нажитые столетиями, и вместо общества возникает первобытная саванна, где каждый выживает, как может.
Прошла Февральская революция. Шла гражданская война, годы 1917 - 1922.
В России был развал традиционных учреждений и всех форм управления.
События произошли в обстановке всеобщей разрухи, которая сама по себе источник общего упадка, экономического кризиса, социальных потрясений и падения авторитета государства.
Доктор Пекелис, живший с Блоком в одном доме, оставил воспоминания об этом времени: «После пережитой зимы с ее «ежесекундным безденежьем, бесхлебьем, безздровьем,  - Блок страдал от цинги и астмы. Но работал по-прежнему, он умер от голода в 1921 году, в 40 лет».
Мужчина, у которого не было на руках больных детей.
Как он выглядел в ту пору, вспоминал Корней Чуковский: «Передо мной сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой... обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый».
В том, «образцовом приюте», многие дети умерли от голода, но их судьбы не интересуют обличителей и судей, ведь матери тех детей  не поэты, к именам которых прилипают бездарные авторам во имя саморекламы.
  «загаженные строки» получили сотни одобрительных отзывов, авторша номинировалась на звание Народного Поэта.
  Когда корабль идет в морскую даль, к его борту присасываются пустые ракушки, так же как эти - присосаловцы к именам!
Ни один достойный человек, способный понять эту боль, не возьмет на себя роль судьи - в такой роли нет сострадания к несчастному ребенку, а есть низкое желание бичевать его мать!
Прежде чем примерять на себя рясу священника, мантию судьи - надо право иметь! - Это не платьице из гардероба нарядить!
Сытые - не понимают, что значит голод, смерть, разруха - ЛИНЧ ВРЕМЕНИ.

 ***
Бездарность ненавидит гения! -
Глядят зверушки сквозь людей,
Нет ни ума, ни вдохновения,
Ни чувств, ни мыслей, ни идей!

Ум избегает напряженья,
Душа пуста, что сдутый шар,
И слабые ее движенья -
Вес, конденсированный в пар.

Мещанство лезет в метафизику -
У обывателя свой взгляд,
Он разбирается в коллизиях,
И судит слепо, наугад.

Забыты лучшие писатели!
Те, кто живут на небесах,
Те, кто намыли, как старатели,*
Крупицы золота в песках.

Лежат леса, под корень срублены
 В макулатурные листы,
Мне жаль деревьев зря загубленных!
Мне жаль прекрасной бересты.

 _____Прим. Старатели – золотодобытчики.

Документальные фрагменты писем М.Ц.

14-ГО ИЮНЯ 1940
НАРОДНОМУ
 КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ТОВ‹АРЩУ› Л. П. БЕРИЯ. МОСКВА,
Г. Уважаемый товарищ, Обращаюсь к вам со следующей просьбой. С 27-го августа 1939 г. находится в заключении моя дочь, Ариадна Сергеевна Эфрон, и с 10-го октября того же года — мой муж, Сергей Яковлевич Эфрон (Андреев). После ареста Сергей Эфрон находился сначала во Внутренней тюрьме, потом в Бутырской, потом в Лефортовской, и ныне опять переведен во Внутреннюю. Моя дочь, Ариадна Эфрон, все это время была во Внутренней.
… меня очень тревожила судьба моих близких.
Напомню вам только, что я после двухлетней разлуки успела побыть со своими совсем мало: с дочерью — 2 месяца, с мужем — три с половиной, что он тяжело болен, что я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не   встретила. Сердечно прошу вас, уважаемый товарищ Берия, если есть малейшая возможность, разрешить мне просимое свидание.
Сейчас я временно проживаю по следующему адр‹есу›: Москва Улица Герцена, д‹ом› 6, кв‹артира› 20 Телеф‹он› К-0-40-13
Марина Ивановна Цветаева"
 *
 "27 августа 1940 года сын Цветаевой Мур записал в дневнике, что у матери состояние самоубийцы.
В этот день от полной безнадежности была послана телеграмма в Кремль.
 "Помогите мне, в отчаянном положении. Писательница Цветаева».
«Помогите…» - таков текст, приведенный в дневнике.
Она едет в тюрьму с передачей для мужа, о котором полтора года не знает ничего. Единственный способ узнать, жив ли он, — передача: приняли — значит, жив Когда в окошке приняли — дали жетон (№ 24) — слезы покатились, точно только того и ждали.
Запись Цветаевой:
«— Дети, дети, жить для детей, — …какой у меня сын, какой он способный, одаренный юноша! Но я ничем не могу ему помочь. Со мною ему только хуже. Я еще беспомощнее, чем он.
Денег у меня осталось — предпоследняя сотня.
 ... Если бы меня приняли в судомойки, было бы чудесно. Мыть посуду — это я еще могу.
…не умею, работать в колхозе не умею, ничего не умею. Вы не можете себе представить, до какой степени я беспомощна. Я раньше умела писать стихи, но теперь разучилась.»
Чтобы понять всю степень и глубину этого отчаянья, надо помнить, что Марина Цветаева - дворянка по происхождению, дочь профессора Ивана Цветаева и  пианистки Марии Александровны Мейн.
Ее родители внесли огромный вклад в мировую культуру, создав в Москве Музей изобразительных искусств  мирового значения.
На свои средства семья Цветаевой строила школы для детей во Владимире.
А их дочь, выдающийся поэт, человек высочайшей культуры, пишет просьбу:
«Прошу принять меня на работу посудомойкой в открывающуюся столовую Литфонда».
Но не приняли.
Предсмертная записка сыну:
«Мурлыга!
Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я.
Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик.»

У Марины Цветаевой отняли дом, родину, расстреляли мужа, держали почти два десятка лет в застенках ни в чем не повинную дочь Ариадну - ни детей, ни мужа - ну давай, Троя и иже с ней , посмейтесь,  над ней, дворяночкой, - не смогла она семью спасти! - не дано им, да?! – Шампанского хотела в салонах?!
Эх вы….. люди…

Из архива:
Когда Алю только посадили, на зоне шмон был, к ней подбежал зек - воротила сунул пакет:
- Возьмешь? Новых не обыскивают!
Она кивнула и спрятала пакет у себя. Потом он пришел, она вернула и больше ни слова.
А когда их в вагонах перегоняли на другую зону, охранник хотел эту хрупкую синеглазую девочку изнасиловать. Она вырвалась..
А... НЕ хочешь, сучка!
Он схватил ее за волосы и затолкал за решетку к мужикам, ворам и убийцам.
Она билась, кричала, рыдала, к ней потянулись грязные руки, повалили на пол...
И вдруг…
- Эй!! Отвалить, б...! Это ж Алечка, сестричка моя! - тот мужик, что с пакетом... у них главарем оказался.
Держали без малого 18 лет на каторге ни в чем не повинную  родную сестру Марины, писателя Анастасию Цветаеву.  А где ее дети были в это время? А им кто бульоны давал?! Сами, значит, эти интеллигенты "то в тюрьму попадут, то сопьются! - так тут авторов грамотейка Троя обучает? И та народная пиитка, что бульон с микстурой требует во время голода и разрухи!
Это называется «свобода слова» или «культурная диверсия»?!
Дело не в том, чтоб запрещать! Кто-то нечестен, не порядочен, невежественен - его право. Дело в том, как остальные к этому относятся. Или все не честны и не порядочны?!
Не может этого быть! Тогда откуда сотни одобрительных отзывов?!
Вспомнился Довлатов: «Сталин, конечно, был тиран, но кто написал четыре миллиона доносов?»
Да, этот, на кнопках, иноземный мир содрогается, гладя на нашу самовосхваленную душу.
Вырисовывается столь чудовищное общество, что самые яркие его представители не могли жить среди говорящих с ними на одном языке.
Шли на самоубийство - будто пуля и петля легче, чем жизнь среди соотечественников.
Коснусь только литературы в срезе ближайшего столетия:
Радищев покончил с собой.
Грибоедова растерзала озверелая толпа, а царь за дарованный брильянт проглотил это молча.
Пушкин погиб – пуля в живот - в 37 лет
 Лермонтов убит – пуля в грудь - в 26 лет!
Есенин покончил с собой (петля) - в 30 лет.
Маяковский покончил с собой (пуля) - в 37 лет.
Гумилев расстрелян в 35 лет.
Клюев томился в застенках.
Мандельштама уморили голодом на каторге.
Блок от голода от истощения умер в 42 года.
А ближе к нам кто?
Ахматова пережила террор, издевательства, сына единственного, ученого-просветителя Льва Николаевича Гумилева, осудили на 14 лет лагерей, мук, лишений, пыток, унижений.
Пастернак умер от разрыва сердца – террор, оскорбления, подлости.
Его любимую женщину, беременную, арестовали, мучили на допросах в мирное время! - наши души слезные, -  там, в каземате, и погиб его ребенок.
А мы  высокодуховно декламируем: ”Свеча горела на столе… свеча горела”. Это он ей, рыдая писал...
Бродский – тюрьма и чужбина – не нужен нам такой поэт!
А цивилизованный мир - ему высший почет, премию  Нобелевскую.
Для наших любящих душ он осужденный, тунеядец, а в том мире,  который  на кнопках, он гений.
 ***
Теперь в Венеции прохлада.
На площади Святого Марка,
Вблизи старинного фасада,
Взлетают голуби над аркой.

И музыканты в белых буклях
 Несутся в небо за смычками,
В кафтанах бархатных и туфлях
 За музыкой, за голубями.

Чтоб люди головы подняли,
Навстречу солнцу - наконец-то!
Чтоб на весеннем карнавале
 Народ заглядывался в детство.

Смотрю… Собор пора бы красить –
Поблек, что торт позавчерашний.
Под бой курантов восвояси
 Скульптуры исчезают в башне.

И мне пора средь масок плоских
 Пробраться к пристани на катер
 Туда, где лег недавно Бродский,
Где много мраморных распятий,

Где травы шелестят живые,
Когда-то им же и воспеты,
Где карандашики цветные
 Ему оставили поэты

 В коробке. Там, у изголовья,
Записки, рифмы, обещанья...
Не захотел лежать у моря
 На родине. И с ней прощанья

 Не захотел, ему постыло
 Твоё стремленье - что есть силы
 Губить певцов, губить, Россия,
Разбрасывая их могилы!

ПИРАНТУЛЫ.
De mortius aut bene, aut nihil - «О мертвых - хорошо или никак»
Но даже мертвых, их не оставляют, чтобы снова настигнуть обличить, осудить.
На этом сайте есть премия “ НАСЛЕДИЕ”, с участием Ее Императорского Высочества Великой Княгини Марии Владимировны.
Есть Премия «Наследие», есть и отношение к наследию, которое выражено выше.
Каждый полагает - это те плохие, кто убивал, кто мучил, а я хороший!
Но, подлость процветает, именно от равнодушного молчания большинства.
Эти отзывы, стишки звучат перформенсом Паноптикума, иллюстрирующим мизЕрность мышления. На мой взгляд,  в нашей «особенной стати» появился особый тип хищника -  гибрид  пираньи и тарантула - Пирантула!
Как он сказал? -  «А вот научиться любить Цветаеву так, чтобы с колокольни...» т.е. с высоты нашей недостижимой? - Не надо!
  И тот, кто о любви душевной, выгнутым тщеславием кичится, и эти критикессы, всего лишь знакомые портреты гоголевских персонажей: Хлестаковы, да городничие:
«Над кем смеетесь? – Над собой смеетесь!»
***

Есть очевидцы, и ведут рассказ,
И говорят увиденную правду:
По существу вещают, без прикрас,
Без шельмовства покроют картой карту!

В азарте спора  думаю - что в том?
Не высветишь глубин, не вскроешь истин!
Не выразишь косноязычным ртом
 Жар вдохновений, искру яркой мысли.

Для правды нужен сокровенный дар!
Такая чуткость нервных окончаний,
Чтоб слово стало  хлеще, чем удар,
Чем свет алмаза в преломленье граней!

Здесь ценен Пушкин, Чехов, Лев Толстой -
Взгляд из глубин, из многотомья книжек,
Где сам художник формулой простой,
Каленьем слов - значенье истин выжег.

Во все века в России сотни лет
 Поэты подвергаются опале,
Во все века России дела нет
 До правды, лишь бы правды не искали!

Орел двуглавый облетит поля,
Тот край, что духом воспаряет души.
О, щедрость русская! О, русская земля!
Родит талант, а после насмерть душит.

И нет во мне смирения простить,
Забыть загубленных.  Придет ли мода
 Век Серебра и те стихи любить,
Цена которым - жизнь, цена - свобода!

А это будущее - "то, ради чего…" -
Сидит за партой, вертится беспечно.
Ах, будь счастливым, только и всего
 Младенческое племя человечье!


ПИСЬМО.
Я перевернул страницу и увидел вырванный сложенный вдвое листок из тетради в линейку, развернул его - это было письмо.

Мой дорогой, прости, что не пришла, когда ты меня ждал, я знаю, что ты ждал, но со мной произошла ужасная история.
Я шла к тебе по Лубянскому проезду, помнишь, как было  тепло, хорошо в тот день.
Смотрю, впереди мужичонка ковыляет. Не то, чтобы я его видела, а так, вроде не одна по тротуару иду. Мужичонка, бомжеватый, грязненький, не старый еще.
Вдруг, он передо мной падает. Запнулся ногами и неловко упал.
Я еле успела остановиться, как раз обогнать его хотела, шаг убыстрила, к тебе торопилась.
Он упал, потом перевернулся и сел на асфальте, ноги вытянул, прямо передо мной - что-то отдаленно напоминающее кроссовки,  со шнурками.
  Они, конечно, развязаны, о них он запнулся, и упал.
  Все за долю секунды произошло.
Я стою, можно сказать, по инерции, еще ход не набрала и вместе с тем в голове: сломал ли чего? Звать помощь? Все очень быстро произошло.
  Вижу, что живой, почти с места стронулась, а он вдруг ... заплакал.
  Зарыдал в голос.
Сидит посреди дороги в Москве мужичонка и рыдает, руками лицо закрыл.
И видно, что не от боли, не от физической боли, сколько от ...
  Не знаю, что в его голове надорвалось, что всколыхнулось.
И кроссовки эти гадкие подрагивают, так  невыносимо!
Я вдруг наклонилась, платье свое длинное нарядное, что для тебя надела, по тротуару распластала и стала эти отвратительные шнурки завязывать.
Он почувствовал что-то, руки от лица убрал - физиономия грязная, отекшая. Смотрит на меня и молчит.
А я не могу на него смотреть - шнурками занята.
Как следует завязала. Встала и пошла, не оглянулась.
  Не знаю, остался он сидеть, или пошел, но голоса не подал.
Иду по Москве чудесной, солнечной,  к тебе и рыдаю, и грязными от его шнурков руками слезы размазываю.
Не дошла к тебе… Прости...

Он ответил стихами:
 ***
Теперь такие времена
 Скажу: «О времена, о нравы!»
Так говорили до меня
 И, вероятно, были правы.

Иду московской стороной,
Гляжу на новые порядки.
Ларьки стоят вдоль мостовой,
Как полинялые заплатки.

И на асфальте, как в кино,
Сидит мужик еще не старый
 Голодный, видимо, давно
 Больной, небритый и усталый.

Какой он молится судьбе?
А я вздыхаю потихоньку -
Прости, что подаю тебе
 На хлеб и горькую попойку.

А, золотые купола
 Крестами небо подпирают,
И наступают времена,
Каких не ждут, не выбирают.

Теперь в ограбленной Москве
 Народ с провинции ютится,
Заботясь просто о куске,
Которым можно поживиться.

Россия – горькая страна
 Дворцы – осколки прежней славы
 Непостижимы для ума,
И времена твои, и нравы.

На следующей странице было написано крупными буквами:

ПРЕКРАСНАЯ ПЛЕСЕНЬ ПОЭЗИИ.
На самом деле люди любят стихи, но не все догадываются об этом.
Те, кто не догадывается, любят песни, что, по сути, те же стихи,
но с музыкой.
В отличие от песен, стихи не делают реверанса в сторону читателя,
не пытаются нравиться.
Проникнуть в их мир все равно, что прилезть через высоченный забор
 и пережить эстетический коллапс от увиденного! 
Ведь человеку низкое чувство легче выразить, чем высокое!
Спускаться легче, чем подниматься, на худой конец можно скатиться.
Но разве у подножья испытаешь то, что на вершине?
А на вершине захватывает дух! На вершине хочется петь!
Душа возноситься к вершинам -  дух захватывает, рождается песня.
Даже когда стихи растут из сора, они все равно о высоком, глубоком и чистом.


ПРИВИЛЕГИЯ
 Если человек любит поэзу, значит, отношение между его
 лобными долями и ретикулярными ядрами  упорядочено,
благодаря чему мы расшифровываем коды языковых алгоритмов,
Это и есть наша генетическая характеристика.
Из всех существ населяющих планету такая способность
 присуща только человеку – это его привилегия.
Не любить стихов значит отказаться от привилегии,
позволить ретикулярной формации  скатиться в персеверацию,
то есть в предсказуемость речи: слова-паразиты,  мат,  скудоумие.

 ***
Работа в стол, как жизнь из-под полы,
Как речь с заклеенными намертво устами.
Без критиканства, лжи, и похвалы
 Пишите в стол! И Бог да будет с вами!
Пишите в стол! Для публики творить -
Попасть в капкан совсем иного толка:
Стать рупором, маячить и трубить.
Пишите в стол! В огонь! Или на полку!
Подполье сохраняет перевес
 Свободы творчества, свободы  непременно.
Пишите в стол! Себе наперерез!
Наперекор! Пишите вдохновенно!

Но трудно в мертвой зоне говорить,
В кругу слепых, в кругу косноязыких,
Раздваиваться трудно, мир кроить
 На избранных, бездарных и безликих.
Поэты на Руси - посмертная статья:
Замучены, отвержены, убиты.
Пускай идёт в печать галиматья,
Пишите в стол! Как те, кто не забыты.
Пишите в стол, как Осип Мандельштам!
Как избранные Анна и Марина!

Великомученики завещали нам:
Пишите в стол, пока горит лучина,
Пока горит лампада и звезда,
Пока летит горящая комета,
Пишите в стол! Незыблемо! Всегда!
Несокрушимой волею поэта!
 ***
Поэту.

Рельефами расписанные дюны,
Цветение каштановых свечей,
Воланчик на волне лимонно-лунный
 Выхватывает нос рыбачьей шхуны,
Гудит маяк в разветренность ночей.
Он в ламаистском войлочном халате
 Сидит на ржавой, вдавленной кровати –
 буддийский неприкаянный монах.
В лампадно догорающем закате
 Бормочут губы  исповедь в стихах.
В квартире на Ремесленной бардак,
Он занят - слов причудливая пляска,
За скрип пера цепляется строка…
Под черною затрепанной повязкой
 Багровым шрамом взорвана щека.
 "Колеблют думы мировые струны",
Как волны пришвартованные шхуны.
 ...Всклокоченною тенью в стену врос,
Ерошит надо лбом копну волос –
Седины цвета перца с крупной солью.
Ему немногим больше тридцати.
Щербатый рот подергивает болью,
В больницу натощак не доползти...
Набухли вены кровью темно-красной,
И бронхи дышат застарелой астмой,
и тяжко снова дух перевести...
Он вслух читает Бернса и Ли Бо,
Небритые сжимает скулы голод.
Он так красив, так несчастливо молод,

Взволнован Вальтер Скоттом и Рембо.
Как хорошо исчезнуть в вечном сне,
Не ждать апреля, умереть к весне,
Не дописать тетрадную страницу...
Не знать, что сын погибнет на войне,
Сгноят жену советские темницы…
...Луна в рассветном плавает вине,
Листаю старый томик в тишине –
Он так давно в строю стоит, пылится...
И проступает в серой пелене,
В забытой незнакомой новизне
 На коленкоре оттиском – «Багрицкий».
 ***
Счастливое.

Перебирая дней шуршащий ход –
Не богохульствую, наоборот,
Надеюсь на бессмертье вдохновенно...
А вдруг не все в подлунном мире тленно?!
Ведь кто-то и нетленки создает.
Светает…  День несет поток забот.
В ночном котле заваривая чай,
К рассвету петуха не подгоняй.
Коль каждый человек венец Вселенной,
Тогда и в захолустье непременно
 Вольется устьем Млечная Река.
Господь, на мир взирая свысока,
Возьмет в ладони этот тяжкий вес -
Покатится с сиреневых небес,
Устав от темноты ночного груза,
Лимонная-лимонная луна –
Разрезанная кварцевая друза, –

Настанет то, о чем Он так радел -
Холодной беспросветности предел.
Проклюнет тучу тонкий луч павлиний
 И следом дождь закапает слепой,
Не предвещая бури грозовой.
Под радугой есть солнечные ливни!
Они бегут надышанно, свежо.
Ну, вот и славно, вот и хорошо!
А я и не бегу, и не спешу
 Переступить последнюю межу…
Мне жаль вон той незрячей и прозрачной,
Солоновато дождевой слезы
 С зеленой виноградовой лозы,
Что оплела балкон и вход чердачный.

Гляжу, скользнул луча пшеничный след
 На горнорыбий выгнутый хребет.
Потоки ветра хлынули лавиной…
За синей, ярко-синей высотой…
А я слежу в просветке тополиной…
Лежу на бритых травах, сам не свой,
И наслаждаюсь дальней, голубиной…
Какой-то необъятно-голубиной…
Прозрачной перьекрыло-голубиной,
Небесной, невесомой красотой.
 ***
Любовное.

Шел зябкий дождь, под ним дрожал февраль.
Катились капли, падая без звука.
Он медленно снимал с неё печаль,
По пуговке расстегивал разлуку.
Казалось ей: любви живой замес
 Под лунью производит перемены,
Там облачность эмалевых небес
 Кладет Господь под голову Вселенной.
Казалось ей: времён незримый лёт
 Нашептывал: "Замри, смотри, послушай!
Там вечность, там с любовью Некто ждёт
 Земные неприкаянные души".
Она глядела в ветреную хмарь,
В туманность застекленного проёма,
Где зыбко капал временный февраль
 На кровлю ее временного дома.
Она искала трепетный маршрут
 В межзвездный сон, умом непостижимый,
Где в синих весях, ей казалось, ждут
 Паломники чудес и пилигримы.

А в гулкой бездне, в тьме глухих берлог,
Присыпанная звездною порошей,
Вселенная спала, как носорог,
Похрапывая в Боговы ладоши.

 ***
Я хотел...

Я хотел сказать – но промолчал.
Я хотел бежать – но пал без сил.
Шел к холсту – но холст не исписал.
«Дай!» – хотел сказать – но не просил.

Быть хотел один – но был в толпе.
Кудри отросли – но их стригу.
Я хотел качаться на волне –
Но сидел всю жизнь на берегу.

Я любил алеющий закат –
Но встречал рассеянный рассвет.
И всегда был в чем-то виноват,
Не прочитанный никем поэт.

Думал что скажу – но промолчал.
Думал,  добегу – но не успел.
Не достиг я праведных начал.
Не досочинил и не допел.

Плыть хотел легко – но не сумел,
Напрягался до раздутых жил.
Догореть хотел – не догорел.
И дожить хотел – но не дожил.

 ***
Мой город.

Мой город в сумерках сгорал -
Дворцы, соборы, колокольни.
Здесь Достоевский жил так больно,
Так бедно жил и умирал.
Мой город раскрывал мосты,
И небо падало в объятья,
А ночь, сгорая в белом платье,
Шла в рукописные листы.

Кружа в крахмальной поволоке,
Летели в сумраке дворцов
 Колонки письменных столбцов,
И зарифмованные строки.
А город ими ворожил,
Тревожил спящего поэта,
Из белой ночи Блок сонеты
 Любимой женщине сложил.

И перья страуса качались,
И очи в дальних берегах
 В его молитвенных стихах
 Ему прекрасными казались.
Свободный ветер и листва
 Сквозь облачные оторочки
 Вплеталась в пушкинские строчки,
И разливалась в них Нева...

Проспекты чередой домов,
И золотом неспящих окон,
И вихрем царского барокко
 Вливались в звон колоколов.
Катилось эхо в мрак теней,
Прощаясь, не могло проститься...
И стыли звонницы столицы,
Как мачты древних кораблей.

Я встал, пошел на кухню, согреть кофе.
Отдернув шторку, выглянул в окно, небо было звездным, луна стояла ровно посредине. Пузатое  облако, похожее на Будду медленно проплывало под ней.
  Я налил кофе и склонившись над зошитом, почувствовал, прочитав его стихи, что он тоже, когда-то видел похожую же картину…

***
Мерцали звездные чертоги,
Расплескан млечный путь окрест.
Луна, что кипа в синагоге,
Прикрыла маковку небес.

В час трапезы за перевалом,
Там, где безмолвие начал,
Сусальный Агнец в свете алом
 Творцов, Вечерей привечал:

  Шел свет с алтарного пристола
 И бурый, махонький телок,
Лакал у Будды из подола
 Молочно-звездный, сладкий сок.

В просвете, я глядел туманном
 Вдаль перистых и кучевых…
Они верблюжьим караваном
 Все шли и шли, а промеж них

 Созвездья вымостили трассы
 И там, над кромкой  облаков
 Неслись крылатые Пегасы
 И жеребенок без подков!

 ***
Русь Буса Белояра

 Скажи, кто память сторожит
 Столпами соляными Лота,
Кто звездной ночью ворожит
 Моей молитвенной дремотой,

Моей рифмованной строкой -
Небесно-синей оторочкой,
Моей закованной тоской,
Кольцом тернового веночка?!

То призрак прожитых времен,
Славянской древностью рожденный,
Над Книгой Велеса мой сон,
И страх, и дух закрепощенный.

Когда б священным родником
 Из океаньей белой пены
 Явился Пантеон Богов
 В наш мир слепой и современный…

И вновь бы Род разбил Яйцо,
Чтоб отделилась Явь от Нави,
Чтоб Вишну новое лицо,
Как день, предстало перед нами!

И сбросит тяжкие вериги
 Наш мир, как непомерный груз!
Из древней «Голубиной Книги»
Предстанет вновь  Святая Русь! -

Былинной, сказочной, далекой,
Такой желанной и родной!
Чтоб мы задумались глубоко
 Над православной стариной.

И, славя Правь, стезёю Прави
 В преданиях из уст в уста
 Мы б вспомнили, кто нами правил
 До появления Христа.

Кому молились предки наши,
Какие чтили имена…
Пусть родником прольются чаши!
С очей слетает пелена!

Чтоб оказаться у истоков
 И осознать, стыдом скорбя,
Как горько, слепо и жестоко
 Мы предали самих себя.

 ***
Темны зеркала

 С разбегу упал. Переломана кость,
Как будто вогнали заржавленный гвоздь,
И день затуманился тускло.
Могло бы иначе случиться, могло б…
Но вот ты лежишь, кровь стекает на лоб,
Бинты... И болит каждый мускул.

Ты молод, не выжил отпущенных лет –
Как будто с размаху ударил кастет,
Обрушился силой железной.
Так вот как темнеет, как тает весна?
А солнце дрожит, что под ветром блесна,
Не радует  мир бесполезный.

И вдруг – что-то странное с зыбкою тьмой...
Размылось, рассеялось… Ты сам не свой,
Затих, плотно сжаты ресницы.
Но ласковый шум, за окном детвора,
И мама зашла: «Ну, проснулся? – Пора!»
Приснится ж такое, приснится!

Вскочил, побежал, плещешь воду в лицо,
Скворчит на огне, золотится яйцо.
Позавтракать с голоду – трижды?!
А мама стоит.  "Мама, ты ж умерла?!"
– Ты тоже, сынок. – И темны зеркала.
И стрелки часов неподвижны.

Читал,  переворачивая страницы, не заметил, что наступило утро. Сирано терся об ногу, призывая на выход.
Позвонить ему?-  мне хотелось сказать что-то важное глаза в глаза, и я решил сразу идти на площадь.
Завернул зошит в пакет, чтобы  не измять, сделал несколько глотков холодного кофе, надел на пса поводок,  и мы  вышли из дому.

ПАТРИАРШИЕ.
Машины на Тверской томились в той же пробке, будто со вчерашнего дня не сдвинувшись с места.
В странном волнении я шел на Красную площадь…
Сирано призывно вилял хвостом, мне  пришлось свернуть на Патриаршие пруды, чтобы он менее заметно справил нужду, не хотелось убирать за ним.
На Патриарших было оживленное столпотворение,  казалось,  мир сошел с ума! Между бронзовыми скульптурами с животных - персонажей Крыловских басен бегал, дико размахивая руками, обезглавленный человек.
  Его черный грязный пиджак  залила кровь.
Обезглавленный бесновался между бронзовым «квартетом» Мартышки. Прохожие, оборачиваясь глядели на него ошарашено.
Сирано обратил на окровавленного внимание,  но,  обнюхав его недовольно рыкнув, отошел.
За жуткими ужимками безголового, дробно хохоча, следил вальяжно сидя на скамейке,   длинный, худой и  прилизанный на бок Воланд.
Вокруг него,  пискляво подхихикивая, юлил в клетчатых узких брюках и треснутом пенсне кривой, небритый Азазелло.
- Господин Берлиоз,  идите к нам! - обратилась к безголовому  блеклая тетка  в красной косынке,  с бидоном.
- Не отставайте! - услышал я  неприятный окрик и, обернувшись,  увидел огромного, жирного кота, выше меня ростом.
  Уткнувшись усами в рупор громкоговорителя,  кот командовал :
  - Подтягивайтесь, граждане!
  Обезглавленный Берлиоз  подбежал к двум толстухам в боевом макияже   и стал между ними, позируя  в объектив.
-  Вы были на квартире Берлиоза? - спросила меня одна из них и захохотала:
-  Мы идем оттуда! ночью Мастер и Маргарита дают Бал!
  Если интересуетесь - билеты у Азазелло .
  Кот потребовал, чтобы толстухи подтянулись.
  Они поспешили за остальными, одна из них, хлопая фиолетовыми ресницами, повернулась ко мне:
- Крем своей любовнице  можете купить  у Воланда - эффект потрясающий!
Кот игриво шлепнул ее лапой, по тугой джинсовой заднице, и закричал в рупор:
- Экскурсия по Булгаковским местам на Патриарших не заканчивается!
Сирано, задрав лапу, оросил прибрежные кустарники, и мы  спешно покинули сумасшествие  Патриарших.
Я хотел перейти дорогу, но рабочие в оранжевых жилетах,  громко матерясь, ремонтировали пешеходный переход, оградив его желтой лентой.
Зошит, завернутый в полиэтиленовый пакет,  лежал в кармане, я торопится, думая о Василии.

СОЛДАТСКАЯ ПИЛОТКА.
Наконец мы добрались  до площади.  Повсюду горели софиты, хотя был полдень, стояло живое оцепления из полицейских, оказалось,  попасть на площадь невозможно:  похоже, снова  снимали какой-то  фильм.
Вокруг хлипких лотков с подарочной подельщиной  толпились кургузо одетые провинциалы и расхристанные на ветру  иностранцы.
Сирано, зацепив лоток, чуть не свалил  с него помпезно ярких матрешек-президентов,  «беременных  своими же изображениями».
Пестрые  матрешки,  расставленные рядками, повалились одна на другую,  и продавец в широкой грузинской кепке, натянутой по  самые усы, бранясь, стал восстанавливать их, соблюдая нелепую иерархию очередности.
  Он выстроил матрешек, как советских «послереволюционных царей»: поправляя ту,  что была с надписью «Владимир Великий» -   она возглавляла шеренгу.
   За ней - стояла матрешка  «Иосиф Железный», за ним «Никита Чудотворец», рядом бровястый  - «Леонид Летописец» и бледный «Михаил Меченый».
   Горбачевскую серию, с наляпанными на лбах  родимыми пятнами, усатый продавец  раскрыл для наглядности  и выставил парапитеком.
  Горбачев-дюймовочка оказался  без легендарного родимого пятна.
  К лотку подошли школьники с банками пива, «Отвертки» и «Вертолета» - знаю эти «детские напитки» - водка разбавленная «фантой» и клюквенной водой -  не так уж я был креативнен со своим горбатым пиоэнером, что пил на углу, когда  все памятники Ленину выстроились в очередь в мавзолей.
   Школьница с черными губами и ногтями,  потягивая  «Отвертку»,  хихикнула, разглядывая матрешек.
Они обе были одеты фриками под стиль готики, вторая тоже с черными губами, тряся  лохматым начесом, стала гадать на Матрешках, как на ромашках:
  только вместо «любит - не любит»  звучало -  «Лысый-волосатый».
- Ленин лысый! – взвизгнула первая фрика-готика.
- Сталин волосатый! - Подхватила  с мятым начесом, обе стали по очереди выкрикивать, разглядывая матрешек:
- А Хрущев лысый!
-  А  Брежнев волосатый!
- А это кто?
-  Андропов! -  подсказал усатый.
О! -  лысый!  засмеялись они,
-  А это ?
- Черненко!
О – волосатый!
Смотри,  Горбачев лысый!
- А Ельцин волосатый!
- А Путин - лысый!
-  А Медведев - волосатый
-  И опять лысый Путин!
  - Значит, следующий будет опять Медведев!
- Почему?
- Потому что волосатый!
Они  захохотали: закон  лысых и волосатых!
Президентов не выбирают,  подумал я, тусуются перед гонками на лафетах по Красной площади: лысый – волосатый, а после   начинаются прятки красной в стенке.
  - Лысый -  волосатый! 
  Школьники, резвясь, непрестанно повторяли это сочетание.
Неожиданно школьница с черными губами сунула банку с надписью «Отвертка», своей подружке и, схватив с лотка солдатскую пилотку, натянула на голову, ничего не подозревавшего Сирано.
Он, вырос среди  детей и такая бесцеремонность не смутила его.
Пес рванулся с веселым лаем,  и я чуть не выпустил поводок.
- Эй, не трошь товар - деньги стоит! – гаркнул, продавец в кепке.
Я подозвал Сирано и поспешно  снял съехавшую на ухо  пилотку, усатый раздраженно выхватил ее:
- Теперь не товарный вид! -  сердито буркнул он и, повернув,  аккуратно разгладил солдатскую пилотку своей волосатой рукой.
  Я увидел, бурое пятно крови с боку.
Простреленная пилотка  лежала на прилавке среди блестящих орденов  и медалей Великой Отечественной войны. 

ВОЖДИ ПРОЛЕТАРИАТА.
Не видя выхода на площадь, где меня ждал Василий, я нервничал,  беспомощно застряв у торговых лотков.
И вдруг  ко мне подбежал в кепке, сдвинутой набекрень, с красной  гвоздикой в петлице живой и суетливо юркий Ленин. 
Он бесцеремонно схватился  за рукав моего плаща и картаво заблажил петушино отряхиваясь:
- Прройдемте товарисчь!
Я попытался отстранится, Сирано предупредительно зарычал, но Ленин, ни чуть не смущаясь, вытащил из кармана свежую кость и, бросив на землю, характерно простёр ребро руки в сторону:
- Следуйте за мной!
Горло у меня перехватило  и вместо грозной команды, голос сорвался до шепота:
- Фу! Нельзя!
Пёс, не расслышав, схватил кость, а Ленин тряс меня за рукав.
- Что значит фу?! Вы, что себе позволяете?!
Мимо нас на тяжелых лошадях не спеша  прошли всадники, на них лениво залаяли собаки.
   Вокруг Красной площади, на улицах и в метро нередко встречаются бездомные, обглоданные  псы.  Жители, особенно  спальных районов,  чтобы пройти к своим домам носят с собой еду для них.
Лошади набросали на тротуар дымящиеся кучи.
   Хденькая, светловолосая девочка в рванных джинсах, спешилась и  стала собирать лошадиное добро  в пакет.
Ленин повернулся к ней, возмущенно бранясь, снова достал из кармана и кинул собакам кость.
И тут я увидел, что за ним угрюмо прихрамывает в высоких кирзовых сапогах  застегнутый  на все пуговицы, как человек в футляре, низколобый,  пыхтящий  трубкой  Сталин:
- Опять эти всадники! А ну марш на Тверскую!
– У себя в Тифлисах командуй, Васисуалий Висцарионыч,  запротестовал Ленин.
  Сталин ускорил шаг, припадая на  ногу, и,  не вынимая заложенную за лацкан сюртука руку, хрипло,  с грузинским акцентом произнес:
- Нэ, ну  ызвэни гамарджоба – это жа мой чэловек!
Ленин отпустил мой рукав и  произнес, вцепившись пальцами в  жилетку,  заразительную, как на броневике речь.
  Его согнутые локти  торчали в разные стороны, и он  походил на  нахохленную наседку, собравшуюся  снести яйцо:
-  А ты не командуй, Сосо! - Здесь Россиюшка  наша, пониил?!
Завершив выступление, Ленин снова схватил меня за рукав и рубанув жестом воздух указал в сторону фотоштатива.
  -  Историческое фото на память!
И тут,  не выходя из ролей, они сцепились у фотоштатива,  запальчиво деля   меня,  как  клиента, на территории своего консенсуса, точно  дети лейтенанта Шмидта Паниковский и Балаганов.
В пылу спора у Сталина размазалась приклеенная оспа, но Ленин как сиамский близнец походил на  свой оригинал из в старой кинохроники.
  Я и прежде  видел эти персонажи на Красной площади, они делали свой бизнес на беспрерывном потоке туристов, но никогда не подходили ко мне.
  Достав из бумажника 20 евро,  я   протянул Ленину.
- Помогите, пожалуйста,  пройти на площадь!
Он посмотрел с прищуренной усмешкой.
Я достал сотню.
  Ленин схватил ее и,  не оборачиваясь, удрал,  петушась и подскакивая по пути.
Сталин отошел и с ненавистью поглядывал на меня.
  От агрессивных действий его останавливал недовольный рык Сирано.
  В отчаянье я смотрел на оцепление, не находя выхода на площадь.
  Мы с Сирано медленно шли вдоль полицейского кордона,  я мучительно думал о Василии.
Но тут снова появился Ленин, одной рукой он схватил меня за рукав, а другой рубанул воздух,  указывая путь:
- Следуйте за мной, товарищ!
Я устремился за ним, укоротив поводок Сирано.
Мы прошли  немного, и Ленин, остановившись возле полицейского,  преграждающего дорогу, что-то пошептал ему и дал  10 евро.
Я догадался, что он бегал в банкомат разменять деньги, потому что,  когда мы попали на площадь, у него осталась та самая купюра, которую я дал сразу.  Заведя нас с Сирано на площадь, Ленин  лихорадочно энергично пожал мне руку и удалился.

«КИНОСЪЁМКИ»
У Спасской башни сгруппировалась люди.
  Место съемок оградили проволокой, видимо, чтобы в кадр не попали ненужные персонажи.
Заглянув за желтый опоясывающий круг,  я увидел
 на серой каменой кладке в луже алой крови человека;  он лежал,  мастерски загримированный, сломанные, как у гуттаперчевой марионетки,  конечности валялись странно изогнуто.
«Гротескная театральщина, Тарантино», подумал я, но тут сердце оборвалось и замерло, откинутая рука со знакомым засаленным рукавом, что лежала на окровавленных камнях,  была рукой Василия.
- Что здесь произошло?  - переведя дух, спросил я у высокого парня с камерой, который снимал эту сцену.
- Самоубийство! – весело сказал он, не отрываясь от объектива. -
Прямо в полдень кинулся с башни! И как он туда забрался, молодец!
Парень достал телефон,  нажал кнопку: «Пишите заглавие. «Смертельный прыжок»!  Нет, пишите,  что сказал,  мы должны быть первыми. Фото я послал. Нет не убийство - это суицид. Да не знаю пока, какой-то нищий, бомж».
В это время подъехала машина «скорой».
Василия положили в мешок и унесли на носилках,  закрыв ему лицо пакетом с «молнией».Я почувствовал, что перехватило горло,  щеки стали мокрыми.
Полицейский, нагнувшись,  кряхтя,  обвел мелом то место, где он лежал.
В памяти зазвучали строчки из его зошита.
 ***
О сколько б мы вина не пили,
Как не гневили б небеса,
Чему бы грабли не учили -
А сердцо верит в чудеса!

В ученье-свет - до дна знакомом,
Я пазитив увидел в том,
Что первый блин - пусть ляжет комом,
Чем пухом вся земля потом.

Хоть обвели народ в Отчизне
 Вокруг всех пальцев, всей горсти,
Но главное, вот в этой жизни -
Не дать нас мелом обвести.


- Вы его знали? - спросил высокий, оторвавшись от своей камеры.
- Да… знал.
Он тут же ткнул мне микрофон и направил прожектор.
Я достал из кармана зошит и молча протянул ему.
Он надвинулся с вопросами, но Сирано зарычал,  и высокий отхлынул.
Я шел по Красной площади . День был мертвым.
Чтобы ты ни пережил, какими бы валунами боли ни ворочал,
как бы ни резал, ни рвал, ни грыз себя - все это, непереносимое, немыслимое, непоправимое… назовут одним мертворОдным словом «суицид».
Выйдя с площади,  я увидел того высоко парня с камерой.
Он сел в машину, захлопнув дверь.
Машина тронулась, со стороны водительского сидения
 приоткрылось окно,  и на мостовую полетел зашит, упав таблицей умножения кверху.
Я бросился поднять его. Машина затормозила и дала задний ход.
Высокий  вышел без камеры и направился ко мне.

АНГЕЛЫ НА КРЫШЕ.
- Хорошо, что я встретил вас! - бодро сказал он. – Понимаете,  это чума материал, я вам заплачу, расскажите о бомже!
- Я дал Вам его тетрадь.
- Да смотрел я, там же ничего нет, а стихи никто давно не читает.
А у нас пресса.
Он шел за мной, налаживая свой диктофон.
- Двести баксов  устроит?
Парень не закрывал рта, подбадривая меня к рассказу.
- Правда, же  это трусость -  покончить собой? - убежденно сказал он. - Жить труднее!
  Для того,  чтобы жит, надо больше смелости, чем прыгнуть с крыши, да?
Он ждал моего одобрения, разогревался все больше, развивая эту  мысль и любуясь ее парадоксальностью.
- Прыгнуть  ведь каждый может! А он - просто трус, разве нет?!
Он рассуждал о трусливой смерти бомжа, и я видел, как сам он в глазах своих вырастал – каким смелым казался себе, что живет, будто преодолевая страдания.
А щека у него круглая, и от возбуждения румяная, а губы пухлые, как вареники с раздавленной вишней, и кудри блестят овечьей шерсткой …
  Он все пенял на самоубийцу,   наливаясь презрением  к нему…
В тот момент худое, бледное, лицо Василия, его глаза возникли передо мной.
А корреспондент продолжал  самоутверждаться его горемычной  смертью…
Мы проходили мимо здания с открытым подъездом, рабочие тянули в лифт что-то объёмное, завернутое в серый  брезент, наверное,  антенну.
- Давай, понимай на крышу! Чердак открыт.
Схватив за плечо корреспондента, я подтолкнул его в лифт.
- Куда мы? - удивился он.
- Сейчас покажу! - уверил я.
- А что там?
- Тебе понравится.
Мы вышли на крышу, рабочие бросили антенну и ушли.
Я  схватил корреспондента за шиворот и потянув на край,  перекинул через парапет:
- Смотри!
Он закричал, упираясь.
- Разве страшно?! Это же для трусов! Жить ведь трудней!  Так?
- Не надо! - захрипел он,  дрожа всем телом
- Не надо?! А ты знаешь, что чувствовал этот человек? Знаешь, как ему было больно?
- Не надоооо!!!!!
- Не надо?
А знаешь, что думал он, поднимаясь на башню?
Что чувствовал, вот так перешагивая? Смотри! Смотри,  куда он шагнул!  Упал куда...
Знаешь, как кости ломаются с хрустом? Как сердце взрывается со свистом?
А ты живешь? Смелый, булки жуешь!
  Мы стояли в светлых плащах, развевающихся на ветру, как ангелы на крыше.
Сирано беспрестанно лаял, а я говорил, как в бреду, о смерти, о боли, о страхе…но увидев, что  корреспондент обмочился,  отпустил его. Сирано  рванул  поводок, и мы вышли с псом на улицу.

ВИРУС ТОСКИ.
Прошло два месяца. Василия нет на свете. Ничего не изменилось. Но зошит его лежит на моем столе.
Чем убить вирус тоски?  Алкоголь? Пробовал,  но не понял: либо он от нее, либо для нее -  тоска от него не проходит.
Чем лечить внутреннюю боль - суггестией? - «Все спокойно! Все совершенно спокойно!»
Ну да, у меня есть еда и нора, но человек не собака, чтобы вилять вокруг миски.
Кому нужна, друг мой, твоя прекрасная плесень поэзии?
Ты создал,  как Флеминг пенициллин из той же плесени - антибиотик от заразной  бездуховности.
Смотрю на подписанный конверт - "срочно и строго".
Там многое... и зошит.   Конверт разбух от  нужд и всяких «надо», как ядерный гриб.
  Конверт требует действий -  это война!
Надо отправить за границу его стихи,  здесь  они не нужны.
Обзвонил все издательства,  но ответа не получил.
Жизнь проходит в драке с собой. Каждодневная схватка.
Заставляешь себя делать то, что не хочешь, вообще что-то делать.
Утро - паническое время. Просыпаешься в панике. Надо бежать куда-то, успеть  что-то...
И  все это первостепенно важно, и все требует усилий, давления, энергии.
Утро требует активных действий.   Не хочется:
Первое - вставать.
Второе -  шевелиться.
Грызут мысли о долге. Под черепом тасуется перечисление дел…
Предчувствие страха -  не выполнишь, не справишься, не успеешь.
  В черепе давление пресловутого надо..
Ужас перед пробуждением, перед активностью.
Состояние дремы рисует кошмар, кошмар -  это преддверие жизни.
Понимаю, почему большинство  любят с утра бежать на работу - крутиться на взводе легче, чем столбенеть перед выбором - осмыслять, ощущать...
  От этого впадаешь в панику!
Паника- это суета, суета - это смута, смута - это тревога, тревога - это страх, страх - это паника. Замкнутый круг.
Замкнутость пугает, как безысходность.
  Если я не найду возможность напечатать зошит, никто не узнает о  нем. Но часто мне кажется, что это и не надо никому.
  И я не могу ответить себе с полной уверенностью, так мне кажется, потому что я бы хотел снять с себя ответственность, или на самом деле это именно так.
 ...Эти мысли приходят, особенно  в те моменты, когда  вспоминаю ту солдатскую пилотку, что лежала на прилавке среди орденов и матрешек, простреленная, с бурым пятном…
Снова открыл зошит...
  Стихи о России…
*
Россия – боль! Ты далека.
Как в зеркалах твои просторы.
Но не дотянется рука,
И не доплещется река,
И не переместятся горы.
1.
Белый храм дарует свой покров,
Юная черница* ставит свечи,
А колокола закутал вечер,
И не слышен звон колоколов.

А звонарь пересчитал гроши
 На своей мозолистой ладони,
Он пойдет искать иной юдоли:
Одинокой думы для души.

Там, где битва, не спасет броня! –
Вместо алтаря воздвигли нужник,
Пал монарх, и пал его прислужник,
Царство пало, царская семья.

Руссия, голубушка моя!
Как забыть твой юг и белый север,
Подорожник, и лопух, и клевер,
Легких одуванчиков поля.

Скиний* золотые купола,
ДЕвичьи монисты и наряды,
Праздники, пасхальные обряды,
Звонницы твои, колокола!

Как забыть угрюмые темницы,
Красный стяг, призывный барабан?!
Родинка моя! – Страна-капкан,
Звон цепей да братские гробницы.

Звон цепей да колокольный звон,
Медно-монолитный звон набата!
Пусть звонят, чтоб не услышать стон
 Дорогих, таких живых когда-то.

Дорогих... Какая, Боже, грусть!
Предо мной прошедшие картины...
За великомучениц молюсь,
За тебя, Цветаева Марина!

Эта боль пусть не переболит!
За непокоренных! За утрату!
В куполе небесном Пантократор*
Грозно, как возмездие, глядит.

Остается – в некий час без слов
 Молча преклонить пред ним колена.
Проклята народная измена,
Проклято усердие рабов.

Белый храм дарует свой покров,
Старая черница ставит свечи,
А колокола закутал вечер,
И не слышен звон колоколов.

2.

Там, где сжигают корабли,
Где вечно молнии и громы,
России голос незнакомый,
Звучит вдали.
Она всегда легко карала
 И гениев, и бунтарей,
Не берегла, не защищала
 Ни скорбных нищих, ни царей.

Теперь державное строенье,
Республик слаженная связь –
Все рухнуло в оцепененье
 В густую, вздыбленную грязь.
Конец империи! Россия,
Скрывая горечь, стыд и боль,
Стоит среди мирской стихии,
Как голый сказочный король.

Смешной, обманутый... Не так ли?
Слепец, безумец и чудак...
Но в неоконченном спектакле
 Объявлен, господа, антракт.
Мы сами души свои гложем –
Кто убивал и кто любил.
Мы сами прах свой подытожим
 Средь преждевременных могил.

Стоят забытые гробницы
 И груды грабленых дворцов,
И в ступоре стоит столица
 От новых русских подлецов.
И пусть кровавым покрывалом
 Укрылась бедная земля,
Пока еще не прозвучало:
«Конец, финита, вуаля!»

Очнется разум постепенно
 От обморока смутных дней.
Летящий ангел непременно
 Коснется Родины моей!
Пусть от его прикосновенья
 Загадочно и неспеша
 Из вязкой глины безвременья
 Восстанет русская душа.
И с яростной,  жестокой силой
 Рванется к выси голубой,
И миру явится Россия
 Неопалимой Купиной.

Прим автора.

 *Мирская черница - монашка, которая живет в миру.
 **Пантократор  (Христос-Вседержитель) – поясное изображение Христа, который правой рукой благословляет, а в левой держит Евангелие.
 *** Скиния (шатер, походная церковь) - символ, обозначающий в прообразах грядущее местопребывание Бога в Человеке (Откр.21:3).Скиния была построена на земле, но являлась лишь образом того, что в оригинале хранится на Небесах (Исх.25:9,40;26:30).
Икона «Неопалимая Купина»  находится в Московском Благовещенском соборе.
Ей приписывается чудодейственная сила предохранения от огня,  "огненного опаления".
 ___________________________________
Цитаты (С)
 " И на обломках самовластья" А. Пушкин.
 " Умом Россию не понять"Ф. Тютчев.
 "Ганечка" - "Идиот" Ф. Достоевский.
 " Пятый воздух" Версия убийства Марины Цветаевой.
Т.Кастандогло
http://www.stihi.ru/2010/05/30/4862
 * Анна и Аннушка - имеется ввиду Анна Каренина и Аннушка, разлившая масло на рельсах - персонаж романа Булгакова "Мастер и Маргарита"