Анатолий Талалай. Античность Сборник материалов. К

АНАТОЛИЙ ТАЛАЛАЙ. АНТИЧНОСТЬ (СБОРНИК МАТЕРИАЛОВ). КНИГА 3:
ФИЛОСОФЫ.
ЗАКОНОДАТЕЛИ.
ВЛАСТИТЕЛИ.
АТЛАНТИДА.


           СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ 3:
ГЛАВА 7. АРИСТОТЕЛЬ.
ГЛАВА 8. ВЛАСТИТЕЛИ.
ГЛАВА 9. АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ.


7. АРИСТОТЕЛЬ.

«Неблагодарность остаётся неблагодарностью
даже и в том случае, когда облагодетельствованный
повинен в ней меньше, чем благодетель»
(Франсуа де Ларошфуко. Максима 96).

«В истории человеческой культуры трудно указать столь всестороннего, энциклопедичного, методологически выдержанного организатора научных знаний, каким был Аристотель…
«Древние греческие философы были все прирождёнными диалектиками, и Аристотель, - самая всеобъемлющая голова между ними, - исследовал уже все существеннейшие формы диалектического мышления», - так его характеризует Энгельс («Диалектика природы...»).
-- «Что же касается диалектики, то до сих пор она была исследована более или менее точным образом лишь двумя мыслителями: Аристотелем и Гегелем (Энгельс, Анти-Дюринг...)» [Цит. по: 4, с. 262 - 263].
В своей работе «Физические проблемы» Аристотель затрагивает вопросы о фазах Луны, о причинах вредности талого снега для питья, о том, почему хуже стирать бельё в морской воде, почему белое вино меньше опьяняет, как солнечное тепло передаётся созревающим плодам, почему от стыда краснеют, а от страха бледнеют. Он также интересовался проблемами предсказания погоды в связи с направлением ветра, поведением птиц {в том числе, лебедей и голубей} и животных. Аристотель вообще удивляет нас своей необычайной любовью к изучению природы, своей неутомимой наблюдательностью и фиксацией всякого рода редких, а иной раз даже и забавных явлений жизни. Он написал книги о металлах, о растениях, о земледелии, где с такой же подробностью описывает бесчисленные частности этих предметов.
Аристотель подробно входил в исторические вопросы риторики, а, занимаясь Гомером, он стремится разрешить некоторые противоречия, возникающие при чтении текста его поэм. Он описал нравы и учреждения почти всех не только греческих, но и варварских государств. В одном жизнеописании Аристотеля сообщается, что он следовал за Александром Македонским вплоть до индийских брахманов, и наблюдения над обычаями многих стран дали ему возможность описать 255 типов государственного устройства. Аристотель написал также книгу «Обычаи варваров», книгу о притязаниях и правах греческих полисов, книгу об истории Пифийских игр с перечислением победителей на них, книгу так называемых «Дидаскалий», то есть сведений о драматических постановках, книгу «Исторические заметки» и так называемый «Пеплос» («Одеяние»), или даже несколько книг с таким названием, содержащих разнообразные сведения от перечисления всеэллинских спортивных игр до собрания эпитафий на могилах древних героев. Энциклопедизм Аристотеля поистине бесконечен. Он даже интересовался проблемами разлива Нила. Аристотель и его школа всегда любили изучать жизнь как в её истоках, так и в её внешнем оформлении. Но всякая жизнь – а космос представлялся им универсальной жизнью – всегда была для Аристотеля прекрасна. Ему принадлежат слова: «Не следует ребячески пренебрегать изучением незначительных животных, ибо в каждом произведении природы найдётся нечто, достойное удивления, …надо и к исследованию животных подходить без всякого отвращения, так как во всех них содержится нечто природное и прекрасное. Ибо не случайность, но целесообразность присутствует во всех произведениях природы и притом в наивысшей степени, а ради какой цели они существуют или возникли – относится к области прекрасного» [смотри: 18, с. 252 - 256].
«Исследователи Платона уже давно установили постоянную тенденцию философа к… структурно-числовым соотношениям, а последний период творчества Платона и вообще трактуется как пифагорейский по преимуществу» [16, с. 48].
В противоположность Платону, Аристотель думал по-другому. «Согласно мысли Аристотеля, вся реальность оказывалась последовательностью переходов от «материи» к «форме» и от «формы» к «материи»… Поднимаясь по лестнице форм, Аристотель доходил до высшей «формы» - бога, имеющего бытие вне мира. Бог Аристотеля - «перводвигатель» мира, высшая цель всех развивающихся по собственным законам форм и образований» [17, т. I, с. 92].
Аристотель (Aristoteles) [384 - 322 гг. до н. э.] родился в ионическом городе Стагире – греческой колонии на Фракийском побережье между июлем и октябрём 384 года до н. э., в первый год 99-й олимпиады.
Греки вели хронологию, начиная с предполагаемого первого года первой олимпиады, каковым считался 776 год до н. э.
По-русски город, где родился философ, можно передавать по-разному (впрочем, как и некоторые другие греческие города): можно говорить и «Стагир», и «Стагира», и «Стагиры». Город находился на юге Македонии, на полуострове Халкидике, вблизи более известного города Фессалоник [смотри: 18, с. 179].
«Стагиры были основаны выходцами с острова Андроса (это была родина отца Аристотеля). Говорили также, что предки Аристотеля по отцу происходили из сицилийской Мессаны (нынешняя Мессина), которая была колонией Эвбейской Халкиды, откуда происходили предки Аристотеля по матери (остров Андрос на расстоянии всего нескольких миль от острова Эвбея). Из всего этого следует, что, несмотря на территориальную близость к Македонии, Аристотель был чистейшим греком и по отцу, и по матери, и лишь по неизвестным причинам его родители поселились на северном полуострове Халкидике» [18, с. 179 - 180].
Отец Аристотеля – Никомах, придворный врач македонского царя Аминты III (отца Филиппа Македонского и деда Александра Великого, который правил в 390 - 369 гг. до н. э.), сын Никомаха. Он был потомком того Никомаха, который считался сыном Махаона, который, в свою очередь, являлся сыном «божественного врача», бога Асклепия (или Эскулапа).
Асклепий – бог врачевания в древне-греческой мифологии. Главным центром его культа был город Эпидавр (Арголида), откуда он проник в другие города и с V века до н. э. получил большое распространение по всей Греции. В III веке до н. э. Асклепию начали поклоняться в Риме, где его отождествили с римским богом Эскулапом (Aesculapius). «Непременным атрибутом {тотемом} Асклепия была змея (или даже две), получавшая в храме жертвоприношения. Асклепий мыслился ипостасью Аполлона…
{Здесь ипостась – одно из лиц бога Аполлона. Аполлон отдал Асклепия на воспитание кентавру Хирону, который научил его искусству врачевания; Асклепий прославился как искусный врач, воскресавший даже мёртвых; за это нарушение божественного порядка Зевс поразил Асклепия молнией; разгневанный смертью сына, Аполлон перебил киклопов, ковавших молнии для Зевса, и за это осуждён был служить смертным людям; Асклепий почитался в образе змеи с глубокой древности; в историческое время змея (наряду с петухом) считалась его священным животным; и сейчас эмблема медиков -- змея, обвившаяся вокруг чаши; в греческих храмах, посвящённых богу Асклепию, больных пользовали жрецы, которые были в то же время врачами; самым известным в древности храмом-лечебницей являлся храм Асклепия в Пергаме; центрами культа Асклепия были Эпидавр (Южная Греция), Пергам, остров Кос; в храмах Асклепия, согласно греческим верованиям, бог-целитель либо являлся больным воочию и исцелял их, либо приходил во сне и подавал спасительные советы; статуи представляют нам Асклепия зрелым мужем, похожим на Зевса, в руке у него посох, вокруг которого обвивается змея.}
О нескольких Никомахах между Махаоном и отцом Аристотеля Никомахом говорят арабские биографии Аристотеля. А то, что первый Никомах был сыном знаменитого врача Махаона, об этом читаем у позднеантичного писателя Павсания. Характерно, что и Махаон, и его сын Никомах были обожествлены в Мессении, где для них был установлен даже специальный культ…
{Мессения – область Греции на юго-западном побережье полуострова Пелопоннес, в то время как Арголида – на его северо-восточном побережье.}
Происходить от Асклепия значило занимать выдающееся положение среди людей. Знаменитые врачи на острове Коссе считали себя потомками бога и назывались Асклепиадами. К семейной традиции Аристотеля как раз и относилось это асклепиадовское происхождение. И тут совершенно неважно, что такого рода представления отличались фантастическим характером. Фантазией они являются для нас, людей XX века. Но это не было фантазией ни вообще для древних греков, ни, в частности, для Аристотеля» [18, с. 180 - 182].
В честь бога имя Никомах получил сын Аристотеля. Среди друзей Аристотеля был врач Никомах. Мать Аристотеля звали Фестидой. [смотри: 2, V 1].
М.Л. Гаспаров пишет, что у Аристотеля был брат, о котором известно только, что его звали Аримнест, и он умер бездетным [смотри: 2, с. 561].
«При дворе македонского царя в Пелле Никомах жил со своей женой Фестидой и тремя детьми, сыновьями Аристотелем и Аримнестом и дочерью Аримнестой. Древней столицей Македонии, куда изначально был приглашён Никомах, были Эги, в дальнейшем же {македонский царь} Филипп перенёс столицу в город Пеллу. После смерти Никомаха (между 376/5 и 367 гг. до н. э.) вся его семья из Пеллы вернулась в Стагиры. С Никомахом царя Аминту III связывали также и дружеские отношения. Позднейшие античные учёные приписывали Никомаху сочинения по медицине и натурфилософии, то есть понимали его не только как врача-практика, но и как теоретика врачебного искусства… После смерти родителей… {Аристотель} был взят на воспитание неким Проксеном. О Проксене известно весьма немного. Мы знаем, что он был вторым мужем старшей сестры Аристотеля, Аримнесты, и имел от неё сына Никанора. По некоторым сведениям, Проксен был знакомым или даже другом Платона, а возможно, также и Гермия Атарнейского… Надо сказать, что Проксен был родом из города Атарнея (что находился в прибрежной области Мизии в Малой Азии) и переселился потом в Стагиры. Согласно философу Сексту Эмпирику (тоже, кстати сказать, врачу), Проксен даже и родился в Стагире и якобы состоял в кровном родстве с Аристотелем. Обращают на себя внимание сведения, правда, не очень достоверные, что Проксен привёз Аристотеля в Афины и что даже будто бы отдал на воспитание и обучение Платону» [18, с. 183 - 184].
«В 367/6 году до н. э. Аристотель решил поехать в Афины. Недостоверные версии, которые опровергались уже самими их рассказчиками, гласили, что Аристотель проживал в Афинах своё наследство, занимался знахарством, врачеванием и даже был солдатом. У Элиана прямо читаем: «В юности Аристотель промотал отцовское наследство и волей-неволей сделался воином. Но ему пришлось бесславно распрощаться с этой жизнью и стать торговцем лекарственными снадобьями. Незаметно пробравшись в Перипат {платоновскую Академию} и слушая там философские беседы, он благодаря исключительной даровитости усвоил начала знаний, которыми обладал впоследствии»… Вообще говоря, существует много всякого рода источников для биографии Аристотеля, которые часто противоречат один другому и которые требуют к себе сугубо критического подхода. Например, один из источников гласит, что Аристотель впервые появился в Афинах ещё восьмилетним мальчиком, якобы туда его привёз Проксен… Несомненно, подобного рода сведения вызваны желанием сказать что-нибудь об учёбе Аристотеля до Платоновской академии, чтобы признать его до некоторой степени подготовленным к ученичеству у Платона. Однако, вероятно, что это всего только домысел, поскольку остальные источники говорят о прибытии Аристотеля в Афины только в семнадцатилетнем возрасте.
{Удивительна аргументация авторов этих строк: разве истина устанавливается «большинством» (чего бы то ни было: голосов, свидетельств, фактов, предписаний и т. д.)?}
Надо ведь учитывать, что гений мало нуждается в особой предварительной подготовке. Аристотель мог явиться в Академию и не проходя никакой школы.
{А как же с девизом Академии, начертанным над входом: «Да не войдёт несведущий в геометрии»? Хотя, вероятно, он появился несколько позже, когда славу Академии в области математики принёс Евдокс.}
Конечно, он учился, как это было предусмотрено традицией и правилами, но как именно и где он учился, это в конце концов и не так интересно. Гораздо интереснее самый факт появления Аристотеля в Академии, но этого факта как раз никто не отрицает.
{И здесь авторы биографии Аристотеля проявляют непонятную пристрастность в стремлении обосновать более тесную связь Аристотеля с Платоном, чем она, предположительно, была в действительности.}
Говорили далее, что Аристотель ещё до поступления в Академию занимался риторикой, что он был учеником знаменитого ритора Исократа [436 - 338 гг. до н. э.] и что в Академию он попал только в 30 лет, разочаровавшись в риторике. По этому поводу необходимо сказать, что учёба Аристотеля у тогдашнего знаменитого оратора Исократа совсем не исключается… Между прочим, вопрос о пребывании Аристотеля в школе Исократа является вопросом не очень простым: здесь, кажется, можно установить кое-какие связи между риторическими интересами Аристотеля и его обучением в юности. Прежде всего риторическая школа Исократа была в те времена знаменита и была более известна и популярна, чем даже школа Платона. Свою школу Исократ основал ещё около 393 года до н. э., то есть, по крайней мере, лет за 5 – 6 до основания Академии Платоном. По другим сведениям, обе школы возникли одновременно. Выдающийся ритор, Исократ стал привлекать к себе слушателей со всей Греции; и нет ничего удивительного, если Аристотель попал сначала к нему. Далее, изучение философии Аристотеля свидетельствует о его весьма большой любви к риторике; а его специальный трактат «Риторика» говорит о его огромной опытности и начитанности в этой области и о его любви к риторическим изысканиям. Даже и в своей теоретической философии Аристотель отводил риторике большое место; и основной метод логических исследований, который он проповедует в трактате «Топика», он прямо так и называет риторическим. Известно далее, что по вступлению в Академию ему было поручено чтение специального курса лекций именно по риторике. А если какие-нибудь биографические сведения и гласили о расхождении Аристотеля с Исократом, то ввиду неимоверной оригинальности аристотелевского мышления этот отход от Исократа можно считать только естественным. Первые сочинения Аристотеля в пределах Академии тоже отличаются склонностью к риторике. Заметим, что в молодости Исократ жил на севере Греции в Лариссе, где имел общение с Горгием, который прославился не только как софист, но и как талантливый оратор. Это тоже делает возможным изучение Аристотелем риторики ещё в бытность его на севере, до приезда в Афины. Итак, пребывание Аристотеля в школе Исократа, рассуждая теоретически, чрезвычайно вероятно… Ведь возможно, …, что античные и арабские биографы Аристотеля не знали, чем заполнить те три года, что прошли с приезда Аристотеля в Афины до его встречи с Платоном, которая могла произойти не раньше 365/4 года до н. э. (Как известно, эти три года Платон провёл на Сицилии для своих философско-политических целей)» [18, с. 185 - 187].
В 366 году до н. э. Аристотель поступил в школу Платона. Ему было семнадцать лет. Одновременно с ним в Академию Платона пришёл Гераклид (Понтийский). В этом году Платон предпринял вторую поездку на Сицилию. Пока Платон отсутствовал, его замещал Евдокс (Книдский), софист, пифагореец и слушатель Платона, который сначала его отверг [смотри: 2, VIII 87, 88].
Евдокс родился в 391 году до н. э. (или, по другим сведениям, около 408 г. до н. э.) на острове Книде (побережье Малой Азии), в городе Книде, известном как один из главных центров почитания богини Афродиты (в её честь изваял известную статую греческий скульптор Пракситель).
{Священным цветком Афродиты была роза.}
«Ему было около двадцати трёх лет и жилось ему трудно, когда, привлечённый славою сократиков, пустился он в Афины вместе с врачом Феомедонтом, который его содержал (а по мнению некоторых, и был его любовником). Приехав в Пирей, он каждодневно поднимался в Афины, слушал там софистов и возвращался в гавань.
{Это же говорит Диоген Лаэрций и об Антисфене: «Жил он в Пирее и каждый день ходил за сорок стадиев, чтобы послушать Сократа» [2, VI 2].}
Проведя так два месяца, он вернулся на родину {город Книд} и оттуда на дружескую складчину вместе с врачом Хрисиппом отправился в Египет с верительным письмом от Агесилая {спартанского царя, полководца и дипломата} к {царю} Нектанебу, а Нектанеб свёл его со жрецами. В Египте, обрив подбородок и брови, он пробыл год и четыре месяца; некоторые говорят, что там он и написал своё «Восьмилетие». Оттуда он явился софистом в Кизик и на Пропонтиду, а также к царю Мавсолу. И затем, наконец, воротился он в Афины со множеством учеников назло Платону, как уверяют некоторые, ибо когда-то вначале Платон его отверг. А иные говорят, будто он на пиру у Платона первый расставил ложа гостей полукругом, потому что было слишком многолюдно. И Никомах, сын Аристотеля, говорит, что наслаждение он почитал за благо {об этом пишет Аристотель в «Никомаховой этике»}» [2, VIII 86 - 88].
Мавсол (или Мавзол) – бывший персидский сатрап, сделавший Карию независимой; он правил ею с 377 по 353 годы до н. э. Его надгробный памятник (по-гречески, Mausoleion) в городе Галикарнасе (Малая Азия) – одно из «семи чудес света» [смотри: 2, с. 578]. Теперь мавзолеями называют монументальные надгробные сооружения (как Мавзолей В.И. Ленина в Москве).
«В первый раз Евдокс появился в Афинах в возрасте 23 лет, то есть около 385 года до н. э. Возможно, что он уже в это время начал слушать Платона. Добавим к этому, что источники гласят о его ученичестве у пифагорейца Архита {известного как Архит Тарентский}, который наставлял его в астрономии и геометрии, кроме того он ещё учился медицине у тогдашних известных врачей. Имеются сведения, что Евдокс примерно в 381/80 году до н. э. посетил Египет. Страбон приводит даже версию, что Евдокс поехал в Египет вместе с Платоном и провёл там целых тринадцать лет, с трудом добиваясь сведений о тайных учениях египетских жрецов. Проведя после этого несколько лет в Кизике и Пергаме (Малая Азия), он… вторично приехал в Афины, но на этот раз уже с целой школой своих учеников, так что Диоген Лаэрций говорит даже об известной конкуренции Евдокса с Платоном… Во всяком случае, во время второй поездки Платона в Сицилию [367 - 365 гг. до н. э.] Евдокс замещал его в качестве главы Академии… Через некоторое время (приблизительно через 6 – 7 лет) Евдокс вернулся в Книд, где народ облёк его законодательными полномочиями… Таким образом,… он не был академиком в собственном смысле слова, но провёл в Академии свои цветущие годы… Расцвет философской деятельности Евдокса приходится на 368 - 365 гг. до н. э., то есть на время его вторичного появления в Афинах {то есть в те годы, когда Платона не было в Афинах, а Академию возглавлял сам Евдокс}… Аристотель отзывается об Евдоксе с большим сочувствием, он приоткрывает нам то направление мысли, которое характерно не для Платона, но именно для Евдокса и самого Аристотеля» [18, с. 241 - 242].
«В отечество он воротился с великим почётом, как то явствует и из постановления в его честь. Слава о нём распространялась по всему эллинству, - и за те законы, которые он написал для сограждан (как говорит Гермипп в IV книге «О семи мудрецах»), и за его астрономию, и за его геометрию, и за прочие достопамятные труды. У него было три дочери – Актида, Фильтида и Дельфида. Эратосфен (в книге «К Батону») говорит, что «Собачьи разговоры» - тоже его сочинение; а другие – что их написали египтяне на своём языке, а он их перевёл и обнародовал для эллинов. Чтение его о богах, мироздании и небесных явлениях слушал Хрисипп Книдский, сын Эринея (а о врачевании слушал он Филистиона Сицилийского). От Евдокса остались и отличные «Записки». Сыном Евдокса был Аристогор, а сыном Аристогора – Хрисипп, Аэтлиев ученик, погружённый мыслью в умозрение природы, от которого известно «Главное лечение»… Тот же Аполлодор сообщает, что расцвет Евдокса Книдского приходится на 103-ю олимпиаду и что он положил начало учению о кривых. Скончался он на пятьдесят третьем году {то есть, умер Евдокс рано (или в 350, или около 355 года до н. э.)}. Ещё когда он был в Египте у Хонуфида Гелиопольского, бык Апис {египетское божество плодородия в образе быка} облизал ему плащ, и тогда жрецы сказали, что он будет знаменит, но недолговечен (так рассказывает Фаворин в «Записках»)… {Такой легендой «объяснили» преждевременный уход из жизни Евдокса, но, может быть, действительной причиной этого было знание (некая тайна), которое он узнал в Египте (или в Академии) и каковое оказалось ему «не по плечу», и он «плохо им распорядился».} Евдокса называли «Эндоксом» [«Славным»] за громкую о нём молву» [2, VIII 88 - 91].
Евдокс Книдский [по другим источникам, около 408 - около 355 гг. до н. э.] занимался математикой и астрономией. Он первым дал общую теорию пропорций; ему принадлежит доказательство теоремы об отношении площадей двух кругов и другое. У себя на родине он первым из древнегреческих учёных создал астрономическую обсерваторию, регулярно наблюдал небо и дал описание созвездий. От чисто умозрительных рассуждений он также впервые обратился к анализу результатов наблюдений. В астрономии Евдокс сделал одну из первых попыток построения теории движения планет. В теории движения небесных тел, созданной Евдоксом, восемь «колёс» (Луна, Солнце, пять планет и звёзды) были заменены 27 сферами. Согласно его рассуждениям, в центре мира находится Земля, вокруг которой расположены невидимые сферы. Для каждого небесного тела имеется определённое число сфер, сочетание движения которых и даёт в итоге видимый путь объекта среди звёзд. Например, с Луной связаны три сферы.
«Интересно заметить, что в наше время для вычисления положения Луны с точностью 0,1 секунда в соответствующих формулах используют 1030 членов разложения в ряд, а древнегреческий учёный пытался обойтись всего тремя сферами… Для Солнца Евдокс выделял тоже три сферы, а вот для планет, у которых наблюдаются попятные движения, - по четыре. Ещё одна сфера – для звёзд, и в итоге получается 27 (3+3+5х4+1=27). Калипп, ученик Евдокса, усложнил задачу, добавив ещё 7 сфер. Евдокс считал, что между группами сфер, принадлежащих одному небесному телу, нет никакой связи. Он не задавался вопросом о «двигателе» сфер и первопричине существования всей системы. Его интересовала чисто кинематическая картина Вселенной, но в истории науки его построения оставили свой след как полезная попытка разобраться в сложных движениях планет… Аристотель предположил, что группы небесных сфер отдельных планет влияют друг на друга, и, чтобы всё согласовать, добавил к схеме Калиппа ещё 22 сферы (то есть всего их стало 56). Таким образом, он нарисовал картину огромного механизма из концентрических сфер, в центре которого находится неподвижная Земля. «Перводвигатель», то есть бог, запустил первой сферу неподвижных звёзд, та «потянула» за собой остальные, и так весь механизм пришёл в движение. Согласно Аристотелю, небесные тела по удалению от Земли расположены в такой последовательности: Луна, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер, Сатурн и, наконец, звёзды» [36, с. 222 - 223, с. 227].
Перводвигатель (лат. Primum movens, буквально – первое движущее) – центральное понятие космологии и теологии Аристотеля. С его помощью Аристотель стремился объяснить целесообразность природы и обосновать вечность мира. В «Физике» (8-я книга) понятие перводвигателя постулируется в связи с анализом движения, и Аристотель обосновывает вывод: «по необходимости должно существовать «первое движение», которое само абсолютно неподвижно». В «Метафизике» (12-я книга) перводвигатель выступает как трансцендентный («потусторонний») «бог» и ценностное «начало», от которого «зависят вселенная и природа». Он есть та «действительность», которая необходимо предполагается всяким переходом от потенции к акту (в данном случае – общемировым становлением и движением), и оформляет косную материю в энтелехиальный космос. От демиурга (творца) Платона перводвигатель Аристотеля отличается тем, что он не создал мир однажды в прошлом, но актуализирует и оформляет его непрерывно и ежесекундно в течение целой вечности, гарантируя тем самым его безначальность и неуничтожаемость.
Учение Аристотеля о трансцендентном (потустороннем) перводвигателе послужило исходной точкой для уяснения философии Аристотеля средне-вековой мусульманской и христианской теологией (богословием) [смотри: 3, с. 487].
Акт и потенция (лат. Actus et potentia – перевод греч. слов действительность и возможность) – важнейшие понятия философии Аристотеля. Своим учением об акте и потенции Аристотель ввёл в онтологию (метафизическое учение о бытии) принцип развития. Понятия «акта» и «потенции», как и понятие «движение», не поддаются строгому определению, но устанавливаются с помощью техноморфных (от греч. techne – мастерство, наука и morphe – форма) и биоморфных (от греч. bios – жизнь, био- и morphe – форма) аналогий, таких как: семя – человек в потенции, глыба мрамора – изваяние Гермеса и т. д. [смотри: 3, с. 17].
«О близости Аристотеля Евдоксу говорит один текст из «Этики Никомаховой», где сочувственно рассматривается учение Евдокса о наслаждении. Наслаждение, ни по мнению Платона, ни по мнению Аристотеля, не является высшим благом. Тем не менее оно входит в него с известными видоизменениями… {Вот текст Аристотеля:}
«Евдокс думал таким образом, что наслаждение есть высшее благо, ибо мы видим, что все существа – разумные и неразумные – стремятся к наслаждению, а избранная цель во всём есть благо и наиболее важна. Все стремятся к одному и тому же; это указывает, что оно-то и есть для всех лучшее, ибо всякий ищет себе блага, как, например, пищи, а то, что является благом для всех и к чему все стремятся, то и есть безотносительное, или высшее благо. Эти положения показались убедительными больше вследствие нравственности самого Евдокса, чем ради их самих, ибо он считался в высшей степени благоразумным человеком. Полагали, что он учил этому не потому, что любил наслаждения, а потому, что это ему казалось справедливым. Это же, - думал Евдокс, - не менее ясно и из противоположного, ибо страдание избегается всеми, а более всего избирается то, к чему мы стремимся не ради чего-либо другого или ради другой какой-либо цели; подобной целью, согласно мнению всех, является наслаждение, ибо никто ведь не спрашивает, ради чего кто-либо наслаждается, предполагая, что наслаждение ценно само по себе».
Сближение с Евдоксом в одних вопросах сопровождалось расхождением в других, что, однако, не мешало личной дружбе обоих философов. О близости Евдокса… Аристотелю свидетельствует то, что образ круга или шара и движение по кругу он считал максимально совершенным и на основании разных математических выкладок доказывал шарообразность космоса в целом, а также всех известных тогда светил и планет» [18, с. 242 - 243].
От Евдокса Книдского (и Еванфа Милетского) нам известна другая история происхождения «списка» семи мудрецов. Они утверждают, «что это Крез {последний царь Лидии, богатейший правитель} дал одному из своих ближних золотой кубок, чтобы вручить его мудрейшему из эллинов, а тот вручил его Фалесу. Кубок обошёл всех до Хилона; Хилон спросил пифию, кто выше его мудростью, и бог назвал Мисона (... последователи Евдокса включают его в перечень вместо Клеобула, Платон {? в «Протагоре»} - вместо Периандра). Вот что сказал о нём пифийский бог:
Есть, говорю я, Мисон, рождённый в Хене на Этне,
Лучше, нежели ты, снаряжённый пронзительной мыслью...
А Клеарх и платоник Даимах утверждают, что чаша Креза была послана Питтаку и уже от него пошла по мудрецам» [2, I 29 - 30].
Встреча Аристотеля с Платоном произошла только после возвращения Платона. Во время отсутствия Платона появился в Афинах (и в Академии) изгнанный из Сиракуз тираном Дионисием брат его жены Дион, один из тех, кто убедил Платона в целесообразности визита ко двору Дионисия. В платоновской Академии Аристотель состоял двадцать лет, вплоть до смерти Платона [347 г. до н. э.]. Всё это время он жил в Афинах на положении метэка (или метойка, как говорили раньше), то есть лица, не пользовавшегося полными правами афинского гражданства [смотри: 4, с. 66].
Ксенократ, учившийся в платоновской Академии и возглавивший её после Спевсиппа, в последние годы жизни Платона сдружившийся с Аристотелем, тоже был в Афинах неполноправным гражданином (метэком) как уроженец Халкедона (города у пролива Боспора Фракийского) и облагался небольшой податью.
По Плутарху («Фокион»...), ему предлагали гражданство, но он ответил: «Я не могу его принять, после того как я был в посольстве, согласившемся лишить ваш город свободы» [смотри: 2, с. 512, примеч. 13].
Когда Афины были под контролем Кассандра, македонского царя, «афиняне вывели… {Ксенократа} на продажу за то, что он не мог уплатить подать с иногородних. Выкупил его Деметрий Фалерский {правитель Афин в 317 - 307 годах до н. э.}, сразу дав ему свободу, и афинянам деньги. (Так пишет Мирониан Амастрийский в I книге «Оглавления исторических сравнений»)» [2, IV 14].
«Сочинения .. Аристотеля академического периода дошли до нас только в виде отдельных фрагментов, многие из которых даже мало о чём говорят, а их изучение требует одоления множества философских и филологических затруднений. Поэтому фрагментов ранних сочинений Аристотеля почти никто не знает, и их изучение и реконструкция специалистами-филологами – весьма и весьма нелёгкое дело. Ранний период творчества Аристотеля рассматривается в исследованиях В. Йегера [1912 г., 1955 г.], П. Гольке [1955 г.], И. Дюринга [1957 г.], В. Тайлера [1958 г.], О. Гигона [1958 г.] и А.Г. Храуста [1973 г.]… Ранний период литературной деятельности Аристотеля, по примеру Платона, начинался с написания философских диалогов. А в последующее время Аристотель отказался от писания диалогов, и его учёные сочинения, в сущности, представляют собой сжатое изложение его лекций и исследований… Диалоги в то время писали все слушатели Академии, но Аристотель написал их особенно много… Он читал лекции по риторике до своего отъезда из Академии в 347 году до н. э.; он же возобновит чтение этих лекций уже в основанном им Ликее, после возвращения в Афины в 335 году. Философ-эпикуреец Филодем [I в. до н. э.] даже упрекает Аристотеля в том, что он слишком много занимался таким внешним делом, как риторика, и гораздо меньше обращал внимания на философию… Правда, в настоящее время многим представляются весьма маловероятными блеск и изящество речи Аристотеля. Дошедший до нас текст Аристотеля весьма труден и малодоступен для понимания ввиду нагромождения сложных и тончайших логических рассуждений. Однако необходимо помнить, что большинство сочинений Аристотеля являются записями его слушателей и претерпели множество искажений в течение сотен лет со стороны переписчиков, комментаторов и издателей Аристотеля. Во всяком случае, дошедшая до нас «Риторика» Аристотеля поражает нас ещё и теперь глубочайшим знанием жизненных ситуаций, поразительным умением в них разбираться и находить из них выход. Поэтому общепризнанный взгляд на сочинения Аристотеля как на нечто неудобочитаемое, а иной раз даже и бессвязное, является совершенно неправильным. Но доказать это можно только путём анализа отдельных тончайших рассуждений Аристотеля… Цицерон в своём трактате «Об ораторе» пишет: «Так и сам Аристотель, видя, как благодаря славе своих учеников процветает Исократ, оставивший в своих наставлениях дела государственные и судебные для заботы о пустой словесной красоте, неожиданно изменил почти целиком свой способ обучения, а в объяснение привёл немного изменённый стих «Филоктета» (имеется ввиду трагедия Софокла). Филоктет говорил, что ему «позорно молчать, позволяя говорить Исократу». Поэтому {Аристотель}... придал своей науке блеск и красоту и воссоединил познание вещей с упражнением в словах. И это не ускользнуло от умнейшего царя Филиппа, который и пригласил его в учителя своему сыну Александру, научившемуся у него правилам и поведения и красноречия». Тот же Цицерон в другом своём трактате «Оратор» рассуждает так: «Таким путём Аристотель развивал у молодых людей не только тонкость рассуждения, нужную философам, но и полноту средств, нужную риторам, чтобы обильно и пышно говорить за и против». Давая разные наставления ораторам, Цицерон в том же трактате пишет: «Говорить об этих вопросах следует с большей силой, чем это делают перипатетики, - несмотря на то, что их приёмы изящны и установлены самим Аристотелем». Оттуда же читаем: «Но кто же всех учёнее, всех принципиальнее, всех строже в изобретении и оценке, если не Аристотель, который к тому же был непримиримым врагом Исократа». Важно также суждение Цицерона и в трактате «Тускуланские беседы»: «И вот как некогда Аристотель, муж несравненного дарования, знания и широты, возмутясь успехом ритора Исократа, стал сам учить юношей хорошо говорить, соединяя тем самым мудрость с красноречием, - так и мы теперь рассудили». Приблизительно то же говорит Квинтилиан, от которого мы узнали о чтении Аристотелем лекций по риторике в Академии. Таким образом, уже в античности, и притом у такого авторитета, как Цицерон, существовало определённое мнение об изящном стиле Аристотеля и о его занятиях риторикой на протяжении всей жизни. От Платона Аристотель в дальнейшем отошёл, но риторику он никогда не оставлял.
Из произведений Аристотеля академического периода среди самых ранних и ещё очень наивных укажем произведение под названием «Маг»…, называют и других авторов этого произведения. В этом диалоге речь идёт о противопоставлении эллинской и варварской философий... {Диоген Лаэрций цитирует несколько слов о персидских магах из книги Аристотеля «О магии». Правда, сейчас считается, что это сочинение Аристотелю приписано.} По своему значению среди ранних работ Аристотеля рядом с «Евдемом» {«Евдем, или О душе»} стоит «Протрептик»… {К ранним сочинениям Аристотеля относят также диалог «О молитве».} В античности были распространены так называемые увещательные речи, или протрептики, имеющие характер поучительного наставления и убеждения. {Вероятно, от слова «протрептик», вернее от его корня «треп», происходят русские слова «треп» и «трепаться».} Вступление «Протрептика» является обращением к Темисону…, кипрскому правителю, который именуется вследствие своей власти и авторитета в высшей степени предназначенным для философствования. Это вряд ли лесть, поскольку Темисон, очевидно, должен был воплотить на деле учение Платоновской Академии о государстве и правителе-философе» [18, с. 195 - 206].
Сочинение «Риторика к Александру» считается псевдоаристотелевской. В ней рассматривается и ирония, которая к этому времени из обыденных «издевательств» или «насмешки» в обозначение риторического приёма становится термином.
«Сократовская ирония», как понимал её Платон, переосмыслила обыденную иронию-насмешку в ином направлении: ирония предстаёт здесь как глубоко жизненная позиция, отражающая сложность человеческой мысли. Сократовское «притворство» начинается с внешней позы насмешливого «поведения», но имеет своей целью конечную истину, процесс открытия которой, однако, принципиально не завершён.
По определению из «Риторики к Александру», ирония означает «говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, то есть называть вещи противоположными именами». Подобный приём, в дальнейшем, стал распространён не только в литературе, но и в повседневном разговоре [смотри: 3, с. 220].
«Платон считал Аристотеля своим лучшим учеником и говорил о нём как об «уме школы». Если Аристотель отсутствовал на лекциях, Платон говорил, что разум сейчас отсутствует» [15, с. 25].
Комментатор платоновских и аристотелевских текстов Аммоний [V в. н. э.] сообщал, что Платон называл жилище Аристотеля «домом чтеца» (вероятно, это указание на большое внимание Аристотеля к сочинениям Платона). {Скорее, это указание на значительную роль Аристотеля в написании «сократовских» или «платоновских» диалогов.} Ученик Аммония, Филопон, сообщает, в свою очередь, слова Платона, который назвал Аристотеля «умом собеседования» {что подтверждает предыдущее замечание}, причём употреблённое у него греческое слово «diatribe», которое мы переводим как «собеседование», имеет и гораздо более широкое значение человеческого общения [смотри: 18, с. 192].
«Аристотель, самый преданный из учеников Платона, был шепеляв в разговоре (как говорит Тимофей Афинский в «Жизнеописаниях»), ноги имел худые, а глаза – маленькие, но был приметен одеждою и причёской» [2, V 1].
«Аристотель один дослушал Платона до конца, когда тот читал диалог «О душе», а остальные слушатели все уже разошлись» [2, III 37].
{Может быть, потому все и разошлись, что учитель знакомился с диалогом «О душе», написанном его «учеником» Аристотелем.}
Однако, по свидетельству Диогена Лаэрция, «от Платона он отошёл ещё при его жизни; Платон, говорят, на это сказал: «Аристотель меня брыкает как сосунок – жеребёнок свою мать» [2, V 2].
Платон, сравнивая медлительного от природы Ксенократа с Аристотелем, говорил: «Одному нужны шпоры, другому – узда» (ходячее сравнение; такие же слова приписывались Исократу о двух его известных позднее учениках-историках Эфоре и Феопомпе), и «какого осла мне приходится вскармливать, и против какого коня!». Впрочем, во всём остальном Ксенократ всегда отличался важностью и мрачностью, так что Платон нередко ему говаривал: «Принеси жертву Харитам, Ксенократ! {то есть богиням красоты, радости и женской прелести}» [2, IV 6].
Но, в свою третью поездку на Сицилию Платон берёт именно Ксенократа, а не «самого преданного ученика» своего – Аристотеля. И вместо себя оставляет в Академии Гераклида (Понтийского), а не Аристотеля, хотя они оба «проучились» в Академии пять лет. Гераклид Понтийский во время пребывания в Академии слушал и Платона, и Аристотеля, и Спевсиппа [смотри: 18, с. 51].
Аристотель не упомянут и в завещании Платона, а душеприказчиками Платон назвал семерых: Леосфена, Спевсиппа – племянника, своего преемника; Деметрия – ученика; Гегия Афинского; Евримедонта – отца Спевсиппа; Каллимаха и Фрасиппа – своего друга [смотри: 2, III 43].
«Некоторые античные историки прямо говорят не только о расхождении, но даже о чисто бытовой неприязни между обоими великими философами… Интересное сообщение об этом мы читаем… у Элиана: «Считают, что поводом к вражде Платона и Аристотеля послужило следующее: Платон не одобрял свойственной Аристотелю манеры себя держать и одеваться. Ведь Аристотель слишком много значения придавал одежде и обуви, стриг в отличие от Платона волосы и любил покрасоваться своими многочисленными кольцами. В лице его было что-то надменное, а многословие, в свою очередь, изобличало суетность нрава. Не приходится говорить, что эти качества не свойственны истинному философу. Поэтому Платон не допускал к себе Аристотеля, предпочитая ему Ксенократа, Спевсиппа, Амикла и других, кого он отличал всяческим образом, в частности, разрешением принимать участие в своих философских беседах» [18, с. 188 - 189].
Всё, что говорится Элианом и другими в отношении объяснения разногласий и даже вражды между Платоном и Аристотелем, безусловно, можно принять. Но, как это обычно бывает, следствие выдаётся за причину. Несомненно, что причины этих разногласий лежат гораздо глубже, а именно в этической и политической областях. Даже то, что Платон «не допускал к себе Аристотеля», когда занимался с другими слушателями, можно объяснить совсем по-другому: Аристотель уже тогда был на голову выше платоновских учеников, и Платону было невозможно при нём им «вешать лапшу на уши». К тому же Аристотель не мог принять тех методов и ухищрений, к которым прибегал учитель, чтобы утверждать свой имидж философа и даже мудреца, и, с другой стороны, имел совершенно другую политическую ориентацию – промакедонскую. Примеров действий Платона относительно своих «коллег» известно достаточно, чтобы понять, как выдвинулся Платон на «первые роли». Немаловажно также то, что Платон, как коренной афинянин, имеющий царское происхождение, идеально подходил на роль философа-идеолога Афин в противовес талантливым философам провинциальных школ.
«Платон называл Аристотеля Полом (Пол, по-гречески, «жеребёнок»). Почему он избрал это имя? Известно, что жеребёнок, досыта насосавшись молока, лягает свою матку. Так вот Платон намекал на неблагодарность Аристотеля, Ведь получив у Платона важнейшие основы знаний, он, обладая этими сокровищами, сбросил с себя узду, открыл напротив Платоновой свою школу, расхаживал там с учениками и друзьями и стал завзятым противником своего учителя» [18, с. 189].
А что, человеку не нужно разве сбрасывать надетую на него «узду»? Известно, что Платон вообще любил сравнивать людей с конями (и не он один). По его мнению, он должен был так обучить своих учеников, чтобы они были послушными «конями» (вернее «лошадьми»), на которых, образно говоря, он бы мог ездить с пользой и без опаски (как это делал со своими учениками Исократ, о чём было всем известно). Что это значит, понятно без объяснений. Что касается Аристотеля, то Платон, конечно, уничижительно называл его Полом, ещё не предполагая, в какого «мустанга» превратится честолюбивый промакедонски настроенный самородок. В конце концов, и организация собственной школы «параллельно» Платоновой академии, и уклонение к этическим концепциям Евдокса, и сближение с Ксенократом, особенно близким к Платону учеником (с последующим уходом обоих из Академии незадолго до смерти Платона или сразу после неё), говорят об одном: расхождения Платона и Аристотеля были весьма глубоки. Их причина – та, о которой говорил Ксенофан: «нужно самому быть мудрецом, чтобы признать мудреца».
«Некоторые враги Аристотеля говорили ещё хуже того. Если, по Диогену Лаэрцию, Евбулид Милетский, представитель мегарской школы, «много наговорил на него дурного», то, по Аристоклу, Евбулид прямо рассказывал о том, что Аристотель не пришёл даже к умирающему Платону и якобы даже «попортил его книги». Что означает эта порча и относится ли она к тексту сочинений Платона или тут имеются ввиду аристотелевские комментарии, сказать трудно. Аристокл, правда, подвергает сомнению истинность подобного рода сообщений… Рассказывали ещё и о том, что Аристотель вытеснил Платона с того места в Академии, где тот преподавал, причём Аристотель это сделал, воспользовавшись болезнью Спевсиппа, племянника Платона, и отсутствием в Академии Ксенократа, другого его главного ученика. Вот что мы читаем у Элиана: «Однажды, когда Ксенократ на некоторое время, чтобы посетить свой родной город {Халкедон на Боспоре}, покинул Афины, Аристотель в сопровождении учеников, фокейца Мнасона и других, подошёл к Платону и стал его теснить. Спевсипп в этот день был болен и не мог сопровождать учителя, восьмидесятилетнего старца с уже ослабевшей от возраста памятью. {Так как же Платон мог ещё преподавать?} Аристотель напал на него в злобе и с заносчивостью стал задавать вопросы, желая как-то изобличить, и держал себя дерзко и весьма непочтительно. С этого времени Платон перестал выходить за пределы своего сада и прогуливался с учениками только в его ограде. По прошествию трёх месяцев вернулся Ксенократ и застал Аристотеля, прогуливающегося там, где обычно гулял Платон. Заметив, что он со своими спутниками после прогулки направляется не к дому Платона, а в город, он спросил одного из собеседников Аристотеля, где Платон, ибо подумал, что тот не выходит из-за недомогания. «Он здоров, - был ответ, - но, так как Аристотель нанёс ему обиду, перестал здесь гулять и ведёт беседы с учениками в своём саду». Услышав это, Ксенократ сейчас же направился к Платону и застал его в кругу слушателей (их было очень много, и все люди достойные и известные). По окончании беседы Платон с обычной сердечностью приветствовал Ксенократа, а тот с не меньшей его; при этой встрече оба ни словом не обмолвились о случившемся. Затем Ксенократ собрал Платоновых учеников и стал сердито выговаривать Спевсиппу за то, что он уступил их обычное место прогулок, потом напал на Аристотеля и действовал столь решительно, что прогнал его и возвратил Платону место, где он привык учить» [18, с. 190 - 191].
Так ли это было в деталях – не так важно, хотя можно и предполагать (не в пользу Платона), каких «достойных и известных» людей собрал глава Академии к моменту возвращения Ксенократа. Главное то, что, благодаря Элиану, нам известно, когда и как Аристотель высказал претензии Платону. То, что известно о Платоне, позволяет говорить о правомерности претензий Аристотеля, относящихся, вероятно, к вопросам авторства. «Люди достойные и известные» (читайте: «люди богатые и влиятельные») Платона не дали в обиду, но это никак не указывает на его философские заслуги.
Назначение Спевсиппа главой школы после смерти Платона не могло, как утверждают некоторые, быть причиной отъезда Аристотеля. Спевсипп был больным и слабохарактерным человеком и во главе Академии стал не столько по завещанию Платона, сколько по тогдашним законам о наследстве, по которым имущество умершего переходило к ближайшему родственнику мужского пола. А детей у Платона не было. Также в одной сирийской биографии Аристотеля есть нигде больше не упоминаемое сообщение о том, что больной Спевсипп написал письмо Аристотелю с просьбой вернуться в Академию и даже возглавить её. Спевсипп вскоре умер [339/8 г. до н. э.], но и после его смерти Аристотель всё-таки в Академию не вернулся. Аристотель не мог наследовать Академию, так как, будучи метэком, не имел прав афинского гражданина. Однако после наследования Академии законным наследником Платона – Спевсиппом, Аристотель вполне мог быть приглашён последним на должность главы Академии. Так что, вероятно, такое приглашение от Спевсиппа и последовало, но осталось невостребованным. Заметим, что ближайшие руководители Академии после Спевсиппа и Ксенократа, Аркесилай и Карнеад, вообще основали новое направление – скептицизм, который они весьма остроумно выводили из философии самого Платона. Если считать, что Аристотель покинул Академию только из-за расхождения с Платоном, то возникает вопрос, почему же он не сделал этого раньше? Ведь такие его сочинения, как «О благе» и «Об идеях», весьма резко направленные против Платона, были написаны Аристотелем ещё в середине 50-х годов. Поэтому такой отрезок времени, как 357 - 355 годы гораздо более подходил бы для того, чтобы оставить Академию, не ожидая смерти Платона до мая 347 года [смотри: 18, с. 193].
«Расхождения с Платоном» у Аристотеля были, но какого свойства! Даже предполагать как-то неудобно, но придётся через это перешагнуть. Взвешивая имеющиеся факты, приходится делать неприятный вывод: учитель просто присваивал сочинения ученика путём их лёгкой переделки (с заменой имён, например), а рукописи Аристотеля, может быть, уничтожал (как хотел поступить и с сочинениями Демокрита) или относил их к «тайному знанию», никому, кроме него самого, недоступному. Почему Аристотель не покинул Академию раньше? Он её и покинул тогда, когда узнал, что предпринимал выживший из ума Платон. Кажется, какую-то негативную роль в судьбе некоторых слушателей Платона (может быть, и не только их, но... Гермия?) сыграло письмо престарелого Платона Гермию, Эрасту и Кориску в Асс. Вот почему Аристотель «теснил» Платона и «дерзко и весьма непочтительно» говорил с ним. Правдолюбец Ксенократ, безусловно, оказался в курсе этих «историй», почему и покинул Академию вместе с Аристотелем. При такой версии происшедшего, вероятнее, что они ушли от Платона ещё при жизни последнего.
«Существуют версии (например, в сирийской биографии Аристотеля), согласно которым Аристотель покинул Академию ещё до смерти Платона. Те же сведения приводят Диоген Лаэрций и Евсевий. Когда летом 348 года до н. э. греческий город Олинф {родина будущего философа Каллисфена, племянника Аристотеля} вблизи Македонии был до основания разрушен Филиппом {отцом Александра Македонского}, это вызвало в Афинах новую волну озлобления против македонского царя. Но в глазах афинян Аристотель был чужаком- македонцем, связанным с македонским царём и неспособным правильно отнестись, например, к такому событию, как разрушение Олинфа. {40 лет спустя, когда уже не было на свете ни Филиппа, ни Каллисфена, ни Александра, ни Аристотеля и многих других}, в 306 году до н. э. оратор Демохар, сын сестры Демосфена, впоследствии изгнанный из Афин, но по возвращении много раз существенно помогавший родному городу, сказал в своей речи по поводу постановления об изгнании философов из Афин, что один из прежних философов, а именно Аристотель, прямо доносил Филиппу о враждебных царю элементах в Олинфе. Однако ведь и Стагиры, родной город Аристотеля, тоже были разрушены {немного раньше Олинфа} в 349 году до н. э., а на острове Эвбее, откуда происходила мать Аристотеля, в 349/8 году до н. э. произошло восстание против Афин по наущению Филиппа. Ни на Эвбее, ни в самой Македонии жить Аристотелю было невозможно. Если он и поехал в Македонию, то на самое недолгое время. А приехал он (и об этом говорят уже все источники) в город Атарней, к одному из учеников Платона, Гермию. Кстати, Гермия подступившие близко к его владениям персы также обвиняли в тайном сговоре с Филиппом… Если принять во внимание … все сообщения, то политическая мотивировка отъезда Аристотеля из Платоновской академии окажется более чем вероятной» [18, с. 194].
«Поскольку Аристотель неоднократно спорил с Платоном при его жизни, легко могло показаться, что отъезд из Афин является свидетельством его разрыва с учителем... Нельзя сказать, что причины его отъезда были ясны в последующие времена. Сплетни, касающиеся ссоры Аристотеля с Платоном, опровергал умный и образованный учёный поздней античности Аристокл из Мессены, который приводил надпись на алтаре, воздвигнутом в честь Платона, составление которой приписывается Аристотелю. Надпись эта наилучшим образом свидетельствует о характере отношений ученика и учителя... Что Аристотеля ценили в Академии, можно судить и по тому, что он покинул Афины в сопровождении Ксенократа, человека в высшей степени честного из всех учеников Платона, более других опасавшегося всяких новшеств. Аристотель и Ксенократ отделились от Академии в связи с тем, что Спевсипп, по их мнению, унаследовал не дух Платона, но только его пост главы школы» [18, с. 221 - 222].
В 347 году до н. э. (после смерти Платона) Аристотель и Ксенократ, а также двое других платоников, Эраст и Кориск, уезжают в город Асс (или Ассос) в Троаде (область на северо-западном побережье Малой Азии, прилегающая к древней Трое) ради совместных занятий. Они вступили в круг последователей Платона, находящихся под покровительством тирана Гермия (или Гермиаса) из Атарнея (или Атарны на малоазиатском побережье, напротив острова Лесбос).
«Из Малой Азии, родом из города Скепсиса, были Эраст и Кориск, последователи Сократа и ученики Платона. Оба они дружили с Гермием, властителем Атарнея (Малая Азия, вблизи Скепсиса), любителем философии, и были близки к Аристотелю, женатому на племяннице Гермия. Это к Гермию, Эрасту и Кориску обратился с письмом старик Платон, увещевая всех троих держаться друг друга, ибо ни золото, ни кони, ни военная мощь не имеют большего значения, чем поддержка верных и мыслящих здраво друзей. При дворе Гермия часто гостил Ксенократ и бывали другие платоники» [18, с. 51].
«Философы, пробывшие несколько лет в Платоновской академии и вернувшиеся на родину, не могли у себя в провинции не пользоваться большим авторитетом; и нет ничего удивительного, что от них ожидали того, что было в обычае у тогдашних философов: написания новых законов. Пользовались они и милостью Гермия, который сам увлекался философией и был платоником, а за их советы по управлению государством подарил им город Ассос. Очевидно, Эрасту и Кориску в Малой Азии удалось то, ради чего Платон ездил на Сицилию: установить вместо тиранической более мягкую форму конституционного правления. Реформы были осуществлены ещё до смерти Платона, во всяком случае, ещё при его жизни Эраст и Кориск получили Ассос в подарок от Гермия, о чём можно догадаться по тому, что Аристотель отправляется к ним прямо в Ассос, а не в соседний Скепсис, откуда они были родом.
Гермий проводил с философами значительное время, причём можно предполагать, что в кружке философов шли не случайные беседы, но регулярные занятия. Аристотель становится главой кружка, и именно к нему Гермий испытывает особенное расположение. Дочернее отделение Платоновской академии в Ассосе стало основой будущей аристотелевской школы. Впоследствии ревностным аристотеликом стал сын Кориска Нелей, а ближайший ученик Аристотеля Феофраст происходил из соседнего Эреса на Лесбосе... Приязнь Гермия к Аристотелю была столь велика, что он дал ему в жёны свою приёмную дочь и племянницу Пифиаду. Впрочем, Страбон рассказывает сенсационную историю о том, что Аристотель бежал вместе с дочерью Гермия после его свержения. От неё Аристотель имел дочь, тоже Пифиаду, которая родилась примерно в 336 году (то есть во время возвращения Аристотеля из Македонии в Афины {в год убийства македонского царя Филиппа II, отца Александра}) и в последний год жизни отца оставалась ещё девочкой 13 – 14 лет. Но Пифиада не была единственной женой Аристотеля. Имеются сведения о том, что после её смерти (предположительно, в середине 30-х годов {325 г. до н. э.}) Аристотель сблизился с Герпиллидой, молодой служанкой Пифиады, и имел от неё сына Никомаха, названного в честь отца Аристотеля. И несмотря на то, что Герпиллида не была его законной женой, в своём завещании Аристотель приказывает своему племяннику Никанору позаботиться о ней» [18, с. 222 - 223].
«Повидимому, там {в Ассосе} к Аристотелю приходит Феофраст», по мнению многих, и слушатель Платона, ставший самым знаменитым учеником Аристотеля [смотри: 2, с. 615].
Что пишет о Гермии Диоген Лаэрций, ссылаясь на авторов известных ему литературных источников? «Гермий – евнух, тиранн Атарнея; говорят даже, что… {Гермий} был… любовником {Аристотеля}, а другие говорят, будто Гермий породнился с ним, выдав за него дочь или племянницу. Так пишет Деметрий Магнесийский в книге: «Об одноимённых писателях и поэтах»; он же уверяет, что Гермий был рабом Евбула, вифинянином, и убил своего хозяина. Аристипп в I-ой книге «О роскоши древних» пишет, будто Аристотель влюбился в наложницу Гермия, женился на ней с его согласия…» [2 V 3, 4].
В «Указателе имён» к книге Диогена Лаэрция [2] написано о Гермии «коротко и ясно»: «Гермий, евнух, раб Евбула {правителя Асса и Атарнея}, и его соправитель над Атарнеем и Ассом, друг Аристотеля и Ксенократа, отец {первой} жены Аристотеля Пифиады» [2, с. 565].
Интересно, что Пифиадой звали и мать совсем юного Аристотеля, тёзки «нашего» Аристотеля Стагирского. И мать, и сын были слушателями Феофраста, ученика сначала Платона, а потом – Аристотеля Стагирского [смотри: 2, с. 562, 583].
«Отъезд Аристотеля из Афин никоим образом нельзя объяснить только разрывом с кругом Академии, хотя вместе с тем совершенно ясно, что именно в это время Аристотель впервые выступил с открытой критикой Платона… В центре философского развития данного периода {со времени отъезда из Афин [347 г. до н. э.] до основания Ликея [335 г. до н. э.]} следует поместить диалог «О философии», который иной раз даже относят к диалогам более ранним… Установить время написания диалога позволяет то, что диалог представляет собой первый набросок критики учения об идеях, который нашёл отражение в I книге «Метафизики» Аристотеля. Это позволяет сблизить диалог «О философии» и I главу «Метафизики» по времени написания и отнести их к ближайшим годам после смерти Платона. Содержание диалога имеет отчётливо антиплатоновский характер и направлено по преимуществу против теории числового понимания идей, исходящей от самого Платона, а не от Спевсиппа, как думалось. Повидимому, именно к этому диалогу {наверно, не только к нему, но и ко многим другим} относятся сообщения Плутарха и Прокла, что Аристотель критиковал Платона не только в трактатах, но и в диалогах… О философии беседуют защитник платоновской философии и Аристотель. Аргументы собеседника побуждают Аристотеля углубиться в длинное рассуждение. Аристотель начинает с исторического очерка развития философии. Само это развитие он прослеживает со времени магов, переходя затем к оценке египетских и эллинских философов, среди последних значительное место отводится знаменитым семи мудрецам… Аристотель намерен показать, что одни и те же истины люди открывали многократно. Схожая мысль проявляется и в том, что изречение «Познай самого себя» приписано не какому-либо из семи мудрецов, а пифии Дельфийского храма, от которой эту божественную мысль заимствовали мудрецы, а затем по-новому переосмыслил Сократ. Идея Аристотеля ясна: все философские воззрения многократно воспроизводятся в ходе времени. Одновременно им проводится мысль о взаимосвязи философии и религии, проходящая через весь диалог… Можно указать на то, что в одной из самых ранних частей «Метафизики» тоже упоминаются маги и их дуалистическое учение в качестве предшественников платоновского дуализма и платоновского учения о благе… Аристотелевский космос, обнимающий собою солнце, луну и звёзды, вполне соответствует платоновскому {!?} космосу в диалоге «Тимей»… Аристотель впервые обосновал в форме логических умозаключений существование божества. «Можно утверждать, - писал он, - что в каждой сфере, где есть ряд ступеней, где есть высшее или низшее по отношению к совершенству, необходимо существует также абсолютное совершенство. А поскольку в том, что существует, наличествует такая градация вещей большего и меньшего совершенства, то есть всесовершенное бытие, и оно может считаться божественным… Ещё со времён римских императоров сложилось мнение, что «Метафизика» - это незаконченная поздняя работа. Но картина меняется, если привлечь выводы из анализа «Метафизики»… В момент написания I книги Платона уже не было в живых, поскольку речь о нём идёт в прошедшем времени. Но круг платоников был весьма многочислен. В основу аристотелевской критики идей легли возражения, возникшие задолго до смерти Платона в среде его учеников. После смерти учителя он соединил все эти возражения воедино, имея в виду возродить платонизм на новой, критической основе… Но в Афинах Аристотель вряд ли имел достаточно времени и внутреннего покоя для того, чтобы собрать все возражения против платоновского учения и создать сочинение, где нашли бы отражение и его собственные размышления по этому поводу. В Ассосе же у него не только был необходимый досуг, но и аудитория, способная ценить его соображения, - все бывшие ученики Платона, один из которых, как, например, Ксенократ, имел достаточно здравого смысла, чтобы объективно оценить позицию Аристотеля, а другие, например, Эраст и Кориск, а также Гермий, сами были преисполнены подобных сомнений, против которых предостерегал их ещё сам Платон. Вот в этом кругу и был написан первоначальный вариант «Метафизики», примерно в одно время с диалогом «О философии»… Ещё в древности были сильны возражения против какого бы то ни было отождествления Аристотеля и платонизма. Александр Афродисийский сообщает о том, что античные учёные отвергали I книгу «Метафизики». Альберт Великий приписывает её Феофрасту и утверждает, что в арабском переводе она вообще отсутствовала. Никто в те времена не мог понять, как Аристотель мог признавать себя сторонником учения об идеях, пусть даже в исправленном виде. {А почему, собственно?} Отрицать принадлежность первой книги Аристотелю начали, повидимому, в ортодоксально-перипатетических кругах имперского времени {?}, где учение об идеях признавали ересью… Книги XIII и XIV в большинстве случаев рассматривают вместе, поскольку в них содержится критика академического учения о числах и идеях. Первые два раздела – рассуждение о сущности математических величин и критика учения об идеях – не имеют в этом изложении самостоятельного значения. Они рассматриваются лишь как ступени возникшей из них теории чисел Спевсиппа и Ксенократа. Спевсипп совершенно отверг идеи и поставил на их место числа как высшую реальность. Ксенократ же придерживался более консервативной позиции, стараясь объединить математические сущности с платоновскими идеями, рассматриваемыми как числа, то есть пытался найти нечто среднее между теориями Платона и Спевсиппа. Теория Ксенократа – самого позднего происхождения из трёх… Римлянин Цицерон [I в. до н. э.], имея в виду мысли, выраженные в тексте Аристотеля (фрагмент 26), упрекает его в большой и не преодолённой им путанице. То он говорит об уме, то есть бесконечной мировой закономерности, которая находится вне мира, а то у него мир и есть само божество; то этот бог-ум управляет всеми движениями мира, а то бог у него – это небо, хотя небо – только часть уже известного божественного мира. И действительно, в тех фрагментах диалога Аристотеля, которые до нас дошли, разрешения всех этих несообразностей мы не находим» [18, с. 212 - 221].
В Ассе (или Ассосе) Аристотель прожил около трёх лет. Стремясь к большей самостоятельности, он переехал в Метилены (или Митилини) на острове Лесбосе [345 г. до н. э.] с намерением основать там собственную школу. Считают, что с ним в это время был и Феофраст, уроженец Лесбоса. Аристотель читает лекции в Метиленах до 343/2 года до н. э. и получает приглашение македонского царя Филиппа II стать придворным воспитателем и учителем его тринадцатилетнего сына Александра (будущего македонского царя Александра III, позднее прославившегося как Александр Великий).
Легенда утверждает, что он «попросил восстановить свой родной город {Стагиры}, разрушенный Филиппом II {349 до н. э.}, и добился этого, а для жителей сам написал законы» [2, V 4].
Было ли так на самом деле, неясно, но вспомним Солона (его города, его законы) и поймём: традиции мудрецов этого требуют.
В 342 году до н. э., через пять лет после смерти Платона, Аристотель оказывается при дворе македонского царя в Пелле. Его сопровождает Никанор, сын Проксена, родича Аристотеля. После смерти родителя Никанора философ взял его к себе на воспитание. Вскоре после вступления в новую должность Аристотель получает известие о страшной судьбе, постигшей Гермия. Ментор, полководец персидского царя, осадил резиденцию Гермия в Атарнее, обманом выманил его из города и увёз в Сузы. Там персы под пытками допрашивали Гермия о тайных планах и сговоре с Филиппом и, поскольку он упорно молчал, распяли на кресте. На вопрос, какой последней милости он для себя просит, Гермий ответил: «Передайте моим друзьям и товарищам, что я не совершил ничего недостойного философии и не изменил ей». О потрясении Аристотеля в связи со смертью друга и об его привязанности к нему можно судить по тому, что он сам взялся написать гимн Гермию на его кенотафе {гробнице, воздвигнутой человеку, прах которого погребён в неизвестном месте} в Дельфах. Между тем, смерть Гермия вызвала в Афинах совсем иные чувства. Демосфен с торжеством заявил, что персидский царь пытками исторг у Гермия признание в сговоре с Филиппом. Следует пояснить, что Филипп собирался объявить против персов войну, победа в которой позволила бы ему узаконить свою власть над греческими городами, которыми он овладел только с помощью грубого насилия. И в Гермии следует видеть прозорливого политика, который вполне отдавал себе отчёт в намерениях Филиппа.
{Из тех сведений, что имеются в нашем распоряжении, вероятно, можно предполагать: Гермий действительно был в сговоре с Филиппом II, и персы сумели выбить у него это признание. Но Гермий не выдал своих друзей-философов, и прежде всего, Аристотеля, который, несомненно, был в курсе отношений Гермия и македонского царя и сам поддерживал (как и оратор Исократ в Афинах) намерения эллинов подвигнуть Филиппа на историческую роль объединителя Греции в борьбе с могущественным противником – персидским царём.}
В связи с этим и появление Аристотеля при дворе у Филиппа едва ли является случайным. Дело обычно изображается так, будто Филипп в поисках воспитателя для Александра обратился ко всем знаменитым философам своего времени. Но Аристотель, занимавшийся философией с друзьями в Ассосе и Митилене, в то время ещё не был духовным главой Греции, да и Александр ещё не был исторической фигурой. Тот факт, что отец Аристотеля некогда был придворным медиком македонских царей, не мог играть роли, так как это было дело сорокалетней давности. В становлении этой символической связи великого мыслителя и великого правителя следует усматривать результат отношений, существовавших между Гермием и Филиппом {возможно, и между самим Аристотелем и Филиппом} [смотри: 18, с. 224 - 225].
«Римлянин Квинтилиан, знаменитый наставник в ораторском искусстве, говорит, что Аристотель не принял бы на себя должности воспитателя Александра, если бы он не был уверен, что начала наук, будучи изложены самым правильным и наилучшим образом, ведут к совершенству. Ритор Дион Хризостом в одной из своих речей утверждает, что приглашение Аристотеля произошло из-за невозможности для самого Филиппа обучить сына «царскому искусству». На основании свидетельства Исократа, некоторые предполагают, что из Митилены Аристотель (и с ним Ксенократ и Феофраст) прибыл сначала в Афины (в том же 343/2 году), где пробыл весьма недолго. Тогда получается, что Филипп вызвал его не из Митилены, но из Афин, что, впрочем, не имеет существенного значения. О Филиппе знают обыкновенно только как о политическом деятеле, имеющем в виду покорить себе Грецию, Персию и другие страны. Но Плутарх, например, прямо говорит о том, что Филипп весьма интересовался философией, науками и искусствами, например, музыкой, и не решался поручать воспитание Александра обычным учителям... У известного нам Элиана мы читаем: «Филипп Македонский, как известно, был не только сведущ в военном деле и не только обладал даром красноречия, но также умел высоко ценить образованность. Аристотелю он предоставил большие средства, и благодаря Филиппу тот мог приобрести широкие познания в различных областях, особенно в науке о животных: своим исследованиям о животных сын Никомаха обязан щедрости Филиппа. Царь чтил также Платона и Феофраста» [18, с. 226 - 227].
Два (или три) года Аристотель постоянно общался с Александром, обучая его разным наукам. В 340 году до н. э. Филипп II стал привлекать Александра к управлению страной. Но обучение продолжалось, как только позволяли время и обстоятельства, до 336 года до н. э., когда Александр после гибели отца стал царём Македонии и ему было уже не до учёбы.
«Много детей обучалось у Аристотеля, в том числе и сыновья царей. Аристотель спросил одного из них:
-- Когда ты наследуешь отцовское царство, что ты дашь мне, твоему учителю? Тот отвечал:
-- Ты будешь жить со мной, как владыка мира, и я прославлю тебя среди людей. Аристотель осведомился у другого:
-- А если ты, дитя моё, примешь отцовское царство, кем ты меня сделаешь? Тот ответил:
-- Я буду прибегать к твоим советам, принимая различные решения. Аристотель спрашивал одного за другим, и все давали ему разные обещания. Обратился он и к Александру:
-- А ты, дитя моё, если примешь от твоего отца царство, как применишь меня, твоего учителя? Тот отвечал:
-- Ты расспрашиваешь о будущем, а можешь ли ты поручиться за завтрашний день? Я дам обещание тогда, -- если захочу, -- когда и время и мой возраст сделают его выполнимым. И сказал Аристотель:
-- Привет тебе, владыка мира, ибо ты величайший царь («История Александра Великого»)» [23, с. 397-398].
Аристотель решил покинуть Пеллу и, чувствуя себя зрелым философом (ему в это время было около 50 лет), задумал обосноваться в Афинах. Таким образом, при македонском дворе он пробыл около восьми лет. Римский писатель II века нашей эры Юстин говорит, что Аристотель обучал Александра всего только пять лет [смотри: 18, с. 233].
После тяжёлой болезни и смерти Спевсиппа [339 г. до н. э.] главой Академии Платона становится Ксенократ, которого когда-то Платон сравнивал с ослом.
«Гераклид Понтийский {безуспешно} спорит с ним за главенство, а потом возвращается {на родину}, в Гераклею» [2, с. 615].
«Гермипп в «Жизнеописаниях» рассказывает, будто… {Аристотель} находился в Афинском посольстве к Филиппу {вероятно, после Херонейской битвы 338 года до н. э.; тогда Филипп произвёл в Греции большие разрушения}, когда главенство в академической школе перешло к Ксенократу» {в то время Аристотель ещё находился при дворе Филиппа и исполнял роль наставника будущего властителя македонской империи; следовательно, Аристотель официально не входил в само посольство, но, пользуясь своим огромным авторитетом, несомненно ему помогал} [2, V 2; смотри: 18, с. 227].
Состоятельные элементы Афин, возглавляемые «профессорской партией» Академии во главе с её председателем Ксенократом, стали друзьями Македонии.
«Профессорская партия, - говорит Бернайс, автор интересной монографии «Фокион и его новые суды», - собрала под своё знамя всё, что сохранилось от партии землевладельцев и олигархов, направив свою деятельность на реставрацию «великого, единого греческого государства, чего многие так давно желали». Кроме аристократии и интеллигенции монархическую программу поддерживали также те группы купцов и демиургов, интересы которых совпадали с направлением македонской политики» [смотри: 4, с. 272].
«Аристотель принадлежал теперь к знати и получил во владение святилище муз в Миезе, а на родине для него восстановили отцовский дом. Став гражданином Македонии, Аристотель ещё некоторое время оставался в этой стране… {в Стагире Аристотель прожил пять лет}» [48, с. 54].
«А когда он рассудил, что уже достаточно провёл времени с Александром, то уехал в Афины, к Александру же привёл своего родственника Каллисфена Олинфского, и, глядя, как тот не в меру вольно рассуждает с царём, не слушая советов, попрекнул его такими словами: «Скоро умрёшь ты, о сын мой, судя по тому, что вещаешь!» (строки из «Илиады» Гомера)» [2, V 45].
Аристотель возвратился в Афины либо осенью 335 года до н. э., либо весной 334 года, заехав, возможно, на несколько месяцев в свой родной город – Стагиры [смотри: 18, с. 233].
В 335 году до н. э. Александр уже в качестве царя Македонии совершает поход в Грецию на непокорные Фивы (Беотия). Как раз в этом походе и произошли его личные встречи с Диогеном Синопским и киником Кратетом. В Афины Аристотель вернулся, предположительно, в этом же году после завершения похода Александра разорением Фив. Платоновскую Академию уже четвёртый год возглавлял Ксенократ, сменивший умершего Спевсиппа.
«Фаворин во II-ой книге «Записок» говорит, что Аристотель скупил… книги {Спевсиппа} за три таланта» [2, IV 5].
«Аристотель открывает свою «Метафизику» такими словами: «Все люди естественно хотят познавать» [15, с. 17].
В 335 году до н. э., претворяя в жизнь это положение, Аристотель основывает в Афинах философскую школу, которая получила название Перипат(ос) или Ликей (второе название – от храма Аполлона Ликейского, возле которого школа находилась). Ликей Аристотеля просуществовал около восьми столетий. В разное время философы школы развивали различные философские концепции: материалистическую – Теофраст или Феофраст [372 - 287 гг. до н. э.], Евдем Родосский [IV - III вв. до н. э.], Стратон из Лампсака [умер около 270 г. до н. э.] и идеалистическую, развившуюся в период упадка греческого полиса и приведшую к неоплатонизму. Храм Аполлона Ликейского и Ликей существовали в Афинах издавна. Ликей был местом для верховой езды (об этом упоминает Ксенофонт). {Выбор Аристотелем места для своей Академии, вероятно, был очень удачен, если иметь ввиду постоянные параллели, проводимые философами между людьми и лошадьми.} Интересна также этимология (происхождение) слова «ликей». Слово это очень древнее. Чаще всего его производят от корня «лик» (lyc-), от которого происходит слово «ликос» (lycos), то есть «волк». В отдалённые времена боги представлялись в виде животных (зооморфный фетишизм). Аполлон Ликейский (в Малой Азии) и Зевс Ликейский (в Афинах) почитались в виде волка. Впоследствии это представление было переосмыслено, и боги стали покровителями людей и, соответственно, истребителями волков, то есть волкоубийцами. {Может быть, логичнее говорить, что боги стали почитаться в виде собаки-волкодава, друга человека; тогда «переосмысление» получает естественное обоснование.}
По другим версиям слово «ликей» производят от греческого слова «левкос» (leycos) -- «светлый», «белый» или от латинского слова «люкс» (lux) - «свет».
В течение тысячелетий греческой истории зооморфное и световое понимание божества чередовались, сменяли друг друга и даже отождествлялись [смотри: 18, с. 236].
От «ликея» пошло название учебного заведения «лицей». Так средние учебные заведения назывались во Франции и ещё в некоторых странах. В дореволюционной России перед лицеями ставилась задача подготовки высших государственных чиновников для всех ведомств, но главным образом по Министерству внутренних дел. Лицеи существовали во многих городах России (Москва, Одесса, Ярославль и др.), но, конечно, самый известный из них – открытый первым (1811 г.) Царскосельский Лицей, где учился [1811 - 1817 гг.] Александр Сергеевич Пушкин [06.06.1799 - 10.02.1837 гг.]. Учеников и последователей Аристотеля стали называть перипатетиками, так как их учитель «имел обыкновение во время чтения лекций прогуливаться в Лицее со своими слушателями» [смотри: 17, т. 4, с. 241].
Крытая галерея, вроде портика, для прогулок вокруг двора называлась «перипатос». Уже Платон вёл беседы, прогуливаясь, и школа его изредка называлась тоже «перипатосом» [2, с. 513, примеч. 3].
В настоящее время считают, что объяснение происхождения названия перипатетической школы от греческого слова «прогуливаюсь», ошибочно восходящее к Гермиппу, неверно. Термин «перипатетик» происходит от греческого слова «портик» - «(крытая) галерея», служившая лекционным залом (аналогично и происхождение слова «стоик» - от слова «стоя») [смотри: 3, с. 489].
В Ликее находился и гимнасий, построенный ещё Ликургом (но не спартанским царём Ликургом, а греческим Ликургом, противником тирана Писистрата, которому тоже приписывали постройку этого гимнасия). В качестве строителя Ликейского гимнасия фигурирует и знаменитый Перикл. Таким образом, Ликей существовал за 100 или даже за 200 лет до Аристотеля. Во всяком случае, в Ликее вели свои занятия ещё философы-софисты. Ликей впоследствии был дважды разрушен: македонским царём Филиппом V [около 200 года до н.э.] и римским полководцем Суллой во время осады Афин [87 или 86 г. до н. э.], когда пострадала и Платоновская академия. Ликей Аристотеля и Академия Платона коренным образом отличались в своих философских учениях, но даже в их устройстве и в обычаях существовало много различий, которые подчёркивали соперничество этих школ. В Ликее, издавна связанным с именем бога Аполлона, был храм Аполлона Ликейского. В Академии – святилище Афины, муз, героя Академа, алтарь Прометея. В Ликее был старинный гимнасий, и в Академии – тоже свой гимнасий, и ещё более древний. Академия находилась к северо-западу от Афин, за Дипилонскими воротами, а Ликей – к востоку от Афин, вблизи городских стен у Диохаровых ворот, где били источники с прекрасной питьевой водой. Совсем недалеко от Ликея почитатель и ученик Сократа, Антисфен, основал свою, киническую, школу – Киносарг, тоже с гимнасием и перипатом. Ликей был раположен около дороги на Марафон, прославленный в греко-персидской войне. Из садов Ликея открывался вид на гору Ликабет, связанную с богом Аполлоном. Дорога в Академию шла через афинский квартал Керамик, где были воздвигнуты стелы знаменитым афинянам. Из Академии виднелись холмы и оливковые рощи Колона, родины трагика Софокла.
«Несомненно, Ликей должен был обладать немалых размеров библиотекой. Да это видно и из сочинений Аристотеля, тех, в подлинности которых мы не сомневаемся. Они настолько насыщены точными ссылками на разных авторов и цитатами из них, что без большой библиотеки просто немыслимы. Несомненно также и то, что для существования и развития всей этой учёбы и науки в Ликее Аристотелю приходилось пользоваться помощью своих покровителей, Филиппа, но главным образом – Александра. Что касается Филиппа, то выше мы уже говорили о его научных интересах. По сведениям писателя Атенея, известно, что Александр даровал Аристотелю целых 800 талантов {около 1 500 золотых рублей} на одни только зоологические изыскания. Но, пожалуй, не менее важно сообщение Плиния Старшего, по которому Александр предоставлял в распоряжение Аристотеля, и тоже для зоологических исследований, охотников, рыбаков, птицеловов, смотрителей царских заповедников и рыбных садков и прочих. Такое сообщение звучит, пожалуй, слишком даже преувеличенно, так что некоторые учёные сомневались в его достоверности. Однако невозможно, во всяком случае, возражать против того, что Аристотелев Ликей для проведения в нём огромной научной и учебной работы получал солидное вспомоществование от высокого покровителя» [18, с. 239].
«В Ликее Аристотель завёл ещё один примечательный обычай. Он регулярно обедал с друзьями, ведя с ними учёные беседы. И обеды эти имели, как и всё у Аристотеля, систематический характер, вплоть до того, что раз в десять дней для них избирался новый председатель, а сам Аристотель даже написал для этих учёных обедов специальную записку под названием «Пиршественные законы» [18, с. 238 - 239].
Аристотелем были введены не только учёные «пиршества», не вышедшие из обихода учёных до сих пор, и «пиршественные законы», но и особые лица, наблюдавшие за исполнением «законов», то есть те, которые в наше время называются «старостами» [смотри: 18, с. 239].
Аристотель возглавлял Ликей тринадцать лет. Преемник Аристотеля, его ученик и последователь Теофраст, на свои средства отстроил Ликей так, что он стал философской школой на несколько столетий [смотри: 2, с. 515].
Обратим внимание Читателя на несколько важных событий, случившихся после возвращения Аристотеля в Афины из Македонии [335 г. до н. э.].
После битвы при Гавгамелах на реке Тигр [331 г. до н. э.] и захвата главных городов Персии – Вавилона и Суз – Александр Македонский овладел богатейшими сокровищницами персидских царей. По некоторым данным, после завоевания Персии Александр переслал Аристотелю множество растений, животных, минералов, людей разных племён и более миллиона денег (в нашем денежном исчислении). Кроме того, Александр велел устроить для Аристотеля зверинец, пчельники, живорыбные садки и птичники. По сообщению Диогена Лаэрция, Александр прислал много денег Ксенократу. Имеется ли здесь в виду одна и та же сумма денег (предназначавшаяся Аристотелю), или же Александр снабдил деньгами обоих философов, неясно.
Диоген упоминает о факте присылки царских денег, чтобы подчеркнуть редкое для тех времён (и для наших тоже) качество, присущее философу Ксенократу. Среди учеников Платона он «отличался крайней неподкупностью. Так, когда Александр {Македонский} прислал ему много денег, он отложил себе 3 000 аттических драхм {это примерно 700 рублей золотом}, а остальные отослал обратно, сказавши; «Царю нужно больше – ему больше народу кормить» [смотри: 2, IV 8].
Если это так и было, то, очевидно, Ксенократу и в голову не пришло поделиться деньгами со своими коллегами-философами, некоторые из которых, вероятно, даже бедствовали. Возможно, правы те, которые полагают, что Александр вовсе не присылал денег Аристотелю, снабжая деньгами Ксенократа (может быть, и других философов), чтобы огорчить непокорного учителя.
В Афинах к власти пришла македонская партия. Над оратором Демосфеном, лидером антимакедонской партии, снова нависла опасность. Как известно, раньше, почти сразу после воцарения на македонский престол Александр был вынужден выступить в поход для утверждения своей власти в Греции. Он разгромил Фивы и осадил Афины. После демонстрации полного подчинения греческих полисов македонскому царю, Александр потребовал от Афин только выдачи Демосфена и других противников Македонии. Очевидно, быстрое реагирование Александра и его расправа над Фивами, имели в основе своей не только общеполитические причины (в том числе показать свою силу), но и вполне конкретную причину: показать возможность ответить на оскорбление. Нам, далёким потомкам, известно, что Демосфен в одной из своих речей обозвал молодого македонского царя дурачком. И Александр имел намерение призвать его к ответу. Тогда «Демосфен пришёл в народное собрание {экклесию} и рассказал народу басню об овцах, выдавших своих собак волкам. Себя самого и своих товарищей он сравнивал с собаками, дравшимися за народ, а Александра назвал волком. К счастью, внимание Александра было отвлечено приготовлениями к персидскому походу, и он не стал настаивать на своём требовании. Демосфен и его друзья остались в Афинах» [смотри: 21, с. 182].
А может быть, Александр в то время был удовлетворён тем, что сказал в народном собрании Демосфен, ему, наверно, даже польстило: «волк» это уже не то, что «дурачок» и даже совсем не то.
Теперь же, хотя Александр был далеко, были рядом вошедшие в силу его сторонники. Один из них оратор Эсхин (не путать его с философом и ритором Эсхином) внёс жалобу в суд присяжных на постановление народного собрания увенчать Демосфена золотым венком за высокие патриотические заслуги. Афинский политический деятель Евбул [около 405 - 330 гг. до н. э.], , организатор афинских финансов, широко известный в городе раздачами, устройством зрелищ и празднеств, оказывал противодействие Филиппу II и его сторонникам в Афинах, но в то же время был врагом Демосфена [смотри: 2, с. 571].
«Демосфен вынужден был защищаться. Суд превратился в поединок двух самых знаменитых ораторов Афин… В знаменитой защитительной речи «О венке» великий оратор дал обзор всей своей деятельности на благо родины, … {и} судьи вынесли справедливый приговор. Эсхин был подвергнут денежному штрафу и должен был уехать в изгнание» [21, с. 183].
В Афинах жил [III в. до н. э.] оратор Клеохар Мирлейский, автор риторических и эстетических трудов, в которых проводил сравнение Демосфена и Исократа [смотри: 2, с. 574].
Образование Македонского царства произвело большое впечатление на умы граждан греческих полисов. «Мы, - говорил в афинской экклесии лидер македонской партии Эсхин {противник Демосфена}, - переживаем исключительный период мировой истории. История наших дней должна показаться сказкой грядущим поколениям. Персидский царь, который так ещё недавно требовал от эллинов земли и воды и осмеливался называть себя в своих письмах владыкою всех людей от восхода до заката, теперь тот же самый царь борется уже не за владычество над другими, а за собственную жизнь. Фивы, соседние нам Фивы, в один день были исторгнуты из сердца Эллады. Пусть они заслужили эту кару своей неразумной политикой, но ведь слепыми и безумными они стали не по собственной вине, а по вине богов. Несчастные лакодемоняне {спартанцы}, которые некогда заявляли претензии на верховенство над эллинами, теперь в знак своего поражения будут посланы к Александру как заложники на полную волю победителю, перед которым они так тяжело провинились, и их участь будет зависеть от его милосердия. А наш город, убежище всех эллинов, куда прежде стекались посольства со всей Эллады, чтобы просить у нас помощи, каждое для своего города, - он борется теперь уже не за гегемонию Эллады, а за собственный клочок земли».
Ту же самую мысль о непрочности и переменчивости человеческого счастья несколько лет спустя высказал афинский философ Деметрий из Фалерона.
«Если бы пятьдесят лет назад, - писал Деметрий, - какой-нибудь бог предсказал будущее персам, или персидскому царю, или македонянам, или царю македонян, - разве они поверили бы, что ныне от персов, которым был подвластен почти весь мир, останется одно имя, и что македоняне, которых раньше едва ли кто знал даже имя, будут теперь владычествовать над миром? Поистине не постоянна наша судьба. Всё устраивает она вопреки ожиданию человека и являет своё могущество в чудесном. И теперь, как мне кажется, она лишь затем передала македонянам счастье персов, чтобы показать, что и последним она дала все эти блага лишь во временное пользование, пока пожелает распорядиться ими иначе» [4, с. 289 - 292].
Вероятно, среди прочих жалоб, до Александра в его ставку после индийского похода дошло и известие (или жалоба самого Эсхина), как афиняне поступают с верными Александру людьми. Заместитель царя Антипатр уже давно раздражал Александра: несмотря на успешную и ответственную деятельность, его исключительное положение не могло продолжаться вечно. Александр предпочёл быстро забыть и заслугу Антипатра в присоединении к Коринфскому Союзу (который и провозглашал Александра гегемоном эллинов) Спарты – последнего, ещё не входившего в него греческого государства. Победу над спартанским царём Агисом, «завоёванную Антипатром в тяжелейших условиях, он издевательски окрестил мышиной войной. О простоте нравов, скромности и отсутствия расточительства в кругу Антипатра Александр сказал: «А в душе он всё-таки считает своё поведение царственным». К тому же Антипатр был тестем убитого Линкестида, отказался признать божественность Александра из религиозных соображений, покровительствовал правлению тиранов, поддерживал тесные связи с Аристотелем и едва ли был способен оценить идеи Александра по уравниванию персов и греков или планы слияния народов. С точки зрения Александра интересы империи требовали смещения Антипатра.
«Антипатр понял, что надвигается гроза. Он помнил о судьбе Пармениона, вёл себя осторожно и корректно и послал своего старшего сына Кассандра для переговоров к царю. Но судьба его была решена. Правителем Македонии стал теперь Кратер, которому было поручено возглавить возвращение ветеранов на родину. Ввиду слабого здоровья нового правителя Александр назначил его заместителем Полисперхонта» [смотри: 48, с. 316 - 317].
В 327 году до н. э. Александр Македонский казнит родственника и ученика Аристотеля, историка и философа Каллисфена Олинфского, сопровождавшего Александра в персидском походе, за участие в так называемом «заговоре пажей». Главой заговора оказался паж Александра, один из любимых учеников Каллисфена Гермолай, которого однажды Александр за провинность велел высечь перед всеми «пажами».
Гермолаем двигала месть… Заговор был раскрыт… Официально было заявлено, что «пажи» подтвердили причастность Каллисфена к заговору... Македоняне побили пажей камнями… А Каллисфена царь в оковах потащил за собой в Индийский поход… Мучения несчастного продолжались семь месяцев, а потом, ничуть не смягчившись за это время, Александр велел убрать его. Официально сообщалось, что узник скончался «от ожирения и от вшей»... Смерть Каллисфена, по мнению Фрица Шахермайра, оказалась одной из вех «ожесточённой борьбы {Александра}, целью которой было сломить то духовное сопротивление, которое нарастало в македонской и греческой среде» [смотри: 48, с. 230 - 235].
Аристотель и Каллисфен расстались в 335 году до н. э., когда Аристотель вернулся в Афины, а Каллисфен остался при Александре. Однако и после отъезда Аристотеля Каллисфен не прекратил с ним отношений, посылая своему учителю различные научные материалы, особенно зоологического характера. Аристотель, в свою очередь, надеялся через Каллисфена поддерживать связь с Александром.
{Судя по известным нам отношениям Александра с Аристотелем и Каллисфеном, царь предпочитал, чтобы Аристотель ограничился в своей деятельности узкой областью научных исследований – зоологическими и другими «натурфилософскими» исследованиями, в направлении которых он и оказывал философу, бывшему своему учителю, всемерную поддержку. Из многочисленной литературы о походах Александра известно, сколько самого разнообразного научного и статистического материала собиралось в царской канцелярии усилиями сопровождавших царя учёных, писателей, философов. Несомненно, между Каллисфеном и Аристотелем существовала (может быть, неоговоренная, сама собой разумеющаяся) договорённость о пересылке учителю в Афины всякой научной и другой информации, какую только Каллисфен сможет добыть. Эта сторона деятельности Каллисфена не могла быть одобрена Александром (и тем более начальником царской канцелярии Евменом, ревностно относившемуся к своей роли при Александре). Зная характер Александра, который ни от кого не терпел советов и указаний (кроме матери, Олимпиады), можно предугадать отношение Александра и к Каллисфену, и к Аристотелю. Он считал вполне достаточным получить советы Аристотеля в книге «О царской власти» (и советы Ксенократа), но не более того. В дальнейшем он не терпел ни малейшего на себя влияния, не говоря уже о психологическом давлении. Аристотель это прекрасно понимал, а вот Каллисфен, по молодости, неопытности и узости ума – нет, и Аристотель его пытался надоумить, когда оставлял при царе. Сам Аристотель, видимо, не злоупотреблял перепиской с Александром, а одно известное нам письмо царю (может быть, неподлинное) после высказанного совета заканчивает характерной смягчающей фразой типа «а, впрочем, делай как знаешь».}
Говорили, что Каллисфен добился у царя восстановления родного Олинфа, разрушенного ещё Филиппом. Известно также, что он вёл себя при дворе Александра достаточно свободно, но не мог скрыть своё неуважение к македонцам, и историк Арриан даже прямо обвиняет его в грубости [смотри: 18, с. 268].
У Диогена Лаэрция гибель Каллисфена связана с предсказанием Аристотеля (которое мы привели выше): «Так и случилось: его заподозрили в соучастии с Гермолаем, злоумышлявшим против Александра, долго возили в железной клетке «обросшего и завшивевшего, а потом он был брошен льву и так погиб» [2, V 5].
Конкретного сообщения современников о реакции Аристотеля на смерть Каллисфена мы не имеем, хотя об этом событии Аристотелю лично рассказал человек, приехавший из лагеря Александра. Но весьма вероятно, что именно в связи с судьбой Каллисфена ещё в древности возникли упорные слухи о том, что Аристотель участвовал в отравлении Александра. Но что известие о гибели Каллисфена прошло мутной и мучительной волной по всей Греции – это ясно само собой [смотри: 18, с. 269].
В придворном лагере в Сузах весной 324 года до н. э. Александр объявил о своём решении по поводу изгнанников (жертв политической борьбы греческих городов-государств), которых было много и в соседних странах (несколько десятков тысяч), и в войске Александра. Царь принял решение возвратить их всех по домам и восстановить в правах владения. Для них возвращение означало амнистию. При этом Александра совершенно не заботило, что изгнанники часто принадлежали к политическим противникам Македонии. Официальное торжественное оглашение своего решения Александр приурочил к олимпийским празднествам. Для этого своим посланцем царь избрал Никанора, зятя Аристотеля, который был ему ближе, чем сам Аристотель. Никанор должен был оповестить изгнанников об их праве вернуться на родину. Антипатр получил приказ решительно сломить всякое могущее возникнуть сопротивление. Когда во время олимпийских празднеств герольд (вестник, глашатай) обнародовал послание царя, в ответ ему раздались ликующие возгласы 20 тысяч изгнанников, которые приехали на празднество из разных государств. Этот день стал одним из самых знаменательных в истории правления Александра [смотри: 48, с. 319 - 320].
В других источниках говорится, что посланцем Александра Македонского на Олимпийские игры 324 года до н. э. с вестью об амнистии изгнанников был Никанор, вероятно, приёмный сын Аристотеля, убитый в 317 году до н. э. сыном Антипатра Кассандром, правителем Македонии, уже после смерти и Александра, и Аристотеля [смотри: 18, с. 223 - 224].
«Самый тяжёлый удар новый эдикт {предписание Александра} нанёс афинянам, так как теперь их обладание островом Самосом становилось незаконным… В Олимпии Демосфен уже вёл переговоры с Никанором… » [48, с. 320 - 321].
В этом же году [324 г. до н. э.] в афинской гавани Пирее появился бежавший от Александра Гарпал с 6 тысячами своих наёмников, 30 судами и 5 тысячами талантов и стал просить афинян принять его. При такой поддержке соблазн пойти на открытое восстание Афин против Македонии (а значит, и против Александра) был очень велик.
Гарпал, друг детства и казначей Александра, стремясь к самовластию, сумел превзойти всех тем, что напрочь потерял чувство долга. Его поведение вызвало громкий скандал: воспользовавшись долгим отсутствием царя в Вавилоне (Александр вёл военную кампанию в Индии), он похитил огромные деньги из казны персидских царей. Гарпал не стал дожидаться кары царя и сбежал в Грецию. Вопрос о том выдавать или не выдавать Александру Гарпала был предметом политических прений между промакедонской и антимакедонской партиями в Афинах. Как раз в дискуссиях по этому поводу на политическую сцену выдвинулся Деметрий Фалерский, слушатель Феофраста. Вслед за Аристотелем и другими перипатетиками он придерживался македонской ориентации афинской политики [смотри: 21, с. 184; 48, с. 287, с. 320 - 321].
«Некоторые ораторы предлагали взять деньги Гарпала и немедленно начать всеобщее восстание в Греции против македонян. Однако Демосфен и другие известные деятели высказались против. Гарпала не допустили в Афины, и он отправился в Пелопоннес на мыс Тенар. Там он оставил своё войско и большую часть сокровищ, а сам, захватив с собой 750 талантов (более 1 млн. руб.), вернулся в Афины. Теперь он уже просил только о предоставлении ему убежища. Между тем Антипатр и мать Александра, Олимпиада, потребовали у афинян выдачи похитителя казны. По предложению Демосфена Гарпал был задержан, а привезённые им деньги положены на сохранение в Акрополь, чтобы вернуть их потом Александру. Гарпалу удалось бежать на Крит {кто-то в Афинах помог ему}, где он вскоре был убит» [21, с. 184].
По версии Шахермайра, Гарпала убил по пути на Крит один из его людей.
Из афинского Акрополя часть денег пропала: от положенной суммы осталось только 350 талантов (около 525 тыс. руб.). Массовые обыски результата не дали. Демосфен и ещё некоторые лица были обвинены в расхищении денег, подкупе и устройстве побега Гарпала. Суд признал Демосфена виновным и присудил его к оплате 50 талантов (75 тыс. руб.). Так как он не мог заплатить такой огромной суммы, то его заключили в тюрьму. Друзья помогли ему бежать на остров Эгину. Но изгнание оказалось непродолжительным: смерть Александра позволила Демосфену вернуться в Афины [смотри: 21, с. 184].
В 324 году до н. э. (за год до смерти) Александр потребовал от греков божеских почестей. Диоген Синопский высмеял царя: «Когда афиняне провозгласили Александра Дионисом, он предложил: «А меня сделайте Сараписом» [смотри: 2, VI 63].
«В некоторых государствах послание царя {Александра Македонского о божеских почестях для него} дало прекрасный материал для дискуссий. И, конечно, именно в Афинах прения разгорелись с особенной силой. Дряхлый Ликург {оратор, ученик Платона и Исократа, сторонник антимакедонской партии, с 338 года до н. э. - распорядитель афинскими финансами, строитель каменного театра Диониса и вскоре после цитируемого здесь выступления умерший} обратился к собранию с такими словами: «Какой он бог? Ведь, покидая его святилище, хочется очиститься». Когда Пифею {будущему путешественнику, искавшему путь в Британию, где добывалось олово} сказали, что он слишком молод, чтобы участвовать в решении столь важного вопроса, он ответил: «Александр ещё моложе, а его уже хотят провозгласить богом!» После многих ядовитых и острых слов победило благоразумие. Вспомнили Эдикт об изгнанниках, понадеялись, что признанием божественности Александра удастся смягчить царя. Самос ведь «стоил обедни». Демад посоветовал своим согражданам не забывать о земных делах, рьяно защищая дела небесные. Даже Демосфен сказал, подняв набожно очи горе, что нельзя отрицать права царя на небесные почести. При этом он с тонким сарказмом предложил народу согласиться на пожелание Александра, независимо от того, захочет тот стать сыном Зевса или Посейдона. Кто-то предложил установить статую царя как непобедимого бога. Итак, требованию царя уступили, в какой форме это было сделано, нам, к сожалению, неизвестно, но, повидимому, договорились оказывать царю не обычные почести, как героям, а именно божеские, да это было теперь и не важно. По Диогену Лаэрцию, Афины провозгласили Александра сыном бога Диониса, покровителя виноградарства и виноделия. Спарта тоже выразила своё согласие – как всегда, кратко и дерзко: «Если Александр желает быть богом, пусть он им будет». Несомненно, и другие государства согласились на апофеоз {обожествление}» [смотри: 48, с. 324 - 325].
М.Л. Гаспаров считает упоминание Диогеном Синопским имени бога Сараписа (Сераписа) анахронизмом на том основании, что египетский культ этого божества был введён Птолемеем I, который царствовал с 305 по 283 годы до н. э., уже после смерти Александра (и Диогена) [смотри: 2, с. 519, примеч. 85].
Однако «есть также легенда о том, что Серапис был царём египтян в совсем древние времена, и именно ему они обязаны философским и научным господством. После смерти этот царь был поднят до уровня бога» [смотри: 15, с. 69].
Судя по тому, что сообщает о Сераписе Холл, культ этого бога очень древний, а действия Птолемея, вероятно, можно понимать как причисление древнего бога Сераписа к государственным богам.
Кстати, наше современное слово «лаконизм» (краткость в выражении мысли) происходит от названия области Спарты – Лаконики. Обычно приводят следующий пример лаконичного выражения. Спартанка, провожая сына на войну и вручая ему щит, говорила: «С ним или на нём». В Спарте считалось позором потерять щит, а тело воина, доблестно павшего в бою, приносили на щите. Слова «со щитом или на щите» значат, что лучше честно погибнуть в бою, чем показать себя трусом.
Апофеоз (в переводе с греческого – обожествление) в наше время означает прославление какого-либо лица или события.
Несмотря на инцидент с Гарпалом и проблемами, возникшими в связи с возвращением изгнанников, «Александр попрежнему относился к эллинам крайне благожелательно: об этом свидетельствует, например, его распоряжение о возвращении всех жертвенных даров, похищенных некогда из Греции персами. Однако расхождения с Аристотелем не сгладились и теперь, ибо против философа была бессильна власть покорителя мира. Но, в конце концов, так думал Александр, старец должен понять, что для противопоставления эллинов варварам в современном мире нет места. Его рекомендация – управлять одними народами «гегемонически», а другими «деспотически» - устарела. Ведь эдикт об изгнанниках означал конец гегемонического принципа, а принудительное расселение греческих наёмников на Востоке говорило о том, что деспотический принцип начал действовать и по отношению к грекам» [48, с. 321 - 322].
Весной 323 года до н. э. (почти «накануне» коварной скоротечной болезни Александра) в ставку царя были отправлены послы греческих государств, чтобы приветствовать Александра как нового бога. Посланцы представляли отдельные государства, а не Коринфский Союз греческих городов-государств, с которым Александр, по своему усмотрению, то считался, то пренебрегал. Послы должны были свидетельствовать, что желание царя исполнено. Такой авторитет, как Эдуард Мейер, замечает по этому поводу: «Причисление Александра к греческим государственным богам не означало, правда, подчинение Греции Македонскому царству, но, несомненно, влекло за собой её включение в Мировую империю Александра Великого» [смотри: 48, с. 325].
В последней половине 323 года до н. э. политическая обстановка в Афинах, на территории империи, создаваемой македонянами, и во всех прилегающих к ней странах резко меняется: в Вавилоне 13 июня 323 года до нашей эры умер царь Александр Македонский. Смерть Александра повлекла за собой многолетнюю междоусобную борьбу и распри между его военачальниками, наследниками (диадохами), наследниками наследников (эпигонами), сторонниками царей Александра или Филиппа и их противниками на всей огромной территории несостоявшегося государства.
В 322 году до н. э. Деметрий Фалерский [около 350 - около 280 гг. до н. э.] вместе с Ксенократом, главой платоновской Академии, участвует в посольстве афинян к Антипатру Македонскому. Деметрию покровительствует сын Антипатра Кассандр. Поэтому Деметрий Фалерский был утверждён правителем Афин. Диоген Лаэрций пишет: «Речами своими перед народом он достиг власти над Афинским государством на целые 10 лет, в честь его были воздвигнуты 300 медных статуй… Стоя у власти, он делал для родного города много самого хорошего, обогатив его доходами и постройками…, но любовницей своей имел знатную гражданку Ламию…» [2, V 75 - 76].
А что же Аристотель? Диоген Лаэрций сообщает: «Стало быть, Аристотель уехал в Афины, и там он тринадцать лет возглавлял школу, пока ему не пришлось бежать в Халкиду, оттого что его привлёк к суду за бесчестие иерофант {верховный жрец в элевсинских таинствах Деметры} Евримедонт {или Демофил, как утверждает Фаворин в «Разнообразном повествовании»} - как за тот гимн, который он сочинил в честь названного Гермия, так и за… надпись на статуе того же Гермия в Дельфах…» [2, V 5, 6].
«Известно, что он был недоволен решениями, принятыми в Дельфах против него, и считал их недостойными своей славы. По этому поводу он даже жаловался Антипатру… Именно в «Пёстрых рассказах» Элиана мы читаем следующее: «Аристотель, сын Никомаха, по справедливости слывший мудрым, будучи лишён определённых ему в Дельфах почестей, так писал об этом Антипатру: «Что касается почестей, определённых мне в Дельфах и теперь отнятых, я решил не слишком о них думать, но и не бросать думать совсем». Эти слова не свидетельствуют о тщеславии Аристотеля, и я не стал бы обвинять его в чём-либо подобном, так как с полным основанием он полагал, что разные вещи – чего-то совсем не иметь и, имея, потерять. Ведь не получить вовсе – не страшно, но лишиться полученного – обидно» [18, с. 184 - 185].
В Афинах после безвременной смерти Александра Македонского царило возмущение против сторонников Македонии. Над Ликеем нависла опасность преследования, и Аристотель нашёл убежище в Халкиде (или Халкисе). Это город на острове Эвбее, расположенный как раз по другую сторону пролива, отделяющего Беотию с городом Фивы и остров. Аристотелю остаётся жить меньше года.
«Перед смертью, бежавший из Афин на Эвбею Аристотель писал Антипатру, наместнику Александра в Греции, что чужестранцам в Афинах запрещено то, что позволено гражданам, и что вообще в Афинах македонянину жить опасно» [смотри: 18, с. 192].
«Свой поспешный уход из Афин Аристотель, намекая на судьбу Сократа, иронически мотивировал нежеланием допустить повторное согрешение афинян против философии» [20, с. 128].
«На вопрос, как умер Сократ, … {Аристипп} сказал: «Так, как и я желал бы умереть» [2, II 76].
И, наверно, у Аристиппа, когда он произносил эти слова, не было обычной для него бравады и иронии. Все «стремящиеся к мудрости» или причисляющие себя к «мудрецам», естественно, хотели быть «Сократами», и не только по жизни, но и в смерти, так как воочию, на Сократе, убедились, как много значит умереть достойно: по идее и по существу – добровольно. И Аристотель, если можно так говорить, «превзошёл в смерти» самого Сократа, не допустив «повторного согрешения афинян против философии», то есть против себя самого. Вероятно, афиняне в своё время неверно оценили политическую позицию Аристотеля относительно греков и македонского царя, почему и началась его травля со стороны жречества. Аристотель понял (может быть окончательно, когда афиняне включили в посольство к Антипатру Ксенократа), что его «звезда» «закатилась»: ему не на что было надеяться в Афинах, и к его другу Антипатру ему уже было не попасть (хотя, может быть, эта дружба тоже закончилась со смертью Александра).
«В Халкиде {Аристотель}... и скончался, выпив аконит, и было ему семьдесят лет, а к Платону он пришёл в тридцать. Так утверждает Евмел в V-й книге «Истории»; но это ошибка, ибо жизни его было шестьдесят три года, а с Платоном он встретился в семнадцать» [2, V 6].
Философ Аристотель умер в октябре 322 года до н. э., то есть он пережил своего царя-ученика примерно на один год и три месяца. После смерти Аристотеля его родственник по имени Фавмасий оказался хранителем завещания [смотри: 2, с. 587]. Диогену Лаэрцию известен его текст. В нём Аристотель указал своих душеприказчиков; их шестеро: Антипатр, Аристомен (вероятно, ученик Аристотеля), Тимарх (ученик Аристотеля), Гиппарх (родственник и ученик Аристотеля, будущий наследник Феофраста), Диотел и Феофраст (преемник Аристотеля, о котором уже говорилось).
Что касается Антипатра, то это тот самый Антипатр – полководец Филиппа, наместник Александра Македонского в Македонии, Греции и на Балканах с 334 г. до н. э.
Антипатр [397 - 319 гг. до н. э.] был на службе не только у Филиппа II, отца Александра Великого, но служил ещё при царе Пердикке III. Именно Антипатр помог Александру воцариться на македонском престоле.
«Антипатр имел связи с греческими философами, и даже сам писал книги. Первого своего царя и господина он увековечил, написав книгу «Иллирийские подвиги Пердикки» [48, с. 39].
Аристотель сблизился с Антипатром в тот период, когда занимался воспитанием Александра. «Возникшая между ними дружба продолжалась до самой смерти философа» [48, с. 54].
Здесь имеется предположение: прибывший к македонскому царю Филиппу II (ещё до приглашения им Аристотеля) посланец от Спевсиппа - «Антипатр, учёный из Академии» [смотри: 48, с. 40], вернее его имя – некий символический знак. Слово «антипатр», в переводе с греческого, означает «замещающий отца». Кто и как расшифровал поданный Спевсиппом «знак» - другой вопрос. Спевсипп, видимо, посылал Антипатра-учёного как кандидата в учители царского сына. Филиппу же такое совпадение имён (его приближённого, Антипатра-военачальника, и будущего наставника Александра) могло и не понравиться по каким-то соображениям. Он предпочёл Аристотеля. Это мог быть знак и Аристотелю, на кого он может рассчитывать при дворе Филиппа II. И, как будто, это предположение оправдывается и упоминанием Антипатра-полководца в завещании Аристотеля, и его ролью в делах по наследованию.
«Да будет всё к лучшему; но ежели что-нибудь случится, то Аристотель распорядился так. Душеприказчиком его во всём и над всем быть Антипатру» [2, V 11].
После смерти Александра (когда и Аристотеля уже не было в живых) Антипатр в 321 году до н. э. был провозглашён регентом империи, но умер через два года после того, как взял в свои руки бразды правления [смотри: 48, с. 351].
В завещании Аристотель озабочен судьбами: Никанора – своего приёмного сына и ученика (впоследствии незадачливого полководца); детей: сына Никомаха (которому Аристотель в своё время посвятил «Никомахову этику») и дочери (от Пифиады); наложницы Герпиллиды (матери Никомаха) и рабов (Филона и других). Специально Аристотель указал: «Где бы меня ни похоронили, там же положить и кости Пифиады {его первой жены}, как она сама распорядилась» [смотри: 2, V 11 - 16].
Опекуном детей Аристотеля был назначен врач Никомах, а после его смерти опекунство перешло к его другу Проксену, который и был отцом Никанора, которого Аристотель называл своим приёмным сыном [смотри: 2, с. 584].
Библиотеку Аристотеля Теофраст передал своему ученику Нелею, сыну того Кориска, который был общим другом Платона и Аристотеля. Впоследствии он ему же завещал и свои книги [смотри: 2, с. 580; 18, с. 51].
Согласно Страбону («География»...), Теофраст завещал библиотеку Аристотеля вместе со своими книгами Нелею из Скепсиса (Малая Азия). Наследники Нелея свалили её в подвал, где она пролежала около 200 лет, пострадав от сырости и моли. В течение всего этого времени, по Страбону, перипатетики были лишены трактатов Аристотеля и имели в своём распоряжении только опубликованные научно-популярные («эксотерические») диалоги. В I веке до н. э. свитки купил библиофил Апелликон из Теоса {Малая Азия}. После смерти Апелликона Сулла, ограбивший Афины в 86 году до н. э., вывез их в Рим, где через грамматика Тиранниона они попали в руки Андронику Родосскому и были изданы, вероятно, вскоре после 43 года до н. э. (традиция называет Андроника 11-м схолархом перипатетической школы) [смотри: 3, с. 489].
Есть также сведения о том, что библиотеку Аристотеля (видимо, и Феофраста) Нелей продал сыну Птолемея I, диадоха (наследника) Александра Македонского, и Береники I – Птолемею II Филадельфу (царствовал в 283 - 246 гг. до н. э.), при котором была окончательно организована знаменитая Александрийская библиотека.
Начало библиотеке (и основание Мусейона) было положено ещё Птолемеем I [323 - 283 гг. до н. э.], желавшего придать ещё больше блеска своей столице. Главное книгохранилище помещалось в царском квартале и состояло приблизительно из полумиллиона рукописей. Кроме того, в храме Сераписа, в юго-западной части города, находилась библиотека, куда был открыт доступ более широкому кругу читателей. Во главе библиотеки становились назначаемые царём выдающиеся учёные (например, Каллимах, Эратосфен и другие), которые в то же время являлись и воспитателями царских детей. Крупные библиотеки были также в Пергаме (Пергамское царство, затем римская провинция Азия) и в Антиохии на Оронте (государство Селевкидов) [смотри: 2, с. 580; 5, т. II, с. 270].
Грамматик пергамской школы Александр Полигистор [I в. до н. э.], вольноотпущенник Суллы, стал автором многих трудов по историографии, комментированию древних авторов и по географо-исторической тематике. После Стратона [умер 269/268 г. до н. э.], грека из Лампсака, философа и естествоиспытателя, возглавлявшего перипатетическую школу в Афинах [с 287/286 г. до н.э.], происходит загадочное исчезновение аристотелизма из перипатетической школы (и параллельное исчезновение платонизма из эллинистической Академии) [смотри: 3, с. 489].
Возможно, что уже в те времена без «аристотелизма» не могло быть и «платонизма».
«Проблема подлинности и хронологии сочинений Платона вставала ещё в античности и в XIX веке вызвала к жизни так называемый платоновский вопрос» [3, с. 496].
Известно, что во время осады Афин и кратковременного пребывания войск Суллы в городе [86 г. до н. э.], был разрушен не только Ликей (здание перипатетиков), но и помещения платоновской Академии, вырублен академический сад, погибла библиотека Академии. Однако ещё в 78 году до н. э. Антиох из Аскалона [около 130 - около 68 гг. до н. э.], философ-платоник, ученик Филона из Лариссы, продолжал учить в Афинах (его слушал Цицерон) [смотри: 3, с. 16].
Можно предположить, что библиотека Академии (или её часть, относящаяся к Платону) также была вывезена Суллой в Рим. Сулла мог лично лицезреть статую Платона, поставленную в Академии понтийским царём Митридатом, и на этом основании сделать вывод о значимости наследия Платона. Лучшие диалоги слушателей Сократа и самого Аристотеля могли быть в такой обстановке приписаны Платону. Аристотель, глава афинского Ликея, хоть и учился у Платона и жил в Афинах, но всегда оставался по своим симпатиям и связям македонцем. Он принадлежал к придворной партии македонского царя и в итоге превратился в идеолога македонской партии в Афинах. Аристотель же приложил немало усилий, чтобы «вырастить» из сына македонского царя «идеального властителя», полностью соответствующего своим «философским и политическим взглядам». И, судя по ослепительной деятельности Александра Великого, в большой мере это ему удалось. Платон не дожил до этого триумфа Аристотеля и, естественно, не мог быть очевидцем трагического финала обоих. После смерти Платона и Аристотеля история, в некотором смысле, повторилась: как и во времена Сократа погибли многие выдающиеся люди, обманувшиеся в своих ожиданиях. И какое им было дело тогда до того, что мы сейчас объясняем их трагический финал «объективными причинами»: «Это же была вообще трагическая эпоха – конец греческого классического полиса и его гибель под сапогом македонского завоевателя» [16, с. 56].
Такую же трагедию, как Сократ, пережил оратор Демосфен, который и после Херонейской битвы и Коринфского мира [338 г. до н. э.] всё ещё боролся с Филиппом Македонским, а после смерти Александра Македонского [323 г. до н. э.] мечтал поднять всю Грецию против владычества македонян.
«Смерть Александра Македонского послужила сигналом для начала освободительного движения по всей Греции. Восстание вспыхнуло в среде малоазийских греков. Подъём захватил даже богачей, бывших ранее сторонниками македонян. Народные ораторы произносили в Афинах речи, убеждая сограждан сбросить македонское иго. Из Афин было отправлено посольство в Пелопоннес, чтобы побудить пелопоннесские государства примкнуть к борьбе за свободу. Афинское народное собрание постановило вернуть великого оратора из изгнания. За ним был послан на остров Эгину государственный корабль… Демосфен немедленно возглавил сопротивление македонянам».
Афинский полководец Леосфен, бывший ранее начальником греческих наёмников у персов и отпущенный Александром, во главе 8 тысяч воинов двинулся в Фессалию против Антипатра. После поражения Антипатр с остатками войска заперся в Ламии. Во время осады города Леосфен погиб. После гибели полководца в армии афинян и их союзников начались разногласия, а наёмники, которым нечем было платить, стали разбегаться. На помощь осаждённому Антипатру подоспел с войском полководец Леоннат. Афиняне нанесли ему поражение, но тут из Македонии подошёл с новыми подкреплениями полководец Кратер. Преимущество оказалось на стороне македонян. Кроме того после двух поражений было сломлено морское могущество Афин. Последняя битва произошла при городе Кранионе в августе 322 года до н. э. Афиняне потерпели поражение, хотя и не такое тяжёлое, как при Херонее. Македоняне навязали противнику мир на очень тягостных условиях: демократия в Афинах была уничтожена; полные политические права были предоставлены только богатым гражданам Афин в ограниченном числе (9 тысячам); остальным гражданам давалось право покинуть Афины и переселиться во Фракию; македонский гарнизон занял афинскую гавань Пирей. Демосфен и его сторонники были заочно приговорены к смерти. Демосфену удалось бежать в храм Посейдона на острове Калабрии. Находясь в храме, он был в безопасности только от официальных властей. Всегда находились подлые люди, которые, не боясь обвинений в безбожии, преследовали беглецов, спасающихся под лоном божеских храмов.
«Храмы в древности считались священными местами. Поэтому тот, кто вошёл в храм и обратился к божеству с мольбой о защите, считался неприкосновенным, его нельзя было арестовать, пока он находится в святилище – у алтаря или статуи бога. Даже преступники и беглые рабы находили убежище в знаменитых и почитаемых храмах Греции. Но кормить находящегося под защитой никто не был обязан, поэтому часто голод заставлял беглого раба выйти из священного места, а тогда его можно было схватить».
В Афинах нашёлся предатель по имени Архий, бывший актёр, который даже получил прозвище «охотника за беглецами». Архий узнал, что Демосфен находится в храме на Калабрии как «молящий о защите». Архий прибыл туда с фракийскими наёмниками и лицемерно предложил Демосфену отправиться с ним к Антипатру, говоря, что тот не сделает ему ничего дурного. На это Демосфен ответил: «Архий, как меня прежде не трогала твоя актёрская игра, так теперь не трогают твои обещания. Подожди немного, я напишу кое-что родным…». С этими словами Демосфен вошёл внутрь храма, взял кусок папируса и тростниковое перо, будто собираясь писать. А сам поднёс перо ко рту и прикусил его кончик, как он обыкновенно делал, когда что-то обдумывал при письме. На этот раз в кончике тростникового пера был заложен сильнодействующий яд, который Демосфен и проглотил. Переступив порог храма, он пошатнулся и упал мёртвым. Это произошло 12 октября 322 года до н. э. Прошло немного лет, и афиняне воздвигли Демосфену медную статую на городской площади. У Демосфена скорбное выражение лица и сжатые в отчаянии руки, а надпись под статуей гласила: «Если бы мощь, Демосфен, ты имел такую, как разум,
Власть бы в Элладе не смог взять македонский Арей».
Существует и другой перевод надписи:
«Если бы Демосфен имел силу, равную своему уму,
Македонский Арес не владел бы Элладою”.
Арес (Арей) у греков и македонян – бог войны.
До нашего времени сохранились около 40 речей Демосфена.
Оратор Исократ [436 - 338 гг. до н. э.] ещё раньше, сразу после Херонейской битвы [338 г. до н. э.], покончил с собой добровольной голодовкой. Сохранилась часть речей и памфлетов Исократа общим числом 21.
Оратор Гиперид, ученик Платона и Исократа, пытавшийся бежать, чтобы спрятаться от македонских агентов, всё же был арестован Антипатром и немедленно казнён [смотри: 21, с. 185 - 187].
Аристотель написал очень много книг и их все перечисляет Диоген Лаэрций. Среди них «Извлечения из «Тимея» и из «Архита»» и «Извлечения из «Законов» Платона» – 3 книги, а также трактат «Александр, или В защиту поселенцев» (по другому варианту перевода: «Александр, или О колониях»). Мы не будем упоминать здесь других трудов Аристотеля, а ограничимся тем, что процитируем только конец списка Диогена Лаэрция: «Всего в этих сочинениях 445 270 строк» [2, V 212 - 213].
«Вопрос о времени написания отдельных сочинений Аристотеля в ряде случаев труден и допускает лишь гипотетическое {предположительное} решение. Установлено, что многие сочинения Аристотеля не были созданы в дошедшем до нас тексте самим Аристотелем, но представляют своды или собрания, возникшие в целях преподавания в Ликее. Можно считать вероятным, что в период между 347 и 335 годами до н. э. Аристотелем была разработана большая часть его курсов: сначала «Топика» (I и VIII книги её, возможно, возникли позже), затем, повидимому, «Категории» и «Об истолковании» и, наконец, «Аналитика» - наиболее зрелый логический труд. За ними последовали «Физика» (русский перевод 1936 г.) (в большей своей части); трактаты «О небе» и «О происхождении и уничтожении»; 3-я книга трактата «О душе»; первые по времени создания части «Метафизики»: I, IV, восемь начальных глав X книги, XI книга (кроме конца) и XIII; «Политика» (II, III, VII и VIII книги). В период после 335 года до н. э. Аристотель трудился над специальными вопросами физики, биологии, психологии и истории. К этому же времени относится разработка для учеников некоторых специальных вопросов философии: о действительности и возможности, о едином и многом, результатом чего были VIII и IX книги «Метафизики». В то же время в книгах II, III, V «Метафизики» Аристотель развил то, что изложено в первой части X книги, а в XII книге дал новый вариант I и XIII книг. Своими исследованиями Аристотель охватил почти все доступные для того времени отрасли знания» [17, т. 1, с. 91 - 92].
«Современные исследователи различают сочинения Аристотеля: 1) написанные и опубликованные во время сотрудничества Аристотеля в Академии Платона; 2) написанные после оставления Аристотелем Академии. Первые {сочинения} были широко известны в древности и высоко ценились по своим литературным достоинствам. Они не сохранились и известны лишь их названия и незначительные фрагменты, а также отзывы о них античных писателей. Вторые {сочинения} в целом составляют то, что дошло до нас под именем Аристотеля. Некоторые из них также утрачены, некоторые подложны и написаны в более позднее время» [17, т. 1, с. 91].
В дальнейшем «перипатетик Андроник {I в. до н. э.} распределил сочинения Аристотеля и Феофраста по предметам, схожие к схожим… (Порфирий. Жизнь Плотина)» [2, с. 475].
Полное отсутствие произведений Аристотеля академического периода (при наличии убедительных античных свидетельств существования многочисленных диалогов Аристотеля, отлично им написанных), как ни прискорбны сам этот факт и вывод из него, подтверждает высказанную нами выше версию ссоры между Аристотелем и Платоном на закате жизни последнего.
«Параллели между … диалогами {Аристотеля} и диалогами Платона часто очень ясны. Так, «Евдем» восходит к «Федону», «Грилл» к «Горгию», «О справедливости» - к «Государству». «Софист», «Политик», «Пир» и «Менексен» восходят также к одноимённым платоновским диалогам. В не-диалогическом «Протрептике» вплоть до буквальных совпадений прослеживается увещательная часть платоновского «Евтидема». Возможно, что в диалогах Аристотеля выступал в качестве собеседника Платон, так же как в диалогах Платона – Сократ. Стиль Аристотеля отличается здесь чистотой и ясностью, ибо Аристотель полагал, что сила научного знания должна воздействовать и на язык. Вместе с тем в «Евдеме» есть пересказ мифа о Мидасе, встречаются сравнения, часто по платоновским {!?} образцам.
В общем, писательская манера ранних работ Аристотеля многим доставляла удовольствие уже в древности – например, философу-кинику Кратету, который читал «Протрептик» Аристотеля вместе с сапожником Филиском в его мастерской, а также стоикам Зенону, Хрисиппу, Клеанфу, впоследствии – Цицерону, Филону Александрийскому и Августину. Последний познакомился с «Протрептиком» через цицероновский диалог «Гортензий». Отзвуки ранних сочинений Аристотеля мы можем встретить и ещё позже – у философа конца V - начала VI века н. э. Боэция. Конечно, при всех своих достоинствах диалоги Аристотеля и в античности никогда не ставились вровень с платоновскими {может быть потому, что собственно «платоновские» диалоги, считающиеся лучшими, написаны вовсе не Платоном; Платон, возможно, тоже писал диалоги, но «похуже»}, хотя в период поздней античности, а именно в эпоху эллинизма, имели, быть может, даже большее значение» [18, с. 198].
Вероятно, во времена Платона все диалоги, написанные слушателями Академии, считались «платоновскими»; и сократовские диалоги, написанные слушателями Сократа, тоже, в конце концов, оказались у Платона; это сыграло свою роль, когда столетия спустя Трасилл (или Фрасилл) разбирал наследие Платона.
Существует и другое деление трудов Аристотеля, представленное, например, в ФЭС (1983 г.):
«Подлинные сочинения Аристотеля распадаются на три класса:
- опубликованные при жизни и литературно обработанные (так называемые экзотерические, то есть научно-популярные), главным образом диалоги;
- всевозможные собрания материалов и выписки- эмпирическая база теоретических трактатов;
- так называемые эзотерические сочинения – научные трактаты («прагматии»), часто в форме «лекторских конспектов» (при жизни Аристотеля не публиковались, вплоть до I века до н. э. были мало известны).
Все дошедшие до нас подлинные сочинения Аристотеля (Corpus Aristotelicum – свод, сохранившийся в византийских рукописях под именем Аристотеля, включает также 15 неподлинных сочинений) принадлежат к 3-му классу (кроме «Афинской политии»), сочинения первых двух классов (и, судя по античным каталогам, часть сочинений 3-го класса) утрачены. О диалогах дают некоторое представление фрагменты – цитаты у позднейших авторов [смотри: 3, с. 35].
«Но теперь следует задать вопрос, каково было отношение между учителем и учеником в области чистой философии. К сожалению, во времена Андроника Родосского, исследователя сочинений Аристотеля в Риме [I в. до н. э.], диалоги молодого Аристотеля отступили на второй план перед вновь пробудившимся интересом к систематическим сочинениям философа, которыми долгое время пренебрегали. Последователи школы Аристотеля, учёные-перипатетики, обратились к этим сочинениям и начали их усиленно изучать, но ценили эти диалоги как источник неискажённого платонизма. Последовательный и строгий перипатетик Александр Афродисийский [II - III вв. н. э.] считал, напротив, что в диалогах Аристотель лишь сообщал мнения других философов, а собственное его мнение надо искать в более зрелых сочинениях.
Многие диалоги Аристотеля считали чем-то экзотерическим, то есть внешнепопулярным, противоположным истинному учению, изложенному в трактатах для узкого круга лиц. Однако из замечаний Плутарха [I в. н. э.] и Прокла [V в. н. э.] явствует, что содержание самых ранних диалогов было очень схоже с содержанием поздних критических сочинений Аристотеля. Отсюда можно сделать вывод, что либо философские расхождения Аристотеля с платонизмом нужно отнести ещё к его академическому периоду, либо его диалоги – к более позднему времени. На основании этих свидетельств ряд исследователей вообще отрицали в диалогах какие бы то ни было следы платоновской философии. Вместе с тем диалоги явно противостоят как единое целое всем прочим сочинениям Аристотеля. Философы-неоплатоники в своей интерпретации сближали их, по-существу, с диалогами Платона. Из сообщения же неоплатоника Прокла ясно, что он имеет ввиду ситуацию в одном определённом сочинении, скорее всего диалоге «О философии», в котором Аристотель, помимо прочего, критиковал и платоновское учение о бытии. Распространять это мнение Прокла на все диалоги Аристотеля нет никаких оснований, равно как и нет оснований отрицать огромное влияние {!?} Платона на ранние сочинения Аристотеля, хотя последний уже тогда позволял себе кое-где выступать против учителя» [18, с. 198 - 199].
По современной классификации сочинения Аристотеля разделяют на популярные сочинения, заметки и собрания материалов, научные и философские трактаты. Наиболее значительные популярные сочинения Аристотеля – диалоги, написанные аналогично платоновским и отнесённые им к «эзотерическим сочинениям».
Из его философских трудов известны: «Евдемова этика», «Протрептик», «О философии», «О добре», «Об идеях» и другие. Ни одна из популярных работ и многие философские труды Аристотеля не сохранились, за исключением цитат и ссылок на них в более поздних работах. У Аристотеля есть и записи о театральных празднествах, известные как «Дидаскалия», а также сочинения под названиями «Проблемы» и «О возникновении животных». Среди сохранившихся произведений Аристотеля есть психологические труды «О душе» и «Parva Naturalia».
Написание трактата Аристотеля «О душе» в трёх книгах принято датировать 334 годом до н. э. Вместе с примыкающими к нему так называемыми «Малыми естественно-научными сочинениями» («Об ощущении и ощущаемом», «О сне и бодрствовании», «О сновидениях», «О предчувствии во сне», «О долголетии», «О юности и старости», «О жизни и смерти», «О дыхании») трактат «О душе» служит переходом от космологии и метеорологии к миру живой природы – предмету зоологических (и ненаписанных ботанических) трактатов [смотри: 3, с. 444].
В своём учении о душе Аристотель развивал три разных подхода в соответствии с различающимися периодами его философской деятельности. В период создания своих ранних работ [до 347 г. до н. э.] Аристотель как восторженный сторонник платонизма пользуется платоновским представлением о душе как отдельной субстанции. Второй подход Аристотеля, проявившийся в период с 347 по 335 годы до н. э., когда нарастало его критическое отношение к учению Платона, характеризуется представлением о теле как инструменте души. Это представление о взаимодействии тела и души отразилось в биологических трактатах и в работе «Parva Naturalia». В них появляется идея о том, что душа имеет физическую основу и локализована в сердце, считавшимся центральным управляющим органом тела.
В заключительный период своей жизни и деятельности [с 335 года до н. э.], во время которого Аристотель использует принципы эмпирической науки и отвергает все основные положения метафизики Платона, он развивает теорию души как формы тела. Эта теория продолжала и развивала более ранние представления о душе как инструменте тела, которую Аристотель изложил в «Метафизике». В трактате «О душе» душа и тело рассматриваются как составляющие единой субстанции, находящиеся в отношениях формы и материи. По Аристотелю, способности души составляют иерархию, во главе которой – высшая способность, разум, присущий только человеку. Живые существа могут быть классифицированы на группы в соответствии с их способностями. Каждый вид души наделён всеми способностями, которые имеют низшие виды души, но не обладают способностями высших душ. Низший вид души, «растительная» душа, существует во всех живых организмах. На следующей ступени находится «чувствительная» душа, которой наделены животные. Она включает способность к восприятию прикосновения, вкуса, запаха, звуковых и зрительных сигналов. «Чувствительная» душа способна также к восприятию удовольствия и боли и даже желания. У большинства (но не у всех) животных могут быть обнаружены ещё две способности, считающиеся порождениями «чувствительной» души: воображение и движение. Ещё выше в иерархии душ существует душа «разумная», обладающая высшими способностями, свойственными человеческим существам.
В Древней Греции большую роль в укреплении научных воззрений на психику человека сыграли успехи в изучении её телесного субстрата: врач Алкмеон открыл зависимость ощущений от мозга, знаменитый врач Гиппократ – зависимость типологических различий между людьми (темпераментов) от гуморальных (связанных с жидкостями организма) факторов и т. д. Но первое систематическое изложение психологии принадлежит Аристотелю, преодолевшему наивно-материалистические представления о душе как тончайшем веществе (Анаксимен, Гераклит, Демокрит) и идеалистические взгляды на неё как особое бесплотное начало, противостоящее всему материальному (Пифагор, Платон). По Аристотелю, душа – это способ организации живого тела и его объективно наблюдаемого поведения. Однако, отступив от этого положения при объяснении высших интеллектуальных форм (в учении о разуме), Аристотель дал повод для последующей идеалистической интерпретации его психологии в томизме, неотомизме и у Брентано [смотри: 3, с. 549].
Важнейшую роль в формировании человека Аристотель приписывал подражанию. В современной психологии подражание – воспроизведение индивидами и социальными группами воспринимаемого ими поведения других индивидов и групп [смотри: 3, с. 505].
Нередко это свойство людей справедливо обыгрывается как «обезьянничество» (всем известны «способности» человекообразных обезьян подражать человеку).
Томизм (от лат. Thomas – Фома) – направление в схоластической философии и теологии католицизма, порождённое Фомой Аквинским [1225 или 1226 - 1274 гг.], монахом-доминиканцем, признанным в 1567 году пятым «учителем церкви» (основные его труды - «Сумма теологии» и «Сумма против язычников»). Для томизма характерно стремление соединить непререкаемую позицию в религиозных вопросах с подчёркнутым уважением к правам рассудка, здравого смысла. С этим связаны: ориентация более на Аристотеля, чем на Платона и неоплатоников; в гносеологии (теории познания) – чёткое разделение между откровением и «естественным светом» рассудка (сочетающееся с убеждением, что конечный смысл данного в откровении и открытого рассудком должен находиться в согласии); в теологии – предпочтение космологическим доказательствам бытия бога как более доходчивым сравнительно с онтологическим доказательством (онтология – метафизическое, ненаучное учение о бытии, о «началах» всего существующего); в антропологии (наука, всесторонне изучающая биологическую природу человека) – учение о человеке как единстве души и тела, которому душа даёт «субстанциальную форму», - в противовес августинианскому спиритуализму; в этике – аристотелевская концепция добродетели как середины между двумя пороками. К концу XIX века томизм был официально объявлен господствующей доктриной католической церкви (энциклика Льва XIII в 1879 году) [смотри: 3, с. 689 - 690].
Сохранились и трактаты Аристотеля, посвящённые сну и сновидениям: «О сне и бодрствовании», «О бессоннице», «О гадании во сне». Аристотель отвергает представление о том, что сновидения могут иметь божественное происхождение и что интерпретировать их можно лишь опираясь на навыки, имеющие сверхъестественную природу. Он полагал, что сны могут быть причинами действий или симптомами телесных расстройств, а правильное «угадывание» будущего с помощью толкования сновидений является всего лишь совпадением. Аристотель говорит, что «часто, когда человек спит, в его сознании есть что-то, что затем заявляет о том, что оно есть, но как сновидение». Ещё Гиппократ прямо связывал сновидения с работой мозга, а Аристотель считал, что сновидения – это мышление, продолжающееся во время сна, что, в общем, соответствует современным представлением о сне и сновидениях.
Аристотель принял вывод пифагорейцев о шарообразности Земли и, более того, привёл аргументы в пользу этой концепции в сочинениях «О небе» и «Метеорологике». В частности, он писал: «Например, звёзды, видимые в Египте или на Кипре, при смещении на север станут невидимыми (и наоборот). Следовательно, Земля не только шар, но и не очень большой шар, иначе при таких незначительных перемещениях по поверхности не было бы таких заметных «звёздных» изменений. Поэтому можно даже мыслить, что местность около Геркулесовых Столбов соединяется с Индийской страной и существует только одно море. Математики, которые вычислили длину земной окружности, приводят значение приблизительно 400 000 стадиев {это 63 тысячи км, если применить греческий стадий, равный 157,5 метра, или 74 тысячи км, если вычислять по египетскому стадию, равному примерно 185 метрам}, из чего мы можем заключить, что Земля не только сфера, но и объём её очень незначителен по сравнению с небом…». Согласно его философским воззрениям, мир устроен весьма разумно и целесообразно. Он создан из определённого вещества, находящегося в непрерывном движении и изменении, а человек – это не обычное звено в природной «цепочке», это высшая цель природы, венец творчества богов. Но коли так, то и Земля – среда обитания людей – не может быть ничем иным как центром Вселенной… С одной стороны, Вселенная вечна, никто её не создал и никто не может разрушить. С другой – она имеет также форму шара, и не потому, что такова Земля, а потому, что шар есть идеальное геометрическое тело. А как всякое геометрическое тело, он имеет ограниченные размеры, следовательно, и Вселенная пространственно ограничена. Мир по Аристотелю немыслим без движения. Прогуливаясь по аллеям рощи {близ храма Аполлона Ликейского}, он проповедовал: «Боги не создали Вселенную, но они привели её в движение». Ум и смысл – вот «перводвигатель», и под действием этого фактора Вселенная «сама захотела двигаться». Аристотель впервые употребил выражение: «horror vacui» или «fuga vacui» (по-латински) - «боязнь пустоты». По Аристотелю, это одно из основных свойств природы. Ответ на… вопрос, - из чего построена Вселенная – дал в своё время Эмпедокл, утверждавший, что основными элементами являются земля, вода, воздух и огонь. Аристотель не возражал против этого, но добавил пятый элемент – эфир (quinta essentia по более позднему выражению времён средневековья). Согласно Аристотелю, Вселенная имеет следующую структуру: самые тяжёлые элементы – земля и вода – остаются внизу, над ними располагается слой воздуха и ещё выше простирается самый лёгкий элемент – огонь. Так построена часть Вселенной от Земли до Луны, и эту часть Аристотель называл элементарным, подлунным или земным миром. Над нею находится более совершенный небесный надлунный мир. Луна, Солнце и планеты состоят из эфира, но не вполне чистого, поскольку они расположены не очень далеко от Земли. Из самого лучшего эфира сделаны звёзды и небесная сфера, к которой они прикреплены… Земля неподвижна как центр Вселенной, добавил Аристотель, иначе картина звёздного неба постоянно менялась бы на наших глазах» [36, с. 224 - 226].
Учение о эфире (субстанция небесной тверди или светил) или «пятом элементе» (как назывался эфир в античной философии) было разработано в платоновской Академии («Тимей», где корпускулы эфира обладают формой правильного додекаэдра – двенадцатигранника). Аристотель превратил теорию «пятого элемента» (он сам называл его «первым телом», «первым элементом», «первой сущностью», а также «божественным», «вечным», «горним», «круговращающимся» телом и «эфиром») в краеугольный камень своей космологии (трактат «О небе»), синтезировав её с теорией гомоцентрических сфер Евдокса – Каллиппа. В дальнейшем «пятый элемент» (после перевода греческого слова «пятая сущность» латинским quinta essentia) стал называться квинтэссенцией [смотри: 3, с. 253 - 254].
В трактате «О небе» Аристотель (как и Платон) называет «небом» то, за чем позднее закрепится термин «космос» (впервые у Гераклита как «мирострой», «мир»), который станет обозначать «упорядоченную часть» Вселенной и противополагаться «универсуму» (который, примерно, соответствует понятию солнечной системы).
Упомянутый Эмпедокл [около 490 - 430 гг. до н. э.] или, по другим источникам: [около 495 - около 435] из Агригента (или Акраганта) в Сицилии, греческий философ, врач, политический деятель, глава демократической партии, сформулировал свою теорию строения материи за примерно столетие до Аристотеля. Элементами материи («корнями» всего существующего) он считал четыре первовещества, а движущими силами – любовь (силу притяжения) и вражду (силу отталкивания).
По Эмпедоклу, мир представляет собой то полное единство, то бессвязную множественность, и это чередование повторяется бесконечное число раз. Эмпедокл видел причину солнечного затмения в том, что Луна находится между Солнцем и Землёй; скорость света, по его мнению, столь велика, что его движение неощутимо для нашего зрения. Эмпедокл являлся античным эволюционистом, считая, что сперва путём самозарождения возникли растения, затем появились животные и развитие животного мира прошло несколько этапов. Человек также прошёл длинный путь развития [смотри: 17, т. 5, с. 556].
Аристотель в трактате «О памяти и воспоминании» дал первую развёрнутую концепцию памяти, одного из основных свойств нервной системы человека и животных (может быть, и растений) – способности длительно хранить информацию о событиях внешнего мира и реакциях организма и многократно вводить её в сферу сознания и поведения. В трактате Аристотель утверждает: собственно память свойственна и человеку, и животному, воспоминание же – только человеку, оно есть «как бы своеобразное отыскивание» образов и «бывает только у тех, кто способен размышлять». Аристотелем были сформулированы правила для успешного воспоминания, впоследствии вновь «открытые» в качестве основных законов ассоциаций: по смежности, по сходству и по контрасту [смотри: 3, с. 475].
Аристотелем введён термин «аналитика» как название раздела логической науки. Аналитика (от греч. слова «аналитический», означающего – разложение, расчленение) – исследование начал, элементарных принципов, в силу которых рассуждение принимает доказательный характер. В «Топике» и «Второй Аналитике» логика (или в широком смысле диалектика) выступает как учение о словесном выражении, то есть рассуждении вообще, тогда как аналитика ограничивается строгими доказательными рассуждениями. Аристотелевский смысл термина «аналитика» изменяется у Канта, у которого аналитика есть часть его трансцендентальной философии, излагающая начала рассудочного знания, при этом аналитика толкуется как расчленение самой способности рассудка [смотри: 3, с. 23].
В трактате «Категории» Аристотель впервые систематически изложил учение о философских категориях, обобщив попытки предшествующей философской мысли выделить наиболее общие понятия о мире и способах его познания. Составленная Аристотелем таблица включала такие категории, как сущность (субстанция), количество, качество, отношение, место, время, положение, состояние, действие и страдание; она оказала определяющее влияние на развитие учения о категориях вплоть до нового времени, когда были предприняты попытки изменить её состав в связи с достижениями философии и конкретных наук (Кант, Гегель и другие) [смотри: 3, с. 251].
Посмотрим, что выбрал Диоген Лаэрций из суждений Аристотеля. Надеемся, что в его высказываниях блеснут чёрточки характера, отзвуки отношений между ним и Платоном. «Весьма удачными» Диоген Лаэрций считает следующие изречения Аристотеля: «Так, на вопрос, какой прок людям лгать, он ответил: «Тот, что им не поверят, даже когда они скажут правду» [2, V 17].
«Об учении он говорил: «Корни его горьки, но плоды сладки».
«На вопрос, что быстро стареет, он ответил: «Благодарность».
«На вопрос, что такое надежда, он ответил: «Сон наяву».
«На вопрос, какая разница между человеком образованным и необразованным, он ответил: «Как между живым и мёртвым».
«Воспитание он называл в счастье – украшением, а в несчастье – прибежищем». «Воспитание, говорил он, нуждается в трёх вещах: в даровании, науке, упражнении».
«На вопрос, что есть друг, он ответил, - «Одна душа в двух телах».
«На вопрос, как вести себя с друзьями, … {Аристотель} сказал: «Так, как хотелось бы, чтобы они вели себя с нами».
«На вопрос, как ученикам преуспеть, он ответил: «Догонять тех, кто впереди, и не ждать тех, кто позади».
Ещё Аристотель говорил так: «Справедливость – это душевная добродетель, состоящая в том, чтобы всем воздавать по заслугам».
И ещё о дружбе: «У кого есть друзья, у того нет друга» [смотри: 2, V 18 - 21].
Мнение Зенона (Китийского): «на вопрос, что такое друг, … {он} ответил: «Второй я» [2, VII 23].
Был ли у Аристотеля друг, друг в его понимании. Может быть, таковым был Гермий, а после его гибели Аристотель, вероятно, наиболее близко подружился с Теофрастом. Можно только предполагать. Во всяком случае, судя по его речам, к дружбе Аристотель относился с гораздо большей щепетильностью, чем Платон. Напомним о мечтах Платона оставить память о себе в друзьях, случаи, когда друзья выручали его из беды и солидный список платоновых учеников, приводимый Диогеном. В этом отношении Аристотель – полная противоположность Платону. Диоген Лаэрций, говоря, что «у Аристотеля Стагирского было много учеников», называет всего лишь одного – Теофраста, который «более всего выделялся из них» [смотри: 2, V 35].
Наверно, лучше «вырастить» один такой «цветок», чем целый букет «циников», оставленных за собой Диогеном Синопским.
Рассказывая об одноимённых лицах, Диоген Лаэрций упоминает ещё одного ученика Аристотеля по имени Платон, который, вероятно, оставил менее ощутимый след в истории философии, чем знаменитый Платон [смотри: 2, III 109].
Холл считает, что «среди учеников Аристотеля были Теофраст {Феофраст}, Стратон, Ликон, Аристон, Критолай и Диодор» [15, с. 26].
Хронологически различают: перипатетиков IV - II веков до н. э.; возрождение аристотелизма в I веке до н. э., связанное с именем Андроника Родосского; перипатетиков I - III веков н. э., частично совпадающих с понятием комментаторов Аристотеля.
Схолархи перипатетической школы (Ликея) первого периода: Аристотель [335/334 - 323/322 гг. до н. э.]; Теофраст [323/322 - 288/286 гг. до н. э.]; Стратон из Лампсака [287/286 - 269/268 гг. до н. э.]; Ликон из Троады [272/268 - 228/225 гг. до н. э.]; Аристон из Кеоса [228/225 г. до н. э. - ?]; Критолай из Фаселиды [в старости в 156/155 году до н. э. участвовал в посольстве в Рим]; Диодор из Тира – приблизительно до 110 года до н. э.; Эримней – около 100 года до н. э.
К первому поколению перипатетиков – непосредственных учеников Аристотеля принадлежат Теофраст и Евдем (самые догматические аристотелики), Гераклид Понтийский (связанный также с платоновской Древней Академией), Дикеарх и Аристоксен, к ним близок по возрасту Деметрий Фалерский; к IV – III векам относятся Хамелеон из Гераклеи Понтийской, Клеарх из Сол, Фаний из Эреса и Праксифан с Лесбоса; к III веку – Иероним из Родоса; около 200 года – Гермипп из Смирны; II век – Сотион из Александрии и Аристон Младший, ученик Критолая. Фрагменты утраченных сочинений перипатетиков IV - II веков до н. э. (кроме Теофраста) и свидетельства о них изданы с комментариями в собрании Ф. Верли [1967 - 1969 гг.]. Из последующих перипатетиков упомянём здесь несколько имён: Андроник Родосский [I в. до н. э.], издатель и комментатор сочинений Аристотеля, Александр Афродисийский [II - III вв.], Аммоний [около 230 г.], Проксен [около 270 г.], Александр из Эги [I в.], учитель Нерона, Аристотель из Митилены [II в.], учитель Александра Афродисийского, Птолемей Хенн из Александрии [II - III вв.], автор биографии Аристотеля, Анатолий Александрийский [около 280 г.], учитель Ямвлиха, автор сочинения «О декаде».
Все перипатетики, начиная с Андроника, занимались главным образом текстологией (исследованием текстов) и истолкованием Аристотеля, от большинства из них (за исключением Аспасия, Птолемея Хенна, Александра Афродисийского и Анатолия Александрийского) ничего не сохранилось, кроме фрагментов и косвенных свидетельств. Вершина аристотелизма первых веков нашей эры – Александр Афродисийский [смотри: 3, с. 489].
«Никомахова этика» - единственный из крупных трактатов Аристотеля, дошедший до нас в том виде, как он был задуман и написан, и, видимо, предназначенный не только для внутришкольного пользования, но и для более широкого круга читателей (возможно, именно за «обнародование» этого сочинения укорял Аристотеля Александр Македонский в сохранившемся до нашего времени письме).
«Никомахова этика», названная в память об отце или рано умершем сыне Аристотеля - Никомахе (второе вероятнее), датируется современными исследователями 2-м афинским периодом [334 - 322 гг. до н. э.]. Она состоит из 10 книг равного объёма. Книги 5 – 7 «Никомаховой этики» тождественны книгам 4 – 6 «Евдемовой этики»; на эту проблему до сих пор не дано однозначного ответа. Согласно И. Дюрингу [1966 г.] и Ф. Дирльмайеру [1969 г.], эти три книги скорее принадлежали первоначально «Евдемовой этике». В 1-й книге Аристотель рассуждает о высшем благе, оставляя в стороне платоновское понятие трансцендентного («потустороннего») блага и ограничивая исследование «практически достижимым благом». По Аристотелю, высшее благо – это счастье (эвдемония), которое определяется как разумная деятельность души по осуществлению своей «арете» (добродетели). Душа (псюхе) распадается на рациональную и иррациональную части. Разум должен контролировать иррациональную часть души («умерять страсти») и правильно действовать сам по себе. Так выводятся два типа добродетелей – этические и дианоэтические (интеллектуальные). Этическая добродетель (вопреки сократическому тезису) не есть знание, но приобретается через воспитание и «привычку». Сущность этических добродетелей – в балансировании между «избытком» и «недостатком» в поддержании «середины» между двумя крайностями. В книгах 2 – 5 Аристотель рассматривает виды этической добродетели. Особое место занимает анализ «справедливости» (5-я книга), имеющей два аспекта – общий и частный. Общая концепция («справедливость» как «совершенная добродетель», объемлющая все остальные) совпадает с платоновской («Государство»), частная рассматривает «справедливость» как отдельную арете в ряду других; в этом значении «справедливость» разделяется на «распределительную» и «компенсаторную»: первая основана на распределении благ в соответствии с «достоинством» личности, вторая (осуждённая Платоном в «Законах» и реабилитированная Аристотелем для сферы торгового обмена и судебного наказания) полностью игнорирует личность, основана на принципе равной компенсации прибыли (убытка) соответственно убытком (прибылью). В книге 6 Аристотель рассматривает виды дианоэтических добродетелей, которые делятся в соответствии с расчленением рациональной части души на «научную» и «расчётливую (планирующую)» способность: первая рассматривает необходимость, то, что не может быть иным, чем оно есть; вторая - «то, что может быть иначе», то есть зависит от нашей деятельности. Дианоэтические добродетели первого класса - «научное знание» (эпистеме) и интуитивный разум (нус); они образуют «мудрость» (София). Дианоэтичесие добродетели второго класса - «искусство», направленное на «творчество», и нравственное сознание, направленное на практическую деятельность; цель практической деятельности, осуществляемой согласно «правильному логосу» («норме»), заключена в ней самой, цель «пойетической» (творческой) деятельности – вне неё, то есть в произведении. В книге 7 (главы 12 – 15) обсуждается проблема удовольствия, причём тема удовольствия рассматривается ещё раз в книге 10 (главы 1 – 5). Аристотель здесь занимает среднюю позицию между аскетическим ригоризмом (непреклонным соблюдением каких-либо правил) и гедонизмом (учением, признающем целью жизни и высшим благом наслаждение): удовольствие – эпифеномен (придаток к феномену – явлению) счастья, оно завершает аретологическую (добродетельную) деятельность и сопутствует эвдемонии (счастью).
Книги 8 – 9 посвящены многоаспектному анализу понятия «дружба» (филия) как существенного момента эвдемонии (её мотивы, формы, причины распада и т. д.); «дружба» определяется как середина между лестью, или угодливостью, и угрюмой замкнутостью.
Знаменитое аристотелевское выражение культа истины -- «Платон мне друг, но истина дороже» - происходит из текста «Никомаховой этики». Иной перевод этой фразы рассмотрен в главе 1 (Диалоги) 1-й книги.
Заключительные главы «Никомаховой этики» (книга 10, главы 6 – 10) рисуют этический идеал Аристотеля, который он видит в «созерцательной жизни», или деятельности ума (нуса) по осуществлению своей арете (добродетели), то есть в занятиях философией. Известны греческие комментарии к «Никомаховой этике»: Гелиодора из Прусы, Михаила Эфесского, Евстратия и Анонима, изданные в конце XIX – начале XX века [смотри: 3, с. 435 - 436].
В новое время этика – философская наука, объектом изучения которой является мораль, нравственность как форма общественного сознания, как одна из важнейших сторон жизнедеятельности человека (его нравственные убеждения: привычка, обыкновение, нрав). В особую дисциплину этика была выделена Аристотелем (он ввёл и сам термин – в названиях работ «Никомахова этика», «Большая этика», «Евдемова этика»), который поместил её между учением о душе (психологией) и учением о государстве (политикой): базируясь на первом, она служит второму, поскольку её целью является формирование добродетельного гражданина государства. Хотя центральной частью этики у Аристотеля оказалось учение о добродетелях как нравственных качествах личности, в его системе уже нашли выражение многие «вечные вопросы» этики: о природе и источнике морали, о свободе воли и основах нравственного поступка, о смысле жизни и высшем благе, о справедливости и т. п.
Традиционное разделение философии на три области – логику, физику (в том числе метафизику) и этику – идёт от стоиков. Оно проходит через средние века и принимается философией Возрождения и XVII века [смотри: 3, с. 808 - 809].
Теоретическое умозрение, философская рефлексия оценивается как высшая добродетель. У Аристотеля рефлексия рассматривается как атрибут (свойство) божественного разума, который в своей чистой теоретической деятельности полагает себя в качестве предмета и тем самым обнаруживает единство предмета знания и знания мыслимого и мысли, их тождество («Метафизика»). Проблема рефлексии возникла у Сократа, согласно которому предметом знания может быть лишь то, что уже освоено, а так как наиболее подвластна человеку деятельность его собственной души, самопознание есть наиболее важная задача человека. Платон раскрывает важность самопознания в связи с такой добродетелью как благоразумие, которое и есть знание самого себя (Хармид); существует какое-то единое познание, которое не имеет никакого другого предмета, кроме себя самого и прочих познаний. Современная формулировка рефлексии: это форма теоретической деятельности общественно-развитого человека, направленная на осмысление своих собственных действий и их законов; деятельность самопознания, раскрывающая специфику духовного мира человека. Содержание рефлексии определено предметно-чувственной деятельностью: рефлексия в конечном счёте есть осознание практики, предметного мира культуры. В этом смысле рефлексия есть способ определения и метод философии, а диалектика – рефлексия разума. Рефлексия мышления о законах формирования социально-исторической действительности, о предельных основаниях знания и поведения человека составляет собственно предмет философии. Изменение предмета философии выражалось и в изменении трактовки (истолкования) рефлексии [смотри: 17, т. 4, с. 499].
«Физика» (лат. Physica) – позднее название сочинения Аристотеля в 8 книгах, которое в греческих рукописях и у древних комментаторов называется «Лекции по физике». Дошедшая до нас редакция принадлежит Андронику Родосскому, который объединил относительно самостоятельные сочинения – книги 1, 2, 3 – 6, 7, 8. Из них книги 1 – 7 датируются (по Е. Дюрингу) концом академического периода [355 - 347 гг. до н. э.], книга 8 относится ко 2-му афинскому периоду [336 - 322 гг. до н. э.].
«Физика» открывает комплекс естественно-научных сочинений, структура которого очерчена самим Аристотелем во введении к «Метеорологии» и посвящена фундаментальным принципам и понятиям учения о «природе». В центре рассуждений книги 1 («О началах») - анализ понятия «становления», или «возникновения». Основной тезис Парменида: бытие не может возникнуть ни из бытия (в этом случае оно уже есть), ни из небытия и, следовательно, возникновение невозможно, - опровергается заменой понятия небытие-в-себе акцидентальным небытием – ещё-не-бытием, небытием-чем-то-определённым, или «лишённостью (отсутствием формы)» -- («образованный человек» возникает не из «не-человека», а из «необразованного человека»: «принципами» (архе) возникновения, таким образом, оказывается троица «форма – отсутствие формы – материальный субстрат», причём первые два понимаются как «противоположности». Во 2-й книге (она не была непосредственным продолжением 1-й) формулируется учение о «четырёх причинах» (которые рассматривались Аристотелем и в других сочинениях, в частности, вошедших в «Метафизику»). Здесь Аристотель, используя языковую семантику (смысловую сторону слова) «фюсис» и отчасти насилуя её, стремится показать, что каждая из четырёх причин выводится из понятия «природы»: природа–вещество, природа–источник движения (в этой функции аристотелевская «фюсис» заменила платоновскую душу-псюхе), природа-самобытность-эйдос, природа-мастер (телеологический момент). Далее в книге 2 Аристотель анализирует понятия «случайности» (тюхе), «спонтанности» и «необходимости». У Аристотеля «природа», по определению, есть «источник движения и изменения», следовательно, необходимо исследовать «движение» (книги 5 – 6, 8), но движение предполагает понятие «континуума», который связан с «бесконечным» (апейрон), с другой стороны, «движение невозможно без места, пустоты и времени» -- отсюда предварительный анализ этих понятий в книге 6 содержит знаменитую полемику с апориями (трудноразрешимыми проблемами) Зенона Элейского. Книга 7 нарушает общий ход изложения и скомпонована из трёх несвязных частей (вероятно, Андроником Родосским). В книге 8 основной текст посвящён учению о перводвигателе (как и книга ламбда или XII-я «Метафизики»). Русский перевод В.П. Карпова «Физики» Аристотеля издан в 1936 году. Греческие комментарии к «Физике» Фемистия, Иоанна Филопона и Симпликия изданы в конце XIX века. Из средне-вековых комментариев в истории философии отмечают прежде всего: в Византии – Михаила Пселла, на латинском Западе – Фомы Аквинского [смотри: 3, с. 723 - 724].
Андроник Родосский – глава перипатетиков в I веке до н. э. Выше упомянуто, что, в конце концов, библиотеки (сильно повреждённые) Аристотеля и Теофраста (или какая-то их часть) оказалась в его руках. Он издал часть текстов Аристотеля (после 43 г. до н. э.), которые до него не имели критически проверенного текста. Андроник распределил все сочинения Аристотеля в предметном порядке, в отличие от Теофраста, расположившего их в алфавитном порядке, сохранённом также Диогеном Лаэрцием. Философская позиция самого Андроника неясна, но из комментариев к Аристотелю Элия (изданных в 1900 г.) известно, что особенное значение Андроник придавал логике, понимая её по-аристотелевски как орудие философии, и отходил от Аристотеля в отдельных пунктах учения о категориях и психологии. Под именем Андроника сохранились только два подложных сочинения: «Об аффектах» и парафразы (пересказ) из «Никомаховой этики» Аристотеля [смотри: 17, т. 1, с. 67].
Андроник Родосский под названием «Метафизика» (лат. Metaphysica, от греческих слов - «То, что идёт после физики») объединил различные лекции и заметки Аристотеля по «первой философии» (о «бытии самом по себе»), лишённые единого плана, содержащие повторения и отражающие разные фазы эволюции его взглядов. Дошедшая до нас редакция «Метафизики» состоит из 14 книг, которые принято обозначать заглавными буквами греческого алфавита (кроме 2-й книги, которая обозначается строчной буквой альфа). Названия и краткое содержание некоторых глав:
А (I): что такое философия? Познание высших «принципов», или «причин», бытия. Таких причин четыре: сущность («усия», здесь синононим «формы» - морфе, эйдос), или чтойность; материя (материал), или подлежащее (субстрат); источник движения («кинесис» в широком смысле, включая генезис {зарождение и последующее развитие}, инаковение {иначеделание}, рост, перемещение) и «то, ради чего», благо или цель («телос» - «конец» процесса становления).
Обзор учений предшественников о «началах» показывает, что никто из них не вышел за рамки «четырёх причин», все они «смутно» предвосхищали одну или несколько из тех же самых «начал» (Аристотель говорит также о «детском лепете» досократиков), что служит аргументом в пользу учения Аристотеля.
альфа (II): трудности поисков истины; бесконечные случайные ряды всех четырёх видов невозможны – они должны быть конечны как в восхождении «вверх» (заканчиваясь первопричинами), так и в нисхождении «вниз»; математическая точность неприменима к изучению природы и материальных объектов.
Согласно схолиям (примечаниям) Парижского кодекса Евдема, книга II принадлежит племяннику Евдема Пасиклу Родосскому (возможно, это конспект лекций Аристотеля).
В (III): постановка 14 ключевых проблем («апорий») первой философии. Это не лекция, а программа исследований «для себя».
Г (IV): решение некоторых апорий книги В; первая философия - «наука (эпистеме), которая рассматривает сущее как таковое и его атрибуты»; закон противоречия и исключённого третьего как опровержение софистического релятивизма (учения, отрицающего возможность объективного познания мира).
Дельта (V) – словарь философских понятий: архе (начало, принцип), причина, элемент, природа (фюсис), необходимое и т. д.
Е (VI): отграничение объекта первой философии от объекта других наук. Деление теоретической философии на «математическую, физическую и теологическую» [единственное место, где первая философия названа «теологической»; обычно у Аристотеля «теология» - синоним (слово, близкое по значению) мифологии].
Z – H (VII – VIII): учение о сущности.
Тэтта (IX): учение об акте и потенции.
I (X): единое и многое, противоположность. Решение 11-й апории книги В.
К (XI): компиляция пассажей из книги В, Г, Е, гл. 9 – 12 – из 3-й и 5-й книг «Физики». По И. Дюрингу, это составленный в Ликее после смерти Аристотеля компендий или учебник первой философии.
Ламбда (XII): самостоятельный трактат о сущности-усии. Три вида сущности (реальности): чувственно преходящая (подлунный мир), чувственно непреходящая (надлунный мир), вечная и неподвижная. Учение об уме (нусе) – перводвигателе и адаптация теории сфер Евдокса – Каллиппа (гл. 7 – 8).
M – N (XIII – XIV): критика платоновского учения об идеях и различных академических учений о принципах, особенно – платоновской концепции одного и «большого-и-малого» как высших принципов бытия и теории идей-чисел.
Об относительной хронологии отдельных книг «Метафизики» существует множество точек зрения. В фундаментальном труде Дюринга [1966 г.] обоснована следующая датировка: самая ранняя книга – ламбда (XII); к 1-му афинскому периоду и эпохе полемики в Академии по вопросу об идеях [до 347 г. до н. э.] принадлежат часть книги M и книги N, A, I, B; ко второму афинскому периоду – книги Г, Е, комплекс Z – H – тэтта. Существует русский перевод А. Кубицкого «Метафизики» [1934 г.] [смотри: 3, с. 363].
Данная Аристотелем трактовка «принципа противоречия» исторически была первой: «Невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле». Этот принцип, теперь формулируемый по-разному: закон противоречия, принцип (закон) непротиворечия, принцип отрицания (запрещения, недопустимости) противоречия, - основной логический закон, согласно которому никакое высказывание (предложение, суждение) и его отрицание не могут одновременно быть истинными [смотри: 3, с. 546].
Аристотель ввёл в философию термины «энтелехия» (греч. «нахождение-в-состоянии-полной-осуществлённости, осуществлённость») и «энергия» [греч. «действую, совершаю (на деле)»] для обозначения актуальной действительности предмета, акта в отличие от его потенции, возможности бытия. Энергия означает у Аристотеля действие, переход от возможности к действительности, а энтелехия – конечный результат этого перехода. Однако в большинстве случаев Аристотель не соблюдает этого различия и употребляет эти термины как синонимы. Поскольку материя, согласно Аристотелю, есть чистая возможность, то энтелехия как противоположность потенциальности приближается к понятию формы, а так как конечный результат процесса актуализации есть его цель (греч. «телос» означает одновременно и «конец» и «цель»), то энтелехия соответствует целевой причине. В психологии Аристотеля душа определяется как «первая энтелехия естественного тела, потенциально обладающего жизнью» («О душе»). Именно здесь Аристотель различает «первую» (или простую) энтелехию и «вторую» (высшую) энтелехию: так, знание (эпистеме), понимаемое как «первая» энтелехия, может осуществить себя далее в «умозрении» как энтелехия второго порядка. Уже у Боэция [около 480 - 524 гг.] термин «энергия» переводится словом «actus», и затем в латинской схоластике (в частности, у Фомы Аквинского) и энергия, и энтелехия переводятся одним термином «акт» (actus) [смотри: 3. с. 800].
У Аристотеля термин «энтелехия» выражает единство материальной, формальной, действующей и целевой причины. Занимая центральное место в философии Аристотеля, энтелехия получает в ней разнообразные определения, которые можно свести к следующим: 1) переход от потенции к организованно проявленной энергии, которая сама содержит в себе свою 2) материальную субстанцию, 3) причину самой себя и 4) цель своего движения или развития. Такое сложное понятие, как энтелехия у Аристотеля, не могло получить популярность в новое время в сравнении с такими простыми философскими категориями как форма, причина, цель, субстанция и т. д. Тем не менее Лейбниц [1646 - 1716 гг.] прямо называл свои «монады» энтелехиями из-за их совершенства и самодовления, причём у него, как и у Аристотеля, это не только души, но и тела [смотри: 17, т. 5, с. 564].
В дофилософском словоупотреблении (начиная с Гомера: эйдос - «наружность», по преимуществу, «прекрасная наружность») и у досократиков греческое «эйдос» (лат. forma, species, тождественно русскому «вид») означало (внешний) «вид», «образ», «видимое», или «то, что видно». Однако уже в V веке до н. э. (у Геродота и Фукидида) засвидетельствовано его значение, близкое к «виду» как классификационной единице. В античной натурфилософии эйдос понимался почти исключительно как «образ» (Эмпедокл). У Демокрита «эйдос» - одно из обозначений «атома» [собственно «(геометрическая) форма», «фигура»]. Уже у Парменида эйдос выступал не просто как то, что видно, но как сущность, правда так или иначе видимая. У Гиппократа эйдос, повидимому, есть то, что мы могли бы назвать сконструированной сущностью. У софистов, кроме традиционного понимания (Горгий), встречается ещё формально логическое понимание эйдоса как видового понятия или разновидности сущности (Протагор). У Платона {!?} (наряду с дофилософскими значениями) «эйдос» - синоним термина «идея», трансцендентная (потусторонняя) умопостигаемая форма, существующая отдельно от единичных вещей, которые к ней причастны; объект достоверного научного знания. Полемика Аристотеля против платоновской «отделимости» эйдосов-идей приводит к новому значению «(имманентной) формы», неотделимой от материального субстрата; в логике и биологии Аристотеля эйдос -- «вид» (species) как классификационная единица, подчинённая «роду». В среднем платонизме осуществляется синтез (соединение): платонические эйдосы-идеи становятся «мыслями бога», аристотелические эйдосы-формы – имманентными (внутренне присущими) умопостигаемыми сущностями 2-го порядка, отражением идеи в материи (Альбин). Плотин [204/205 - 270 гг.] сохранил это различение, соотнося его со своей иерархией (порядком, выстроенном от низшего к высшему) ипостасей (сущностей): идеи помещаются в уме (нусе), имманентные формы (которые Плотин вслед за стоиками называет также логосами) – в душе (псюхе). В феноменологии Гуссерля [1859 - 1938 гг.] эйдос – чистая сущность, объект интеллектуальной интуиции [смотри: 3, с. 787; 17, т. 5, с. 535].
Термин «метафизика», введённый Андроником Родосским, вошёл в философский «обиход» и стал обозначать науку о сверхчувственных принципах и началах бытия. В истории философии термин «метафизика» нередко употреблялся как синоним философии. Аристотель построил классификацию наук, в которой первое по значению и ценности место занимает наука о бытии как таковом и о первых началах и причинах всего сущего, названная им «первой философией» или «теологией» (учением о боге). В отличие от «второй философии» или «физики», «первая философия» (названная впоследствии метафизикой) рассматривает бытие независимо от конкретного соединения материи и формы. Не связанная ни с субъективностью человека (как науки «пойетические» или «творческие»), ни с человеческой деятельностью (как науки «практические»), метафизика, по Аристотелю, является самой ценной из наук, существуя не как средство, а как цель человеческой жизни и источник наслаждения.
Метафизика нового времени вышла из границ, очерченных теологией, и, пройдя этап пантеистической натурфилософии Возрождения (отождествлявшей бога с природой), сделала объектом своего исследования природу [смотри: 3, с. 362].
Видимо, «Теологию Аристотеля» следует рассматривать как попытку приписать Аристотелю вовсе несвойственную ему теологическую (богословскую) концепцию в философии. Популярное в средние века произведение под названием «Теология Аристотеля» представляет собой арабское переложение ряда текстов Плотина (из «Эннеад»), но приписывалось самому Аристотелю. Арабский перевод для аль-Кинди Абд аль-Маших ибн Абдаллах ибн Наима сделал христианин сирийского происхождения (из Эмесы). Перевод потом был выправлен самим «заказчиком» - аль-Кинди. Латинский перевод «Теологии Аристотеля» вплоть до XVII века издавался в составе сочинений Аристотеля. Таким образом, именем Аристотеля усиливалось неоплатоническое влияние этого произведения на арабскую и еврейскую средне-вековую философию и западно-европейскую схоластику (религиозно-идеалистическую философию, основанную на церковных догматах). Повидимому, тому же арабскому переводчику принадлежит «Послание о божественной мудрости», содержащее отдельные главы из тех же «Эннеад» Плотина. Ряд сентенций из Плотина, отчасти совпадающих с текстом «Теологии Аристотеля», переведён на арабский язык в составе так называемых «Речений мудрого грека» [смотри: 3, с. 676].
Теология (от греческих слов «бог» и «слово, учение») - богословие, совокупность религиозных доктрин о сущности и действиях бога, построенная на основе текстов, принимаемых как божественное откровение. Для теологии характерно наличие двух предпосылок. Первая – концепция личного бога, сообщающего непреложное знание о себе через своё «слово»; вторая – наличие достаточно развитых форм идеалистической философии. Истоки традиции теологии христианства, иудаизма и ислама – учения Платона, Аристотеля и неоплатоников [смотри: 3, с. 675 - 676].
Теологию не следует путать с телеологией. Телеология (от греческих слов «результат, завершение, цель» и «слово, учение») - идеалистическое учение о цели и целесообразности в мире, характерной чертой которого является приписывание цели природе, перенос на неё способности к целеполаганию, которая в действительности присуща лишь человеческой деятельности [смотри: 3, с. 673].
Александр Афродизийский [конец II - начало III вв.], по прозвищу Истолкователь – комментатор и последователь Аристотеля, преподаватель философии в Афинах [198 - 211 гг.]. Александр Афродизийский составил дошедшие до нас комментарии к сочинениям Аристотеля: «Метафизике», 1-й книге «Первой аналитики», «Топике» и другим. Александр выступил против стоицизма, опираясь на материалистические идеи аристотелизма (первичность вещей по отношению к общим понятиям, тезис о первенстве восприятия по отношению к мышлению), высказывая идеи, позже получившие название номинализма. В этике Александр Афродизийский отклонялся от стоического фатализма (от веры в предопределённую, неотвратимую судьбу, рок, «божью волю») в сторону учения о свободе воли. Сохранились также два сочинения Александра - «О судьбе» и «О душе» (впервые были изданы в 1534 году). Два медицинских сочинения, приписываемых Александру Афродизийскому, ему не принадлежат [смотри: 17, т. 1, с. 43].
Византийский философ Фемистий Пафлагонский [около 317 - 388 гг.] также сыграл большую роль в сохранении и распространении учения Аристотеля. Фемистий учился в Константинополе. Его жизнь и творчество пришлись на эпоху ожесточённой религиозной и политической борьбы (между христианами и язычниками) в условиях усиливавшегося деспотизма. Сочетая в себе ритора и философа (что противоречило традиции), Фемистий выступал как проповедник братства рода человеческого, терпимости, свободы совести и моральных ценностей. В отличие от Либания и других представителей языческой интеллигенции, рассматривавших империю с центром в Константинополе как продолжение эллинистических государств, Фемистий вслед за Евсевием Кесарийским расценивал её как начало новой эры. Будучи перипатетиком, он отдавал должное другим философским школам, в основном следуя за Эпикуром. Помимо речей, Фемистию принадлежат парафразы (пересказ) на сочинения Аристотеля («Вторая аналитика», «Физика», «О душе» и другие), где он стремился дать не толкование, каких было много и раньше, но краткое и чёткое изложение. Парафразы Фемистия оказали большое влияние на греческих (Иоанн Филопон Симпликий, Михаил Пселл), арабских (в том числе Ибн Рошда) и латинских авторов: парафразы к «Аналитике» были переведены уже в IV веке Веттием Претекстатом, другие неоднократно переводились на протяжении средневековья [смотри: 17, т. 5, с. 312 - 313].
«Начиная с IV века собственно перипатетическая традиция исчезает (условно причисляют к перипатетикам константинопольского ритора IV века Фемистия), задачу комментирования Аристотеля берут на себя неоплатоники» [3, с. 489].
Перипатетическая школа разрабатывала специальные науки – ботанику, математику, астрономию и другие. В области философии некоторые её представители (Стратон из Лампсака) отходили от идеалистических сторон аристотелевского учения. В III веке нашей эры школа стала эклектической, а материалистическая направленность философии Аристотеля была вытеснена мистикой неоплатонизма.
Античная философия II века до н. э. - II века н. э. считается в истории философии эклектической или эклектизмом, то есть учением, содержащим в себе элементы разных философских систем [смотри: 17, т. 5, с. 542 - 543].
Под мистикой или мистицизмом (от греч. слова, означающего «таинственный») понимается вера в сверхъестественный мир, с которым особым, таинственным образом якобы общается человек.
В аристотелевском Ликее зародилась и систематическая доксография (так же, как и биография – Аристоксен); её теоретической основой было методологическое требование Аристотеля предпосылать собственному исследованию предмета изложение и критику «мнений предшественников».
До настоящего времени это требование Аристотеля предъявляется к научно-исследовательским работам, в частности, к диссертациям кандидатов наук.
Термин «доксографы» (лат. Doxographi, от греческих слов «мнение, воззрение» и «описываю») введён в середине XIX века Г. Узенером. Доксографами в собственном смысле называют авторов сборников, в которых «мнения» философов группировались по тематическим рубрикам и излагались в проблемно-систематическом порядке, противопоставляя их прежде всего авторам «Преемств» (лат. Successiones), то есть историй философских школ, дававших наряду с биографиями целостные описания отдельных философских систем. Но поскольку авторы «Преемств» пользовались источниками доксографов, такие описания также называют «доксографией». Термин «доксография» шире, чем термин «доксографы»: например, можно говорить о «доксографии» у Аристотеля, но неправильно называть его «доксографом». Наконец, доксографию как описание взглядов какого-либо философа (часто в терминах другой философской системы) противопоставляют дословным цитатам из его сочинений – фрагментам, вместе они составляют два основных класса источников для реконструкций учений тех философов, сочинения которых утрачены.
Термин «свидетельства» (testimonia) часто употребляется для обозначения косвенных свидетельств – совокупности доксографических и биографических сообщений, и в этом смысле противопоставляется фрагментам.
Теофраст составил первый доксографический компендий (сокращённое изложение) -- «Физические мнения», или, иначе, «Историю физики» в 18 книгах, охватывавший период от Фалеса до Платона включительно. «Физические мнения» были если не единственным, то всё же основным источником по досократовской мысли для последующих доксографов. В I веке материал Теофраста был использован в «Мнениях философов» (Placita philosophorum, так называемый Аэтий) – единственном (не считая зависящей от него «Истории философии» Псевдо-Галена) сохранившемся доксографическом произведении.
Аэтий, согласно концепции Г. Дильса («Греческие доксографы», 1879 г.), -- автор «Свода мнений», составленного около 100 года и реферирующего «Физические воззрения» греческих философов от Фалеса до Ксенарха Перипатетика (современника Августа).
Помимо фрагментов «Физических мнений» Теофраста и компендия так называемого Аэтия в корпус «Греческих доксографов» входят: реконструированные цитаты из 1-й книги «О природе богов» и 1-й книги «О благочестии» Филодема; 1-я книга «Опровержения всех ересей» («Философумены», до середины XIX века неправильно приписываемые Оригену) епископа Ипполита Римского [170 - 236 гг.]; сохранённый Евсевием отрывок из «Стромат» Псевдо-Плутарха [около 150 г.], и другие [смотри: 3, с. 43; с. 174].
Теофраст или Феофраст [около 370 - 286 гг. до н. э.] из Эреса (остров Лесбос), сын ремесленника (его отец Мелант был сукновалом) – философ и логик, видный учёный, крупнейший представитель перипатетической школы. Он был учеником Платона, затем – слушателем, другом, соратником и преемником Аристотеля. С 322 года до н. э. и до конца жизни – схоларх Ликея.
«Вначале он слушал в родном городе своего земляка Алкиппа, потом учился у Платона и, наконец, перешёл к Аристотелю; а когда тот удалился в Халкиду, Феофраст принял от него школу в 114-ю Олимпиаду. Говорят, у него даже раб был философом, а звали этого раба Помпил... Был он человек отменной разумности и трудолюбия; по словам Памфилы в 32-й книге «Записок», у него учился даже Менандр, сочинитель комедий, да и во всём прочем он отличался готовностью к услугам и любовью к наукам... Беседы его посещало до двух тысяч учеников {«конечно, в общем счёте, а не одновременно» [2, с. 515, примеч. 26]; среди них Деметрий {Деметрий Фалерский, последний в каноне десяти классических афинских ораторов, будущий правитель Афин}, Менандр {афинский комедиограф} и Эрасистрат {врач из Александрии}[смотри: 3, с. 681].} Деметрий Фалерский, когда правил Афинами, помог материально и Феофрасту: «Говорят, у Феофраста был свой сад, купленный уже после смерти Аристотеля с помощью Деметрия Фалерского, друга его» [2, V 39].
Покровителем Феофраста был и Кассандр {сын Антипатра, наместника Македонии} в годы его царствования в Македонии [317 - 298 гг. до н. э.] [смотри: 2, с. 616].
«{Феофраста}... принимал Кассандр, и за ним посылал Птолемей {правитель Египта}; афиняне же настолько были к нему расположены, что когда Агнонид посмел обвинить его в нечестии, то сам едва не подвергся наказанию» [2, V 37].
Видимо, обвинение Феофраста было попыткой антимакедонской партии в Афинах выступить против промакедонской позиции Ликея [смотри: 2, с. 515].
В письме к перипатетику Фанию он говорит, между прочим, и о преподавательстве: «Нелегко подобрать по вкусу даже узкий круг слушателей, не только что широкий. Чтения требуют исправлений; а отложить их и пренебречь ими – этого юный возраст {слушателей} перенести не может». Это то самое письмо, в котором он обзывает кого-то педантом {по толкованию Регенбогена Феофраст обзывает себя педантом, «кабинетным учёным» [смотри: 2, с. 515, примеч. 28]}. Несмотря на всё это, пришлось и ему вместе с другими философами удалиться в изгнание, когда Софокл, сын Амфиклида {но не поэт-трагик Софокл}, внёс закон, чтобы никто из философов под страхом смерти не возглавлял школу, кроме как по решению совета и народа. Однако на другой год они вернулись, так как Филон {ученик Аристотеля} обвинил Софокла в противозаконии, закон этот был афинянами отменён. Софокл наказан пенею в пять талантов, а философам дозволено было воротиться, с тем чтобы и Феофраст воротился и жил, как прежде» [2, V 36 - 38].
«Аристотель, говорят, повторил о нём и Каллисфене то же, что Платон (как было сказано) говорил о Ксенократе и о самом Аристотеле, - ибо Теофраст сверх всякой меры исследовал своим острым умом всё умозримое, Каллисфен же был от природы вял, и поэтому одному была нужна узда, а другому – шпоры» [2, V 39].
Говорят, что «звали его Тиртам, Теофрастом же [«богоречивым»] его наименовал Аристотель за его божественную речь. Он был влюблён в сына Аристотеля Никомаха, хотя и был его учителем» [2, V 38 - 39].
В другом переводе Теофраст означает «божественный оратор» (настоящее имя – Тиртам). По другим данным, Теофраст жил с 372 по 287 годы до н. э.
Около 300 года до н. э. Феофраст закончил свой капитальный труд «Учения физиков» {или «Мнения физиков»} [смотри: 2, с. 616].
«Вот что пишет Феофраст в своём сочинении «О камнях» относительно моллюсков, которые водятся в Индии...: «К самым удивительным камням принадлежит так называемый жемчуг; он блестящ по природе, и из него делают драгоценные ожерелья. Образуется он в некоторых раковинах, подобным пиннам, только поменьше. Величиной он с довольно большой рыбий глаз».
А вот что пишет Андросфен {историк, участник походов Александра Македонского} в своём «Плавании вокруг берегов Индии»: «И витые раковины, и мелкие двустворчатые, и прочие разнобразны по виду и непохожи на те, что встречаются у нас. Водятся там и багрянки и множество других моллюсков. Но есть среди них один особого рода, местные жители называют его «бербери». Из него получают камень жемчуг, который высоко ценится по всей Азии и продаётся в Персии и в более удалённых от моря областях на вес золота. Раковина этого моллюска с виду напоминает «гребешок», но её гладкие, плотные створки лишены бороздок; кроме того, у неё не два ушка, как у «гребешка», а только одно. Камень образуется в мякоти моллюска, как финны в свином мясе. Одни жемчужины -- золотистые, так что даже нелегко отличить их, когда они лежат рядом с золотом, другие похожи на серебро, третьи -- совсем белые, как рыбий глаз».
Харет из Митилены {историограф Александра Македонского} говорит в седьмой книге «Истории Александра»: «В Индийском море, а также в Армении, Персии, Суизиане и Вавилонии охотятся за каким-то моллюском, с крупной продолговатой раковиной, внутри которой много душистого белого мяса. Из этой мякоти извлекают белые косточки, называемые жемчужинами. Они идут на изготовление ожерелий и браслетов для рук и ног; у персов, мидян и прочих азиатов такие украшения ценятся дороже золотых».
Исидор из Харакса {историк [I век до н. э. - I век н. э.]} в своём «Описании Парфии» говорит, что в Персидском море есть остров, возле которого находят очень много жемчуга. Поэтому вокруг острова сделали мостки из тростника, и люди ныряют с них на глубину двадцати оргий (примерно 37 м) за двустворчатыми раковинами... Ловцы жемчуга подвергаются опасности, когда просовывают руку прямо в открытую раковину, так как она тотчас же захлопывается и чисто отрезает им пальцы. Некоторые даже сразу умирают. А те охотники, которым удаётся подсунуть руку сбоку, легко отделяют раковину от скалы (Афиней, Пир софистов: О жемчуге)» [23, с. 452-453].
Афиней из Навкратиса, о жизни которого никаких сведений не сохранилось, -- автор энциклопедического труда в 15 книгах «Пир софистов», дошедшего до нас в сокращённом виде. Это сочинение -- ценнейший источник разнообразных сведений об античном мире, часто уникального характера.
Феофраст напишет и книгу «Каллисфен, или О страдании» [смотри 2, V 44], посвящённую Каллисфену Олинфскому, который «как историк и политик находился, можно думать, прежде всего, под влиянием Исократа, а как философ следовал Аристотелю» [48, с. 225].
Вообще, Феофраст был очень плодовит: Диоген Лаэрций считает, что в его сочинениях всего 232 808 строк [смотри: 2, V 50].
Кроме важного для истории Ликея текста завещания Феофраста (хранителем которого Диоген называет, кроме Филомела и других, того же Филона, благодаря которому был отменён закон Софокла против философов), Диоген Лаэрций сохранил четыре каталога (частично дублирующих друг друга) сочинений Феофраста, из которых первые два составлены в Александрийской библиотеке. От огромного наследства Феофраста до нас дошла ничтожная часть: логические фрагменты (из «Метафизических апорий»); небольшой трактат «Метафизика»; фрагменты «О душе»; значительный отрывок «Об ощущениях» с критикой досократовских теорий; малые естественно-научные трактаты (вероятно, извлечения из «Физики»): «О камнях», «Об огне», «О запахах», «О ветрах», «О приметах погоды» и другие (впервые изданы в 1497 году в Венеции). Наиболее значительны по объёму из сохранившихся сочинений Феофраста два трактата о растениях (из «Истории растений» в 9 книгах; «О причинах растений» в 6 книгах), заложившие фундамент европейской ботаники. Этические трактаты (минимум 17) полностью утрачены, сохранились только «Нравственные характеры» с описанием 30 характерологических типов, отклоняющихся от норм поведения, - сочинение, принесшее Феофрасту в новое время наибольшую славу, вызвавшее множество подражаний и лучше всего изученное. Из сочинений по религии благодаря Порфирию в значительной мере сохранился трактат «О благочестии», проповедующий родство всего живого и запрещающий кровавые жертвы. Полностью утрачены политические сочинения, из которых грандиозные «Законы» в 24 книгах (описание социально-политических институтов греческих государств как дополнение политии Аристотеля) были одним из самых влиятельных трудов Феофраста в древности; его фрагменты собраны Х. Хагером [1927 г.]. От многочисленных книг по риторике (16 трактатов), поэтике и музыке остались только фрагменты трактата «О стиле». Начало древней доксографии положили 16 книг «Мнений физиков». Эта книга послужила одним из основных источников наших знаний о досократиках. Ранних философов Феофраст рассматривал как предшественников Аристотеля.
В идущую от древности и в значительной мере верную традиционную характеристику Феофраста как философа, «трактующего темы, которые до него трактовал Аристотель» (Цицерон), новейшие исследования внесли много поправок. В ботанике и истории философии Феофраст был первопроходцем, в логике он проложил путь стоицизму, в физике (отход от телеологического понимания природы, возможно, отказ от эфира и т. д.) -- детерминизму Стратона; в этике он выдвинул на первый план понятие «природы» (цель этики – осуществление «естественных задатков»); его концепция религии («благочестия») - одна из вершин античной гуманности. При Феофрасте, руководившем Ликеем свыше 34 лет, произошёл расцвет Ликея (отчасти благодаря покровительству Деметрия Фалерского). Сочинения Феофраста имели многовековое влияние в древности (Цицерон, Сенека, Плутарх, Порфирий, комментаторы Аристотеля) и в средние века, в том числе на арабскую и сирийскую науку [смотри: 3, с. 681; 17, т. 5, с. 223].
«Известны остроумные его высказывания: так он сказал, что надёжней конь без узды, чем речь без связи; а одному гостю в застолье, не проронившему ни слова, он сказал: «Коли ты неуч, то ведёшь себя умно, а если учён, то глупо. И не раз он говорил, что самая дорогая трата, - это время» [2, V 39 - 40].
У Цицерона [106 - 43 гг. до н. э.], римского политика, оратора и философа, «Теофраст, умирая, сетует, что природа дала такую долгую жизнь оленям и воронам, которым она бесполезна, и такую короткую – человеку, которому она так нужна» [2, с. 515, примеч. 31].
«Фаворин рассказывает, что в старости его носили на носилках, - так повествует Гермипп, ссылаясь на сообщение Аркесилая Питанского Лакиду Киренскому... Скончался он в преклонном возрасте, восьмидесяти пяти лет, вскоре после того, как отошёл от занятий. Вот наши стихи о нём:
Нет, не пустые слова завещаны смертному роду:
Сломится мудрости лук, только расслабь тетиву,
Так Феофраст был жив и силён, покуда трудился,
А отрешась от трудов, в вялом бессилье угас.
Говорят, ученики его спросили, что он им заповедует? Он ответил: «Заповедать мне вам нечего – разве лишь сказать, что многие жизненные услады только по видимости славятся таковыми. Едва начав жить, мы умираем; поэтому нет ничего бесполезнее, чем погоня за славою. Будьте же благополучны, а науку мою или оставьте – ибо требует она немалого труда, - или отстаивайте с честью, и тогда будет вам великая слава. В жизни больше пустого, чем полезного. Мне уже более вам не советовать, как вести себя, смотрите же сами, что делать и чего не делать». И с такими словами он, говорят, испустил дух. И есть рассказ, что афиняне воздали ему последнюю почесть всенародным пешим шествием» [2, V 40 - 41].
В завещании Феофраст писал: «Всё, что у меня на родине {в Эресе (на острове Лесбосе)}, я отдаю Меланту {ученик Феофраста и, возможно, его родственник} и Панкреонту {перипатетик и, возможно, родственник Феофраста}, сыновьям Леонта. На деньги же, что положены у Гиппарха {родственник и ученик Аристотеля, его душеприказчик; занимался, видимо, аллегорическими истолкованиями мифов}, да будет сделано вот что. Прежде всего довершить святилище {в Ликее} и статуи Муз и всё прочее, что удастся там украсить к лучшему. Далее, восстановить в святилище изваяние Аристотеля и все остальные приношения, сколько их там было прежде. Далее, отстроить портики при святилище не хуже, чем они были, и в нижний портик поместить картины, изображающие всю землю в охвате, и алтарь устроить законченным и красивым. Воля моя, чтобы Никомаху {сын Аристотеля Стагирского} была сделана статуя в рост; за ваяние уже уплачено Праксителю {знаменитый афинский скульптор}, а доплату производить из вышеназванных средств. Поставить же её там, где почтут за лучшее исполнители прочих распоряжений этого завещания. Так быть со святилищем и приношениями. Имение, что у нас в Стагире {видимо, Феофраст сопровождал Аристотеля в Македонию и жил там}, отдаю Каллину {ученик Феофраста, перипатетик}, а все мои книги – Нелею {друг и ученик Аристотеля Стагирского, наследник его библиотеки, которую затем продал Птолемею Филадельфу}. Сад и прогулочное место и все постройки при том саде отдаю тем из названных здесь друзей, которые пожелают и впредь там заниматься науками и философией, ибо невозможно там быть всем и всегда; и пусть они ничего себе не оттягивают и не присваивают, а располагают всем сообща, словно храмом, и живут между собой по-домашнему дружно, по пристойности и справедливости. А быть в той общине Гиппарху, Нелею, Стратону, Каллину, Демотиму {друг Феофраста}, Демарату {друг и последователь Феофраста}, Каллисфену {перипатетик их окружения Феофраста}, Меланту, Панкреонту, Никиппу {друг и последователь Феофраста}; а если Аристотель {юный последователь Феофраста}, сын Метродора и Пифиады, пожелает заниматься философией, то и ему быть с ними, а старшим иметь о нём всяческую заботу, чтобы он сколь можно более преуспел в философии. Похоронить меня в саду, там, где покажется уместнее, ничего лишнего не тратя ни на гробницу, ни на памятник. Дополнительно к сказанному: после того, что с нами случится, заботу об уходе за храмом, памятником, садом и прогулочным местом принять Помпилу, остаться там жить и обо всём прочем заботиться, как прежде; а заботу о доходе принять самим хозяевам...» [2 V 51 - 54].
Кроме названных в завещании друзей и последователей, известен ряд учеников Феофраста, ставших заметными людьми. Учеником Феофраста считается греческий врач Эразистрат, или Эрасистрат [около 300 г. до н. э. - 240 ?] из Александрии. Отрывки из его сочинений сохранились только в трудах Цельса, Галена и других. Судя по этим отрывкам он занимался анатомией, в частности, патологоанатомией, и физиологией. Эразистрат производил вскрытия и вивисекцию (живосечение, то есть операцию на живом животном с целью изучения функций организма и т. п.); изучал сосудистую и нервную системы; описал сердечные и венозные клапаны, мозговые извилины и разветвления нервов; различал нервы – двигательные и чувствительные; ввёл в медицину термин «артерия». На место гуморальной теории Гиппократа Эрасистрат поставил физико-механическое объяснение болезней на основании учения Демокрита и перипатетиков [смотри: 2, с. 592].
Учениками и друзьями Феофраста признаются: историк Дурид [около 340 - около 270 гг. до н. э.] с острова Самоса; Праксифан Родосский, после смерти учителя перенесший свою деятельность на Родос (за свои филологические интересы был прозван первым грамматиком); Фений из Эреса [около 375 - 300 гг. до н. э.], ученик Аристотеля, плодовитый грамматик, историк и ботаник; перипатетик Фаний; Бион Борисфенский («за то, что его речь была смешана из выражений разного стиля, Эратосфен, по преданию, сказал, что Бион первый нарядил философию в лоскутное одеяние»); Деметрий Фалерский, который происходил из прислуги знаменитого афинского полководца Конона, начал заниматься государственными делами, когда в Афины бежал от Александра Гарпал, и властвовал над афинским государством десять лет [297 - 307 гг. до н. э.]; и другие [смотри: 2, с. 568, с. 570, с. 584, с. 588; 2, IV 52].
Преемником Феофраста во главе Ликея стал Стратон из Лампсака, о котором он упоминает в завещании, - человек знаменитый, прозванный физиком за его ни с кем не сравнимое внимание к этой науке. Он был даже учителем Птолемея Филадельфа и получил от него восемьдесят талантов. По «Хронологии» Аполлодора, он возглавил перипатетическую школу в Афинах в 3-м году 123-й Олимпиады и возглавлял её восемнадцать лет [287/286 - 269/268 гг. до н. э.] [смотри: 2 V 58].
Его сочинения (числом свыше 40, которые содержат, по сообщению Диогена Лаэрция, 332 420 строк), посвящённые логике, этике, физике, физиологии и психологии, сохранились только в немногих фрагментах. По свидетельству Цицерона, Стратон отказывался прибегнуть к понятию о богах; противостоя телеологии, учил, что «всё существующее создано природой» и что исходными силами мира являются тепло и холод. По сравнению с Аристотелем он придавал большое значение эксперименту (научно поставленному опыту). В ряде случаев Стратон отступил от аристотелизма, перейдя на позиции атомистов (он признавал наличие пустот между частицами).
Стратон подверг пересмотру аристотелевское учение о времени; считал, что в основе мышления лежит восприятие и что раздражения передаются от органов чувств к мозгу; признавал наличие мышления у животных. Стратон оказал влияние на развитие современного ему естествознания. Учеником Стратона был Аристарх Самосский, сторонник гелиоцентрической системы мира. Сочинения «О цветах», «Акустика», «Механические проблемы», приписываемые Аристотелю, возможно, написаны Стратоном или вышли из его школы [смотри: 3, с. 656].
Замечательным учеником Аристотеля был Дикеарх из Мессены [2-я половина IV в. до н. э.], представитель перипатетической школы, друг Аристоксена [родился около 354 г. до н. э.]. Сочинения Дикеарха (главным образом исторического, историко-культурного, биографического, историко-литературного, географического и этико-антропологического характера) до нашего времени не сохранились, но в своё время оказали большое влияние на многих позднейших авторов (Эратосфен, Варрон, Цицерон, Иосиф Флавий, Плутарх). Фрагменты сочинений Дикеарха изданы с комментариями в собрании Ф. Верли [1967 г.]. Своей «Жизнью Эллады» Дикеарх дал одну из первых историй культуры: смена трёх ступеней хозяйства – собирательства, пастушеской жизни, земледелия (идеализация первой из них, соответствующей золотому веку Гесиода); происхождение социально-политических институтов, различные изобретения культуры; влияние вавилонян и египтян. Отказ от спекулятивной философии связан у Дикеарха с акцентированием практической (активной) жизни – в сознательном её противопоставлении идеалу теоретической (созерцательной) жизни у Аристотеля и Теофраста. В «Жизнеописании» Дикеарх привёл наиболее ранние свидетельства о Пифагоре [смотри: 3, с. 165].
Дикеарх развивал также учение об идеальной форме государства, представляющей, по его мнению, сочетание элементов различного государственного устройства (демократии, аристократии, монархии). Воплощение этого идеала он видел в древнейшем устройстве Спарты [смотри: 5, т. II, с. 272].
Ни Диоген Лаэрций, ни Холл не числят в учениках и друзьях Аристотеля Евдема из Родоса [умершего около 300 года до н. э.], который, действительно, был и другом знаменитого философа. Евдем Родосский, наряду с Теофрастом, был ближайшим претендентом на должность схоларха Ликея в качестве преемника Аристотеля. После избрания Теофраста в 322 году до н. э., он, возможно, вернулся на Родос и основал там филиал перипатетической школы, оставаясь в тесном контакте с Теофрастом (есть свидетельства о переписке между ними). Все сочинения Евдема утрачены, от них остались только фрагменты в виде цитат у позднейших авторов. Судя по ним, Евдем – самый первый и догматический последователь своего учителя, даже названия его сочинений совпадают с аристотелевскими: «Физика», «Аналитика» и другие. Другую группу его сочинений составляют труды по истории геометрии и арифметики (до Платона), истории астрономии, истории теологии (включавшей также негреческую теогонию). Эти историко-научные и религиоведческие труды часто цитировались в древности и представляли собой результат осуществления намеченной Аристотелем программы энциклопедического свода «принятых мнений», подлежащих диалектической обработке (как «Мнения физиков» Теофраста). В XIX веке была распространена точка зрения, согласно которой Евдему принадлежит «Евдемова этика» Аристотеля [смотри: 3, с. 182].
Учеником Аристотеля был и Аристоксен из Тарента [IV в. до н. э.], представитель перипатетической школы. Согласно византийскому лексикону «Суде», «акме» (греч. «вершина») Аристоксена приходится на 336 – 333 годы до н. э. Из его многочисленных сочинений, главным образом музыковедческого, педагогического и историко-биографического характера (453 книги согласно «Суде»), сохранились только (в сокращённом виде) «Элементы гармоники» в трёх книгах и часть 2-й книги «Элементов ритмики» (курсы лекций по теории музыки, читавшиеся Аристоксеном в Ликее). Применяя перипатетический метод (сочетание систематизации со скрупулёзностью эмпирического описания), Аристоксен дал музыковедческий синтез, оказавший многовековое влияние (сопоставимое  по значению с зоологическими трудами Аристотеля или ботаническими – Теофраста). Аристоксен был и зачинателем жанра биографий философов; он написал серию монографий о пифагорейцах: «О Пифагоре и его учениках», «О пифагорейском образе жизни» и «Пифагорейские изречения»; составил биографию Архита Тарентского. Культ Архита и стремление изобразить Пифагора в духе просвещённого пифагорейства последнего поколения пифагорейской школы (например, избавив его от архаического религиозного табу на бобы) разительно контрастирует со скандально-анекдотической и очернительной тенденцией биографий Сократа и Платона. Имеющееся у Аристоксена сравнение отношения между душой (псюхе) и телом с отношением между музыкальной гармонией и лирой уже в «Федоне» вкладывается в уста пифагорейцу Симмию в качестве аргумента против субстанциональности и, следовательно, бессмертия души и, вероятно, отражает точку зрения «последних» пифагорейцев – учителей Аристоксена, не веривших больше в метемпсихозу (переселение душ) [смотри: 3, с. 33].
Есть сведения, что Аристотель после поступления в Академию сблизился с Евдоксом, разделяя этические концепции последнего. Напомним, что именно при Евдоксе Аристотель был принят в неё, когда сам схоларх (глава школы) Платон был в отъезде (Сиракузы, Сицилия).
В практическом плане афинский демос мог считать Аристотеля врагом Афин уже только потому, что он был учителем Александра Македонского – антипода не только афинской, но и демократии вообще. С другой стороны, и со своим учеником - царём Македонии - у Аристотеля «не сложились» отношения.
«Полагают, что царскую немилость он навлёк тем, что привёл когда-то к Александру Каллисфена, и будто царь возвеличивал Анаксимена и одарял Ксенократа нарочно, чтобы огорчить Аристотеля» [2, V 10].
«Феокрит Хиосский {ритор и софист, яростный противник Александра Великого} написал на... {Аристотеля} такую насмешливую эпиграмму, приводимую Амбрионом в книге «О Феокрите»:
«Пуст Аристотеля ум, и пустую он ставит гробницу,
Евнух Гермий, тебе, бывший Евбуловский раб!
От ненасытного брюха покинул он сад Академа,
Чтобы найти свой приют там, где мутится Борбор» [2, V 11].
Феокрит Хиосский прямо-таки презирает Аристотеля, имея в виду его отъезд к Гермию (в Асс и Атарней) после смерти Платона. Борбор – река в окрестностях Атарнея, владений Гермия.
«А Тимон задел его в таком стихе:
«Ни Аристотель с его пустословьем, не знающим сдержки…» [2 V 11].
О взаимоотношениях Аристотеля и Александра Македонского рассказывается и в главе 9 («Александр Великий»).
«Политика» (греч. «То, что относится к государству») - теоретический трактат Аристотеля в 8 книгах, основой которого, в частности, послужила осуществлённая в Ликее под руководством Аристотеля серия монографий -- «Политий» -- с описанием 158 греческих и варварских (негреческих) государственных устройств [«Афинская полития» была обнаружена английским филологом Кенионом среди египетских папирусов Британского музея и впервые издана в 1891 году (русский перевод С.И. Радцига, 1936 г.)].
Под условным названием «Политика» один из редакторов философского наследия Аристотеля (возможно, Теофраст) объединил 5 относительно самостоятельных сочинений, каждое из которых снабжено отдельным введением в соответствующую проблематику и методику исследования:
книга I – структура семьи и домашнего хозяйства как простейшего элемента полиса;
книга II – критический анализ предшествующих теорий «наилучшего государственного устройства», в том числе «Государства» и «Законов» Платона (главы 1 – 6);
книга III – основные понятия политики; сущность государства и гражданина; три основных типа «правильных» (монархия, аристократия, полития) и «ошибочных» конституций (тирания, олигархия, демократия); царская власть;
книги IV – VI – морфология (закономерности строения) существующих демократических и олигархических государственных устройств; социальные группы (богатые и бедные), значение среднего сословия для сохранения стабильности государства; причины революций и способы их предотвращения;
книги VII – VIII – проект идеального государственного устройства (альтернатива платоновскому «Государству»).
В вопросе об относительной хронологии отдельных частей «Политики» мнения исследователей расходятся. Согласно концепции В. Йегера, книги VII – VIII, исходящие из платонической проблематики идеального государства и обнаруживающие тесные связи с ранним «Протрептиком» и «Евдемовой этикой», должны быть отнесены к так называемой «Пра-Политике» (период Асса и Митилены); согласно И. Дюрингу, все книги «Политики» подверглись переработке во 2-й афинский период, и «Политика» в целом должна рассматриваться как позднее сочинение.
Одну из «правильных» форм, так называемую политию, «среднее» устройство, Аристотель считает наиболее легко реализуемой. При этом он отмечает, что доминировавшие в Греции государства отнюдь не стремились ввести у себя или в других государствах такой образ правления; «один единственный муж»... дал себя убедить в необходимости ввести «среднее» устройство. Контекст и соображения грамматического порядка приводят к заключению, что под этим единственным мужем Аристотель разумеет своего воспитанника Александра (по другому распространённому толкованию имеется в виду Солон), от которого он ждёт установления в исторически сложившихся греческих полисах «правильного» строя (проект его в VII – VIII книгах в основных чертах воспроизводит устройство полисов, основанных на Востоке Александром, с добавлением деталей в желательном для Аристотеля духе)» [3, с. 508 - 509].
Свою философию Аристотель разделял на:
- теоретическую,
- практическую,
- поэтическую.
Аристотель включил в философию и логику, как орудие всякого знания. Все шесть логических трактатов Аристотеля [«Категории» (русский перевод 1859 г., 1939 г.); «Об истолковании» (русский перевод 1891 г.); «Первая аналитика» и «Вторая аналитика» (русский перевод 1952 г.); «Топика», «О софистических опровержениях» (или «Софистические доказательства»)] его последователи объединили под общим названием «Органон».
С греческого слово «органон» переводится как «орудие, инструмент», в переносном смысле - «орудие познания». Известно около 250 средне-вековых греческих рукописей «Органона» (полных или частичных), а также латинские, арабские, сирийские и армянские переводы. Древнейшие из сохранившихся рукописей восходят к неоплатоническому изданию сочинений Аристотеля, начинаются с «Жизнеописания» Аристотеля, «Введения» Порфирия и помещают «Топику» после «Аналитик».
В издании Андроника Родосского [I в. до н. э.] «Топика» предшествовала «Аналитикам». Первое печатное издание «Органона» появилось в 1495 году (Альд Мануций, Венеция) [смотри: 3, с. 465].
В 1620 году в Лондоне на латинском языке было опубликовано главное философское произведение Фрэнсиса Бэкона [1561 - 1626 гг.] «Новый органон, или Истинные указания для истолкования природы». Хотя Бэкон работал над ним свыше 10 лет, произведение было опубликовано незаконченным [смотри: 3, с. 440].
В теоретической философии (изложенной в «Метафизике» - русский перевод 1895 г., 1934 г.; «Физике» - русский перевод 1936 г.; и других сочинениях) Аристотель критиковал идеалистическое учение Платона за отрешённость идеи-сущности от чувственно воспринимаемой вещи.
В специальных работах («О частях животных» - русский перевод 1937 г.; «О возникновении животных» - русский перевод 1940 г.) Аристотель даёт классификацию и описание многочисленных видов животных. По Аристотелю, жизнь предполагает свою материю и форму: материей является тело, формой – душа, которую Аристотель называет энтелехией. Свои психологические исследования Аристотель изложил в сочинении «О душе» (русский перевод 1937 г.).
Практической философии посвящены трактаты: «Этика» (русский перевод 1884 г., 1908 г.) и «Политика» (русский перевод 1865 г., 1911 г.).
Образ идеального общественного устройства Аристотель пытался найти, изучая известные ему государства. Он составил 158 описаний государственных устройств -- «Политий», из которых сохранилась только «Афинская полития» (русский перевод 1937 г.).
Теории искусства посвящён не полностью сохранившийся трактат Аристотеля «Поэтика» или «О поэтическом (искусстве)» [лат. De (arte) poetica]. В александрийском каталоге сочинений Аристотеля под № 83 значатся эти «две книги» (но сохранилась одна). Первоначальный текст (впоследствии интерполированный многочисленными вставками автора) датируется, по И. Дюрингу, 360 – 355 годами до н. э.; отсюда постоянное отталкивание от проблематики Платона. Возможно, «Поэтика» -- исполнение пожеланий Платона в «Государстве», чтобы кто-нибудь написал прозаическую апологию (восхваление) осуждённой им поэзии. Первый латинский перевод «Поэтики» с греческого оригинала издан в 1498 году (русский перевод 1927 г.). «Тема «Поэтики» - «поэтическое искусство само по себе»: история и главным образом морфология поэтических жанров, поэтическая норма («правильность») и вытекающие отсюда практические рекомендации поэту. Сохранившаяся часть «Поэтики» посвящена трагедии и эпосу, но содержит также теоретические положения о сущности искусства. Именно в трагедии Аристотель видит вершину поэзии, вершина же трагического искусства - «Царь Эдип» Софокла. Вслед за Платоном Аристотель видит родовую сущность всех видов поэтического искусства в «подражании», «отображении» (мимесисе), но если у Платона в «Государстве» поэтический мимесис дублировал «подражание» чувств, вещей идеям (так что художник снимал копии с копий и таким образом оказывался «третьим от истины»), то у Аристотеля реабилитация чувственного мира (который в терминах акта и потенции и есть «действительность», энергия) приводит к переоценке поэзии в глазах философа: поэтическое «техне» «философичнее истории» и обладает ценностным приматом (первенством) над ней, так как «поэзия больше говорит об общем, а история – о единичном...» (в то время как Платон говорит о «старой распре между философией и поэзией»). Поэт говорит не о том, что было, но о том, что могло бы быть в соответствии с «вероятностью» («правдоподобием»...) и «необходимостью»..., историк же (греческая история как эмпирическая, то есть основанная на опыте фиксация голого факта) говорит о том, что, например, сказал и сделал Алкивиад. По Платону, поэзия социально бесполезна («Государство»...) и даже тлетворна, так как через наше «сопереживание» она «питает» и усиливает неблагородные влечения и эмоции души... Аристотель ответил на это учением о трагическом катарсисе (об «очищении») как психотерапевтической функции поэзии и музыки, которое, судя по ссылке в «Политике»..., было развито в утраченной части «Поэтики» и дошло до нас только в определении сущности трагедии...» [3, с. 519].
В не дошедшей до нас части «Поэтики» Аристотель развил ставшее знаменитым определение трагедии как очищения от аффектов (то есть душевных волнений, сопровождающихся нервно-психическим возбуждением с утратой волевого контроля). При этом Аристотель противопоставлял трагическому комическое; он давал такое определение смешного: это «...ошибка и безобразие, никому не причиняющие страдания и ни для кого не пагубные». Аристотель отметил, что смеяться свойственно только человеку (у некоторых высших видов животных, у человекообразных обезьян и собак, наблюдаются зачаточные формы беззвучного смеха). Свойством очищать человеческую душу наделял Аристотель и музыку, благодаря которой люди получают облегчение и очищаются от своих аффектов, переживая при этом «безвредную радость» [смотри: 3, с. 265].
Взгляд на искусство как подражание (мимесис) высказывался в пифагореизме (музыка как подражание небесной гармонии и т. п.), и был развит Платоном и Аристотелем. Поскольку, согласно Платону, видимый мир есть подражание высшему миру идей, то искусство, подражающее реальности, представляет собой лишь подражание подражанию. Аристотель же считал, что стремление к подражанию свойственно живым существам вообще, а людям в особенности («Поэтика»). Подражание (один из принципов античной эстетики) составляет сущность искусства, он доставляет удовольствие даже тогда, когда изображается отвратительное; способ и объект подражания являются конституирующими (определяющими) признаками литературных жанров. Если Платон осуждал изображение уродливого, нравственно предосудительного в искусстве, то Аристотель допускал его, хотя и ставил комедию ниже эпоса и трагедии, поскольку в ней подражают «худшим людям» («Поэтика») [смотри: 3, с. 505].
В сочинении «О софистических опровержениях» Аристотель дал определение эристики (искусству спора) как борьбы в споре нечестными средствами. Он имел в виду, что эристические умозаключения родственны софизмам и представляют собой аргументацию (доказательства), приводимую лишь в целях убеждения и победы в споре – всё равно, прав ли спорящий по существу или нет. Подобное же понимание эристики в новое время развивал Артур Шопенгауэр [1788 - 1860 гг.], определяя её как искусство спора или духовного фехтования с целью остаться правым в споре. Таким образом, эристика имеет своей целью не защиту или достижение объективной истины (могущей оставаться скрытой), а лишь убеждение других в своей правоте. Так понимаемая эристика отличается как от логики, исследующей формы умозаключений, которые обеспечивают истинные заключения, так и от чистой софистики, сознательно выдающей неправильное за правильное и наоборот [смотри: 3, с. 805].
К сожалению, приёмы и методы эристики получили в наше время столь широкое распространение, что совершенно дискредитировали известную поговорку -- «В споре рождается истина».
Много соображений, относящихся к теории литературы имеется в аристотелевской «Риторике» (русский перевод 1894 г.), которая посвящена науке убеждения.
В эпоху раннего средневековья единственным источником сведений по логике Аристотеля служили переводы и комментарии Боэция.
Боэций (Boethius), Аниций Манлий Торкват Северин [480 - 524 гг.] -- позднеримский философ. Одно время он был консулом и крупным придворным деятелем остготского царя Теодориха. Боэций перевёл на латинский язык и прокомментировал логические сочинения Аристотеля («Об истолковании», «Категории»), а также «Введение» Порфирия (к «Категориям» Аристотеля) и сам написал ряд сочинений по логике. Что касается сохранившихся под его именем переводов прочих сочинений, составляющих «Органон» Аристотеля («Аналитики первая и вторая», «Топика», «Софистические опровержения»), то подлинность их оспаривается. Большую известность в средние века получили математические работы Боэция («Основания арифметики» -- изложение арифметики Никомаха; перевод первых четырёх книг «Начал» Эвклида, без доказательств) и трактат «О музыке», излагавший музыкально-теоретические учения древних греков.
В древне-греческой философии и эстетике (учении о прекрасном) для обозначения сущности эстетического переживания применялся термин «катарсис» (от греч. слова «очищение»). Катарсис восходит к древнему пифагореизму, который рекомендовал музыку для очищения души. Выше упоминалось, какое большое значение придавали музыке Дамон (один из учителей Сократа) и Аристотель.
Известны и богословские произведения Боэция («О святой троице», «О католической вере» и другие). Основным философским сочинением Боэция считается «Consolatione philosophiae» (в русском переводе -- «Утешение философское», 1794 г.), пронизанное духом пессимизма. В нём Боэций христианского бога-творца отождествляет с платоновской идеей высшего блага [смотри: 3, с. 187 - 188].
«О поразительном гении Аристотеля Томас Тейлор так писал в своём труде «Метафизика»: «Когда мы понимаем, что он не только был знаком со всеми науками, о чём свидетельствуют в изобилии его труды, но и написал труды почти по всем разделам человеческого знания, несравненные по точности и умению, мы не знаем, чем восхищаться больше – его громадными знаниями или же проникновением в суть вещей». О философии Аристотеля тот же автор говорит: «Цель моральной аристотелевской философии – это совершенство через добродетель, а цель его философии размышления – это союз с принципами или основаниями всех вещей… Платонизм основан на априорном мышлении, а аристотелизм – на апостериорном размышлении» [15, с. 25 - 26].
Доктрина, «что во всём есть Бог, что всё есть во всём и каждое в каждом» имеет египетское происхождение [смотри: 15, c. 193].
«Аристотель сформулировал её так: «Мы говорим, что этот Чувственный мир является образом другого мира. Если этот мир является ярким и живым, каким же тогда должен быть другой мир, превосходящий его во всём? Смотри, над этим звёздным великолепием находятся ещё одни небеса, подобные небесам этого мира; а за теми – ещё одни небеса, более высокого рода, более яркие и широкие, и они не отделены друг от друга большими расстояниями, поскольку являются бестелесными. Смотри, существует и земля, не из неживой материи, но с животной жизнью и другими земными феноменами, подобными нашей земле, но несколько другого рода и большего совершенства. Там есть растения, сады и воды текущие, есть там морские животные, но благороднее видом. Смотри и воздух, и жизнь там подходящи для высших существ, являющихся бессмертными. И хотя жизнь там подобна нашей, всё же она более благородна, интеллектуальна, вечна и неизменна. И если кто-нибудь возразит и спросит, как в мире сверху растения могут найти опору, мы должны ответить, что они не имеют объективного существования, потому что они были произведены первичным Творцом абсолютным образом и без экстериоризации {проявления, обнаружения}. Они, следовательно, в том же самом положении, что интеллект и душа; они не подвержены таким дефектам, как расточительство и разложение, так как существа полны энергии, силы и радости как живущие в жизни возвышенной, будучи существами от одного источника и одного качества, заключающего в себе различные вкусы, тонкие запахи, гармоничные цвета и звуки, и другие совершенства. Они не двигаются насильственно, не смешиваются друг с другом и не портят друг друга, но превосходно сохраняют свою собственную сущность, и они просты и не умножаются, как это делают существа телесные» [Цит. по: 15, с. 194 - 195].
«Зерно истины», посеянное Аристотелем, «проросло» в XX веке и принесло плоды в философии Ницше, лишний раз подчеркнув тезис: «ничто не ново под Луной».


8. ВЛАСТИТЕЛИ.

«Поскольку всех счастливее в этом
мире тот, кто довольствуется малым, то
власть имущих и честолюбцев надо
считать самыми несчастными людьми,
потому что для счастья им нужно
несметное множество благ»
(Франсуа де Ларошфуко. Максима 522).

«Есть в Египте… у вершины Дельты, где Нил расходится на отдельные потоки, ном, именуемый Саисским; главный город этого нома - Саисс, откуда, между прочим, был родом царь {Египта} Амасис. Покровительница города - некая богиня, которая по-египетски зовётся Нейт, а по-эллински {по-гречески}, как утверждают местные жители, это Афина: они весьма дружественно расположены к афинянам и притязают на некоторое родство с последними» [13, «Тимей», с. 405].
Во время разливов река Нил несёт много ила, который тысячелетиями отлагался в устье – заливе Средиземного моря, постепенно затягивая его. Ил состоит из перегноя тропических растений и размытых солей горных пород Абиссинии, откуда течёт Голубой Нил. Устье реки разделилось на множество рукавов. Греки назвали устье Нила «Дельтой», так как по форме оно выглядело как треугольник и напоминало греческую букву «дельта» [смотри: 26, с. 17].   
«Аристотель установил на действительных наблюдениях, что разливы Нила происходят от дождей в его горных истоках, попросив Александра Македонского послать людей в те места и непосредственным наблюдением проследить причины разлива Нила. Для Аристотеля эти разливы уже не проблема, поскольку со всей очевидностью выяснено, отчего они происходят» [18, с. 255].
С середины III-го тысячелетия до н. э. и до наших дней прослеживается история египетского города Фивы. Так называли город древние греки, египтяне же называли его – Уасет. Город располагался на обоих берегах Нила, примерно в 675 км от современного города Каира (Египет). При XI династии фараонов [XXI в. до н. э.], а затем в период Нового царства [XVI - XI вв. до н. э.] Уасет был столицей Египта. В 88 году до н. э. город был разрушен в результате восстания жителей против правителя Египта Птолемея VIII.
На огромной территории, где когда-то размещался город Уасет (Фивы), сейчас находятся Карнак, Луксор, остатки многих древних храмов и гробниц, где археологами найдены многочисленные памятники материальной культуры египтян: образцы письменности, изобразительного искусства и т. д.
Греческие Фивы - полис, главный город Беотии. Основание его историки относят к Микенской эпохе (Гомер в своих поэмах называет этот город - «семивратные Фивы»). Именно Фивы постоянно соперничали со Спартой и Афинами, пока их не разрушил в 335 году до н. э. Александр Македонский.
«До нашего времени сохранились обломки древнеегипетской летописи, высеченной на камне примерно в середине III тысячелетия до н. э. По этим обломкам можно заключить, что в летописи перечислялись египетские цари и о времени их царствования имелись погодные {то есть по годам} записи. Этим царям предшествовал, по всей вероятности, ещё в IV тысячелетии до н. э. длинный ряд царей, владевших как областями Северного (Нижнего), так и Южного (Верхнего) Египта, для которых летопись не давала погодных записей. В летописи имеется также перечень царей одной северной половины Египта, о которых уже в III тысячелетии до н. э. ничего не знали, кроме их имён».
Хор – древнейшее египетское божество (в образе птицы сокола), изначально олицетворяющее природу. В дальнейшем Хор становится покровителем царской власти, и любой египетский царь считался его олицетворением на земле. Культ Хора постепенно развился в бога умирающей и воскресающей природы и царя мёртвых.
Повидимому, такая трансформация культа Хора был связана с некими кардинальными переменами в восприятии египтянами природного мира (возможно, с геологической катастрофой и гибелью при этом знаменитого фараона). На этой основе появился миф о том, что Хор – сын Осириса и Исиды и первый египетский царь.
Напомним, что древнее египетское предание первым царём Египта считало Мена (Мину). С него считает I династию и позднеегипетский жрец Манефон.
И античные греческие писатели сохранили воспоминание о древнем фараоне Менесе (Мине), который считался первым египетским царём и объединителем Египта. Естественно, местные цари властвовали в египетских номах (областях) и раньше, но, в сохранившихся надписях, в родословных египетских фараонов исторической эпохи, первым помещается имя фараона Мины (это же имя начертано на одной табличке, найденной в большой царской гробнице в Негада; возможно, эта гробница и принадлежала фараону Мине). Европейские учёные приписали Мену (Менесу или Мине) объединение страны в единое государство.
Однако, один очень старый памятник, сохранившийся от времени никак не позже I династии, прославляет победу над Нижним Египтом, одержанную царём, чьё имя условно читается «Нармер». Предполагали, что имя Мен (или Мина) могло быть вторым или личным именем этого победителя (египетские цари носили по несколько имён). Но такое предположение не убедительно. Поражение Севера, изображённое на этом памятнике, могло быть всего лишь подавлением мятежа, тем более что повстанцев-северян усмиряли ещё и при II династии. Имеются и прямые основания думать, что Египет был объединён задолго до I династии: не только Нармер носил обе «короны», но и два других ещё более древних властителя, были, повидимому, общеегипетскими царями. По уцелевшим обломкам летописи, начертанной во времена Древнего царства, также можно заключить, что в ней перечисляются цари, имевшие право на двойную «корону» объединённого Египта и царствовавших раньше I династии.
Почему же предание считало первым царём Мена (Мину), основателя I династии?
При первых династиях каждый год правления того или иного царя получал особое название по примечательным событиям, происшедшим за этот год. Названия годов заносились в особые списки – летописи. Остатки такого списка дошли до нас от Древнего царства, и по ним видно, что непрерывная цепь подобных записей начиналась с первой династии. От этого времени сохранилось и значительное количество костяных и деревянных ярлыков, которые помечены названием того или иного года. И эти ярлыки тоже появляются лишь с воцарения I династии. Повидимому, летоисчисление для египтян начиналось с I династии, и летопись, то есть в древнейшие времена перечень лет по событиям, начиналась с I династии. Вот почему основатель I династии Мен (Мина) должен был стать для египтян первым летописным, мы бы сказали - «историческим» фараоном.
При этом появляется одно «но»... Первый царь, от которого мы имеем ярлыки с названиями лет, именуется на своих памятниках обыкновенно Гором-Бойцом. Исключая «но», приходится допустить, что он и был Меном (Миной). С этим допущением как нельзя лучше согласуются и прочие данные.
По Манефону, обе первые династии были родом из верхнеегипетского города Тина. Гробницы царей I и отчасти II династии, откопанные в Тинской области подле города Абидоса, служат наглядным подтверждением правильности этого допущения. Предание приписывало Мену (Мине) основание главного города Нижнего Египта – Мемфиса, ставшего столицей всего Египта. На кладбище этого города были откопаны сотни могил людей среднего достатка, современников I династии, и большие усыпальницы тогдашней знати. Из этих усыпальниц древнейшая относится ко времени Гора-Бойца.
Если властители Египта I династии неизменно именовали себя богом Гором, то в период II династии мы находим царя, объявившего себя не Гором, а его противником – Сетом. Вслед за тем другой царь, почти в конце династии, провозгласил себя одновременно и Гором, и Сетом и даже именовался, повидимому, в примирительном духе: «Тот, в ком умиротворились оба бога» [смотри: 5, т. I, с. 154 - 156; 25, с. 181 - 182].
Раннее египетское царство было двуединым. «Соединение обеих земель» - Верхнего и Нижнего Египта – справлялось царями как праздник при вступлении их на престол. У царя было два головных убора: белый – верхнеегипетский и красный – нижнеегипетский. Они имели значение корон, символизирующих царскую власть над обеими землями. Эти короны надевались также вместе – одна на другую. С началом I династии дошедшие до нас надписи величают царя «обеими владычицами» - в знак соединения в его лице богинь обеих половин царства, а с середины той же династии - «принадлежащим к Тростинке и Пчеле»: первая знаменовала Верхний, а вторая -- Нижний Египет.
«Двуединый характер древнего египетского государства отражался и в названиях его учреждений: по цвету корон верхнеегипетская сокровищница именовалась «белым домом», а нижнеегипетская - «красным домом».
Царя окружал многолюдный двор, состоявший из множества придворных чинов и различных прислужников. Значение царской власти подчёркивалось полным обожествлением её носителей. Царя объявляли разновидностью царского бога - покровителя Гора, и каждый царь в добавление к своему личному имени принимал ещё особое царское имя: Гор-боец, Гор-Высокий Рукою и т. п.
Сосредоточивая полновластие в царских руках, рабовладельческая знать (вельможи) на деле не выпускала его из своих рук. Вельможи, как можно судить по их званиям, были обладателями важных должностей в самом царском хозяйстве. И если «государственное» и царское сливались, повидимому, воедино, то и вельможи I династии не делали большого различия между управлением и владением. Управляющий царскими виноградниками, например, заполнил свою гробницу заготовками из подведомственных ему царских угодий.
Наряду с основной задачей государственной власти – подавление угнетаемых – одной из существенных задач этой власти была организация оросительного дела в Нильской долине. Этим обеспечивалась возможность получения прибавочного продукта. Нет прямых данных о том, как практически были в то время организованы работы по орошению, но несомненно, что верховное руководство находилось в руках государства. Наблюдение за рекой {Нилом} как при I, так и при II династиях было поставлено образцово: ежегодно {!?} точно измерялся и тщательно записывался уровень воды {в Ниле}.
{Здесь необходимо уточнение. Жизнь населения в Нильской долине настолько сильно зависела от Нила, что, несмотря на обнаруженную египтянами достаточно строгую периодичность его поведения, наблюдения, скорее всего, осуществляемые жрецами, велись ежедневно. То есть уровень воды в Ниле измерялся и фиксировался ежедневно. Другое дело, что наиболее широко известными замерами становились замеры максимальных уровней воды в Ниле по годам.}
Источники упоминают об областях, на которые распадался в то время Египет и которые греки много позже назвали номами. Звание, обозначавшее впоследствии правителя области – номарха, встречается в надписях уже с середины правления I династии фараонов. Также и слово «судья» можно прочитать на печатях, относящихся к этому же времени.
Постоянное войско, повидимому, существовало в зачаточном состоянии. Полководец одного из последних царей I династии, изобразивший себя на синайских скалах {Синайский полуостров} с луком в руке, имел в числе званий и одно военное, надо думать – постоянное: «начальник войска». Второстепенный придворный, погребённый в числе других около склепа царя I династии, был увековечен на своём над-гробии с луком в руке. Это изображение похоже на иероглиф, которым писалось слово «воин». Вероятно, он и был воином.
В то время велось много войн и с непокорным Нижним Египтом и с соседними племенами, как с южными – эфиопами (или нубийцами), так и с западными - ливийцами и северо-восточными - азиатами. На Синайском полуострове Египетское государство постоянно вело войны с местными племенами, так как там находились медные рудники.
Через всю историю Раннего царства красной нитью проходит борьба между верхнеегипетскими завоевателями и Нижним Египтом.
«Большое значение в государственной жизни уже того времени имели писцы. Даже при I династии важный сановник, имея высшие звания, не пренебрегал и скромным званием писца. Каждые два года при II династии в стране производился переучёт, повидимому, для налоговых целей».
В период Раннего царства власть царя и рабовладельческой знати была окружена ореолом божественности.
«Источники того времени упоминают большое число божеств, из которых многие сохранили своё значение и впоследствии. Ряд богов почитался в виде животных. Некоторые из божеств почитались не только в своих определённых местностях. Богиня города Саиса (Нижний Египет) Нейт пользовалась при I династии большим почётом и в других номах (областях). Земледельческое божество – солнце Ра, широко почитавшееся впоследствии, упоминается впервые в составе царского имени при II династии.
Вера в существование у человека души-двойника, в особое значение имени человека сквозит в надписях также при I династии. Забота о снабжении умершего жилищем (гробницей), едой и утварью для загробного существования была унаследована от прошлого и развита дальше.
Вера в волшебство, сохранявшая большое значение и впоследствии, обнаруживается то тут, то там в раннеегипетских источниках» [смотри: 5, т. I, с. 153 - 154, с. 157 - 158].
«Период Древнего царства охватывает несколько веков III тысячелетия до н. э. Точные границы этого периода пока установить затруднительно. По Манефону, на Древнее царство приходятся династии от III до VIII».
«Начало Древнего царства принято начинать со времени III династии {египетских фараонов}, в период царствования которой имел место стремительный подъём каменного строительства. Начинается этот подъём с возведения ступенчатой пирамиды царя Джесера, высота которой достигала 60 м, и строительства окружавших её поминальных сооружений (у нынешнего селения Саккары, к югу от Каира). В этих каменных громадах, с которыми даже отдалённо не могли сравниться сооружения предшествующей династии, запечатлелся рост могущества фараонов, явившийся в значительной мере результатом полного объединения страны. И долгие тысячелетия спустя предание отчётливо хранило память о времени Джесера».   
«Источники, дошедшие от Древнего царства, впервые позволяют нам заглянуть в существо древнеегипетских отношений собственности... Различались царское имущество и хозяйство, и имущество и хозяйство частных лиц. Хозяйству царскому, «дому царя», хозяйство вельможи противопоставлялось как «дом личный». Царскому «местожительству», или дословно «внутреннему», противопоставлялся «личный дом» вельможи как нечто стороннее, дословно - «внешнее». Номарх тщательно различал между тем, что было лично его - «имуществом самого его по истине», и тем, что считалось его имуществом лишь «по должности».
Неприкосновенность благоприобретённого, «правильного имущества» подчёркивалась со всей определённостью. Хозяева гробниц, значительных и помельче, в надписях наперебой заверяли посетителей в своём законном и потому нерушимом праве на эти сооружения: чтобы воздвигнуть их, они-де никого не ограбили, создали на собственные средства, «из имущества правильного», сполна оплатили мастеров. Иной спешил заверить, что вообще «жил с имущества» своего «правильного», «с сотворённого своей рукой», хотя на самом деле богатые всеми средствами стремились захватить имущество своих более бедных соседей.
Фараоны располагали огромными земельными богатствами и раздавали их не только храмам, но и знати. Своей землёй землевладелец распоряжался свободно. Уже на рубеже III и IV династий даже простые люди могли продать свою землю. Землевладелец мог также подарить или завещать землю родственникам».
В Египте Древнего царства уже имело место широкое распространение рабовладения не только в верхах общества, но и в средних слоях населения.
«Памятники Древнего царства не дают нам картины жизни общинников – земледельцев Нильской долины, не показывают ни их труда на своих наделах, ни их быта. О жизни трудового люда Египта мы знаем по изображениям на гробницах вельмож, а эти изображения показывали тех рядовых египтян, которые работали на вельможу. На стенах гробниц Древнего царства изображены бесчисленные работающие на вельможу землепашцы и садоводы, пастухи и охотники, птицеловы и рыбаки, медники и золотых дел мастера, гончары и каменотёсы, плотники и столяры, ткачи и сапожники, пекари и пивовары. По виду, одежде, а также по их именам – в тех случаях, когда они написаны, - это египтяне. Их непосредственные начальники сами работают вместе с подчинёнными {!?} – будь то надзиратель за хлебопашцами или начальник ремесленников: медников, плотников, кожевников и других. Мало того: надо ли сложить в скирды хлеб или обмолотить его, полить виноградник или давить виноград, доставить улов рыбы или тащить клетку с пойманным зверем, варить пиво или ковать металл, - к работникам, судя по гробничным изображениям, присоединяются и выполняют эту же работу жрецы заупокойного культа {!?}. Один раз мы видим, что в помощь выжимающим виноград был придан и некий «хранитель ведомостей» [5, т. I, с. 160, с. 162 - 165].
К сожалению, следует заметить, что к изображениям, высеченным на гробницах вельмож, нет оснований относиться буквально: действительная жизнь едва ли походила на те «картинки» трудового быта: вельможи на них приукрашивали настоящую жизнь даже формально свободных египтян. Не работали «начальники» вместе с мастеровыми людьми, а тем более жрецы (хотя бы и низших степеней). Идеологическая атмосфера египетского общества того времени (обусловленная господством рабовладельческой знати), известная по литературным источникам и по (опять же) над-писям на гробницах, способствовала «двоедушию», когда каждый стремился выглядеть достойно только в загробном мире, на суде Осириса, но никак не в реальной жизни. Засвидетельствованы присвоения знатными вельможами престижных званий (профессий), таких как писец и земледелец (хотя с наших современных позиций это, очевидно, выглядит странно), не говоря уж о крупной грызне в период межцарствий между номархами за царскую власть.
«...Египетское общество времени Древнего царства состояло: из крупной рабовладельческой знати – вельмож, обладавших большими богатствами и эксплуатировавших большое количество людей; из средних слоёв свободных, включавших в числе прочих, мелких царских чиновников и должностных лиц хозяйства вельмож, низших жрецов, свободных ремесленников и общинников; из людей, вовлечённых в хозяйство царей, храмов и вельмож; из рабов в собственном смысле слова...
Знать сосредоточила в руках царя неограниченную власть...
В пору наивысшего могущества царского самовластия фараон распоряжался в любом из десятков номов, на которые делилось его царство... Всё в государстве, начиная с мероприятий по орошению, суд и кара, назначения и пожалования, наложение повинностей и освобождение от них, военные походы, поездки за рубеж и мероприятия по судоходству, государственное строительство и разработка горных недр – всё в конечном итоге возводилось к приказам царской власти: царь назначал, он приказывал, он посылал...
Столица была постоянно в Нижнем Египте... После III династии исчез, как особое учреждение, «красный дом» - сокровищница Нижнего Египта... Верхний Египет имел особого управителя...
При IV династии знать в значительной части состояла в родстве с царями. Важнейшие должности в государстве – верховных сановников, военачальников, хранителей сокровищ, начальников работ, верховных жрецов знаменитейших храмов – занимали часто члены царского дома. Только во вторую половину Древнего царства на местах стали выдвигаться номовые владетельные роды...
Перед лицом угнетённого народа знать окружала своего ставленника божескими почестями. Царю было мало слыть просто «богом», его называли «большим богом». Особой милостью для приближённого, даже царского свойственника, было разрешение лобызать ноги, а не землю перед ногами царя. Однако в узком кругу высшей знати фараон не был столь недоступен. Одному он разрешал следовать за собой в носилках, другому - умащаться в его присутствии, третьему выказывал заботу в дни болезни, четвёртому писал письма, полные предупредительной любезности, и даже собственноручно. Дело дошло однажды до извинения царя перед сановником за невольный ушиб, и не только устно, но и письменно, с увековечением этого факта в надписи!
Первым лицом в государственном управлении после царя был верховный сановник (во многих исследованиях его называют арабским титулом «везир»). Он был одновременно главным судьёй, но круг его полномочий как верховного сановника очертить очень трудно. Он не столько направлял деятельность ряда ведомств, сколько сам сосредоточивал их функции в своих руках. Можно дивиться, как он поспевал одновременно направлять деятельность «6 великих дворов», как назывались верховные судебные органы, ведать местным управлением, блюсти различные государственные хранилища, управлять разными государственными мастерскими, руководить всеми работами царя. Не всегда, правда, верховные сановники совмещали одни и те же должности; одни передавали часть их другим сановникам, иные присваивали себе новые звания; так, например, к концу Древнего царства ими было присвоено звание градоначальника столицы».
Основным оружием египетского войска оставались простой лук и стрелы. Имелся особый «дом оружия» с особым начальником над ним. Едва ли не по всей стране были разбросаны крепости.
«Известно, что в начале VI династии, при царе Пиопи (Пепи) I, созывалось общеегипетское ополчение, которое в соединении с эфиопскими вспомогательными отрядами («эфиопы мирные», или «приручённые», служили, повидимому, в Египте стражниками) в количестве «многих десятков тысяч» отправлялось в поход в Палестину и Сирию под начальством тех самых гражданских должностных лиц, которые управляли местностями, поставившими этих ополченцев».
Интересно, что верховный сановник в период Древнего царства оставался в стороне от военного ведомства: он не имел звания военачальника.
«Можно думать, что это вызывалось нежеланием царя сосредоточивать слишком большую власть в руках своего первого слуги...
Хотя судьи часто были жрецами богини Маат - «правды» и хвастались своей справедливостью, незаконное лишение по суду наследства или отдача бедного в руки сильному были распространённым явлением... В судебном порядке, хотя и тайно, рассматривались даже провинности царицы. Наказания налагались разные, например, лишение имущества, но особенно в ходу была палочная расправа; даже такое заметное лицо, как начальник одного из отрядов дворцовых ремесленников, считал нужным хвалиться, что он от роду ни разу не был бит перед каким-либо сановником.
Знатные люди бывали не только верховными сановниками, судьями и военачальниками; ими были заняты все сколько-нибудь значительные должности, и часто в наследственном порядке. Знатные владели государственной властью, сами занимали все основные посты в государственном аппарате, так что он был целиком в их руках». Однако перед знатью стояла сложная задача: «сделать аппарат угнетения как можно более мощным, удержать эксплуатируемые массы в своём подчинении». Созданное поработителями государство обладало чудовищной силой, но обеспечить полную покорность населения оно не могло.
«Даже между строк заклинаний, начертанных в глубине пирамид, сквозит страх властителей перед мятежным народом. Извещают ли в заклинаниях мёртвого царя, что небесные двери для него отверсты, приглашают ли его стать у двери, чтобы быть взятым на небо, - во всех случаях царя неизменно заверяют, что эти двери «не допускают народ».
В перечне грехов оскорбление царя называлось первым. Своими заслугами в деле охраны царской особы, особенно в пути, хвалился не один сановник. За мёртвого царя заявляют в заклинаниях, что «устраивает он себе Верхний Египет, устраивает себе землю нижнеегипетскую, разоряет (в угоду) себе укрепления Азии (и) стряхивает себе (египетский) народ под пальцы свои». А в заупокойном храме в уста богов вкладывалось утверждение о том, что они заставили сжаться от страха перед царём сердце народа» [5, т. I, с. 171 - 173].
Египетские цари обычно называются фараонами. Имя и титул египетского царя считались священными, поэтому царя избегали называть по имени без особой к тому надобности. Фараона египтяне считали богом, они верили, что он будет вечно жить в загробном царстве. Когда фараон вступал на престол, он начинал строить себе гробницу – пирамиду. Пирамида – это «Дом вечности», в нём, по представлениям египтян, фараон будет жить после того, как «взойдёт в свой горизонт», то есть когда умрёт и переселится в загробный мир. И роскошнее и обильнее всех снаряжали в последний путь, конечно, фараонов. Бессчисленные сокровища, которыми снабжали усопших владык, членов их семей и сановников для загробного существования, привлекали к себе жадные взоры тех, кто не имел ничего. А таких было большинство. Чтобы уберечь свои усыпальницы от разграбления фараоны прибегали к самым различным средствам, в том числе и к сооружению огромных пирамид с потайными ходами и камерами, с замаскированными входами и т. д.
Первым из египетских царей, воздвигнувшим над своей гробницей пирамиду, был фараон Джесер (или Джосер), первый царь III династии [3 000 г. до н. э.]. Эта самая древняя пирамида состоит из шести огромных ступеней. До постройки первой пирамиды в Египте воздвигались гробницы с массивной прямоугольной надземной частью, сложенной из камня. По форме они напоминают арабские скамейки – мастабы – и под этим названием и вошли в науку. Пирамида Джесера по существу представляет собой шесть таких мастаб разного размера, поставленных одна на другую, уменьшавшихся кверху.
Раскопки возле пирамиды Джесера открыли целый «город мёртвых», окружавший усыпальницу фараона. Построенные вокруг пирамиды мастабы принадлежали членам царской семьи и приближённых к фараону вельмож.
Создание первого в мире каменного сооружения (пирамиды Джесера) таких значительных размеров («такого масштаба»: слово «масштаб», вероятно произошло от мастабы) приписывается Имхотепу, медику, математику и архитектору, бывшему визирем царя Джесера. Повидимому, сам фараон Джесер был настолько восхищён построенной Имхотепом небывалой ещё усыпальницей, что позволил увековечить его имя на цоколе своей статуи – честь, совершенно неслыханная в древнем Египте. Это предположение появилось, когда при раскопках заупокойного храма при пирамиде Джесера, археологи нашли обломки статуй фараона и среди них пьедестал, на котором было высечено имя - «Имхотеп». Раскопки этого храма, зал которого был украшен самыми древними в мире колоннами, показали, что Имхотеп задолго до греческих архитекторов создал прообраз строгой и стройной дорийской колоннады [смотри: 37, с. 13 - 14].
После Джесера история III династии неожиданно погружается для нас в густой мрак. Если и можно приписать ту или иную законченную или незаконченную пирамиду отдельным властителям, то самое число и последовательность их царствований остаются неясными. Внезапно мрак рассеивается с началом IV династии. От первого же царя Снефру осталось две громадные пирамиды, в 100 м и 99 м вышиной (подле нынешней деревни Дахшур, к югу от Саккары). Внутреннему упрочению фараоновского государства сопутствовало расширение его захватнической деятельности. Мы знаем о большом походе Снефру в Эфиопию, сопровождавшемся уводом 7 тысяч пленных и 200 тысяч голов скота, о пленении 1 100 ливийцев и захвате их скота, о привозе по морю финикийского леса. Ко времени правления Снефру восходят и древнейшие из известных нам обстоятельных летописных записей по годам.
При сыне Снефру - Хеопсе (егип. Хуфу) фараоновская власть, видимо, достигла наибольшего для периода Древнего царства могущества. Пирамида Хеопса, находящаяся подле нынешнего селения Гизы, около Каира, была величайшей. Её вышина была 146,5 м {сейчас из-за обвала вершины её высота равна 137 м}, ширина каждой стороны – свыше 230 м {233 м}, площадь основания - более 52 900 кв. м. На сооружение пирамиды пошло примерно 2300 тысяч гранёных глыб весом около 2,5 т каждая. При всём том работа строителей была самого высокого качества. Громадные глыбы были обтёсаны, отшлифованы и пригнаны друг к другу с чрезвычайной точностью. И если мы дивимся тому, как сочетанием пустот, ступенчатых сводов, седлообразных перекрытий распределялось чудовищное давление на внутренние помещения, как в прорезях проходов двигались огромные спускавшиеся плиты-заслоны, то ещё удивительнее, как зодчие Хеопса могли изменять местоположение и склепа и проходов в уже готовой кладке пирамиды.
{По мнению некоторых современных исследователей, плиты наружной кладки пирамиды не подгонялись древними строителями резкой и шлифовкой, а использовалась технология, подобная нынешнему бетонированию, возможно даже не только стыков, а всей наружной «оболочки» пирамиды с использованием при «бетонировании» переставной или так называемой «скользящей» опалубки.}
Несколько десятилетий спустя царская власть находилась на высоте своего могущества. То, что осталось от незаконченной пирамиды преемника Хеопса – Джедефра (к северу от Гизэ, около селения Абу-Роаш), свидетельствует, что и она была затеяна в духе пирамиды Хеопса.
При втором преемнике Хеопса, его сыне Хефрене (егип. Хафра), была воздвигнута пирамида рядом с пирамидой его отца. Эта пирамида была только на 3 м ниже хеопсовой, а по великолепию облицовки превосходила её.
К пирамидам от того места, куда доходили воды Нила во время разлива, вели крытые каменные ходы, заканчивавшиеся у подножий пирамид храмами, сделанными тоже из камня. К пирамидам примыкало необозримое кладбище царских приближённых, подлинный город мёртвых, где каменные громады гробниц теснились вдоль улиц, равномерно пересекавшихся под прямым углом. Из кирпичных сооружений, самое большее, с каменной каморкой внутри, какими гробницы вельмож были при воцарении IV династии, они при Хеопсе, строителе величайшей пирамиды, превратились в могучие каменные сооружения; пусть они терялись перед пирамидой, в тени которой были расположены, - в совокупности своей они представляли внушительное целое.
Вынести чудовищное напряжение, связанное со строительством столь громадных пирамид, страна была не в силах. Третья из гизских пирамид, воздвигнутая при преемнике Хефрена – Микерине (егип. Менкаура), знаменовала уже спад пирамидного строительства: по вышине – 66 м – она уступала даже дахшурским пирамидам. Смерть Микерина помешала закончить ему погребальные сооружения; после его смерти поминальный храм был наскоро достроен из кирпича-сырца. Царь Шепсескаф вовсе отказался от пирамиды, ограничившись надгробием в виде огромного ящика, правда, всё ещё из громадных камней (так называемое Мастабат-Фираун у Саккары).
Список царей в рукописи XIII века до н. э., хранящийся в настоящее время в Турине {Италия}, а также список Манефона содержат несколько царских имён конца IV династии, не найденных ни на одном памятнике того времени. Очевидно, это связано с тем, что в стране началась внутренняя борьба, о которой мы, к сожалению, не знаем ничего определённого. Чрезмерное напряжение народа могло быть главной её причиной».
«Камень для строительства во времена Древнего царства египтяне находили в избытке на родине, но за редкостным камнем, например, для изваяний царей, посылали далеко за южную границу, ко вторым порогам реки {Нила}. Из ценных камней некоторые имелись в прилегающей пустыне, но другие поступали из-за границы. Так, бирюза добывалась заодно с медью в синайских рудниках, и в таком количестве, что самый полуостров назывался «Уступами бирюзы». Другой распространённый полудрагоценный камень - лазурит - доставлялся из более далёких мест (из нынешнего Афганистана), и для его получения, несомненно, необходим был длинный ряд посредников. Страна в это время уже не изобиловала деревом, и добротный лес поступал из Финикии. Ещё при первом царе IV династии египетская летопись говорит о поступлении 40 судов с кедром. Из него царь сооружал суда свыше 50 м длиною, дворцовые двери; громадные кедровые брёвна найдены внутри его пирамиды. В финикийском городе Библе был откопан храм и в нём обнаружена заложенная при основании храма посуда с именами царей Древнего царства. При VI династии корабли, даже предназначенные для плавания по Красному морю, назывались «библскими» (по имени финикийского города Библа). Известен случай при VI династии, когда для постройки грузовых судов дерево (акацию) поставляли вожди североэфиопских племён. Большим спросом пользовалось привозившееся с юга чёрное дерево» [смотри: 5, т. I, с. 173 - 176, с. 180].
Известно, что сам фараон Хеопс совершил поход на Синайский полуостров за медью и малахитом; организовал экспедицию за диоритом в Нубийскую пустыню; вёл торговлю с финикийским городом Библом. Потребность в золоте (из которого изготовлялись не одни украшения, но и разного рода обшивка, утварь, статуи) была настолько значительна, что добываемого в пустыне между Нилом и Красным морем не хватало. Золото везли издалека – с берегов Южного Красноморья, вместе с благовонной смолой. Эфиопия, позднейшая поставщица золота, в период Древнего царства таковою, повидимому, ещё не была.
«Однако правители южной окраины Египта – области и крепости Элефантины – при VI династии ездили уже далеко на юг. Один из них, Хуфхор, проник на юг и вывез оттуда карлика к особой радости юного фараона. Эти правители привозили различные ценности: слоновую кость, шкуры львов и барсов, ладан, масло, только не золото... Один из правителей Элефантины, Сабни, рассказывает в своей надписи, что, отправляясь за прахом своего отца, скончавшегося в Эфиопии, он нагрузил сотню ослов маслом, мёдом, одеждой, фаянсовыми вещицами. Обратно путешественник вёз ко двору полученные им, повидимому в обмен, южные ценности. Примером безвозмездного получения различных благ может служить случай, рассказанный другим правителем Элефантины, уже упоминавшимся Хуфхором. Один из североэфиопских вождей, увидев, какая воинская сила шла с египетским вельможей, не только провёл его горными путями, но и дал ему быков и коз. Насколько известно, подобные путешествия были государственными мероприятиями. Руководителями «мирных» походов оказывались неизменно царские сановники, при VI династии это были очень часто номархи Элефантины. Благодаря пограничному положению своей области они стали признанными предводителями в такого рода экспедициях, и не только в Эфиопию, но и в другие страны. Некий Хнумхетеп ездил с двумя правителями Элефантины и «казначеями бога» (доверенными фараона по доставке ценностей) в финикийский Библ и на юг Красного моря 11 раз!... Подобные предприятия бывали, конечно, небезопасны. Одного из правителей Элефантины, Пепинехта, царь посылал за телом придворного, погибшего вместе с воинами от рук кочевников на чужбине, вероятно, на Синайском полуострове, во время постройки судна, предназначенного для плавания в Южное Красноморье» [5, т. I, с. 179 - 180].
Спустя две тысячи лет после строительства великих пирамид Хеопса и Хефрена египтяне рассказали греческому историку Геродоту, как сооружались пирамиды: одни-де тащили камень из заречных каменоломен к реке, другие – от реки на нагорье, где воздвигались пирамиды. Насколько эти рассказы неточны, видно хотя бы потому, что на самом деле пирамиды построены совсем не из заречного, а из местного известняка, добывавшегося тут же. Из-за реки доставлялся лишь белый высококачественый известняк для наружной и внутренней отделки. Добыча камня, его обработка и собственно строительство пирамиды требовали огромного человеческого труда в нечеловеческих условиях в течение десятков лет (для пирамиды Хуфу, или Хеопса – 30 лет). Геродоту рассказывали также о деревянных подъёмных приборах, расставлявшихся и перемещавшихся по уступам кладки. При постройке храма и пирамид IV и V династий камни поднимались и опускались на место на верёвках и медных когтях, подвешенных, надо полагать, на установках из дерева. Геродот сам побывал у великих пирамид и описал, как они выглядят, а также сообщил их размеры. При этом он пользовался следующими мерами длины: стадий = 184,97 метра; плетр = 30,83 метра и оргий = 1,85 метра. Геродот рассказывает, что на постройку пирамиды Хеопс сгонял подневольное население со всего Египта. Работали отрядами (по 100 тысяч человек) по три месяца каждый отряд. И так 30 лет. Одни только дороги для подвоза каменных глыб к месту постройки прокладывали 10 лет. Все работы производились ручным способом: одни обтёсывали каменные глыбы, другие шлифовали их при помощи мокрого песка, третьи втаскивали камни по насыпи и по уступам пирамиды наверх, четвёртые плотно пригоняли глыбы одну к другой. Место для своей пирамиды Хеопс выбрал в 20 км от города Мемфиса, древней столицы Египта. И сейчас ещё на этом месте, на западном берегу Нила, несколько к югу от его дельты возвышаются каменные громады пирамид (их больше 70). Пирамида Хеопса была построена около 2800 года до н. э. Фараон назвал свою пирамиду-усыпальницу «Горизонт Хуфу». Ни один фараон не смог построить пирамиды большего размера. У следующего фараона Хафры или Хефрена, как называли его греки, пирамида была ниже на 8 или 10 метров. Пирамиды всех других фараонов не достигали и 100 метров. Геродот, посетивший во время путешествия по Египту пирамиду Хеопса, утверждал, что в одном месте на ней была высечена надпись, в которой приводились данные, сколько редьки, лука и чеснока съели строители за время строительства пирамиды. Египтяне сообщили Геродоту, что общая стоимость питания строителей составила огромную сумму в 1500 талантов (40 тонн) серебра. Геродот рассказывает, что Хуфу (Хеопс) был ненавистным тираном, который заставлял всё население страны работать на себя. Огромные средства потратил он на постройку своей усыпальницы. Все доходы Египта пошли на строительство пирамиды, казна опустела, народ бедствовал и голодал. И даже много сотен лет спустя, как говорит Геродот, египтяне из ненависти не называли этого фараона по имени. По преданию, доведёный до отчаяния народ возмутился и, вытащив из гробницы тела Хуфу (Хеопса) и Хафры (Хефрена), растерзал их. Трудно сказать, произошло ли так на самом деле, но склепы их пирамид оказались пустыми. Статуи Хафры, стоявшие в его заупокойном храме, были найдены археологами в колодце, куда они были когда-то сброшены. Одни из статуй были совсем разбиты, другие сильно повреждены [смотри: 26, с. 27].   
Вблизи от пирамиды Хафры издалека виден поднимающийся из песка пустыни холм (высотой около 20 м и длиной около 73 м). Только у холма можно рассмотреть гигантскую статую, высеченную почти целиком из скалы. Это знаменитый большой сфинкс – фигура лежащего с вытянутыми лапами льва с человеческой головой. Жители пустыни называют его «отцом ужаса».
В Древнем Египте сфинксом называли статую духа-хранителя, воплощение царской власти, с телом льва и головой человека (обычно – портрет фараона) или священного животного. Археологами найдены и другие сфинксы гораздо меньшего размера (например, сфинксы, привезённые из Египта в Петербург).
Лицо египетского сфинкса потрескалось, нос и подбородок отбиты. Так мусульмане-арабы покалечили статую, простоявшую тысячелетия. Арабы верили, что в статуях древних египетских богов живут злые духи, и поэтому старались уничтожить как можно больше их изображений. Но с таким гигинтом, как большой сфинкс, справиться им было не под силу, им удалось только сильно изуродовать лицо.
У древних греков сфинкс изображался в виде крылатой женщины с львиными лапами и хвостом (или крылатого льва с головой женщины). По мифу такое живое чудовище находилось в окрестностях греческих Фив. Этот сфинкс опустошал страну и задавал прохожим неразрешимые ими загадки, после чего пожирал их или сбрасывал со скалы. Эдип, сын царя города Фив, разрешил загадку, и тогда сфинкс бросился со скалы сам.
Сфинкс у пирамиды Хафры высечен из целой скалы при одном из царствовавших после Хеопса царей. Он олицетворял фараона во всём могуществе его власти.
Кто же в действительности строил пирамиды?
«На камнях царских и частных сооружений IV династии можно и поныне видеть нанесённые краской пометки, из которых следует, что во время постройки великих пирамид в каменоломнях работало ограниченное число рабочих отрядов (для времени Микерина их известно три, для времени Хеопса – четыре), делившихся каждый на несколько подразделений. На ряде камней в сооружениях Микерина упомянуты «мастера нагорья». В связи с постройкой пирамиды Микерина надпись одного вельможи называет царского зодчего и верховных руководителей мастеров и далее говорит о том, как  50 человек было выделено, чтобы работать над гробницей вельможи ежедневно без переключения на другую работу... Главной рабочей силой при постройке пирамид были постоянные, строго упорядоченные и обученные рабочие отряды. Отсюда становится понятным совершенство пирамидной кладки. Таких работников должно было быть много, хотя число отрядов и было невелико. С пирамидного строительства можно было, видимо, без особого ущерба для хода основных работ перебросить полсотню людей и на сооружение частной гробницы. Имеются кое-какие сведения о содержании рабочих отрядов в каменоломнях. Из одного письма времени VI династии следует, что «ополчение отрядов» заречных каменоломен вызывалось на другой берег в столицу для получения одежды. При той же династии в каменоломнях в Среднем Египте находился царевич-военачальник с «многочисленным» ополчением, состоявшим из 1 000 людей дворца, 100 каменотёсов, 1 200 горнорабочих и ещё 50 каких-то людей; все они находились на царском содержании. С полным основанием считают, что для постройки пирамид наряду с постоянными отрядами не могли не привлекаться в помощь им чернорабочие, и притом в большом количестве. Что так было в последующие времена – известно вполне достоверно» [5, т. I, с. 176].
Только ранние пирамиды были ступенчатыми (как пирамида Джесера и некоторые другие). В дальнейшем египетские пирамиды приобрели геометрически правильную форму (пирамида Хеопса и другие).
«Если при IV династии, в дни наивысшей силы царской власти, преобладание среди знати принадлежало царской родне, а при V династии стало заметно господство вообще столичной знати, то при VI династии преобладание начинает переходить к местной знати... Наружно государство фараонов VI династии в течение долгих десятилетий выглядело ещё достаточно внушительно... Так продолжалось ещё при фараоне VI династии, преемнике Меренра – Пиопи II, дожившим до глубокой старости и процарствовавшим около 100 лет... Отдельные намёки на неспокойное положение в стране появляются уже в начале и середине VI династии. По Манефону, её основатель Тети был убит собственными телохранителями. Известно также, что при Пиопи I тайным судом судили царицу». После фараона Пиопи II наступило время полного упадка фараоновского самовластия и произошёл распад страны на полунезависимые области и соперничающие царства [смотри: 5, т. I, с. 179].
«Богов в Древнем царстве {Египет} было очень много: у каждого города их могло быть по нескольку. Эти городские и областные боги были олицетворением различных природных явлений: неба, земли, светил, воздуха, воды и т. п. Некоторые из них олицетворяли и явления общественного порядка, например, бог Луны - Тот, покровитель города Гермополя, почитался как бог письменности. Олицетворением только отвлечённых идей были лишь немногие из египетских богов, например, Маат - «правда».
Богиня Маат, дочь солнечного бога Ра – супруга Тота (богиня Маат сопоставима с греческой богиней Правды – Дике). Богиня неба Нут – жена бога земли Геба, мать Осириса, Исиды, Нефтиды и Сета; она изображалась в виде коровы, реже свиньи, позднее – в виде женщины, склонившейся над Гебом. Бог Луны и мудрости Тот считался изобретателем иероглифической письменности; он изображался в виде человека с головой ибиса, увенчанной луной, или в виде павиана. Как воплощение божества почитались также животные (крокодил, лев, змея, сокол, кошка), растения и некоторые предметы… Священных животных содержали при храмах, а после смерти их бальзамировали (превращали в мумию) и хоронили в гробницах. Олицетворением только что названного бога Тота были собакоголовая обезьяна - павиан и птица ибис, а Солнце в храме в городе Гелиополе представлял каменный столб. Большим почитанием в Мемфисе пользовался Апис – в египетской мифологии бог плодородия в образе быка.
«{В Египте Древнего царства} широко распространено было колдовство.
Боги олицетворяли силы природы, объяснение жрецами природных явлений превращалось в сложные богословские построения. Особое распространение получило учение гелиопольских жрецов. Согласно этому учению, мироздание являлось цепью порождений одними природными силами - богами - других природных сил, также считавшихся богами. Главной силой объявлялся бог Атум, отождествлённый с гелиопольским богом Солнца Ра в виде Ра-Атума. Более отвлечённым было учение, развитое жрецами города Мемфиса… Это учение изображало бога Птаха соединением разных божеств, одновременно изначальным веществом, первобытной водой и почвой, мировым разумом («сердцем») и волеизъявителем («языком»). Главными жрецами Птаха были обыкновенно руководители государственных мастерских, считавшиеся как бы «сердцем» и «языком» разных производств. Для обоснования своего учения жрецы ссылались на пример деятельности человека: «глаза смотрят, уши слышат, нос обоняет воздух; доводят они до (сведения) сердца; оно даёт выйти всякому умозаключению (?); язык повторяет задуманное сердцем: так творится всякая работа, всякое мастерство, творчество рук, хождение ног, движение всякого члена, согласно этому приказанию, измышлённому сердцем, вышедшему с языка».
Как ни старались жрецы в столице {в Мемфисе}, затмить Ра-Атума мемфисскому богу Птаху было не под силу. Когда при IV династии царская власть достигла вершины могущества, фараоны объявили себя «сынами Солнца», и Солнце обыкновенно упоминалось в составе их имён. Большинство царей V династии воздвигало Солнцу особые храмы. Солнце было государственным божеством, главным покровителем царей. С конца V династии внутри пирамид на стенах стали писать взятые из заупокойной службы заклинания, имевшие целью обезопасить и осчастливить властителя по смерти, - так называемые «тексты пирамид». Заклинания говорили о посмертном плавании фараона в солнечной ладье, в которой, по верованиям египтян, бог Ра совершал свой ежедневный путь по небу.
Тесно связанным с культом царской власти оказался и культ бога Осириса. Если Солнце стало богом живого царя, то Осирис – умершего. Осирис - бог нижнеегипетского города Бусириса – был отождествлён с местным божеством верхнеегипетского города Абидоса. В основе почитания бога Осириса лежало обожествление ежегодно умирающих и оживающих сил природы. По памятникам Древнего царства можно заключить, что Осирис олицетворял воду половодья, несущую свежие силы растительности. Почитание Осириса было связано с земледелием. В надписях пирамид Осирис выступал и как пробраз мёртвого царя. Согласно распространённому мифу, сын убитого Осириса – бог Гор не только отомстил братоубийце Сету, но вместе с прочей роднёй, в частности со своей матерью богиней Исидой, воссоединил и волшебными обрядами оживил растерзанный труп отца. Повторение тех же чар над царским трупом сулило мёртвому царю, по мнению жрецов, ту же волшебную жизнь, какая была, по мифу, дана Осирису.
Притязания на посмертное небожительство были свойственны не одним царям, но и вельможам, хотя и в меньшей степени. По некоторым надписям видно, что сановники мечтали не только о «добром погребении» и сытных жертвах, но и о плавании, подобно фараону, по небу и восхождении к «большому богу». При VI династии встречается уже отождествление и частного лица с Осирисом в виде формулы «Оси–рис – такой-то» (следовало имя умершего). Чтобы продолжать вести жизнь в гробнице и вне её, тело мертвеца должно было быть сохранено. Забота о сохранности останков привела к приготовлению знаменитых египетских мумий. В период Древнего царства искусство приготовления мумий находилось ещё только в начальной стадии.
По учениям, господствующим в древнем Египте, человек наделялся несколькими душами {«ба»}. Одной из душ был «двойник». «Двойник» считался духовным началом человека, соединение с ним означало жизнь. В гробницах помещение, где находились изваяния, именовалось «двором двойника». Одной из душ египтяне считали также имя. Сохранение имени человека означало сохранение его личности. Отсюда желание увековечить своё имя, хотя бы нацарапав его на чужом памятнике. Надписи пирамид говорят о том, что имя мёртвого царя «живёт во главе живущих».
Самыми поразительными памятниками Древнего царства являются пирамиды. Своей мощью они должны были подавлять сознание подданных. Пирамиды VI династии содержат заклинания, в которых непрестанно в связи с нерушимостью царской пирамиды упоминается нерушимость царского имени. По одному из указов VI династии на недоступной вершине пирамиды Микерина было помещено его имя. Чем изумительнее по высоте и прочности была пирамида, тем на более длительное время можно было увековечить через неё имя царя. Пирамиды становились, таким образом, исполинскими знаками нерушимости и вечности царской власти.
Чтобы умершему и его душе-«двойнику» можно было безбедно жить и кормиться в гробнице, чтобы мертвецу «делаться блаженным» посредством заупокойных обрядов, гробница соответственно отделывалась, обставлялась и «навеки» обеспечивалась жертвами и жрецами. Простым людям всё это было недоступно.
Представители знати считались главными заклинателями при жизни и представлялись чародеями и по смерти, знающими «волшебство тайное (царского) местожительства», знающими всё, что полезно «блаженному» на том свете. «Блаженные», то есть знать, отличались от «простых» умерших. Из пирамидных надписей следует, что беспомощному простому мертвецу на том свете угрожали голод, жажда и даже полное уничтожение» [5, т. I, с. 181 - 182; 42, т. 1, с. 92].
Древнее царство Египта [3200 - 2400 гг. до н. э.] историки называют «Эпохой строителей пирамид». Распад страны после Древнего царства на полунезависимые, а то и враждебные номы и даже царства гибельно отозвался на состоянии осушительно-оросительной сети нильской долины, требовавшей постоянного согласованного надзора и управления. Эта сеть была основой хозяйственного благополучия Египта, и поэтому неудивительно, что надписи времени распада, между VI и XII династиями, полны сообщениями о случаях голода, доводившего подчас население до людоедства. Пора правления IX и X династий была полна смутой и различными событиями внутренней борьбы, о которой до нас дошли лишь неясные или косвенные известия.
«Владетель одного из главных верхнеегипетских номов (сиутского) в дни X династии считал примечательным достижением своего правления то, что он прокопал засорённый канал, который мог подавать воду в самую жару, устроил канал для своего города, когда остальной Верхний Египет не видел воды, заставил реку наводнять старые места, прекратил раздоры из-за воды и был богат ячменём, когда страна была «на мели». О другой египетской области известно, что ко времени X династии там появились такие болотные заросли, что во время междоусобиц они служили укрытием для людей.
Источники, относящиеся к началу Среднего царства, сообщают о существовании в довольно широких для столь древнего периода размерах рабовладения частных лиц.
«Так, старший скотовод при XI династии похвалялся в своей надписи, что люди его отца достались тому как имущество («вещи») деда и бабки, а люди его самого – это имущество отца и матери, а также лично его имущество, приобретённое им самим. Вместе с тем он, как говорится в надписи, был «богат быками» и был «сыном богатого быками», владельцем ослов, полей, гумна...
Вместе с Древним царством уходят в прошлое огромные хозяйства столичных вельмож. В стране появляется множество более мелких хозяйств. С конца Древнего царства источники начинают упоминать наряду с «большими людьми», то есть высшей знатью, и «малых» (неджес). В последующее время, но не позже начала XII династии включительно, источники постоянно говорят о них.
«Малые» Среднего царства, судя по их надписям, нередко оказываются богатеями, даже крупными сановниками с высокими придворными и государственными званиями. В своих жизнеописаниях лица, величающие себя «малыми», охотно делают упор на успехи, достигнутые «собственной рукой» и на свою воинскую доблесть. В дни XI династии даже родовитые номархи с гордостью величали себя «сильными малыми»...
Таким образом, характерной чертой слагающегося Среднего царства является резкое увеличение роли средних и мелких рабовладельческих хозяйств. В этот период наблюдается также известный рост товарно-денежных отношений. В пору слабости царской власти при IX и X династиях особенно велика была самостоятельность номархов. Иной владетель, не именуя себя открыто царём и признавая на словах права своего «владыки» на утверждение его в сане номарха, по существу держал себя, как царь: вёл летоисчисление по годам собственного правления, величал себя сыном местного божества в подражание фараоновскому титулу «сын Ра» и т. д. Воинские силы отдельных номархов могли быть в то время довольно значительными. Тефиб, могущественный владетель области Сиута в средней части страны, поддержке которого в борьбе с Югом X династия была обязана временной отсрочкой своей гибели, хвалился победой, одержанной его войском даже над соединёнными силами южного царства. Когда распад страны на обособленные и враждебные царства, столь губительный для развития земледелия, был изжит, значение и роль номархов всё ещё существенно не изменились. Они стали только более послушными верховной власти. Даже когда престол занял основатель новой, XII династии, Аменемхет I, приступивший к возрождению египетской государственности в её древней форме, положение номархов оставалось по существу непоколебленным» [смотри: 5, т. I, с. 267 - 269].
В период истории Египта, называемый Средним царством [2400 - 1580 гг. до н. э.], возвышается новый город – Фивы, куда фараоны переносят свою резиденцию.
Древнеегипетское общество периода Среднего царства как бы напоминает собой гигантскую человеческую пирамиду. Основанием этой пирамиды были угнетённые массы рабов и бедняков; средней частью – свободные слои населения: крестьяне, общинники и ремесленники, которые находились в экономической зависимости от рабовладельческой знати, были принижены непосильными налогами и повинностями и почти полностью порабощены. Верхнюю часть пирамиды составляла рабовладельческая аристократия, в состав которой входили чиновники и жрецы, возглавляемые фараоном-деспотом, облечённым всей полнотой государственной и религиозной власти. В Египте Среднего царства происходят крупные восстания бедняков и рабов, направленные против существующего классового строя, против рабовладельческой аристократии и царя, против засилья иноземцев. Об одном из этих восстаний низов, достигшем небывалой силы и размаха, мы бы даже не подозревали, если бы не располагали письменными египетскими источниками.
В надписи казначея Хену времени XI династии [конец III-го тысячелетия до н. э.] описывается снаряжение довольно большой торговой экспедиции в Нубию и Пунт (восточная часть Африки, в районе современного Сомали). Это был далёкий и тяжёлый путь, во время которого египтяне должны были пересекать районы пустынь и поэтому брать с собой в большом количестве воду, провиант и сандалии. На берегу Красного моря они строили корабли, и уже морским путём достигали страну Пунт (египтяне называли её «Страной бога»). Торговым сношениям предшествовали и содействовали завоевательные походы фараонов: Аменемхета I [2000 - 1980 гг. до н. э.] - в Нубию; Сенусерта I [около 1980 - 1935 гг. до н. э.] - в страну Куш (Нубия); Сенусерта III [1887 - 1849 гг. до н. э.] - в Азию и четыре раза в Нубию.
Аменемхет I обосновался не в Фиванской области, а на севере, на рубеже Верхнего и Нижнего Египта, в крепости, многозначительно именовавшейся «захватившей обе земли» («Иттауи»). Эта крепость и стала столицей XII династии. Она была расположена недалеко от древнего Мемфиса (около нынешнего селения Лишт), а немного южнее находилась «Земля озера», нынешний Фаюм, где при XII династии у озера путём осушки были отняты большие площади плодоносной земли и был создан новый, богатый плодородной землёй округ.
Зная, что произошло во время восстания с египетской оросительной системой, дававшей жизнь всем, от бедняка до фараона, действия властителя, оставившего след в египетской истории под именем Аменемхета I, наиболее логичны и правильны в той ситуации. Они же и привели к объединению вокруг него новой знати и других людей и постепенному возрождению страны. Об Аменемхете I говорили, что он устранил в стране «грех», восстановил захваченное одним городом у другого и заставил их знать границы. В уста Аменемхету I было вложено поучение сыну, советовавшее ему вообще никому не доверяться. Сыск получил в это время небывалое значение. Один высокопоставленный сановник, похваляясь, называл себя тем, кто стоит «над тайной дворца при допросе скрытного сердцем», «узнающим мужа по высказанному им», тем, «кому утроба обнажала то, что в ней» и т. д.
К середине Среднего царства можно приурочить составление дошедших до нас многочисленных письменных проклятий врагам фараона, не только внешним, но и внутренним. Цари XII династии ещё при жизни назначали своих наследников соправителями, и они принимали при жизни отца царский титул. Фараоны вынуждены были постоянно заботиться о своей безопасности. Они учредили специальный отряд телохранителей для охраны фараона. Столицу династии – город Иттауи – в надписях обводили знаком, означающим крепостную стену. Однако на Аменемхета I было совершено ночное нападение в его собственной опочивальне, которое, повидимому, стоило ему жизни, несмотря на упорную самооборону.
По Манефону, Аменемхет II был убит придворными евнухами, если только это убийство не спутано с покушением на Аменемхета I.
Один из сановников Сенусерта I называл себя «доверенным царя в подавлении смутьяна», ему тоже «утробы» людей открывали своё содержимое. Другой сановник фараона был «языком царя в испытании людей, в наказании строптивого сердцем». Верховный сановник и судья при Сенусерте I назывался «смиряющим восстающего на царя». Неспокойно было не только вокруг фараонов, но и у владетельных номархов. Власть номархов была наследственной, и фараон только утверждал нового владетеля, хотя известны и случаи назначения номарха царём. Один номарх изобразил в своей гробнице 59 владетельных предков. При Сенусерте I номарх мог вести летосчисление не только по годам царского, но и собственного правления. Все подати в пользу царского дома проходили через их руки. Обыкновенно номархи состояли одновременно начальниками местного жречества и сами бывали верховными жрецами местных божеств. Номархи совершали свои выходы и поездки в сопровождении вооружённой охраны, у них тоже были свои вооружённые «провожатые» (телохранители). При Сенусерте I номарх так рассказывал о себе в своей надписи:
«Я – устраняющий гордость из высокомерного, заставляющий умолкнуть велеречивого, так, что он (больше) не говорит. Я – наказывающий тысячи мятежников, любовь области моей, ярый сердцем, (когда) он видит всякого преступника. Я – прогоняющий грабителя из области своей...».
И при Аменемхете I, и в конце правления Сенусерта I некоторые номархи изображали на стенах своих гробниц битвы между египтянами – вплоть до осады крепостей, - по примеру своих владетельных предшественников времени XI династии.
Боязнь расправ была настолько остра, что один придворный, по имени Синухет, ходивший с будущим Сенусертом I в ливийский поход, только услышав про смерть Аменемхета I, от одной мысли о возможной смуте после смерти царя сейчас же бежал из стана царевича в Сирию. Об этом рассказывает его художественно обработанное жизнеописание - так называемый «Рассказ Синухета».
{Хотя, возможно, на самом деле побег Синухета был связан с его причастностью к заговору против фараона.}
Сила и богатство номархов не только не уменьшились, но, напротив, возрастали вплоть до времени правления фараона Аменемхета III. В найденной надписи времени фараона Сенусерта II говорится, что на первом году царствования был «сооружён его памятник в Стране бога». При Сенусерте III произошло окончательное подчинение Египту Северной Эфиопии. Фараон совершил несколько походов и создал мощные крепости у вторых порогов Нила. Доступ зарубежным эфиопам в новоприобретённые владения фараона был дозволен только для торговли или в порядке посольства. Позднейшие египетские фараоны сохранили воспоминание об обширной завоевательной деятельности Сенусерта III, считая его первым завоевателем Нубии и почитая его в египетских храмах в качестве бога – хранителя этой страны. Известно, что Сенусерт III ходил войной на Палестину, но чем закончилось вторжение египтян неясно. Однако за Сенусертом III закрепилась слава фараона-воителя. В Новом царстве его считали местным богом египетской Эфиопии. Позднее предание, соединив с его именем смутные воспоминания об египетских завоевателях времени Нового царства, создало баснословный образ покорителя полумира Сенусерта, по-гречески – Сесостриса, - в частности, в трудах греческих и римских писателей. Пора наибольшего могущества государственной власти в период Среднего царства совпадает с правлением Аменемхета III. Мало что известно о его долгом царствовании, несмотря на то, что памятников от этих лет дошло немало.
«Важно отметить, что с воцарением Аменемхета III цепь гробниц номархов, дотоле непрерывная, внезапно пресекается. Как видно, Аменемхету III удалось сломить могущество номархов». «Стовратные Фивы» при нём становятся столицей Египта. Вокруг них объединяются и другие области страны. Фараоны совершают победоносные походы в чужие страны (в частности, в богатую золотом Нубию, которую частично и завоёвывают), захватывая в них большие богатства и множество пленных. В это же время создаётся ряд сооружений и значительно расширяется и усовершенствуется оросительная сеть. В надписи, обнаруженной здесь и относящейся к 14-му году царствования Аменемхета III, отмечен максимальный уровень воды в Ниле, который превышал на 7 м уровень воды, наблюдающийся теперь.
В нижнем течении Нила трудом рабов и крестьян был осушен болотистый район – ныне Фаюмский оазис. На месте болот образовался большой водоём – Меридово озеро, - служивший затем бассейном для запаса пресной воды. Вода в это озеро шла из Нила по специально проведённому каналу с плотинами и шлюзами. Согласно преданию, шесть месяцев вода по каналу текла в озеро и шесть месяцев – обратно в Нил.
В это время интенсивно эксплуатируются медные рудники Синая и золотые копи Нубии; организуются крупные торговые экспедиции в Нубию и Сирию; колонизуются области, прилегающие к территории собственно Египта, в частности, оазисы пустыни; прокладываются и укрепляются торговые пути, имеющие крупное значение для развития египетской экономики, как, например, путь, соединяющий долину Нила с побережьем Красного моря.
На экономический расцвет Египта во времена XII династии указывает и размах строительства. В Фивах строится первый большой храм богу Амону. В Дейр-эль-Бахри был воздвигнут своеобразный храм, ещё сохранявший древние пирамидообразные формы.
«XII династия выдвинула культ нового государственного бога – Амона, Средоточием культа Амона стал в это время город Фивы, на севере фиванского нома. Амон, которому для придания большего веса приписали кое-что от верхнеегипетского бога плодородия Мина, был отождествлён с древним государственным богом Солнца Ра под именем Амон-Ра. В связи с ростом значения средних слоёв населения в религиозных верованиях происходят некоторые изменения... Амон-Ра начинает изображаться заботящимся о самых ничтожных тварях, внемлющим мольбе несчастного, спасающим робкого от гордого, судящим между убогим и сильным. Таким Амон изображается в славословии, известном полностью по рукописи Нового царства (середины XVIII династии) и по отрывкам, сохранившимся от периода конца Среднего царства. При этом естественно, что учение об Амоне, как о защитнике бедняков, было средством идеологического воздействия господствующего класса на широкие массы населения» [5, т. I, с. 280].
Пирамиды Среднего царства [XXI - XVIII вв. до н. э.] сооружались уже не из камня, а из кирпича. Например, при XII династии царские пирамиды располагались от южной окраины Мемфиса до входа в «Землю озера» (Фаюмский оазис). Наружно они были подобны древним пирамидам, с поминальными храмами спереди, но были построены (за исключением принадлежавшей Сенусерту I) из кирпича-сырца и только облицованы известняком. Да и у Сенусерта I пирамида состояла всего лишь из каменных клетей, засыпанных песком и щебнем, только снаружи покрытых известняковой оболочкой. Усыпальницы вельмож подле пирамид также имели вид «завалинок» (мастаба), но строились из кирпича и лишь облицовывались плитами из известняка. Богаче бывали высеченные в скалах верхнеегипетские гробницы, особенно гробницы номархов. Иногда эти гробницы состояли из нескольких помещений и переходов, с помещением для изваяния умершего в глубине, со склепом под полом, несколькими каменными колоннами внутри, а то и под навесом у входа, и с многокрасочными росписями по стенам.
После XII династии Манефон называет одну династию из Фив и одну династию из Ксоиса в западной части Дельты - XIII и XIV по счёту. Сильно повреждённый царский список, написанный в период Нового царства и хранящийся в Турине, перечислял после XII династии великое множество царских имён, из которых лишь часть найдена на памятниках того времени. Это и неудивительно: продолжительность царствований, когда она может быть установлена по обрывкам туринского списка, не превышает обыкновенно всего нескольких лет, а то даже месяцев и дней. Престол стал игрушкой в руках боровшихся сил, цари свергались один за другим. Некоторые цари прямо называли своих нецарственных родителей, другие и на престоле сохраняли имена, звучащие совсем не по-царски. Как провести грань между XIII и XIV династиями, следовали ли они одна за другой или XIV династия сосуществовала одновременно с XIII и последующими в каком-либо уголке Дельты – вопрос неясный...
Смертельный удар ослабленному государству был нанесён извне. На Египет двинулись полчища азиатов. Египтян приводили в ужас лошади, запряжённые в лёгкие колесницы. До этого никто в Египте не видел этих животных. Боевые колесницы пришельцев врезались в ряды египтян и обращали их в бегство.
Под конец Среднего царства [XVIII в. до н. э.] Египет был завоёван пришельцами с Востока, которых Манефон именовал гиксосами. Возможно, что за этим манефоновским названием завоевателей кроется самообозначение пришлых царей азиатских пастушеских племён: «властители (чужеземных) нагорий». В состав имён некоторых гиксосских царей входили семитские слова; поздняя историческая традиция, сохранившаяся у античных авторов, объясняет это племенное название - «гиксосы» как искажение египетских слов «правители пастухов».
Гиксосские племена наводнили Египет в период между Средним и Новым царствами, завоевали значительную часть страны и господствовали в Египте не менее 108 лет. Гиксосы были по всем признакам группой кочевых племён, стоявших на значительно более низком уровне хозяйственного и культурного развития, чем египтяне.   Гиксосы укрепились в Северном Египте, их цари стали египетскими царями, которые образовали XV династию. Они построили в восточной части дельты Нила роскошную столицу Аварис и окружили себя новой знатью. Название «Аварис» соответствует египетскому названию «Хат-уарит», которое встречается в надписях гиксосских царей в качестве города, посвящённого богу пустынь и иноземных стран – Сету. Однако объединить Египет под своей властью гиксосы так и не смогли.
В египетских мифах говорится, что в давние времена Осирис был царём Египта. Он был добрым царём и научил людей земледелию. Но злой брат Сет (божество хеттского происхождения) из зависти убил царя. Сын Осириса вступил в борьбу с Сетом и победил его. Боги оживили Осириса и сделали его царём загробного царства.
Среди гиксосских царей видное место занимал Хиан, имя которого сохранилось в греческой транскрипции – Ианнас. На многочисленных печатях Хиана сохранились его титулы: «правитель иноземных стран», «благой правитель», «благой бог», которые указывают на постепенную замену иноземных титулов традиционными титулами египетских фараонов. Возможно, что Хиан господствовал над всем Египтом. Имя его было обнаружено на различных памятниках, найденных на территории Нижнего и Верхнего Египта. Учёными отмечены и факты находок египетских вещей с именем Хиана далеко за пределами нильской долины, в Сирии и даже на острове Крите. Очевидно, время царствования Хиана было временем наибольшего усиления гиксосской державы и гиксосских царей, правивших в Египте.
Номархи Верхнего Египта самостоятельно управляли своими владениями, но были обязаны своевременно собирать дань для гиксосов. Самыми могущественными номархами в период господства гиксосов были правители города Фив. На исходе гиксосского владычества в Фивах существовали цари, которых принято считать XVII династией. В отношении XVI династии неясно, была ли она гиксосской или фиванской. Освободительную борьбу против гиксосского господства начал фиванский царь Камесу. События этого времени описываются в литературных произведениях позднейшего времени, в частности в одном школьном упражнении на литературно-историческую тему. Автор изображает Камесу как народного героя, ведущего борьбу за освобождение Египта от ига иноземцев. Окончательную победу над гиксосами одержал один из следующих фиванских царей – Яхмес. Египетские войска взяли город Аварис, и, преследуя гиксосов, проникли в Азию, стремясь овладеть центрами господства гиксосов в Передней Азии. Судя по надписям этого времени, египтяне достигли Финикии и Сирии. После победы Яхмес провозгласил себя царём Верхнего и Нижнего Египта, став таким образом основателем XVIII династии египетских фараонов.
К середине II тысячелетия до н. э. преобладающее положение среди рабовладельческих держав (прежде всего Вавилонии и Ассирии) переходит к Египту. Период Нового царства, начавшийся с поражения и изгнания гиксосов, завоевавших большую часть Египта в конце Среднего царства, продолжался около 500 лет, в пределах с XVI по XII века до н. э. На него приходится три династии по классификации Манефона: XVIII, XIX и XX, время правления которых падает соответственно на XVI – XIV, XIV – XIII и XIII – XII века до н. э.
XVIII династию принято начинать с правления Яхмеса I. Он завершил изгнание гиксосов, начатое его братом Камесом, взяв в итоге после осады твердыню гиксосов на северо-востоке Египта – Аварис. Преследование гиксосов Яхмес ограничил взятием после трёхлетней осады южнопалестинской крепости Шарухен. Фивы вновь стали столицей страны. Фиванский верховный бог Амон (или Аммон) был провозглашён главным богом всего Египта. Новая знать вокруг фараона Яхмеса I состояла из военачальников и богатых землевладельцев, которых царь щедро награждал после военных походов землёй, рабами и «золотом храбрости» (так назывался орден в виде золотой мухи). Походом в Эфиопию фараон утвердил южный рубеж государства, неподалёку от вторых порогов Нила. Таким образом, в правление Яхмеса I Египет был восстановлен примерно в границах, существовавших в период Среднего царства. За эти пределы не вышел и наследник Яхмеса Аменхетеп I [середина XVI века до н. э.]. При нём в особое наместничество была выделена Северная Эфиопия.
В начале Нового царства египетские крестьяне платили за свою землю налог, составлявший приблизительно одну пятую урожая. В папирусе сохранилась и жалоба крестьянина:
«Черви воруют половину зерна, гиппопотамы пожирают другую, мыши умножаются в поле, саранча спускается... А тут чиновник пристаёт к берегу; он обходит вокруг жатвы, свита его с палками, негры с розгами. Они говорят: «Подавай зерно». Нет его, - они бьют хозяина... Он связан, он брошен в канаву... его жена и дети связаны...».
Фараон, жрецы и знать держали в повиновении крестьян и рабов с помощью специальной стражи из нубийских наёмных отрядов. Для непрерывных завоевательных войн требовалось большое постоянное войско. Египетские крестьяне, составляющие пехоту (знать образовывала отряды колесниц), становились ненадёжными в бою, и фараоны всё чаще формировали армию, нанимая на военную службу негритянских, нубийских и ливийских вождей с их отрядами.   
Торговля в Египте находилась в руках фараона и знати. В страну в мирные периоды тянулись купцы из ближних и дальних стран. Привезённые товары они прежде всего предлагали фараону, и только то, что оставалось непроданным ему, можно было продавать на базарах. Благодаря заморской торговле в Египте появились различные иноземные товары: пёстрые шерстяные ткани, золотая и серебряная посуда, оружие, благовонные масла, изделия из чёрного и розового (красного) дерева и другие предметы роскоши. Египет ввозил также сырьё: металлы, дерево и другие строительные материалы. Лесов в Египте не было, поэтому дерево ценилось очень высоко.
Из Сирии египтяне привозят продукты сельского хозяйства – зерно, вино, мёд, а также скот – и ценные изделия сирийского ремесла из больших городов. Через Сирию египетские торговцы привозили большое количество товаров, шедших транзитом из более далёких стран – из Хеттского государства, с островов Эгейского моря и из Месопотамии. Египтяне имели в эту эпоху и морской торговый парусный флот.
Одним из важнейших опорных пунктов египетской торговли (морской и сухопутной) был город Библ (Финикия).
В связи с истощением синайских медных рудников египтяне вывозили огромное количество меди с острова Кипра. В одном сохранившемся письменном памятнике кипрский царь писал египетскому фараону:
«Я послал тебе 500 талантов (15 000 кг) меди. Я послал это в подарок брату моему. Брат мой, не принимай к сердцу (того обстоятельства), что мало меди. Ведь в моей стране рука Нергала, моего владыки (то есть чума), убила всех людей моей страны. И уже больше нет никого, кто мог бы изготовить медь». Из других писем мы узнаём, что египтяне в обмен на медь вывозили на Кипр серебро и драгоценные изделия художественного ремесла, которыми в те времена славился Египет.
Из Малой Азии, из восточных областей, населённых хеттами, в Египет в эту эпоху доставлялось железо, которое тогда в Египте ещё было редким металлом. В одном письме хеттского царя Хаттушила, адресованном египетскому фараону Рамзесу II, упоминается об отправке в Египет железа. В другом письме хеттский царь просит фараона прислать ему статуи из драгоценных металлов и, в свою очередь, посылает ему серебро, которым была богата хеттская страна.
Египетская торговля проникала и далее на Восток, в области Месопотамии. Из государства Митанни, расположенного в северо-западной части Двуречья, египтяне получали бронзу, лазурит, ткани, одежды, масло, колесницы, лошадей и рабов. Аналогичные товары, а также серебро и ценные изделия из дерева, украшенные золотом и слоновой костью, египтяне получали из Вавилона.
Согласно письменным источникам, египтяне получали из Ассирии колесницы, лошадей и лазурит. В обмен на все эти товары египтяне отправляли в Переднюю Азию главным образом золото в слитках или в изделиях, слоновую кость, изделия из дерева, украшенные золотом, слоновой костью и лазуритом, ткани и одежды, то есть главным образом драгоценные металлы и ремесленные изделия.
Большое количество изделий египетского ремесла (в том числе обломки глазурованных глиняных сосудов с именем Аменхетепа III) было обнаружено в развалинах Кносского дворца на острове Крите, а также на островах Родосе и Кипре. Судя по найденным вещам, египтяне вывозили на острова Эгейского моря золото, каменные сосуды, слоновую кость, произведения художественного ремесла, в частности изделия из фаянса. Эгейские предметы были обнаружены также в Египте вплоть до самой Нубии.
Наконец, усиливается торговля Египта с южными областями, с Нубией и со страной Пунт.
В Египте постепенно выработалась особая дненежно-весовая система для определения стоимости различных товаров, в основе которой лежала единица веса, равная по нынешним весовым единицам 91 грамму, так называемый «дебен», который делился на 10 частей.
Основателем «мировой» по тому времени Египетской державы явился зять и преемник Аменхетепа I Тутмос I [по-египетски Джехутимес, вторая половина XVI века до н. э.]. Военно-захватническая политика египетских фараонов XVIII династии была направлена в основном на северо-восток, в Палестину и Сирию, а также на юг, в Нубию. На юге Тутмос I продвинул границу за третьи пороги. Поход через Палестину и Сирию привёл египтян к Евфрату {реке, впадающей в Персидский залив, на территории современного Ирака}.
Самым важным нововведением в египетском войске со времени гиксосских войн были конь и боевая колесница. И египетское войско доказало свою боеспособность победой над войсками такого крупного государства, как Митанни, расположенного в Северной Месопотамии и притязавшего на север Сирии.
С Тутмоса I в Египте начинается громадное каменное строительство храмов. Главное место почитания бога Амона в Фивах, так называемый Карнакский храм, ранее ничем не выделявшийся из многих других, при Тутмосе I начали перестраивать в величественное сооружение. Верховный бог Амон вместе с его городом Фивами объявлялся жрецами и фараонами победоносным властителем мира.
Тутмос II, сын Тутмоса I, продолжил завоевания отца. Его походы сопровождались истреблением противника. По его приказу египетское войско перебило у восставших племён эфиопов поголовно всех мужчин, оставив в живых лишь одного из детей эфиопского владетеля, чтобы повергнуть его под ноги фараону. Воевал Тутмос II и с азиатскими кочевниками. Болезнь или иные причины заставили его искать себе соправителя, но в одну из служб в столичном храме Амона [около 1500 г. до н. э.] фараоном был провозглашён юный сын царя от одной из его жён (не главной), который, таким образом, стал Тутмосом III.
По смерти Тутмоса II его вдова и сводная сестра, дочь Тутмоса I Хатшепсут, завладела властью, оставив пасынка царём лишь по имени, а затем открыто объя–вила себя фараоном, утверждая, что таковым якобы её провозгласил ещё отец.
Фараон-женщина скончалась на 21-м году номинального царствования Тутмоса III. Все эти годы царицу поддерживал и был при ней, фактически, временщиком (при живом, но лишённом власти фараоне Тутмосе III) зодчий Сененмут, сын нечиновных родителей, создатель чуда египетского зодчества – уступчатого поминального храма царицы в Фивах (подле нынешнего Дер эль-Бахри).
В руках этого вельможи, бывшего, в частности, одним из жрецов Амона, было соединено управление личным хозяйством фараона и хозяйством бога Амона. Верховный же жрец последнего был при Хатшепсут верховным сановником.
Хатшепсут, как никто из её предшественников и преемников, подчёркивала свою близость к Амону. Кроме своего поминального храма, она посвятила ему внушительные сооружения в государственном храме, в том числе исполинские обелиски из цельного камня высотой до 30 м. Ею восстанавливались также и другие храмы, стоявшие разорёнными со времён гиксосского нашествия при всех её предшественниках. Напомним, что в правление Хатшепсут её воины совершили знаменитое плавание в Южное Красноморье (Страну Пунт), под которым некоторые современные исследователи подразумевают территорию нынешнего Сомали (северо-восток Африки).
Однако не исключено, что египтяне плавали дальше на юг (и тогда страна Пунт это остров Мадагаскар), или дальше на восток (и в этом случае страна Пунт находилась в Месопотамии или даже в Индии).
Тутмос III [1525 - 1473 гг. до н. э.], обосновавшись на египетском престоле единоличным правителем, постарался вытравить всякую память о Хатшепсут, распорядившись уничтожить её изображения и её имя в надписях, а также имена её ближайших приверженцев.
{Очевидно, довести до конца своё намерение фараону не удалось, поскольку сведения о женщине-фараоне дошли до нашего времени. Но подобные действия властителей, несомненно, вносят потом путаницу в наши представления о действительных исторических событиях древнего мира. Примеров тому много. Достаточно упомянуть, скольких трудов стоило учёным по сохранившимся источникам реконструировать события времён XVIII династии: религиозная реформа фараона Аменхетепа IV и возврат к почитанию старых богов при его преемнике Тутанхатоне (Тутанхамоне), погибшем в юном возрасте, возможно, в результате покушения на его жизнь.}
Во «Всемирной истории» мы можем прочесть: «портретные изваяния времени Аменхетепа IV, например, скульптурные портреты царицы Нефертити, найденные в мастерской художника по имени Тутмос, принадлежат к наиболее замечательным произведениям египетского искусства» [5, т. I, с. 361].
{Скудость фактических сведений, извлечённых из археологических находок и надписей, не даёт возможности исследователям древнего мира с достаточной достоверностью установить, кто такие «царица Нефертити» и «художник по имени Тутмос» - художник, носящий имя фараонов. То, что скульптурный портрет царицы найден в Эль-Амарне (место, где когда-то находилась столица фараона -реформатора Эхнатона (Аменхетепа IV), вовсе не означает, что скульптура изображает его супругу по имени Нефертити.
В таком случае допустимо и пофантазировать, попытавшись разобраться, кто есть кто? По нашим предположениям, скульптурный портрет царицы Нефертити из Эль-Амарны запечатлел образ царицы XVIII династии Хатшепсут (вероятно, после захвата престола Хатшепсут приняла тронное имя – Нефертити, обозначив таким образом связь с предсказанием Неферти (Неферреху).}
В Государственном Эрмитаже (Санкт-Петербург) хранится рукопись, изготовленная, видимо, в середине Нового царства, подлинник  же этой рукописи, вероятно, восходил ко времени Среднего царства, но рассказывается в ней о исторических событиях, относящихся, ко времени Древнего царства, так как события изложены в виде предсказания, сделанного царю IV династии Cнефру [III тысячелетие до н. э.] «важным жрецом»; сам же рассказ вложен в уста жреца Неферти (устаревшее чтение Неферреху).
Предсказатель Неферти предрекал приход с юга царя-восстановителя по имени Амени. «Амени» было сокращением от «Аменемхет» - имени основателя XII династии и нескольких последующих царей.
{Однако «Амени» можно расматривать и как сокращение от «Аменхетеп» - имени нескольких царей XVIII династии, при которых Египет достиг наивысшего могущества.}
Аменхетеп IV [около 1400 г. до н. э.], или, как он переименовал себя, Эхнатон (то есть «Благой для Солнца») вошёл в историю как реформатор египетского религиозного культа.
{В борьбе против фиванского жречества Эхнатон, возможно, использовал древние пророчества жреца Неферти, представляя себя в образе «Амени», восстанавливающего культ древнего солнечного бога Атона} [смотри: 5, т. I, с. 285, с. 344 - 350, с. 361].
На стенах Карнакского храма в Фивах сохранились иероглифические надписи, которые представляют собой самый длинный и один из самых значительных по содержанию текст подробного отчёта о походах в Азию фараона XVIII династии Тутмоса III . Этот письменный памятник не только подробно знакомит с военными событиями, в результате которых фараону-завоевателю удалось распространить свою власть до подножия гор Тавра на севере и четвёртого нильского порога на юге, и с тактическими приёмами египтян, но и доказывает существование у них летописей, куда заносились все достойные памяти события [смотри: 27, с. 71 - 77].
Тутмос III Менхеперра, фараон [по другим источникам, 1503 - 1491 гг. до н. э.], семнадцать раз водил свои войска против азиатских племён, доходя до Евфрата и возвращаясь с богатой добычей. Его походы длились в общей сложности 19 лет. В 1491 - 1473 годах до н. э. он правил совместно со своим сыном Аменхотепом II.
Царство Митанни, расположенное в Северной Месопотамии, было в это время на вершине своего могущества и притязало на Сирию. Все сирийские государства видели в Митанни оплот в своей борьбе против египетского фараона. В 33 году своего царствования Тутмос III принудил уйти за Евфрат митаннийское войско, а потом перевёз сушей построенные в финикийском Библе корабли и переправил своё войско через реку. Митаннийцы отступили дальше, и Тутмос поплыл вниз по Евфрату, беря города и разоряя посёлки. Новое поражение постигло державу Митанни в 35-м году царствования Тутмоса III. Однако и после этого Митанни продолжало вмешиваться в сирийские дела. Ещё через 7 лет только в трёх городках в области Кадеша, которые Тутмос III взял в 42-м году царствования, стояло свыше 700 митаннийцев с полусотней коней.
«За достигнутые Тутмосом III рубежи не вышли и его преемники. Эфиопия, Сирия и Палестина платили ежегодную дань. Ливия тоже числилась данницей. С Южного Красноморья прибывали фараону дары. Их везли фараону и посольства со средиземноморских островов. Египетский наместник Сирии и Палестины --  «начальник стран северных» -- при Тутмосе III считался его доверенным и на островах Средиземного моря. Цари Вавилона, хеттов, Ассирии, вынужденные считаться с чрезвычайно возросшим значением Египта в международных делах, слали фараону почтительные подарки, которые он считал данью. Побеждённых сирийских и палестинских правителей он заново назначал в их города с условием исправного платежа дани. Детей этих правителей брали заложниками в Фивы».
После первого похода Тутмос III подарил храму бога Амона в египетских Фивах около тысячи рабов, множество скота и птицы, золота, серебра и драгоценных камней, три города в Сирии, бесчисленные поля и сады в Египте. Тутмос III пожертвовал храму Амона «поля и сады из числа самых лучших в Верхнем и Нижнем Египте, высоколежащие поместья, засаженные плодовыми деревьями, дойных коров, быков, золото, серебро, лазурит в большом количестве, пленных азиатов и негров, около 878 голов мужчин и женщин, которые должны были наполнять амбары бога, прясть, ткать и обрабатывать почву, три покорённых города…, которые должны были платить ежегодную дань Амону».
«Когда Тутмос III умер после почти 54-летнего царствования, на престол вступил его сын, Аменхетеп II. Он яростно рыскал по Сирии и Палестине в поисках добычи и для подавления «мятежей». Расправы были ужасны: 100 тысяч воинов и мирных жителей, угнанных в рабство, 7 умерщвлённых правителей, тела которых свисали с носа победного царского корабля, - таков был итог одного из его походов. В назидание эфиопам труп одного из сирийских правителей был отослан на юг и там повешен на стене города Напаты. Напуганные страшным соседом, цари хеттов, Вавилона, даже Митанни присылали Аменхетепу II дары.
Сын его, Тутмос IV, ещё ходил в Сирию и Палестину, но при нём произошло уже сближение с Митанни, закреплённое женитьбой фараона на митаннийской царевне. Восстания в Эфиопии были подавлены: одно – Тутмосом IV, другое – его преемником Аменхетепом III в 5-м году его царствования. Остальные 33 года своего правления Аменхетеп III не ходил в походы... Тайная попытка некоторых сирийских и палестинских правителей склонить на свою сторону вавилонского царя была тем отвергнута. Сила египетского оружия и блеск египетского золота делали царей Азии угодливыми. Цари вавилонский и митаннийский слали египетскому «брату», как залог дружбы, своих царевен. Сами они при этом не получили из Египта ни одной царской дочери. Когда хетты начали интриговать в Сирии, тамошние владетели не осмелились открыто отложиться от Египта» [5, т. I, с. 346 - 348].
Аменхетеп III оставил после себя сооружение, которое можно сравнить с памятниками Древнего царства. У самого входа на «Землю озера» (Фаюм) воздвигнуто было громадное по площади каменное здание, состоящее из многих палат, тысяч комнат и переходов с перекрытиями из исполинских плит. От всей постройки остались одни смутные следы да разрознённые обломки, но ещё греки дивились ей не меньше, чем великим пирамидам. Позднее греки назвали её «Лабиринтом». Сооружение погибло, и сейчас трудно определить, чем оно было на самом деле, но, возможно, что это был царский поминальный храм с особыми отделениями для богов номов. Повидимому, объединяя божества номов в одном храме вокруг особы царя, желали покрепче привязать сами номы к общеегипетской фараоновской власти...
При Аменхетепе III новоегипетская держава стояла на вершине своего могущества. Двор фараона был сказочно великолепен, всё прежде созданное в столице затмевали своим величием новосозданный храм Амона (так называемый Луксорский) и царский поминальный храм («Лабиринт»), от которого уцелели до нашего времени громадные изваяния царя – так называемые «колоссы Мемнона». В этом же храме находились сфинксы, впоследствии приобретённые Россией и стоящие ныне на берегу Невы в Санкт-Петербурге [смотри: 5, т. I, с. 279, с. 281, с. 346 - 348].
Самым необыкновенным из всех египетских фараонов и самой поразительной личностью египетской древности считается Аменхетеп IV [1424 - 1388 гг. до н. э.], сам именовавший себя Эхнатоном (Ихнатен), что значит «Благой для солнца» или «Полезный Солнцу». У него также были прозвания «Живущий правдою» и «Большой по веку своему».
Эхнатон был душой переворота, потрясшего тогдашнее общество и сказавшегося на всех сторонах его жизни: на хозяйстве, государстве, быте, мировоззрении, письменности, словесности, зодчестве, ваянии, живописи. Особенно яркое выражение переворот нашёл в области верований [смотри: 52, с. 14].
Не умаляя заслуг Эхнатона, укажем на одно важное обстоятельство, способствующее переменам: примерно в 1400 году до н. э. (в царствование отца Эхнатона – Аменхетепа III) в Средиземном море случился мощный природный катаклизм, действие которого ощутили и жители Египта, и Северной Африки. Речь идёт о взрыве острова-вулкана Феры или Санторина (ныне остров Тира, относящийся к архипелагу Кикладам, севернее острова Крита).
Раскопки, произведённые на острове Тире профессором Маринатосом (Греция) в 1960 – 1965 годах, обнаружили под слоем пемзы и пепла (толщиной в разных местах от 5 до 20 метров) остатки города на 30 тысяч человек, со зданиями в 2 – 3 этажа, с магазинами, битком набитыми козьими мехами и амфорами. Город напоминал известную Помпею, засыпанную пеплом вулкана Везувия (Италия), но был гораздо больше её. Дома города имеют террасы и балконы и снабжены отопительными системами, использующими тёплые воды вулканического происхождения. В отличие от Помпеи, жители города (острова Тира) успели его покинуть до начала катастрофы, увезя с собой ценные вещи и статуи.
{Исследователи полагают, что извержение и взрыв вулкана Фера не прошли бесследно не только для Крита, но и для более отдалённых районов. Не подлежит сомнению, что на население Египта сама катастрофа и её последствия произвели сильнейшее впечатление. Повидимому, этот природный катаклизм и был первоначальным толчком последовавших реформ египетского общества. И тем более он способствовал изменению религиозных взглядов, поскольку для египтян имел значение как наказание людей богами.}    
Эхнатон провёл религиозную реформу, имевшую целью заменить древнюю традиционную форму многобожия новым культом единого солнечного бога. Вступив на престол, фараон начал борьбу против высших слоёв фиванского жречества, опираясь на жречество провинциальное, в частности, на жречество Гелиополя и Мемфиса, где со времён глубокой древности процветал культ единого и верховного солнечного божества. Аменхотеп IV в противовес культу бога Амона стал выдвигать культ гелиопольского бога Ра-Горахте (солнечное божество изображалось в виде бога Горахте с головой сокола, украшенной диском солнца). Объявив себя первосвященником этого бога, фараон начал строить в Фивах храм древнему солнечному богу Египта, провозгласив его богом, «который ликует на горизонте в имени своём – блеск света, находящийся в диске солнца». Действия фараона вызвали оппозицию со стороны высшего фиванского жречества. Это заставило Аменхотепа окончательно порвать с жрецами Амона. Культ прежнего государственного бога Амона и вся система древнего традиционного многобожия подверглась гонению.
Местные храмы, бывшие опорой местной знати, и их божества впали при дворе в немилость. Сила божества отвергнутой столицы, Амона, казалась настолько опасной, что его имя и изображения подверглись повсеместному уничтожению, что, по суеверным представлениям того времени, должно было уничтожить его мощь и самое его существование.
Имя бога Амона, имена других богов Египта и даже слово «боги» усердно уничтожались и на всех памятниках, причём царь не пощадил даже имени своего отца, в состав которого входило имя бога Амона. Фараон выдвинул новый государственный культ, предметом которого стало особое царское божество, древнее фараоновское божество – Солнце, но не в своём прежнем виде местного бога, а как «живой» солнечный диск Атон. Имя единого и верховного солнечного бога Атона нашло своё внешнее выражение в изменении самого имени царя: Аменхетеп IV принял новое имя «Эхнатон» («Благой для Солнца»). Эхнатон покинул Фивы – гнездо старой знати - и построил себе новую роскошную столицу на полпути между Фивами и Мемфисом (около современной местности Эль-Амарна), в просторной котловине, защищённой скалистыми горами. В новую столицу Эхнатон переселился со всем своим двором, чиновниками и жрецами нового солнечного бога. Он дал ей название Ахетатон, что значит «горизонт Атона».
Ахетатон известен теперь под именем городища Эль-Амарны, которое прославлено, между прочим, находкой там части клинописной переписки Аменхетепов III и IV с иноземными царями и зависимыми владетелями.
Новая знать, поддерживавшая царскую власть, чтила это царское божество, а вместе с ним и самого царя. Прославление Аменхетепа IV за возвышение и обогащение безродных «бедняков» стало излюбленным мотивом в надписях новых сановников, а многие из них прямо заявляли, что они были возведены в сановники из ничтожества. Аменхетепу IV при жизни служили особые жрецы, которых он, согласно его надписи, назначал из детей местной знати, сыновей именитых людей. Богу Атону были посвящены округа новой столицы, у него были богатые угодья, скот, корабли, мастерские; храмовые склады были полны богатств, жертвы богу приносились с невероятной расточительностью.
Разумеется, всё это было ударом по старой знати, по жречеству старых богов. Культы их лишились прежней щедрой государственной поддержки и вытеснялись единым государственным культом, а то и вовсе прекращались. Но внутренняя обстановка, сложившаяся в Египте, ограничивала возможности поддержания прежней захватнической внешней политики. Фараону требовались большие средства для его новой знати, он скупился на дары соседним государствам, бывшие необходимыми в то время для поддержания дружественных отношений между государствами. В Сирии натиск  хеттов, при бездействии фараона, усиливал стремление к отпадению от Египта.
Однако борьба Эхнатона с фиванским жречеством вызывала сопротивление большой части населения страны, которая поддерживала жрецов Фив и правителей номов. Рабовладельческая знать номов даже составляла заговоры и замышляла покушение на смелого реформатора-фараона. Эхнатону удалось только на время сломить могущество фиванского жречества и рабовладельческой аристократии номов.
Аменхетеп IV (Эхнатон) умер на 17-м году своего царствования. Его преемники не смогли удержать в своих слабых руках знамя реформы. Зятья фараона, наследовавшие ему один за другим, не собирались столь же безоговорочно проводить его политику. Первый из них, Сменхкара, восстановил почитание Амона. При втором, ещё мальчике, Тутанхатоне, переименованном вскоре в Тутанхамона, новый культ Атона перестал быть государственным. Тутанхатон, вынужден был уступить притязаниям фиванского жречества и даже соответственно с этим изменить своё имя на «Тутанхамон». Юный фараон отстраивал заброшенные храмы, одаривал их рабами, продовольствием и сокровищами. Именно его неразграбленная гробница в Долине царей и была найдена Картером в 1922 году. На спинке трона, найденного в гробнице, царь изобразил себя под лучами солнечного диска бога Атона, тем самым как бы выступая поборником амарнской реформы. Но в своей большой надписи, обнаруженной в фиванском храме Амона, он выступает в качестве ревностного сторонника фиванского жречества и ликвидатора реформы. Надпись говорит, что фараон делал жрецами представителей знати тех городов, которые были центрами почитания старых богов.
После смерти юного фараона его вдова решилась на опасный шаг: она предложила свою руку хеттскому царевичу; но египетские вельможи отравили его, и, мстя за убийство сына, царь хеттов пошёл на Египет. Египетское войско было разбито, дело грозило кончиться для египтян плохо, если бы не эпидемия, возникшая среди египетских пленных и потом распространившаяся и на войско хеттов. Царь хеттов вынужден был прекратить военные действия.
Преемником Тутанхамона стал бывший начальник колесничного войска Эйе, считавший себя свойственником фараонов пресекшейся династии. Но первым законным царём после Аменхетепа III признавался лишь Харемхеб, главный военачальник и временщик, которого жречество провозгласило фараоном от имени самого Амона во время одного из храмовых праздников в Фивах. Он и стал окончательным ликвидатором религиозной реформы, проведённой Эхнатоном.
Харемхеб [1342 - 1338 гг. до н. э.], считающийся основателем XIX династии фараонов, принадлежал к аристократическому роду номархов Алебастронполя, являясь, таким образом, представителем номовой знати, тесно связанной с высшим жречеством. При Эхнатоне он занимал ряд административных и военных должностей. При Тутанхамоне Харемхеб занимал высший военный пост, командуя войсками во время азиатского похода. Весьма возможно, что в это время вся реальная власть находилась у него в руках. Он называл себя «величайшим из великих, могущественнейшим из могущественных, великим владыкой народа… избранником царя, главенствующим над Обеими Странами в управлении, военачальником над военачальниками двух стран» (то есть, Верхнего и Нижнего Египта). Сосредоточение крупных должностей у Харемхеба дало ему возможность, опираясь на фиванское жречество, произвести государственный переворот. Захватив царскую власть в свои руки, Харемхеб изобразил эту узурпацию как исполнение непосредственной воли богов. Столица, построенная Эхнатоном, была покинута жителями, и потом её разрушили. Имена Эхнатона и его бога Атона уничтожались на всех памятниках и были преданы проклятию. Эхнатона стали называть «преступником из Ахетатона». Годы царствования Эхнатона и его преемников были причислены к годам царствования других царей.
Однако Фивы перстали быть столицей Египта; ещё Тутанхамон, по всей видимости, поселился в Мемфисе, а Хоремхеб сразу же после своего избрания фараоном отплыл на север.
«В Мемфисе подолгу живал Сети I (второй фараон XIX династии), а его сын Рамсес II выстроил себе великолепную резиденцию не северо-востоке Дельты – Пер-Рамсес («Дом Рамсеса»). Умалением Фив было и то, что после Аменхетепа IV рядом с Амоном постоянно назывались Ра и Птах – главные божества городов Нижнего Египта – Гелиополя и Мемфиса...
После Аменхетепа IV между старой знатью и жречеством Амона, с одной стороны, и новой знатью, связанной с мелкими рабовладельцами – с другой, было достигнуто какое-то соглашение. По всей вероятности, оно выразилось и в территориальном размежевании: Юг остался за Фивами, за старой столицей, за её могущественными храмами, а Север, в силу его положения подле палестинской границы, был естественным местом сосредоточения фараоновских войск. Обосновываясь на севере, фараон не только уходил от непосредственного влияния слишком сильной южной знати. Он мог обеспечить здесь до некоторй степени благоприятные условия для процветания новой знати, на которую он опирался, особенно в новой столице, где старой знати не было, как не было её и в созданной в своё время Аменхетепом IV столице Эль-Амарне. Сосредоточение в Нижнем Египте вооружённых сил, высшего управления и двора не могло не сказаться на его значении...
{По нашей гипотезе, именно природная катастрофа – взрыв извергающегося вулкана на острове Критского моря -- послужила для фараона Аменхетепа IV исходным толчком на введение нового государственного культа: его предметом стало не то или иное местное божество, как главное среди других, а особое царское божество. Это было древнее фараоновское божество – Солнце, но не в своём прежнем виде, а как «живой» солнечный диск Атон. Легко представить впечатления и простых людей, и властителей того времени, поражённых, как они думали, действиями бога Солнца – Амона. Действительно, ведь те явления, что они наблюдали при катастрофе, например, значительное уменьшение прозрачности неба (может быть, вообще «исчезновение» солнца на какой-то период времени) и последующее постепенное «проявление» солнца вследствие выпадения на землю огромного количества пепла, рассеянного по большой территории (включая северное побережье Африки), естественно, могли иметь причиной изменение состояния Солнца. Однако, с течением времени, в земной природе всё вернулось «на круги своя»: и солнце продолжало светить и греть «как ни в чём не бывало», то есть надобность в новом или реконструированном культе солнечного бога отпала «сама собой». Мало того, возвращение природы к прежнему состоянию свидетельствовало, согласно воззрениям древних египтян, о силе и могуществе их «старых» богов. Поэтому, уже спустя очень небольшое, по историческим меркам, время египтяне поняли: для того, чтобы избегнуть подобной катастрофы в будущем, им следует ещё более милостивить «старых» богов и самого «надёжного» бога Солнца - Амона. Этим и можно объяснить столь резкий и решительный возврат египтян к прежним религиозным культам.}
С начала XIX династии, основанной Рамсесом I, преемником Харемхеба, разгорелась длительная борьба с хеттами, которая, однако, не привела к восстановлению в полном объёме державы Тутмоса III...
Начавшийся при Сети I {1337 - 1317 гг. до н. э.} новый расцвет Египта нашёл своё выражение в широкой строительной деятельности фараона, построившего целый ряд храмов от Бубастиса в дельте до Амады в Нубии. Величественными памятниками этого времени являются развалины роскошных зданий в районе Фив: громадный колонный зал в Карнаке, стена, покрытая рельефными изображениями царских побед, своеобразная каменная летопись и заупокойный храм. Прекрасными памятниками строительной деятельности Сети I являются абидосское святилище, построенное в честь Осириса, грандиозная гробница, высеченная в скалах Долины царских гробниц, состоящая из громадного количества подземных галерей и зал, стены которых сплошь покрыты религиозно-магическими изображениями и надписями».
На первых порах победы Сети I, сына Рамсеса I, увенчались возвращением из-под власти хеттов вновь под египетское господство важного государства Амурру в Сирии. Но события последующего царствования Рамсеса II, сына Сети I, доказали бесперспективность дальнейшей борьбы. Решительная схватка с хеттами произошла под стенами сирийского города Кадеша в 5-м году правления Рамсеса II (по принятой во «Всемирной истории» хронологии, в 1312 году до н. э.).
Среди народов, с которыми Египет вёл постоянные войны, хетты выделялись своей воинственностью. Хеттские племена жили в долине реки Галис, на горных склонах и в ущельях Малой Азии. Для земледелия эти земли были мало пригодны, поэтому хетты занимались, в основном, скотоводством и садоводством. Хетты почти никогда не снимали оружия, были всегда готовы к походу и постоянно воевали с соседями. Хеттское государство образовалось позже египетского, примерно за 2 тысячи лет до нашей эры.
В конце XV века до н. э. хеттам была подвластна Малая Азия, они также укрепились в северной Финикии и стали проникать в Палестину. К этому времени ослабленный войнами Египет потерял свои владения в Сирии, и хетты стали представлять для египтян непосредственную угрозу.
Фараон Рамсес II собрал большое и сильное войско (большей частью состоявшее из наёмников – ливийцев и нубийцев) и затеял войну с хеттами, двинувшись в Сирию. Хеттский царь со своим войском ждал его около города Кадеша на реке Оронте. Обманутый ложными вестями об отходе отрядов хеттов на север Сирии, фараон с одними авангардными частями своих сил встретился здесь, у Кадеша, лицом к лицу со всей громадой вражеских войск. Когда египтяне подошли к городу, хетты, превосходя численностью, окружили их передовой отряд во главе с фараоном и едва не захватили Рамзеса в плен. Сам Рамсес II с горсткой воинов был окружён двумя с половиной тысячами колесниц, к которым затем прибавилась ещё тысяча. Египетского царя спасла его необычайная физическая сила. Рамсес II был великаном, ростом почти в два метра (об этом можно судить по его сохранившейся мумии). Благодаря мужеству египетских воинов и храбрости фараона египтянам удалось продержаться некоторое время, пока в решительный момент со взморья на выручку подоспел отборный отряд египетских воинов, шедший, по приказу Рамсеса, западнее, отдельно от главных сил; подошла также и спешно вызванная часть отставшего войска. Поле битвы осталось за фараоном, но город, конечно, взят не был. Большая часть египетского войска погибла под стенами Кадеша, и фараону пришлось набирать новую армию. А у стоявшего подле города царя хеттов Муватталлу оставалось ещё 17 тысяч свежих бойцов, в основном пехотинцев, которых он так и не двинул в сражение. Земляки царя Муватталлу – сами хетты – являлись только ядром его войска, в остальном оно состояло из жителей покорённых и союзных областей Малой Азии и Сирии. Египтяне рассказывали, что царь хеттов будто бы не оставил у себя в стране ни серебра, ни золота, дочиста обобрал её и отдал всё своим союзникам.
Трагический исход похода египтян в Сирию не помешал некоему придворному поэту изобразить бой под Кадешем как блестящую победу Рамсеса II.
«В течение последовавшей затем 16-летней борьбы, судя по имеющимся источникам, хетты избегали схваток в открытом поле, предпочитая укрываться в сирийских крепостях. Но хетты были сильны поддержкой сирийско-палестинских подданных египетского царя, чуть ли не поголовно восставших против него вскоре после Кадешской битвы».
{Повидимому, хеттский царь действительно отдал много золота и серебра своим союзникам и этим отвёл удар от себя и принудил волей-неволей воевать против Рамсеса II подкупленных сирийцев и палестинцев. Хотя слухи, подхваченные египтянами о судьбе золота хеттов, могли быть и хитрой дезинформацией, запущенной хеттским царём, которая, как видим, «сработала» в пользу хеттов.}
Наученный горьким опытом столкновения с хеттами в открытом бою, Рамсес II тоже изменил тактику войны. Он вначале закрепил за собой приморские города, чтобы иметь удобное сообщение с Египтом по морю.
«Как опустошительный смерч носился Рамсес II по своим непокорным владениям, сокрушая крепости, уничтожая леса, угоняя жителей. Египетские войска прорывались до самых подступов к Малой Азии; в отличие от времён Тутмоса III, войско Рамсеса II уже умело справляться с крепостями. Однако итог этих побед был скромным».
Потом Рамсес II в течение нескольких лет постепенно, шаг за шагом вытеснял хеттов, ослабевших от внутренних смут, из Палестины и Сирии, пока не оказался вблизи долины реки Евфрата. Хетты пошли на переговоры о мире. В 21-м году своего царствования Рамсес II заключил мир с новым хеттским царём Хаттусили III. Вскоре последовал союзный договор, по которому оба царя заключили между собой вечный мир; они обязались помогать друг другу, если на них нападёт какой-либо враг или произойдёт восстание, и, наконец, фараон женился на дочери своего нового союзника. Основная часть Сирии, включая государство Амурру, осталась за хеттами, а Палестина и южная часть Сирии - за Египтом. Полагают, что причина уступчивости обеих сторон крылась в угрозе владениям обоих царств со стороны Ассирии, войска которой в это время, после разгрома Митанни, появились на Евфрате. Однако Палестина и Сирия были под властью Египта недолго. Вскоре после смерти Рамсеса II Египет (как и другие государства Средиземноморья) подвергся нашествию «народов моря». На Египет они наступали с севера, с островов Средиземного моря. Одновременно с ними с запада на Египет двинулись ливийские племена.
«Рамсесу II, царствовавшему 67 лет, наследовал один из его многочисленных сыновей – Меренптах (вторая половина XIII века до н. э.). Его равнодушие к Амону, к Фивам, и приверженность к мемфисскому Птаху, к Нижнему Египту, сквозили как в его титуле, так и во всём поведении. В надписи в храме бога Амона в Фивах не ему, а нижнеегипетскому богу Меренптах приписал даже избавление Египта от первого грозного натиска ливийцев и средиземноморских племён - «народов моря». Шестичасовая битва, стоившая пришельцам до 8 500 убитыми и свыше 10 тысяч пленными, кончилась победой египтян. Враг бежал. Внешняя опасность миновала, но внутри назревала ещё большая угроза» [смотри: 5, т. I, с. 348 - 354].
Если бы после смерти Аменхетепа IV (Эхнатона) победа осталась полностью за жречеством и старой знатью, то можно было бы ожидать, что победители примут меры к известному ограничению власти фараона в свою пользу. Но этого не произошло. Рамсес II в установлении почитания собственных изображений далеко превзошёл Аменхетепа III, а раболепная лесть двора ныне превращала царя в хозяина даже всей природы... никогда ещё не строилось столько храмов, как во вторую половину Нового царства. Вероятно, Харемхеб воздвиг, а последующие цари отделали изумительный чертог перед главным храмом Амона в Фивах площадью в 5 тысяч кв. метров со 134 колоннами, из которых средние 12 – высотой в 21 м, а с архитравом – даже 24 м. На вершине любой из 12 колонн могло уместиться до 100 человек.
  Рамсес II, живший порядка 100 лет и правивший Египтом 66 лет [с 1317 по 1251 гг. до н. э.], воздвиг гигантские сооружения.
«При нём была окончена постройка гигантского колонного зала в фиванском храме, а также был построен около Фив роскошный храм, получивший название Рамессея; в Абидосе при нём был воздвигнут особый храм заупокойного культа; наконец, в Нубии он построил целый ряд храмов, среди которых особенно выделяется величественный пещерный храм в Абу-Симбеле с фасадом, украшенным колоссальными статуями фараона» [25, с. 267 - 268].
Найденная в 1887 году в Мемфисе гигантская статуя самого легендарного фараона Рамсеса II была впоследствии установлена на гранитном постаменте на привокзальной площади Каира. Она простояла в центре города почти 70 лет, пока учёные не спохватились - на статую, возраст которой порядка 3 200 лет, оказывает разрушающее воздействие атмосфера города: различные вредные испарения и, прежде всего, выхлопы автомобилей. Статую отделили от постамента и на специальной тяжёлой платформе транспортировали из Каира в Гизу, «на свежий воздух». Там, в районе пирамиды Хеопса и Сфинкса египтяне развернули работы по созданию современного огромного археологического музея [по сообщениям СМИ 23.08.2006].
Подвергая ограблению окрестные страны, Египет умножал запасы сырья для ремесленного производства и продовольствия, увеличивал поголовье скота. Усиленно разрабатываются синайские медные рудники. Но медь поступает не только оттуда, но и как военная добыча. Из одного похода в Сирию и Палестину фараон Аменхетеп II [середина XVIII династии] привёз не менее 45,5 тонн меди, а из другого похода в эти же страны – свыше 600 кг золота. В мирное время медь, золото, серебро и свинец доставлялись сирийскими и палестинскими данниками; медь также поставлялась в виде полуобязательных даров с острова Кипра. Золото потреблялось с баснословной расточительностью; основным его источником были не местные прииски в восточной пустыне, а эфиопские рудники. Зато Эфиопия не вносила дани серебром, свинцом и медью. Когда египетские войска подступали к границам страны хеттов, оттуда фараону слали в дар серебро, которым была богата Малая Азия. В те времена свинец присылал, возможно, и царь Кипра. Несмотря на то, что добыча бирюзы на Синайском полуострове шла своим чередом, её забирали и во время походов фараонов XVIII династии в Палестину и Сирию; оттуда же в виде добычи и дани поступал камень лазурит; его дарили фараонам также цари Двуречья и, возможно, Кипра. Полудрагоценные камни поставляла также Эфиопия. Строевой лес в то время рубили в Ливане; известно использование для кораблестроения эфиопского леса, но в основном лес для постройки египетских военных кораблей поступал из Финикии. Ценное дерево вывозилось из Сирии и Палестины как добыча и дань или доставлялось в дар хеттами и, возможно, Кипром. Эфиопия поставляла чёрное дерево, привозившееся и из Южного Красноморья. Слоновая кость была одним из видов эфиопской дани, но её слал в дар при XVIII династии и Кипр; в Северной Месопотамии тогда ещё водились слоны, и Кипр, вероятно, получал слоновую кость оттуда. Очень много зерна и иных припасов захватывалось на месте или получалось в виде подати, особенно на севере. Сношения Египта с Южным Красноморьем были облегчены каналом, прорытым между Красным морем и Нилом на северо-востоке Египта, - грандиозным сооружением для того времени. Шире использовались и местные источники сырья. Исполинское строительство храмов времён Нового царства в Фивах впервые привело к разработке песчаниковых каменоломен, находившихся в Южном Египте. Обмен подарками между фараонами и главами других крупных держав, хотя и граничил с торговлей, всё-таки ею не был.
В Новом царстве рабовладение достигло невиданного ранее распространения. Рабами владели часто даже люди со сравнительно скромным общественным положением: пастухи и ремесленники, садовники и привратники, корабельщики и торговцы, возницы и воины, мелкие жрецы и должностные лица, простые общинники-горожане. У храмовых работников были свои рабы: «блюстители пашен, земледельцы, садовники, виноградари, [команды?] грузовых судов, [доставляющие] грузы, торговцы с чужеземными странами, золотоискатели, промыватели золота, судостроители и всякий, кто творит дело своё».
В начале XVIII династии раздача пленных служила главным средством поощрения воинов. Так, сын корабельного воина, сам служивший воином и только впоследствии выслужившийся в начальники гребцов, владел 9 рабами и 10 рабынями, которые все или почти все были получены им до производства в начальники.
Когда основатель Нового царства Яхмес I награждал своего корабельного воина рабами, он каждый раз давал и наделы пахотной земли: в первый раз он дал 5 «голов» и 5 арур (примерно 1,367 гектара), во второй раз – 3 «головы» и тоже 5 арур. В первом случае так была награждена вся дружина гребцов. Щедрые награждения воинов последовали после подавлением фараоном мятежа на юге Египта.
В середине XVIII династии по сохранившейся царской надписи Аменхетеп II из одного похода в Сирию привёл пленными 89 600 человек (так по итогу, приводимому самой надписью; при подсчёте отдельных слагаемых получается даже 101 218 человек). Правда, этот случай, видимо, исключительный. В других походах количество пленных было гораздо ниже этого. Известно, что тот же Аменхетеп II из другого похода в Сирию и Палестину привёл всего 2 015 пленных.
В конце XVIII династии один пастух имел по меньшей мере раба и двух рабынь, привратник – не менее трёх невольниц (сохранившиеся источники дают достаточно много подобных примеров). Некий «боец властителя», сопровождая своего царя, «добыл» «людей 46 голов», судя по всему, для себя.
При XIX династии, по школьному поучению, мальчика, принятого для обучения на колесничного бойца, сопровождали к месту обучения 5 рабов, из которых оставляли там двух.
Жажда приобретения рабов обуревала людей не только на войне, но и в мирное время. Погоню за рабами, покупку их, несмотря на дороговизну, нельзя объяснить иначе, как возросшей потребностью небольших хозяйств в рабском труде.
Египтяне-«земледельцы» назывались «царскими людьми». В писцовой книге времени XX династии сплошь и рядом «земледельцами» числятся лица, лишь между прочим державшие тот или иной земельный надел, в том числе даже жрецы, и не из низших. В «земледельцах» числились иногда состоятельные люди, вносившие со своих наделов большое количество зерна. При XIX династии и храмовые «земледельцы» могли иметь рабов.
{Таким образом «земледельцами» египтяне называли людей неоднородных в социальном отношении. Этот консерватизм свидетельствует, что и в Египте, как и в античной Греции, занятие земледелием, хотя и номинально, считалось почётным занятием, каковым оно и было в очень далёкой древности.}
«Земледельцы» не были рабами, но, вероятно, среди них было немало общинников, часть которых сумела и разбогатеть. И, разумеется, уже при XIX – XX династиях значительная часть земледельцев не была состоятельными людьми. По школьным поучениям известен образ жизни земледельца. Он возделывает свой надел, живёт своим домом с женой и детьми. Он сам приготовляет своё рабочее снаряжение: днём изготавливает деревянные земледельческие орудия, ночью вьёт верёвки. Это он делает, пока пашня затоплена разливом Нила. Когда вода ушла, земледелец идёт нанимать рабочий скот для пахоты. За сохранность его он отвечает перед заведующим быками. Посевное зерно может также не принадлежать самому земледельцу, и, если он бесхозяйственно расходует зерно, за которое ему надлежит быть в ответе, он ничего уже не получит взамен. Земледельцу заранее назначено, сколько зерна он должен представить. Из деловых бумаг можно усмотреть, что снабжался посевным материалом даже и иной зажиточный земледелец. Урожай подлежит описи, и если почему-нибудь предъявить нечего, земледельца избивают и связанного бросают головой вниз в колодец. Соседи же спасаются бегством (это объясняется тем, что они, возможно, были связаны круговой порукой).
О бегстве земледельцев с царских угодий говорит и сохранившееся письмо конца XIX династии: земледельцев побил начальник дворцовой конюшни, и они бежали, бросив свои наделы. Земледелец, насильственно разлучённый со своим наделом, как гласит другое письмо того же времени, продолжал работать на новом месте, а прежний надел его лежал невозделанным. Хотя земледельческие наделы, бывало, переходили по наследству, земледельцы отнюдь не были прикреплены к земле.
Некоторая часть египетского ремесленного населения жила относительно зажиточно, остальная значительная часть – весьма скромно. До нашего времени дошли заупокойные плиты и гробницы разных мастеров – царских и храмовых. Известно также немало жрецов, бывших одновременно ремесленниками: сапожниками, медниками, мастерами по дереву, живописцами и т. д. Лучше всего нам известно о положении ремесленников столицы (Фивы), занятых обслуживанием заупокойного культа в период XIX и XX династий. Они занимались устройством и отделкой гробниц, изготовлением погребальной обстановки на западном берегу Нила. Использовавшиеся здесь ремесленники составляли рабочий отряд в 120 человек (первая половина XX династии). Отряд делился на две половины – правую и левую «стороны», из которых каждая возглавлялась начальником и писцом, ведшим с мелочной обстоятельностью дневник работ и счётную часть. Среди работников имелись каменотёсы, штукатуры, живописцы, резчики, мастера по дереву, медники, горшечники, бывшие одновременно, возможно, и каменщиками. Они получали от государства довольствие: зерно, рыбу, овощи и т. д. Для снабжения отряда имелись особые водоносы, огородники и рыбаки. Начальство отряда получало довольствие в двойном и даже тройном размере. Иной начальник отряда распоряжался подчинёнными, как своими слугами, заставляя приготовить ему гробницу или даже месяцами кормить его быка.
В Государственном музее изобразительных искусств в Москве хранится экземпляр списка всевозможных обозначений (дошедший до нас неполностью в нескольких копиях от времени, непосредственно следующего за Новым царством), представляющий собой своего рода терминологическую энциклопедию. В этом словнике, например, среди строительных работников представлены: горнорабочий, каменотёс, ещё какой-то работник по камню («ломатель»), живописец, штукатур («гипсовщик»), носильщик камня, строитель стен, «смыкатель» (кладки). В списке упомянуто пять различных специальностей пекарей. Оружейное дело представлено изготовителем брони, колесничным мастером, мастером по стрелам, изготовителем луков.
Египетское войско в значительной части состояло из иноплеменников. Эфиопы дрались на стороне египтян ещё во время войны с гиксосами. При XVIII династии они составляли едва ли не основную часть войск, стоявших в мирное время в Сирии и Палестине. При Аменхетепе IV (конец XVIII династии) среди царских телохранителей были сирийцы, ливийцы, эфиопы, которые были, однако, подчинены египетским военачальникам. Во времена XVIII династии в египетском войске появились шерданы, которые при XIX династии стали главными царскими телохранителями. В литературном папирусе (XIX династия) приведена задача, из которой видно, что отряд, посланный в Сирию и Палестину против «мятежников», состоял из 1 900 египтян, 520 шерданов, 1 600 ливийцев, 100 ливийцев другого племени и 880 эфиопов. В правовом отношении иноплеменные воины были приравнены к египетским. Шерданы даже упоминаются в писцовой книге как держатели земельных наделов.
Над всем рядовым египетским населением стояла знать. Из сохранившегося папируса известно, как представляла она себе быт сановника:
«Оделся ты в тончайшее полотно, поднялся ты на колесницу, жезл золотой в руке твоей... запряжены жеребцы сирийские, впереди тебя бегут эфиопы из добычи, добытой тобою. Ты опустился в твой корабль кедровый, оснащённый от носа до кормы, ты достиг твоего доброго загородного дома, который сотворил ты себе сам. Уста твои полны вином и пивом, хлебом, мясом, пирожными. Откормленные быки заколоты, вино откупорено, пение сладостное перед лицом твоим. Твой начальник умащений умащает маслом, твой старшина сада - с венком, твой начальник птицеловов доставляет уток, твой рыболов доставляет рыбу. Твоё судно пришло из Сирии-Палестины, груженное всякими добрыми вещами. Твой загон полон телят. Твоя челядь здорова».
Стоило, говорилось во времена Нового царства, вельможе кликнуть одного человека, как на его зов откликалась тысяча. Приветствуя своего владыку, слуги и подчинённые падали перед ним ниц. Однако последние представители XVIII династии и цари XIX династии характеризовались, согласно надписям, царями, «творящими» сановников и выдвигающими «бедняков». Выставлять себя простолюдином, возвеличенным милостью царя, было настолько принятым, что подобное прошлое приписывал себе иной раз даже вельможа, заведомо непростого происхождения.
При XIX и XX династиях в числе влиятельнейших лиц в государстве были личные царские прислужники - «кравчие царя» (которым давались ответственные поручения); иные из них были безродными иноземцами (сирийцами).
Высшее жречество ничем не отличалось от прочей знати: так же одевались, так же увлекались охотой, а иной верховный жрец с удовольствием вспоминал, как он ходил с царём в походы. Столичный храм главного государственного бога Амона был очень богатым: его стада были разбросаны по областям всего Египта, а управлять «домом», то есть храмовым хозяйством, брались сами верховные сановники.
Каких размеров храмовые владения достигали во вторую половину Нового царства, можно судить по тому, что за одно только 30-летнее царствование Рамсеса III (по другому счёту – IV) в начале XX династии храмам было передано свыше 100 тысяч людей, около 500 тысяч голов скота и свыше 1 млн арур (273 400 гектар) пахотной земли, не считая других бесчисленных приношений и ежегодных поставок и даров. О том, что представляло собой хозяйство отдельного большого храма, красноречиво свидетельствует количество людей - «голов», переданных тем же Рамсесом в его новосозданный поминальный храм, посвящённый Амону (называемый ныне Мединет-Хабу). Их было 62 626 человек. Бывало, что управляли храмовым хозяйством не верховные жрецы, а крупные гражданские сановники, - так было, например, в только что названном поминальном храме Рамсеса III (IV), - однако правилом это не стало [смотри: 5, т. I, с. 326 - 342].      
Крупные дары приносили храмам и фараоны XIX династии, особенно ревностно укреплявшие авторитет высшего фиванского жречества.
Сети I сообщает в своей надписи (на гробнице), что он пожертвовал Амону-Ра то, что «взял в качестве добычи в жалкой стране Сирии: серебро, золото, лазурит, малахит и всякие другие драгоценные камни», сосуды из драгоценных металлов, сделанные сирийскими ювелирами, «вельмож покорённых стран, которые должны были работать в качестве рабов в амбарах, принадлежащих храму Амона».
Столь же крупные дары храмам приносит и Рамсес II, подробно описавший в одной надписи богатства, которые он пожертвовал Абидосскому храму.
«Он наполнил его всем, наводнил пищей и запасами, быками, телятами, волами, гусями, хлебом, вином, плодами. Храм был снабжён рабами… Количество полей было удвоено. Его стада были умножены. Амбары были наполнены так, что они ломились. Куча зерна возвышалась до неба… Его сокровищница была наполнена всякими ценными камнями, серебром и золотом в слитках. Склад был заполнен всевозможными вещами из дани (полученной) со всех стран».
Таким образом сформировалось крупное храмовое хозяйство. Самые большие храмы Египта, среди которых на первом месте был храм Амона в Фивах, владели значительными поместьями и большими ремесленными мастерскими, в которых работало множество иноземных рабов… Особенный интерес представляют ремесленные мастерские, в которых изготовляются различные предметы не только для храма, но и для царского дворца, в частности, для царского погребения, а также для вооружения войска, как например, колчаны, секиры, щиты, копья и шлемы…
Особенно значительные богатства скопились в трёх крупнейших храмах, находившихся в религиозных центрах страны: Фивах, Гелиополе и Мемфисе» [смотри: 25, с. 272 - 273].
В эпоху, когда столицей Египта были «стовратные Фивы» (нынешние Карнак, Луксор), храмы и усыпальницы царей, фараонов и цариц сооружались в Фиванском некрополе. К западу от Фив находится долина Дейр-Эль-Бахари, известная развалинами выдающихся памятников древне-египетской архитектуры: заупокойного храма фараона Ментухотепа III [XXI в. до н. э.] и храма царицы Хатшепсут [XVI в. до н. э.].
В начале правления XVIII династии фараонов во всём Египте не осталось ни одной неразграбленной гробницы. Фараонам это было известно. Эпоха строительства пирамид окончилась, фараоны начали строить величественные храмы и потаённые усыпальницы.
«Уже при XVIII династии вырубали и небольшие храмы в скалах, но широкое распространение пещерные храмы получили при Рамсесе II в Эфиопии; самым большим из его пещерных храмов был так называемый Абу-Симбельский. Четыре изваяния Рамсеса II, высеченные из скалы у входа в храм, были высотой в 20 м каждое. Подобное каменное изваяние уцелело частично и в поминальном храме того же царя в Фивах (в так называемом Рамессее), значительно меньшие – на месте исчезнувшего храма Птаха в Мемфисе. Фараоны XVII династии не порывали ещё с обычаем погребать царя под пирамидой, хотя их кирпичные надгробные пирамидки были ничтожно малы. Тутмос I, зачинатель большого новоегипетского строительства, окончательно отказался от пирамиды. В ущелье на западе от Фив, известном ныне под арабским именем Бибан эль-Мулук («Врата царей»), Тутмос I велел высечь себе гробницу так, чтоб никто не видел её и не слышал о ней. После бурь Среднего царства фараоны имели все основания желать, чтобы их погребения не обращали на себя внимания, не бросались в глаза и не могли быть разграблены. Начиная с Тутмоса I создавалось новое царское кладбище с пещерными гробницами, достигавшими впоследствии до сотни метров в длину, но ничем не отмеченными снаружи. Поминальные храмы царей были теперь отделены от гробниц. Они остались в речной долине у подножья скал. Поминальный храм Рамсеса III (IV), так называемый храм Мединет-Хабу, был объединён с дворцовыми постройками в укреплённое целое со своеобразным надвратным сооружением спереди, похожим на высокую крепость. Для некоторых сооружений возможно установить имена строителей. Так, храм царицы Хатшепсут в Дер эль-Бахри строил её любимец Сененмут, в строительстве Луксорского храма при Аменхетепе III принимали участие начальники работ Гор и Сути, гробница Тутмоса I времени XVIII династии высекалась в скалах под наблюдением зодчего Инени. При Аменхетепе III прославился зодчий и государственный деятель Аменхетеп, сын Хапи, впоследствии он был даже обожествлён» [5, т. I, с. 352, с. 360 - 361].
В древности египетские пирамиды (прежде всего самую большую из них – пирамиду Хеопса) причисляли к «семи чудесам света». Кроме пирамид, к «семи чудесам света» обычно относят прославленные ещё в древние времена выдающиеся произведения архитектуры и скульптуры: «висячие сады Семирамиды» в Вавилоне; статую Зевса в Олимпии работы Фидия; «Колосса Родосского» (статуя на острове Родосе); храм Артемиды в Эфесе; Галикарнасский мавзолей (грандиозная гробница царя Карии Мавсола), сооружённый около 353 года до н. э. в Галикарнасе (Малая Азия) архитекторами Пифеем и Сатиром; маяк в Александрии на острове Фарос.
«И литературные произведения, и биографии архитекторов, и дошедшие до нас официальные документы, и данные археологии – всё свидетельствует о безуспешной войне, которую с древнейших времён вели самые могущественные фараоны, стремясь обеспечить себе посмертный покой, а своим усыпальницам - неприкосновенность. В этой беспощадной, ожесточённой, длившейся тысячелетиями войне с одной стороны была власть, сила, средства, с другой – нужда, хитрость, отвага, настойчивость и риск. И грабители бесспорно победили» [53, с. 17].
В конце концов, правители начали прибегать к тайным погребениям. При этом, судя по косвенным сведениям, для сохранения тайны строителей гробницы после окончания работ попросту уничтожали. Для царских погребений была выбрана уединённая впадина у фиванского хребта, где рядом возвышается естественная «пирамида» - высочайшая гора хребта Рог. Это место получило название «Долина царей». Здесь было погребено тридцать владык Египта. Для того чтобы попасть туда сейчас, в наше время, необходимо добраться до Луксора.
Луксор (от арабского Эль-Кусур – замок) – город в восточной части Египта, на правом берегу Нила, среди развалин древних Фив, столицы Древнего Египта. Здесь, в Фивах, находился второй по значению (после Карнака) храм бога Амона-Ра, в основном созданный фараонами XVIII и XIX династий. Храм представляет собой последовательно расположенные дворы и залы с большим количеством монументальных колонн, высота которых около 20 метров. Перед входом в храм – массивные пилоны, украшенные плоскими рельефами.
Первое описание Долины царей дал английский путешественник Ричард Покок в 1743 году, опубликовав многотомное издание «Описание Востока». Он перечислил четырнадцать гробниц и составил подробные планы пяти усыпальниц фараонов: Рамсеса IV, Рамсеса VI, Рамсеса XII, Сети II, а также гробницы, строительство которой начал Таусерт, а закончил Сетнахт. Ещё для четырёх гробниц Покок зарисовал только планы их внешних строений, так как внутренние покои, видимо, были недоступны. Об остальных пяти гробницах он сообщает как о «замурованных» [смотри: 53, с. 48].
Именно в Долине царей и была найдена в 1922 году лордом Карнарвоном и Говардом Картером неразграбленная гробница Тутанхамона – последнего фараона XVIII династии [1584 - 1342 гг. до н. э.], умершего в возрасте примерно 18 лет. Грабители побывали в ней, по предположениям учёных, спустя 10 - 15 лет после захоронения фараона, но не причинили погребению большого ущерба или из-за спешки, или по другой причине [смотри: 53, с. 29, с. 41].
Историки предполагают, что Тутанхамон - «один из царей-еретиков XVIII династии, восстановивших культ Амона», на что указывает и его имя [смотри: 53, с. 7].
В феврале 1996 года собственный корреспондент газеты «Труд» передал из Каира сообщение о новой археологической сенсации на юге Египта. Она состояла в следующем. В мае 1995 года в Долине царей американским профессором Кентом Виксом было сделано сенсационное открытие, сравнимое с открытием Говарда Картера. Речь идёт о гробнице сыновей фараона Рамсеса II. Впервые её обнаружили в 1820 году. Но помещения гробницы, заваленные камнями, были лишены роскошных настенных росписей и ни о чём не говорили археологам. Безымянную гробницу посчитали не слишком важной, присвоили ей номер 5 и забыли на сто лет. Картер тоже заглянул в неё, но тоже не нашёл ничего интересного. Он даже засыпал вход в гробницу № 5 камнями, расчищая гробницу Тутанхамона. Картер ошибся. Гробница № 5 оказалась самой обширной и необычной в Долине царей. Кент Викс потратил много лет на составление подробной археологической карты древнеегипетского некрополя. В конце 80-х годов (XX века) дошла очередь и до гробницы под номером 5. Целый год искал Викс вход в неё. Ещё три года с перерывами заняла расчистка гробницы от камней. И вот тут Викса ждала удивительная находка. В задней части одного из расчищенных помещений гробницы был обнаружен 30-метровый коридор, а по его сторонам – 20 небольших комнат размером три на три метра каждая. В конце коридора нашли высеченную в скале скульптуру египетского бога потустороннего мира Осириса. По обе стороны от неё идут ещё два коридора, образуя в плане букву «Т». По обеим сторонам каждого коридора есть ещё по 20 комнат. Таким образом, Викс обнаружил гробницу с 67-ю помещениями! Ничего подобного в Долине царей до этого найдено не было.
По уцелевшим надписям археологи установили, что гробница была построена для сыновей одного из самых могущественных фараонов – Рамсеса II [правил с 1290 по 1224 гг. до н. э.]. Рамсес имел десятки жён и больше сотни детей, в том числе 52 сына. В гробнице были найдены фрагменты мумий и саркофагов, статуэтки, украшения, мебель, остатки ритуальной пищи. По состоянию находок учёные установили, что гробница была разграблена ещё в глубокой древности. Осенью 1995 года Викс и его сотрудники продолжили расчистку гробницы и обнаружили ещё два коридора с 12-ю комнатами в каждом. Весной 1996 года археологи продолжат работы в ней. Профессор Викс (ему 53 года) в зимние месяцы читает лекции студентам Американского университета в Каире [смотри: 54].
Гораздо позже [V - IV вв. до н. э.], фараоны XXX династии, которая началась с Нектанеба I (по-египетски Нехтнебеф) [379 - 361 гг. до н. э.], уже не располагали и в отдалённой степени теми возможностями для строительства, которые имелись у фараонов времён расцвета Египетской державы. Тем не менее они строили довольно много. При отсутствии средств на большое храмовое строительство широкое распространение получают храмики-комнаты, высеченные из цельного камня [смотри: 5, т. II, с. 207].
Владыки древних шумеров, цивилизация которых расцвела в III тысячелетии до нашей эры на юге Месопотамии (Двуречье) совершали не менее поразительные и во многом загадочные погребальные ритуалы. Об этом узнали после открытия царских гробниц шумерского города Ура.
«Это сенсационное открытие сделал в 1928 году английский археолог Л. Вулли. На дне глубокой шахты он обнаружил погребальные камеры с останками правителей, а вокруг них – скелеты людей и животных. Их расположение позволило археологам реконструировать погребальный обряд. В древности в глубину шахты вёл пологий спуск, по которому на колеснице, запряженной быками, везли мёртвого правителя, облачённого в роскошные золотые одеяния. Здесь, внизу, совершался страшный ритуальный обряд. Согласно представлениям шумеров, в свой последний путь покойный правитель должен был забрать всё необходимое: колесницу, животных, оружие... И всех приближённых: колесничих, телохранителей, придворных, многочисленных жён. В одной из таких гробниц археологи обнаружили 59 покойников, среди которых были останки 9 женщин, буквально усыпанных золотыми украшениями. Судя по всему, все обречённые на смерть по знаку жреца приняли какой-то яд. После завершения главного ритуала дно шахты засыпали несколькими слоями земли, причём каждый слой сопровождался новыми человеческими жертвоприношениями, а сверху над погребением воздвигался заупокойный храм...» [55, с. 49].
Вестготы, грабившие Рим, хорошо знали об охотниках за кладами. Поэтому, когда умер их король Аларих I [410 год, Калабрия], они постарались захоронить его так, чтобы могила короля была недоступна. Для этого они перегородили плотиной течение реки и, когда русло обнажилось, вырыли на дне глубокую могилу.
{Может быть, «варварам» был известен и опыт по отведению русла реки мудреца Фалеса?}
В могилу вестготы опустили тело царя в золотом гробу вместе с многочисленными сокровищами, а потом пустили реку по прежнему руслу. Строители плотины и простые исполнители захоронения для сохранения тайны были убиты.
Вождь гуннов Аттила, наводивший ужас на всю Европу и прозванный «бичом божьим», умер в 453 году. Его тело было помещено в золотой гроб, который установили в серебряный гроб, а последний – в железный. Затем этот необычный саркофаг с подобающими сану усопшего сокровищами предали земле. Для сохранения захоронения в тайне гунны сразу убили всех, участвовавших в похоронах их вождя.
После смерти Чингисхан или Чингизхан (собственное имя - Темучин) [около 1155 - 1227 гг.], монгольский хан и полководец, завоевавший полмира, был похоронен посреди бескрайней степи в таком месте, которое не имело никаких примет, ни холмика, ни дерева, ни кустика. А чтобы скрыть малейшие следы могилы, через степь прогнали гигантский табун из десяти тысяч лошадей.
«Невозможно даже представить, - пишет автор газетной заметки Сергей Вахромеев, - какое богатство находится в трёх этих могилах. Любая могла бы обогатить целое государство. Поэтому на протяжении полутора тысяч лет несчётное число искателей кладов тщетно пыталось найти их. Но расчёт предков оказался верным: могилы не обнаружены до сих пор» [смотри: 56, с. 22].
Относительно могилы Чингисхана есть и другое сообщение.
Посол Индии в Китае К.П. Шивашанкара Менон в 1944 году путешествовал из Индии в Китай. Путевые заметки посла были изданы в Бомбее на английском языке в 1947 году под названием «Дели – Чунцин». На русском языке книга появилась в 1958 году под названием «Древней тропою». Находясь в городе Ланьчжоу (Центральный Китай, провинция Ганьсу), стоящем на реке Хуанхэ (Жёлтая река), Ш. Менон побывал на могиле Чингисхана. В записи от 10 декабря [1944 г.] автор пишет:
«Сегодня на машине поехали в Синлуншань, чтобы посетить могилу Чингисхана. Это была незабываемая экскурсия. Она была бы приятной, даже если бы там и не оказалось могилы Чингисхана, потому что Синлуншань – живописнейшее место. Проехав сорок миль от Ланьчжоу, мы очутились в прелестной лощине, окружённой холмами, стоящими словно часовые над могилой Чингисхана. Казалось, сама природа охраняет останки одного из тех людей-вулканов, которые вырываются время от времени из её недр и заливают землю лавой своего честолюбия. Ореол святости Синлуншаня, однако, связан не только и даже не в первую очередь с могилой Чингисхана. Его останки перевезли сюда всего четыре года назад. Прежде они покоились в священном храме Байлин во Внутренней Монголии...
{Перенести могилу Чингисхана вглубь Китая попросили китайское правительство монгольские князья.}
Все монголы верят, что придёт день, когда Чингисхан восстанет из гроба и установит мировую империю, но не под эгидой Японии...
Синлуншань безусловно очень почитаемое место. На склонах холмов расположены старинные храмы и монастыри. Один из этих храмов стоит на головокружительной высоте и потому носит название Небесная колонна, а по другую сторону находится Пещера горных духов... Ниже гробницы Чингисхана есть источник, носящий имя Ли Бо {величайшего поэта Китая}; люди, желающие долго жить, а также женщины, стремящиеся иметь детей, пьют из этого источника, ибо его вода способствует долголетию и плодовитости. Мы направились к дворцу Ли Бо по извилистой дорожке, которая шла мимо Нефритового источника. Там мы увидели табличку, посвящённую Ли Бо, умевшему излечивать недуги. Затем прошли по мосту Облако дракона, названного так потому, что, по преданию, дракон с этого места взлетел и поднялся прямо на небо. После этого перед нашим взором предстала сама гробница Чингисхана. Снаружи её охранял китайский военный караул, а внутри – монгольские монахи. Мы прошли к могиле мимо старинного колокола и двух кадильниц для благовоний и увидели серебряный гроб, в котором хранились останки Чингисхана. Нам показали также принадлежавшие ему лук, стрелу и копьё. Более зловещим нам показалось знамя с привязанным к нему толстым пучком человеческих волос. У Чингисхана был обычай – вырывать по одному волосу у каждого убитого им человека и прикреплять его к своему знамени; а на этом знамени, говорят, столько волос, сколько звёзд на небе. Монгольские ламы дали нам немного ладана, и мы, почтительно склонившись, сожгли его перед могилой. Рядом с гробом Чингисхана стоит ещё один гроб - его жены. Над ним висит зеркало, подаренное ей когда-то испанским правительством...
Во второй половине XII столетия Чингисхан создал государство, протянувшееся от Жёлтого до Чёрного моря. Он вторгся в Китай, чтобы отомстить за своего отца, распятого там на деревянном кресте и умершего в мучениях. По крайней свирепости методов ведения войны Чингисхан не имел себе равных; он ввёл правило: не давать пощады ни одному городу или селению, выпустившего хоть одну стрелу в свою защиту. Даже если они сдавались, все их жители – воины и не воины – уничтожались все до единого, в том числе женщины и дети.
«Величайшая радость в жизни, - говорил Чингисхан, - это побеждать врагов, преследовать их, завладевать их имуществом, видеть их семьи в слезах, скакать на их лошадях, обладать их жёнами и дочерьми» [41, с. 202 - 204].
Монгольский хан Темучин, объединив кочевые скотоводческие племена, основал обширное монгольское государство. Он создал огромное конное весьма дисциплинированное, обладающее большой подвижностью войско, построенное по десятичной системе (десяток, сотня, тысяча, десяток тысяч), в которое входило всё мужское население, способное носить оружие. Кроме войска Темучин организовал также сильную гвардию. В 1206 году на курултае (съезде знати) Темучин был провозглашён Чингисханом (великим ханом).
В 1207 году Чингисхан послал своего старшего сына Джучи на завоевание племён, обитавших к северу от реки Селенги и в долине Енисея (Сибирь). В 1211 - 15 годах Чингисхан со своими главными силами завоевал Северный Китай (государство Цзинь) и разграбил и сжёг его столицу – Яньцзин (современный Пекин). Свою конницу он усилил китайской осадной техникой, организовав её производство. В 1219 - 21 годах монголы покорили Среднюю Азию. Самые большие города (Самарканд, Бухара, Ходжент, Термез, Балх, Ургенч, Мерв и другие) были разрушены. В 1220 году, опустошив Северный Иран и Азербайджан, монгольское войско во главе с Чжебе (Джебе) и Субэтэем (Субэдеем) через Кавказ вторглось в южно-русские степи. В 1223 году в битве при Калке монголы разбили русских князей и половцев (племя кочевников - союзников русских в борьбе против монголов). Опасаясь восстаний, монголы нередко поголовно истребляли не только жителей городов, но и прилегающих сельских районов. Если для «всеобщей резни» не хватало воинов, в ней монголы заставляли участвовать рабов, следовавших за их войском. Так, после «всеобщей резни» в городе Мерве (Средняя Азия), взятом в 1221 году, подсчёт убитых продолжался 13 дней. Ремесленников, обращённых в рабство, сначала уводили в Монголию, а позднее стали использовать на месте, заставляя работать в принадлежащих хану больших мастерских за скудный паёк. Незадолго до смерти Чингисхан разделил завоёванные земли между сыновьями Джучи, Чагатаем, Угэдеем и Тулуем. Великим ханом был избран Угэдэй, другим сыновьям были выделены подвластные им территории (улусы). Улус Джучи лежал к западу от Иртыша и включал в себя Поволжье, Северный Кавказ, Крым, Хорезм, низовья Сырдарьи и Иртыша. Улус Джучи (Кыпчакское ханство) в русских летописях называли «Золотой ордой». При сыновьях и внуках Чингисхана завоевательные походы продолжались. В 1237 - 38 году монголы захватили и разграбили Рязань, Коломну, Москву и Владимир. В 1241 году они вторглись в Венгрию, Польшу, а затем дошли до Венеции. После 1251 года войско монголов появилось в Иране и Двуречье. В 1258 году монголы взяли Багдад, но дальнейшему их продвижению воспрепятствовали египтяне, нанёсшие им поражение (1260 г.).
В 60-х годах XX века археологи СССР, Китая и Монголии вели исследования и раскопки в Центральной Азии, в частности, в Забайкалье. Именно там, археологическая экспедиция во главе с членом-корреспондентом АН СССР С.В. Киселёвым обнаружила в 1957 году остатки большого города XIII века. Удалось установить, что в цитадели жил хан Исунке, племянник Чингисхана. Древние летописи говорили о том, что Чингисхан родился на реке Онон, в урочище Делюн Болдок, что значит «Бугристая селезёнка». Археологи нашли долину, напоминающую по форме селезёнку, и увидели, что описание места соответствует указаниям летописи. Здесь и дюны, сбегающие к голубому Онону, и гора Батур со скалой, на которой высится легендарная каменная чаша Чингисхана, и прибрежные заросли, где юный хан охотился на серебристую лисицу [смотри: 57, с. 34].
В Долине царей в 1907 году (на 15 лет раньше находки гробницы фараона Тутанхамона) американец Т.М. Дэвис под горой мусора от предыдущих раскопок обнаружил дверь в подземелье, ведущую в забитую щебнем гробницу. В узкой щели между потолком и щебнем лежали золотые двери с именем царицы Тэйе. По имеющимся сведениям, Тэйе, дочь рядового жреца и заведующего храмовым скотом в верхнеегипетском городе Шмине, тридцать три века тому назад стала супругой одного из самых могущественных фараонов, Аменхетепа III (XVIII династия), повелевавшего от берегов Евфрата до Срединной Африки. Тэйе – мать фараона Аменхетепа IV (Эхнатона, или Эх-не-йота, что иногда переводится как «Полезный солнцу»), знаменитого реформатора египетской религии. Однако найденный в гробнице деревянный гроб, облицованный листовым золотом, содержал мумию мужчины; на двух погребальных кирпичах из других, расставленных по помещению, и на золотой ленте на трупе можно было прочесть фараоновское имя Аменхетепа IV - «Нефр-шепр-рэ», то есть «Единственный для Ра» (для солнца). Но как показали дальнейшие исследования, гроб, предназначавшийся для женщины (повидимому, царице Тэйе), был переделан для погребения другого царского лица (исключая фараона Аменхетепа IV), споры о котором продолжаются по сей день.
В 1931 году королевское правительство Египта вознамерилось перенести прах фараонов, почивавших в Каирском музее, в особую государственную усыпальницу. Намерение это не было осуществлено, но в своё время побудило каирских учёных срочно решить, кто же в конце концов загадочный мертвец, обнаруженный Т.М. Дэвисом в гробнице с царскими надписями. Ответ попытался дать Р. Энгельбах в статье, обнародованной в «Анналах» Службы древностей Египта за 1931 год. Мнение, робко высказанное когда-то Г. Масперо, решительно отстаивал теперь Р. Энгельбах: загадочный мертвец не кто иной, как первый преемник Аменхетепа IV – Сменхкара (его зять). Отождествление, предложенное Р. Энгельбахом, получило широкое признание в учёном мире. Относительно гроба возобладало мнение, что первоначально он принадлежал женщине и что ею была дочь Аменхетепа IV [смотри: 5, т. I, с. 348 - 352; 25, с. 255 - 258; 52, с. 9 - 27].
Раскопки развалин Ахетатона, столицы Египта при Аменхотепе IV (Эхнатоне), были сделаны в 1891 году. Они обнаружили дворцы, храм, жилые кварталы, мастерскую художника Тутмозиса и царский архив – глиняные таблички, содержащие переписку Египта с Вавилоном и другими странами. Остатки Ахетатона находятся около городища Эль-Амарны (Тель-Эль-Амарна) в Египте, в 287 км от Каира. Царский архив – часть переписки (клинописью) фараонов Аменхетепа III и Аменхетепа IV с иноземными царями и зависимыми властителями – среди историков получил название «амарнской переписки», или «амарнского архива».
Начиная с XVIII династии на роль покровителя «мировой» державы фараонов выдвигается фиванский бог Амон (Hammon), поскольку освобождение Египта от гиксосского ига шло из Фив. Культ Амона с того времени стал идеологической опорой власти царя, объявлявшегося «сыном» Амона. Постоянное общение с подвластными сирийцами привело в Новом царстве к распространению среди египтян почитания ряда сирийско-палестинских божеств. Сначала в Фивах, потом в крупных городах, а потом и по всей стране укрепилось внушённое жрецами представление о богах, - в первую очередь, о государственном боге Амоне, - как о заступниках и помощниках «простых людей», помогающим «сынам» (фараонам) во всех царских делах. Так, в Мемфисе и вообще на севере страны считали, что победы царя обеспечивает бог Птах...
Часть заупокойных заклинаний, писавшихся в Среднем царстве на гробах, легла в основу так называемой «Книги мёртвых». Это было собрание заклинаний и некоторых славословий богам. По верованиям египтян, «Книга мёртвых» якобы обеспечивала мертвецу «выход днём» из гробницы, безопасность и счастье на том свете. В Новом царстве «Книгу мёртвых» писали обыкновенно на папирусном свитке и клали затем умершему в гробницу. Обладание свитком «Книги мёртвых» должно было обеспечить владельцу оправдание перед загробным судом Осириса. Видное место среди заклинаний занимало оправдание мёртвого в 42 грехах перед 42 судьями на загробном судилище. Власть имущие и богатые, которым только и было по средствам заказать «Книгу мёртвых», освобождали себя таким способом от ответственности за совершённые злодеяния [смотри: 5, т. I, с. 357 - 358].
В египетской религии человека, которому удалось оправдаться на загробном суде Осириса, называли «маа хэру» («правдивый голосом»). Слова «маа хэру» археологи находили на саркофагах, стелах, стенах гробниц, в связи с этим их одно время считали синонимом слова «усопший». Однако впоследствии выяснилось, что некоторые египтяне (в частности, фараоны Хуфу, или Хеопс, Рамзес I, Шешонк I) носили это звание ещё при жизни. Оказалось, что они в Мистериях прибегали к такому посвящению, когда полностью инсценируется обряд суда, описанный в «Книге мёртвых». При этом фараонам приходилось «оправдываться» перед жрецами, изображающими богов. Древнеегипетские мифы называют первым «Маа Хэру» бога Осириса. Когда Исида вернула ему целостность и жизнь, он «предъявил иск» своему убийце богу Сету и добился, чтобы суд богов под председательством бога солнца Ра признал его виновным. В честь этого события были учреждены мистерии Исиды, которые должны были служить для простых смертных примером поведения на загробном суде. Первые мистерии инсценировали борьбу сторонников Осириса за тело своего бога и его триумфальное возвращение в храм города Абидоса, после чего разыгрывалась мистерия суда. Именно в этом городе Верхнего Египта находятся гробницы фараонов I и II династий (по Манефону).
В XVIII главе «Книги мёртвых» имеется список городов, имевших право на представление этой мистерии: Он, Деду, Имет, Хем, Пе и Деп, Рехти в дельте Нила, Расетау (один из кварталов города Мемфиса), Нареф и Абидос.
XXV глава той же книги содержит прямые указания для живых, пожелавших очиститься от грехов в преддверии загробного суда. Если пожелавший очиститься от грехов, успешно проходил описанный в книге ритуал с участием богини правды Маат (представленной на суде в виде статуэтки), его торжественно провозглашали «Маа Хэру» и регистрировали. Он теперь мог быть уверен, что перед ним не закроют врата в мир иной [смотри: 30, с. 290 - 291].
С образованием в Египте жреческого государства росло почитание бога Амона. Масштабы божественного культа были так широки, что даже судопроизводство нередко осуществлялось в форме оракулов бога. В Фивах от имени бога Амона издавались целые указы. Однако после неудачной попытки эфиопов восстановить в полной мере «царство Амона», слава этого божества стала меркнуть. С воцарением фараонов XXVI династии произошло некоторое возвеличивание древней саисской богини Нейт. В Позднем царстве росло почитание местных священных животных, что говорит об усилении влияния жречества. В крупнейшем нижнеегипетском городе Мемфисе подчёркнутым вниманием со стороны государственной власти пользовался культ священного быка – Аписа [смотри: 5, т. I, с. 586 - 588].
В Египте среди крупных владельцев земли «одно из первых мест занимали храмы, владевшие целыми территориями, тысячами рабов и колонов, множеством садов, поместных мастерских, массой всякого рода ценностей и перевозочных средств. Каждый храм подобно средневековым монастырям {возникшим позже}, представлял автономную единицу, имел свой собственный устав, свою догму, свои законы и обычаи. Египетские служители культа составляли влиятельную корпорацию – жреческую касту. У каждого храма имелся свой собственный клир {служители культа, духовенство}, подобно самим храмам делившийся на разряды и группы в зависимости от степени важности занимаемой должности. Во главе клира стояли верховные жрецы (архиепископы); {затем шли} пророки; столисты, следившие за одеянием богов; птерофоры, носившие в религиозных процессиях крылья, и гиерограмматеи (священные писцы); пастофоры; тарифеты и им подобные храмовые чины. Высшим административным органом храма был храмовой совет, а высшим органом всей египетской церкви являлся синод, возглавляемый царём. Время, место и программа конференций синодов определялись царём, и сами заседания проходили под контролем светской администрации. Обычным местом заседаний синодов были города Канопа и Мемфис, старинные религиозные центры. Отношения между жрецами и царём менялись в зависимости от обстоятельств. Ограниченное в правах при первых Птолемеях {IV век до н. э.} египетское жречество поднимает голову при последних правителях, в последующий период кризиса и ослабления царской власти» [4, с. 302].    
Господствующую роль в области идеологии попрежнему играли религия и жречество. Наиболее почитаемыми богами становятся в это время Осирис – бог загробного мира и его жена Исида. В условиях господства жречества храмовые прорицалища (оракулы) занимали видное место в повседневном быту, а древнее почитание священных животных достигло невероятных размеров. Почитали уже не одних избранных животных, считавшихся живым воплощением божества, но всех вообще представителей того или иного вида, и Египет всё более и более покрывался кладбищами кошек, собак, соколов, ибисов, крокодилов. От V – IV веков до н. э. из Египта дошло множество религиозных текстов и некоторое количество царских исторических надписей и жизнеописаний частных лиц. Заслуживает внимания любопытное произведение – строго говоря, не литературное сочинение, а пространнейшая деловая бумага – жалоба властям некоего Педиисе, составленная в начале персидского владычества {Камбис завоевал Египет в 525 году до н. э.} и чрезвычайно красочно излагающая вековую распрю между жрецами из-за доходного места. Среди рассказов о египетском прошлом, записанных в середине V века до н. э. Геродотом, выделяется занятная сказка о царе Рампсините и воре, который обокрал его сокровищницу, надругался над царской стражей, обманул царскую дочь и в конце концов получил её в жёны от фараона, побеждённого его изворотливостью» [5, т. II, с. 207].
«Жречество в эллинистическом Египте составляло многочисленную и стройно организованную корпорацию. Во главе храма стоял архиерей, или эпистат, представлявший местное жречество в сношениях с правительством. Жрецы периодически собирались на съезды (синоды). Храмы сохраняли некоторые особые права...
Храмы были крупными хозяйственными центрами. Областью крупного храмового землевладения была Фиваида: храмы Гора в Эдфу, Исиды на острове Филы и другие располагали тысячами арур. Кроме «священной земли» храмы использовали и ту землю, которую верующие (например, клерухи) посвящали богу, и иногда ещё приарендовывали более или менее крупные участки царской земли. Храмы обладали некоторыми привилегиями и в области ремесленного производства (например, правом на выработку сезамного масла, считавшегося монополией государства, на изготовление особых тканей). Жрецы получали денежное пособие из казны и собирали с верующих обильные приношения» [5, т. II, с. 244].
В храмовых хозяйствах широко использовались рабы. Известно, например, что в период расцвета Египта на храм бога Аммона работало свыше 86 тысяч рабов, на храм бога Пта – более трёх тысяч.
Уже в III тысячелетии до нашей эры, согласно свидетельству египетских источников, на территории Финикии, Палестины и Сирии обитали семитические племена. Они назывались ханаанеями и являлись для этих мест пришельцами. Пришельцы вскоре смешались с коренным населением и ассимилировали его. Название «финикиец» встречается уже в египетских надписях середины III тысячелетия до нашей эры в форме «фенех»; из этого названия древние греки сделали слово «фойникес» («красноватые», «смуглые»). Отсюда произошло название страны. В семитических источниках особого наименования для Финикии и финикийцев не встречается; название Кинаххи, Кинана или, по греческому тексту Библии, Ханаан, объясняемое некоторыми исследователями как «страна пурпурной краски», включает также Палестину и отчасти Сирию [смотри: 5, т. I, с. 387].
В еврейских легендах рассказывается о происхождении евреев и возникновении израильского государства.
Более чем за 2000 лет до Рождества Христова в Палестину или Ханаан (которую позже стали называть Святой землёй) переселился из Месопотамии (Двуречье) праотец Авраам со своею семьёй. Местные жители (ханаанеи) назвали его евреем, то есть пришельцем, и это название сохранилось за всеми его потомками.
{У римлян (по-латински) «пришелец» - advena [advenio].}
Слово «еврей» впервые встречается в Библии применительно к Авраму, позднее переименованному в Авраама:
«И пришёл один из уцелевших, и известил Аврама Еврея, жившего тогда у дубравы Мамре...» (Бытие...). Существует несколько предположений о происхождении этого слова: Аврам назван евреем (от ивритского слова «евер» - «другая сторона»), поскольку пришёл в Ханаан из Месопотамии, с другого берега реки Евфрат; некоторые исследователи усматривают близость слова «еврей» древнеегипетскому «апире» -- «чужак, иноземец».
«В русском произношении ивритское слово «иехуда» («иудей») превратилось в «жид» и приобрело крайне негативный, оскорбительный для евреев оттенок. Именно так (редко иначе) на Руси издревле называли евреев».
Иудеями – по имени сына патриарха Якова Иуды – евреи стали называться сравнительно поздно после своего появления на исторической сцене. В Средние века евреи называли себя Иудой, Израилем, Яковом. Теперь понятия «иудей» и «еврей» равноценны.
Ханаанеи поклонялись идолам. Праотец Авраам оставался почитателем единого Бога и получил от него весть, что из его рода произойдёт Спаситель мира (Мессия). Внук Авраама, Иаков, называвшийся Израилем, имел 12 сыновей, которые сделались родоначальниками 12-ти еврейских колен.
Когда в Ханаан пришёл голод, Иаков с семьёй переселился в Египет, где жил его сын Иосиф. В то время над египтянами господствовали так называемые цари-пастухи из племён семитов-кочевников. Один из царей возвёл Иосифа, привезённого в Египет рабом, в жреческое сословие и сделал своим первым сановником. Согласно легенде, фараон подарил Иосифу перстень со своей руки. Фараон благосклонно принял и Иакова со всей его семьёй и поселил в Нижнем Египте, по правую сторону нильской дельты, в области Гесем. Постепенно евреи сильно размножились. Считают, что в Египет с Иаковом пришло 70 человек, а через 400 лет при Моисее у евреев уже было 600 000 мужчин в возрасте 21 года. Фараоны стали обременять евреев тяжёлыми работами по постройке городов и крепостей. Избавление евреев от египетского рабства произошло при Моисее из колена Левина. Члены этого колена заимствовали у египтян искусство письма и сведения из разных наук и ремёсел. Сам Моисей, усыновлённый дочерью фараона, получил образование, одинаковое с египетскими жрецами.
Наконец фараон, потерявший единственного сына во время десятой Моисеевой казни, отпустил евреев из Египта. Однако он быстро одумался и бросился за ними в погоню. Но в Красном море, по которому евреи прошли «как по суху», фараон и его войско из отборной конницы (с боевыми колесницами) погибли. После долгих и трудных странствований по пустыне, евреи под предводительством Иисуса Навина возвратились в Ханаан и завоевали его. Они оставили кочевой образ жизни и стали заниматься земледелием. Усиление еврейского народа начинается со времени первого царя Саула.
Так говорится в легендах. Из истории известно, что на территорию, которая называлась Палестиной, около середины II тысячелетия до н. э. пришли из южных и восточных степей и пустынь еврейские племена – израильтяне и иудеи. Израильтяне поселились на севере, где были плодородные долины, а иудеи заняли горную область к югу от израильтян. Позже южную часть восточного побережья Средиземного моря захватили воинственные племена филистимлян.
Филистимляне (от древнееврейского «пелиштим») впервые упоминаются в египетских источниках XIII века до н. э., когда они осели на побережье современной Палестины, где образовали союз рабовладельческих городов-государств – Газы, Ашдода, Аскалона и других. В XII – X веках до н. э. филистимлянам принадлежала гегемония в Палестине.
Филистимляне, осевшие на рубеже XIII и XII веков до н. э. вдоль побережья Средиземного моря, были в числе «народов моря». От них происходит греческое название «Палестина», то есть «страна филистимлян», которое впоследствии было распространено не только на побережье, но и на примыкающую к нему страну. Филистимляне уже знали железное оружие, причём, по преданию, не допускали его использование покорённым населением (то есть монополизировали его производство). Филистимляне овладели укреплёнными городами, из которых самым мощным был Газа.
В VIII веке до н. э. города филистимлян были завоёваны Ассирией. Израильтяне тоже вели с ними почти столетнюю борьбу.
{Повидимому, филистимляне оставили по себе худую славу, о чём мы можем судить по слову «филистер» (нем. Philister, букв. - филистимлянин), которым характеризуют трусливого и самодовольного обывателя, мещанина и ханжу. Слово вошло в обиход с конца XVII – начала XVIII веков у немецких студентов как презрительное название обывателя.}   
«Попытки создания израильского государства начинаются в XI веке до н. э. и завершаются к концу этого века, когда первым царём всего Израиля стал некто Саул из племени вениаминитов. Избрание его царём было произведено во время народного собрания».    
По легендам история еврейского народа тесно соединена с историями Египта и Палестины.
Легенда (лат. legenda – то, что следует читать, от lego – читаю) это повествование об историческом событии, сохранившемся лишь в предании или поэтический рассказ главным образом религиозно-дидактического (назидательного) содержания.
Пророк и Боговидец Моисей (его имя переводится как «извлечённый или спасённый из воды») – вождь и законодатель Еврейского народа, первый священный бытописатель. Моисей из колена Леви родился в Египте в то время [1574 или 1576 г. до Р.Х.], когда гонения на евреев приняли жесточайшие формы. Фараон распорядился убивать всех новорожденных сыновей в еврейских семьях. Спасая младенца от гнева фараона, мать положила его в тростниковую корзину и оставила её на берегу Нила. Ребёнка нашла дочь фараона и нарекла его Моисеем. Моисей воспитывался в царском дворце и вырос аристократом. Он был чужд психологии раба, что впоследствии позволило ему выполнить возложенную на него богом миссию. Когда ему было лет 40, он был вынужден бежать в Аравию, так как нечаянно убил надсмотрщика, избивавшего раба-еврея. Там Моисей женился на дочери языческого священника и прожил 40 лет. Известно об ещё одной его жене, эфиопке, на которой он женился уже после исхода из Египта.
Австрийский психиатр Зигмунд Фрейд [1865 - 1939 гг.], один из гениальных учёных-евреев, незадолго до смерти опубликовал работу «Моисей и монотеизм», в которой подверг сомнению еврейское происхождение главного еврейского пророка.
Моисею, по библейским легендам, было суждено выполнить великую миссию: по велению бога вернуться в Египет, чтобы вывести сынов Израиля (израильский народ) из рабства. Как уже было сказано выше, евреи попали в Египет через одного из сыновей праотца евреев Иакова – Иосифа. Алчные братья продали красивого Иосифа в Египет, который с возрастом стал там влиятельным человеком, любимцем фараона. Позднее Иосиф пригласил своих братьев с семьями переселиться к нему. Так евреи попали в Египет, где позднее стали рабами. Они пребывали в рабстве несколько веков, пока Моисей не вывел их к свободе.    
Однажды, пася стада своего тестя, вождя мадианитян, Моисей зашёл со стадом далеко в пустыню и увидел необыкновенное явление: терновый куст весь в пламени, горит и не сгорает. Из этого куста ему послышался божественный голос, велевший пойти к фараону египетскому и добиться у него разрешения на исход из Египта евреев. Этот куст на церковнославянском языке называется неопалимая купина.
Считают, что в Библии под купиной упомянут особый вид пустынной акации, которая цветёт ярко-красными цветами.
Моисей несколько раз отрекался от великого посольства, но Господь обнадёжил его Своим присутствием и Своею помощью, открыл ему своё имя: Сущий (Иегова). Фараон сначала отказал Моисею в его просьбе: от имени Иеговы отпустить евреев из Египта на три дня для принесения жертв в пустыне. В ответ фараон усилил гнёт на рабов. Он приказал надзирателям не давать им соломы, которую подмешивают в глину перед выделкой кирпичей. Народ стал упрекать Моисея в том, что из-за его вмешательства всем стало хуже. Тогда Господь поразил египтян страшными казнями (десять знаменитых ударов по Египту), из коих последней было избиение Ангелом в одну ночь всех первенцев Египетских. Эта страшная казнь сломила упорство фараона, и он разрешил евреям выйти в пустыню. Евреи вышли из Египта в числе 600 тысяч мужей (вместе с женщинами и детьми – два-три миллиона человек) со всем имуществом («поколение пустыни»), причём несмотря на поспешность, они не забыли взять с собою кости Иосифа и некоторых других патриархов, как завещано было Иосифом. Фараон и египтяне скоро раскаялись, что отпустили евреев, и пустились с войском догонять их. Когда евреи приблизились к Чермному или Тростниковому морю (край Суэцкого залива Красного моря, или Горькие озёра, или озеро Тимса, или озеро Бардавил) Господь повелел Моисею разделить море своим жезлом так, чтобы сыны Израиля могли пройти среди моря по суше. Евреи прошли по морю как по суше, так что воды были им стеною с правой и левой стороны. Египтяне последовали за ними, но, перейдя море, Моисей снова взмахнул жезлом, и воды моря сомкнулись и покрыли фараона со всем войском. Моисей повёл евреев в землю Обетованную аравийской пустыней. В Библии говорится, что бог повёл евреев дальней дорогой к Красному (Чермному) морю. В оригинале Пятикнижия Моисеева на иврите этот водоём назван «морем Суф», то есть Тростниковым, или Камышовым, морем (расположение его неизвестно). Маршрут скитаний евреев по пустыне вызывает споры, так как  по-разному интерпретируя библейские рассказы, исследователи получают несколько вариантов странствий евреев по Синаю.
Спустя семь недель после исхода израильтяне подошли к горе Синай. У её подножия они остановились на длительную (около года) стоянку (расположение горы Синай точно неизвестно; предположительно её размещают в южной части Синайского полуострова, между Акабским и Суэцким заливами). Моисей несколько раз поднимался на вершину горы Синай и подолгу находился там. Якобы на этой горе его посещало божественное откровение. Бог дал ему каменные скрижали с начертанными на них десятью заповедями («скрижали завета»).
{Можно предположить, что каменные скрижали Моисей вынес из египетского храма и постепенно на горе Синай пытался расшифровать, что на них написано.}
Когда Моисей сходил с Синая, его лицо сияло лучами оттого, что бог говорил с ним. На иврите слово «лучи» и слово «рога» совпадают по написанию. Поэтому позже, в Средние века, христиане часто изображали Моисея с рогами (как изобразил его Микеланджело на известной скульптуре для гробницы папы Юлия II).
Моисей же передал евреям и законы божьи, записав их в виде пяти книг («Моисеево Пятикнижие»): Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие (в последней описываются и предсмертные дни жизни Моисея со слов его преемника Иисуса Навина). Сам Иисус Христос дал этим книгам общее наименование Закона Моисеева.
Моисей соорудил скинию, своего рода переносной храм, как бы жилище бога, который постоянно находится с избранным народом. Скиния представляла собой особый шатёр для богослужений.
Во время скитаний по пустыне, которые, по преданию, продолжались сорок лет, скинию перемещали с места на место. По повелению бога Моисей назначил первым священником своего старшего брата Аарона. Процедура посвящения включала в себя помазание – возлияние елея (особо приготовленной маслянистой смеси) на голову Аарона. Позднее так посвящали на царство царей. В богослужениях первосвященнику Аарону помогали сыновья, а затем и другие люди из колена Леви – левиты. В дальнейшем, вплоть до разрушения Второго Храма римлянами, потомки Аарона играли весьма существенную роль в еврейской жизни.
Однажды против Моисея и Аарона вспыхнул мятеж во главе с Кореем из знатной семьи. К Корею примкнули 250 начальников общины. Все они погибли, провалившись под землю.
Израильтянам предстояло долго и тяжело скитаться. В начале исхода израильтяне попытались войти в Землю Обетованную, но их прогнали амаликтяне и хананеи, которые жили в пограничных с Египтом областях Ханаана. Евреи испытывали суровые лишения, хотя бог заботился о них, ежедневно ниспосылая пищу – манну небесную. Иногда раскалённый воздух наполнялся шумом трепещущих птичьих крыльев. Стаи перепелов накрывали лагерь. Люди били птиц – это была их единственная мясная пища.
Моисею было 120 лет от роду, когда он был воззван богом на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона. Он увидел издали показанную ему Господом Землю Обетованную и умер. Тело его было погребено в одной из ближних долин, но никто не знает места погребения его даже до сего дня. Иисус Навин пишет:
«И не было больше у Израиля пророка, как Моисей, которого Господь знал лицом к лицу».
Исход евреев из Египта – ключевое событие еврейской истории, подробно описанное в одной из книг Торы (которая соответствует библейской книге «Исход»).
В память освобождения евреев из египетского плена празднуют еврейскую Пасху (Песах).
«Слово «пасха» (на иврите «песах») происходит от глагола «пасах» - «миновать». Бог, наслав на Египет последнюю из десяти казней, миновал еврейские дома, щадя их обитателей. Название христианской Пасхи (по-английски Easter) связывают с именем языческой богини плодородия Астарты (Иштар)».
Число взрослых евреев (600 тысяч), выступивших в поход с Моисеем из Египта («из рабства к свободе») явно преувеличено. Во время сорокалетних странствий по пустыне все они умерли (кроме двух человек), так и не дойдя до «Земли Обетованной». До этой земли дошли их дети и внуки. Ещё в начале путешествия по пустыне Моисей отобрал самых способных людей и поставил их начальниками над отрядами. На них была возложена обязанность разрешать мелкие споры между соплеменниками. В важных делах главным судьёй выступал сам Моисей. Только сподвижнику Моисея Иисусу Навину (Иехошуа Бену Нуну), возглавившему завоевание евреями Ханаана, и Калеву Бену Иефуне, бывшему вместе с Иисусом Навиным среди «соглядатаев», посланных Моисеем на разведку в Ханаан, довелось вступить в Землю Обетованную. О завоевании Ханаана рассказано в библейской книге Иисуса Навина. Лишь дети бывших рабов вернулись на родину, в Ханаан. Вместе с тем именно «поколению пустыни» бог даровал Тору на горе Синай.
«Израильтяне после долгих лет скитаний разбили стан неподалёку от Иордана. У воинов, родившихся на песке и на камнях, с детских лет закалённых первобытной жизнью под открытым небом, горели глаза. Они слышали рассказы стариков о том, что когда-то давно их предки жили там, вот за этой узкой речушкой с заросшими тростником и осокой берегами. Им хотелось воевать. Молодые хищники мечтали о добыче. Они не знали рабства, их воспитывала вольница бескрайней пустыни. С ними был бог, которого они ещё не стеснялись называть звучным именем Яхве. По жребию земля ханаанская была заранее поделена между коленами согласно их численности».
У колена Рувимова, колена Гадова и части колена Манассиина было много скота. Ещё когда был жив Моисей, старейшины этих колен попросили его разрешить им остаться на территории, отвоёванной у аморреев по восточную сторону Иордана, где было много отличных пастбищ. Моисей согласился, но потребовал послать их воинов за реку вместе с остальными. Под началом опытного бойца и авторитетного судьи Иисуса Навина евреи вторглись во владения ханаанских царей.
«Со времён Авраама здесь поселилось много народа. Среди издавна живших там племён выделялись хеттеи, гергесеи, аморреи, хананеи, ферезеи, евеи и иевусеи. На юге, в прибрежной морской полосе, хозяйничали недавно появившиеся там филистимляне. Все эти народы численностью превосходили евреев, они укоренились на этой земле, считали её своей и были готовы костьми лечь, защищая кровное. Но и молодое свирепое еврейское племя созрело для схватки. Ему надоело скитаться. Бог заповедал потеснить язычников, потомков проклятого сына Хама. Ханаан обещан Израилю. Израиль возьмёт обещанное.
Ханаан не играл большой роли в политике древних. География определяла судьбу живших здесь народов. Столетиями они приспосабливались к жизни между двумя противоборствующими гигантами: Египтом и Месопотамией. Египет долго владел Ханааном. Однако к XIII веку до н. э. позиции египтян в этой части Средиземноморья ослабли. Местные цари и царьки платили дань фараонам, оставаясь их вассалами. Но в случае военной угрозы уже не могли полагаться на серьёзную помощь египтян, занятых собственными неурядицами...
Переправившись чере Иордан, сорокатысячное еврейское войско остановилось неподалёку от Иерихона в местечке Галгал. Там Иисус Навин распорядился произвести обрезание всех воинов, чтобы подтвердить завет с богом Израиля... После короткого отдыха, необходимого для того, чтобы зажили раны на гениталиях, евреи осадили Иерихон. Шесть дней священники с ковчегом завета ходили вокруг города и трубили в бараньи рога-шофары. На седьмой день случилось чудо – крепостные стены рухнули {якобы из-за рёва «иерихонских труб»}.
{Естественно предполагать, что пока священники отвлекали своим шествием осаждённых и заглушали звуком труб другие звуки, еврейские «сапёры» устроили подкопы под крепостные стены, отчего они и обрушились. Священники, разумеется, обрушение стен приписали своему богу; таким образом они действовали так и в дальнейшем, чтобы их соплеменники до конца уверовали в бога Яхве и ощущали его поддержку.}
Воины ворвались в город и разграбили его, перебив жителей. Беспощадная война за Землю Обетованную началась... Только иевусеи в Иерусалиме, часть хананеев и филистимляне оставались непокорёнными. В целом же период ожесточённых войн завершился победой израильтян. Окончательный раздел завоёванных территорий произошёл на сходке старейшин в Силоме, где Иисус Навин поставил скинию {шатёр} собрания. Каждое колено получило удел во владение. Договорились, что племенной союз сохраняется, но каждый волен жить на своей земле свободно, без постороннего вмешательства. Покончив с разделом земли, поклявшись соблюдать закон божий и не смешиваться с хананеями, старейшины удалились в свои уделы. Левиты, многие из которых становились свщеннослужителями, не получили отдельной вотчины. Для проживания им выделили места в уделах других колен.
Иисус Навин умер в возрасте 110 лет, через четверть века после вторжения в Ханаан. С его смертью евреи лишились лидера, авторитет которого признавался всеми. Он был тем, через кого осуществлялась связь времён. Умер последний человек, который знал египетское рабство, посуху переходил Чермное море, стоял у горы Синай, когда с неё спускался Моисей со скрижалями завета. С его смертью завершилась одна эпоха и началась новая... Евреи вписались в племенной расклад Ханаана, где все воевали со всеми... Сильный брал дань со слабого и в свою очередь платил более сильному... Сильны были колена Иуды и Симеона... Евреи с их ещё некрепкой верой, когда не очень-то ясно, чем бог Израилев отличается от Ваала, легко роднились с чужаками, усваивали их обычаи... Тогда в Израиле не было царя. Каждый делал то, что казалось ему справедливым. Поэтому дороги кишели разбойниками, каждое племя чинило похожее на беспредел правосудие по-своему... Время от времени появлялись лидеры отнюдь не местного масштаба. Власть этих избранников была ограничена и не наследственна. В обществе ещё не научились ценить родословную. Примитивная демократия позволяла любому простолюдину стать вождём своего клана, а там как получится. Будь умнее, коварнее, беспощадней других – тебя будут слушать и повиноваться. Главное, чего ждали от большого вождя, - способности сплотить разрознённые кланы на отпор врагу. По традиции таких воевод называли судьями, так как помимо прочего они вершили суд».
Несколько легенд связано с именем могучего и, повидимому, психически не совсем здорового человека, Самсона. По преданию, он был назореем – человеком, посвящённым богу. Такие люди никогда не стригли волос, не пили вина, соблюдали особые правила поведения. У Самсона от назорейства было только то, что он был заросший. И ещё его посещали видения. Самсона выбрали судьёй не за ум, а за силу.
Самсон был судьёй у народа Израиля в течение двадцати лет. Он обладал такой физической силой, что однажды голыми руками растерзал льва как козлёнка. Самсон постоянно воевал с филистимлянами. В одной из схваток он убил тысячу из них, орудуя ослиной челюстью. Однако он очень любил женщин-филистимлянок. Одна из них, блудница Далила, во время любовных утех выведала у богатыря, в чём его сила: «Бритва не касалась головы моей, ибо я назорей божий от чрева матери моей; если же остричь меня, я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди».
Далила ласками усыпила Самсона. По её знаку один человек проник в комнату и остриг назорею волосы. После этого филистимляне легко заковали ослабевшего гиганта в цепи, выкололи ему глаза и заставили работать на мукомольне, как простого раба. Они унижали его, мстя за все беды, которые он на них навлёк. Шли дни, недели. Постепенно волосы отрасли. Слепой Самсон вновь стал могуч. Когда однажды филистимляне решили в очередной раз поиздеваться над узником, Самсона привели в большой дом, где пировали много мужчин и женщин. Самсон обрушил на пирующих крышу дома и сам погиб под обломками.
Последним верховным судьёй был пророк Самуил (Шмуэль), помазавший на царство первого израильского царя Саула [около 1024 - 1004 гг. до н. э.]. Старец Самуил окропил голову Саула (Шауля) елеем и представил избранника народу. Большинство согласились беспрекословно подчиняться Саулу. Престарелый Самуил отошёл от повседневных дел, оставаясь духовным наставником новоиспечённого царя,
Саул подчинил себе все израильские племена, включая иудеев, и это позволило ему одержать ряд побед над филистимлянами, но затем начались неудачи. В одном из сражений филистимляне в пух и прах разгромили израильтян. Сам Саул был несколько раз ранен вражескими лучниками. Чтобы избежать плена и пыток, он покончил жизнь самоубийством, бросившись на свой меч. Вместе с ним погибли три его сына. Тела Саула и его сыновей филистимляне нашли на поле битвы, заваленном трупами павших израильтян. Отсечённую голову израильского царя враги носили «по всей земле филистимлян», а его обезглавленный труп повесили обрубком шеи вниз на стене города Бет-Шеана – бывшей египетской, а теперь филистимлянской крепости в глубине Израиля. Многие израильские цари погибали насильственной смертью, но никто не погибал так бесславно, как первый царь Израиля.
К гибели Саула был причастен и один из его военачальников из племени иудеев – Давид, который, бежав со службы Саула, возглавил военный отряд на юге страны и перешёл на службу к филистимлянам, и хотя и не участвовал в решающей битве, но своей изменой ослабил силы израильтян и дал возможность филистимлянам разгромить Саула. Давиду было суждено стать основателем новой царской династии. На царство Давида помазал тот же пророк Самуил. Когда Саул побил амаликтян, но пощадил их царя Агага, Самуил был взбешён: он усомнился в крепости веры израильского царя. Старец самолично зарубил мечом пленённого Агага, порвал с Саулом всякие отношения и больше с ним не виделся. Самуил пошёл в Вифлеем, где тайно помазал на царство белокурого иудея Давида. Давид пас скот, целыми днями пропадая в полях и горах. Слух о его игре на свирели и гуслях разнёсся далеко по стране. После разрыва с Самуилом Саул впал в депрессию с признаками душевной болезни. Придворные лекари посоветовали Саулу найти музыканта, чтобы тот своей игрой веселил царя, когда того тревожит злой дух. Вскоре к Саулу позвали Давида, и он приехал в Гиву на осле с козлёнком, ломтем хлеба и мехом вина. Смышлёный и обаятельный Давид быстро выдвинулся при дворе, став через некоторое время царским оруженосцем. Звёздный час Давида наступил в битве с филистимлянами у долины Сокфофы в Иудее. Там произошла легендарная схватка с великаном Голиафом. Поначалу Давида не было на поле боя (он пас дома, в Вифлееме, отцовских овец), а в войске Саула служили три его брата. Израильтяне и филистимляне долго стояли друг против друга, готовясь к сражению. Каждый день Голиаф из Гефа (нынешняя Газа) выходил вперёд, чтобы поиздеваться над евреями. Куражась, он звал любого смельчака сразиться в поединке. Гигант был одет в тяжёлую чешуйчатую броню, имел медные наколенники на ногах, громадный щит за плечами, его голову защищал блестевший на солнце медный шлем. Оруженосец Голиафа, казавшийся карликом рядом с ним, с трудом нёс похожее на бревно копьё с железным наконечником. Никто из евреев не решался ответить на вызов. Так продолжалось сорок дней. Отец Давида попросил младшего сына отвезти провизию братьям в стан Саула, а также передать десять голов сыра военачальнику израильского войска. Когда Давид прибыл в месторасположение войск, Голиаф, как обычно, дразнил израильтян и хулил их бога Яхве. Давид подошёл к Саулу и вызвался сразиться с наглым филистимлянином. Саул не хотел гибели юноши, а потому сказал: «Ты не можешь сразиться с этим филистимлянином, он закалённый в битвах воин, а ты совсем молод». Давид возразил: «Когда я пас овец у своего отца, бывало медведь или лев уносил овцу из стада. Я гнался за зверем и вынимал из пасти овцу. Если зверь бросался на меня, я хватал его за космы и убивал. Так же я поступлю с необрезанным филистимлянином». «Ну--ну», - покачал головой Саул. -- «Если ты такой смелый, одень хотя бы мои доспехи». Давид примерил царский шлем, латы, взял в руки меч. Он не привык к такому снаряжению и снял его. Против Голиафа он выступил с посохом в руках и пращой. В пастушескую сумку положил пять гладких камней из ручья. Когда он вышел навстречу Голиафу, тот с презрением оглядел блондина. Уж слишком неказистым противником он казался. «Ты идёшь на меня с палкой. Разве я собака?» - рявкнул Голиаф и двинулся вперёд. Давид вынул камень из сумки, вложил в пращу и молниеносно метнул. Камень вонзился гиганту в лоб, расколов череп. Давид подбежал к поверженному Голиафу, вынул из его ножен меч, ловко отсёк голову. Филистимляне с изумлением смотрели на происходящее. Их охватила паника. Преследуемые израильтянами они бежали... Этот подвиг прославил Давида. Саул назначил его командовать войском...».
Влекомый странным побуждением, Давид отнёс отрубленную голову Голиафа в Иерусалим (древний Иевус), как бы предчувствуя, что настанет время, когда этот город будет его столицей. Однако вскоре отношение Саула к Давиду переменилось, когда он увидел, что слава Давида затмевает его собственную. Как-то вечером Давида позвали к бесновавшемуся Саулу, с которым случился очередной припадок. Раньше игрой на гуслях Давид успокаивал несчастного, но на этот раз Саул внезапно схватил стоявшее в углу копьё и метнул в Давида. Дважды Давид сумел увернуться от копья и чудом избежал гибели. После этого Саул стал опасаться Давида, полагая, что того хранят боги. Саул замыслил погубить Давида чужими руками, но несколько покушений не достигли цели. Давид бежал к Самуилу в Раму, вместе они ушли в Наваф, но и там опасались за свою жизнь. В конце концов, только дружеская помощь сына Саула Ионафана, помогла Давиду: Ионафан сообщил ему о замыслах отца. Давид был вынужден скитаться по стране, он сколотил шайку из беглых должников и преступников. Они укрылись в горных пещерах, лесах, пустынях, а отца и мать Давид отправил к моавитянам. По иронии судьбы через некоторое время Давид со своими людьми оказался в услужении тех самых филистимлян, с которыми до этого непримиримо воевал. Он ушёл в Геф. Там, на родине Голиафа, Саулу было не дотянуться до беглеца, и он оставил его в покое. Филистимский князь Анхус дал своему новому вассалу во владение город Секелаг. Давид сидел там почти полтора года, совершая набеги на различные ханаанские племена. Давид превратился в заурядного бандита и грабителя, не щадящего ни стариков, ни женщин, ни детей. Когда Анхус собрался идти войной на евреев, он хотел взять с собой и Давида своим личным телохранителем. Но этому воспротивились филистимлянские князья, опасавшиеся измены. Сам же Давид желал воевать на стороне филистимлян и был глубоко разочарован решением князя Анхуса. Однако неучастие в войне сыграло свою роль. Если бы Давид участвовал в войне, то он пролил бы кровь своих соплеменников и единоверцев, по сути превратился бы в филистимлянина, перестал бы быть евреем, помазание на царство, совершённое Самуилом, оказалось бы недействительным. В этой войне победили филистимляне, Саул и его сыновья погибли, а Самуил к тому времени умер. Израильтяне остались без лидеров. Давид со своими людьми вернулся в Секелаг и увидел свою вотчину разграбленной и сожжённой амаликтянами, пришедшими с юга. Давид бросился в погоню, отобрал у них всё награбленное, освободил захваченных в плен женщин, в том числе двух своих жён. Вернувшись домой, он послал часть имущества и скота старейшинам в Иудею, ища их расположения. У Давида созрело решение вернуться к своему народу. Тут он узнал о гибели Саула, оплакал его смерть, после чего ушёл в Хеврон, к своим. Между тем один из сыновей Саула, Иевосфей, при поддержке начальника царского войска провозгласил себя царём над Израилем. Его признали все евреи, кроме колена Иудина, старейшины которого в Хевроне помазали на царство Давида. Иевосфей правил Израилем два года. Всё это время происходила кровавая распря между его сторонниками и людьми Давида. В результате интриг Иевосфей был предательски убит своими же приближёнными. Убийцы принесли голову Иевосфея Давиду. Давид казнил убийц, а голову царя с почестями захоронил в Хевроне. После этого все колена Израильские признали над собой власть Давида. Давид правил в Хевроне семь с половиной лет, успешно воюя с ханаанскими племенами. Ему упорно сопротивлялись иевусеи, независимо жившие в Иерусалиме, занимая территорию в Иудейских горах между хетитами и аморреями. Иевусеи отправляли Давиду послания, в которых говорилось: «Ты не войдёшь сюда, тебя отгонят слепые и хромые». Давид захватил Иевус (Иерусалим) и не пощадил никого: ни калек, ни здоровых. Гора Сион, на которой стояла крепость иевусеев, стала со времён Давида одним из главных еврейских символов. Таким образом, воспользовавшись возникшим после смерти Саула беспорядком и опираясь на недовольные элементы среди знати различных израильских племён, особенно иудеев, и на иудейское жречество, Давид стал царём Израильско-Иудейского царства [предположительно: 1012 - 972 гг. до н. э.]. Столицей он выбрал город Иерусалим, расположенный в пределах территории племени иудеев. Город был воздвигнут на высокой горе, представляя собой естественную крепость, поэтому Давид и сделал это горное гнездо своей столицей. Царь настолько не доверял народу, что окружил себя гвардией, набранной из филистимлян.
Возникшее государство обеспечивало рабовладельцам возможность удерживать в подчинении рабов, число которых увеличивалось вследствие постоянных войн с племенами Заиорданья (моавитянами, аммонитянами и другими), с эдомитянами, обитавшими к югу от Мёртвого моря, и с филистимлянами, которых удалось отбросить к морю. Рабов из числа израильтян тогда ещё не было.
Религиозная легенда пыталась впоследствии безмерным восхвалением замаскировать реальный образ царя Давида. В действительности он был жесток и безжалостен. При завоевании одной из областей Заиорданья Давид приказал, например, казнить каждого третьего жителя. Давид, по преданию, подчинил и некоторые арамейские государства Сирии, которые господствовали над караванными путями, в том числе Дамаск, и заключил союз с царём Тира Хирамом I. Этот союз укреплял обе стороны в борьбе с филистимлянами как на суше, так и на море, и способствовал расширению тирской и израильской торговли.
Евреи показали себя очень воинственным народом. Они победили «семь народов» и захватили Ханаан. В еврейском войске существовали особые установления и правила.
«Перед началом военного похода священник перед строем воинов оглашал причины, по которым ополченцы могли не идти на войну и вернуться домой. От участия в войне освобождали, например, молодожёнов или единственных кормильцев в семье; тех, кто строил дом, но не успел достроить его и т. д...
Воинам предписывалось носить с собой специальные лопатки, чтобы присыпать землёй свои испражнения для поддержания лагеря в чистоте...
Евреи не воевали в субботу, что делало их в эти дни беззащитными перед врагами и часто приводило к поражениям».
Самый исключительный пример бесшабашности евреев относится ко времени начала царствования Птолемеев [III в. до н. э.]. После смерти Александра Македонского [322 г. до н. э.] правителем Египта стал Птолемей I Лагид. Официально Палестина в то время входила в состав области Сирия и Финикия с центром в Иерусалиме. Чётких границ, разумеется, тогда не было.
«Птолемей обманом овладел Иерусалимом. Его войско беспрепятственно вошло в город. Жители не оказали сопротивления, поскольку дело было в субботу, святой для иудеев день, когда Тора запрещает что-либо делать, в том числе браться за оружие. Греки смеялись над нелепым с их точки зрения обычаем. Античный историк Агатархид Книдский с издёвкой писал:
«Когда Птолемей Лаг со своим войском входил в город, эти люди вместо того, чтобы защищать его стены, упорствовали в своей глупости. Так отечество их получило жестокого властелина, а обычай, предписанный законом, обнаружил свою негодность».
Жизнь заставила евреев отказаться от принципа непротивления в субботу, но произошло это позднее.
В Средние века европейские евреи не имели своей армии.    
В город Давида, как стали называть иевусейскую крепость, столица государства была перенесена из Хеврона. Город Давида переживал строительный бум. Самым внушительным из вновь построенных зданий был царский дворец. Для его строительства по договорённости с финикийским царём Хирамом из Ливана были доставлены кедровые деревья, приглашены искусные каменщики и плотники.
Впервые еврейский царь стал жить по-восточному пышно. Царский дворец стал знаком могущества и респектабельности. В столицу, в город Давидов, с великими предосторожностями перенесли и главную святыню евреев - «ковчег завета». Для его хранения была построена новая скиния (святилище, или «дом божий»), которая первоначально представляла собой переносной шатёр. Ковчег завета ставился в святая святых скинии собрания, куда мог заходить только первосвященник один раз в год.
«Ковчегом завета» назывался деревянный ящик (кивот), который бог повелел сделать Моисею, чтобы хранить в нём «скрижали завета» – две каменные доски, полученные Моисеем от бога, на которых с обеих сторон бог своим перстом высек на них десять заповедей.
«Десять заповедей» (названы не по их количеству, а по божескому происхождению, о котором и говорит число «десять») изложены в книге «Исход» Ветхого завета (глава XIX).
«Давид задумал построить величественный храм для главной святыни евреев. Однако постоянные войны, требовавшие большого напряжения сил, препятствовали осуществлению этого намерения... Иерусалим стал центром притяжения для евреев, разбросанных по всему Ханаану. В то время зародилась традиция паломничества в Иерусалим на ежегодные праздники восхождения».
На праздники восхождения – Пасху (Песах), Шавуот (Пятидесятница) и Суккот (Кущи) – весь Израиль совершал паломничество в Иерусалим, чтобы принести жертвы в иерусалимском храме. Поэтому эти три праздника называются «регалим» - от еврейского слова на иврите «ноги». Совершить паломничество к храму, пешком поднявшись в Иерусалим, - заповедь, предписанная Торой.    
Есть пословица: «Тора важнее священнослужения и царской власти».
«Давид царствовал в Иерусалиме тридцать три года, Это был золотой для евреев период. Росли богатство и слава государства... В результате военных побед пределы объединённого Израильского царства расширились с юга на север от Египта до Ливана, с востока на запад от Евфрата до Средиземного моря. На захваченных территориях Давид создавал укреплённые поселения, размещал гарнизоны, ставил наместников. Они контролировали караванные пути, взимали пошлины с проходящих купцов. Покорённые народы становились данниками израильтян. Деньги рекой текли в царскую казну».
Давид был выдающимся государственным деятелем, бесстрашным полководцем, блестящим дипломатом, талантливым музыкантом и поэтом. Ему приписывают авторство большинства псалмов, составивших ветхозаветную Книгу Псалтирь. В конце царствования власти Давида угрожала реальная опасность со стороны собственных детей. Сильный заговор против отца составил Авессалом. Он, играя на давней ревности представителей десяти колен к колену Иудину, заручился поддержкой мятежников в Хевроне. В самый критический момент Давиду пришлось спасаться в Маханаиме за Иорданом. Но в последующей схватке бунтовщиков с лояльными Давиду войсками Авессалом погиб.
«В библейском повествовании об этом событии «израильтяне» прямо противопоставлены «иудеям». Это как бы два разных народа. Достигнутое многолетними усилиями единение евреев дало трещину. Израиль в лице потомков десяти сынов Иакова (левиты, не имея собственной территории, всегда держали нейтралитет) пеняет усилившимся при Давиде «мужам Иудиным» на то, что одно колено унизило всех остальных, лишив их привилегий».
Потомки Леви, третьего сына праотца Иакова, – левиты – не получили надела земли после исхода из Египта, как представители других колен. Традиционно они были священнослужителями (коганами) и обучали народ законам Торы. За это им полагалась десятая часть урожая, которую отдавали крестьяне. Левиты были особенно выделены среди других «двенадцати колен» за то, что только они безоговорочно присоединились к Моисею, когда тот сошёл с горы Синай со «скрижалями завета» и призвал евреев отказаться от идолопоклонства. После раскола среди «двенадцати колен» левиты из Израильского царства, где возродились языческие порядки, постепенно перебрались в Иудейское царство, к коленам Иуды и Вениамина. Левиты традиционно служили и в Иерусалимском храме, выполняя хозяйственные функции, а также выступая в роли певчих и музыкантов.
Во времена Давида и Соломона высший духовный сан – первосвященника – занимал Садок (Цадок). Садокиты были первосвященниками в течение восьми веков. Преемственность была нарушена при Селевкидах, когда Антиох IV [175 - 164 гг. до н. э.] за крупную взятку назначил первосвященником сначала эллиниста Ясона, а потом другого сподручника сирийцев – Менелая. Позднее сан первосвященника присвоили себе Хасмонеи [140 - 63 гг. до н. э.], что вызвало потрясения в Иудее. В определённые периоды именно первосвященники стояли во главе древнего еврейского государства, соединяя в своём лице духовную и светскую власть.
Главным государственным органом (аналогом совету старейшин - герусии - у спартанцев) в Древнем Израиле был Синедрион (по-гречески «синедрион» означает «совет», «собор»), состоящий из 72 членов (знатные люди, священники и судьи – по 6 человек от каждого из 12 израилевых колен) и председателя. В эпоху Второго Иерусалимского Храма [примерно с 516 г. до н. э. по 70 г. н. э.] и несколько столетий спустя глава Синедриона имел титул наси (на иврите буквально «возвышенный, верховный»). Наси представлял еврейский народ перед римскими властями, к нему относились как к царю. Значение Синедриона резко уменьшилось ещё до разрушения Второго Храма римлянами. После царстования Ирода Великого [37 - 4 гг. до н. э.] в Иудее появилось несколько малых синедрионов. Последним наси был рабан (в переводе с аравийского «наш учитель») Гамлиэль IV. Римляне лишили его этого титула, поскольку он без разрешения властей строил синагоги (молельные дома). Титул наси был вообще отменён после смерти Гамлиэля IV в начале V века н. э.   
Из двенадцати сынов Иакова («двенадцать колен») наиболее многочисленным было потомство четвёртого сына, Иуды (колено Иудино). Перед смертью Иаков высоко оценил Иуду, назвав его «молодым львом» и предрекая ему великое будущее. К потомкам Иуды принадлежал и Давид. При разделе Земли Обетованной между коленами Израилевыми к колену Иудиному отошли обширные плодородные земли в южной части Палестины (где получили наделы колена Вениамина, Симона, Дана и часть колена Ефремова). Иудеи при Давиде и после действительно претендовали на особое положение в государстве, что не удивительно для столь многочисленного и сильного племени. Дальнейшие события показали, что со времени Давида, основателя иудейской династии, именно иудеи играли определяющую роль в еврейской истории.
«Перед самой кончиной престарелый Давид пресёк попытку другого своего сына Адония совершить дворцовый переворот. Давид оставил после себя процветающее царство. За сорок лет его правления некогда балансировавший на грани выживания из-за внутреннего разброда и давления филистимлян Израиль стал мощным государством восточного Средиземноморья».
Значение Давида в еврейской истории подчёркнуто употреблением в качестве национального символа шестиконечной звезды («Маген-Давид», буквально - «Щит Давида»), изображаемой и на флаге современного государства Израиль. Происхождение этого символа неизвестно. Возможно, он воспроизводит форму щита или узор на щите царя Давида. От разных жён и наложниц у Давида было много детей: шестеро родились в Хевроне, остальные – в Иерусалиме. Его преемником на царском троне стал Соломон (Шломо), четвёртый сын Вирсавии. С годами эта любимая женщина Давида приобрела на него большое влияние. Когда встал вопрос о передаче власти, именно она добилась того, чтобы законным престолонаследником был назван Соломон. Его помазал на царство священник Садок (Цадок) около 965 года до н. э.   
«Соломон начал с того, что жёстко расправился с внутренней оппозицией. Вместе с тем, он сделал всё возможное, чтобы заручиться поддержкой наиболее влиятельных людей из военной, жреческой и административной среды... При нём были сформированы кавалерийские отряды численностью до 12 тысяч всадников, взяты на вооружение боевые колесницы, насчитывавшие в лучшие врмена более тысячи. Кони и колесницы закупались в Египте за большие деньги...
{Раскопками обнаружены царские конюшни, едва ли не более благоустроенные, чем дома населения.}
Создание и содержание такой армии, а также масштабное строительство, затеянное царём в Иерусалиме и других местах, требовали больших средств... Жители всех подвластных Израилю земель облагались большими налогами и трудовыми повинностями... {Сбором налогов руководил главный сборщик, влиятельнейшая фигура царской администрации.}
Была внедрена чёткая система взимания податей. Вся страна была разделена на двенадцать округов, территория которых не совпадала с традиционным делением по коленам. В эти округа царь назначал приставников, отвечавших за сбор податей. По одному месяцу в год каждый приставник доставлял продовольствие царскому дому. Судя по громадным количествам муки, мяса (десять откормленных волов, ещё двадцать волов с пастбища, сто овец, много дичи, птиц), вина, масла, другой провизии, ежедневно поступавших ко двору, возле Соломона кормились толпы народа... При царе Соломоне «Иуда и Израиль, многочисленные как песок у моря, ели, пили и веселились» (3-я Книга царств)...».
Выстраивая отношения с правителями других стран, Соломон полагался не только на военную мощь, но активно занимался дипломатией. Умный, нестандартно мыслящий политик, он легко роднился с иноземными царскими домами.
Царь Соломон, мудрость которого восхваляла библейская легенда, следовал политике своего отца. Он заключил союз с последним фараоном XXI династии Египта и женился на его дочери; ему был в связи с этим уступлен (в качестве приданого) один из крупнейших городов Центральной Палестины – Гезер или Газер (со всеми жителями), находившийся тогда под властью Египта. Фараон захватил этот хананейский город специально для того, чтобы сделать подарок Соломону. Союзнические отношения с Египтом обеспечили безопасность на южных рубежах.
Соломон имел огромный гарем (около семисот жён и трёхсот наложниц). Содержать его заставаляла Соломона не только страсть к женщинам, но и далеко простирающиеся амбиции. Мощное войско, колесницы, кони, женщины, дети, расточительная восточная роскошь двора – все эти атрибуты красивой жизни нужны были царю для поддержания престижа как в глазах подданных, так и у иностранцев.
Царь Израиля мечтал о том, чтобы весь мир признал его Иерусалим великим городом, настоящей столицей. Поэтому идея строительства Храма в Иерусалиме, за-вещанная Давидом, не оставляла монарха. Его не отягчали бесконечные войны, в государстве было спокойно и сытно.
«И жили Иуда и Израиль спокойно, каждый под виноградником своим и под смоковницей своею, от Дана до Вирсавии, во все дни Соломона».
Об этом счастливом времени с ностальгией будут вспоминать все последующие поколения евреев. Соломон приступил к строительству храма, а позднее нового царского дворца на горе Сион (Иерусалим) и городских стен на четвёртом году царствования. Тирский царь Хирам I охотно откликнулся на просьбу Соломона помочь мастерами, а также ценной древесиной и золотом. Соломон обещал расплачиваться поставками пшеницы и оливкового масла. Из Тира Соломон вызывал архитекторов и ремесленников, которые содействовали его строительной деятельности в значительнейших городах Палестины, в частности в Иерусалиме. Соломон обложил подданных трудовой повинностью. Десятками тысяч он посылал своих людей в Ливан (вахтовым методом) на рубку и доставку деревьев. Из Финикии кедры и кипарисы доставлялись по морю плотами в порт Яффо, а оттуда тяжёлый груз поднимали в гору, к Иерусалиму. По преданию, Храм был построен на том самом месте, где бог создал Адама, где приносили жертвы Каин и Авель, где Ной вышел из ковчега и где Авраам хотел принести в жертву богу своего сына Исаака. Строительство Иерусалимского храма главного иудейского бога Ягве (Яхве) продолжалось семь лет. По завершению стройки [1010 г. до н. э.] было устроено великое торжество с участием старейшин всех израильских родов. Венцом торжественной церемонии стало перенесение «ковчега завета» из воздвигнутой Давидом скинии на горе Сион. Отныне Иерусалимский Храм стал главным центром еврейской духовности. Библейская легенда в особенности ставила Соломону в заслугу сооружение храма основному божеству Израиля – богу Яхве.  Ещё тринадцать лет ушло на строительство царского дворца. Он был построен на горе Сион, где во времена Давида находилась крепость иевусеев, одного из семи народов Ханаана, покорённых евреями. Такой роскоши Израиль ещё не видел. Достаточно сказать, что большой царский трон был сделан из слоновой кости и обложен чистым золотом. Позднее на горе Сион построил царский дворец Ирод Великий.
С течением времени «Сионом» иносказательно стали называть историческую родину евреев. Это слово легло в основу термина «сионизм». Изначально этим словом обозначали светское политическое движение, имевшее целью создание независимого еврейского государства на исторической родине в Палестине (возвращение к Сиону).
Соломон славился мудростью, богатством и любвеобилием. Легендарным примером мудрости Соломона стал эпизод, в котором он разрешил спор блудниц о младенце. После него словосочетание «соломоново решение» вошло в поговорку и употребляется до сих пор (и в наше время). Многие посещали Иерусалим специально, чтобы послушать мудрости Соломона. Подобно своему отцу он был одарён тонкой поэтической натурой. Традиция приписывает Соломону создание трёх тысяч притчей и более тысячи песен (Песни песней), которые вошли в Танах.
«Слава о богатстве и мудрости Соломона разнеслась далеко за пределы его царства. Гости из разных стран приходили в Иерусалим с дарами. Одной из таких посетительниц была царица Савская. Она проделала далёкий путь с юга Аравийского полуострова. Груженый дарами караван верблюдов привёз в Иерусалим благовония, сто двадцать талантов золота, много драгоценных камней. Хозяин и гостья долго говорили по душам. Соломон очаровал её своей учтивостью и умом. Легенда, изложенная в средневековом эфиопском произведении «Слава царей», представляет царицу Савскую правительницей древнего Аксумского царства, предшественника современной Эфиопии. Для эфиопов она – основательница их государственности.
Царица Савская («Македа» на древнеэфиопском языке гыыз) была женщиной необыкновенной красоты. Особую сексуальность ей придавали непропорционально большие ступни ног. Неотразимый Соломон решил во что бы то ни стало соблазнить гостью... Когда царица поняла, что хозяин неравнодушен к ней, она воскликнула: «Поклянись именем бога твоего, бога Израиля, что ты не возьмёшь меня силой». Мудрый Соломон придумал уловку, благодаря которой он в эту же ночь завоевал право на близость с вожделенной женщиной.
«Через девять месяцев царица Савская родила сына Менелика, которого увезла в Эфиопию. Спустя несколько лет подросший Менелик посетил своего отца в Израиле. Соломон, как утверждают эфиопские летописцы, хотел сделать его наследником трона. Однако Менелик пожелал вернуться к матери. Уезжая, он тайно прихватил с собой святыню иудеев - «ковчег завета». Тогда Соломон постановил, что старшие отпрыски знатных жителей Иерусалима должны последовать за Менеликом в Эфиопию и остаться там. Через некоторое время Менелик был коронован и провозглашён царём Эфиопии, став основателем династии соломонидов».
После завершения строительства в Иерусалиме, на которое ушло двадцать лет, и спустя ещё сколько-то лет, пошедших на обустройство других городов государства, пришло время окончательного расчёта с тирским царём. Товаров и денег, чтобы полностью расплатиться с финикийцами, у Соломона не хватило, и ему пришлось отдать Хираму I двадцать израильских городов на севере страны в Галилее, которые отошли к Финикии [смотри: 5, т. I, с. 487 - 488; 19, с. 49 - 69, с. 71, с. 75 - 76, с. 79 - 81, с. 82 - 107, с. 208 - 209, с. 405 - 406, с. 412, с. 422 - 423, с. 426, с. 448, с. 459, с. 468, с. 479, с. 499, с. 508; 39, с. 480 - 483].
Финикия занимала узкую приморскую полосу вдоль северной части восточного побережья Средиземного моря, окаймлённую с востока Ливанскими горами, изобиловавшими знаменитым ливанским кедром. Почва её была плодоносна, а по склонам гор, кроме кедра, росли пальмы и кипарисы. Рабовладельческие города-государства на территории Финикии возникли в начале 2-го тысячелетия до н. э.: Угарит (Рас-Шамра), Сидон (Сайда), Тир (Сур) и другие, находившиеся в XVI – XII веках до н. э. под верховенством египетских фараонов. В XII веке до н. э. города Финикии приобрели независимость. Финикийцы были семитами и славились как искусные мореходы и купцы. Сначала они достигли острова Кипра, богатого медной рудой, потом они стали плавать дальше и дальше и мало-по-малу основывать колонии на Кипре, в Греции, в Сицилии, Сардинии, на юге Франции, на Пиренейском полуострове, на северном берегу Африки. Отважнейшие из финикийцев плавали по Атлантическому океану и доходили до Нормандии и Великобритании; через Красное море они входили в Индийский океан и доходили почти до Индии. С Кипра финикийцы вывозили медь, из Греции – лес и пурпуровые раковины, из Испании – серебро, из Англии («Оловянные острова») - олово, из Индии – драгоценные камни.
На рубеже XVIII – XVII веков до н. э. на основе египетского иероглифического письма финикийцы создали первое алфавитное письмо из 26 букв для согласных - «синайское письмо» (от имени нахождения надписей). На севере страны, в Угарите, на той же основе создалось алфавитное письмо из 29 букв, приспособленное для написания клинообразными знаками на глине. Есть точка зрения, что алфавитная система письма, впервые применённая финикийцами, вероятно, развилась не на основе египетского, а на основе крито-микенского или местного финикийского слогового письма, памятники которого дошли до нас из Библа от II тысячелетия до н. э. Недостатком созданного финикийцами алфавита было то, что он передавал одни согласные звуки; не применялись и различные дополнительные, поясняющие значки, при помощи которых, например, египтяне облегчали чтение текста, написанного тоже одними согласными. Из-за этого чтение финикийского письма было делом нелёгким, и понимание сложных текстов весьма затруднительным. В конце концов северный алфавит был вытеснен южным, состоявшим из 22 знаков, который распространился по всей стране. От него впоследствии произошёл и греческий алфавит, что следует из древнейших форм греческих букв и того факта, что название ряда греческих букв – семитического происхождения. Так, наше слово «алфавит» содержит в себе названия первых двух греческих букв «альфа» и «бета» (в византийском произношении - «вита»), соответствующих названиям первых двух финикийских букв - «алеф» и «бет», обозначавших в западносемитических языках слова «бык» и «дом».
Поскольку греческий алфавит, а также другой алфавит, происшедший от финикийского, - арамейский, являются предками большинства современных алфавитов, то и значение финикийского алфавита для истории культуры человечества огромно.
Финикийцы прославились и своим мастерством: они строили корабли, производили предметы роскоши и разные полезные изделия из стекла (стекло изобретено в Египте), бронзы, меди, серебра, золота и янтаря. Финикийцы первые научились из особого вида моллюсков добывать пурпурную краску и искусно окрашивать ею льняные и шерстяные ткани; ткани эти, широко известные в древности, ценились очень высоко и шли на одеяние царей и знатных людей.
У свободных финикийцев было ещё одно отличие: они носили длинные волосы, а вот рабы должны были коротко стричь их.
Пурпур – вещество, которым окрашивали ткань, финикийцы добывали из морских улиток, которые и до настоящего времени водятся у берегов Финикии, Греции, Италии, Великобритании и т. д. По преданию, открытие этой краски произошло так: один финикийский пастух пас стадо на морском берегу; его собака, разгрызавшая раковины, возвратилась к нему с окровавленной мордой. Пастух, однако, убедился, что это была не кровь, а следы разгрызанных улиток. Уже в начале I тысячелетия до нашей эры из финикийских городов вывозилась сирийская шерсть, окрашенная финикийским пурпуром. Окрашивание материй пурпуровой краской продолжалось до завоевания Константинополя турками [1453 г. до н. э.].
«Финикийцы славились в древности как смелые и отважные мореплаватели. Они были искусными кораблестроителями и опытными мореходами. Самые выдающиеся морские экспедиции, память о которых сохранила древняя история, совершены финикийцами».
«Финикийцы первыми из народов Средиземноморья достигли берегов нынешней Англии и здесь приобретали олово. Путём обмена они получали на побережье Атлантического океана доставляемый сюда сухим путём из Прибалтики столь ценившийся тогда янтарь. Карфагенские мореходы, выходя в океан через Гибралтарский пролив, называемый ими «столпами Мелькарта» (верховного бога Тира), неоднократно плавали также вдоль западного берега Африки».
Говорят, что финикийцы сделали много полезного, но они были нелюбимы другими народами за обманы при торговле и за похищение женщин и детей, которых потом продавали на невольничьих рынках. Наиболее древним из финикийских городов-государств был Библ (по-финикийски – Губл или Гебал, что означает «гора»). Библ с IV-го тысячелетия до н. э. находился в оживлённых сношениях с Египтом. Ныне на его месте поселение Джебейль (Ливан). Самыми южными городами Финикии были постоянно враждовавшие между собой Сидон, (что означает «место рыбной ловли»; в настоящее время – Сайда, Ливан) и Тир (по-финикийски – Цур - «скала»; ныне город Сур в Ливане).
В греческих мифах есть легенда об основании Сидона.
На поиски похищенной Зевсом Европы, дочери финикийского царя, отправились её братья Феникс (или Фойник), Кадм и Килик. После долгих странствий Феникс поселился на земле, которую назвал Финикией, и основал там город Сидон.
В мифах существует и известная легенда о сказочной птице Фениксе, прилетавшей раз в 500 лет из Аравии в Египет. По другим мифам, Феникс в старости – его жизнь продолжалась 500 (варианты: 1460, 7006, 12 954) лет – сжигал себя и возрождался из пепла молодым и обновлённым. Феникса представляли в виде орла с перьями огненно-красного и золотого цветов.
В современном языке Феникс – символ вечности и возрождения: «возродился как Феникс из пепла».
Финикийский Тир состоял из двух частей: поселения на материке и поселения на острове, отделённом от материка узким проливом. На этот остров перебирались в случае вражеского нашествия все жители города, когда невозможно было спасти материковую часть города от разрушения. С помощью флота остров мог снабжаться водой. Таким образом, Тир был недоступен для вражеской армии, не располагавшей сильным флотом [смотри: 5, т. I, с. 384 - 391, с. 496, с. 503].
К VIII веку до н. э. полной автономией (в том числе освобождением от налогов и повинностей) пользовались подчинённые ассирийскими и вавилонскими царями торговые финикийские города-государства – Арвад, Сидон, Тир. В таком же положении оказались и города-государства Передней Азии – Урук, Ниппур, Сиппар, Вавилон с пригородами Борсиппой и Куту, Ашшур, Харран. В привилегированном положении находилось и рабовладельческое население храмовых территорий в Египте, в Малой Азии, в Вавилоне (Урук) и в других областях [смотри: 5, т. II, с. 21].
В VIII - VII веках до н. э. Финикия была подчинена (с перерывами) Ассирии, с VI века до н. э. находилась под властью Вавилонии. С конца VI века до н. э. она была подчинена персидской державе Ахеменидов. Финикию завоевал в 332 году до н. э. Александр Македонский. Несмотря на это в эллинистическое и римское время города Финикии сохраняли самоуправление, а также своё торговое и экономическое значение (вплоть до ранневизантийского времени, то есть до середины 1-го тысячелетия нашей эры).
Об осаде и захвате Тира Александром Великим рассказано в главе 9 («Александр Великий») настоящей (3-й) книги.
Тир вошёл в состав римской провинции Сирии в 64 году до н. э.
В правление Соломона Еврейское царство достигло высшей степени процветания; но при нём же в нравах еврейского народа произошла перемена к худшему, что отчасти произошло из-за сближения евреев с финикийцами. Соломон едва не поссорился с Хирамом I, которому не понравились города, отданные ему в качестве компенсации за помощь строительными материалами (кедровый лес, кипарис, золото в обработанном виде), а также присылку архитекторов, каменщиков и других мастеров, необходимых при строительстве. Восстановить дружеские отношения Соломон смог тем, что допустил финикийских мореходов и купцов в идумейский порт Ецион-Гавер, или Эцион-Гебер у залива Акаба, являвшийся базой красноморской торговли. Соломон в своё время учредил на Красном море торговый флот. Как показали раскопки, в Ецион-Гавере находились также крупнейшие медеплавильные мастерские. Идумея находилась в вассальной зависимости от Израиля. С этого времени люди Хирама I и Соломона принимали самое деятельное участие в сухопутной и морской торговле, в частности по Красному морю, а также в экспедициях в Индию и в страну Офир, располагавшуюся, как полагают, то ли в Восточной Африке, то ли в Малайзии. Оттуда привозили золото, слоновую кость, драгоценные камни, красное дерево, специи, обезьян, павлинов, другие диковины. Торговля приносила громадные доходы. В этот период израильтяне основывали поселения в разных землях, куда по торговым и военным делам их забрасывала судьба. Так образовалась первая еврейская диаспора.
Евреи полюбили торговлю, и многие из них разбогатели. Вместе с тем между ними стало распространяться идолопоклонство, и позднее в Иерусалиме и Самарии даже были воздвигнуты храмы финикийского бога Ваала. Израильтяне, которые, в большинстве своём, занимались земледелием, платили за чрезмерно широкую созидательную деятельность Соломона продуктами своего труда (зерно и оливковое масло). Постепенно среди них зрело недовольство, особенно в северной части страны, где была столица царства. К концу царствования Соломона оно вылилось в открытый мятеж, возглавленный неким Иеровоамом, человеком незнатного рода (колена Ефремова), бывшим некоторое время на службе у Соломона. Иеровоам был поддержан местным жречеством города Силома. Несмотря на значительные размеры восстания, оно было подавлено Соломоном. Иеровоам был вынужден бежать в Египет, рассчитывая с его помощью попытаться отколоть Израиль от Иудеи.
«Почти сорокалетнее правление Соломона – это время расцвета объединённого израильского царства. Никогда прежде Древний Израиль не был столь могуществен и уважаем соседями. В этот период не было крупных войн, быстро развивались коммерция и торговля. Однако в недрах динамичного общества вызревали внутренние противоречия... В старости Соломон постепенно утрачивал былое влияние на положение дел в стране. Ситуация осложнялась тем, что он отошёл от истинной веры. Среди его бесчисленных жён и наложниц были египтянки, моавитянки, аммонитянки, идумеянки, сидонянки, хеттеянки. Они склонили его сердце к поклонению языческим божествам – Астарте, Милхому, Хамосу и Молоху. Он строил капища на возвышенностях, где его женщины могли приносить жертвы своим богам. Иудейское духовенство... осуждает его за это. Но если непредвзято взглянуть на поведение Соломона, становится ясно, что он вёл себя правильно. Широко мыслящий человек, он хотел мира в своём многонациональном доме, поэтому терпимо относился к разным религиям – качество, присущее настоящим мудрецам» [19, с. 104, с. 107 - 108].
После смерти Соломона его сын Ровоам был избран на царство по древнему обычаю – народным собранием. Но вскоре в стране вновь вспыхнуло восстание. Иеровоам смог на этот раз довести его до победного конца, опираясь на помощь египетского фараона Шешенка, который предпринял около 926 года до н. э. поход против Ровоама, завершившийся взятием Иерусалима и разграблением сокровищ храма. Таким образом, Израиль и Иудея, входившие более чем 80 лет в одну державу, стали около 925 года до н. э. отдельными государствами: северная область отпала от Иудеи и стала самостоятельным Израильским царством.
В противоположность Иудее, где неизменно продолжала править династия потомков Давида, на севере, в Израиле, имела место быстрая смена династий. Самой значительной из них была та, которую основал в 875 году до н. э. военачальник Омри и которая просуществовала около 50 лет. При ней Израиль пережил пору расцвета, и в ассирийских анналах IX века до н. э. государство Израиль называется «дом Омри». Основатель этой династии сделал своей столицей город Самарию, построенный им в центре государства, среди плодородной долины, на очень выгодной в стратегическом отношении высоте, которую можно было легко превратить в мощную крепость.
О богатстве знати в Самарии свидетельствуют раскопанный царский дворец, построенный Омри и расширенный его сыном, а также найденные в городе многочисленные резные пластины из слоновой кости, части различных изделий, украшенных золотом и другими драгоценными материалами. О больших размерах царского хозяйства времени VIII века до н. э. дают представление найденные в царском дворце многочисленные обломки глиняных сосудов, использовавшиеся как писчий материал, в частности, на таких черепках были написаны сопроводительные документы к поставкам дворцу вина и масла, присылаемых из царских имений.
В IX и VIII веках до н. э. Израиль и Иудея представляли собой уже вполне сложившиеся рабовладельческие государства с далеко зашедшим процессом разложения общины [5, т. I, с. 487 - 489].
«Три века древнейшей еврейской истории, следующие за расколом соломонова царства на Израиль и Иудею, из нашего времени видятся смутно различным месивом царских имён, почти стёршихся из человеческой памяти событий. В Израиле дорвавшиеся до власти узурпаторы словно косой выкашивают всех, кто мог бы покуситься на эту власть, потом становятся жертвами других – более хитрых, жестоких, удачливых – узурпаторов. Смена власти идёт привычным кругом насилия. В Иудее вроде бы сохраняется преемственность дома Давидова. Но суть истории та же: чуть зазевался и ближайший родственник всадит тебе нож в спину. Евреи воюют друг с другом и с внешними врагами. Их царства то расширяются за счёт завоеваний, то почти исчезают с лица земли под напором врагов. Они то впадают в язычество, то вдруг вспоминают о Яхве и начинают рьяно внедрять законы Моисея. Общая тенденция в эти триста лет клонит к упадку еврейской цивилизации» [19, c. 113 - 114].
Диаспора – греческое слово, означающее «рассеяние». В глубокой древности большие еврейские общины были в Египте, Вавилонии, на островах Средиземного моря. Задолго до расцвета финикийской и греческой колонизации иудеи тоже основывали свои поселения вне своих царств. По Священному Писанию, иудейская колония существовала во время Товита в мидийском городе Рагах (Тов. I, 14 – 16), развалины которого лежат в несколько часов пути к юго-востоку от Тегерана (Иран) [смотри: 39, с. 385].
В V веке до н. э., в период прсидского владычества, население Иудеи постепенно увеличивалось, но всё же большинство евреев жили в диаспоре: Месопотамии, Египте, на островах Эгейского моря. В среднем течении Нила, неподалёку от Асуана, давно существовало еврейское военное поселение Элефантина. Сохранились написанные на папирусах письма, адресованные персидскому наместнику Вагою (Багоасу) и самарийским властям.
В 410 году до н. э. египетские жрецы бога Хнума сожгли в Элефантине иудейский храм. Их ярость вызывали жертвоприношения животных. Тамошние евреи просят помощи в восстановлении храма. Им разрешили отстроить храм при условии, что в нём не будут приноситься в жертву животные [смотри: 19, с. 195, с. 401].
Пороки и разделение Еврейского царства на Иудейское и Израильское [928 г. до н. э.] ослабили еврейский народ, чем и воспользовались ассирийцы и вавилоняне.
Ассирийское и Вавилонское царства, древнейшие государства Передней Азии, находились в области рек Тигра и Евфрата. Ассирия лежала по среднему течению Тигра и по отрогам Иранского плоскогорья; её столицей был город Ниневия на Тигре.
Вавилонское царство (Вавилония) располагалось на равнине по нижнему течению рек Тигра и Евфрата; столицей царства был город Вавилон на Евфрате.
Местность, где реки Тигр и Евфрат наиболее отдаляются одна от другой, в древности называлась греками Месопотамией, то есть Междуречьем. Климат Месопотамии и Вавилонии был жарким, дожди выпадали редко; однако, несмотря на это, почва была плодородна, особенно в Вавилонии, вследствие периодического разлива рек. Пшеница и ячмень в этой местности давали урожаи сам-200, иногда сам-300.
Ассирийцы и вавилоняне, как и евреи, принадлежали к семитическим племенам, говорили на одном языке и имели одну религию, но нравы и обычаи их были различны. Ассирия в течение столетий проводила захватническую политику и постепенно за счёт соседей расширила свою территорию до Чёрного и Каспийского морей и до Индийского океана. Вавилон был дважды взят ассирийским царём Синаххерибом [правил с 702 по 689 гг. до н. э.]. После второго захвата царь приказал вывезти статую бога Мардука в Ассирию, а город снести с лица земли. Жители Вавилона были частью казнены, а частью выселены в различные области Ассирийской державы. Конец жизни Синаххериб провёл в Ниневии, благоустройству которой он уделил много внимания. Своим наследником и правителем Вавилонии Синаххериб назначил Асархаддона (Ашшурахиддина), своего сына от сириянки. Это назначение вызвало, повидимому, недовольство в придворных кругах, в результате чего двое других сыновей Синаххериба организовали заговор. Синаххериб был убит в храме в январе 680 года до н. э., а Асархаддон сумел справиться с мятежными братьями (после поражения они обратились в бегство) и вступил на престол.
Асархаддон [680 - 669 гг. до н. э.] немедленно приступил к восстановлению Вавилона. Город был отстроен, благодаря тому, что к строительной повинности были привлечены массы податного населения. При этом наново была сооружена и храмовая башня Этеменанки при святилище Мардука. Её восстановлением руководил ассирийский зодчий Арадаххешу. Многие города Вавилонии получили опять свои привилегии, отнятые у них Синаххерибом [смотри: 5, т. I, с. 551 - 552].
Когда ослабело еврейское государство, ассирийцы попытались утвердиться на берегах Средиземного моря. Особенно воинственны были ассирийские цари из дома Саргонидов: Саргон, Синнахериб и другие. Они опустошили всю Финикию и напали на Израильское царство. В 722 году до н. э. ассирийский царь Саргон II взял столицу Израильского царства – Самарию (Шомерон) и присоединил царство к Ассирии. Иудейские же цари признали себя «слугами» ассирийского царя и обязались платить дань.
Египтяне, евреи и другие народы Востока при завоеваниях совершали жестокости, но ассирийцы превосходили в них всех вместе взятых: они разрушали города, засыпали каналы, вырубали священные рощи; взятых в плен воинов отправляли в Ниневию, где их после жестоких пыток казнили. Ассирийское царство было ненавистно всем народам: особенно ненавидели его евреи и соплеменные им вавилоняне; награбленным же богатствам вавилонян более всех завидовали мидяне. Вавилония и Мидия, соединили свои усилия, завладели Ниневией, разрушили её, а жителей, в отмщение частью перебили, частью обратили в рабов. Последний царь из Саргонидов не пожелал пережить падения своего царства и бросился в пламень царского дворца.
Говорят, что еврейский пророк Наум задолго предсказал гибель Ассирийской державы, называя Ниневию «городом кровожадным», «городом преступлений и лжи». Северная половина Ассирии была присоединена к Мидии, а южная – к Вавилонии. Место Ассирийского царства заняло Вавилонское (Ново-Вавилонское). Его первым царём был Набопалассар, покоритель Ниневии. Сын Набопалассара, Навуходоносор I, захватил все финикийские города, кроме Тира. Тир он не смог завоевать, хотя и осаждал его так долго (13 лет), что, по словам пророка Иезекииля (Иехезкиэля), «головы воинов его сделались лысыми, и плечи их ободрались».
Нововавилонское царство просуществовало примерно с 612 года до н. э. (даты разрушения столицы Ассирии – Ниневии) до 539 года до н. э. (даты захвата Вавилона персами во главе с царём Киром).
«При… {фараоне} Априи [588 - 566 гг. до н. э.] Египет отважился открыто поддержать Иудею в борьбе с Ново-Вавилонским царством. Фараон при этом, вероятно, больше думал о захвате торговой Финикии, чем о действительном отпоре вавилонянам… Априй отправил против Кирены большое войско, составленное, естественно, из египтян, а не из греков; но воины Кирены наголову разбили его. Тогда, по Геродоту, в египетском войске вспыхнул мятеж, и царём был провозглашён сановник Амасис [Яхмос II, 569 - 525 гг. до н. э.]… Хотя Амасис был обязан своим выдвижением египетскому войску, он не порывал и с греками. По Геродоту, Амасис из лагерей в Дельте перевёл в Мемфис ионийских и карийских наёмников и составил из них свою охрану против египтян. Фараон был весьма расположен к грекам, он делал пожертвования в их храмы, одна из его жён была родом из Кирены. Отведённый грекам город Навкратис в западной части Дельты был наделён привилегиями, в нём была сосредоточена иноземная торговля {за возможность селиться и торговать греки выплачивали Египту налог}…
Каким бы простонародным весельчаком ни рисовался Амасис последующим поколениям, сложившим о нём сказки, он на деле оставался царём знати, в первую очередь жреческой. Его главная жена и мать его наследника была дочерью верховного жреца Птаха. Геродот упоминает пропилеи (проход с колоннами) Амасиса в саисском храме, исключительные по своей высоте и обширности. Царь оставил сооружения в мемфисских и других храмах. Когда впоследствии зашла речь о восстановлении урезанных персидскими завоевателями продовольственных, денежных и иных государственных взносов в храмы, доходы времени фараона Амасиса принимались за желаемый образец» [5, т. I, с. 585 - 586].
Историки обращают особое внимание на время царствования в Вавилоне Навуходоносора II [605 или 604 - 562 или 561 гг. до н. э.]. В 605 году до н. э. Навуходоносор в Сирии разбил войско фараона Нехао, тем самым положив конец египетскому могуществу на Ближнем Востоке. В 597 году до н. э. Навуходоносор II захватил Иудею и овладел Иерусалимом. Иудейский царь Иехония [597 г. до н. э.] вместе с семьёй, часть иудейской знати (Даниил, Анания, Азария, Михаил и другие, общим числом около десяти тысяч), ремесленники были взяты в плен и угнаны в Вавилон. Царь Иехония в Вавилоне был посажен в тюрьму, где провёл тридцать шесть лет. На родине его продолжали считать законным царём. Иосиф Флавий отмечает, что Иехония добровольно сдался Навуходоносору с жёнами и детьми ради спасения города. Тем не менее вавилоняне разграбили Храм, вынеся оттуда всё золото и драгоценности. В городе остались преимущественно бедняки. Царём Иудеи Навуходоносор поставил дядю Иехонии Матфанию, которого переименовал в Седекию (в другом месте Библии он назван братом Иехонии).
Седекия (Цидкия) был вассальным правителем Иудеи одиннадцать лет [597 - 586 гг. до н. э.]. При вступлении на престол он поклялся быть верным Навуходоносору, но нарушил клятву на десятом году правления. Остатки иерусалимской аристократии разделились на тех, кто воспринимал подчинение Вавилону как неизбежность, и тех, кого не покидала мысль о союзе с Египтом против Вавилонии (среди последних были военачальники и священнослужители, не простившие вавилонскому царю разграбления Храма). В это время Египту в борьбе с Вавилонией удалось одержать ряд побед. Фараон Псамметих совершил удачный морской поход в Финикию, что не подорвало могущество Вавилона, но дезориентировало Седекию. Он решил, что настал благоприятный момент, и пригласил в Иерусалим послов из Моава, Идумеи, Аммона, Тира и Сидона, надеясь заручиться поддержкой соседей против вавилонян. Вопреки предостережениям опального пророка Иеремии Седекия перестал платить дань Вавилону. Возмездие Навуходоносора за непослушание Седекии было сокрушительным. Большое войско подошло к Иерусалиму. Вавилоняне возвели вокруг Иерусалима земляной вал и почти два года держали город в осаде. Спешившее на подмогу египетское войско было разбито. Голод сломил сопротивление иудеев. Седекия вместе с сыновьями пытался бежать за Иордан, но был схвачен в Иерихоне и приведён в стан Навуходоносора в Ривле. Туда же привели многих знатных иудеев, сопротивлявшихся вавилонянам. Всех их после пыток казнили. Сыновей Седекии закололи на глазах отца, а ему самому выкололи глаза и в двойных оковах отвели в Вавилон. Вскоре после этого Навуходоносор (вторично) овладел Иерусалимом [586 г. до н. э.]. Иерусалим постигла страшная участь. Крепостные стены были разрушены. Разрушен был и Храм, сожжён Царский дворец (Соломона), а город - разграблен. Жители царства, кроме бедняков, были, по ассирийскому обычаю, расселены по городам Вавилонии. Земли переселённых были розданы оставшимся жителям – этим путём надеялись завоевать сторонников для вавилонской власти в Палестине. Часть её жителей, сопротивлявшихся после падения Иерусалима, отошли на египетскую территорию, где впоследствии были поселены в качестве военных колонистов. Так в 586 году до н.э. прекратило своё существование Иудейское царство. 586 год до н. э. считается годом разрушения Первого Иерусалимского храма, которое происходило на глазах пророка Иеремии, всегда резко выступавшего против сопротивления Вавилону. Сбывались его самые мрачные предсказания. Иеремия считал, что недальновидная политика царя, не понимавшего сути происходящего, стала причиной погубившей страну катастрофы. Он называл Седекию и его приспешников «худыми смоквами, которых и есть нельзя по негодности их» (хотя вообще-то плоды смоковницы очень ценились за вкусовые качества и питательность). В отличие от ассирийцев, которые за сто тридцать пять лет до того, завоевав Израильское царство, на месте перемещённых израильтян расселили пришлых людей, вавилонский царь не стал заселять Иудею чужаками. После разгрома Иудея не представляла для него большого интереса. Начальником над остатками евреев Навуходоносор поставил Годолию (Гедалию). Резиденция этого наместника находилась в Масфафе близ разрушенного Иерусалима. В 568 году до н. э. Навуходоносор II разорил Египет. В завоевательной кампании Навуходоносора разгром Иудеи – незначительный эпизод широкомасштабной войны. Ассирия, Египет, Финикия, Сирия, многие другие государства пали жертвами агрессии. Это был звёздный час Вавилона. Навуходоносор перенёс из Ниневии в Вавилон центр своей империи и превратил город в столицу мира. Вавилонский царь не был похож на жестоких ассирийских царей, Навуходоносор II отличался миролюбием, поощрял развитие наук и задумал большую строительную программу. Именно ему мы обязаны одним из семи чудес света – висячими садами Семирамиды в Вавилоне (эти сады облегчили страдания умирающего Александра Македонского). С помощью миллионов пленных (египтян, финикийцев, иудеев, израильтян и других) Навуходоносор II расширил, укрепил и украсил Вавилон. Каждый кирпичик величественных храмов и дворцов нёс на себе клеймо «Навуходоносор, сын Набополассара, царь Вавилонский». Вокруг Вавилона, имеющего вид четырёхугольника со стороной около 10 км (по другим данным, около 20 км), на некотором расстоянии была возведена стена, внутри которой могло скрываться в случае военных действий окрестное население. Собственно город, имевший несколько сот тысяч жителей, был обнесён двойной кирпичной стеной исключительной высоты (50 футов или, примерно, 15 м) и мощности (ширина её была такой, что по ним могли рядом ехать четыре колесницы) со рвом и валом перед нею.
Город пересекался Евфратом, через который был перекинут мост на каменных быках. Центром города была цитадель (комплекс дворцов), расположенная частично внутри, частично снаружи собственно города. Дворцы были обширны, высоки, строились из высушенного на солнце кирпича. Они состояли из больших парадных зал и небольших комнат кругом дворов; освещались они отверстиями в плоской крыше или через двери. Стены зал были покрыты разноцветными барельефами, изображавшими сцены охоты, разные события из жизни царя, строителя дворца. При входе во дворец стояли колоссальные изваяния крылатых быков из раскрашенного гипса, которые служили символами добрых духов, охранявших людей от злых духов, или демонов, которыми, по верованиям ассирийцев и вавилонян, был наполнен мир. Весь город пересекала прямая «процессионная дорога», мощёная посередине плитами белого и розового камня. Эта дорога вступала в город через северные ворота, посвящённые богине Иштар. Они были украшены рельефными изображениями быков и мифических чудовищ. Дорога далее вела вдоль стен цитадели к стенам ограды храма Мардука. Посреди этой ограды высилась 90-метровая громада храмовой ступенчатой башни «Этеменанки» (вошедшей в легенду под названием «Вавилонской башни»).
Подобные башни (зиккураты) составляли непременную часть храма главного бога любого вавилонского города и строились в три этажа, согласно мифическим представлениям вавилонян о построении мироздания (небо, земля и подземные воды), или в семь этажей – возможно, в честь семи астральных божеств.
Башня «Этеменанки» состояла из семи разноцветных этажей и была увенчана синим храмиком с золочёными рогами по углам; в нём находилась золотая статуя главного бога Мардука.
Вавилонское пленение евреев продолжалось недолго – это чуть больше пятидесяти лет. Ещё в 597 году до н. э., после первого похода на Иерусалим, Навуходоносор выслал в Вавилонию около десяти тысяч человек. Спустя десятилетие, когда Иудейское царство было окончательно уничтожено, по их следам в изгнание отправились ещё многие тысячи их соотечественников.
«С VI века до н. э. вавилонская еврейская община лидирует в культурном развитии мирового еврейства. Разрушение Иерусалима и высылка на чужбину осмыслялись переселенцами как наказание за допущенные в прошлом прегрешения. Все верили, что народ искупит грехи, искренним раскаянием заслужит прощение господа. Тогда изгоям будет позволено вернуться на родину. Проповедником этих идей стал Иезекииль, последний библейский пророк, оказавший сильнейшее влияние на умонастроения вавилонских евреев».
Иезекииль происходил из семьи священника; родился в Иудее в царствование Иосии [639 - 609 гг. до н. э.]; жил в Тель-Авиве, на берегу реки Ховары. По преда-нию, в юности он прислуживал пророку Иеремии, духовным последователем которого оставался в зрелые годы. На берегу Ховары ему явилось видение божье, после чего он пророчествовал более двадцати лет. Ему было двадцать пять лет, когда Навуходоносор впервые осадил Иерусалим и пленил иудейского царя Иехонию. В Вавилонию пророк  попал в числе первых десяти тысяч иерусалимцев, угнанных в плен. Как впоследствии сложилась судьба этого человека, неизвестно.    
Книга Иезекииля вошла в библейский канон. Иезекииль называл себя стражем дома Израилева и был среди тех, кто возражал против строительства нового храма в Вавилоне. Он считал, что в этом языческом городе с его многочисленными святилищами богу Мардуку и богине Иштар не место иудейскому Храму. К Сиону были устремлены его помыслы. Он убеждал соплеменников, что пленение будет недолгим. Пророк часто выражался аллегорически. Для него Иерусалим – это блудница, которая предавалась большему разврату со своими любовниками, чем её сёстры – Самария и Содома. Поэтому она понесла тяжкое наказание. Но заблудшая сестра покается и будет прощена богом. Ещё Иеремия говорил, что изгнание – кара за отход от истинной веры и падение нравов в царствование Манассии. Иезекииль вслед за Иеремией повторял: сын не несёт вины отца своего. По сути, он следует предсказанию Иеремии, который убеждал: «В те дни (то есть после возвращения из плена) уже не будут говорить: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах – оскомина»; но каждый будет умирать за своё собственное беззаконие; кто будет есть кислый виноград, у того на зубах и оскомина будет». Многочисленная еврейская община из тех, кто был расселён в Вавилонии Навуходоносором и не возвратился в Палестину по указу Кира Великого, обладала большим влиянием в еврейском мире. Её расцвет пришёлся на период правления персидской династии Сасанидов, когда там были созданы знаменитые академии (ешивы) в городах Сура и Пумбедита, где жили авторитетные мудрецы, создатели Вавилонского Талмуда. Только после уничтожения Сасанидского царства арабами в VII веке роль Вавилонии в жизни мирового еврейства стала уменьшаться.
В библейские легенды вошли сказания о «вавилонской башне» и о «вавилонском столпотворении», в которых нашли отзвуки участия в строительстве храма-башни огромного количества разноплеменных и разноязыких людей, в том числе древних евреев (иудеев).
В Библии говорится, что люди пытались построить башню «вышиною до небес», но разгневанное божество смешало их языки так, что они перестали понимать друг друга, вынуждены были бросить постройку и затем рассеялись по всей земле.
Выражение «вавилонское столпотворение» стало синонимом крайней суматохи и путаницы, а под «вавилонской башней» стали понимать неосуществимые проекты и людскую гордыню: в своих притязаниях сравняться с самим богом.
Однако главной достопримечательностью Вавилона стали «висячие сады», заслужившие у древних греков названия одного из «чудес света».
Геродот упоминает, что «висячие сады» приказал сделать царь Навуходоносор для своей жены Семирамиды, родившейся в Иране и привыкшей к его горным лесам.
«Висячие сады» представляли собой высокие четырёхугольные террасы, стоявшие на арках и возвышающиеся одна над другой; на каждой террасе было насыпано столько земли, что в ней могли держаться корнями огромные деревья, которые орошались водой, поступавшей из Евфрата с помощью специальных машин-подъёмников.
Навуходоносор II называл свою столицу Вавилон «Несокрушимой», так как был уверен, что никто не сможет взять её. Однако, вскоре после его смерти Вавилоном завладели персы (539 г. до н. э.). Правда, им не пришлось штурмовать неприступный город: Вавилон был взят ими без боя.
Навуходоносор царствовал сорок три года. Говорят, с ним случались припадки сумасшествия. Его сын Евилмеродах, взойдя на трон, выпустил из тюрьмы иудейского царя Иехонию и осыпал его милостями. Иехонии, проведшему в заключении тридцать шесть лет, были оказаны почести, назначено щедрое содержание.
Иосиф Флавий отмечает в «Иудейских древностях», что Евилмеродах, хоть и с опозданием, но загладил вину своего отца перед Иехонией. Повидимому, дело шло к восстановлению иудейской монархии во главе с представителем дома Давидова. Однако события развернулись по-другому.
Через два года Евилмеродах погиб от рук заговорщиков во главе с зятем царя. Но и тому не удалось усидеть на троне. После периода запутанных дворцовых интриг царём стал Набонид (Набу-Нагид).
«Он был учёным человеком, увлечённо занимался археологией. Набонид провозгласил верховным божеством бога луны Сина, что было встречено в штыки жреческим сословием. Напряжённость в государстве усиливалась. Во время своего пятнадцатилетнего правления Набонид воевал с мидийским царём Астиагом; но, как оказалось, главная угроза Вавилону исходила от стремительно крепнущего персидского царства. При Кире Великом Персия поглотила Мидию, после чего обрушилась на Вавилон. Набонид не смог или не захотел серьёзно защищаться. В 539 году до н. э. Ново-Вавилонское царство прекратило своё существование» [19, с. 176].
Пока сын царя Набонида - Валтасар (Белшаррусура) пировал в своём дворце, толпа, которой «заправляли» купцы, ростовщики, жрецы открыла городские ворота и впустила персов. Валтасар с отборным отрядом воинов пытался оказать сопротивление Киру в укреплённом центре города, но его отряд был быстро смят, а он сам убит.
«Широко известна легенда, рассказанная в «Книге Даниила» в Библии, о том, что Валтасар пировал во дворце, когда на стене появились буквы, начертанные огненной рукой и предвещавшие падение Вавилона в ту же ночь. Образ деспота, пирующего во дворце и неспособного понять знаки, предвещающие его неминуемую гибель, вошёл в демократическую и революционную поэзию XIX и XX веков нашей эры» [смотри: 5, т. I, c. 567].
«Завоевав Вавилонию, Кир отменил религиозные нововведения Набонида, о чём сообщает надпись на знаменитой цилиндрической табличке. Жрецы, вернувшие себе прежние привилегии с энтузиазмом поддержали персидского царя.
Евреи тоже восторженно отнеслись к крушению Вавилонии. Сбылись предсказания их пророков. Ведь написано у Иеремии: «Возвестите и разгласите между народами, и поднимите знамя, объявите, не скрывайте, говорите: Вавилон взят, Вил посрамлен, Меродах сокрушён, истуканы его посрамлены, идолы его сокрушены» [смотри: 19, с. 176].
Геродот побывал в Вавилоне [около 462 или 461 г. до н. э.] через сто лет после смерти Навуходоносора II . Он так описывает этот город: «Лежит Вавилон на обширной равнине, имеет вид четырёхугольника, каждая сторона которого содержит в себе 120 стадий (около 20 км). Такова величина города. Устроен он так прекрасно, как ни один известный нам город. Вавилон прежде всего окружён рвом, широким и наполненным водой. Вокруг города идёт стена, сложенная из кирпичей и залитая смолистой массой... На стене по обоим краям её поставлены одноэтажные башни, одна против другой; в середине между ними оставался проход для четвёрки лошадей. Стена имеет 100 ворот, сделанных целиком из меди, с медными кольцами и перекладинами».
Из вавилонского плена иудеев отпустил в Иерусалим Кир II, царь Персидский [558 - 529 гг. до н. э.].  В 538 году до н. э. Кир издал приказ, по которому всем иудеям, рассеянным по землям вавилонского царства, позволялось возвратиться в свою страну, в Ханаан (Палестину или Святую землю), восстановить Иерусалим и построить храм. В первый год царствования Кира из плена возвратился первый отряд иудеев (в числе 42 360 человек, кроме множества рабов и рабынь) под предводительством Зоровавеля («рождённого в Вавилоне») [смотри: 39, с. 280 - 281].
По рассказу Михаила Вольпе происходило это так.
Еврейская община Вавилонии разделилась на тех, кто засобирался в дорогу, и тех, кто ни за что не желал уходить. Хотя Кир никого не гнал силой, но он всячески поощрял добровольное переселение. В еврейской общине сложилась атмосфера морального давления на противников возвращения. Анонимный пророк, которого принято называть «Второисайей», призывал евреев вернуться в Иерусалим, грозя карами строптивым: «Выходите из Вавилона, бегите от Халдеев, со гласом радости возвещайте и проповедуйте это, распространяйте эту весть до пределов земли; говорите: «Господь искупил раба своего Иакова». Пророк славословил царя Кира, называя его помазанником божьим. У потомков изгнанной с родины иудейской знати был и конкретный интерес переселиться в Палестину: они мечтали вернуть себе землю и имущество. Царь Кир обязал остающихся снабдить переселенцев вещами и скотом, а также помогать им всеми возможными способами. У персидского царя были свои прагматические расчёты: евреи должны служить империи; их посылали, в сущности, на освоение стратегически важной колонии. Руководителем переселенцев Кир назначил знатного иудея Зоровавеля. Получив под расписку от царских чиновников золотую и серебряную утварь, а также драгоценности, которые в своё время Навуходоносор вывез из старого иерусалимского храма, Зоровавель сел на верблюда и во главе большого каравана отправился в путь. Среди отъезжавших был первосвященник Иисус (Иешуа), сын Иоседеков. Спустя четыре месяца караван добрался до того места, где прежде был город, называвшийся Иерусалимом. Теперь тут были одни руины. Трава и сухой кустарник проросли сквозь древние камни, давая пищу одичавшим козам.
В Иудею пришло сорок две тысячи триста шестьдесят человек. У них было семь тысяч триста тридцать семь рабов и рабынь, двести певцов и певиц, семьсот тридцать шесть коней, двести сорок пять лошаков, четыреста тридцать пять верблюдов, шесть тысяч семьсот двадцать ослов. Люди расселились в разных местах, в основном на севере Иудеи. Там ещё теплилась первобытная жизнь. Немногие поставили палатки на иерусалимских развалинах. Зоровавель и Иисус среди них [смотри: 19, с. 178 - 180].
Таким образом прекратилось так называемое «Вавилонское пленение» иудеев. А Кира (Старшего) историки стали считать «освободителем евреев из вавилонского плена».
«Возможно, что Иерусалим должен был явиться опорным пунктом в борьбе против Египта, тогда ещё не завоёванного персами. Несколько тысяч потомков выселенных вавилонянами иудеев отдельными группами возвратились в течение VI - V веков до н. э. в Иерусалим, многие из них – с рабами. Новая храмовая община освобождалась от царских налогов и повинностей, а на построение города и храма отводились даже средства из доходов сирийско-палестинской провинции. Членам общины дозволялось жить по собственным законам, а храму – собирать с общины определённые поборы. Местное население на территории, подчинённой общине, ставилось в неравноправное, полностью зависимое от неё положение и облагалось в её пользу поборами и повинностями. Идеологическим обоснованием отнесения всего местного населения к числу неполноправных явилось то, что они не принадлежали к числу «правоверных». Поэтому изоляция членов общины, «праведных» поклонников Яхве {иудейского бога}, от окружающего населения должна была быть закреплена правовыми и религиозными запретами. Однако создание подобной привилегированной храмово-городской общины, разумеется, вызвало серьёзное недовольство всего местного населения Палестины (так называемых самаритян – по имени Самарии, столицы Палестинского округа), состоящего частью из потомков иудеев и израильтян, оставшихся в Палестине, частью из потомков жителей, переселённых сюда ассирийскими и вавилонскими царями. Среди персидской администрации также возникло опасение, что создание подобных автономных образований внутри державы может до некоторой степени ослабить персидскую государственную власть. Поэтому организация иерусалимской общины и восстановление города и храма происходили очень медленно и с большими перерывами. Они были завершены только в конце V – начале IV веков до н. э.» [5, т. I, с. 494].
Возвратившиеся из Вавилонии евреи на развалинах Первого Иерусалимского храма построили Второй храм [примерно 516 г. до н. э.].
После 63 года до н. э. Иудея (Judaea), область в южной Палестине, находилась под римским протекторатом (от лат. «protector» - покровитель), а затем стала римской провинцией [6 - 395 гг. н. э.].
Вавилон был захвачен ещё раз: это сделал в 312 году до н. э. один из полководцев Александра – Селевк. Он переселил большую часть его жителей в основаннный им поблизости город Селевкию (ведь так хотелось, по примеру своего царя, оставить память о себе в городах). Ко II веку н. э. на месте Вавилона остались лишь развалины.
В период расцвета Вавилонии большое значение приобрели жрецы, которых  называли халдеями. Халдеи могут быть названы первыми учёными древнего Востока; они положили начало многим наукам, и особенных успехов достигли в астрономии и математике. К занятиям астрономией халдеев побуждала вавилоно-ассирийская религия, состоявшая в почитании небесных светил. Наблюдения над звёздами производились простым глазом с храмовых башен (зиккуратов) или специально построенных башен, которые были предшественниками зданий, названных впоследствии обсерваториями (от лат. observo и франц. observatoire – наблюдаю).
Однако вместе с истинными знаниями вавилонские жрецы распространяли и суеверия; так, они предсказывали по тому или другому виду Луны или по сочетанию звёзд голод, наводнение, войну, а также судьбу отдельных людей или целого народа; их предсказаниям верили и цари, и простые жители. Ещё больше преуспели в насаждении суеверий вавилонские волхвы и маги, которые причитаниями, заклинаниями, амулетами отгоняли от людей злых духов, призывали на помощь добрых, исцеляли людей или напускали на них болезни, могли даже продлить жизнь человека и т. п.
Восточные славяне называли жрецов, служителей языческого культа, волхвами. В христианских преданиях цари-волхвы, маги (лат. magi), мудрецы-звездочёты, пришедшие поклониться младенцу Иисусу Христу. Евангелие (от Матфея) не называет ни их числа, ни имён, ни этнической принадлежности, но из текста ясно, что это не иудеи и что их страна (или страны) лежит на восток от Палестины. По явлению чудесной звезды они узнали, что родился «царь иудеев», мессия, и пришли в Иерусалим, где простосердечно попросили царя Ирода, царя иудейского, помочь им в поисках этого младенца. Запрошенные Иродом книжники сообщили, что, по древним пророчествам, мессия должен родиться в Вифлееме. Ирод и отправил туда волхвов, решив использовать их, чтобы выведать имя своего родившегося соперника.
Звезда, к радости волхвов, остановилась над тем местом, где находится младенец-Христос; они совершили перед ним обряд «проскинезы» (повергаясь ниц, как перед восточным монархом) и принесли ему в дар золото, ладан и благовонную смолу – мирру. Вещий сон запрещает им возвращаться к Ироду, и они отправились к себе на родину.
Церковные предания добавили подробности в эту библейскую историю. Уже Ориген [II - III вв.] исходит из того, что число волхвов, посетивших родившегося Христа, соответствовало числу их даров, то есть было равно трём, и это становится общепринятой версией. Такое число соотносилось с тремя лицами троицы, тремя возрастами человека, а также с представлением о тройственном делении человеческого рода. По другой версии, получившей хождение в сирийской и армянской традиции, число волхвов – 12 (и здесь присутствует «своя» символика: двенадцать апостолов и т. д.). Родиной волхвов в раннехристианской литературе уже со II века (Юстин) нередко называют Аравийский полуостров, тем самым связывая распространённые мифы о «Счастливой Аравии» с ветхозаветными пророчествами о поклонении иноземцев мессианскому царю Израиля. Некоторые особенности аравийских мифов и культов, включавших представление о рождении бога от девы-камня, побуждали христиан предполагать у жрецов и «мудрецов» Аравии особое предчувствие тайны рождества.
Однако ещё чаще за родину волхвов принимали персидско-месопотамский ареал (место обитания, распространения), как у Климента Александрийского (на рубеже II и III веков и позднее). К тому же само слово «маги» исконно обозначало членов жреческой касты Персиды и Мидии, но в быту применялось для обозначения месопотамских («халдейских») астрологов. Раннехристианское искусство изображало ветхозаветных персонажей, оказавшихся в Вавилоне (Даниил и три отрока), одетыми по-персидски: войлочная круглая шапка, штаны, часто хитон с рукавами и мантия. Такой же наряд неизменно даётся волхвам. Персидский царь Хосров II Парвиз [VII в.], уничтоживший все христианские церкви в Палестине, пощадил Вифлеемскую церковь Рождества из-за персидского обличья волхвов, изображённых на висевшей в ней картине. Имена волхвов в раннехристианской литературе варьируются, но позднее, на средневековом Западе, и затем повсеместно получают распространение имена – Каспар, Бальтазар и Мельхиор. О позднейшей их жизни слагают легенды: они были крещены апостолом Фомой, затем приняли мученичество в восточных странах. Их предполагаемые останки были предметом поклонения в Кёльнском соборе (Германия). Дары волхвов обычно истолковывались так: ладаном почитают божество, золотом платят царю, миррой (которой умащали мертвецов) чествуют предстоящую страдальческую кончину Иисуса Христа [смотри: 42, т. 1, с. 244 - 245].
Жрецы и маги записывали молитвы, научные сведения, заклинания и суеверия на глиняных плитках особыми знаками, которые в истории известны под названием клинообразных (гвоздеобразных) письмён (клинопись), изобретённых раньше египетских иероглифов. Жрецы и маги распространяли так много ложных сведений, что Вавилонию одинаково можно назвать и родиной наук и родиной суеверий [смотри: 5, т. I, с. 560 - 568].   
Знаменитым государством Африки был Карфаген, основанный, по преданию, преемниками Хирама I, царя города Тира, в 814 году до н. э. [смотри: 5, т. I, с. 496].
«Карфаген - по-финикийски - «Карт-Хадашт», что означает в переводе «Новый город» {или Новгород}… {Развалины города Карфагена находятся вблизи современного города Туниса.} Карфаген, будучи колонией Тира, сам явился метрополией для ряда финикийских колоний в Западном Средиземноморье… Город имел выгодное географическое положение как центр финикийской колонизационной деятельности… Карфаген рано превратился в крупный центр посреднической торговли. Масштабы её были очень широки. Рабы, слоновая кость - из внутренних областей Африки, дорогие ткани и ковры - из стран Передней Азии, золото, серебро - из Испании, олово - из Британии, воск - с Корсики, вино - с Балеарских островов, масло, вино - из Сицилии, а позже и изделия греческого художественного ремесла - таков далеко не полный перечень предметов карфагенской торговли… В противоположность другим финикийским городам-государствам в Карфагене в широких масштабах развились крупные земледельческие плантационные хозяйства, где эксплуатировался труд многочисленных рабов. Плантационное хозяйство Карфагена сыграло в экономической истории древнего мира очень крупную роль, поскольку оно повлияло на развитие того же типа рабовладельческого хозяйства сперва в Сицилии, а затем и в Италии.
В VI веке или, может быть, в V веке до нашей эры в Карфагене жил писатель-теоретик плантационного рабовладельческого хозяйства Магон, большой труд которого пользовался такой славой, что римскому войску, осаждавшему Карфаген в середине II века до н. э., был дан приказ сохранить этот труд. И он был действительно сохранён. По постановлению римского сената труд Магона был переведён с финикийского языка на латинский, а затем был использован всеми теоретиками сельского хозяйства Рима…
Основным соперником Карфагена {в его колонизационной деятельности} в этот период были… греки. Так, в начале VI века до н. э. карфагеняне сталкивались с греками из Фокеи, заселившими Массалию (ныне Марсель на юге Франции); проникновение в Испанию {и захват городов: Гадеса (ныне Кадиса) и Таршиша (вероятно, Тартесса)} тоже {были связаны} с борьбой против греков, и, наконец, весь начальный этап борьбы за Сицилию характеризуется военными столкновениями с греками» [5, т. I, с. 501 - 502].
Господствующий класс финикийских государств, опасаясь восстаний рабов и бедноты, стремился к тому, чтобы в городах не скоплялось большого количества «беспокойных элементов». О мерах, к которым прибегала знать Карфагена, чтобы устранить из метрополии «нежелательные элементы» населения, мы узнали из сочинений Аристотеля [IV в. до н. э.].
Карфаген был самой крупной североафриканской колонией финикийцев, государственную организацию которой описал Аристотель: «Хотя строй Карфагенского государства и отмечен характером господства имущих, однако карфагеняне удачно спасаются от возмущения со стороны народа тем, что дают ему возможность разбогатеть. А именно, они постоянно высылают определённые части народа в подвластные Карфагену города и области. Этим карфагеняне врачуют свой государственный строй и придают ему стойкость» [смотри: 5, т. I, с. 388].
Вероятно, карфагеняне научились искусству «врачевать» свой государственный строй у метрополии - Тира, которая время от времени (может быть, ещё с конца II тысячелетия до н. э. и, во всяком случае, с начала I-го) неоднократно высылала, как, впрочем, и другие финикийские города-государства, по несколько тысяч граждан в целях создания своих колоний на побережьях Средиземного моря. Подобные финикийские колонии, имевшие целью обеспечение финикийской морской торговли, создавались в восточной части Средиземного моря, в первую очередь на острове Кипр, где финикийцы прочно закрепились ещё во II тысячелетии до н. э.. Но в северной части Восточного Средиземноморья важную роль играли местные мореходы - греки, ликийцы, карийцы. В VIII - VI веках до н. э. греки начинают развивать собственную колонизационную деятельность [смотри: 5, т. I, с. 500 - 501].
«Со времён глубокой древности Аттика {Балканский полуостров} была обитаема; древнейшие из погребений, открытых на её территории, относятся к неолиту. Во II тысячелетии до н. э. в Аттике существовал один из центров микенской культуры…
В греческой литературной традиции об истории Аттики древнейшего времени сохранились лишь смутные воспоминания, облечённые в форму легенд о царях. С именами этих царей позднейшее афинское предание связывало происхождение наиболее древнего деления общины афинян на четыре родовые филы (племени) {эолийское, дорийское, ахейское и ионийское}, на фратрии и роды, а также расчленение жителей на эвпатридов - родовую аристократию, геоморов - земледельцев и демиургов - ремесленников, то есть, деления, исторически возникшего в пору разложения первобытнообщинного строя.
{«Эвпатриды выделялись почётом, геоморы – полезностью, демиурги – численностью» (Плутарх, Тезей...) [4, с. 61].}
Легендарному царю Тесею {или Тезею}, время жизни которого относили к поколению, предшествовавшему Троянской войне, то есть, к XIII веку до н. э., афиняне приписывали проведение синойкизма {совместного поселения}, заключавшегося, по преданию, в объединении вокруг Афин двенадцати прежде обособленных общин. На самом деле процесс постепенного объединения населения Аттики вокруг Афин растянулся на долгое время и полностью закончился, повидимому, лишь к VII веку до н. э., когда так называемый царский период уже стал далёким прошлым, и афиняне управлялись коллегией девяти старейшин - архонтов, ежегодно избиравшихся из эвпатридов. По истечению срока полномочий архонты становились членами ареопага. Ареопагом в Афинах назывался по месту, где он заседал - на холме, посвящённом богу Аресу, - древний совет, некогда совет старейшин, превратившийся в орган правящей аристократии {эвпатридский совет на Ареевой скале}» [5, т. I, с. 671].
«В Древней Греции специфическим типом государства был полис - античный город- государство» [4, с. 278].
«Маркс писал: «В древних государствах, в Греции и Риме, принудительная эмиграция, принимавшая форму периодического устройства колоний, составляла постоянное звено в общественной цепи… Недостаточное развитие производительных сил ставило граждан в зависимость от определённого количественного соотношения, которого нельзя было нарушать. Поэтому единственным выходом из положения была принудительная эмиграция» {К. Маркс и Ф. Энгельс. Вынужденная эмиграция…}» [Цит. по: 5, т. I, с. 661].
«Колония – латинское слово. Оно стоит в связи с colere (возделывать землю). Первоначально термин «колония» обозначал деревенскую, в противоположность городской, землю с расположенным на ней крестьянским двором. Позже «колонией» стали обозначать местность в большем или меньшем отдалении от Рима, заселённую жителями, выведенными из Рима по распоряжению государственной власти. В этом значении «колония» утратила уже связь с первоначальным представлением о сельской общине; «колония» стала городом, но всецело зависящим от своей метрополии, Рима.
В новое время термин «колония», приближаясь в основном по своему значению к латинскому термину, получил более широкое зачение, обозначая владения того или иного государства в чужой стране, находящейся по преимуществу в другой части света.
Греческий термин для обозначения «колонии»... стоит в связи с глаголом «жить вдали» (в переносном значении «выселяться»), самый же термин «колония»... означает поселение греков в чужой стране... По своей сущности греческие колонии в корне отличаются от колоний современных. Так как в древности единого греческого государства не существовало, а был ряд отдельных греческих государств-городов, полисов, то в применении к греческим колониям мы можем именовать их так лишь в этническом смысле, поскольку эти колонии основаны греками и населены были греками. Если бы мы пожелали быть строго последовательными, то мы должны были называть греческие колонии, сообразуясь с тем, из какой метрополии они вышли, то есть говорить о колониях Милета, Халкиды, Мегар и т. д. Будучи поселениями греков в чужой стране, греческие колонии представляют совершенно самостоятельные государственные образования, ни в политическом, ни в экономическом отношении не зависящие от своих метрополий. Каждая из колоний имеет своё собственное государственное устройство (политию), которое может совпадать, но может и не совпадать с политией метрополии. Гражданское население колонии составляет гражданство её, а не гражданство метрополии, так что например гражданин Милета, выселившийся в милетскую колонию Ольвию, именуется уже не милетянином, а ольвиополитом. Колония имеет свои законы, свои суды, своих должностных лиц, чеканит свою монету, одним словом, проводит свою внутреннюю, как и внешнюю, политику совершенно независимо от метрополии {как исключение можно назвать город Потидею}...
От колоний в собственном смысле нужно отличать эмпории и клерухии {«клерух» дословно значит «владеющий земельным участком»}. Эмпорий... был торговой факторией, основанной в чужой земле. В противоположность колонии, эмпорий не представлял собой самостоятельной гражданской общины и в правовом отношении зависел всецело от метрополии. Цель основания эмпории была исключительно торговая. Клерухия – лишь особый вид колонии, обитатели которой продолжали оставаться гражданами метрополии, основавшей клерухию. Нам известны только афинские клерухии, целью основания которых было закрепление афинской власти. Древнейшая афинская клерухия основана была в VI веке до н. э. на острове Саламине» [24, с. 147 - 148].
Вообще же историки признают, что установить хронологические рамки древнейшего периода колонизации и определить её последовательные этапы невозможно. Полагают, что новый толчок к колонизации, охватившей широко греческий мир (а также и европейский и азиатский) в период VIII – VI веков до н. э. (когда основано более 150 греческих колоний), был вызван изменившимися историческими условиями жизни. По преданию, город Милет образовал более 60 колоний; основанные коринфянами Сиракузы в Сицилии по количеству жителей и богатству скоро ни в чём уже не уступали своей метрополии – Коринфу. Из других городов с Милетом в колонизационной деятельности конкурировали Галикарнас, Клазомены, острова Книд, Родос, Лесбос (Митилена) и небольшой остров Эгина, связывавший западную часть Эгейского моря с восточной.
По греческим мифам, основание самого города Милета, вероятно, было сделано выходцами с острова Крита. Согласно мифу, критянин Милет, сын Аполлона, бежал от царя Миноса и основал поселение на побережье Карии, названное его именем.
Выходцы из Фокеи основали в устье реки Роны колонию Массалию (ныне Марсель, Южная Франция).
На юго-восточном побережье Средиземного моря возникли две самые значительные греческие колонии - Навкратис в Египте и Кирены на побережье Ливии, западнее Египта [смотри: 5, т. I, с. 661 - 664].
Во второй половине VII века до н. э. в колонизационном движении, возникшем по частной инициативе, принимают участие целые группы выселенцев. Преимущественно те города-полисы, которые в VII и VI веках до н. э. играли руководящую роль в экономической жизни, нуждались в новых рынках, и если в основании колоний особенно важное место занимает Иония во главе с Милетом, то это просто объясняется тем, что в её городах уже рано развилась торговая деятельность. Разумеется, помимо мотивов расширения торговых связей на развитие колонизации оказывали своё влияние и другие факторы: рост населения городов, недостаток годной для обработки земли и социальная борьба, происходившая во многих греческих городах-государствах. Эта борьба была, в сущности, борьбой за землю, так как обладание ею вело и к приобретению политических прав, поскольку только со званием греческого гражданина связывалось и обладание последним земельной собственностью.
Колонизационное движение начинает затухать с середины VI века до н. э., так как образование на Востоке персидского царства оказывает давление и на греческую торговлю, а на Западе Карфаген в союзе с этрусками кладёт предел дальнейшей экспансии греков. Сохранились разрозненные упоминания [V и IV вв. до н. э.] об отправке колоний афинянами, не принимавшими в предыдущее время никакого участия в колонизационном движении. Но цель основания этих колоний была совершенно иная: они должны были способствовать укреплению Афин и имели исключительно военное значение. Таковы были афинские колонии в Македонии (Амфиполь), во Фракии (Брея), на восточном побережье Адриатического моря. В эллинистическую эпоху основано было много колоний Александром Великим и диадохами. Но эти колонии были (вначале) исключительно военными поселениями.
Греческая колонизация происходила по трём направлениям: западному, южному и восточному. Первые два направления вели колонистов в область Средиземноморья, третье – в область Черноморья. Западная колонизация богаче всего представлена поселениями греков в Сицилии и Южной Италии (которая ещё в древности получила название Великой Греции). Природные богатства этих областей очень привлекали поселенцев: хлебородная почва, обилие фруктовых деревьев и кустарников (в том числе, маслин и виноградных лоз), обширные пастбища, наличие корабельного леса и достаточного количества удобных гаваней. Древнейшей греческой колонией (из основанных в Италии и Сицилии) считается Кима (у римлян – это Кумы), расположенная на западном побережье Апеннинского полуострова. Кима осталась крайним пунктом распространения греков на западном берегу Италии; к северу от неё начинается уже сфера влияния этрусков. Киму основали халкидяне (из города Халкиды на острове Эвбее) совместно с выходцами из малоазийского города Кимы. В свою очередь Кима основала поблизости от себя ещё ряд колоний, в их числе Неаполь («Новый город»). Жители Кимы (и других здешних колоний) продавали этрускам те предметы греческого металлического и керамического производств, которые в большом количестве находят в наше время в этрусских некрополях. Через посредство Кимы латины и этруски познакомились и с халкидским алфавитом (греческий алфавит).
Халкидянами же, по преданию, в 735 году до н. э. был основан Наксос - первая греческая колония в Сицилии (на восточном её берегу, рядом с вулканом Этной), которая, в свою очередь, основала Катану и Леонтины, затем на северной оконечности Сицилии – Занклу, лежавшую в очень плодородной местности и обладавшую прекрасной гаванью и богатой рыбной ловлей.
В первой четверти VII века до н. э. колонисты-халкидяне при содействии выходцев из Мессении, спасшихся от спартанского господства, заняли на противоположном берегу пролива (ныне Мессинский пролив) город Регий (в наше время: Реджио, а ныне – Реджо-ди-Калабрия).
В середине VII века до н. э. те же колонисты при содействии сиракузян основали Гимеру на северном берегу Сицилии. Что касается Занклы, то в начале V века до н. э. её жители были вытеснены самосскими изгнанниками, нашедшими в ней приют, но и самосцы, в свою очередь, были изгнаны из Занклы тираном Регия Анаксилаем, переименовавшим её в Мессану (римское имя Мессина остаётся за ней и поныне).
Спустя поколение после прибытия халкидян в Сицилию Коринф создал на восточном побережье Сицилии колонию Сиракузы, которая в дальнейшем стала самым крупным из всех греческих городов, расположенных к западу от Греции. Однако коринфской колонизации Сицилии предшествовало обоснование коринфян на острове Керкира (в наше время назывался Корфу, но после возвращения острова Греции ему было возвращено древнее название). Коринфяне в конце VIII века до н. э. оттеснили ранее живших на острове выходцев из Эретрии. Керкира быстро разбогатела благодаря процветавшей на ней культуре виноградной лозы и завела собственный большой флот для своих торговых операций. Коринф в течение VII века до н. э. занял северо-западную Грецию и примыкавшее к ней адриатическое побережье, заселив остров Левкаду и основав города Амбракию в Эпире, Аполлонию и Эпидамн – в Иллирии. Этим колониям приходилось выдерживать постоянную борьбу с туземным населением. Около 734 года до н. э. коринфяне утвердились к югу от халкидских колоний, на небольшом острове Ортигии, впереди самой прекрасной бухты. Затем они перешли на материк и основали город – Сиракузы. После внутренних междоусобиц власть захватили потомки первых колонистов, обладавшие большими земельными владениями. Они назывались «гаморами» и поставили во главе правления сословие «всадников». Демос состоял из безземельных, ремесленников, купцов и матросов. Туземное население (килликирии) было обращено в зависимость. В Сиракузах быстрыми темпами развивались промышленность, торговля, мореплавание. Там обрабатывались железо, медь, глина. Излишек своего населения Сиракузы размещали по основанным ими в Сицилии колониям. В середине VI века до н. э. Сиракузы присоединили к себе Леонтины, и в их распоряжении оказалась территория в 4 700 кв. км. Это было первым шагом этой колонии к тому, чтобы, в конце концов, стать во главе политического объединения всей Сицилии.
Во второй половине VIII века до н. э. между Сиракузами и Леонтинами возникла мегарская колония, получившая название Мегар Гиблейских. Таким образом, соседи Коринфа Мегары на берегу Саронического залива стали соседями его и в Сицилии. Новым Мегарам было не под силу соперничать с Сиракузами, а потому столетием позже они с помощью метрополии основали на южном берегу Сицилии Селинунт (может быть, на месте существовавшей там ранее финикийской фактории). Селинунт славился своими виноградниками и рыбными ловлями. Насколько богат был этот город, свидетельствуют сохранившиеся на его территории развалины девяти больших храмов с остатками когда-то пышного декоративного убранства.
Юго-восток Сицилии был колонизован в начале VII века до н. э. совместно Родосом и Критом, основавшими, несмотря на сопротивление сикулов (сикулы и сиканы – основные племена, населявшие Сицилию), Гелу, которая стала главным городом южной Сицилии. В первом десятилетии VI века до н. э. Гела, в свою очередь, вывела при содействии родосцев колонию в Акрагант (у римлян – Агригент), быстро разбогатевший благодаря культурам винограда и оливы. Акрагант стал главным поставщиком вина и оливкового масла для Карфагена. Уже в V веке до н. э. город считался после Сиракуз самым блестящим греческим городом. Селинунт (и Акрагант) являлись крайними эллинскими пунктами в западной части Сицилии. Сиканы ещё продолжали держаться, укрепившись в нескольких пунктах центральной части острова. За финикийцами остались всего три города на западном берегу (среди них – Лилибей). Вся остальная часть Сицилии перешла в руки греков, причём восточное её побережье (за исключением Сиракуз и Мегар Гиблейских) и отчасти северное были заняты ионийскими колониями, а южное – дорийскими.
В конце VIII века до н. э. в Южную Италию отправились переселенцы из Ахайи (ахейцы). На западном берегу залива (позже названного Тарентским) они основали Сибарис. Это была главным образом земледельческая колония, занимавшаяся, впрочем, и торговлей. Климат той местности был нездоровый, но почва чрезвычайно благоприятна для возделывания злаков и винограда. Хлеб, по преданию, давал урожай сам-сто. Вина выделывалось так много, что приходилось строить огромные погреба для его хранения; рассказывают, что будто бы был даже устроен подземный канал, по которому вино доставлялось на берег залива к судам, отправлявшимся с ним в далёкие города. Леса вокруг Сибариса давали прекрасный корабельный материал и большое количество смолы. Такие богатства Сибариса обеспечили его быстрый рост и благосостояние. Предание рассказывает, будто город имел 9 км в окружности; Эфор насчитывал его население в 100 000 человек, а Тимей даже в 300 000 – цифры, по античному масштабу, колоссальные. С ранних пор в Сибарисе упрочился демократический государственный строй. Когда Мессинский пролив попал в руки халкидян и когда завязались торговые связи с Милетом, Сибарис сделался складочным местом для его товаров (в особенности шерсти), и купцы Сибариса доставляли их всем соседним народам, в частности этрускам, для чего ими было основано несколько небольших колоний на западном берегу. Слава о богатстве Сибариса далеко распространилась среди греков, и Геродот рассказывает, что, когда тиран Сикиона Клисфен хотел выбрать мужа для своей дочери, всех претендентов на её руку превосходил своим богатством один из граждан Сибариса.   
Одновременно с Сибарисом был основан Кротон. Он располагался к юго-востоку от Сибариса в исключительно благоприятной по своим климатическим условиям местности и обладал отличной гаванью, может быть, наилучшей на всём восточном побережье Южной Италии. Город славился своими рыбными ловлями и разведением домашнего скота. Позже Кротон стал известен благодаря знаменитому Пифагору и основанному им здесь «пифагорейскому братству». Расположенные вокруг Кротона и Сибариса более мелкие ахейские колонии объединились вокруг своих метрополий в союз, имевший своей задачей не только бороться против стремлений халкидских колоний – Регия и Мессаны – захватить главенство, но и предупреждать поползновения всех приезжих греков обосноваться на их территории. С этой же целью к северу от Сибариса была основана ещё одна ахейская колония – Метапонт (ныне Метапонто), преимущественно, земледельческая. В общей сложности территория, занимаемая ахейскими колониями в Южной Италии, составляла около 15 000 кв. км. Жившее на ней туземное население становилось зависимым от колоний. Почти напротив Метапонта, на восточном берегу залива (позже названного, по имени поселения, Тарентским), возникла [в конце VIII века до н. э.] единственная спартанская колония – Тарант (у римлян Тарент), сохранившая название до нашего времени (Таранто).
В первой четверти VII века до н. э. между Кротоном и Регием выходцы из Локриды основали город, получивший название Локр Эпизефирийских. К основному населению скоро в значительном количестве присоединились ионийцы. Жители Локр занимались земледелием, садоводством, льноводством, скотоводством. Этот город стал известен ещё в античности своей конституцией, составленной одним из его граждан – Залевком.
Греческим колониям и в Южной Италии, и в Сицилии постоянно приходилось бороться с внешними врагами (туземцами, карфагенянами, этрусками). Напряжённые отношения складывались и между ними; иногда они доходили и до вооружённых столкновений. Например, в Южной Италии случались войны между Кротоном и Локрами, между Кротоном и Сибарисом, причём последний был в 511 году до н. э. разрушен до основания. Причинами этих войн были, с одной стороны, торговая конкуренция, с другой – политический антагонизм, развивавшийся на почве социальной борьбы в самих колониях. Уже в VI веке до н. э. чуть ли не во всех городах Южной Италии и во многих городах Сицилии засвидетельствованы кратковременные тирании, самой известной из которых была тирания Фалариса в Акраганте, продолжавшаяся 16 лет [570 - 554 гг. до н. э.].   
В VI веке до н. э. за греческими колониями, расположенными по «периметру» (за исключением северной «стороны») острова Сицилия и по побережью юго-восточной части оконечности Апеннинского полуострова, начиная от Селинунта на западе и до Метапонта и Тарента на востоке, утвердилось название «Великая Греция» [смотри: 24, с. 150 - 161].
«Выше Кимы Тирренское море было в течение долгого времени во владении этрусков и финикийцев; первые в своих морских плаваниях достигали берегов Лигурии, области Северной Италии, вторые достигали берегов Испании. Однако уже в первой половине VII века до н. э. ионийцы, как показывают отдельные археологические находки (вазы), проникали и на восточный берег Испании и в дельту Роны, а около 630 года до н. э., как рассказывает Геродот (...), уроженец Самоса, Колей, во время своего путешествия в Египет был отнесён бурей до Геракловых столбов и достиг Тартесса (Кадиса), города, расположенного на реке того же имени (ныне Гвадалквивир). Колей вернулся из своей поездки с грузом, от продажи которого выручил 60 талантов (около 1 500 советских довоенных рублей). Это несколько баснословное приключение Колея побудило жителей ионийской Фокеи обосноваться на дальнем западе, о богатствах которого рассказывали чудеса. Это было тем более естественно, что Фокея лежала на небольшой и неплодородной территории, и её жители промышляли главным образом рыболовством, а ещё более того пиратством. Обогнув Сицилию, фокейцы вошли в Тирренское море, пробовали завязать торговые сношения с этрусками, побывали на берегах Лигурии, а затем направились к Гадесу (Кадиксу). Местный {лигурийский} царёк предложил им участок пахотной земли, дал средства для устройства вала вокруг поселения. Но фокейцы долго в этом месте не задержались, очевидно, побаиваясь карфагенян. После долгих блужданий по морю они решили обосноваться на лигурийском побережье, недалеко от устья Роны, на прекрасном рейде, усеянном небольшими островами. Это была предварительная рекогносцировка, результатом которой Фокея могла быть довольна. Около 600 года до н. э. она организовала отправление уже настоящей колонии на облюбованном смелыми мореходами месте. Так возникла Массалия {у римлян Массилия (Massilia)} (ныне Марсель, Франция)...
Опираясь на Массалию, они заселили ряд пунктов на испанском берегу вплоть до Менаки (ныне Малага), а на лигурийском побережье дошли, может быть, до Монойка (ныне Монако). Около 560 года до н. э. массалиоты утвердились на восточном берегу Корсики в Алалии (ныне Алерио), куда переселилось много жителей из самой Фокеи, после того как она была захвачена персами.
Карфаген понял, что над его господством на Тирренском море нависла сильная угроза, и, соединившись с этрусками, решил положить конец фокейскому господству над Тирренским морем, которое Карфаген до сих пор считал своим. В 535 году до н. э. произошла большая морская битва между соединённым карфагено-этрусским и греческим флотами вблизи Алалии. Потери фокейцев были очень значительны, и они должны были уступить Корсику этрускам. С тех пор Массалия, оставив мечты о «талассократии» (господство на море), обратилась исключительно к торговой деятельности и усеяла своими морскими станциями испанское побережье почти до Геркулесовых столбов, а также побережье Лигурии до теперешнего Монако, распространив таким образом греческую культуру в будущей Нарбоннской Галлии.
Массалия была покорена Цезарем в 49 году до н. э., но сохранила свою свободу и свой государственный строй... Основой материального благосостояния Массалии были её торговое мореходство и связанное с ним кораблестроение, а также рыбный промысел. Массалия торговала со всем Средиземным морем, включая Египет, особенно с конца второй Пунической войны, когда пало значение опасного конкурента – Карфагена. Наиболее оживлённые торговые сношения развивались у Массалии с южным побережьем Галлии и с Испанией, откуда вывозилось серебро, но массалиоты доходили и дальше, до западного побережья Африки и до берегов Британии, откуда вывозилось олово. Ещё во второй половине VI века до н. э. в Массалии возник географический перл неизвестного автора, послуживший образцом для «Ora maritima» {«Морское побережье»} Авиена [IV в. до н. э.]. Огромное значение для развития кругозора в отношении географических знаний имели исследовательские экспедиции массалиота Пифея по Атлантическому океану и Северному морю. Сухопутные торговые сношения Массалии касались главным образом территории, расположенной по долине Роны, среди обитавшего там туземного населения. Массалия, бывшая крайним аванпостом эллинства в западной части Средиземноморья, представляет собой в высокой степени интересный пример греческой колонизации. Предприимчивые массалиоты, отдалённые от своей метрополии {Фокее в Ионии} и вообще от очагов греческой культуры, сумели устроиться на новом месте среди окружавшего их туземного населения, сохранить связь с эллинским, а позже римским миром, раздвинуть его географические горизонты.
Если колонизация в западном направлении протекала для греков в общем беспрепятственно, то в густонаселённой юго-восточной части Средиземноморья она встретила упорное сопротивление. Ни в одном пункте Сирии грекам не удалось обосноваться, равно как и вытеснить совершенно финикийцев с Кипра. На южном берегу Малой Азии родосцам удалось около 700 года до н. э. укрепиться в Фаселиде и к востоку от неё, в Солах {город в Киликии, основанный Солоном}.
О пиратских набегах малоазийских греков на Египет сохранились упоминания уже в «Одиссее» (...). Эти набеги усилились в VIII веке и в первой половине VII века до н. э. настолько, что Псамметих, тогдашний властитель Саиса {города Египта, где жрецы показали Солону свитки с рассказом об Атлантиде}, счёл целесообразным привлечь этих пиратов на военную службу в качестве наёмников; с их помощью Псамметих одолел своих соперников и освободил Египет от ассирийского господства. С тех пор греки составляли ядро египетской армии; для защиты восточной границы Египта от Ассирии они были помещены в укреплённом лагере при Дафне у пелусийского рукава Нила. Вместе с этим начались торговые сношения малоазийских греков с Египтом. Милетцы основали сначала факторию у Болбитийского рукава Нила («Милетское укрепление»), а затем, с разрешения Псамметиха, - колонию в Навкратисе, у Канобского рукава Нила, получившую окончательное устройство около 600 года до н. э. при Амасисе.
Навкратис состоял из двух кварталов: южного, где проживали туземцы, и северного, предоставленного грекам; при произведённых в нём раскопках было найдено очень много остатков ионийской керамики. В основании первоначального эмпория {места для торгов} в Навкратисе участвовали только три греческих государства: Милет, Самос и Эгина; у каждого из них был свой особый религиозный центр и, очевидно, свой собственный эмпорий, где совершались торговые сделки. Позднее построено было общеэллинское святилище, в сооружении которого приняли участие Хиос, Теос, Фокея, Клазомены, Книд, Галикарнас, Фаселида и Митилена. Каждый из этих городов заимел в Навкратисе своё самоуправление, свой суд, причём в случае обжалования его приговоров нужно было обращаться в суд своей метрополии. Наличие туземной рабочей силы дало возможность Навкратису развить у себя промышленность. Здесь выделывался грубый фаянс, нашедший широкое распространение, глиняные сосуды в чисто греческом стиле, алебастровые и терракотовые статуэтки и прочее. Всеми этими изделиями Навкратис торговал как в Египте, так и далеко за его пределами, причём экспорт его был всегда выше импорта. Начиная с VII века до н. э., греки получали из Навкратиса соль, алебастр, фаянс, папирус, медицинские снадобья, может быть, хлеб, а также предметы роскоши: ткани, аравийские благовония, слоновую кость, чёрное дерево. Находился экспорт в руках главным образом милетян, отчасти лесбосцев... Благосостояние Навкратиса выросло в особенности в первую половину VI века до н. э. Нашествие персов положило ему конец. В последний период самостоятельности Египта и при Птолемее I Навкратис был небольшим провинциальным городом» [24, с. 161 - 164].
Кирена – единственная греческая колония на африканском берегу – возникла на острове против мыса Тенара, к северо-западу от Навкратиса в VIII века до н . или даже раньше. В середине VII века до н. э. к первоначальным поселенцам присоединились выходцы главным образом с острова Феры (в наше время Санторин, ныне остров Тира архипелага Киклады в Эгейском море) и отчасти с Родоса. Но на острове поселенцам стало тесно, и они переселились на материк, где и основались недалеко от берега, около источника, носившего название «Кира», давшего название всей колонии. По преданию, ойкист (предводитель) Кирены принял титул царя, который по-ливийски назывался «батто». Его сын уже носил греческое имя Аркесилай, и правившие в Кирене восемь царей носили по очереди имена Батт и Аркесилай. Около 575 года до н. э., при Батте II, Кирена получила новое приращение населения: в неё переселились отчасти некоторые из лаконских периэков и других пелопоннесцев, отчасти выходцы с Крита, Родоса и других островов архипелага. Таким образом население Кирены было смешанным, но по своему составу оно принадлежало исключительно к дорийскому племени. Кирена занимала территорию, славившуюся исключительным плодородием: урожай пшеницы и ячменя собирался в течение восьми месяцев в году. Кирена была богата лесами, виноградниками, домашним скотом, оливковым маслом, финиками. Только в Кирене произрастало ценное растение, сильфий, употреблявшееся в медицине, а также служившее очень распространённой приправой к пище; продажа сильфия составляла государственную монополию. Была найдена замечательная глиняная чаша, названная «чашей Аркесилая», на которой изображён сам царь, наблюдающий за тем, как рабы взвешивают сильфий на палубе корабля, готового к отплытию с грузом этого растения, сложенным в мешки. О хлебных богатствах Кирены даёт представление надпись, недавно (относительно 40-х годов XX века ) найденная при итальянских раскопках и относящаяся к 20-м годам IV века до н. э. Оказывается, в течение трёх лет из Кирены было вывезено в различные греческие госудрства свыше 800 тысяч медимнов (около 30 тысяч тонн) зерна. Кирена торговала также и предметами своего керамического производства, снабжая ими и окрестное туземное население. Постепенно вокруг Кирены возник ряд поселений меньшего размера, так что она стала представлять собой своего рода небольшую континентальную державу. Политическое объединение поселений во главе с Киреной (так называемое «пятиградие») охватило целую область – Киренаику (Северная Африка).
К VI веку до н. э. Киренаика имела уже демократическую конституцию. Баттиады сохранили свои земельные угодья и удержали за собой только прерогативы власти, связанные с религиозным культом. Вся же полнота власти перешла к народу, который разделялся на три филы: одну из них составляли потомки колонистов, вышедших из Феры; другую – потомки колонистов, вышедших из Пелопоннеса и Крита; третью – из прочих островов. Такое государственное устройство Киренаики удержалось до её вхождения в состав царства Птолемеев (Египет).
Кирена является любопытным колониальным образованием, возникшем на южной периферии эллинского мира. Она предствляет во многом аналогию Массалии, а также Боспора Киммерийского. И в Кирене, и на Боспоре возникла культура, смешанная из греческих и туземных элементов, получившая совершенно своеобразный отпечаток и поведшая к сближению греков с «варварами».
В восточной колонизации принимают участие сначала эвбейские города Халкида и Эретрия, затем Мегары, Коринф, острова Архипелага и некоторые государства Малой Азии с Милетом во главе. Конечным этапом восточной колонизации Причерноморья было его северное побережье; но прежде чем обратиться к нему, греки должны были утвердиться на Халкидике, во Фракии, на Геллеспонте и Пропонтиде [смотри: 24, с. 165 - 167].
«Благодаря постоянной дальнейшей колонизации, исходившей сначала от... {ионийцев}, а скоро и от других племён на берегах, по островам и на родине по Пропонтиде, вдоль Понта до устья Танаиса и у подножия Кавказа, выросли новые цветущие греческие города; на Сицилии и южной Италии создалась новая Эллада, эллины населили африканский берег около Сирта, по берегам Морских Альп и до Пиренеев выросли эллинские колонии. Эти эллины проникли везде, куда только могли достигнуть их быстрые корабли, как будто весь мир принадлежал им. Они везде селились маленькими общинами, искусно сближались с окрестными жителями, каковы бы ни были их язык и народность, и перенимали и осваивали то, что находили для себя подходящим. Невзирая на пёстрое разнообразие диалектов, культов и занятий, обусловливавшихся местом и характером города, невзирая на постоянное соперничество одного против другого, колонии против метрополии, они, когда стекались из близких и далеких мест на Олимпийские или Пифийские игры, вступали в борьбу из-за одной и той же награды, приносили жертвы на одних и тех же алтарях, наслаждались одними и теми же песнями” (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17448-17449].
И на Геллеспонте (ныне Дарданеллы) и в Пропонтиде (Мраморное море), и в «преддверье Понта» (Чёрного моря) возникло много колоний, из которых главными были Херсонес (Фракийский), Сест, основанный лесбосцами, и противолежащий ему на азиатской стороне Абидос, основанный милетцами около 670 года до н. э., а также Лампсак, основанный фокейцами в 650 году до н. э. Милетцы в первой половине VII века до н. э. утвердились во Фригии, где их главной колонией был богатый рыбными ловлями Кизик, хороший порт на южном берегу Мраморного моря, и лежащий против него остров Проконнес, славившийся своими ломками мрамора. Северный берег Мраморного моря осваивали мегарцы, где они держали в своих руках ключ к Чёрному морю – пролив Боспор Фракийский. Ими сначала был основан на азиатской стороне Калхедон, а в 661 году до н. э. на европейской стороне – Византий. Последнему было суждено сыграть большую роль в мировой истории (на его месте возник Константинополь (теперь Стамбул) [смотри: 24, с. 167 - 168].
Основное отличие ранних греческих колоний от колоний финикийских заключалось в том, что греческие колонии первоначально обладали всеми чертами земледельческих поселений, имевших торговые связи только со своей метрополией, тогда как финикийские представляли собой чаще всего торговые фактории. Земледельческими поселениями были, например, колонии, основанные в VIII веке до н. э. эвбейским городом Халкидой на полуострове в северной части Эгейского моря, получившем в дальнейшем название Халкидики, или город Византий, основанный выходцами из дорийских Мегар на фракийском берегу Боспора - пролива, соединявшего Пропонтиду (Мраморное море) с Понтом (Чёрное море)… Размеры принадлежавших колониям территорий, за некоторыми исключениями, были обычно невелики. Как правило, они прилегали к морскому побережью или находились от него в непосредственной близости… Побережья Геллеспонта (Дарданеллы), Пропонтиды (Мраморное море) и южный берег Понта (Чёрное море) также уже с VIII века до н. э. стали осваиваться главным образом выходцами из греческих городов Малой Азии. Греческие колонии Кизик на берегу Мраморного моря, Синоп и Трапезунд на южном берегу Чёрного моря возникли уже в середине VIII века до н. э. Повидимому, во второй половине VII века до н. э. на западном побережье Понта была основана Истрия; в конце того же столетия южнее Истрии возникает Аполлония и вслед за ней несколько других колоний Западного Причерноморья.
В VII - VI веках до н. э. Милетом была основана Ольвия (или Борисфен) на правом берегу Борисфена (Днепра, в настоящее время это место -- на берегу Буго-Днепровского лимана) и ряд колоний по обоим берегам Керченского пролива - древнего «Боспора Киммерийского». Самыми крупными из них были Пантикапей (на месте современной Керчи), Феодосия на восточном побережье Крыма, Нимфей (к югу от современной Керчи, на месте современной деревни Героевка). Выходцы из других городов основали на Таманском полуострове (который тогда являлся группой островов) города - Фанагорию и Гермонассу. Единственной дорийской колонией на северо-черноморском побережье был Херсонес, основанный в V веке до н. э. (в 3 км от нынешнего Севастополя) переселенцами из Гераклеи Понтийской (ныне город Эрегли в Малой Азии) [смотри: 5, т. I, с. 664 - 666].
Милет был расположен на малоазийском побережье, между двумя бухтами, защищёнными группой небольших островов и скал, на мысе, имевшем четыре гавани. Непосредственно за городом расстилалась плодородная равнина, пригодная для возделывания зерновых культур, винограда и фруктовых деревьев; далее шли обширные пастбища. Милет славился овцеводством: милетские шерстяные одежды пользовались известностью во всём античном мире, равно как и особый вид мебели, также изготавливавшейся милетцами. В городе было широко развито и керамическое производство; милетские вазы в наше время были найдены повсюду, исключая собственно Грецию, поскольку там изготовление ваз было очень развито в Афинах и Коринфе. Однако благосостояние Милета обеспечивала торговля. Раскопки в Милете показали, что в торговых целях милетцы оборудовали соответственно свои гавани, устроили многочисленные амбары и погреба и прочее. От вторжения киммерийцев [первая четверть VII века до н. э.] и агрессии со строны Лидийского царства милетцы обезопасили себя тем, что возвели мощное укрепление с восточной стороны города. В конце VII века до н. э. Милету пришлось выдержать упорную и неудачную для него борьбу с Лидией, окончившуюся, однако, мирным договором. Может быть, именно в связи с этой войной в Милете возникла сменившая олигархический строй тирания Фрасибула [конец VII - начало VI веков до н. э.], который до этого занимал высшую правительственную должность притана. Источники говорят, что время тирана Фрасибула было временем высшего расцвета Милета. Уже тогда город начал чеканить собственную монету из электра, смеси золота и серебра (ранее подобные монеты чеканила только лидийская столица - Сарды). Фрасибул был в союзе с коринфским тираном Периандром (одним из «семи мудрецов»); вместе с Коринфом Милет принял участие в Лелантской войне между Халкидой и Эретрией, стоя на стороне последней. После Фрасибула были ещё две кратковременные тирании, а затем Милет вступил в длительный период гражданских войн [620 - 540 гг. до н. э.]. Боролись две «гетерии» (партии): с одной стороны, богатые судовладельцы и купцы, а с другой – демос, в том числе ремесленники. Упорная борьба сопровождалась с обеих сторон различными эксцессами (крайностями). В конце концов, когда истощённые взаимной борьбой милетцы попали под владычество персов, ведущие городские партии обратились к посредничеству паросцев (жителей острова Пароса). Последние решили вручить власть тем, кто, невзирая на все происходившие опустошения территории, сумел сохранить своё хозяйство, то есть мелким собственникам, средним элементам («среднему классу»). Младший современник борьбы партий, милетский поэт Фокилид, желает этим «средним» наибольших благ; он сам желает быть в городе «средним» . А Геродот говорит, что в ту пору Милет, этот промышленный и торговый город, жемчужина Ионии, процветал как никогда. Есть основание полагать, что к периоду этого расцвета относится и окончательное водворение милетцев в северном Причерноморье. Оно может быть рассматриваемо как конечный этап продолжительной и блестящей колонизационной деятельности милетцев: в 499 году до н. э. началось ионийское восстание против персидских сатрапов, и пять лет спустя последовало разрушение Милета персами [смотри: 24, с. 168 - 169].          
«Знакомство греков с Кавказом и Колхидой запечатлелось ещё в мифах, в частности в мифе о походе аргонавтов за золотым руном, хотя именно к Колхиде этот миф был приурочен, видимо, сравнительно поздно. В период эллинской колонизации, вероятно, в VI веке до н. э., здесь возникли милетские колонии Фасис (современный Поти), Диоскуриада (к югу от Сухуми) и несколько позже Питиунт (грузинская Бичвинта). Греческие поселенцы завязали торговлю с местным населением. Отсюда они вывозили строевой лес, лён и льняные ткани, меха, кожу, золото и рабов; сюда же ввозили украшения, керамику, оливковое масло и другие товары... Разработка железа в Раче (Западная Грузия), где целый район назывался Саркинети («Место железа»), восходит, вероятно, к глубокой древности. Жившие по соседству с колхами моссинойки и халибы славились как металлурги... На наличие имущественного неравенства указывает... ввоз предметов роскоши из Эллады (чернолаковая керамика, вино, масло). На территорию Западной Грузии в VI веке до н. э. проникает греческая монета... Развитие рабовладения породило охоту за людьми и способствовало обострению военных столкновений между отдельными племенами. О развитии классовых отношений в Колхиде этого времени свидетельствует и факт широкого распространения здесь монеты, в том числе и мелкой. Это так называемые «колхидки» - серебряные монеты, появившиеся в VI веке до н. э. Эти монеты были найдены почти исключительно на территории Западной Грузии... Основным периодом обращения колхидок считают VI – III века до н. э., отчасти – два последующих столетия... Некоторые полагают, что они принадлежат местным правителям Колхиды, другие считают, что колхидки чеканились эллинской колонией Фасис... Вопрос о времени возникновения государства у колхов трактуется учёными различно. Одни исследователи полагают, что в VI – IV веках до н. э. государство в Колхиде уже существовало. Они считают, что термин «Колхида» у греческих авторов и ещё ранее – в урартских источниках («Кулха») - обозначает определённое политическое образование... Другие... полностью отрицают наличие государства в Колхиде в рассматриваемый период и допускают возникновение его лишь в III веке до н. э.» [5, т. II, с. 155 - 156].
В IV веке до н. э. недалеко от устья Дона боспорскими греками был основан город Танаис, ставший крупным торговым городом. Танаис – греческое название реки Дон. В степях Придонья в это время обитали меото-сарматские племена, которые охотно вступили в контакт с греками. В городе жили греки, сарматы, меоты, потомки скифов. Начиная с династии Спартокидов [438/37 г. - II в до н. э.], сфера влияния Боспорского царства на северо-востоке достигала устья Дона, где находился и подвластный ему Танаис. Страбон сообщает, что и в его время [I век до н. э.] сарматы не пропускали к себе греческих купцов, но сами вели торговлю в ограниченных размерах с западным рабовладельческим миром через Танаис.
«В первые десятилетия III века в соседние с Причерноморьем области начинают проникать готы, германский народ, первоначально живший на острове Готланде, затем переместившийся на южное побережье Балтийского моря, а оттуда постепенно продвинувшийся далее к югу. Готы, постепенно оседая среди местного населения и усваивая их культуру, становятся во главе сильного племенного союза, включавшего различные этнические элементы. По мнению некоторых исследователей, в него входили и славяне... Племена готского союза постепенно продвигаются к побережьям Азовского и Чёрного морей. Несмотря на то, что в Ольвии стоял римский гарнизон, окрестности города уже в 30-х годах были опустошены готами... Из Боспорского царства римские гарнизоны были выведены в 40-х годах III века. Боспорские цари после этого не смогли больше сопротивляться готам... В это же примерно время, вероятно, был взят и разрушен... Танаис. Надпись 237 года говорит о приготовлениях к обороне города, но, очевидно, она успеха не имела, так как с этого времени надписи из Танаиса прекращаются» [5, т. II, с. 777].
Через примерно 140 лет Танаис был восстановлен сарматами и постепенно превратился в центр земледельческого и ремесленного производства. Город по общему счёту просуществовал более 700 лет и был разрушен гуннами, полчища которых вторглись в южные степи Восточной Европы в начале V века нашей эры.
Развалины древнего города, входящие в археологический музей-заповедник «Танаис», находятся у села Недвиговка Мясниковского района Ростовской области (в 35 км от Ростова-на-Дону).
Города, возникшие по берегам Керченского пролива (Боспора Киммерийского), уже в V веке до н. э. объединились вокруг Пантикапея, образовав Боспорское царство. Города Гермонасса и Фанагория также входили в него. Опасность захвата царства скифами вынудила правителя Перисада V [конец II века до н. э.] отказаться от власти в пользу понтийского царя Митридата VI Евпатора. После разгрома Понтийского царства Римом [63 г. до н. э.] Боспорское государство оказалось в зависимости от Римской империи. Рост торговли со скифскими племенами, приток в города сарматов привели к кризису рабовладельческой системы хозяйства и придали Боспорскому царству сарматский облик. Нашествие гуннов [около 370 г.] привело к его окончательной гибели [смотри: 5, т. I, с. 664 - 666].
В X – XII веках на месте греко-синдского города Гермонасса был древнерусский город Тмутаракань, столица Тмутараканского княжества. Город был ремесленно-торговым центром и имел мощные укрепления. С конца XI века Тмутаракань, повидимому, попал под власть половцев, затем – Византии, в XIII веке – Генуи, в XIV веке – Золотой Орды; в XV веке стал генуэзской колонией, в конце XV века был захвачен Турцией. В 1792 году на Таманском берегу Керченского пролива была найдена мраморная плита с высеченной на ней русской надписью 1068 года. Надпись гласит: «В лето 6576 индкта 6 Глеб князь мерил море по леду от Тмутороканя до Крчева {Керчи} 14000 сажен». Эта плита была названа «Тмутараканским камнем». Она помогла историкам установить местоположение Тмутаракани. Раскопки на месте города открыли остатки строений, которые, в свою очередь, позволили определить точность замера расстояния, указанного на камне.
Русская единица измерения длины – сажень – равняется 2,1336 м.
Русские летописи подтвердили о княжении в Тмутаракани Глеба Святославовича, русского князя.
В VIII – VI столетиях до н. э. в экономическом, как и во всех других отношениях, на первом месте стояли малоазийские полисы, расположенные по берегу моря, в устьях малоазиатских рек Граника, Скамандра, Каика, Меандра и других. Из ремесленных производств на первом месте здесь стояло текстильное производство (особенно развитое в Мегаре), выделка дорогих тканей (милетские узорчатые материи), обработка кож, дерева и металлов. Большая часть обрабатываемых металлов (медь, железо, серебро) привозилась с Чёрного моря (из страны халибов) и из Закавказья. Широкой известностью пользовались красильные мастерские, где применялись растительные красящие вещества. В сельском хозяйстве полисов Малой Азии высокого совершенства достигли скотоводство (овцеводство) и возделывание садово-огородных участков (с выведением пород культурных растений).
В металлургии западных полисов (Коринфа, Мегар, Сикиона, Афин и других) целый переворот произвело открытие Главком из Хиоса паяния и затем литья, изобретённого самосскими мастерами Фёдором и Реком. Кроме Милета, металлическим производством славились Халкида - «город рудников», Коринф, Сикион, Аргос, Эгина и Афины. Гончарное ремесло особенного развития достигло в Коринфе – стране знаменитых коринфских ваз, и в Афинах, имевших особый городской квартал керамистов (горшечников) – керамейк (квартал гончаров).
В VII – VI веках до н. э. греческая индустрия и торговля уже успешно конкурировали с финикийской (восточной) индустрией и торговлей, постепенно оттесняя её на второй план. Для развития торговли имели большое значения усовершенствования в морском транспорте (греки научились строить большие 50- , 100- , 120-вёсельные корабли), а также постройка береговых зданий (портов) и прорытие каналов (для судоходства). К этому времени относится и введение в большинстве греческих городов-государств (полисов) мер, весов и монеты. В качестве весовой единицы греки приняли вавилонский талант, делившийся на 60 мин и 3 600 шекелей. В наиболее распространённой эгинской (от названия острова Эгина) системе талант равнялся 37 килограммам. В эвбейской (по названию острова Эвбея) системе, принятой Коринфом и Афинами, талант равнялся 26 килограммам. Талант использовался и в качестве денежной единицы. Мерой вместимости (твёрдых веществ - зерна и т. д.) в этой системе служил медимн, равнявшийся 52,53 литрам; мерой жидкостей – метрет, равнявшийся примерно 39 литрам.
С VII века до н. э. в Афинах начинается чеканка монеты из сплава золота и серебра, носившего название электрон. Образцом в этом, как и во многих других отношениях, послужили восточные страны (Лидия), где золотые и серебряные монеты уже были в обращении со времени мировых царств Вавилона и Персии.
«Историческая традиция греков приписывала лидийцам изобретение древнейшей в истории чеканной монеты (сохранились монеты от времени не позже VII века до н. э.). Геродот писал, что лидийцы «располагают множеством денег» [5, т. I, с. 510].
В гомеровское время в Греции пользовались в качестве мерила ценности тонкими короткими прутьями - оболами и драхмами (горсть оболов), названия которых удерживались и в последующее время.
«В Афинах [с VI в. до н. э.] монетной единицей служила драхма, серебряная монета хорошего чекана, отличавшаяся от всех других монет высоким качеством серебра и полновесностью. На одной стороне драхма имела изображение {богини} Афины, а на другой - изображение совы, откуда произошло и название аттической драхмы - «афинская сова» [4, с. 108].
В аттической драхме 6 оболов (35 копеек золотом на деньги XX века) [смотри: 2, с. 507, примеч. 86].
Современная Греция (Graecia) попрежнему в качестве денежной единицы использует драхму, которая делится на 100 лепт. По курсу на 01 января 1959 года 30 драхм соответствуют 1 доллару США.
Счёт денег у греков вёлся на мины и таланты. Аттический серебряный талант состоял из 60 мин и весил 26,2 кг [смотри: 48, с. 365].
В средиземноморской торговле в ходу были и золотые таланты.
В книге Бэка «Государственное хозяйство Афин» годовой оборот афинского порта Пирея исчисляется в 2, 5 тысячи золотых талантов, что составляет на наш расчёт 5 миллионов рублей» [смотри: 4, с. 110].
Талант как весовая единица (правильнее как единица массы) применяется в Греции до сих пор и равен 150 кг.
«Деловые отношения между греческими полисами поддерживались специальными должностными лицами – проксенами (консулами), задачей которых было гарантировать безопасность своих граждан и их равноправность в судебных процессах...
Накануне греко-персидских войн [500 г. до н. э.] древнегреческий историк Фукидид характеризовал состояние Греции следующими словами:
«Эллада всё более богатела, становилась могущественной. Эллины начали снаряжать суда и больше прежнего стремились к обладанию морем. Приморские жители уже владели большими средствами и поэтому крепче сидели на местах, а некоторые из них, разбогатевши, оградили себя стенами. Стремление к наживе вело к тому, что более слабые оказались в рабстве у более сильных, тогда как более могущественные, опираясь на свои богатства, подчиняли себе меньшие города (Фукидид...)» [4, с. 49 - 50].   
В.С. Сергеев отмечает в качестве характерной черты той эпохи истории Греции социальную роль богатства: «В скудной исторической традиции, дошедшей до нас от этой бурной эпохи, особенно резко бросается в глаза высокая оценка богатства и раввнодушное отношение к родовитости, происхождению и сословной чести.
«Имущество – душа несчастного смертного», «Честь следует за богатством», «Деньги, деньги – человек!».
Целый ряд аналогичных афоризмов достаточно точно передаёт дух эпохи. Внешне богатство выражалось в роскошных костюмах, прекрасных жилищных и бытовых условиях, в золотых браслетах, кольцах, цепях, духах, помадах, мазях и прочее – словом, в «пагубной роскоши», как выражались писатели-моралисты того времени. Вследствие внешнего проявления богатства разница между бедностью и богатством должна была казаться особенно резкой, что и нашло своё отражение в литературных памятниках той эпохи (в сочинениях поэтов Фойкилида, Анакреона, Сафо, Феогнида и других). Полнее всего точку зрения своего времени на богатство выразил мегарский поэт, обедневший аристократ Феогнид: «Если бы я деньги имел, Симонид, и был бы тем, чем желаю, то я, конечно, не стал бы молчать, лучшими был бы принят, как друг. Ныне же к чему моё знание? Везде презирают, обходят. Знаю не меньше других, но бедность сковала язык».
«Богатые и сильные» в самых различных сочетаниях постоянно встречаются у поэтов, писателей и историков того времени» [4, с. 53 - 54].
Первое время все недовольные существующими порядками в полисе (господством эвпатридов) выступали единым фронтом против «сильных, богатых и знатных». Чаще всего во главе восставших оказывались обедневшие и отколовшиеся от своего класса эвпатриды. В случае удачи восставшие изгоняли «богатых, сильных и знатных», конфисковывали их имущество и уничтожали долговые знаки (долговые камни). В большинстве случаев торжество победителей было недолгим. Опираясь на поддержку аристократов соседних полисов, низверженные эвпатриды производили контрпереворот и самым беспощадным способом расправлялись со своими врагами.
«Подобно восточным религиям греческая религия проходила несколько этапов развития. От фетишизма (почитания мёртвой природы) и натурализма (почитания живой природы) греки перешли к антропоморфическому политеизму (почитанию человекообразных богов). Из множества племенных и родовых божеств постепенно выделялись общие (национальные) боги, олицетворявшие главные силы природы. После бесформенного хаоса появились бог неба Уран и богиня земли Гея, от которых произошло время (Хронос или Кронос), отец Зевса, бога вселенной, владыки богов и людей. Название официальной религии греческих полисов периода их расцвета получило название «олимпийской» религии по названию горы Олимп, считавшейся жилищем богов. Самый высокий горный массив Греции у берега Салоникского залива (Македония) с горой Олимп (2 917 м) и послужил для древних греков обиталищем их «олимпийских богов». Число олимпийских богов было невелико, жили они одной семьёй, но каждый имел свой медный или золотой дворец, построенный Гефестом. Главой богов считался Зевс, сын Кроноса, и все олимпийцы подчинялись его приказаниям. Иногда Зевс собирал совет богов, совещался с ними, но решал всё сам, как глава патриархальной семьи. Согласно законам родового строя, второе место место после главы рода занимают его братья Посейдон и Аид. Братья делили власть над миром: Зевс был владыкой неба, Посейдон – морей, Аид – подземного царства. Значительную роль в семье богов играли сёстры Зевса: покровительница брака и семьи, сестра и супруга Зевса, Гера; богиня земного плодородия Деметра; богиня домашнего очага Гестия. За Кронидами (детьми бога Кроноса) следовали дети Зевса: Афина, Афродита, Аполлон и его сестра Артемида, далее Гефест, Арей. К олимпийцам причисляли также вестников богов: Гермеса и Ириду, созывавшую совет богов, Фемиду и Гебу, прислуживающую на пирах. Семья богов была «проекцией на небо» аристократической семьи в эпоху господства родовой знати.
В глубокой древности Фессалия считалась страной ведьм и колдовства. С этой территорией были связаны и разнообразные мифы, восходящие к догреческому периоду. Родина героя «Илиады» -- Ахилла -- локализовалась в Фессалии. Фессалия (Иолк) была отправным пунктом похода аргонавтов за золотым руном в Колхиду. Весь божественный Олимп имел своим местопребыванием гору Олимп, возвышающуюся на севере Фессалии. С ней связывались мифы о кентаврах (полуконях, полулюдях), о борьбе с ними легендарных лапифов, о фессалийских чародействах, колдуньях и т. п. Всё это свидетельствует о длительной предшествовавшей истории, которая нам далеко ещё не известна в полной мере.
Вместе с тем центром культа верховного бога Зевса являлась Олимпия (близ города Писы в Элиде). Именно там находилась в храме знаменитая статуя Зевса Олимпийского работы скульптора-афинянина Фидия. Постройка храма Зевса Олимпийского в Афинах, начатая в VI веке до н. э., была завершена только при римском императоре Адриане [117-138 гг.], после двух с половиной столетий существования Греции под властью римлян [с 146 года до н. э.]. Ко времени Адриана относится и возобновление в Афинах празднования диасий - праздника в честь Зевса, который не праздновался со времён смерти Александра Македонского [323 г. до н. э.] до воцарения Адриана, то есть около 450 лет.
Учёные ситают, что олимпийская религия, повидимому, зародилась в микенскую эпоху [3 000 - 1 200 гг. до н. э.], поскольку самодержавный характер власти Зевса характерен скорее для царей микенского времени, чем для правителей (басилевсов) Греции XI - VIII веков до н. э. Широкое распространение олимпийской религии происходит только в гомеровскую эпоху [VIII - VII вв. до н. э.]. Задачу приближения религии общегреческого значения к местным религиозным культам выполнил Гесиод [VII в. до н. э.], создав поэму «Теогония», в которой поэт систематизировал и связал олимпийскую религию с существовавшими ранее религиозными представлениями. Окончательное оформление олимпийской религии происходит, повидимому, в VIII – VI веках до н. э. в ионийских греческих колониях. Разделение труда, развитие торговли, ремесла и науки привели к тому, что каждое олимпийское божество получило в удел определённую сферу общественной жизни. Афина становится покровительницей оливководства, ткацкого и других ремёсел, Гефест – покровителем кузнечного дела, Гермес – торговли, Аполлон – искусства, Арей – войны и т. д. На небо переносится образцовый государственный порядок греческих полисов. Выступление против олимпийской религии считается государственным преступлением. Однако, даже одержав победу над местными культами, олимпийская религия должна была считаться с народными верованиями и по мере возможности включила их в олимпийскую систему. Так, некоторые герои, демоны, нимфы, имевшие ранее значение самостоятельных божеств, занимают в олимпийской религии подчинённое положение. После победы христианства олимпийские боги, за исключением Артемиды и Диониса, исчезли из народной веры. Низшие демоны (нимфы, сатиры, Ламия, Мормо, Эмпуза и другие) продолжали почитаться вплоть до раннего средневековья [V - XIV вв.], а затем перешли в фольклор, несмотря на то, что церковь объявила их бесами, а образованные люди считали плодом фантазии. Вокруг богов сложилась масса самых разнообразных рассказов (мифов) и легенд, связанных как с самими богами, так и с воздвигнутыми в честь их святилищами (храмами). В историческое время из греческих храмов наибольшим влиянием пользовались храмы в Дельфах, в Олимпии и на острове Делосе. При храмах, в особенности при храме Зевса в Олимпии, в праздничные дни устраивались ярмарки и игры (олимпийские игры), привлекавшие много народа со всех частей Греции. О важности олимпийских торжеств свидетельствует уже тот факт, что греческое летоисчисление велось по олимпиадам (олимпийским празднествам), происходившим один раз в четыре года. Первым годом греческой эры считался 776 год до нашей эры» [4, с. 44 – 45; 24, с. 241].
Летоисчисление по Олимпиадам впервые было введено историком Тимеем [2-я половина IV - 1-я половина III вв. до н. э.].
Город Олимпия (Элида, Пелопоннес) в V веке нашей эры подвергся грабежам и был разрушен землетрясениями. В конце XIX века начались раскопки Олимпии, которые вёл Э. Курциус. Архитектурный ансамбль святилища, сложившийся в основном в VII – IV веках до н. э., включал сокровищницы, храмы, портики, в том числе храм Геры и украшенный скульптурой храм Зевса (зодчий Либон). Близ святилища находились стадион и ипподром. В раскопанной Олимпии можно сейчас увидеть арочный проход на стадион, остатки гимнасия [II в. н. э.], развалины храма Геры (с несколькими сохранившимися дорическими колоннами).
В Древней Греции возникли и своеобразные тайные обряды, участники которых переживали особый вид религиозного опыта. Они получили название мистерий. Само слово «мистерия» происходит от греческого слова myein («закрывать», например, рот или глаза). Самыми древними мистериями были священные таинства, проводившиеся в Элевсине, небольшом городе вблизи Афин, в честь богини плодородия Деметры. Основатели их, жреческий род Евмолпидов, считался высшим авторитетом в культовых вопросах. Из этого рода происходили все иерофанты (высшие лица, ведавшие проведением мистерий).
Участники мистерий инсценировали миф о Деметре; представление сопровождалось песнями и плясками. На Малых Элевсинских мистериях, проводимых весной, совершалось предварительное посвящение, или инициация, то есть акт введения ученика (посвящаемого) в курс тайных знаний. Человек, получивший предварительное посвящение, назывался мистом («тот, чьи уста запечатлены», «молчальник»). Обязанности миста сводились к тому, чтобы выполнять тайные указания, данные ему при посвящении, и молчать обо всём, что он увидел и услышал во время ритуала. Таким образом мист готовился к прохождению испытаний и принятию полного посвящения. Разглашение тайны Мистерий каралось смертью; поэтому в наше время о их конкретном содержании если что-то и говорят, то более по догадкам, чем по каким бы то ни было сведениям, которых просто не существует. Позднее Элевсинские Мистерии были перенесены в Афины, но сохранили своё название вследствие их высокого авторитета. Мистерии, посвящённые богу вина и сладострастия Дионису, включали в себя винопитие, хоровое пение, половые сношения и мимы (театральные представления). Орфические мистерии, напротив, отличались крайним аскетизмом; посвящаемые давали обет безбрачия и воздерживались от употребления мяса и вина. Пифагорейцы разделяли многие воззрения орфиков; они уделяли основное внимание загробной жизни и эзотерическим проблемам, связанным с музыкой, математикой и астрономией. Платон заимствовал многие идеи у пифагорейцев и членов элевсинских общин. Позднее мистерии ассимилировали (освоили или усвоили) многие понятия платонизма {!?}: например, представление о странствии души по планетам и неподвижным звёздам, её низвержении в тело и последующем вознаграждении или наказании. Некоторые общины заимствовали также теорию Платона {!?} о планетных качествах и музыке сфер. Наибольшего расцвета античные мистерии достигли в первые три столетия христианской эры [30, с. 326 - 328, с. 557].
В середине IX века до н. э. у подножия горы Парнас, в Фокиде, на перекрёстке дорог, постепенно вырос богатый торгово-ремесленный город Дельфы. В этом городе построили храм (святилище) Аполлона, где со временем сформировался культ Дельфийского Оракула. Влияние Дельфийского Оракула со временем распространилось не только на всю Грецию, но и за её пределы. Греческие храмы, особенно главные, владели богатствами, превосходящими не только состояния частных лиц, но и богатства целых государств. Они также хранили навыки и секреты египетских, месопотамских, финикийских и других мастеров. В Дельфах скопились огромные богатства (к тому же многие города-полисы хранили здесь свои деньги в храмовой казне).
«Храмовая казна являлась неприкосновенным убежищем для вкладов государства и частных лиц. И без того значительные богатства храмов увеличивались отдачей в аренду земельных участков, денежными штрафами и ссудами под проценты. Так, например, афинянин Клисфен сделал крупный заём в Дельфах для борьбы с тиранией {верятно, это означало поддержку Клисфена дельфийскими жрецами}» [24, с. 360].
Греческие Дельфы стали центром культа Аполлона, греческого бога, бога-прорицателя. Греки полагали, что до своего переселения в Дельфы Аполлон жил среди гиперборейцев – народа, «живущего на крайнем севере». Считалось, что гиперборейцы обучили людей многим ремёслам и искусствам и даже помогли построить Дельфийский храм. В Афинах Аполлона также почитали как охранителя дорог, путников и мореходов (отсюда прозвище Дельфиний). Предполагают, что имя Аполлон происходит от малоазийского корня слова «дверь», поэтому первоначально он был богом дверей, отвращающим от дома или города несчастья. Это свидетельствует и о том, что культ Аполлона – малоазийского происхождения [смотри: 42, т. 1, с. 92 - 96].
Аполлон (Apollo) стал наиболее предпочтительным богом аристократов ещё в гомеровскую эпоху [VIII в. до н. э.]. Культ Аполлона противопоставлялся культу Диониса, богу растительности, виноградарства и виноделия, популярному у крестьян. Среди простых греков (в народе) был распространён культ героя Геракла, которому боги даровали бессмертие.
Холл пишет: «невозможно проследить историю возникновения оракульских предсказаний; известно, что многие из пещер и расселин, объявленных греками обладающими оракульскими свойствами, были священными местами задолго до расцвета греческой культуры… Александр Уайльдер выводит название Дельфы от слова дельфос - лоно. Это имя было выбрано греками из-за формы отверстий в земле и каверн, ведущих в земные глубины. Первоначальным именем оракула было Пифон, потому что эти пещеры были обиталищем великого змея Пифона, устрашающего чудовища, появившегося из грязи, оставленной потопом, уничтожившим всё человечество, за исключением Девкалиона и Пирры. Аполлон, взбираясь на гору Парнас, убил змея и сбросил тело в расщелины. С того времени Бог Солнца, названный Пифийским Аполлоном, дал начало оракулу. Вместе с Дионисом он разделяет честь быть богом-покровителем Дельф» [15, с. 208].
«Порфирий в своей «Пещере Нимф» утверждает, что Заратуштра [Зороастр] был первым, кто сконцентрировал внимание на пещере как месте для поклонения Богу, потому что пещера является символом земли, или низшего мира тьмы» [15, с. 59].
«История открытия оракула звучит примерно так. Пастухи, перегонявшие свои стада на склонах горы Парнас, с изумлением смотрели на странное игровое поведение козлов. Животные совершали прыжки так, как будто они хотели танцевать, и испускали громкие звуки, непохожие ни на что и никем неслыханные. Наконец, один из пастухов, решив узнать, в чём дело, приблизился к расселине, из которой шли ядовитые испарения. Немедленно он впал в пророческий транс, стал танцевать с дикими прыжками, петь, издавать неартикулированные звуки, нести тарабарщину и предсказывать будущие события. Все, кто подходил близко к расселине, подвергались такому же воздействию. Слава об этом месте быстро распространилась, и многие приходили узнать будущее, вдохнув миазмы {вредные испарения}, которые доводили людей до безумия. Некоторые их тех, кто приходил к расселине, не могли совладать с собой и, приобретая в безумии ужасную силу, разбрасывали державших их сопровождавших, кидались в расселину и погибали. Для того чтобы предотвратить подобные случаи, вокруг расселины была построена стена, и пророчицы стали действовать как медиумы-посредники между оракулом и теми, кто вопрошал. Согласно летописцам, над расселиной был поставлен трипод {треножник} из золота, украшенный изображениями Аполлона в форме Пифона, великого змея. На триподе было устроено сиденье таким образом, чтобы предотвратить падение людей под действием испарений. Как раз в это время возникла история о том, что испарения идут от разлагающегося тела Пифона. Возможно, что оракул таким образом, решил скрыть собственное происхождение» [15, с. 209].
«Согласно мифу, святилище в Дельфах основал Аполлон в честь своей победы над притеснителем его матери ужасным драконом Пифоном. Эллины верили, что в тамошнем источнике Кассотиде жил дух Аполлона, или что, по крайней мере, он являлся туда время от времени.
«Существовало убеждение, - писал историк Ф.Г. Мищенко, - что дух-божество, вошедши в священную воду источника и в символический лавр, растущий здесь, переходил в тело женщины (пифии), которая пила эту воду или жевала листок священного лавра; после продолжительной борьбы дух будто бы уничтожал личную волю женщины и пользовался ею как покорным орудием для своих откровений. Вопрошавшие созерцали с благоговейным ужасом пифию, которая восседала на большом бронзовом треножнике и как бы висела над священной пещерой; пифия погружалась в состояние бреда и произносила отрывистые речи. Верующие принимали её изречения за голос самого божества, сливавшийся будто бы с шелестом лавра и звуками бубна, которым потрясала пророчица. Они имели перед собой состояние восторженности (мании), или сверхъестественного безумия, священного опьянения, то состояние истерического припадка, которое позднейшая философия греков именовала экстазом» [20, с. 11].
По представлениям греков, оракул - одно из средств общения божества с человеком. В Дельфах волю божества Аполлона изрекала восседавшая на треножнике жрица-пророчица Пифия, одурманенная испарениями из расщелины скалы (впадающая, поэтому, в особое состояние, близкое к наркотическому). Её ответы на вопросы истолковывались жрецами, зачастую они перекладывали их в стихи. Дельфийский Оракул редко предсказывал будущее, а чаще давал советы и наставления. Оракулы существовали и в других местах: на острове Делосе в Дориде (где раз в четыре года происходили делии - игры, в которых участвовали представители всех полисов Греции), в Дидимах близ Милета (Иония), в Патаре (Ликия), в Кларосе близ Колофона (примерно в 50 км от Эфеса). В Оракуле в Додоне (Молоссия), например, о воле богов судили по шелесту листьев священного дуба [смотри: 42, т. 1, с. 95].
«Древнеперсидский царь Ксеркс [умерший в 465 г. до н. э.], обуреваемый жадностью и мстя грекам за поражение в войне, послал войско разграбить эти священные Дельфы. Но на пути персов настигла страшная гроза – верный знак гнева богов – и они повернули назад. Город был спасён. Позже Дельфы {а также и Афины, выступившие против римлян на стороне царя Понта Митридата VI}... были разграблены римлянами под руководством Суллы [82 - 79 гг. до н. э.], а ещё позже император Нерон [54 - 68 гг.] выкрал из города 500 бронзовых статуй в отместку за то, что оракул осудил его как матереубийцу... В продолжение пятнадцати веков Дельфы были местом паломничества. Со всех концов античного мира туда стекались люди: цари, полководцы и простолюдины, - чтобы спросить совета, узнать будущее, судьбу государства или свою собственную судьбу...
Плутарх [около 46 - около 126 гг.], известный древнегреческий писатель и один из жрецов дельфийского оракула, писал: «Люди подвергаются влиянию паров, поднимающихся из-под земли. Некоторых испарения сводят с ума, вызывают болезнь или смерть; на других действуют благоприятно, успокоительно и благотворно».
Вероятно, тайна дельфийского оракула заключалась в ядовитых газах, которые вызывали галлюцинации...
Около 390 года нашей эры храм был закрыт римским императором Феодосием I [379 - 395 гг.]. Последние обращения к оракулу относятся к IV веку нашей эры. Римский император Юлиан Отступник [332 - 363 гг.], безуспешно пытавшийся восстановить языческие культы, обратился к дельфийскому оракулу с просьбой открыть ему завесу будущего. Но дельфийский оракул ответил, что он будет молчать, потому что отныне боги закрыли доступ в свой мир.
Дельфы раскапывались французской археологической экспедицией с 1892 года. Раскопки позволили установить, что большинство сооружений относится к VI – V векам до н. э. К храму Аполлона, исполненному в дорическом ордере, вела дорога, обрамлённая зданиями сокровищниц, построенных различными полисами. У храма помещалась лесха (клуб) книдян (жителей острова Книд) с картинами Полигнота. Открыты были также театр, стадион, руины жилых кварталов эллинистического периода. Из тысяч находившихся когда-то в Дельфах статуй были найдены лишь немногие и среди них «Возничий» [V в. до н. э.]. В настоящее время [90-е годы XX века] в Дельфах ведутся реставрационные работы. Многочисленные туристы, посещающие древний город, попрежнему пытаются вопрошать судьбу. Но оракул безмолвствует [смотри: 58, c. 41 - 42].
В Дельфах до нашего времени сохранились: от святилища (храма) Аполлона - часть стены [548 г. до н. э.] и остатки портика [478 г. до н. э.]; остатки храма Афины [370 г. до н. э.] архитектора Феодора Фокийского; каменные «ступени» театра Диониса у подножия Парнаса, близ Кастальского источника [498 г. до н. э.]; стадион, на котором проводились Пифийские игры; сокровищница афинян, построенная здесь в честь победы над персами при Марафоне [490 г. до н. э.].
«Когда Сулла {взяв штурмом в 86 году до н. э. восставшие против Рима Афины} приказал выдать ему сокровища Дельфийского оракула, ... жрецы заявили: они не решаются трогать ценности в виду явного проявления божественного гнева (в храме были слышны пение и музыка). На это Сулла, смеясь, ответил, что наоборот, божество с удовольствием отдаёт ему свои сокровища, так как пение и музыка обычно являются признаками радости, а не гнева. После этого жрецам не оставалось ничего другого, как доставить римскому полководцу требуемые ценности» [59, с. 126].
«{По Диодору}, в глубокой древности Дельфийский оракул предсказал Македонии следующее:
Вперёд к богатой стадами иди
Боттиэе! Как только увидишь,
Лагерем ставши, во сне ты коз
Белорогое стадо, город заложишь ты там,
Принеся обильные жертвы.
Дельфийскому оракулу, согласно преданию, была обязана своим возникновением древняя столица македонян. Прежде она называлась Эдессой {сравните с нашим южным городом Одессой} и была известна как город, «богатый водой».
{В III веке до н. э. в государстве Селевкидов, господствующих почти на всех территориях, подвластных когда-то Александру Македонскому, было основано большое число новых полисов, и среди них – Эдесса в Месопотамии [смотри: 5, т. II, с. 249].}
Более прозаичные македоняне называли {Эдессу}... просто Эги, что означало «козий город». Столица стала колыбелью народа, весьма могущественного впоследствии, того самого, который произвёл на свет одного из крупнейших завоевателей всех времён – Александра Великого... Город лежал на границе двух миров – эллинского и варварского, между сутолокой городской жизни и тишиной деревень, между Европой и Средиземным морем» [48, с. 8].
Македонский царь династии Аргеадов Александр I пожертвовал Дельфийскому оракулу значительную долю добычи, захваченной у мидян после войны греков и македонян с персами [смотри: 48, с. 19].
Для Александра Македонского из Аргеадов (Александра III) суждения Дельфийского оракула уже не представляли ценности: масштабность его замыслов требовала поддержки более влиятельных сил. И Александр отправлялся в Египет, чтобы стать сыном бога Амона. Об этом рассказано в главе 9 («Александр Великий»).
Амон (буквально «сокрытый», «потаённый») - бог солнца, которого сначала почитали в Верхнем Египте (Фивы), а затем его культ распространился по всему Египту. Священное животное Амона – баран. Бога Амона изображали в виде человека (иногда с головой барана) в короне с двумя высокими перьями и солнечным диском.
Однажды Александр «увидел во сне Аммона в объятиях Олимпиады. И вот он встаёт ото сна и, познав мощь этого бога, устраивает ему святилище... с собственной надписью: «Отцу, богу Аммону, посвятил Александр». Он попросил бога дать предвещание, где основать приснопамятный город, носящий имя Александра. И видит во сне бога, говорящего ему:
Царь, услыши моё, козерогого Феба, вещанье:
Если желаешь ты юным пребыть на вечные веки,
Там, где остров Протея, воздвигни ты град многославный;
И владыка Плутон, покровитель незыблемый, будет
Сам с пятихолмных вершин беспредельной вселенною править» («История Александра Великого») [23, с. 404].
В предвещании Аммон называет себя козерогим Фебом, так как, подобно Аполлону, давал пророчества и изображался с рогами. Протей - это остров Фарос; на морском побережье у этого острова Александр основал ставший знаменитым город -- Александрию.
Религия эллинов – очень своеобразное явление общественной жизни. Её исключительность подчёркивают многие исследователи. Вот как её характеризует Ф.Ф. Зелинский: «{У греков} есть не одна религия, а три, обязательность которых неодинакова. Во-первых, религия поэтическая - она же и мифология. Она ни для кого необязательна; а впрочем, каждый волен путем аллегорического толкования приобщить к своему религиозному сознанию ту или иную её область и этим перевести её во вторую религию. Эта вторая религия - религия философская. Она не едина: иначе понимает божество Академия, иначе Лицей, ещё иначе Стоя и подавно иначе Эпикур. Об обязательности поэтому и здесь не может быть речи; пусть каждый, пользуясь своим «правом выбора» (hairesis), идёт туда, куда его тянет, сохраняя также возможность не идти никуда, если его никуда не тянет. Карой за неправильный выбор будет душевная неудовлетворённость, карой за отказ - душевное убожество; но громко высмеян был бы тот проповедник, который стал бы угрожать «иноверцам» вечными мучениями на том свете. Наконец, третья религия - религия гражданская; она, действительно, обязательна для гражданина как для такового. Но она обязует его только к участию в общих государственных культах, не связывая его совести каким-нибудь догматом, религиозного насилия и гнёта, таким образом, и здесь не было. Будучи избран архонтом, афинский гражданин в определённый день бросит щепотку ладана на пылающий жертвенник Артемиды; со стороны религиозного человека этот акт означал: «верую в Артемиду»; со стороны вольнодумца - «исполняю долг архонта афинского народа». И не тот был изувером, кто при данных обстоятельствах подчинялся старинному обычаю, а тот был бы изувером, кто бы вздумал протестовать против этого безобидного подчинения... Наша религиозная схоластика уже давно завела якобы основное деление религий на монотеистические и политеистические и признала последние, в сравнении с первыми, «несовершенными», что опять-таки дало ей право ставить даже ислам выше религии Периклов и Софоклов, т. е. довести себя до абсурда. Сроднившийся с этим предрассудком читатель бывает обыкновенно очень удивлён, видя, что вопрос о монотеизме или политеизме даже не ставится названными мыслителями. Его упразднила с давних пор греческая религия. Сколько Муз - одна или много? А Харит? А Эриний? Ещё лучше: в Олимпии была признана система двенадцати богов, один алтарь был посвящён Зевсу и Посейдону, один Гере и Афине и т. д. и, наконец, один - Дионису и Харитам, «так что, - поучает нас Шеман..., - в виду многости последних, число двенадцать собственно нарушено». Положительно, выходит, что греки считать не умели...
Религиозная мысль VI и V веков до н. э. по-своему использовала... {многобожие}. Боги властвуют над людьми, но над богами властвует закон (nomos). И вот почему она мирилась с многобожием даже на почве народных представлений.
«Непобедимое» возражение Магомета, что многобожие повело бы к анархии, она нашла бы вполне достойным его варварского ума, никогда не знавшего благоза-конной polis. Ведь если даже человек, чем он совершеннее, тем охотнее подчиняется гражданскому закону - то что же думать о совершеннейших из совершенных, о богах?» (Зелинский Ф.Ф. Древнегреческая религия) [12, с. 16408-16409, с. 16565, с. 16571].
«В самом центре Афин, на их городской площади, красовалось здание, в котором город Паллады мог по праву видеть памятник своего героизма; это была зала с колоннадой, именуемая Пёстрой Стоей. Выстроенная в V веке до н. э. героем персидских войн Кимоном, сыном героя Мильтиада, она, по его же поручению, была украшена фресками, изображавшими героические битвы афинян как в мифические, так и в исторические времена. В нашу эпоху, пока в больничной атмосфере сада у Дипилонских ворот распускался хилый цвет религиозной философии Эпикура, героическая Стоя на площади получила, наконец, свою душу в виде философии героизма - философии Стои, как её принято было называть, или стоицизма...
Мы могли бы показать, что даже в этом своём состоянии умственного порабощения греки - жители старой Эллады не вполне добровольно дали у себя вырвать старую религию. Проповедь апостола Павла на Ареопаге афинян не обратила; так же и в последующие времена правнуки Периклов и Софоклов туго поддавались соблазну чужеземной веры. Увы! То, что составляло главную прелесть греческой религии, её культ видимой красоты, её обожествление природы, её прекрасная и радостная обрядность - всё это представляло также и её уязвимую сторону для насилия. Разрушение дома Иеговы на Сионе не причинило ущерба иудаизму: он уцелел в свитках Торы и пророков, и синагога успешно продолжала дело храма. Но когда гот Аларих, христианин и варвар, разрушил храм Деметры Элевсинской; когда молот изуверов раздробил пророческие откровения Фидиев и Праксителей; когда были запрещены шествия к Палладе на её Акрополь и зрелища в театре Диониса - тогда поистине и душа греческой религии захилела и поникла...
Отдача худшего за лучшее ни в ком не возбуждает удивления; но чем прекраснее и совершеннее представилась моим читателям очищенная от пыли и паутин религия современников Перикла и Демосфена, тем неотвязчивее становился вопрос: да как же объяснить, что культурное человечество решилось ею пожертвовать, решило отказаться от своего, родного в пользу пришлого, в пользу учения, занесённого к нему с далеких берегов Иордана, да к тому же еще выходцами из народа, отнюдь не пользующегося его уважением и расположением? Этот вопрос совпадал с тем, который я сам себе ставил уже давно, с тех самых пор, как перестал смотреть на античную религию через установленные нашей традицией очки. Формула, в которой я сосредоточивал ответ для себя и своих слушателей и читателей, что «античная религия - это и есть настоящий ветхий завет нашего христианства», могла скорее подзадорить, чем удовлетворить нашу общую любознательность; к тому же, она сама по себе своей необычностью вызывала недоумение... Эта эволюция, обусловленная, скорее всего, борьбою родов в самом Элевсине, сопровождалась другой, более интересной и важной: постепенным превращением элевсинского культа из местного в общеэллинский. Отдельные фазисы этого развития нам неизвестны; когда оно завершилось, Элевсин занял место рядом с Дельфами, этим «общим очагом Эллады». И действительно, они взаимно дополняли друг друга. Дельфийский Аполлон указывал смертным пути жизни, к нему обращались они в трудные минуты за советом и руководительством; но о тайнах загробного мира он ничего им не говорил. Вот тут-то и начиналась власть Деметры, учившей доверяющих ей, как обеспечить себе «лучшую участь» в царстве своей дочери. Аполлон был от Зевса, Деметра от Земли, если не самой Землею; в преобладании этих двух культов возродился исконный дуализм греческой религии.
Дуализм этот был признан и провозглашён Аполлоном Дельфийским; неудивительно, что и возвышение элевсинского культа состоялось по его указанию. Когда афиняне в 420 году до н. э. обратились к союзникам и прочим эллинам с приглашением посылать начатки плодов в Элевсин, они настаивали на том, что делают это «согласно обычаям отцов и дельфийскому прорицанию»... Гегемония Рима принесла Дельфам не упадок, а, скорее, ещё больший расцвет их обаяния. До того они были стеснены неприязненными отношениями своих покровителей-этолийцев к ахейскому союзу, отчуждавшими от них всю подвластную последнему область: теперь это стеснение отпало, клиентела оракула расширилась также и в эту сторону, а также и в сторону Италии. Росло и росло число дельфийских «проксенов» (т. е. государственных гостеприимцев, по-нашему, почти «консулов») по всей вселенной, становящейся постепенно из греческой греко-римской: а так как Дельфы умело поддерживали связи и с литературным и художественным миром, то и поэзия и изобразительные искусства взапуски украшали земную обитель Аполлона. Одним словом, первое столетие римской гегемонии было для Дельфов эпохой нового, ещё не виденного благополучия; обращение Греции в римскую провинцию около середины этого столетия ничего в этом отношении не изменило. Гром грянул в начале следующего {здесь имеются ввиду оракулы, данные Дельфами, что осуществление прорицания Сивиллы о гибели Рима в 83 году до н. э. предстоит Митридату, царю Понта}» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16585, с. 16614-16615, с. 16631, с. 16647-16651, с. 16665-16666].
«Упадку значения дельфийского оракула в I веке до Рождества Xристова содействовало также крушение той эллинистической монархии, которая была в течение двух веков его наиболее горячей поклонницей - Сирии Селевкидов, обращённой в 63 году до н. э. в римскую провинцию» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16809].
К эпохе ранней тирании в развитии греческого (рабовладельческого) государства историки относят период с VII по V века до н. э., когда «в большинстве случаев остриё тирании было направлено против родовой аристократии» [смотри: 5, т. I, с. 658].
«В одних государствах установился строй рабовладельческой демократии, то есть господства всей массы рабовладельцев с участием широких слоёв свободных, причём верховная власть принадлежала формально народному собранию всех полноправных граждан. В других государствах установилась рабовладельческая олигархия, то есть господство наиболее состоятельной части рабовладельцев, управлявших государством через совет более или менее узкого состава» [5, т. I, с. 660].
Характеризуя обстановку, сложившуюся к концу VII века до н. э. в Аттике, … Аристотель писал, что «бедные находились в порабощении у богатых не только сами, но также и дети их и жёны. Назывались они пелатами и шестидольниками, потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих». Обозначение «шестидольники» объясняется тем, что они уплачивали 5/6 урожая за арендуемые участки; если они не вносили вовремя арендной платы, то, согласно Аристотелю, «можно было увести в кабалу и их самих и их детей» [5 т. I, с. 671].
«Первыми греческими полисами, в крупном масштабе развившими рабовладельческую систему, были: остров Хиос, Коринф и Сицилия. Немало рабов и вольноотпущенников, повидимому, было и в Аттике в эпоху тирании. Источники сообщают также о принятии массы богатых вольноотпущенников в состав афинского гражданства афинскими тиранами Солоном и Клисфеном (Аристотель, Афинская полития...). Тираны являлись представителями плутократии, но, по тактическим соображениям, им приходилось делать уступки более широким (средним и низшим) слоям населения, поскольку таковые оказывались необходимым элементом в борьбе плутократии с родовой знатью и соседними общинами…
«Вследствие того, что в состав государства входят два элемента: класс людей неимущих и класс людей состоятельных, то тиран и должен внушить и тем и другим, что их благополучие опирается на его власть, и устроить дело так, чтобы одни от других ни в чём не терпели обиды. А тех из них, которые окажутся сильнее, он преимущественно должен заинтересовать в поддержании его власти… Цель всех этих мероприятий ясна: тиран в глазах своих подданных должен казаться не тираном, а домоправителем и царём, не узурпатором, а опекуном. В соответствии с этим тиран должен вести скромный образ жизни, не позволять себе излишеств, знатных привлекать на свою сторону своим обхождением, а большинством руководить при помощи демагогических приёмов» (Аристотель. Политика...).
В интересах привлечения на свою сторону демоса тираны прибегали к разного рода, смотря по обстоятельствам, демагогическим приёмам: хорошему обращению и заступничеству в судах, обвинению богатых, конфискации имуществ и земель, частичных разделов земель и многим другим. В торговых городах, подобных Коринфу, тираны искали поддержки главным образом среди торгово-ремесленных слоёв, в аграрных же полисах (Афины) тираны больше опирались на недовольные сельские элементы. В качестве представителей рабовладельческих полисов тираны в отдельных случаях вступали в соглашение и с родовой аристократией, которая ещё была достаточно сильна и с которой сами тираны часто были связаны своим происхождением. Мало того, фактическое руководство в греческих полисах долгое время оставалось в руках плутократизировавшихся эвпатридов. Соглашательский характер тиранов хорошо понимали греческие историки и правоведы. В глазах греческих и римских писателей тираны являлись «социальными посредниками», примирителями между борющимися классами (айсиминетами). Самый термин «тиран» античные и современные писатели применяют к самым различным общественным деятелям Древней Греции, иногда расширяя, а иногда суживая его значение» [4, с. 57 - 58].   
«Тирания в греческих городах Сицилии появляется в конце VII века до н. э... По преданию, первым сицилийским тираном был Пантетий (в Леонтинах). В первой половине VI века до н. э. совершил политический переворот в Акраганте (Агригенте) Фаларис. Опорой этого тирана были, как передаёт традиция, ремесленники и строители, собранные им для сооружения храма Зевса. В конце VI века до н. э. господство олигархов в Геле было свергнуто вождём демократических слоёв населения Клеандром, который удерживал власть в течение семи лет; столько же времени правил после Клеандра его брат Гиппократ, который вёл активную внешнюю политику: он овладел Наксосом, Леонтинами и другими городами, успешно воевал с сиракузянами, но погиб в сражении с сикулами. Его преемник Гелон [491 - 478 гг. до н. э.] овладел Сиракузами и стал основателем довольно крупного восточно-сицилийского государства с центром в этом городе; Сиракузы ещё более усилились благодаря союзу с тираном Акраганта - Фероном…
{В других греческих колониях происходили такие же перевороты.}
Общим для всех этих движений было стремление к захвату власти и политических прав торгово-ремесленными слоями населения» [5, т. I, с. 666 - 667].
«Картина социального распада греческих полисов, рисуемая Плутархом в биографии Солона и относимая автором к... началу VI века до н. э., в действительности, как это установлено исторической критикой, более подходит не к VI веку до н. э., а к IV и следующим векам до н. э.
«Неравенство состояний бедных и богатых в это время, - говорит Плутарх, - достигло предельной степени. Вследствие этого государство находилось в критическом положении. Было очевидно, что прекращения волнений и восстановление спокойствия можно было ожидать только от тирании. Весь демос был в долгу у богатых. Одни обрабатывали землю крупных землевладельцев в качестве арендаторов (гектоморов или фетов) и должали бесконечно. Кредиторы имели право брать должников в кабалу, обращали их в рабство или продавали за границу. Многие продавали своих детей и бежали из родной страны. Часто происходили собрания, на которых более смелые люди уговаривали массу выбрать своим вождём надёжного человека, который освободил бы их от долгов, произвёл бы новый передел земли и, наконец, в корне изменил бы существующий порядок» (Плутарх. Солон...)» [4, с. 214].   
«Тирания известна нам во всех крупнейших {греческих} городах: в Милете, Эфесе, Эрифрах, на островах Самосе, Хиосе, Лесбосе, Наксосе, в Эпидавре, Сикионе, Мегарах, Коринфе, Афинах и в особенности в западных провинциях {греческих} провинциях, где земледелие и земледельческое население играли большую роль, чем в метрополии и восточных {греческих} колониях (Сибарисе, Регии, Геле, Сиракузах, Акраганте, Леонтинах, Киме, Элее и других)..., конечным результатом тирании были устранение господства родовой знати и возникновение рабовладельческого государства в специфической форме государства-- полиса. Право участия в правлении обуславливалось уже не принадлежностью к определённым правящим родам, но имущественным цензом (в позднее развившихся демократиях -- принадлежностью к данной гражданской общине-полису). Вместе с тем устанавливалось свободное обращение имуществ, регулируемое не родовыми нормами, а общегражданским правом (составление законов было одним из главных результатов тиранических революций). Даже те меры, которые предпринимались в пользу крестьянства, отвечали задачам установления рабовладельческого полиса, поскольку в лице экономически обеспеченного крестьянства создавались кадры гоплитского ополчения, образовавшего главную опору и основу, на которой базировалась сила античного полиса» [24, с. 174 - 175].
Ранее всего тираны появились в Милете (Фрасибул), Митилене (Питтак), на острове Самосе (Поликрат), в Леонтинах (Панеций), Акраганте (Фаларис), Сикионе (Клисфен) [смотри: 4, с. 59].
«Дошедшая до нас литература этой эпохи проникнута глубокой классовой ненавистью к «богатым и сильным» [4, с. 55].
К таковым относились не только аристократы, но и представители торгового капитала, которые руководствуясь принципом «деньги не пахнут», всегда заботились в первую очередь о своём личном благополучии. История сохранила нам в назидание поведение одного богача во время войны между коалицией греческих городов во главе с Афинами и Македонией в 339 - 338 годах до н. э.
«Когда Филипп {македонский царь} наступал на Афины, богатый афинянин Леократ потайной калиткой вышел к берегу и, забрав с собой ценности, любимую гетеру {подругу любовницу}, рабов и нескольких друзей, отплыл на Родос, разнося по дороге известие, что Афины будто бы уже взяты Филиппом. Торговые корабли с зерновым грузом для Афин повернули поэтому на Родоc {что было выгодно Леократу}» [24, с. 354].
«Отношение современников (аристократов) к переворотам, имевших место в их полисах, наиболее яркое выражение нашло в произведениях … поэта Феогнида из Мегары, аристократа, пострадавшего во время переворота.
«Правда, - резюмирует свои длинные рассуждения Феогнид, - наш город остался городом, но народ стал иной. Те, которые прежде не ведали законов и прав, которые с козьими шкурами на плечах паслись подобно оленям за городскими воротами, теперь стали благородными. Простолюдины добились должностей и почестей. То, что принадлежало знати, стало достоянием демоса, а бывшие благородные стали простолюдинами» [4, с. 59].
Термины «тирания», «тиран» (от греческого «tyrannos» произошло и латинское - «tyrannus» - правитель, тиран и деспот – жестокий правитель) не имели в то время отрицательного значения, которое им начали придавать позже. Термин тирания (узурпация) был «изобретён» эвпатридами, клеймивших прозвищем «тиран» вождей своих классовых врагов (демократов). Главную социальную опору тирании составляла плутократия – садоводы, купцы, богатые ремесленники и т. д. В то время это была передовая часть греческого общества, прямо или косвенно связанная с новым (рабским) способом производства. Тирания была первым рабовладельческим государством. Тираном (или тиранном, по старым правилам правописания) называли того, кто захватил единоличную власть, как правило, путём переворота.
Когда тиран Кипсел [около 658 - 628 гг. до н. э.] захватил власть в Коринфе, оттуда были изгнаны аристократы, земли их конфискованы и распределены между беднейшими гражданами. По сообщению Павсания, на знаменитом ларце Кипсела была изображена богиня Дике, душащая и избивающая Несправедливость.
В греческой мифологии Дике, или Дика – божество справедливости, дочь Зевса и Фемиды, богини права, законного порядка и предсказаний (по Эсхилу, Фемида – мать титана Прометея). «Неумолимая» Дике хранит ключи от ворот, через которые пролегают пути дня и ночи; она – вершительница справедливости в круговороте душ; она же следует с мечом в руках за преступником и пронзает нечестивца.
Политику коринфского тирана Кипсела продолжал его сын и преемник Периандр [около 628 - 585 гг. до н. э.], вошедший в число «семи мудрецов» [смотри: 4, с. 57 – 59; 5, т. I, с. 658; 42, т. I, с. 378].
Периандр, один из «семи мудрецов», о котором уже рассказывалось в главе 3 («Мудрецы») 1-й книги, «тираном … был сорок лет». Он пришёл к власти на Коринфе в 628 - 625 годы до н. э. Его современником и другом был тиран Милета Фрасибул, покровитель Фалеса, первого из «семи мудрецов». В Периандре как властителе осуществилось случайно то идеальное совпадение, когда «мудрец» и «тиран» выступают в одном лице. Тем интереснее почитать советы «коллег-мудрецов» «тирану».
Хилон - Периандру: «Ты мне пишешь о походе на внешнего врага, где сам воевал; а по мне, так и домашние дела для единодержца опасны. Счастлив тиранн, который умрёт дома своею смертью» [смотри: 2, I 73].
Солон - Периандру: «Ты пишешь, что против тебя есть много злоумышленников. Не медли же, если хочешь от них отделаться. Ведь злоумыслить против тебя может самый негаданный человек (иной - боясь за себя, иной - презирая тебя за то, что ты всего боишься), потому что, подстерегши миг твоего невнимания, он заслужил бы благодарность всего города. Самое лучшее для тебя - отречься, чтобы не осталось причин для страха; но если уж быть тиранном во что бы то ни стало, то позаботься, чтобы чужеземное войско при тебе было сильнее, чем гражданское, - тогда никто тебе не будет страшен и никого не понадобиться изгонять» [2, I 64].
Периандр - мудрецам: «Благодарение Аполлону Пифийскому, что я нахожу вас вкупе! А послания мои приведут вас и в Коринф, где я вас приму со всем моим ведомым вам радушием. Я знаю, что в минувшем году встретились вы в Сардах у лидийского царя - не медлите же побывать и у меня, коринфского тиранна, и возрадуются коринфяне, видя вас входящими в Периандров дом» [2, I 99].
А вот что советует Периандру его друг Фрасибул [VI в. до н. э.], тиран Милета [смотри: 2, с. 590] (Цитируется только часть его письма.)
«Фрасибул - Периандру: «Ты же делай, как я, если хочешь упрочить свою распорядительскую власть: всех выдающихся граждан губи, кажутся ли они тебе враждебными или нет, ибо распорядителю власти даже и друг подозрителен» [2, I 100].
Здесь такой случай, когда говорят: «комментарии излишни». Но сделать их необходимо. Фрасибул в своей внутренней политике поступал, повидимому, как его древний «единомышленник» - один из египетских фараонов IX династии времени Среднего царства (на исходе III тысячелетия до н. э.).
В «Поучении гераклеопольского царя», текст которого сохранился на папирусе (Эрмитажный папирус № 1116-А), говорится, что царь должен вести упорную и умелую борьбу с тем, которого «любят его подчинённые», вокруг которого «объединены его многочисленные приверженцы», ибо «прекрасен он перед своими рабами». По словам поучения, особенно «опасен красноречивый» человек. Поэтому автор поучения советует будущему царю: «Прогони его, убей его... соскобли его имя, уничтожь его сторонников, искорени память о нём и о его сторонниках, которые его любят» [смотри: 25, с. 210].
{С тех древних времён и до настоящего времени властители так и поступают, не советуя друг другу, не договариваясь между собой, и даже не подозревая о существовании такого «ценного» «поучения».}
Однако, именно коринфский тиран Периандр около 600 года до н. э. «сделал попытку законодательными мерами ограничить рабовладение {путём запрещения иметь большое число рабов}, но успеха не имел». Правитель озаботился тем, что расширение рабского производства «начинало внушать тревогу за судьбу свободных производителей» [смотри: 4, c. 50].
Периандру также приписывается уничтожение последних пережитков древнего быта – общественных трапез типа спартанских сисситий (или фидитий) и древней системы общественного воспитания. Ко времени Периандра, как показывают многочисленные археологические находки, относится расцвет вазовой и металлической промышленности Коринфа. Но главные старания Периандра, как и других тиранов того времени, были направлены на развитие торговли и поднятие внешнего могущества города. Он держал флот по обеим сторонам Истма, в Лехейской и Кенхрейской гава-нях. Периандр овладел Эпидавром, укрепился на острове Халкидике, основав колонию Потидею. На западе он подчинил отпавшую от Коринфа Керкиру. На акарнанском, эпирском и иллирийском побережьях он же, или же частью его отец Кипсел, основал ряд колоний: Амбракию, Анакторий, Аполлонию, Эпидамн и другие. Для сокращения морского пути на запад при Периандре был прорыт перешеек, соединявший Левкадский полуостров с материком. Периандр предполагал даже соединить каналом Саронический и Коринфский заливы, сделав таким образом морской путь из Эгейского в Ионическое море сквозным. Выполнить этот план помешал только недостаток технических средств того времени. Периандр поднял на небывалую высоту вес и значение Коринфа (как позднее Поликрат – значение острова Самоса). Он выступал посредником при столкновении Афин с Митиленой, находился в постоянных дружественных сношениях с царём Египта Амасисом, с царём Лидии Алиаттом, с тираном Милета Фрасибулом. По смерти Периандра [около 585 года до н. э.] его преемник (племянник) Псамметих после трёхлетнего правления был низвергнут и убит. В Коринфе установилась торговая олигархия [смотри: 24, с. 180 - 181].
Одним из самых известных в древности тиранов был самосский тиран Поликрат [вторая половина VI в. до н. э.]. До захвата тирании Поликрат принадлежал к промышленникам-рабовладельцам: он имел мастерскую мебели, изготовлявшую роскошные пиршественные ложа. Поликрат захватил власть в результате восстания, причём сначала делил её с двумя братьями – Пантагнотом и Силосонтом. Убив первого и изгнав второго, он сделался единовластным правителем Самоса. В своей правительственой деятельности Поликрат прежде всего способствовал развитию торговли и промышленности. Он привлекал на остров иноземных ремесленников, разводил милетских и аттических овец, славившихся своей тонкой и мягкой шерстью. В годы власти Поликрата самосский флот господствовал в Эгейском море, а Самос стал одним из самых богатых и многолюдных городов Греции. Поликрат расширил внешние владения Самоса, захватив остров Ренею; вёл успешную войну с Милетом; отбил нападение противной партии и поддерживающих её спартанцев. Торговые связи и сношения Самоса (граничащие иногда с самым откровенным пиратством) распространялись далеко за пределы Эгейского моря, вплоть до Сицилии на западе и Эпира на севере. Поликрат организовал большие общественные работы. Геродот восхищался тремя имеющимися на Самосе «громаднейшими из всех эллинских сооружений»: туннелем-водопроводом длиной, по его словам, в 7 стадий (более 1,3 км), земляным молом в море (длиной около 360 м) и дворцом, обширнейшим из всех греческих храмов. Тиран окружил себя пышным двором, украшением которого служили поэты Ивик и Анакреонт. Слава о его счастье и богатстве вошла в поговорку: известен анекдот о том, что, желая испытать судьбу, Поликрат бросил золотой перстень в море, причём вскоре после того рыбаки нашли этот перстень во внутренностях пойманной ими рыбы и возвратили его тирану. Поликрат находился в дружеских отношениях с египетским царём Амасисом и в сношениях с персидским царём Камбисом. Однако возрастающее могущество Поликрата побудило персов отделаться от него хитростью (вернее, подлостью). Сатрап Магнесии Оройт заманил к себе Поликрата под благовидным предлогом и приказал распять его [522 г. до н. э.].       
По гибели Поликрата тираном на Самосе сделался его брат Силосонт, но уже в качестве ставленника персов [смотри: 5, т. I, с. 658; 24, с. 177 - 178].
В городе Митилены (остров Лесбос) Питтак, представитель торговых кругов, вместе с братьями поэта Алкея низложил лесбосского тирана Меланхра. Он составил для митиленян писаные законы, пользовался у них великим почётом, и ему была вручена власть. Питтак располагал ею десять лет, а, наведя порядок в государстве, он сложил её и жил после этого ещё десять лет. Митиленяне дали ему надел земли, а он посвятил его богам; земля эта доселе называется Питтаковой. А Сосикрат говорит, что он отделил себе от неё лишь малую часть и сказал: «Половина - больше целого!». Не принял он денег от Креза, сказав, что у него и так вдвое больше, чем хотелось бы, - дело в том, что он был наследником брата, скончавшегося бездетным. Для побеждённой знати Питтак был не менее ненавистен, чем остальные представители торговой партии. Сам поэт Алкей осыпал его бранью и жаждал его гибели. Позднее Питтак из Митилены был причислен к семи греческим мудрецам [смотри: 2, I 75; 24, с. 176].
На Хиосе демократический переворот произошёл около 600 года до н. э.
В одной восходящей к этому времени надписи, найденной на острове, рядом с аристократическими «царями» (фил), за которыми остались только жреческие функции, мы находим демарха (народного представителя). Одновременно со старым (аристократическим) советом на Хиосе действовал «народный совет», в который избиралось 50 человек от каждой филы и который разрешал как различные общественные вопросы, так и судебные дела по апелляции на должностных лиц [смотри: 24, с. 176].
{Как известно, апелляция - обжалование судебных решений - предусматривает пересмотр уголовных и гражданских дел вышестоящим судом.}
На острове Наксосе утвердилась тирания Лигдамиса, который, несмотря на своё аристократическое происхождение, стал во главе народной партии. Он находился в близких отношениях с афинским тираном Писистратом, с помощью которого утвердился на острове, после того как, в свою очередь, оказал Писистрату поддержку во время изгнания последнего из Афин. При Лигдамисе, как потом и при других тиранах, расцвело морское могущество острова. Лигдамис был низвержен своими противниками лишь с помощью Спарты [525 г. до н. э.].
Борьба на Наксосе продолжалась, и в конце VI века до н. э. произошло изгнание с острова олигархов, тщетно пытавшихся при помощи персов вернуться обратно [смотри: 24, с. 176 - 177].
Попытка установить тиранию в Афинах была предпринята в 30-х годах VII века до н. э. Килоном. Земледельческое население только начало выступать за отмену долгов и передел земли, поэтому брожение среди массы сельского населения ещё не достигло полной силы. Но Килон и опирался не на массы, а на немногих сообщников и на внешнюю поддержку, оказанную ему тестем Феагеном Мегарским. С помощью присланного Феагеном военного отряда Килон успел захватить Акрополь. Однако, не встретив поддержки у населения (по рассказу историка Фукидида, даже сельские жители, сбежавшиеся с полей, приняли участие в осаде Акрополя), он был вынужден бежать. Приверженцы же его, осаждённые в Акрополе, положившись на обещание оставить им жизнь, сдались, но были перебиты, некоторые даже у алтаря храма Семнай, где они искали убежища. Ответственность за это убийство была возложена на род Алкмеонидов, возглавлявший впоследствии городскую торговую партию, к которому принадлежал бывший в то время архонтом Мегакл. Однако только спустя некоторое время противники Алкмеонидов сумели добиться их обвинения в нарушении клятвы и осквернении алтаря. Алкмеониды были осуждены: за святотатство Мегакл и род Алкмеонидов были преданы проклятию (на несколько поколений) и изгнаны из Афин, а кости умерших членов рода вырыты и выброшены за пределы страны. Но постепенно преступление забылось, и представители рода Алкмеонидов вернулись в Афины и занимали государственные должности.
В V веке до н. э. знаменитого афинского стратега Перикла, принадлежащего к роду Алкмеонидов, попытались дискредитировать спартанцы, напомнив афинянам о «родовом проклятии». Афиняне, ведущие войну со спартанцами, «раскусили» намерения Спарты.
Всё же «килоново проклятие» и ему подобные «проклятия» заставили эвпатридов пойти на некоторые уступки, уменьшающие степень недовольства в государстве. Одной из таких уступок со стороны родовой знати была кодификация (запись) права, о которой рассказано в главе 6 («Законы») 2-й книги [смотри: 4, с. 56; 24, с. 184 - 185].
Ученик Платона Тимолай Кизикский (лицо, возможно, идентичное Тимею из Кизика) в 319 году до н. э. неудачно посягал на власть в своём родном городе Кизике на южном побережье Пропонтиды (Мраморное море) [смотри: 2, с. 587].
Ученики Платона братья Гераклид и Пифонт Эносские прослыли убийцами царя Котиса I Одрисского царства (государства южнофракийских племён), с 382 года до н. э. союзника афинян, но потом их врага. Однако, конечным следствием убийства явилось последующее подчинение части Фракии македонянам [359 г. до н. э.] [смотри: 2, с. 575; 5, т. II, с. 144].
Пифонт, служивший Филиппу Македонскому, получил как тираноубийца афинское гражданство, а брат, кроме того, и золотой венок [смотри: 2, с. 565, 583].
Тирания восторжествовала на некоторое время во многих греческих городах, в том числе и Афинах, но нигде этот режим не оказался долговечным. Дельфийский оракул, по словам Геродота, ответил на вопрос Кипсела о будущем: «Блажен… Кипсел… царь славного Коринфа, и он сам, и дети его, но не дети его детей».
Изречение оракула, очевидно, отражало распространённое мнение о недолговечности тирании [смотри: 5, т. I, с. 658].
«Исходя из разного рода данных о количестве гоплитов, о ввозе продовольствия и т. д., современные учёные пытаются определить численность населения Аттики и установить соотношение между тремя основными группами её жителей: гражданами, метэками и рабами. В своих выводах они значительно расходятся...
Общее число рабов в Аттике V века до н. э. так же оценивается по-разному – от 70 тысяч до 150 тысяч... Основными источниками рабства были войны, пиратство и торговля {продажа людей}... Так, по данным одной надписи 446 - 445 годов до н. э., афиняне захватили в районе Мегариды две тысячи рабов. В ещё больших масштабах практиковалась продажа в рабство негреков. После битвы при Эвримедонте было продано свыше 20 тысяч персидских воинов...».
На рыночной площади Афин был огорожен специальный участок, внутри которого на продажу выставлялись рабы. Они выводились на помост, а продавцы расхваливали этот «товар». Рынки рабов засвидетельствованы также на острове Хиосе, острове Родосе, в Византии и других местах. Цены на рабов нам известны по одной надписи 415 года до н. э. Рабы-мужчины стоили от 70 до 300 драхм, женщины – от 135 до 220 драхм. Это при том, что, например, средний заработок афинского ремесленника составлял в это время одну драхму в день. Рабы, имеющие определённую профессию, - ремесленники, музыканты, танцовщицы, писцы, повара и т. д. - стоили значительно дороже [смотри: 5, т. II, с. 41].
Рабов широко использовали и в области производства самых различных изделий. Ремесленные мастерские, где работали рабы назывались эргастериями.
Особенно много таких мастерских появилось в Греции после греко-персидских войн. В них изготавливались щиты, мечи, стрелы и т. д.; выделывались кожи, ткались ткани и т. п. Некоторые города славились своими изделиями на всю Грецию. В Фивах делались колесницы, в Аргосе – щиты, в Милете – цветные ткани, в Афинах – керамические сосуды, в Коринфе – бронзовые изделия. Крупные мастерские имели от 50 до 100 рабов. Например, в каждой мастерской оратора и стратега Демосфена работало над выделкой ножей и кроватей по 20 – 30 рабов. Оратор Лисий имел мастерскую, в которой над изготовлением щитов работало 120 рабов.
«Рабство всё расширялось и укрупнялось с каждым столетием. Параллельно с ростом рабского производства и рабовладения учащались также восстания и побеги рабов. Так, во время Декелейской войны в 412 году до н. э. из Аттики перебежало к афинянам 20 тысяч рабов, большая часть которых была ремесленниками. То же самое имело место и на острове Хиосе – одном из самых больших рабовладельческих центров -- при захвате его афинянами. У хиосцев, пишет Фукидид, было много рабов, больше, чем в каком-либо другом греческом государстве, кроме Лакедемона {Спарты}. Во время осады большинство хиосских рабов перебежало на сторону осаждавших остров афинян (Фукидид)» [смотри: 4, с. 123 - 124].   
В Лаврийских горах в Аттике добывали серебро и свинец. Лаврийские рудники были собственностью государства, но работавшие здесь рабы принадлежали частным рабовладельцам, отдававших их в наём или аренду. Такой способ эксплуатации рабов был довольно широко распространён в Афинах, так как приносил собственникам обеспеченный доход без всяких с их стороны хлопот и затруднений. Так, известно, что в конце V века до н. э. крупный рабовладелец и богач Никий отдавал в наём для работы на рудниках 1 000 рабов.
В наём отдавали также рабов-ремесленников, поваров, танцовщиц и т. д. В домах богатых людей рабов использовали в качестве домашней прислуги. Одной из довольно распространённых форм эксплуатации рабов являлся их отпуск на заработки. Такие рабы назывались специальным термином - «живущие вне дома». Хозяин отпускал раба на условиях периодической уплаты известной суммы денег – своего рода оброка. Они работали по найму, занимались ремёслами и мелкой торговлей. К числу таких рабов принадлежали, очевидно, и рабы, упоминаемые в надписях, посвящённых строительству афинского храма Эрехтейон.
Рабы широко использовались также во время войн в качестве оруженосцев, носильщиков, обозных.
В относительно лучшем положении находилась группа государственных рабов, так называемых демосиев. В её состав входило прежде всего 300 человек городской стражи, которых в Афинах называли, повидимому, по их происхождению, скифами. К этой же группе принадлежали писцы, глашатаи и т. д. Все они находились на городском довольствии и пользовались охраной закона.
Несмотря на некоторое различие в положении отдельных групп рабов, в целом они представляли собой массу людей, объединённых ненавистью к своим угнетателям. Борьба рабов иногда принимала характер восстаний, но главным её видом было бегство раба.
Первое большое восстание рабов в Греции произошло в 494 году до н. э. в городе Аргосе. В это время шла война между Аргосом и Спартой. Спартанцы разгромили аргосцев, и рабы, воспользовавшись этим, захватили город и сбросили правительство рабовладельцев. Вскоре они захватили и расположенный неподалёку город Тиринф. Только после длительной борьбы гражданам Аргоса удалось подавить восстание рабов и восстановить прежнее управление городом.
В V веке до н. э. количество рабов, отпущенных на волю, было весьма незначительно. Они не имели прав юридического лица и их положение было хуже, чем положение метэков [смотри: 5, т. II, с. 40 - 43].   
«В IV веке до н. э., несомненно, увеличилось число рабов, эксплуатируемых на горных работах, например, в принадлежащих Афинскому государству Лаврийских рудниках...
В Афинах издавна практиковалась сдача отдельными рабовладельцами принадлежавших им рабов крупными партиями (в 300 – 600 и даже 1 000 человек) подрядчикам, ведавшим этими работами.
Ксенофонт в трактате «О доходах», написанном в первой половине IV века до н. э., сообщает, что «никто теперь из владеющих рабами в рудниках не уменьшает числа их, но всегда приобретает как можно больше новых, и это оправдывается тем, что каждый такой отданный в аренду раб ежедневно даёт своему владельцу один обол чистого дохода». Автор трактата советует и государству также заняться приобретением рабов и использованием их труда на рудниках: по его подсчётам, если число таких рабов будет доведено до 10 тысяч человек, то доход государства от их эксплуатации достигнет 100 талантов...
К этому же времени относится более широкое использование труда рабов и в сельском хозяйстве. Очевидно, в хозяйстве таких крупных землевладельцев, как Эпикрат, состояние которого исчислялось в 600 талантов, или Каллий, имущество которого равнялось 200 талантам, использовалась и рабочая сила рабов. Однако эксплуатация рабов в сельском хозяйстве Аттики оставалась недостаточно выгодной с точки зрения самих землевладельцев» [5, т. II, с. 65].
«Впервые рабство как социальный институт взяли под сомнение софисты, учившие (как Алкидам), что боги создали всех людей равными. Известные колебания в отношении рабства замечаются даже у Платона и Аристотеля, в основном ещё стоящих на рабовладельческой точке зрения.
Владеть рабами, говорит Платон, тяжело:
«Многие рабы в отношении добродетели оказываются лучше наших (свободных) братьев и сыновей» [4, с. 201].
Известно, что Аристотель имел 13 рабов [смотри: 3, с. 123] (по другим данным – 9). У Платона они тоже имелись: сам Платон называет в завещании 4 рабов (Тихон, Бикт, Аполлониад и Дионисий) и рабыню (Артемида), которую отпускает на волю [смотри: 2, III 42].      
Даже у Диогена (Синопского) одно время имелся раб. Когда он сбежал, Диогену посоветовали пуститься на розыски.   
«Смешно, - сказал Диоген, - если Манет {так звали раба} может жить без Диогена, а Диоген не сможет жить без Манета» [2, VI 55].
В своё время и Сократу Хармид (дядя Платона) предлагал рабов, но тот отказался [смотри: 2, II 31].
Антисфен, ученик софиста Горгия и Сократа, сам сын рабыни, считал различие рабов и господ противоестественным [смотри: 16, т. 1, с. 73].
«Прямых свидетельств о числе рабов в различных полисах, идущих от самих греков и римлян, почти не имеется. Вследствие этого за отсутствием статистических данных цифру рабского населения приходится добывать косвенным образом, нередко чрезвычайно сложным путём, на основании отдельных замечаний авторов, всякого рода расчётов и выкладок. О численности рабского населения Греции имеется лишь одно прямое свидетельство греческого писателя позднего времени (не ранее III в. до н. э.) Афинея, при этом дающего цифры рабов не для классической Греции, а для более поздней эпохи Александра Македонского.
Согласно Афинею, в эпоху Александра Македонского, то есть в период наивысшего расцвета рабовладения, число рабов в Эгине на площади в 2 кв. мили равнялось 470 тысяч, в Коринфе – 640 тысяч при свободном населении в 40 тысяч человек, в Афинах – 400 тысяч при 21 тысяче граждан и 10 тысячах клиентов... Большая часть историков цифру рабского населения античных полисов, приводимую Афинеем, сильно снижает» [4, с. 122].
Клиентами историки называют свободных людей, отдавшихся под покровительство богатых (влиятельных). Патронат (покровительство) как институт общественной жизни возник в Риме в VII веке до н. э. Как правило, богатые патриции имели большое количество клиентов (клиентелу). Патроны представляли интересы клиентов в суде, содействовали им при получении различных должностей. Слова «клиент» (лат. cliens, от cluo – повинуюсь) и «патрон» (лат. patronus, от pater – отец) из латинского языка пришли в русский. В современном значении клиент – постоянный посетитель, заказчик, покупатель; лицо, с которым имеет деловые отношения какая-либо организация или фирма; лицо, поручившее ведение своего дела адвокату и т. д. В собирательном смысле клиенты образуют клиентуру. Слово патрон имеет в русском языке и переносное значение – начальник, хозяин, покровитель.
По Геродоту, в Афинах в 445/444 году до н. э. насчитывалось 30 тысяч свободных граждан, а согласно сообщению о переписи, произведённой в 309 году до н. э. Деметрием Фалерским, - 21 тысяча [смотри: 25, с. 258].
«В бытовую жизнь рабов греческих полисов лучше всего вводит комедия, в особенности комедии Аристофана... Однако знаменательно, что в ранних комедиях Аристофана рабы почти совсем отсутствуют. Это обстоятельство подтверждает высказанную нами {В.С. Сергеевым} мысль, что рабство в Афинах наибольшего расцвета достигло в послеперикловский период, с конца Пелопоннесской войны {404 г. до н. э.}» [4, с. 122].
Историк Юлиус Белох в труде «Население греко-римского мира» утверждает, что в Афинах в эпоху Александра Македонского проживало порядка 100 тысяч свободного, 300 тысяч полугражданского населения (метойков) и до 100 тысяч рабов. Крупные рабовладельцы имели 300 - 400 - 600 и даже 1000 рабов.
«В богатых афинских домах штат рабов обычно состоял из 50 человек. Каждому рабу поручалась какая-либо одна определённая работа. Один был ремесленником, другой - пахарем, третий - виноградарем, четвёртый - поваром, музыкантом и т. п.» [смотри: 4, с. 122 - 123].
«В сельском хозяйстве рабы работали на пашне и на садово-огородных плантациях, расположенных по горным склонам, в городских предместьях, в особенности при море и на удобных дорогах.
Рабы могли быть частными и государственными. В Афинах государственные рабы несли обязанности сторожей, городской полиции (скифы), герольдов {вестников, глашатаев}, писцов, секретарей, счетоводов, судебных приставов и т. п.» [4, с. 120].
«Работавшие при храмах рабы носили специальное название рабов бога» [4, с. 49].
К началу V века до н. э. на Балканском полуострове выделились два наиболее значительных рабовладельческих города-государства - Афины и Спарта.
«Ранняя история Спарты нам неизвестна. О древнейшем периоде Спарты в истории сохранилось лишь несколько преданий, связывающих поселение спартанцев в Пелопоннесе с переселением племени дорян из Центральной Греции в Южную. К числу такого рода легенд принадлежат легенда о возвращении Гераклидов (потомков бога Геракла, или Геркулеса), поход аргонавтов, поход Семи против Фив и другие.
Предание о возвращении Гераклидов рассказывало, что Геракл происходил из правящей династии Аргоса, незаконно был лишён престола и ушёл в изгнание. Потомки (правнуки) Геракла призвали дорян и с их помощью восстановили свои права не только на Аргос, но также и на соседние области – Лаконию и Мессению.
По своему социально-политическому строю Спарта во многом отличалась от Афин. Хотя это была также рабовладельческая община, но, в противоположность индивидуальному рабовладению Афин, в Спарте утвердилось коллективное рабовладение. Коллективное рабовладение, кроме Спарты, имело место и в других греческих, по преимуществу, дорийских общинах, например, на острове Крите и на Востоке. Историко-географическая среда определила и все другие особенности спартанского строя. Главный центр спартанской общины – Спарта – удалён от моря и расположен среди враждебного спартанцам покорённого населения эгейцев (ахеян). Поселившиеся в Лаконике дворяне-спартанцы закрепились по холмам реки Еврота, господствовавших над долиной. В ранний период своей истории спартанцы, подобно другим греческим племенам, жили родовым строем.
Верховным органом всей спартанской общины считался совет стариков (герусия), пополнявшийся из «самых благоразумных и лучших» общинников не моложе 60 лет. Спартанская герусия состояла из 30 человек: 2-х царей и 28-и избираемых геронтов-спартиатов. Одновременно с герусией существовало вече (апелла) – военная сходка всех боеспособных спартанцев. Апелла только принимала или отвергала предложения вождей. Решение принималось ударами о щиты, криком или поднятием рук. Военная команда принадлежала архагегам (царям), сначала выборным, а затем наследственным. В более позднее время наряду с царями существовала ещё коллегия из 5, а потом из 9 эфоров, выбираемых из наиболее богатых и влиятельных родов. Коллегия эфоров контролировала деятельность царей, стремившихся сосредоточить всю власть в своих руках и ограничить права герусии. Впоследствии коллегия эфоров сделалась высшим государственным органом, подчинившим себе все остальные органы. Из демократической «общины равных» Спарта постепенно превратилась в олигархический полис, оплот консерватизма и центр сил, враждебных Афинам.
Покорённое население делилось на два слоя: сельский (илоты-военнопленные) и городской – торгово-ремесленный слой (периэки). Зависимое население Спарты численностью в несколько раз превосходило своих господ. По исчислению Эдуарда Мейера, из общей цифры спартанского населения, равной к концу V века до н. э. 300 тысячам человек, две трети приходилось на илотов и одна треть – на периэков… Илоты принадлежали не отдельному роду или двору, а составляли неотчуждаемую собственность всей спартанской общины. К каждому дому приписывалось некоторое количество земельных участков, обрабатывавшихся илотами. Формально за илотами сохранились их прежние участки, с которых они платили оброк натурой тому дому или роду, за которым они были закреплены. Жизнь, имущество и орудия труда илотов находились в полном распоряжении господской общины спартанцев, что и даёт нам право илотов сближать с рабами. Древние писатели рисуют положение спартанских илотов крайне тяжёлым, даже более тяжёлым, чем положение рабов других полисов, например, Афин… Обращение спартанцев с илотами было всегда сурово и жестоко. Между прочим, илотов заставляли напиваться допьяна, и затем спартанцы показывали молодёжи, до какого омерзения может довести пьянство. Ни в одном греческом полисе антагонизм между рабами и господами не проявлялся так резко, как в Спарте между илотами и спартанцами. Сплочению илотов и их организации не в малой степени способствовал самый характер их поселений. Илоты жили сплошными посёлками на равнине, по берегам Эврота, сильно заросшим камышами, где они могли в случае надобности укрыться. С целью предупреждения илотских восстаний спартанцы время от времени устраивали карательные экспедиции (криптии) на илотов, уничтожая наиболее сильных и крепких из них. Сущность криптий (избиений) состояла в следующем: время от времени отряды спартанской молодёжи, вооружённые короткими мечами, отправлялись за город. Днём все эти отряды скрывались в глухих местах, ночью же выходили из засады и внезапно набрасывались на поселения илотов, создавали панику, убивали наиболее физически крепких и опасных из них и затем снова скрывались. Некоторых илотов захватывали живыми, надевали им на головы венки в знак скорого освобождения, приводили к храму, и затем эти илоты неизвестно куда исчезали. Однажды таким образом, по словам Фукидида, сразу исчезло 2 тысячи илотов (Фукидид...). Эфоры при вступлении в должность объявляли «священную войну» илотам, что гарантировало их в дальнейшем от упрёков в жестоком обращении с илотами. Жестокость спартанцев однако не предохранила их от восстаний илотов. История Спарты полна крупными и мелкими восстаниями илотов. Чаще всего восстания происходили во время войны, когда спартанцы были отвлечены военными действиями и не могли с обычной зоркостью следить за илотами. Особенно сильно было восстание илотов во время Мессенских войн [VII в. до н. э.], грозившее смести с лица земли спартанское государство. Со времени Мессенских войн повидимому и возникли криптии. «Мне кажется, - говорит Фукидид, - что спартанцы такими бесчеловечными сделались с тех пор, когда в Спарте произошло первое серьёзное восстание илотов». Второе по размерам восстание илотов {464 - 462 гг. до н. э.} совпало с большим землетрясением, случившимся в Спарте... {464 г. до н. э.}. Воспользовавшись паникой, вызванной землетрясением, илоты сбегались со всех полей и убивали своих господ. Илотам в этом деле помогали периэки и мессенцы, вторгшиеся в Лаконику. Лишь с большим трудом с помощью афинян… спартанцам удалось подавить восстание и восстановить своё господствующее положение...
{Афиняне под командованием Кимона пришли на помощь спартанцам в 462 году до н. э., за что в 461 году до н. э. Кимон народным собранием Афин был подвергнут остракизму и ушёл в изгнание.}
Помимо самих спартанцев и илотов в спартанской общине существовал ещё многочисленный класс периэков, подобно илотам не имевших политических прав, но по сравнению с ними всё же более свободных. Это были по преимуществу торговцы и купцы приморских городов, подчинённых Спарте. Подобно афинским метэкам (метойкам), спартанские периэки в экономическом отношении были наиболее прогрессивным классом Лаконики…
Крепкие физически и хорошо дисциплинированные лаконцы (спартанцы) к тому же были прекрасно вооружены. Военная техника Спарты считалась образцовой во всей Элладе. Имевшиеся в Тайгете большие запасы железа дали возможность широко развернуть производство железного оружия (железо служило также мерилом ценностей и выполняло функцию денег). До самого конца Персидских войн {449 г. до н. э.} спартанская фаланга гоплитов (тяжеловооружённых пехотинцев) считалась образцовой и непобедимой армией во всей Греции. В поход спартанское войско отправлялось стройным маршем под звуки флейт и хоровых песен. Спартанское хоровое пение пользовалось большой славой во всей Элладе.
«В этих песнях было нечто, воспламенявшее мужество, возбуждавшее энтузиазм и призывавшее на подвиги. Слова их были просты, безыскусственны, но содержание их серьёзно и поучительно». В песнях прославлялись павшие в бою спартанцы и порицались «жалкие и нечестные трусы». Спартанские песни в поэтической обработке пользовались большой известностью во всей Греции. Образцом спартанских маршевых военных песен (эмбатерий) могут служить стихотворения Тиртея – поэта, автора элегий, афинянина по происхождению, проживавшего в Спарте в VII - VI веках до н. э., воспевшего храбрость спартанских воинов. Отрывок из песни Тиртея:
Вперёд, о сыны отцов, граждан
Мужами прославленной Спарты!
Щит левой рукой выставляйте,
Копьём потрясайте отважно
И жизни своей не щадите:
Ведь то не в обычаях Спарты.
О Тиртее существует одно предание, согласно которому спартанцам во время войны с мессенцами [вторая половина VII века до н. э.] дельфийский оракул велел попросить военачальника у афинян. Издеваясь над спартанцами, афиняне будто бы отправили к ним хромого школьного учителя Тиртея. Но оказалось, что тот стоит хорошего полководца. Тиртей поднял дух спартанских воинов своими песнями, и Спарта одержала победу в войне.
История Спарты до Персидских войн представляется историей завоевания и объединения Пелопоннеса. Побудительным мотивом спартанских завоеваний служило стремление приобрести плодородные земли, рабов и добычу… В конце VIII века до н. э. начинаются долголетние Мессенские войны, начатые царём Феопомпом… За Мессенией наступила очередь Аркадии и Ахайи… Таким образом к концу VI века до н. э. большая часть Пелопоннеса признавала гегемонию Спарты. Накануне греко-персидских войн [500 - 429 гг. до н. э.] Пелопоннесский (Спартанский) союз был самым крупным и сильным из всех греческих союзов. Официальное название союза - «Лакодемоняне и союзники». Создание этого союза связывается с именем «мудрейшего» спартанца Хилона... {так считает Геродот}. Основная цель союза – военная.
Обладание большой хозяйственной территорией и огромным количеством илотов, мощной военной организацией при господстве аристократического строя и отсутствии острой внутренней политической борьбы укрепляло экономическую и политическую силу Спарты и выдвигало её среди других пелопоннесских городов на первое место. В конце VI и начале V века до н. э. Пелопоннесским союзом была охвачена большая часть Греции, в том числе и афиняне были союзниками лакедемонян.
Единственной колонией, выведенной спартанцами, был Тарант (на латинском языке Тарент), возникший в конце VIII века до н. э. на восточном берегу Тарентского залива, напротив ахейской колонии Метапонт. По распространённому в древности преданию, в основании Тарента главное участие приняли так называемые «парфении» - потомство, происшедшее от незаконных связей между спартиатами и периэками, которые были изгнаны из Спарты как не имеющие гражданских прав. Государственный строй Тарента представлял почти полное тождество со строем метрополии (деление на филы, эфорат и т. д.). Воинственные туземные племена, жившие к северу и западу от Тарента, и рядом расположенные ахейские колонии не дали ему возможности расширить свою территорию. Жители Тарента занимались земледелием, рыбо-ловством, производством глиняной посуды по образцу спартанской, торговлей со многими областями Средиземноморья. Это показал открытый в Таренте клад монет, принадлежавший, очевидно, какому-нибудь крупному купцу: в кладе оказались не только монеты южноиталийских и сицилийских городов, но также и коринфские, эгинские, афинские, фокейские, хиосские, киренские, македонские, фракийские.
Спартанская гегемония продолжалась до Саламинской битвы {480 г. до н. э.}, выдвинувшей на первый план Афины и передвинувшей экономический центр Греции с материка на море» [4, с. 78 - 84; 24, с. 230].
В конце VI века до н. э. греческие города Малой Азии, покорённые персами, управлялись персидскими наместниками (сатрапами) от имени персидского царя и платили большую дань. Греки тяготились своей зависимостью и ждали лишь удобного случая, чтобы сбросить персидское иго. Такой случай представился в связи с большим и неудачным походом персидского царя Дария в Скифию [513 г. до н. э.].
В 500 году до н. э. восстал против персов город Милет и обратился за помощью к Греции. На этот призыв отозвались только Афины и Эретрия (на острове Эвбея), которые послали в помощь Милету 25 кораблей. Однако Милет был взят персами приступом, сожжён дотла, а население было частью перебито, частью продано в рабство. Усмирив восставших, персидский царь решился на войну с европейскими греками. Особенно ему хотелось наказать афинян, и он приказал слуге ежедневно говорить во время обеда одну фразу: «Повелитель мой, помни афинян!» Для царя Дария помощь грекам Милету послужила поводом призвать материковые греческие города к ответу. Он отправил во все страны Греции послов с требованием дать по горсти земли и по кружке воды («земли и воды») в знак покорности. Многие греческие города исполнили это требование. Против признания гегемонии персов выступили только Афины и Спарта. Афиняне убили персидских послов, а спартанцы бросили послов в колодец, сказав при этом: «Достаньте себе там сколько угодно и земли и воды». Тогда, в 490 году до н. э., Дарий послал в Грецию большое войско под начальством своего родственника Мардония. Но сухопутная персидская армия потерпела поражение от фракийских племён, а флот был разбит бурей у Афонского мыса (полуостров Халкидика): погибло около 300 кораблей с их экипажем. Дарий немедленно отправил в поход на Афины новую большую армию, высадившуюся в Аттике. По пути персы опустошили остров Наксос и город Эретрию на острове Эвбее.
Рассказывали, что персы привезли с собой цепи для заковывания пленных и глыбу мрамора, из которого собирались после победы сделать памятник для установки на месте битвы. Афиняне послали гонцов в Спарту с просьбой о помощи; спартанцы помощь обещали, но, по своему закону, не могли выступить в поход раньше полнолуния, и потому к моменту сражения не успевали прибыть в Аттику. Афиняне могли рассчитывать только на свои силы и отряд (одна тысяча воинов) из маленького города Платеи (Беотия). У поселения Марафон, на холмах, недоступных персидской коннице, афинские стратеги во главе с Мильтиадом – бежавшим от персов правителем Херсонеса Фракийского - расположили своё небольшое (по преданию, 10 тысяч человек), но хорошо вооружённое войско. При виде многочисленного войска персов афинянами овладел страх. Но стратег Мильтиад, хорошо знавший военные обычаи персов, убеждал афинян не бояться «варваров». Он знал, что у персов отборные силы стоят в центре и с учётом этого выстроил план предстоящей битвы. Около недели противники простояли друг против друга. Наконец, греческое войско, построившись фалангой, двинулось на равнину. Лучшие отряды гоплитов Мильтиад расположил на краях фаланги (на флангах). Персы прорвали центр греческой фаланги и уже торжествовали победу. Однако греки продолжали отчаянно драться, их гоплиты на флангах фаланги обратили персов в бегство, а затем напали с двух сторон на главные силы персов в центре; персы не выдержали их натиска, отступили к своим судам, оставив победителям свой лагерь, и покинули Грецию. Афиняне даже сумели захватить семь персидских кораблей. Радость афинского войска была велика. Один афинянин, желая скорее принести согражданам радостную весть о победе, прибежал из Марафона в Афины, преодолев 42 км. Вбежав на городскую площадь, он прокричал: «Радуйтесь, афиняне, мы победили!» и упал мёртвым от утомления.
В память об этом подвиге на современных Олимпийских играх проводятся состязания, называемые «марафонским бегом». Когда в 1896 году в Греции были организованы первые Олимпийские игры, то в их программу включили состязание в беге от Марафона до Олимпийского стадиона в Афинах (40,2 км; позднее было установлено расстояние 42 км 195 м.). С тех пор «марафонский бег» входит в программы Олимпийских игр, различных Олимпиад и национальных первенств во всём мире.
Те из греческих городов, которые раньше изъявили покорность Дарию, вновь объявили себя независимыми. Против персов возникли волнения в Вавилонии, а в Египте и далёкой Нубии даже вспыхнули восстания. Дарий долго готовился к новому походу, но во время приготовлений умер [486 г. до н. э.]. В Персии начались придворные смуты, но, в конце концов, престол занял сын Дария - Ксеркс.
Греки, за исключением Афин, плохо использовали перерыв в агрессивных устремлениях персов. В Афинах в это время происходила острая политическая борьба между аристократической (Аристид) и демократической (Фемистокл) группировками вокруг так называемой «морской программы» Фемистокла – широкого плана усиления мощи афинского флота. В конце концов, программа Фемистокла была принята народным собранием. Афиняне построили около 150 боевых кораблей (триер), и их флот стал самым сильным в Греции.
Греческие корабли имели три ряда вёсел с каждого борта, поэтому их называли триерами. На них было по 180 гребцов и по 20 – 30 воинов. Триеры были более подвижны, чем большие и тяжёлые персидские корабли, приспособленные для плавания в открытом море. Для отражения последующих нападений грекам нужно было объединиться, но этому мешали обычные распри между греческими государствами. И всё же в 481 году до н. э. на общегреческом съезде у Коринфа (на Истмийском перешейке) Фемистоклу удалось объединить против персов около 30 греческих государств. Они решили прекратить раздоры и составить союз против Персии. Командование над всеми силами союзников было передано Спарте. Персы сформировали огромную по тем временам многоплеменную армию. Греки рассказывали, что в его сухопутном войске было 2 500 000 воинов, кроме прислуги, жён и детей. Флот же состоял из 1 200 кораблей. В его войске находились представители всех подвластных народов и между ними: индусы в белой хлопчатобумажной одежде, арабы на верблюдах, эфиопы в львиных и барсовых шкурах. Мидяне и персы были одеты богато; особенно блистала пышностью наряда постоянная царская гвардия, или «10 000 бессмертных», названная так потому, что число воинов в ней было всегда одинаково; но вооружение у мидян и персов было хуже греческого.
Весной 480 года до н. э. сам Ксеркс двинулся в поход на Грецию с большой армией и флотом. Якобы, он сказал: «Мы наложим иго рабства как на виновных перед нами (то есть сражавшихся с персами), так и невинных». Для переправы армии из Малой Азии на Балканский полуостров персидский царь приказал построить мост через пролив Геллеспонт из цепочки кораблей. Но мост был разбит штормом. Рассказывают, что разгневанный Ксеркс приказал казнить строителей моста, а море «наказать» плетьми. Затем по его приказу был построен более прочный второй мост, и по нему всё персидское войско благополучно перешло из Азии в Европу. Переход персидского войска через Геллеспонт продолжался семь суток. Персы захватили Фессалию и стали угрожать вторжением в Среднюю Грецию. А союз греков против них оказался не совсем прочным и согласованным. Весть о приходе Ксеркса повергла в ужас даже дельфийских жрецов, и Северная Греция покорилась персам без сопротивления. Многие союзники пали духом и ничего не предпринимали для противодействия противнику. Фемистокл уговорил спартанцев послать на помощь грекам войско, чтобы не пропустить персов в Среднюю Грецию. До подхода персидского войска на границе между Северной и Средней Грецией небольшие по численности силы союзников заняли удобный для обороны Фермопильский проход – узкий проход между горами и морем. В древности через этот проход шла единственная проезжая дорога из Средней Греции на север Балканского полуострова. В составе союзных сил был отряд из Спарты - 300 гоплитов под начальством спартанского царя Леонида. Ксеркс, подойдя к Фермопилам, отправил к Леониду послов с требованием выдать оружие (то есть покориться). «Приди и возьми», - ответил Леонид. Один из послов, желая испугать греков многочисленностью персидского войска, сказал: «Наши стрелы и дротики закроют от вас солнце». Греческий воин ответил: «Ну что же, мы будем сражаться в тени». Ксеркс приказал взять греков живыми, но атака посланного им отряда была отражена. Тогда персидский царь двинул на отряд Леонида «бессмертных». Греки, сомкнув щиты, целый день отражали атаки неприятеля, но персам помогла измена: какой-то предатель по горной тропинке провёл отряд персов к ним в тыл. Позже стало известно, что им оказался фессалиец Эфиальт. Когда командующему силами союзников царю Леониду стало известно об этом, он приказал своим войскам отступить, но сам с 300 спартанцами (по некоторым сведениям и 700 храбрецами-добровольцами) остался в Фермопилах. Царь Леонид мужественно сражался до конца, пока не погиб весь его отряд и он сам. Впоследствии на могиле Леонида и его воинов был воздвигнут памятник с надписью: «Путник, пойди, возвести нашим гражданам а Лакедемоне, что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли». Персидская армия через открытый проход устремилась в Среднюю Грецию и начала опустошать Аттику. Почти все беотийские города, в которых аристократия была настроена проперсидски, поспешили подчиниться Ксерксу. Говорят, что афиняне ещё раньше спрашивали у Дельфийского оракула, как им поступить. Пифия ответила: «Когда всё падёт, Зевс всё-таки сохранит неприкосновенными «деревянные стены». Фемистокл объяснил совет пифии: под «деревянными стенами» нужно разуметь союзный греческий флот, стоящий у острова Саламина. Все способные носить оружие мужчины перешли на палубы военных кораблей. Детей, женщин, стариков и всё имущество афиняне успели перевезти на близлежащие острова (Эгину и Саламин) и в Пелопоннес. В городе остались лишь немногие старики и нищие, которые, толкуя ответ пифии буквально, оградились в акрополе деревянными стенами. Персы захватили опустевшие Афины и разграбили их. В то же время персидский флот подошёл к Пирею. Сухопутные силы греков укрепились на Коринфском перешейке, а флот, сражавшийся у мыса Артемисия (на севере Эвбеи), в котором больше половины кораблей принадлежало афинянам, отошёл в Саронический залив.
В это время не было согласия даже среди греческих полководцев. Близость неприятеля навела страх на начальника греческого флота, спартанца Эврибиада, и он решился отступить, но этому воспротивился Фемистокл. Спарта и её союзники потребовали, чтобы флот отступил к Коринфскому перешейку, где располагались сухопутные силы греков.
{Спарта, очевидно, воспользовалась своим главенствующим положением в союзе греков, чтобы защитить прежде всего Пелопоннес (то есть себя и своих союзников).}
Афиняне во главе с Фемистоклом доказывали, что морской бой выгоднее дать в узком Саламинском проливе. Рассказывают, что в пылу спора Эврибиад замахнулся палкой на Фемистокла. «Бей, но выслушай», - спокойно заметил тот. Когда же Эврибиад дал приказание готовиться к отплытию, Фемистокл пошёл на хитрость: притворившись изменником, он послал к Ксерксу своего верного раба сказать, что греки ссорятся между собой и хотят бежать от верной гибели. Ксеркс поверил и приказал своему флоту двинуться ночью к Саламину. Эврибиад был вынужден вступить в бой.
{Может быть, так на самом деле и случилось: таким способом Фемистоклу удалось добиться того, что его предложение было принято объединённым командованием. После победы над персами афиняне отдали должное Фемистоклу, но, узнав о его поступке, расценённом, как предательство, резко изменили своё отношение к нему. Фемистокл вынужден был уйти в изгнание (по «суду черепков»).}
Греческий флот расположился в узком проходе у острова Саламина, готовый встретить персов [480 г. до н. э.]. Битва началась рано утром. Разделив флот на две части, персы сразу с двух сторон напали на противника. Греческие корабли двинулись им навстречу. В узком проливе между берегами Аттики и островом Саламином персы не сумели использовать свой численный перевес. Более лёгкие греческие суда стремительно напали на менее маневренные персидские корабли и расстроили их боевой порядок. Кораблям персов было тесно в проливе: они сталкивались и топили друг друга, садились на мель. Греческие триеры пробивали острыми носами (клиньями) борта неприятельских кораблей и искусно увёртывались. На стороне греков особенно храбро действовали афиняне под командованием Фемистокла.
Персидский царь, уверенный в победе своего многочисленного флота, окружённый вельможами, наблюдал за битвой, сидя на золотом троне, поставленном на высоком берегу Аттики. С саламинского берега за морской битвой наблюдали афинские старики и женщины. Афиняне должны были победить или умереть: если бы они отступили, не дав персам сражения, то их семьи попали бы в рабство.
К вечеру было потоплено более 200 кораблей персов. К наступлению ночи персидский флот был разгромлен. Остатки персидского флота отступили. Персидский флот был всё-таки ещё силён, но Ксеркс пал духом и возвратился в Азию с частью своего войска. Он боялся, что греческие корабли преградят ему путь в Персию.
Победа при Саламине была прежде всего заслугой афинян, предводительствуемых стратегом Фемистоклом. Для персов это поражение было тяжёлым ударом. Связь большого и боеспособного войска персов с тылом могла быть легко прервана. Кроме того, весть о поражении могла вызвать волнения в пределах самой Персидской державы и, прежде всего, в Ионии. Поэтому Ксеркс решил вернуться в Азию, оставив в Греции часть армии под командованием Мардония (якобы 300 тысяч).
В следующем, 479 году до н. э., Мардоний, перезимовавший со своей армией в Фессалии, вернулся в Среднюю Грецию и подошёл к Истмийскому перешейку. Мардоний полагал, что афиняне не готовы к борьбе и поэтому предложил им вступить с ним в союз. Во главе афинян в это время находился уже не Фемистокл, а Аристид, возвращённый из изгнания перед походом Ксеркса.
«Пока солнце находится на небе, до тех пор мы не заключим союза с персами», - приказал ответить Мардонию Аристид.
Говорят, что один из сенаторов попытался склонить афинян к миру с персами, но народ побил его камнями, а афинянки то же самое сделали с его женой и детьми, таково было ожесточение греков против варваров. Объединённые силы греческих союзников под командованием спартанского царя Павсания расположились вблизи города Платеи (Беотия). В происшедшем здесь вскоре сражении войска Мардония были наголову разбиты, и сам он был убит. Мардония поразил из пращи спартанский воин в самом начале битвы. Афиняне под предводительством Аристида и спартанцы истребили почти всё войско персов. В лагере Мардония была найдена несметная добыча в золоте и серебре. Часть её была пожертвована храмам, а остальное поделено между полководцами и воинами.
«Геродот в девятой книге своей «Истории», описывая утварь Мардония, упоминает о спартанских пирах; вот что он говорит: «Ксеркс, убегая из Греции, оставил Мардонию всю свою утварь. Когда Павсаний увидел её, а также разукрашенную золотом и серебром палатку с разноцветными занавесями, он приказал пекарям и поварам приготовить точно такой же обед, какой они готовили для Мардония. Пока они исполняли приказ, Павсаний разглядывал золотые и серебряные ложа, устланные дорогими покрывалами, серебряные столы и великолепную пиршественную посуду. Поражённый всем виденным, Павсаний, желая пошутить, велел своим собственным слугам приготовить спартанскую трапезу. Когда всё было готово, Павсаний, смеясь, пригласил греческих полководцев. Они пришли, и он, показав им убранство обоих пиров, сказал: -- Эллины, я созвал вас, чтобы показать неразумие мидийского вождя: он, живущий в такой роскоши, пришёл к нам, живущим так скудно!».
Говорят также, что некий житель Сибариса, находясь в Спарте и сидя со спартанцами за их общей трапезой, сказал: -- Понятно, что спартанцы -- самый храбрый из всех народов: ведь любой здравомыслящий человек согласится скорее тысячу раз умереть, чем получать столь скудную пищу (Афиней, Пир софистов: Спартанские пиры)» [23, с. 457-458].   
В том же году [479 г. до н. э.] и, по преданиям, в тот же день, когда греки одержали победу при Платеях, греческий флот, возглавляемый афинским стратегом Ксантиппом и спартанским царём Леотихидом, одержал блестящую победу над персидским флотом у мыса Микале (побережье Малой Азии).
Эллины единодушно считали Фемистокла своим освободителем. После Саламинской битвы спартанцы поднесли ему оливковый венок, что служило наградой за мудрость и военное искусство. На очередном Олимпийском празднике эллины приветствовали Фемистокла громкими восклицаниями и занимались им более, чем состязаниями. «Этот день был лучшим в моей жизни», - говорил бывший стратег своим друзьям. Фемистокл при прохождении общественных должностей обогатился, а после битвы при Саламине стал слишком гордиться своими заслугами; вследствие этого афиняне охладели к нему и перестали доверять. «Я для них то же, что платановое дерево, - стал говорить Фемистокл, - они укрываются под ним во время грозы, а в хорошую погоду его обламывают». Наконец, Фемистокл был изгнан из Афин остракизмом. Вскоре враги оклеветали его, обвинив в измене, и ему угрожала казнь, но он бежал в Персию, где и умер.
Аристид после победы над Ксерксом начальствовал над афинским флотом и в союзе с греками, жившими в бассейне Эгейского моря и в Малой Азии, воевал с персами. Он умер в бедности, так как издержал всё своё состояние на нужды афинского государства, и его похоронили на общественный счёт.
После Саламина и Платей война греков и персов ещё не закончилась и продолжалась ещё 30 лет, но характер её радикально изменился. Угроза вражеского вторжения перестала тяготеть над Балканской Грецией, и инициатива в войне перешла к грекам. В 467 году до н. э. греки нанесли ещё один удар по военным силам Персидской державы в сражении у устья реки Эвримедонт (на южном берегу Малой Азии). Военные действия то затихая, то вновь возобновляясь, продолжались вплоть до 449 года до н. э., когда в сражении около города Саламина (остров Кипр) греки одержали новую блестящую победу над персами. Эта битва и считается последним сражением в греко-персидских войнах [500 - 449 гг. до н. э.]; в том же году, как сообщают некоторые греческие авторы, между обеими сторонами был заключён мир (Каллиев мир), по условиям которого персы признавали независимость греческих городов, расположенных на островах и на побережье Малой Азии. Союз греческих городов-государств сохранился и после заключения мира с Персией. В него входило более 200 городов. У союза были общие флот и войско. Союз получил название Афинского морского союза, а афинян стали называть «хозяевами моря». Сами греки, современники и их последующие поколения смотрели на войну с персами как на войну мирового значения, открывающую новую страницу в истории Средиземноморья. Геродот в своей «Истории греко-персидских войн», посвящённой девяти музам, изображает поход персов на Европу как великое переселение народов, двигавшихся с востока на запад в своих национальных костюмах под предводительством своих племенных вождей. В «великом походе», согласно Геродоту, принимали участие многие народы (персы, мидяне, ассирийцы, саки из скифских племён, индийцы, арабы, эфиопы, лидийцы, фракийцы), шедшие на войну по суше и составлявшие пехоту «великого персидского царя». Геродот подробно описал их одежды, снаряжение и вооружение. Общее число войск, двинутых «великим царём» в Грецию, он исчисляет огромной цифрой в пять миллионов человек пехоты и конницы при 1 200 боевых и транспортных судах, подкреплявших сухопутное войско. Современные исследователи цифру персидского войска, приводимую Геродотом, сильно снижают. Так, один из первостепенных немецких авторитетов военной истории Дельбрюк общее число персидской армии исчисляет в 60 тысяч человек («Персидские войны и Бургундские войны»). В одном сходятся все: бесспорно численное превосходство персов над греками. После одержанной греками победы мировая держава «четырёх стран» (Персия) сошла на степень второстепенной державы, и персидская экспансия на запад была задержана на продолжительное время
«В VII – VI веках до н. э. демократические движения, а вместе с ними и тирании поднимаются во многих малоазийских островных, сицилийских и южноиталийских полисах, впоследствии уступив место прямому народоправству или демократии. Крепче всего тирания держалась на окраинах греческого мира – в Малой Азии, Сицилии и Великой Греции, в условиях постоянной напряжённой борьбы с соседями (на востоке с персами, на западе с Карфагенской республикой)» [смотри: 4, с. 59].
Согласно традиции, в тот же день, когда персы потерпели поражение под Саламином [480 г. до н. э.], состоялась битва западных эллинов с карфагенянами при Гимере (северный берег Сицилии). Наступление карфагенян на Сицилию, возможно, было составной частью грандиозного плана войны персидского царя Ксеркса против эллинского мира. Диодор Сицилийский свидетельствует о существовании соответствующего договора между Персией и Карфагеном, а другой греческий историк, Эфор, сообщает, что в Карфаген было даже направлено специальное персидско-финикийское посольство. Однако вторжение карфагенян не застало сицилийских греков врасплох. Сиракузский тиран Гелон в союзе с правителем Акраганта Фероном объединил в своих руках крупные военные силы и в битве при Гимере одержал блестящую победу над карфагенянами. Карфаген с трудом удержал за собой свои старинные владения в Сицилии (Панорм, Солунт и другие), уплатив победителю огромную контрибуцию в 2 тысячи талантов.
В 474 году до н. э. этруски сделали новую попытку захватить Кумы, но брат и наследник Гелона – сиракузский тиран Гиерон I выступил на помощь куманцам и нанёс серьёзное поражение этрусскому флоту, тем самым окончательно подорвав морское могущество этрусской федерации. Историческим следствием побед сицилийских греков над карфагенянами и этрусками было образование Сицилийской державы во главе с Сиракузами. Города Акрагант и Гимера заключили с Сиракузами союз, а Мессана и Регий признали их главенство. Влияние Сиракуз распространилось на всю эллинскую часть Сицилии.
В V веке до н. э. греческие полисы Сицилии и Южной Италии стали крупными земледельческими и торговыми центрами, откуда продукты сельского хозяйства в значительных количествах вывозились в материковую Грецию, а из Греции, в свою очередь, поступали ремесленные товары. Именно в это время в Сицилии начинает развиваться крупное зерновое и пастбищное хозяйство с широким применением рабского труда. Богатая военная добыча, дешёвые пленники-рабы, откупная система взимания налогов – всё это, вместе взятое, давало в руки сиракузских тиранов огромные средства, значительная часть которых шла на сооружение великолепных построек в Сиракузах, Акраганте, Селинунте и в других городах, а также на содержание пышного двора.
Гиерон I (а затем и другие сиракузские тираны) приглашал к своему двору знаменитых поэтов и художников. В Сиракузах побывали поэты Пиндар и Симонид, трагик Эсхил и другие. В Сицилии возникают своеобразные философские системы (Эмпедокл из Акраганта), сравнительно рано развивается риторика (Горгий из Леонтин), которая в дальнейшем играет выдающуюся роль в системе греческого образования. Наряду с этим показным блеском в Сицилии вследствие роста задолженности и разорения крестьянских хозяйств кипела ожесточённая борьба, в которую были втянуты различные слои населения, в том числе порабощённые крестьяне (киллирии) и представители древнейшего местного населения (аборигены). Борьба шла за передел земли и отмену долговых обязательств. Недовольство населения использовали крепнущие торгово-ремесленные круги, стремившиеся к власти. Источники сохранили краткое упоминание о восстании сикулов [460 - 440 гг. до н. э.], во главе которых стоял их вождь Дукетий.
«Середина V века до н. э. - важная веха в политическом развитии Великой Греции. В целом ряде полисов происходят демократические перевороты. Демократический строй устанавливается в Таренте, после поражения тарентинцев в войне с япигами. После смерти Гиерона I [466 г. до н. э.] демократическая форма правления утверждается в Сиракузах, в 444 году до н. э. под руководством философа Эмпедокла происходит демократический переворот в Акраганте, демократический строй устанавливается также в Гимере, Регии, Мессане. Таким образом, победа западных эллинов над Карфагеном и этрусками имела для Великой Греции такое же значение, как победоносный исход греко-персидских войн для самой Эллады. Если в Восточном Средиземноморье наиболее ярким последствием победоносного окончания войны было образование Афинской архэ и расцвет рабовладельческой демократии в классических формах Афинской республики времён Перикла, то в западной части Средиземноморского бассейна решающее значение имело образование Сицилийской державы и установление демократических форм правления в городах-государствах Великой Греции» [смотри: 5, т. II, с. 108 - 109].
С середины V века до н. э. благодаря развитию посреднической торговли Афины превращаются в самый большой город эллинского мира. Афинская гавань Пирей превращается в крупнейший в античном мире центр торговли. В Пирей ввозилось зерно из Северного Причерноморья, Египта и Сицилии; солёная рыба, мёд, вина, воск, скот и кожи из Причерноморья; шерсть из Милета; карфагенские и персидские ковры; разного рода пряности, благовонные масла и другие предметы роскоши из стран Востока (Аравия); слоновая кость из Африки; льняные ткани для одежды и парусов и папирусы из Египта; обувь и бронзовые изделия из Этрурии; корабельный лес, смола и пенька из Македонии и Фракии; медь с Кипра, охра Кеоса, воск и строительный лес Кавказа и Иллирии и ряд других товаров. Из различных областей в Пирей ввозились и рабы. Общий валовой оборот Пирея достигал огромной по тем временам суммы в две тысячи талантов. Сами афиняне потребляли лишь незначительную часть всех этих товаров. Главная их масса тут же перепродавалась крупным и мелким перекупщикам, перегружалась на другие корабли и отправлялась дальше в другие города и страны. Из самих Афин вывозились ремесленные изделия, особенно керамика, а также вино и оливковое масло. Нередко та или иная греческая община обращалась за помощью в деле снабжения населения к дружественному государству. Особенно часто цари Боспора оказывали помощь афинянам доставкой хлеба. Из речи Демосфена против Лептина нам стало известно, что боспорский царь Левкон I во время голода 357 года до н. э. прислал в Афины столько зерна, что его не только оказалось достаточно для всего населения, но ещё можно было и продать излишки на 15 талантов. Другой боспорский царь, Спарток IV, в 286/285 году до н. э. послал в дар афинянам 10 500 медимнов зерна (примерно 520 куб. м). Египетский царь, по свидетельству Плутарха, присылал в дар Афинам (в эпоху Перикла) 30 тысяч или 40 тысяч медимнов хлеба (примерно 1575 куб. м или 2100 куб. м). Авдолеон, царь Пеонии (Македония), доставил в Афины в 286/285 году до н. э. 7 500 медимнов зерна (примерно 395 куб. м) и т. д.
Ксенофонт об Афинах пишет так: «Афиняне благодаря владычеству на море прежде всего завели у себя всякие способы угощения, по мере того как завязывали сношения тут с одними, там с другими. Таким образом, всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии, в Понте, в Пелопоннесе или где-нибудь в другом месте, - всё это собралось в одном месте благодаря владычеству над морем... А если уж говорить о богатстве греков и варваров, то афиняне одни могут иметь его у себя. В самом деле, если какой-нибудь город богат корабельным лесом, куда он будет сбывать его, если не добьётся на это согласия тех, кто господствует над морем? Что ещё? Если какой-нибудь город богат железом, медью или льном, куда он будет сбывать, если не заручится согласием того, кто господствует на море?» (Афинская полития).
Посредническая торговля давала большие доходы Афинскому государству, взимавшему пошлину в размере 2% от стоимости всех ввозимых и вывозимых товаров, а также различные рыночные сборы. Концентрация торговли в Пирее одновременно облегчала снабжение Афин продовольственными товарами и различным сырьём. Функция обмена одних денег на другие принадлежала особым менялам – трапезитам («трапеза» по-гречески – стол). Постепенно трапезиты превратились в торговых посредников, начали принимать деньги на хранение и выдавать ссуды под проценты. Крупными денежными операциями занимались также популярные в Греции храмы в Афинах, Дельфах и т. д. Должниками храмов были обычно не частные лица, а государства. Процентные ставки обычно составляли около 12 – 18% в год. Однако в связи с опасностями тогдашнего мореплавания процент по «морским ссудам» был значительно выше – вплоть до 100%. Со стороны государства регламентацией торговли занимались особые должностные лица – агораномы, поддерживавшие на рынках порядок, взимавшие пошлины и т. д. [смотри: 5, т. II, с. 45 - 46; 24, с. 286, с. 346].
Наибольшего могущества Афины достигли при Перикле, который руководил государством почти 30 лет (и 40 лет участвовал в политической жизни Афин [смотри: 21, с. 100]), и последние 16 (или 15) лет [с 444 или с 443 по 429 гг. до н. э.] бессменно председательствовал в коллегии десяти стратегов [смотри: 4, с. 134].
Перикл (Pericles) [около 490 - 429 гг. до н. э.], по словам Плутарха, принадлежал «к самым знатным родам в Афинах»: отец его, стратег Ксантипп, командовал греческим флотом в битве у мыса Микале (побережье Малой Азии) с персидским флотом [479 г. до н. э.]; мать была родственницей афинского реформатора Клисфена. Перикл обладал приятной наружностью. Для своего времени он был весьма разносторонне образованным человеком и владел даром красноречия. Одним из его воспитателей был известный философ Анаксагор [смотри: 5, т. II, с. 49 - 51].
Говорят, что среди учителей Перикла был Дамон, учивший музыке и Сократа.
Перикла прозвали «Олимпийцем» [приравняв его, таким образом, к богам-олимпийцам, жившим, по представлениям греков на горе Олимп (высотой 2917 м) в Фессалии, Греция]. Однако, кажется, что получил он это прозвище не столько за дар красноречия, сколько за ту власть, которую он приобрёл в государстве. Однажды спартанский царь спросил знаменитого борца Фукидида, кто сильнее – он или Перикл. Фукидид ответил: «Если я даже положу Перикла на обе лопатки, то и тогда он докажет, что побеждён я, и народ ему поверит!».
Правда, современные историки считают, что роль Перикла в исторических событиях V века до н. э. значительно преувеличена ещё античными писателями.
С самого начала своей политической деятельности Перикл примкнул к тем слоям рабовладельческой демократии – купцам, судовладельцам, ремесленным предпринимателям, средним землевладельцам, - которые были заинтересованы в усилении мощи Афин на море и в расширении торговых связей.
Перикла в юности обучали музыке и стихосложению, он слушал также лекции философа Зенона, мастера спора. Подружился же Перикл с философом Анаксагором (приехавшим в Афины из Малой Азии), который утверждал, что событиями управляют не боги, а разум, при помощи которого можно понять весь окружающий мир.
В Афинах при Перикле жили и другие знаменитые люди: скульптор Фидий, философ Сократ, врач Гиппократ, названный позже «отцом медицины», историк Геродот, названный Цицероном «отцом истории» и другие.
В Афины переехала и знаменитая Аспасия (или Аспазия) [около 470 г. до н. э. - год смерти неизвестен], уроженка Милета, отличавшаяся умом, образованностью и красотой. Она стала женой Перикла. Ради брака с Аспасией Перикл развёлся с первой женой, от которой у него было два сына – Ксантипп и Парал. Аспасия увлекалась красноречием и занималась философией. Чтобы послушать её речи, в дом Перикла приходили многие выдающиеся люди, в том числе и Сократ со своими учениками.
Перикл поддерживал тесные отношения с софистом Протагором, трагиком Софоклом, скульптором Фидием, историком Геродотом и другими. Он разрешал жене нарушать афинские обычаи: выходить к гостям мужа, разговаривать и даже спорить с ними. Поэтому некоторые про Перикла говорили, что он под башмаком у жены, что ни один государственный вопрос не решается без участия Аспасии. Враги Перикла использовали эти слухи, основанные на предрассудках, для уничижения стратега. В доме Перикла, кроме его сыновей, воспитывался и его племянник Алкивиад.
После смерти в морском бою (на севере Эвбеи) у мыса Артемисия [480 г. до н. э.] отца, который сражался с беотийцами на триере, снаряжённой на собственные средства, Алкивиад остался на руках опекунов – знаменитого Перикла и его брата, приходящихся ему дядьками. Шурин Алкивиада и пасынок Перикла, известный богач Каллий [около 450 - 370 гг. до н. э.] в 456 году до н. э. был афинским архонтом; он же стал персонажем диалогов Платона (!?) и Ксенофонта [смотри: 2, с. 573].
Алкивиад с детства проявил себя как человек весьма честолюбивый, не останавливающийся ни перед чем, чтобы добиться успеха. Известно несколько показательных случаев, подтверждающих его дурной характер. Однажды ему пришлось бороться с одним мальчиком; видя, что тот его одолевает, Алкивиад укусил ему руку. «Позор! -- закричал возмущённый противник, -- ты кусаешься, как девчонка!» «Нет, -- ответил Алкивиад, -- как лев!». В другой раз Алкивиад играл на улице в кости. В это время появилась телега. Алкивиад крикнул вознице, чтобы тот остановил телегу и подождал. Но тот даже не придержал лошадей. Тогда Алкивиад бросился на землю перед телегой и закричал, что скорее позволит раздавить себя, чем кости. Испуганный возница был вынужден остановиться [смотри: 21, с. 119 - 120].    
«Перикл дал народу волю и стал заискивать у него, постоянно обращая внимание на то, чтобы возможно чаще делать праздники гражданам, угощать их на счёт казны, устраивать торжественные процессии, стараясь развлекать народ не грубыми удовольствиями, а разумными зрелищами» (Плутарх. Перикл).
«Перикл открыл новую эру в истории Афинской демократии: период раздач и оплат (диэт) за отправление общественных должностей, прибретших огромное значение в последний период греческих полисов, когда раздачи, оплаты и кормления народа развились в целую систему государственного управления, напоминавшую пресловутую римскую систему «хлеба и зрелищ»... Исторически система раздач и угощений не была изобретением Перикла, вождя радикальной партии. В этом отношении, как и во многом другом, Перикл являлся учеником своего противника Кимона. Кимон..., в целях привлечения на свою сторону малосостоятельного гражданства, разорившегося в Греко-персидскую войну [500 - 449 гг. до н. э.], устраивал даровые обеды, раздавал одежду и деньги и предоставлял желающим бесплатно пользоваться овощами и фруктами его садов и огородов. Средства для этих раздач Кимон получал из захватываемой им военной добычи. Примеру Кимона последовал Перикл, начав, по совету гражданина Дамона, раздавать общественные деньги. Раздачи общественных денег впоследствии послужили поводом для обвинения Перикла со стороны приверженцев Фукидида {вождя консервативной партии} в злоупотреблении общественными средствами. Раздачей денег Перикл надеялся привлечь на свою сторону городскую массу и тем самым получить большинство в экклесии {народном собрании}. В конечном итоге Перикл добился своей цели. Состав экклесии постепенно менялся. Сельская масса всё более оттеснялась «корабельной чернью», руководимой представителями торгового капитала. В решительный момент борьбы между Периклом и Фукидидом большинство экклесии склонилось на сторону Перикла, и Фукидид вынужден был уйти в изгнание [442 г. до н. э.]» [4, с. 133 - 134].
Как видно из «Воспоминаний Сократа» Ксенофонта, большую часть афинской экклесии в V – IV веках до н. э. составляли свободные ремесленники – кожевники, горшечники, сапожники и прочие [смотри: 4, с. 128].
В 441 году до н. э. вождь аристократов Кимон, сторонник спартанских порядков, был изгнан из Афин остракизмом за организацию похода в помощь Спарте, воевавшей с восставшими илотами. Народ не принял во внимание даже его блестящие победы над персами. Правда, после поражения войска Афин во главе с Периклом спартанцами при Танагре [457 г. до н. э.], на границе Аттики и Беотии, Перикл, по требованию афинян, возвратил Кимона из изгнания. Кимон вернулся и добился заключения перемирия между Афинами и Спартой. После этого Кимон во главе афинского флота осадил принадлежащие персам города на Кипре, но вскоре заболел и умер [449 г. до н. э.].
Впрочем, в основном победу Перикла подготовил уже его единомышленник Эфиальт [около 500 - 461 гг. до н. э.], вождь демоса (рабовладельческой демократии), добившийся уничтожения политического влияния главного оплота афинской знати – ареопага, низведённого [462 г. до н. э.] на степень судилища по сакральным {священным} делам [смотри: 4, с. 134].   
{Очевидно, что именно «низведённый» ареопаг и «инициировал», и вёл позднее дела по обвинению в святотатстве и нарушениях религиозных культов и ритуалов в отношении друзей Перикла - Анаксагора, Фидия и других, жены стратега - Аспазии, а потом и самого Перикла. Ареопаг чужими руками и речами «достал» и Алкивиада, и 10 афинских стратегов, и Сократа, и других. Таким образом «усечённый» статус ареопага не мешал афинской аристократии активно вмешиваться в светскую политику и контролировать жизнь полиса. Характерно, что для нас деятельность этого органа в то далёкое время остаётся в тени.}
До персидских войн, накануне солоновых реформ, афинский Ареопаг состоял из отбывших свой срок должностных лиц: архонтов, царей, фесмофетов – судей, жрецов, числом около 60 человек [смотри: 4, с. 60].
Во времена Перикла, учитывая значение этого властного органа, состав Ареопага стал ещё более «элитным»: членство в нём принадлежало наиболее авторитетным в своей среде аристократам и верховным жрецам.
«После этого, - повествует Плутарх, - партийная борьба прекратилась. Среди граждан царило единодушие и полное согласие. Перикл сделался хозяином {444 или 443 г. до н. э.} как над Афинами, так и над всей собственностью Афинского государства – доходами, сухопутными и морскими силами, островами и морями. Он был олицетворением того огромного значения, каким пользовались Афины среди греков и иностранцев, и того владычества над покорёнными племенами, которое было утверждено союзами с различными царями и династами» (Плутарх. Перикл) [4, с. 134].
«В своей внутренней и внешней политике Перикл продолжал дело своих предшественников – Писистрата, Фемистокла и Кимона. Главное его внимание было направлено на укрепление и расширение Афинской архэ {Афинского морского союза}. Как стратег Перикл пользовался репутацией талантливого и осторожного полководца. Из многочисленных походов и завоеваний Перикла следует отметить поход на Херсонес, освободивший город от нападений пограничных фракийских племён; вторжение в Пелопоннес, окончившееся разгромом пелопоннесцев и заключением выгодного для Афин союза с городами Пелопоннеса; и, самое главное, триумфальную экспедицию в Понт, долженствовавшую показать царям и династам {правителям} «всю силу афинского могущества, их смелость и бесстрашие, когда они свободно плавают по всем морям, считая себя владыками мира».
{Перикл жестоко расправлялся с союзниками, пытавшимися освободиться от господства Афин: в 445 году до н. э. - с Эвбеей, в 440 году до н. э. - с Самосом.}
Особенно длительны и упорны были восстания на острове Самосе и в Византии – двух важнейших союзных государствах Афинской архэ. Эти восстания потребовали напряжения всех сил Афинского государства и огромных денежных затрат. Война продолжалась около года, и лишь с большим трудом Периклу, пустившему в ход осадные машины новейшей конструкции, изобретённые инженером Артемоном, удалось сломить сопротивление самосцев. После восьмимесячной осады самосцы, наконец, сдались на милость победителей, поступивших с ними, по словам древних историков, крайне жестоко...
Оплата государственных должностей и раздачи были мерами, долженствовавшими смягчить имущественные противоречия в среде свободного гражданства и ослабить классовую борьбу. Но как бы ни были значительны раздачи, всё же они не могли покрыть всех нужд афинского гражданства, всё более сжимаемого конкуренцией рабовладельческого хозяйства и торговым капиталом. Вследствие этого приходилось изыскивать новые средства социальной помощи. Одной из наиболее радикальных мер смягчения социальных противоречий служили... клерухии (колонии).
Помимо чисто военного значения клерухии имели также и большой социально-экономический смысл как разрешение трудной проблемы очищения города от столичной бедноты (деклассированного люмпен-пролетариата), массами скоплявшейся в городах эллинского мира и прежде всего, конечно, в самих Афинах...
Плутарх с особой настойчивостью выдвигает на передний план именно социально-политический смысл афинской колонизационной политики, имевшей много общего с политикой эллинистических царей и римских цезарей.
«Перикл, - говорит Плутарх, - делал это с целью освобождения государства от праздной и благодаря праздности вмешивающейся не в свои дела толпы. Одновременно с этим, облегчая бедственное положение демоса, Перикл вселил в союзников страх и уважение перед Афинским государством» (Плутарх. Перикл).
Афинские клерухии были форпостами, расположенными в подчинённых Афинам областях. Афинские клерухии были рассеяны по всему пространству Афинской республики. Они имелись на островах Лемносе, Имбросе, Эвбее, Наксосе, Андросе, в Херсонесе в устьях Стримона (Брея), в южной Италии (Фурии), в Синопе и т. д... Клэры (земельные наделы) средних размеров давали 50 медимнов (примерно 2,6 куб. м) зерна, способных прокормить семью в 5 – 6 человек. Так например, участки, нарезанные на острове Лесбосе, приносили ренту в 200 драхм (примерно 50 рублей), считавшуюся достаточной для перехода из разряда фетов в разряд зевгитов, то есть в третий класс по солоновой конституции. Одной из главных причин ослабления демократии... в последующее время являлась приостановка вывода колоний вследствие сокращения афинской территории... Наряду с клерухиями первостепенное значение в социальной политике демократических Афин имела организация общественных работ, в широких масштабах практиковавшаяся Периклом.
«После того как государство, рассказывает Плутарх в биографии Перикла, - было в достаточной мере снабжено всем необходимым для войны, Перикл выдвинул грандиозный план построек, с целью, во-первых, доставить бессмертную славу государству и, во-вторых, улучшить материальное положение свободного гражданства» [смотри: 4, с. 143 - 145].
Деньги, полученные от союзников на общесоюзные нужды, афиняне при Перикле довольно бесцеремонно использовали на свои внутренние нужды. Один только первоначальный взнос, не считая периодических поступлений от союзников, составлял огромную сумму в 400 талантов. На эти деньги в Афинах содержалось более 20 тысяч человек, которые так или иначе получали содержание за счёт государственной казны. Помимо матросов, солдат и должностных лиц, такое содержание имели и многие простые афиняне, занятые сооружением храмов и другими публичными делами и мероприятиями (например, организацией новых поселений). Всемерно поощрялось за государственный счёт занятие искусствами, ремёслами и торговлей.
Иногда со стороны противников Перикла раздавались голоса о том, что афинский народ покрывает себя позором, тратя на себя чужие деньги. Перикл легко успокаивал совесть афинян, ссылаясь на то, что Афины одни взяли на себя защиту своих союзников от варваров, союзники же вносят лишь деньги, не поставляя военной силы. «Эти деньги, - тонко увещевал Перикл своих не очень-то возражавших ему сограждан, - уже не принадлежат дающим, а тому, кто получает, раз он предоставляет то, за что получает» (Плутарх. Перикл...) [смотри: 20, с. 65 - 66].
«Средства союзников, регулярно поступавшие в афинскую казну, подобно золотому дождю обогащали Афины, оживляя их промышленную и торговую деятельность. Система клерухий, превращение союзников в подданных, контроль над торговлей с Понтом, строительные работы в Афинах и в Пирее – яркие свидетельства афинского могущества. Со времени Перикла Пирей занял центральное место во всей средиземноморской торговле. Северные морские пути из Пирея вели в Халкидику, Фракию, Пропонтиду и Понт; восточные – на Хиос, Лесбос и в порты Малой Азии; южные – через Делос на Самос или через Парос и Наксос на Родос, а оттуда в Фаселиду, на Кипр, в Финикию, Египет и Киренаику. Афиняне появлялись на берегах Халкидики и Фракии, в Потидее, Олинфе, в основанном ими [437 г. до н. э.] Амфиполе в поисках скота и хлеба. За эксплуатацию пангейских {золотых} рудников афиняне боролись вплоть до Филиппа. Македония была для них крупным сырьевым рынком, откуда вывозились и кораблестроительный лес и фракийские рабы. После саламинской победы над персами афиняне устремились в Понт. Геродот в это время посещает Ольвию, составляя своё историко-географическое описание Скифии. Афиняне основывают клерухии на Херсонесе Фракийском, в Пропонтиде, Синопе и Амисе. Перикл лично во главе афинского флота объезжает Понт. Боспорские цари предоставляют афинским кораблям и кораблям, направляющимся в Афины, крупные торговые привилегии. Афиняне забирают в свои руки контроль над судами, едущими из Понта и в Понт, и фактически господствуют на черноморских рынках. Однако, над западными путями к берегам Италии, Сицилии и Сардинии ещё господствовал Коринф; тем не менее представители афинского торгового капитала начали уже осуществлять планы продвижения и на Запад. Афины руководят колонизацией Фурий; они заключают союз с Сегестой, Леонтинами и Регием, создавая опорные пункты для торговли с Западом. Афинские купцы проникают даже в отдалённую Кампанию и Этрурию. Но всё же до некоторой степени перед Пелопоннесской войной господство на море было как бы поделено: Коринф – на Западе, Афины – на Востоке. Это состояние напряжённого равновесия и упорного торгового соперничества, проявляемого ещё исподволь и мирным путём, не могло долго продолжаться. Противоречия между Коринфом и Афинами, углублённые нарастающим недовольством Спарты, нуждались только в поводе, чтобы вызвать взрыв. И поводом, кроме вмешательства Афин в борьбу Коринфа с Керкирой, послужила также известная в истории мегарская псефизма (постановление): запрет со стороны Афин мегарцам ввозить и вывозить товары на афинских рынках. В обвинительных речах коринфян против афинян, составленных Фукидидом, это запрещение играет большую роль» [24, с. 339 - 340].
При Перикле Афины сделались лучшим городом Греции. «Как цветы украшают землю, а звёзды – небо, так Афины украшают Грецию», -- утверждали поэты. В правление Перикла в Афинах были сооружены шедевры греческой архитектуры: знаменитый Парфенон (от греческого слова «дева» - парфенос), храм покровительницы города -- Девы Афины; Одеон (от греческого слова «оде» - песня), здание для музыкальных состязаний, которое служило также для философских бесед и диспутов; «Длинные стены», тянущиеся вдоль дорог от Афин к портам – Пирей и Фалерон, защищавшие город от нападения с моря; вход на Акрополь - Пропилеи (или Преддверие) и другие.
Акрополь (по-гречески «верхний город») соответствует русскому кремлю.
Парфенон спроектирован архитекторами Калликратом и Иктинием из белого мрамора в виде продолговатого четырёхугольника, покрытого плоской крышей. Строилось здание с 447 по 432 годы до н. э. Главное украшение храма составляли колонны и фронтоны. Фронтоны треугольной формы располагались по узким сторонам здания. На них были выполнены барельефные изображения событий из жизни Афины-Паллады работы Фидия. По высоте (65 футов или, примерно, 19,5 метра от нижней ступени до вершины фронтона) и обширности Парфенон значительно уступал египетским и ассиро-вавилонским храмам, но превосходил их красотой. Внутри Парфенона – два зала. В одном из них – одиннадцатиметровая статуя Афины работы Фидия. Лицо, руки и ноги статуи покрыты пластинками из слоновой кости, одежда богини из золота. В другом зале Парфенона хранилась казна Афинского государства, а потом и перевезённая с острова Делоса казна Афинского морского союза. Около Парфенона в праздники приносили в жертву богам животных.
Одеон имел вид палатки Ксеркса, и крышу его поддерживали мачты с персидских кораблей.
Всем строительством в Афинах при Перикле руководил Фидий [около 500 - 431 гг. до н.э.]. Строительство давало работу, а значит, и средства к существованию многочисленным ремесленникам и мастерам разных дел, а также бедному люду Афин. После 446 - 445 годов до н. э. под руководством архитектора-градостроителя Гипподама из Милета афиняне перестроили Пирей. Как теоретик архитектуры Гипподам пропагандировал систему планировки городов (так называемую «гипподамову систему»), основанную на прямоугольной сетке улиц и планомерной застройке кварталов. Эту систему Гипподам применил в Пирее, а затем при строительстве греческой колонии в Южной Италии – города Фурий [444 - 443 гг. до н. э.].
В «золотой век» Афин при Перикле (классическая эпоха Греции – V век до н. з.) греческой демократией был усвоен сложившийся в аристократической среде гомеровской и архаической (древней) эпох идеал физического и нраственного совершенства, так называемая калокагатия (от греч. «прекрасный» и «хороший»). Если в гомеровские времена физическая сила и ловкость, приносившие успех в состязаниях, ставились в один ряд с высшей добродетелью – доблестью воина, то в век Перикла калокагатия ярко проявилась и в других сферах: в скульптуре (Фидий, Поликлет), в поэзии (в эпиникиях Пиндара и трагедиях Софокла) и т. д. [смотри: 3, с. 240].
Аристофан, поэт «древней» аттической комедии, жил приблизительно между 450 и 380 годами до н. э. Таким образом, ему пришлось пережить и всю Пелопоннесскую войну и связанную с ней перемену в государственном строе Афин, к числу полноправных граждан которых он принадлежал. Аристофан – единственный античный комедиограф, блестящее и разностороннее творчество которого нам хорошо известно потому, что сохранились целиком одиннадцать комедий из приписываемых ему сорока четырех. Все сведения о жизни Аристофана извлекаются из его же комедий, и даже самое время его жизни определяется лишь гадательно по постановкам его пьес. Самая ранняя из дошедших целиком комедий Аристофана - «Ахарняне», доставившая ему на Ленеях 425 года до н. э. первую награду. Её хор состоит из угольщиков и виноградарей - жителей дема Ахарн, ожесточённых врагов Спарты, война с которой причиняла им великие беды... Древние знатоки выше всех комедий Аристофана ценили «Плутос», «Облака» и «Лягушки», почему они и дошли до нас в наибольшем числе рукописных списков. Для нашего театра особую ценность представляет «Плутос». Уступая «Птицам» и «Облакам» в яркости обрисовки отдельных характеров и разнообразии смехотворных положений, «Плутос» занимает первое место среди уцелевших древних комедий по важности поставленных в ней вопросов и по глубине понимания причин, обусловливавших изображённые в ней нестерпимые противоречия жизни... Прекрасно знавший Аристофана и очень высоко ценивший его И.С. Тургенев говорил (по свидетельству братьев Гонкур): «Кажется, всё бы отдал за «Бутылку», если бы её отыскали». И действительно, такая находка позволила бы установить, какие особенности свойственны были всей «древней» комедии вообще и какие от себя внёс в неё Аристофан; при отсутствии же цельных комедий других поэтов особенности его личного творчества не поддаются определению.
Значительным поэтом комедии был Эвполид, погибший в бою за родину в 411 году до н. э. Из его пьес половина была удостоена первой награды. С Аристофаном у него были неустойчивые отношения. В своих комедиях он ополчался на богача Каллия, окружавшего себя шутами, софистами и поэтами, на сменившего Клеона вождя демократии Гипербола и на Алкивиада. Кроме отдельных лиц, он касался и общих вопросов политики, как это видно из недавно найденных значительных кусков его комедии «Демы», где выступали вместе с умершим незадолго до того Периклом его славные предшественники: Солон, Мильтиад и Аристид. Спартанских установлений касалась комедия Эвполида «Илоты». Отсутствие цельных пьес Кратина, Эвполида и других современных Аристофану комических поэтов оставляет открытым вопрос, что в настроении его комедий составляет исключительно ему присущую особенность творчества (Варнеке Б. В. История античного театра) [смотри: 12, с. 17075-17077, с. 17085, с. 17092-17094].
Греки очень любили театр. На представления в Афины приезжало много зрителей из других городов. Поскольку представление длилось целый день, а иногда и не один, то зрители запасались едой и питьём. После представлений специальная комиссия, избранная зрителями, присуждала победу авторам лучших пьес и лучшим актёрам. Их награждали венками из ветвей вечнозелёного лавра и ценными подарками. Авторы комедий и трагедий пользовались в Греции исключительным почётом, а театр назывался «школой для взрослых». «Первоначально посещение театра было бесплатным, но затем были введены так называемые «зрелищные деньги», раздававшиеся гражданам каждой филы в отдельности на покупку театральных билетов. Такие билеты дошли до нас в виде круглых жестяных бляшек с изображением головы бога Диониса, ряда и номера места, тогда как до введения платных мест каждый зритель должен был спешить пораньше, чтобы занять без толкотни лучшее место. Введение такой раздачи Плутарх правильно приписывает Периклу. Относится оно к 455 - 454 годам до н. э., когда союзная казна, откуда черпались на это средства, была перенесена в Афины.
{Государственное пособие на оплату театральных мест нзывалось «теорикон» («зрелищные деньги»). Театральные представления происходили только по праздникам, но начинались утром, а кончались с заходом солнца и растягивались на несколько дней. Афинский театр Диониса вмещал около семнадцати тысяч зрителей – почти всё взрослое население тогдашних Афин. Если не считать официальных народных собраний и неофициальных рыночных сборищ, то афинский театр представлял собой единственное средство массовой информации. Искусство авторов трагедий и комедий оценивалось специально избираемыми судьями. Первый приз означал для поэта победу, второй приз – умеренный успех, а третий – провал.}
В IV веке до н. э. «теориконы» стали выдавать не только беднейшим, но и всем гражданам, а кроме того, этим именем стали прикрывать раздачу государственных денег и на цели, не имевшие никакой связи с театром (например, на устройство пиров в дни праздников). Возникло зло, явившееся, по мнению многих исследователей, одним из самых роковых недугов афинской общественности. Эта раздача была так широко распространена, что понадобилось избрание (посредством поднятия рук) городским советом особых заведующих зрелищными деньгами. Зритель должен был сам заботиться о своих удобствах: он приносил из дома подушку, чтобы положить на каменное сиденье, если не желал воспользоваться для этого своим плащом. Представление шло с утра до сумерек: едва ли продавцы, ходившие по рядам зрителей, вполне могли обеспечить многотысячную толпу питьём и едой. Происходили и на этой и на другой почве среди зрителей недоразумения и драки, для предупреждения или усмирения которых государством были назначены особые, снабжённые палками надсмотрщики, носившие название рабдухов. Совсем неизвестны основания, на каких распределялись в греческих театрах между зрителями места, между которыми были большие различия и в отделке и в удобстве, как видно хотя бы по хорошо сохранившейся этой части театрального здания в афинском театре Диониса (Варнеке Б.В. История античного театра)» [12, с. 17182-17184].
«Рассказывали о случаях, когда игра актёров производила особенно сильное впечатление на зрителей. Так, про актёра Архелая сообщали, что, когда он во время своих гастролей в Абдерах с редкой силой сыграл роль Андромеды в трагедии Эврипида того же названия, то весь город помешался на трагедии, и по городу распространилась целая эпидемия душевных заболеваний. Ещё интереснее рассказ про трагического актёра Феодора. Во время своих гастролей в Фере при дворе местного владыки Александра он играл роль Эропы, жены царя Атрея из известной трагедии того же Эврипида - «Фиест». И вот в самый разгар его игры царь заплакал и удалился из театра, а потом он оправдывался перед именитым гастролёром, что покинул представление вовсе не потому, чтобы мало ценил его игру; наоборот, ему стало невыносимо стыдно, что страдания актёров вызывают в нём такое острое сочувствие, тогда как к страданиям своих подданных, изнывающих под его тиранией, он всегда оставался равнодушен (Варнеке Б.В. История античного театра)» [12, с. 17428-17429].
Афиняне меж собой говорили, что Перикл похож на некогда правившего Афинами тирана Писистрата. Старики даже поражались тому, насколько его голос и манера говорить походили на речь афинского тирана.
Скорее, здесь сыграло роль не внешнее сходство Перикла с Писистратом, а то, что как и Писистрат, Перикл, как вождь демократической партии, посвятил себя борьбе за права бедных граждан афинского государства.
На портретах Перикла всегда изображали в шлеме. Оказывается, уже при рождении Перикл, здоровый и сильный ребёнок, поразил всех необыкновенными размерами и формой головы. Этот недостаток так и остался у него на всю жизнь. Вот с помощью шлема и скрывалась несоразмерность головы Перикла. За свои советы и деяния Перикл был награждён оливковым венком, которым всегда мог украшать свою необыкновенную голову [смотри: 21, с. 79 - 94].
Широкая внешняя и внутренняя политика Перикла стоила очень дорого и требовала больших средств. Естественным путём – повышением производительных сил – расходы афинского государства не могли быть покрыты. Дополнительные средства приходилось добывать главным образом путём прогресивного повышения союзного фороса – денежной подати, которую были обязаны выплачивать Афинам союзные города (члены Афинского морского союза). Разумеется, увеличение фороса сопровождалось усилением эксплуатации союзников и рабов. Постоянно нуждаясь в деньгах, правительство Перикла уделяло большое внимание финансовым вопросам и государственному бюджету. При основании Афинской архэ общая сумма фороса равнялась 800 талантам. Перикл эту сумму увеличил на треть, в дальнейшем преемники Перикла довели союзный форос до 1500 талантов. При этом получаемые с союзников деньги шли не столько на общесоюзные, сколько на военные нужды, театральные представления, украшение Афин, сооружение храмов, статуй и т. д. Например, на постройку одного только Парфенона было затрачено 7 тысяч золотых талантов. Золотая статуя богини Афины, покровительницы города (Афина-Парфенос), стоила 800 талантов; Пропилеи стоили 2 100 талантов (смотри: Бузольт. Греческая история, т. III).
«Как властелин морского союза для охраны моря и для борьбы с варварами Афины владели островами Эгейского моря, эллинскими городами на северной стороне его до Византия, берегом Азии от входа в Понт до Фазелиса на Памфильском море. Под живым импульсом этого могущества снова поднялись эллинская торговля и благосостояние, пользовавшиеся теперь широкой защитой, а сами Афины, смело и творчески идя впереди во всех областях умственной жизни, сделались центром панэллинской образованности в полном смысле этого слова (Дройзен И.Г. История эллинизма)» [12, с. 17461].
Первый серьёзный удар Афинской архэ нанесло поражение афинской армии в Египте в 454 году до н. э. В своих стремлениях закрепиться в устьях Нила афиняне натолкнулись на сильное сопротивление персов и вынуждены были отказаться от дальнейших попыток в этом направлении. В этом сражении большая часть афинского десанта, состоявшего из 35 тысяч пехоты, поддерживаемой флотом из 200 триер, погибла или же попала в плен (Фукидид)... Египетская катастрофа подняла дух персов и спартанцев. Афинам пришлось идти на уступки. В 446 году до н. э. Перикл вынужден был подписать ещё более невыгодный (относительно Каллиевого мира 449 года до н. э.) мир со Спартой, в силу которого Афины отказывались от всех своих завоеваний на пелопоннесской территории. Ахайя, Трезен и Мегара отходили к Спарте, а перешеек Истм очищался от афинских гарнизонов. К сороковым годам V века до н. э. относится и знаменитая попытка Перикла созвать в Афинах общегреческий национальный конгресс с целью урегулировать отношения между греческими полисами и выработать общий план действий против национального врага Греции – персов. Но, как и следовало ожидать, попытка Перикла образовать панэллинскую симмахию под гегемонией Афин потерпела крах, так как намерение Перикла грозило полным подчинением интересам афинской плутократии интересов всего остального эллинского мира. Особенно энергично против афинской гегемонии выступали Спарта и её союзники.
После катастрофы «великого (египетского) похода» и провала панэллинского конгресса мощь великодержавных Афин начинает слабеть, а вместе с ней пошатнулась и популярность Перикла как вождя радикальной партии. Из популярного вождя афинского демоса, «свободно сдерживавшего народную массу и больше ею руководившего, чем ею руководимого», он превращается в военного диктатора, и соответственно с этим сама афинская демократия приобретает монархический оттенок.
«На словах это была демократия, по существу же власть первого человека» -- так характеризует историк Фукидид, положительно оценивающий Перикла, состояние афинского общества накануне Пелопоннесской войны... [смотри: 4, с. 148 - 150].
«Золотой век» Перикла закончился для Афин страшной трагедией. Афины и Спарта с давних времён были противниками. К концу правления Перикла отношения со Спартой становились всё напряжённее.
«Большую роль в обострении отношений сыграли... эмигранты. Афины служили местопребыванием всех элементов, враждебных Спарте, в Спарте же проживали афинские эмигранты, агитировавшие против афинской конституции и её вождей... {В Афинах} со всех сторон поднималась оппозиция, начались судебные процессы и преследования друзей Перикла (Фидия и Анаксагора), подкапывались и под самого «первого гражданина» {Перикла}» [4, с. 152].
Поводом к войне послужили споры из-за двух важных в торговом отношении городов – Эпидамна в Ионийском заливе – между афинянами и коринфянами (и киркирянами - жителями острова Корфу), и Потидеи во Фракии - между афинянами и коринфянами. К коринфянам присоединились мегарцы, с которыми афиняне воевали во времена Солона. На этот раз и город Мегары обратился к Спарте с жалобой на Афины, которые специальным законом 432 года до н. э. запретили мегарцам торговать со всеми членами Афинского союза. Это запрещение должно было либо разорить Мегары, либо вынудить их покориться Афинам. Коринфские послы убедили спартанцев поставить Афинам условием сохранения мира: признание Афинами автономии всех полисов, входящих в Афинскую архэ. По сути дела это сводилось к отмене гегемонии Афин. Как и следовало ожидать, афиняне ответили Спарте решительным отказом.
«Афиняне, - категорически заявил Перикл, - неизменно держались одного и того же убеждения: не уступать пелопоннесцам» (то есть спартанцам или лакедемонянам).
Враги Перикла (афиняне проспартанской ориентации) боялись выступить против него открыто и стали преследовать его друзей. Фидия обвинили в присвоении части золота, отпущенного на сооружение статуи Девы Афины. Эту клевету удалось легко опровергнуть: по совету Перикла Фидий так изготовил золотую одежду статуи, что её можно было снять и взвесить (она весила более тонны). Так Периклом предусматривалась возможность использования золота статуи на военные нужды в случае крайней необходимости. Проверка веса золота подтвердила честность великого скульптора. Тогда Фидия обвинили в святотатстве: на щите Афины был изображён бой с амазонками. Среди сражавшихся Фидий изобразил своего покровителя Перикла и самого себя в виде лысого старика, поднявшего над головой камень. Поскольку победа над вторгшимися в Аттику женщинами-воительницами считалась одним из подвигов мифического героя, афинского царя Тесея, то изображение среди воинов Перикла и Фидия посчитали оскорблением богов. Фидий на этот раз не мог оправдаться и был заключён в тюрьму, где вскоре и умер. Говорили, что его отравили враги Перикла.
Фидий [начало V в. до н. э. - около 432 или 431 г. до н. э.] работал главным образом в Афинах, где был помощником Перикла при реконструкции Акрополя. Ранние работы Фидия - хрисоэлефантинная (из золота и слоновой кости) статуя Афины для города Пеллены и акролитная (из золочёного дерева и мрамора) статуя Афины для города Платеи – не сохранились. Фидий выполнил также статую Амазонки (для конкурса), статую Афины Лемнии и другие. Особенно прославленными были (известные по описаниям и последующим воспроизведениям) колоссальная бронзовая фигура Афины Промахос, установленная на Акрополе [около 400 г. до н. э.] и две грандиозные хрисоэлефантинные статуи – Зевса Олимпийского и Афины Парфенос. Под руководством Фидия (возможно, и с его участием) было создано скульптурное убранство Парфенона.
Противники Перикла из лагеря аристократов сумели убедить Народное собрание принять постановление о преследовании тех, кто не почитает богов и занимается изучением небесных явлений. Закон был применён в отношении Анаксагора. Версии суда над ним рассказаны выше, в главке 1 («Диалоги») 1-й книги. Есть и другие сведения. Узнав об угрозе учителю, Перикл помог Анаксагору бежать из Афин в город Лампсак.
В безбожии обвинили и жену Перикла Аспасию. Чтобы добиться её оправдания, Периклу пришлось самому явиться в суд и униженно просить судей не подвергать его жену наказанию. Нам известно (очевидно, и афиняне знали), что Аспасия была гетерой. Так греки называли женщину, ведущую свободный образ жизни, и находившуюся вне рамок официального семейно-бытового уклада. Кстати, гетерами являлись и Фрина, и Таис (Афинская), сыгравшие значительную роль в общественной жизни Греции.
Может быть, любителям поэзии будет интересен факт: псевдоним «Аспазия» взяла латышская поэтесса и драматург Эльза Розенберг [16.03.1868 - 05.11.1943], жена латышского поэта Плиекшана Яниса Кришьяновича, известного нам под псевдонимом Райнис [11.09.1865 - 12.09.1929]. Пьесы латышской Аспазии посвящены борьбе женщин за свои права («Жрица», 1893; «Потерянные права», 1893; «Недостигнутая цель», 1895). Стихотворения её (сборник «Красные цветы», 1897), пьеса («Серебряное покрывало», 1904) направлены против угнетения человеческой личности.
Спартанцы справедливо полагали, что если им удастся свергнуть Перикла, то афиняне станут гораздо сговорчивее. Поэтому они направили в Афины послов, чтобы те напомнили афинянам о происхождении Перикла: по матери он происходил из проклятого богами рода Алкмеонидов, запятнанного святотатством. Приблизительно за 200 лет до этого Алкмеониды совершили зверскую расправу над своими противниками, поднявшими восстание в Афинах. Они убили людей, искавших спасение у алтаря (то есть поступили безбожно), и за это впоследствии были изгнаны. Послы рассчитывали, что афиняне отправят Перикла в изгнание, но просчитались: все поняли, чем руководствовались спартанцы, и вражда неприятеля к Периклу вызвала у сограждан почтение к человеку, изгнания которого так добивается могущественная Спарта [смотри: 21, с. 94 - 96].   
Война началась в 431 году до н. э. и длилась 27 лет [до 404 года до н. э.]. Война пошла так, как и предполагал Перикл. Спартанский царь Архидам с 60-тысячной армией гоплитов вторгся в Аттику и произвёл в ней страшные опустошения, порубив и потоптав все садово-огородные посадки. В следующем, 430 году, набег спартанцев на Аттику был повторён с ещё большими бедствиями для аттической деревни. Масса деревенского населения хлынула в город, сбившись на небольшом пространстве, совершенно не приспособленном для такого количества людей. Начался ужасный голод, распространились эпидемии болезней. Особенно свирепствовала чума, занесённая из Эфиопии и Египта.
«Столь свирепой чумы и такой смертности людей, - говорит историк Фукидид в своём классическом описании чумы в Афинах, - насколько помнится, не было ещё нигде и никогда. Врачи были совершенно бессильны...».
Как и следовало ожидать, всю вину за неудачи в войне свалили на Перикла, признанного главу военной партии. Кампанию против него поднял жрец Диопейф, мстя Периклу за конфискацию сокровищ Парфенона, взятых стратегом заимообразно во время войны. К Диопейфу присоединились многочисленные голоса сочинителей комедий, готовых подхватить и развить любую инсинуацию (всякое клеветническое измышление) [смотри: 4, с. 153 - 155].
Чтобы успокоить граждан и нанести удар противнику, Перикл снарядил 150 кораблей, собрал большое войско и готовился выступить походом в Пелопоннес. Когда экипажи находились на кораблях и Перикл уже стоял на палубе, началось солнечное затмение. Это редкое необычайное явление природы навело ужас на суеверных афинян, увидевших во внезапном наступлении тьмы грозное знамение богов. Заметив страх рулевого, Перикл подошёл к нему и закрыл ему голову своим плащом.
«Страшно тебе?», - спросил он кормчего. «Нет, конечно!», - отвечал тот.
«А между тем, - продолжал Перикл, - различие между моим плащом, закрывшим тебе свет, и тем, что испугало всех этих людей, только в размерах. Солнце стало невидимым потому, что его закрыл предмет гораздо больший по величине, чем плащ!».
Поход Перикла не оправдал надежд, так как и в войске (как и в Афинах) делала своё чёрное дело чума. Но его обвинили во всех промахах и на следующий год [430 г. до н. э.] не избрали стратегом. И сразу же Перикл был обвинён в хищениях и приговорён к большому денежному штрафу (в 50 талантов).
Возможно, «хищение» государственных денег Периклом связано со следующей историей (или с другими подобными). В 446 году до н. э., когда Перикл ещё не был избран первым стратегом, а был как бы главой афинского правительства при законодательной власти Народного собрания – экклесии, восставшие против власти Афин Мегары призвали на помощь Спарту. Войско молодого спартанского царя Плистоанакта пришло на подмогу мегарцам. Перикл, полагая, что в данный момент спартанское войско сильнее афинского, решил действовать хитростью. Ему стало известно, что юный спартанский царь во всём слушается советника, которого эфоры Спарты приставили к нему. Периклу удалось подкупить его, следствием чего был уход войска Спарты из Аттики. По афинскому закону высшие должностные лица в конце года должны были давать отчёт Народному собранию о израсходованных суммах денег. В своём отчёте Народному собранию Перикл, дабы скрыть «операцию» по подкупу советника спартанского царя, в графе расходов упомянул, что сумма в 10 талантов истрачена им «на нужное дело».
Народ доверял Периклу и принял отчёт, не требуя раскрытия секрета. Тогда же правители Спарты, возмущённые действиями командовавшего войском царя Плистоанакта, наложили на него такой большой денежный штраф, что царь оказался не в состоянии его уплатить и вынужден был удалиться в добровольное изгнание [смотри: 21, с. 92].   
Плутарх сообщает такую подробность: как-то раз, придя в дом к Периклу, Алкивиад, его племянник, застал его за составлением отчёта о своей деятельности.
«Не лучше ли, Перикл, - сказал он, - подумать о том, как бы вовсе не давать афинянам отчёта?» [смотри: 21, с. 122].
Перикла настигли несчастья: чума забрала у него старшего сына, сестру, многих родных и друзей. Но он держался, пока не лишился младшего сына Парала. У его гроба Перикл разразился рыданиями, чего с ним никогда не случалось.
Народное собрание никого не могло найти на ответственную должность первого стратега. В конце концов решили пригласить Перикла в Народное собрание. Сам Перикл, убитый горем, не выходил из дома и друзьям (и племяннику Алкивиаду) пришлось убеждать его показаться народу. В Народном собрании Периклу принесли извинения за несправедливо наложенный штраф (так как, повидимому, народным представителям стали известны обстоятельства и детали денежных расходов, произведённых в своё время стратегом на благо афинского государства). Перикл снова был избран первым стратегом. Тогда он обратился к народу с просьбой сделать исключение в законе о незаконнорожденных и признать его сына от Аспасии афинянином.
По афинским законам дети от брака афинянина и иностранки (каковой была его вторая жена – Аспасия) считались незаконнорожденными и не могли стать гражданами Афин.
Афиняне, приняв во внимание, что оба сына Перикла от первой жены погибли и у него не было другого наследника, кроме сына Аспасии, согласились, чтобы он носил имя отца и был внесён в списки граждан Афин.
К становлению Перикла Младшего как гражданина имел отношение и Сократ, который убеждал его ставить перед собой высокие цели.
«Тут Перикл {Младший} сказал:
- Я вполне понимаю, Сократ, хоть ты говоришь это, но у тебя и мысли нет, будто я забочусь о пополнении знаний; ты хочешь только показать мне, что будущему стратегу необходимо заботиться обо всём этом; конечно, и я согласен с тобой в этом отношении...
- Так если нравится тебе это, - продолжал Сократ, испробуй, дорогой друг: если ты что-нибудь приведёшь в исполнение, тебе будет слава, а государству польза; если не сможешь, то ни государству не повредишь, ни сам не осрамишься» (Ксенофонт: Сократические сочинения) [12, с. 3562-3563].
Перикл Младший сделал карьеру стратега, но после Аргинусской морской битвы [406 г. до н. э.] все десять стратегов (и Перикл Младший в их числе), руководивших сражением, были осуждены к смерти народным собранием Афин (четверо из них – заочно).
{Для нас, потомков, обоснованность приговора вызывает большие сомнения. Настораживает и то, что решение выносилось для всех десяти стратегов сразу. Возможно, в противном случае, при рассмотрении дела относительно Перикла Младшего, афиняне вспомнили бы, кого они отправляют на смерть. Напомним ещё раз, что против процедуры голосования выступал Сократ, будучи тогда членом афинского Совета (булэ). А ведь Сократ был другом покойных родителей Перикла Младшего - стратега Перикла и Аспасии. Как мы увидим в дальнейшем, властитель Рима – Гай Юлий Цезарь, не имеющий собственных детей, сделал своим наследником племянника Октавия, ставшего императором Августом, а сам Август вынужден был объявить наследником своего пасынка Тиберия. Об Алкивиаде, возможном продолжателе дела «первого гражданина Афин» Перикла, даже речи не было.}
По мнению Плутарха, Алкивиад не стал искренним приверженцем ни одной из боровшихся в Афинах политических партий. Он примыкал то к одной, то к другой, стремясь использовать их в своих целях. Ещё юношей он мечтал стать владыкой Афинского государства, а впоследствии всей Греции. Алкивиад презирал народ и считал, что демократию надо заменить властью сильного правителя.
По свидетельству афинского оратора Демосфена, Алкивиад отличался замечательным ораторским талантом и умел покорять народ силой слова. Он обладал редкой способностью мастерски говорить без подготовки, никогда не терялся и всегда находил подходящие выражения. Однако над ним часто смеялись из-за того, что он шепелявил [смотри: 21, с. 122].
До своего полного падения Перикл не дожил, ставши на третий год Пелопоннесской войны [429 г. до н. э.] жертвой чумы [смотри: 4, с. 156].
Умирал Перикл медленно и тяжело. Друзья и родственники, сидя у постели умирающего, вспоминали, как велики были его доблесть и ум. В минуту просветления Перикл вдруг приподнялся и сказал: «Вы хвалите меня за то, что совершали и многие другие, но о самом великом, что я сделал, не говорите ничего. Ведь за годы моего правления ни один афинянин не был казнён по моему приказу». Только когда Перикл умер, афиняне поняли, какого замечательного руководителя они потеряли [смотри: 21, с. 96 - 100].
«И Аристотель, более критичный к Периклу за его «демагогию» и чрезмерное усиление при нём демократии, тоже признаёт благотворное сдерживающее влияние его, в силу высоких личных качеств, на афинский демос {народ}.
«Пока Перикл стоял во главе народа, - замечает Аристотель, - государственные дела шли сравнительно хорошо; когда же он умер, они пошли значительно хуже. Тогда впервые народ взял себе в качестве простата {представителя, вождя демоса, «демагога»} человека, не пользовавшегося уважением среди порядочных людей {здесь, очевидно, Аристотель имеет в виду Алкивиада}, между тем как в прежнее время демагогами всегда бывали люди достойные» (Аристотель. Афинская полития...)» [20, с. 66 - 67].
«Платон изображает современное ему Афинское государство расколовшимся на две неравные части: государство бедных и государство богатых. Эти два социальные слои (бедные и богатые) хотя и живут друг с другом в одном и том же месте, но постоянно злоумышляют друг против друга и готовы пожрать один другого. В старое время были честолюбивые и самолюбивые люди, в настоящее же время их место заняли корыстолюбивые и честолюбивые люди. Богачу теперь воздают всяческую похвалу и удивление и вверяют власть, а бедняка унижают и третируют. Если в государстве ценят богатство и богатых, то это означает, что не ценят добродетели порядочных людей» (Аристотель. Полития...).
«В наше время каждое из государств представляет собою множество государств, а не одно государство, подобно тому, как при игре в городки. Какое из них ни возьми, в нём всегда найдёшь два враждебных друг другу государства: одно бедняков, другое богатых. И каждое из них в свою очередь распадается на отдельные государства» (Полития...).
Не менее мрачную картину жизни греческих масс рисует современник Платона Исократ, афинский писатель {и оратор}… В ряду многочисленных народных бедствий Исократ называет безработицу среди свободных ремесленников и земледельцев, бродяжничество, наёмничество и прочее.
«Положение Греции таково, - заключает одно из своих писем к македонскому царю Филиппу Исократ, - что легче набрать многочисленное войско из бездомных бродяг, чем из имеющих определённое местожительство граждан» (Филиппу...)...
При таком положении вещей у неимущих граждан единственным источником существования оставалась война и государственное вспомоществование в виде всевозможных раздач. Вокруг этого вопроса в V и следующих столетиях {до нашей эры} велась настоящая война между демократами и олигархами.
«Кому, - спрашивает Исократ, - не станет грустно при виде столь многих граждан, толпящихся у судов и вынимающих жребий, решающий вопрос о том, будут ли они ради хлеба насущного участвовать в них или нет… Или не столь ли грустно видеть граждан, участвующих за вознаграждение в хорах в разукрашенных золотом одеждах, а зиму проводящих в таких одеждах, которые я не рискую даже описывать» (Ареопагитик...).   
«Когда я сделаюсь богатым, - мечтает один афинский обыватель в комедии «Плутос» {Аристофана}, - и я буду сладко есть и пить с женой и детьми и, хорошо вымывшись в бане, возвращаясь с важным видом домой, буду милостиво плевать на ремесленников и бедноту»...
На этом фоне понятны причины широкого распространения политического подкупа и торговли голосами, о котором повествуют писатели-современники [4, с. 167 - 168, с. 178].    
В итоге в Афинах восторжествовала партия мира во главе с богачом и рабовладельцем Никием, которая в общем следовала курсу Перикла. Противостоящая ей группировка во главе с сыном кожевника, Клеоном, была настроена более радикально в области внутренней политики и более агрессивно во внешней политике. В её составе были и наименее обеспеченные слои афинских граждан, мечтавших о выводе новых клерухий на земли побеждённых, об увеличении доходов афинской казны и вытекавшей отсюда возможности увеличения раздач и т. д. Клеон и его сторонники требовали более активного ведения войны и более крутой политики по отношению к союзникам. Между тем пелопоннесцы возобновили свои вторжения в Аттику, на которые афиняне отвечали действиями на море. Против Афин выступили Митилены (остров Лесбос), заявившие о своём выходе из союза. Афиняне подавили восстание на Лесбосе с крайней жестокостью. Спартанцы же, овладев после длительной осады Платеями, почти поголовно уничтожили их население. Была охвачена внутренней борьбой Керкира: и демократы и олигархи привлекали на свою сторону рабов обещаниями свободы; постоянные перевороты сопровождались здесь беспощадными расправами победителей над побеждёнными. Перелом в войне наметился в 425 году до н. э., когда афинянам удалось овладеть Пилосом (Мессения) и взять в плен 120 спартиатов из самых знатных семей на острове Сфактерии, а также возбудить волнения среди илотов. Но успех афинян был ослаблен их поражением у города Делия (Беотия) и действиями спартанского полководца Брасида в Халкидике и Фракии, где ему удалось добиться отпадения от Афин ряда их союзников. Чтобы предотвратить развал союза, Афины вынуждены были направить на север Балканского полуострова армию, возглавленную Клеоном. В неудачном для афинян сражении у Амфиполя [422 г. до н. э.] были убиты и афинский предводитель Клеон и спартанский военачальник Брасид, после чего в Афинах и в Спарте усилились мирные настроения.
В 421 году до н. э. между воюющими сторонами было заключено перемирие на 50 лет – Никиев мир (по имени Никия), который восстановил довоенный status quo.
Латинское «status quo» означает положение, существующее в данный момент или существовавшее в какое-либо время.
Афины обязались вернуть спартанцам пленников, отдать города Пилос и Сфактерию, а Спарта должна была возвратить город Амфиполь [смотри: 21, с. 107].
Настроение деревни того времени выразил Аристофан в комедии «Мир», поставленной на афинской сцене в год заключения Никиева мира.
«О, как я рад, рад, что наконец-то я закинул прочь шлем и лук!» - пел хор крестьян в этой комедии [смотри: 4, с. 159 - 160].
Никиевым миром остались недовольны обе стороны. Спартанцы не отдали Амфиполя, а афиняне вернули Спарте перебежавших к ним во время войны илотов, но удержали в своих руках Пилос и Сфактерию. Вскоре после заключения мира в Афинах подняла голову военная партия. Её вождём стал Алкивиад [около 450 - 404 гг. до н. э.], племянник Перикла, отличавшийся большими способностями, образованием и красотой. В доме Перикла он встречался со многими выдающимися людьми того времени: философом Анаксагором, поэтом Софоклом, знаменитой Аспасией, женой Перикла, одной из самых образованных женщин той поры, и другими. Алкивиад был очень честолюбив, интересы государства и нужды других людей были ему безразличны, он считал себя рождённым властвовать. Повстречав как-то знакомого грамматика (школьного учителя), он попросил у него сочинения Гомера. Когда тот сказал, что у него нет Гомера, Алкивиад дал ему пощёчину. Однажды он при всех дал пощёчину и богачу Гиппонику без всяких оснований, просто так, для потехи. Однако на следующее утро, устыдившись своего поступка, он явился к Гиппонику и просил, чтобы тот наказал его плетью. Гиппоник простил его, наказывать не стал и впоследствии даже выдал замуж за Алкивиада свою дочь. Став совершеннолетним, Алкивиад благодаря своему богатству мог содержать огромную конюшню и принимать участие в состязаниях колесниц в Олимпии, во время знаменитых Олимпийских игр.
Название «Олимпийские» игры приняли не от названия горы Олимп, а по имени города Олимпия у реки Алфей (теперь Алфиос) на западе Пелопоннеса в Элиде (которая подчинялась Спарте). При Перикле афинские художники и ремесленники, по просьбе правителей Элиды, перестроили храм Зевса в Олимпии. Скульптор Фидий воздвигнул для этого храма колоссальную статую Зевса из золота и слоновой кости. Она представляла сидящего на троне Зевса, держащего в правой руке небольшое изображение богини Победы, а в левой – скипетр, знак власти. Трон был изготовлен из чёрного дерева, слоновой кости и покрыт резными украшениями. Статуя Зевса выглядела так впечатляюще, что греки считали несчастным человека, который не видел Зевса Олимпийского. К настоящему времени от Олимпии сохранились только развалины.
Общегреческие, олимпийские игры в честь Зевса Олимпийского проводились каждые четыре года, летом, в первое полнолуние после летнего солнцеворота (22 июня), причём это четырёхлетие называлось по имени победителя в беге. Первоначально Олимпийские игры состояли только из бега на расстояние длины стадиона. С 14-й Олимпиады был введён «двойной бег», с 15-й вводится «долгий бег» (до 12 концов в обе стороны стадиона). С 18-х игр в них включается пятиборье (бег, прыжки,  метание диска, борьба, метание копья), с 23-й вводится кулачный бой, а с 25-й – состязание на колесницах с четвёркой лошадей, причём победителем считался собственник колесницы, даже если конями правил наёмный возничий. В дальнейшем в игры ввели борьбу, сочетавшуюся с кулачным боем (панкратий). С 27-х Олимпийских игр были введены соревнования мальчиков, а с 65-х – бег в полном вооружении.
Игры начинались с торжественного шествия и жертвоприношений. Далее следовали состязания в беге, метании диска, борьбе, ристания на колесницах и другие (длились 5 дней). Судьи торжественно награждали победителей (олимпиоников) венком из ветвей дикой оливы; в их честь устраивалось пиршество; поэты читали при этом свои произведения.
{Наградой победителям на Истмийских и Немейских играх был венок из сельдерея; в более позднюю эпоху -- сосновый венок для победителей Истмийских игр и масличный -- олимпийским победителям.}
На территории Олимпии во всё время игр функционировали ярмарки. Когда победитель возвращался в родной город, всё население выходило ему навстречу (в знак того, что своей победой он прославил родину) и в его честь отливали статую.
По мифам, Олимпийские игры были учреждены Гераклом (или Пелопсом), посвятившим их Зевсу. По преданию, правила и порядок Олимпийских игр установили Ликург Спартанский и Ифит Элидский, заключив священный союз для их проведения. В 776 году до н. э. игры после некоторого перерыва были возобновлены, и этот год стал началом летосчисления по Олимпиадам (кроме номера Олимпиады, обозначали и номер года: например, 760 год до н. э. назывался первым годом пятой Олимпиады).
Летоисчисление по олимпийским играм было установлено в III веке до н. э.
Начиная с 30-х Олимпийских игр [660 г. до н. э.] к участию в играх были допущены все жители материковой Греции, с 40-х игр [620 г. до н. э.] в них стали принимать участие и жители греческих колоний. К участию в играх допускались только свободные греки, не запятнанные преступлением. К играм нужно было готовиться не один год, а крестьяне и ремесленники не могли отдавать спорту так много времени. Поэтому практически в играх принимали участие лишь зажиточные люди.
Расцвет Олимпийских игр пришёлся на V век до н. э. Они продолжали проводиться и в период римского господства, но их социальное и политическое значение сильно упало. В 394 году н. э. Олимпийские игры были отменены римским императором Феодосием I (Великим).
Вообще, телесные упражнения были в Греции важным общественным делом. Тренировки начинались с раннего возраста и совершались в специально отведённых для этого местах – гимнасиях и палестрах – под наблюдением воспитателей. Любые праздники обычно сопровождались соревнованиями: гимнастическими, конными и музыкальными.
Современные Олимпийские игры как международные спортивные соревнования были возобновлены с 1896 года. Они были организованы в Афинах. В программу игр было включено состязание в беге от Марафона до Олимпийского стадиона (40,2 км). Позднее для «марафонского бега» установили дистанцию в 42 км 195 м. Название бега дано в честь греческого воина, прибежавшего в Афины из местечка Марафон, чтобы сообщить о победе греков над персами в знаменитой Марафонской битве [490 г. до н. э.].
По старинным греческим представлениям, победа на Олимпийских играх давала право на власть в государстве. Поэтому многие греческие властители (тираны) VII – VI веков до н. э. старались одержать победу в Олимпии. Алкивиад не один раз одерживал победы в конных состязаниях на Олимпийских играх. Этому способствовало то, что он был владельцем конных заводов, пользовавшихся среди знатоков большой славой.
Гонки колесниц, запряженных четвёрками коней, были самыми опасными состязаниями. Нужно было 12 раз объехать арену ипподрома под громкие крики тысяч зрителей. Возничие, стоя на колесницах, правили конями. От них требовалось огромное мастерство в управлении колесницей и большая смелость. Бешено мчавшиеся колесницы нередко задевали за поворотный столб или за чужое колесо; на разбившуюся колесницу налетали другие и тоже разбивались. Как-то при одном заезде из 10 колесниц разбилось 8 сразу. Победителем на конных состязаниях считался, как уже говорилось, владелец коней, а не возничий, рисковавший жизнью.
Однажды Алкивиад послал на состязания 7 четвёрок и получил на Олимпийских играх сразу первую, вторую и четвёртую награды, что раньше никому не удавалось. Подражая тиранам, он заказал победный гимн поэту Еврипиду, лучшим художникам – рисовать картины с изображением его побед. Он устроил роскошный пир, причём союзные с Афинами греческие государства, уже тогда угадывая его будущее высокое положение в Афинах, привезли обильное угощение для этого пиршества.
{Действительно, казалось бы, что же здесь «угадывать»? Ведь Алкивиад – племянник самого Перикла, так что, как говорится, «ему и карты в руки». Однако у Перикла было два сына, и старший, Ксантипп, естественно, и должен был пойти «по стопам отца». Но...}
Ксантипп с детства был склонен к расточительности. Жизнь в доме отца, где деньги тратились только на необходимое, ему не нравилась. Когда Ксантипп женился, ему стало требоваться всё больше денег. Однажды Ксантипп занял денег у друга Перикла, якобы по поручению отца. Когда же тот через некоторое время потребовал вернуть долг, Перикл отказался платить долги своего сына. Ксантипп считал, что отец поступил несправедливо; он ходил по всему городу и высмеивал поведение отца. Но все знали, что, превратив Афины в богатейший город, Перикл нисколько не увеличил своего состояния. От отца Перикл получил в наследство богатое имение и сумел организовать там хозяйство к своей выгоде. Он, по рассказу Плутарха, «весь урожай... ежегодно продавал, а затем все предметы первой необходимости покупал на рынке». Руководил же хозяйством Перикла его раб-управляющий Евангел. Ссора отца и сына продолжалась до самой смерти Ксантиппа, который погиб во время эпидемии чумы [смотри: 5, т. II, с. 44; 21, с. 88 - 89, с. 98 - 99].
Алкивиад и Сократ были однополчанами. Оба участововали в войне со Спартой. Сократ даже однажды вынес раненого Алкивиада с поля боя, за что был награждён... Алкивиад {вот что значит быть родственником великого человека, в данном случае – Перикла}. Полагают, что на Алкивиада Сократ оказал сильное влияние, поскольку первый считался его учеником.
«Однажды Алкивиад (по словам Памфилия в VII книге «Записок») предложил… {Сократу, своему однополчанину в первом периоде Пелопоннесских войн} большой участок земли, чтобы выстроить дом; Сократ ответил: «Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы мне для них целую бычью кожу, разве не смешон бы я стал с таким подарком?» [2, II 25].
Другой вариант перевода ответа философа:    
«Это, - отшутился Сократ, - так же смешно, как если бы я нуждался в башмаках, а ты предложил мне кожу на обувь».
Плутарх писал об Алкивиаде: «Своё знакомство с Сократом он считал милостью неба, посланной для заботы о молодых людях и их спасения. Презирая самого себя, уважая учителя, преклоняясь перед его дружбой, чувствуя угрызения совести перед его высокими нравственными качествами, он незаметно для себя приобрёл предмет любви, так что все удивлялись, видя, как Алкивиад ужинает с Сократом, занимается с ним гимнастикой в палестрах, живёт в одной палатке» [4, с. 160].
Алкивиад славился как блестящий оратор, умевший увлекать и очаровывать экклесию. Начав политическую карьеру, он примкнул к выступавшей за войну партии городского населения, вождём которой был Гипербол. Всю силу своего красноречия он обратил на то, чтобы убедить народ возобновить войну. Против Алкивиада выступал Никий, который хотел мира и даже союза со Спартой. Победу одержал Алкивиад, который в 420 году до н. э. был избран первым стратегом и стал во главе государства. Ему удалось без особого труда убедить некоторые пелопоннесские государства (среди которых и Аргос – исконный враг Спарты) вступить в союз с Афинами. В ответ на это спартанцы, не теряя времени, выступили в поход на Аргос.
{Несомненно, что правителям пелопоннесских государств «издалека» виделись только «блестящие» стороны Алкивиада – его незаурядные личные таланты и знатное происхождение; поэтому они на него и «сделали ставку».}
Однако в 419 году до н. э. в Афинах на смену Алкивиаду стратегом был избран Никий, совершенно не разделявший планы Алкивиада. Он или не успел, или не захотел своей властью оказать поддержку новым союзникам. Однако Никий разрешил афинским добровольцам во главе с Алкивиадом идти на помощь аргоссцам.
В сражении при Мантинее [418 г. до н. э.] спартанцы одержали победу. Аргос был вынужден снова заключить мир со Спартой, и в ряде пелопоннесских государств было введено аристократическое правление. По афинскому обычаю, вождь партии, потерпевшей поражение, подвергался остракизму. Алкивиаду грозило изгнание, и оно казалось неминуемым. Однако Алкивиад сумел договориться с Никием. Сторонники Алкивиада и Никия объединились [417 г. до н. э.], и в результате после голосования «черепками» изгнанным неожиданно оказался ни в чём не повинный стратег Гипербол. Несправедливость, допущенная в отношении Гипербола, была всем афинянам настолько очевидна, что с этого момента обычай остракизма стал предметом насмешек и вышел из употребления. Алкивиад и Никий были избраны в коллегию стратегов и стали во главе государства. Придя вторично к власти, Алкивиад всем своим образом жизни и поступками старался показать, что именно он тот человек, который богами предназначен быть владыкой своих сограждан. Афиняне прощали Алкивиаду его своеволие и пренебрежение древними обычаями. По выражению Аристофана, «народ любил и ненавидел Алкивиада и не желал обходиться без него». Характерен один случай. В Афинах жил некто Тимон – мрачный человек, чуждающийся людей. После одного из блестящих выступлений Алкивиада он, к удивлению многих, явился в народное собрание и сказал стратегу: «Ты хорошо делаешь, что преуспеваешь, ибо в тебе растёт большое зло для всех людей». Одни смеялись над этими словами, других они заставили глубоко задуматься. И, действительно, Алкивиад вскоре принесёт много зла родине. Никия упрекали в том, что он не может добиться у Спарты возвращения Амфиполя. Ему пришлось помимо своей воли отправиться в поход во Фракию отвоёвывать этот город. Поход окончился полной неудачей, чему немало способствовала позиция македонского царя, не пропустившего проход по своей территории афинского войска. Партия Никия – партия мира – утратила своё влияние на политику Афин. Алкивиад же сблизился с демократической партией Пирея, выступавшей за войну. Сторонники этой партии мечтали о завоевании Сицилии, Карфагена и северного побережья Африки (Ливии). Алкивиад со своими приверженцами повёл решительную кампанию, не щадя ни слов, ни средств, чтобы побудить афинян отправить экспедицию в Сицилию. «Надо, говорил он, - сначала овладеть Сицилией как основой для дальнейших военных действий на западе. Завоевав Сицилию и Карфаген, афиняне захватят сказочно богатую добычу, и тогда все граждане станут богатыми; не надо будет работать, а только повелевать своими подданными». Молодёжь с жадностью слушала речи Алкивиада и горела жаждой войны, обещавшей славу и богатство. Всюду на палестрах и в публичных местах были видны начертанные на песке карты Сицилии, берегов Африки и Карфагена. Сторонники Алкивиада распространяли в народе всевозможные предсказания (оракулы, в том числе и из Египта от Амона) о том, что афинянам после захвата Сицилии суждено стать владыками всего мира. Все были увлечены походом. Только Сократ и астроном Метен не ждали от этого ничего полезного.
{Так что, влияние влиянием, но Алкивиад едва ли прислушивался к мнениям Сократа. Его поведение по отношению к философу должно было показать окружающим, что и Сократ разделяет его политические устремления. А это, вероятно, совершенно не соответствовало реалиям.}
Метон даже притворился сумасшедшим, поджёг свой дом, а наутро явился в народное собрание и просил освободить своего сына от участия в походе по случаю такого страшного несчастья. Никий, вопреки своей робости и нерешительности, на этот раз прямо выступил против похода. «В Сицилии, - говорил он, - многочисленное население, враждебное афинянам. Жители острова прекрасно вооружены и имеют большие средства для ведения войны. У нас же, афинян, казна истощена за столько лет войны». Но тут прибыли послы сицилийских городов Леонтины и Эгесты, запросившие помощь у афинян против Сицилийского союза городов-государств во главе с Сиракузами; они уверяли, что на острове вспыхнет демократическое восстание, едва туда прибудет афинское войско, и обещали ссудить большую сумму денег на жалованье солдатам. Экклесия (народное собрание) приняла решение послать в Сицилию эскадру с 6 000 отборных воинов. Во главе экспедиции поставили Алкивиада, Никия (вопреки его желанию) и Ламаха (который славился воинской храбростью). На следующем народном собрании Никий попытался образумить своих сограждан. «Ведь никто из афинян, и сам Алкивиад, - говорил он, - толком не знает, что представляет собою Сицилия и что ждёт афинян на большом и враждебном острове. Если наши дела в Сицилии пойдут неудачно, то враги нападут на нас; ведь со Спартой мир ненадёжен. Поход и даже завоевание Сицилии только ослабит наши силы». Слова Никия не приняли во внимание.
«Сицилия – богатейший плодороднейший остров, издавна посвящённый богине Деметре, покровительнице и дарительнице урожая. Этот благодатный остров назывался в древнейшие времена Тринакрией – островом с тремя мысами и считался пристанищем гомеровских лестригонов и киклопов. Близость к Италии, от которой Сицилия отделялась лишь узким проливом, сделала из острова житницу Италии. Удобное положение острова в Средиземном море ещё в VIII веке до н. э. заставляло греков основывать здесь свои города, что, однако, привело к столкновению с финикийцами из Карфагена, которым рукой было подать от Северной Африки до Сицилии. А финикийцы господствовали над главными торговыми путями и славились как путешественники и купцы. Города Сиракузы, Гела, Акрагант, Гимера, Селинунт – результат освоения греками Сицилии. Здесь же были основаны тирании, пытавшиеся объединить под своей властью всю Сицилию. Среди сицилийских греков процветали науки и искусства. Сицилийцы родом {комедиограф и философ} Эпихарм и {поэт, автор литературных обработок мима} Софрон, поэт Стесихор, философ Эмпедокл, ритор и софист Горгий, историк Филист» [18, с. 41].
Безусловно, Никий был неправ, говоря, что Алкивиад «толком не знает», что такое Сицилия. Участвуя в олимпийских играх, входя в сократовскую гетерию и благодаря своим высоким происхождению и положению, Алкивиад был прекрасно информирован и сведущ в политике. Вероятно, он был не против воспользоваться тем, что Сицилия (и, в частности, Сиракузы) вела многолетнюю войну с Карфагеном. У Алкивиада был выбор стать на ту или другую сторону, в зависимости от выгоды. Зная Алкивиада, можно даже предполагать, что его целью было ослабление обеих воюющих сторон.
Ценой больших затрат афиняне выстроили большой флот в 134 триеры и снарядили войско: только на жалованье воинов пошла огромная сумма в 1 620 талантов (около 2,5 млн рублей). В ночь перед отплытием эскадры в Афинах произошло роковое событие, сильно взволновавшее афинян. Ночью неизвестные люди изуродовали и разбили гермы – статуи бога Гермеса, стоящие на перекрёстках афинских улиц.
Гермы представляли собой четырёхгранные столбы, завершённые скульптурной головой или бюстом (сначала бога Гермеса, а потом и других богов).
Сначала виновниками этого поступка посчитали коринфян. Они будто бы изуродовали гермы для того, чтобы заставить афинян принять это за дурное предзнаменование и отложить экспедицию или вообще отказаться от похода против сиракузян, своих соплеменников. Однако начавшееся строгое расследование обнаружило ещё одно преступление против религии. Выяснилось, что группа афинской молодёжи во время пирушки разыгрывала у себя дома мистерии богини Деметры (то есть тайные служения богам), что было кощунственно и расценивалось как святотатство. Пошли слухи, что в этом осмеянии священных обрядов участвовали Алкивиад и его друзья. Некоторые прямо обвиняли Алкивиада и в изуродовании герм. Алкивиад и его друзья растерялись. Однако матросы кораблей, войско и союзники заявили, что они не выступят в поход без своего вождя. Алкивиад, рассчитывая на своё влияние в народном собрании, потребовал незамедлительного разбирательства. Зная реакцию участников похода и предполагая, что, пользуясь красноречием, Алкивиад сумеет оправдаться, его противники вынуждены были заявить: «Некогда сейчас решать такое важное дело. Пусть Алкивиад снимается с якоря, желаем ему счастливого пути; когда война окончится, пусть он явится в суд для оправдания!» Народное собрание приказало ему выйти в море вместе с другими стратегами: Никием и Ламахом.
В мае 415 года до нашей эры из Афин к Сицилии двинулась огромная эскадра: около 140 триер, имеющих на борту 5 100 человек тяжёлой пехоты, 1 300 пращников, стрелков и лёгкой пехоты. Это был весь цвет афинской молодёжи.
{До сих пор не найдено никаких свидетельств, способных пролить свет на происшествие, случившееся в Афинах накануне экспедиции в Сицилию. Это могли сделать лица, подкупленные Никием, дабы опорочить Алкивиада. Весьма правдоподобно, что виновниками разрушения герм были коринфяне, надеявшиеся таким путём расстроить план Алкивиада и воэбудить ненависть к инициатору самого предприятия. Могли это сделать и молодые люди, отправлявшиеся с Алкивиадом в «новую жизнь», не отличавшиеся почтением к богам (по молодости и неопытности) и, просто, таким путём решившие попрощаться с родным городом, вовсе не предполагая, к каким последствиям это может привести. По первому впечатлению, этим бесчинством воспользовались недруги Алкивиада и сумели внушить суеверным афинянам причастность к этому «кощунственному» делу как самого Алкивиада, так и его сторонников. Вероятно, так посчитало большинство участников народного собрания, отправившего Алкивиада в поход.}
После отплытия Алкивиада расследование продолжалось. По Плутарху, оно происходило так: «В числе арестованных был некто Андокид, ярый противник демократии. Его подозревали в изуродовании герм только потому, что огромная герма, стоявшая против дома, в котором он жил, осталась невредимой. Сидя в тюрьме, Андокид познакомился с одним заключённым по тому же делу, которого звали Тимеем. Тимей убедил Андокида сделать ложный донос на себя и некоторых своих товарищей. «Тот, - говорил он, - кто сознается в преступлении и выдаст сообщников, получит прощение; исход суда неизвестен; народ страшно озлоблён против всех противников демократии. Всех нас, вероятно, ждёт смертный приговор». «Лучше, - продолжал Тимей, - спасти свою жизнь хотя бы ложью, пожертвовать немногими подозрительными лицами, но спасти от народной ярости многих честных граждан». Убеждённый доводами Тимея, Андокид сделал ложный донос на себя и на других. Сам он спасся от наказания, но те невинные, которых он оговорил, были казнены. Раздражение народного собрания, однако, на этом не прекратилось».
У Диогена Лаэрция есть рассуждение о некоторых законах Солона и ссылка на речь известного афинского адвоката и ритора Лисия против некоего Никида: «Некоторые законы его {имеется ввиду Солон} представляются превосходными: например, кто не кормит родителей, наказуется бесчестьем; кто растратит отцовское имущество – также; кто празден, на того всякий желающий вправе за это подать в суд. Впрочем Лисий в речи против Никида говорит, что последний закон издан Драконтом» [2, I 55].
Известно также, что в процессе 415 года до н. э. о святотатстве, наряду с Алкивиадом и Мелетом (сыном поэта Мелета, будущего обвинителя Сократа), одним из главных обвиняемых был Никид [смотри: 2, с. 580].
{Повидимому, у представителей демократической (народной) партии были «на руках» и другие свидетельства, кроме «признания» Андокида, очевидно свидетельствующие о причастности к этому делу самого Алкивиада.}
Гнев народа обратился на «народного вождя», которого он «любил и ненавидел», на Алкивиада. По решению народного собрания за ним был послан государственный корабль «Саламиния» с тем, чтобы по прибытию Алкивиада в Афины его немедленно судить.
Между тем после появления афинского флота у берегов Италии западные греки поняли, что афиняне прибыли не для помощи им, а для завоевания независимых греческих городов-государств Южной Италии. Поэтому афиняне были встречены враждебно. Афинский флот потерпел поражение от сицилийской эскадры под командованием полководца Гермократа, того самого Гермократа, участника сократовских бесед в диалогах «Тимей» и «Критий». Алкивиад взял город Регий, после захвата города Катаны он собирался осадить Сиракузы. Но афинских стратегов постигло разочарование: вместо обещанных представителями Эгесты больших сумм денег на жалованье матросам, они предложили лишь небольшую сумму в 30 талантов (около 45 тысяч рублей). А вскоре из Афин пришла триера с приказом народного собрания: Алкивиаду сдать командование и немедленно возвратиться в Афины на суд. В Афинах якобы обнаружились новые доказательства виновности Алкивиада в оскорблении религии.
Алкивиад предпочёл сдать командование, сделать вид, что подчинился народному собранию, но по пути в Афины бежал. Афиняне сочли бегство Алкивиада доказательством его виновности, и он был заочно обвинён и приговорён к смертной казни, его имущество конфисковано, и по решению суда жрецы должны были проклясть его как изменника и осквернителя святынь. Узнав о приговоре, Алкивиад вскричал: «О, я докажу им, что я жив!». Из страха, что его выдадут афинянам, он решился на измену и запросил у спартанцев защиты и убежища, обещая оказать им больше пользы как друг, чем сделал вреда, будучи врагом. В Спарте он был принят с большим восторгом как талантливый стратег и дипломат, на которого руководители спартанской политики возлагали огромные надежды. [смотри: 4, с. 160 - 163; 21, с. 107 - 111, с. 119 - 127].
После измены Алкивиада командование сицилийской экспедицией афинян перешло к Никию, который с самого начала авантюры Алкивиада был противником войны. Он действовал вяло и медленно, его войско пало духом. Второй стратег, Ламах, хотя и был храбр и смел, не пользовался у солдат авторитетом. Афинян сопровождали одни неудачи.
«В этой войне был момент - время Алкивиада и сицилийской экспедиции, - когда победа афинского могущества и распространение его также и на моря Запада казались несомненными; карфагенян крайне тревожило то, «что афиняне пойдут на их города». Но гениальное легкомыслие того {речь идёт об Алкивиаде}, кто носил на своём золотом щите изображение пускающего стрелы Эрота, дало интриге его олигархических и демократических противников на родине случай устранить его, - его, который один только и мог бы довести до конца начатое предприятие. Он перешёл к спартанцам, указал им пути, чтобы взять верх над Афинами, склонил в пользу их дела сатрапов Малой Азии и золото персидского царя, конечно, при условии категорического согласия Спарты на то, чтобы персидскому царю снова принадлежало всё, что принадлежало ему прежде» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17464-17465].
В 413 году до н. э., по совету Алкивиада, спартанцы вторглись в Аттику и снова опустошили садово-огородные посадки и, укрепившись лагерем в Декелее, повели блокаду Афин (Декелейская война), мешая доставке хлеба в Афины из Аттики и Эвбеи. На помощь Никию Афины снарядили ещё две эскадры кораблей с 1 200 афинских гоплитов и множеством союзников под начальством опытного полководца Демосфена. Однако осада Сиракуз кончилась полным разгромом афинского флота и отступлением афинского войска вглубь Сицилии, где после лишений, голода и жажды афиняне были окружены и вынуждены сложить оружие. Сиракузское народное собрание постановило казнить Никия, Демосфена и других стратегов, афинских союзников продать в рабство, а самих афинян запереть в тесные каменоломни около Сиракуз [смотри: 21, с. 112 - 118, с. 127].
Из сорокатысячной армии, отправленной в Сицилию, в Афины вернулось лишь несколько десятков человек. Начался развал Афинского союза. Лесбос и Хиос тайно направили послов к спартанцам и заявили, что готовы отпасть от Афин, как только у их берегов появится пелопоннесская эскадра. Хиос это обещание выполнил. От Афин отпали также Эрифры, Клазомены, Теос, Милет и другие города малоазийского побережья. Афиняне теперь были не в состоянии предпринять что-либо для наказания своих бывших союзников. Однако, несмотря на неудачи, афиняне упорно продолжали войну со Спартой. Ценой огромного напряжения сил афиняне в 412 году до н. э. отстроили 150 новых триэр, что несколько приостановило процесс распада союза. На оплату построенных кораблей афиняне вынуждены были собрать последние сокровища из храма Парфенона. Теперь, когда Афинское государство было в большой опасности, жрецы, очевидно, не возражали против этого, как случилось, когда с той же целью часть сокровищ из храма заимообразно взял первый стратег Перикл. Между тем спартанцы ещё до сицилийской катастрофы изменили свою прежнюю тактику кратковременных вторжений и заняли постоянным гарнизоном крепость Декелею, расположенную в 20 км от Афин. Таким образом, афиняне оказались под постоянным наблюдением и контролем противника. Из Декелеи спартанцы начали делать набеги на всю Аттику. При этом, по свидетельству историка Фукидида, 20 тысяч рабов (главным образом ремесленников) перебежало к спартанцам. Это был сильный удар по экономике Афин: закрылась часть городских ремесленных мастерских и приостановились работы в государственных рудниках. Но и спартанцы поняли, что своими силами им не удастся сломить афинскую военную мощь, и обрати-лись за помощью к персам. Персидский царь заключил со Спартой договор, обещая помогать спартанцам деньгами и военной силой. Спарта обязалась признать права персидского царя на малоазийские города. Правительство Спарты уже не нуждалось в услугах Алкивиада. Положение Алкивиада среди спартанцев осложнилось, когда царь Агис, лично оскорблённый Алкивиадом, стал заклятым его врагом. Многие влиятельные и знатные спартанцы относились к Алкивиаду с завистью и недоверием. Подозревая, что спартанцы хотят избавиться от него, Алкивиад задумал бежать теперь и от них. Вскоре представился благоприятный случай. Спартанцы послали его во главе эскадры в Ионию на помощь хиосцам (к острову Хиос). В Ионии Алкивиад склонил к отпадению от Афин почти все греческие государства. Здесь он, якобы, узнал о решении спартанцев убить его. Поэтому Алкивиад бежал к наместнику персидского царя, сатрапу Тиссаферну, хитрому и коварному человеку, заклятому врагу всех греков.
{Этим поступком Алкивиад как бы, волей-неволей, «подправил» свой «имидж», действуя по принципу: «клин клином вышибают». «Спартанскую измену» он несколько «нейтрализовал» «персидской изменой». Как мы увидим в дальнейшем, «двойная» измена Алкивиада (сначала Афинам, а затем Спарте) позволила ему потом оправдаться перед афинянами, чему способствовали и его действительные заслуги перед родиной и известные намерения и спартанцев, и персов «поквитаться» с хитроумным греком.}
При дворе Тиссаферна Алкивиад вновь «продемонстрировал» свою удивительную привлекательность, против которой никто не мог устоять. Он стал самым влиятельным лицом у перса-сатрапа и теперь всячески старался вредить спартанцам. Алкивиад убедил Тиссаферна уменьшить им помощь, чтобы постепенно обессилить обе воюющие стороны. Он говорил: «Так греки истребят друг друга и в конце концов станут послушным орудием в руках персидского царя». Тиссаферн сообразил, что советы Алкивиада пойдут на пользу Персии, и поступал во всём согласно его указаниям. Очень скоро и спартанцы, и афиняне поняли, как много зависит от Алкивиада, и старались опять привлечь его на свою сторону. Алкивиад понимал, что Афины не могут одновременно противостоять Спарте и Персии, и видел единственный выход для афинян в том, чтобы сблизиться с персами. Он прекрасно сознавал, что это и его единственный шанс примириться с согражданами и оказаться благодетелем родины, если только он сумеет этим шансом воспользоваться, поспособствовав примирению Персии и Афин. Между тем в Афинах аристократы и богачи (олигархи), воспользовавшись отсутствием многих граждан, защитников демократии, служивших во флоте матросами, замыслили государственный переворот [смотри: 5, т. II, с. 61; 21, с. 127 - 129].
«В числе афинских олигархов значился весь цвет тогдашней интеллигенции, большей частью выходившей из рядов самих же олигархов. К числу лиц, сочувствующих олигархии, примыкали первый адвокат своего времени Антифонт, никогда не скрывавший своих антидемократических убеждений, адвокат Архиптолем из Аргиды, сын знаменитого архитектора Гипподама, софист Андрон, стратег Ферамен, через своего отца связанный дружбой с {теперь уже покойным} Периклом и его кругом, Милесий, сын политика Фукидида, {в своё время} противника Перикла, профессиональный политик Пейсандр, перешедший от демократов к олигархам, и многие другие. Кроме того к олигархам примыкало много флотских и сухопутных офицеров. К числу врагов афинского демоса принадлежал между прочим и Аристофан, один из самых популярных писателей того времени. Комедия «Всадники», написанная в угоду афинским всадникам (олигархам), под маской выжившего из ума старика зло высмеивает афинский демос и в карикатурном виде выставляет его вождей.
Противники демократической конституции за невозможностью публично высказывать свои мысли с критикой существующего строя объединялись в небольшие союзы, нередко с религиозной окраской, носившие название тайных клубов, или по-гречески гетерий. Участники гетерий вербовали сторонников путём устной и письменной пропаганды, выступлений, издания книг и брошюр (памфлетов).
Неизвестный автор (возможно Критий, {потомок Солона и родственник Платона, или сам Сократ}) в политическом памфлете «Афинская полития» с большой иронией и злобой критикует демократические порядки Афин, говоря, что в Афинах свободных совершенно невозможно отличить от рабов и что в Афинах всё можно купить за деньги. У Фукидида в одной из книг передаётся диалог некоего Афинагора с олигархически настроенной молодёжью о смысле затеваемого олигархического переворота и об отношении к олигархам демоса. «Я часто слышу, - говорит Афинагор, - суждение, что демократия – неразумный и несправедливый строй и что плутократия {господство богачей} способна к управлению. На это я отвечу следующее. Во-первых, имя народа охватывает целое, а олигархией называется часть его. Во-вторых, правда, что вернейшими сберегателями финансов являются богатые, но, с другой стороны, наилучший отчёт подают умнейшие, а правильнее всего решает, по выслушании мнений, масса. Притом все эти разряды людей, как в отдельных группах, так и в целом, пользуются в демократии одинаковым положением. Что же касается олигархии, то она предоставляет массе народа участие лишь в опасности, в выгодах же она присваивает себе лучшую долю, больше того – она берёт всё и ничего не уступает другим. Вот к чему стремятся крупные люди из вашей среды {богатых} и вы, олигархически настроенная молодёжь. Всё же я думаю, что в большом городе подобное положение вещей не может удержаться» (Фукидид. История...) [4, с. 167 - 172].
Афинский флот стоял в это время у острова Самоса. Флот не предпринимал активных действий, так как афиняне опасались Тиссаферна, обещавшего привести на помощь спартанцам 150 финикийских триер, что обеспечило бы Спарте перевес на море. Узнав об этом, Алкивиад тайно вступил в переговоры со стратегами афинской эскадры, которые сочувствовали аристократам. Он, прикинувшись сторонником олигархов, обещал стратегам помирить их с Тиссаферном, «не из желания угодить афинскому народу, а из любви к аристократии, которая одна только может ещё спасти гибнущее государство». Сторонники Алкивиада (из среды командиров афинской эскадры) тайно от матросов отправили в Афины своего представителя с важным поручением: убедить влиятельных граждан в том, что настал подходящий момент для низвержения демократии. От имени Алкивиада олигархам обещались дружба и союз с Тиссаферном. Олигархи, склоняясь к перевороту, надеялись, что спартанцы – сторонники аристократического строя – охотнее пойдут на мир с ними, чем с демократами [смотри: 21, с. 129 - 130].
Так в 411 году до н. э. в Афинах произошёл государственный переворот – господство 400 самых богатых и влиятельных граждан. Место низверженной «крайней демократии», или охлократии, как её называли олигархи, заняла партия состоятельных классов, к которой относились «способные иметь собственное оружие». Потомок Солона, родственник Платона, слушатель Сократа, философ поэт и оратор Критий Афинский стал активным членом правительства 400-хсот. В состав четырёхсот правителей вошёл и внук Солона, отец Крития – Каллесхр [смотри: 2, с. 573].
В Афинах, на Пниксе (месте народных собраний) разгорелись словесные баталии между сторонниками олигархов и ораторами демократов. Олигархам удалось убедить афинских граждан пересмотреть некоторые параграфы конституции и внести соответствующие изменения. В 410 году до н. э. было объявлено «отечество в опасности», и была назначена комиссия десяти пробулов, избранных из «лучших во всех отношениях граждан», с целью выработки проекта конституции. Была составлена ещё одна комиссия десяти пористов (финансистов) с целью преобразования финансовой системы, отмены раздач и замены союзного фороса (налога) пятипроцентной пошлиной на все товары, проходившие через гавани Афинской архэ (Афинского союза). Олигарх Пифадор внёс в экклесию предложение об увеличении числа пробулов с десяти до тридцати человек с целью всестороннего изучения старых законов перикловского и доперикловского времени, которые должны были лечь в основу новой конституции. Комиссия изучала законы Солона и Клисфена по находившимся в её распоряжении архивным материалам – аттидам (афинским хроникам), которые изображали греческую старину крайне тенденциозно и схематично. Проект конституции, выработанный «комиссией тридцати», предусматривал: отмену раздач и оплат государственных должностей; ограничение народного собрания, участниками которого могли быть только граждане, имеющие собственное вооружение, а таковых тогда в Афинах насчитывалось едва ли пять тысяч человек; составление списков «имеющих оружие» поручалось ещё одной комиссии в сто человек (по десять от каждой филы); главным органом в государстве должен был стать «совет четырёхсот», якобы существовавший в Аттике в глубокую древность, при Драконе и Солоне. Вдохновителями всех названных комиссий и вождями олигархического движения были Антифонт, Пейсандр и Фриних [смотри: 4, с. 173 - 174].
Между тем война продолжалась. Особое значение в этот период получают военные командиры, греческие «колониальные императоры», действовавшие на отдалённых театрах войны, слабо контролируемые центром и тесно сраставшиеся со своими армиями. Таковыми были афинские стратеги Ферамен, Фрасил, Фрасибул и, главное, Алкивиад, помирившийся с фракцией «умеренных» олигархов (партией Ферамена). Он начал зондировать почву для своего возвращения в Афины и нашёл полное сочувствие у экипажа стоявшей близ острова Самоса афинской эскадры. Случилось это потому, что матросы самосской эскадры – горячие сторонники демократии – узнав о перевороте в Афинах, в раздражении на своих стратегов призвали Алкивиада, упросили его стать во главе флота и пожелали немедленно плыть к Пирею для уничтожения тирании. Таким образом, с помощью «народных вождей», демагогов, Алкивиад стал командующим афинским флотом.
{Однако он не внял советам неосведомлённых матросов, так как знал, что в случае отхода флота, неприятель немедленно овладеет Ионией, берегами Геллеспонта и отрежет Афины от подвоза черноморского хлеба.}
Прежде всего Алкивиад уговорил Тиссаферна не присоединять финикийскую эскадру к спартанскому флоту [смотри: 21, с. 130].
Спарта в качестве одного из условий мира выдвинула требование роспуска Афинского союза, на что не могли согласиться даже стоящие у власти в Афинах олигархи. Однако они вступили на путь прямой измены и стали подготавливать капитуляцию Пирея. Эти намерения были разгаданы представителями более умеренного олигархического направления, возглавляемого Фераменом. Фриних был убит, и власть в Афинах перешла к группировке Ферамена [смотри: 5, т. II, с. 62].   
Не последнюю роль в падении правления «четырёхсот» Антифонта и других сыграли успехи демократически настроенного афинского флота. Сам Ферамен за свои постоянные колебания то в сторону демократии, то в сторону олигархии был прозван афинянами котурном, то есть «сапогом на обе ноги». Созванная по его инициативе экклесия на Пниксе передала управление пяти тысячам «имеющих оружие», то есть наиболее состоятельной части гражданства. Но после новых военных успехов афинского флота, обусловленных участием на стороне афинян Алкивиада, в Афинах на короткое время были восстановлены старые демократические учреждения – экклесия, совет пятисот, гелиэя и наконец, по предложению главного демократического вождя Клеофонта, введены были в увеличенном размере раздачи и оплата за отправление государственных должностей [смотри: 4, с. 174].
В разгар сражения афинского и спартанского флотов у Абидоса (на Геллеспонте), когда победа склонилась к спартанцам, на помощь афинянам подоспел Алкивиад с небольшой эскадрой в несколько судов. Афиняне отбили свои корабли, много спартанских судов потопили и тридцать взяли в плен.
«Упоённый своими успехами, Алкивиад отправился к Тиссаферну, чтобы договориться с ним о помощи афинянам. Но коварный сатрап приказал схватить его и бросить в тюрьму в Сардах. Через месяц Алкивиаду удалось бежать из тюрьмы и снова прибыть к афинскому войску» [смотри: 21, с. 130 - 131].   
  {В сочинениях Плутарха и других древних историков и писателей облик и действия знаменитых греков и римлян, естественно, сильно приукрашены. И в рассказах, основанных на них, иногда вольно или невольно «смещаются» оценки и побудительные мотивы деятельности «сильных мира того». Это, в частности, касается и Алкивиада. Вероятно, Алкивиад в коварстве не уступал сатрапу Тиссаферну. Детали его бегства из плена остались неизвестными, возможно, потому, что само это «пленение», вероятно, было фиктивным с целью оправдать в глазах афинян «персидскую измену».}
Алкивиад с 40 кораблями напал на спартанский флот у города Кизика во Фригии (Малая Азия). В самый разгар боя появились и главные силы афинского флота. Спартанцы обратились в бегство, ища спасения на берегу. Тогда Алкивиад высадил десант и вступил в бой с главными силами спартанцев и персов под начальством спартанца Миндара и сатрапа Фарнабаза.
{Здесь, вероятно, можно предположить, что Алкивиад, по договорённости с Тиссаферном, должен был оказать помощь объединённым силам спартанцев и персов. Кажется, что именно в этот момент он решил стать на сторону афинян, чтобы заслужить их прощение.}
Афиняне одержали решительную победу. Миндар пал в бою, Фарнабаз обратился в бегство; все неприятельские корабли были захвачены в плен. Вследствие этой победы была восстановлена афинская гегемония в Эгейском море и возвращены Афинам проливы. Афиняне захватили Кизик и обеспечили подвоз хлеба в Афины через Геллеспонт. В руки афинян попало по-лаконски краткое донесение спартанцев о разгроме: «Корыта {спартанские суда} погибли. Миндар {командующий флотом, наварх} убит. Люди голодают. Не знаем, что делать». Алкивиад вместе с афинским стратегом Фрасиллом разбил около Абидоса (на Геллеспонте) большое войско Фарнабаза и начал грабить его сатрапию. Затем он осадил спартанский гарнизон в городе Халкедоне (Вифиния), у входа в пролив Босфор (Малая Азия). Фарнабаз пришёл на помощь спартанцам. Однако помощь не помогла, Алкивиад одержал очередную победу: спартанский полководец пал на поле боя, а Фарнабазу снова удалось бежать. После этого Алкивиад двинулся к Византию и осадил город [смотри: 21, с. 131].
Византий – торговый город на берегу Боспора.
«По всем имеющимся данным источников, в Византии получили широкое развитие всякого рода денежные, кредитные и ростовщические операции. В IV веке до н. э. принадлежавшая Византию территория расширилась за счёт захвата земель местного фракийского населения. Эксплуатация труда этого населения также способствовала росту богатств верхнего слоя византийских граждан. Но обогащение отдельных торговцев, ростовщиков, крупных рабовладельцев и землевладельцев сопровождалось здесь, как и всюду, обнищанием рядовых граждан. Обострялись социальные противоречия и классовая борьба. Недаром побывавший в Византии Ксенофонт обратил внимание на то, что «византийцы не согласны между собой и смотрят друг на друга врагами» [5, т. II, с. 69].
{Римский император Константин в 330 году нашей эры на месте греческого Византия выстроит новый город Константинополь и сделает его императорской резиденцией. В дальнейшем город станет столицей Восточной Римской империи.}
Алкивиад пошёл на хитрость: он распустил слух, что снимает осаду, и всем флотом вышел в море. Ночью же он возвратился к тому моменту, когда сторонники афинян открыли ворота гавани, так что вся эскадра смогла подойти непосредственно к берегу, на который и высадился десант гоплитов. Находившиеся в Византии пелопоннесские, беотийские и мегарские воины отбили атаку десанта, заставили его отступить к кораблям, а затем напали на тех афинян, которые сражались уже внутри города. Однако несмотря на отчаянное сопротивление в кровопролитном сражении Византий был взят. Теперь в ореоле морских побед Алкивиад решил вернуться в Афины. Предположительно, в 408 году до н. э. он прибыл в Афины на 200 триерах (в том числе было много захваченных вражеских) со множеством пленных и с богатой добычей. На его триерах были выставлены кормовые украшения потопленных им неприятельских кораблей. В Афинах ему как победителю и спасителю родины устроили торжественную встречу. Алкивиад явился в экклесию (народное собрание) и со слезами говорил о своих несчастьях. Он произнёс речь, в которой жаловался на свою судьбу, ссылался на волю богов и сообщал о происках врагов. Возбуждённое необычной речью собрание провозгласило Алкивиада стратегом с неограниченной властью, то есть диктатором, или тираном. Ему было возвращено конфискованное имущество, снято наложенное проклятие. Алкивиад находился на вершине счастья. Сторонники убеждали его отстранить от власти народное собрание, где тон задавали ораторы-болтуны, губящие государство, и стать тираном. Однако опасность диктатуры Алкивиада и его популярность во флоте оттолкнули от него олигархов и заставили их изыскать способ удаления Алкивиада из города. Под предлогом продолжения войны со спартанцами стратег Алкивиад был удалён из Афин, куда более уже не возвращался.
{Вообще-то, Алкивиад вполне мог и тайно посещать порт Пирей во время своих частых морских «путешествий», о которых он, даже будучи афинским стратегом или командиром эскадры на службе у Спарты или Персии, не отчитывался ни перед кем. Тем более он мог посетить родину, когда вынужден был скрываться и от спартанцев, и от персов – противников афинян. У него и в Афинах, и на флоте было много сторонников.}
С флотом из 100 триер Алкивиад отплыл из Афин и напал на Андрос. Ему удалось разбить андросцев и спартанский отряд, но города он взять не смог. Противники Алкивиада в Афинах постарались преувеличить эту незначительную неудачу, а когда выяснилось, что покорение острова Хиоса и всей Ионии подвигается не так скоро, как хотелось, то стали обвинять в небрежности самого флотоводца. Между тем Алкивиад не имел средств для выплаты жалованья матросам и ему часто приходилось покидать войско и флот и надолго уезжать для добывания денег и продовольствия.
{Была ли указанная причина действительно основной для отлучек Алкивиада, не совсем ясно. Ведя «двойную» или даже «тройную» «игру», он вынужден был лично решать многие связанные с ней («игрой») проблемы, так как не мог доверить это никому.}
В 408 (по некоторым другим источникам в 407) году до н. э. во время одной из таких экспедиций Алкивиад направился к берегам Карии, а командование флотом (вернее, частью флота, так как основные силы афинского флота находились у острова Самос) поручил стратегу Антиоху с наказом уклоняться от столкновений со спартанским флотом. Но, (по мнению Плутарха), заносчивый и недалёкий Антиох не принял во внимание указание Алкивиада. У мыса Нотия, недалеко от Эфеса (Малая Азия), афинский флот встретил весь спартанский флот под командованием Лисандра. Антиох вступил в бой, потерпел поражение и сам погиб. Одной из причин поражения афинского флота было почти полное отсутствие гребцов на судах. Причём это обстоятельство было «организовано» спартанским адмиралом. Незадолго до этого Лисандр провёл успешные переговоры с персами. Наместник Лидии Кир Младший (брат персидского царя, впоследствии поднявший против него восстание) предоставил спартанскому командующему огромные денежные суммы. Лисандр немедленно повысил вдвое жалованье своим матросам и дал знать афинским матросам-наёмникам, что их ждёт такое же жалованье, если они перейдут на службу в спартанский флот. Поскольку в афинском флоте гребцами служили наёмники, то они и откликнулись на призыв Лисандра и массой перебрались на спартанские корабли. Хотя Алкивиад непосредственно и не командовал афинским флотом в сражении у Нотия, афиняне, заподозрив в каких-то новых политических манёврах, отстранили его от должности стратега. Вину за поражение афинское народное собрание тоже возложило на Алкивиада, и он был вынужден уйти в изгнание. Свою «лепту» в обвинение Алкивиада внёс один из командиров афинской эскадры Фрасибул. После разгрома у Нотия он отправился в Афины и доложил в народном собрании, как Алкивиад руководит вверенным ему флотом. Он говорил, что Алкивиад виновен в поражении потому, что передал начальство над флотом людям бездарным, а сам разъезжает, собирая деньги, и весело проводит время, когда враг у него за спиной. На этом закончилась политическая карьера Алкивиада.
{Зная характер и стремление Алкивиада к единовластию, можно, вероятно, предполагать, что дробление сил флота и войска выполнялось Алкивиадом намеренно, чтобы устранить со своего пути других стратегов. Так было с Никием и Ламахом, когда Алкивиад только начинал свою политическую деятельность, так случилось и с Антиохом.}
Весть о решении народного собрания застала Алкивиада во Фракии, где он (якобы) находился для сбора денег. Он испугался и прекратил всякие сношения с афинским флотом. Набрав отряд наёмников, он повёл войну с фракийскими племенами на свой страх и риск [смотри: 21, с. 131 - 133, с. 136].
В 406 году до н. э. афинский флот одержал блестящую победу над пелопоннесским флотом в сражении при Аргинусских островах, близ Лесбоса. И это была последняя победа Афин. После этого сражения командовавшие флотом афинские стратеги (числом десять, среди которых был и стратег Перикл Младший), очевидно в результате происков их политических врагов, были преданы суду по обвинению в том, что они, якобы сознательно, не подобрали тонувших в море сограждан (так как на море разыгрался шторм) и не предали погребению тела убитых. Стратеги были приговорены к смертной казни, что, конечно, ослабило афинский флот [смотри: 5, т. II, с. 62 - 63].
Между тем в сицилийских городах в условиях постоянных нашествий карфагенян происходили перевороты под лозунгом «чёрного передела» и освобождения от долговых обязательств. Первостепенную роль в них играли наёмники и их командиры. Большая часть сицилийского населения сбилась на территории города Сиракузы. Разорившиеся крестьяне, ремесленники и бежавшие от своих господ рабы составляли тот резерв, из которого военные командиры пополняли свои отряды. Помимо выплаты регулярного жалованья командиры в случае успеха гарантировали своим офицерам и солдатам часть военной добычи, освобождение от долгов и земельный надел. Популярному сицилийскому командиру наёмников, человеку простого рода Дионисию удалось захватить Сиракузы, овладеть арсеналом и произвести государственный переворот. Перебив охранявшую город стражу, Дионисий созвал экклесию и выступил в ней с обвинительной речью против самых влиятельных олигархов и стратегов, членов совета 600, обвинив их в равнодушии к народным интересам и бездействии. Народное собрание приняло предложение Дионисия об аресте олигархов и конфискации их имущества. В 405 году до н. э. Дионисий был утверждён в звании единоличного правителя, стратега-автократора. Конфискованные земли частью были розданы наёмникам, частью просто расхватаны приближёнными нового стратега, по-существу, тирана. Всё управление перешло к государственному (интимному, то есть тайному) совету при тиране, жившем в укреплённом замке Ортигии (под Сиракузами). Старая республиканская аристократия, входившая в совет 600, была истреблена или ушла в изгнание. Система внутреннего управления Сицилийской тирании представляла точную копию восточных государств, в особенности соседнего Карфагена. Автономия городов-государств (полисов), входивших в Сицилийский союз, была сильно сокращена, демократическая конституция Сиракуз, созданная в 410 - 409 годах до н. э. по афинскому образцу, была значительно урезана. Особое внимание было обращено на финансовое ведомство (введением заимствованной в Карфагене откупной системы, облегчившей сбор податей) и военному делу. Тираном были недовольны ограбленные им землевладельцы, богачи-олигархи, деклассированные элементы, не получившие земли и не служившие в армии, колонисты (метойки), обременённые налогами, часть офицерства, интеллигенция и многие другие. Неудачные вначале действия Дионисия против Карфагена вызвали восстание в сиракузской армии, которое Дионисию удалось подавить. Мятежникам попала в руки жена Дионисия, дочь известного полководца Гермократа. Она погибла страшной смертью. Дионисий вновь захватил власть, расправился с восставшими и взял сразу двух жён. Одна из них, Дорида, была родом из италийского города Локры, вторая – землячка, Аристомаха, дочь Гиппарина – знатнейшего гражданина Сиракуз. В своё время Гиппарин вместе с Дионисием выбирался полководцем с неограниченными полномочиями.
{Обращаем внимание Читателя на то, что Дионисий, человек простого происхождения, несомненно талантливый, прекрасно понимал роль и значение «сильных мира сего» - олигархов (представителей родовой аристократии). Поэтому стремление породниться с представителями именитых родов (с полководцем Гермократом, а потом со стратегом Гиппарином) диктовалось политическими мотивами. В этом отношении Дионисий был «не первым, и не последним».}
При сиракузском дворе началось соперничество жён и тех, кто стоял за их спинами. Сиракузцам хотелось иметь наследника от дочери Гиппарина. Мать Дориды обвинили в колдовстве и казнили. Но первый сын Дионисия родился у Дориды. В условиях войны с Карфагеном, то затухающей, то вновь разгорающейся, придворные интриги и политическая борьба сопровождались небывалой жестокостью тирана, когда он предавал смерти своих противников, конфискуя затем их имущество. В войне против городов Локр и Кротона Дионисию предлагали союз племена кельтов, враждебно настроенные к Риму. Дионисий I [406 - 367 гг. до н. э.] был первым из тех, кого именовали тиранами в осудительном смысле, в то время как тираны VII – VI веков до н. э. в греческих городах были носителями демократических принципов в противовес старой аристократии, а некоторые из них, как Питтак и Периандр, даже причислялись к легендарным семи мудрецам [смотри: 4, с. 216 - 218; 5, т. II, с. 110; 18, с. 42].
«Тирания Дионисия и не менее макиавеллистическое господство Спарты при Агесилае служат типами эллинской политики в эти смутные времена. Последующее время только ещё усилило смуту. Из образованности, центром которой были Афины, из школ риторов и философов вышли политические теории, которые, нимало не заботясь о фактическом положении и данных условиях, измышляли формы и функции идеального государства, государства полной свободы и добродетели, которое одно только могло бы исправить всё зло и принести единственное спасение. Сперва они были только лишним смущающим элементом среди этого беспорядочного брожения деспотизма и рабства, произвола и бессилия, среди суетного стремления и искусства наживы и тем более открытой зависти беднейших масс, особенно там, где демократия давала им равные права и большинству - решающий голос. Когда мы проследим, как распространялись и приобретали влияние в вольных городах, при дворах династов и тиранов до самой Сицилии, Кипра и понтийской Гераклеи и даже при дворах сатрапов школы Платона, Исократа и др., философия, риторика и просвещение, мы ясно увидим, как над всем этим партикуляризмом и местным устройством поднималось новое обобщающее начало, назовём его хоть верховенством образованности, от которого было крайне далеко грубое господство Спарты» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17477-17478].
В 405 году до н. э. произошло и освобождение Египта от персидского владычества. При фараоне Ахорисе служил греческий флотоводец Хабрий, будущий друг Платона. Спарта опять нашла себе союзника в лице Персии – давнего врага Афин. Последнее и самое тяжёлое поражение афиняне потерпели от спартанского адмирала, командира соединённой спартанско-персидской флотилии Лисандра у входе в пролив Геллеспонт при «Козьих реках» (Эгоспотамах) в 405 году до н. э. Здесь, якобы, тоже не обошлось без Алкивиада. Рассказывали, что афинские стратеги сконцентрировали весь афинский флот в Геллеспонте у Эгоспотамов. Следуя своей тактике, наварх (командир флота) Лисандр, демонстрируя нерешительность и боязнь, постоянно уклонялся от сражения. Афинские корабли на рассвете приближались к эскадре Лисандра, стоящей на якоре на другом берегу пролива у Лампсака, безуспешно вызывали на бой спартанцев, а затем в беспорядке возвращались к месту своей стоянки. Здесь команды судов вели себя настолько беспечно, что не только покидали свои корабли, но часто вытаскивали на берег и суда, оставляя их на море и на суше без боевого охранения. Алкивиад (почему-то появившийся здесь) оказался свидетелем полного пренебрежения противником со стороны афинских стратегов. Якобы, однажды Алкивиад не выдержал и указал одному из стратегов на недопустимость такого поведения экипажей судов в виду неприятеля, на что ему было грубо приказано удалиться и не соваться не в своё дело. Последующие события показали правоту Алкивиада. Лисандр неожиданно напал на афинский флот и полностью уничтожил его. Из 180 судов эскадры только восемь кораблей под начальством стратега Конона успели спастись и ушли к острову Кипру. Спартанцами было взято в плен три тысячи матросов вместе со стратегами. Лисандр посадил пленников на корабли и отплыл назад к Лампсаку. Спартанское правительство и совет союзников решили казнить всех пленных афинян. Лисандр призвал к себе пленного стратега Филокла и спросил его: какого наказания заслуживает он, внёсший в афинское народное собрание постановление, отрубать всем спартанским пленникам большой палец правой руки? (чтобы они не могли держать в руке меч). Филокл ответил: «поскорее казни пленных: ведь такая же участь постигла бы тебя, если бы мы победили», - и первый пошёл на смерть.
{Естественно ставить вопрос о роли Алкивиада в разгроме афинского флота: мог ли он сообщить Лисандру благоприятный для спартанцев момент нападения на афинскую эскадру?}
После казни пленников Лисандр во всех прибрежных городах Ионии стал устанавливать аристократические порядки во главе со спартанскими правителями, уничтожая демократию. После этого наварх Лисандр взял курс на Аттику, повсюду по пути низвергая демократию, передавая власть назначенным из своих приверженцев-олигархов «комитетам десяти» (декархиям) и оставляя им в поддержку спартанские гарнизоны. После уничтожения флота дальнейшая борьба афинян со спартанцами оказалась безнадёжной. Для захвата Афин Лисандр придумал следующую хитрость: он объявил, что все афиняне, застигнутые вне города, будут немедленно казнены. Он рассчитывал на то, что наплыв в город жителей страны вызовет там голод и перенаселённым Афинам не выдержать осады. Расчёт Лисандра опрадался. Отплыв с эскадрой к Пирею, он потребовал сдачи города. Находившаяся у власти радикальная демократия и её вождь Клеофонт предприняли ряд героических попыток отстоять город. Ими даже был введён закон о смертной казни всякого, кто заговорит о мире. Однако голод и болезни в осаждённом и отрезанном от внешнего мира городе привели сначала к кризису демократии: олигархическим группировкам удалось добиться казни Клеофонта. После нескольких месяцев осады Лисандр голодом вынудил афинян к сдаче и продиктовал им суровые условия мира. Афиняне обязывались передать Спарте весь свой военный и торговый флот, кроме 12 небольших судов, несших сторожевую службу, срыть до основания все афинские укрепления («Длинные стены»), признать гегемонию Спарты в греческом мире и восстановить «дедовские порядки» (или «строй отцов»), то есть солоно-клисфенову тимократию с отменой всех диэт и оплат. Побеждённым пришлось принять тяжёлые и позорные условия спартанцев. Афинский морской союз ликвидировался, Афины теряли все заморские владения. У афинян оставались только Аттика и остров Саламин. Афинян также обязали вернуть изгнанных аристократов.
Теперь, когда всё погибло, афинский народ со слезами вспоминал о своих ошибках, самой главной из которых считал отстранение от управления государством самого хитрого и даровитого вождя, Алкивиада. Многие ещё думали, что пока жив Алкивиад, для Афин ещё есть надежда на спасение. Алкивиад же из страха перед спартанцами, господствовавшими и на суше, и на море, сначала перебрался в Вифинию (Малая Азия), а затем решил отправиться к персидскому царю Артаксерксу. По пути он остановился во Фригии у сатрапа Фарнабаза (бывшего противника) и жил у него в почёте и уважении. Однако спартанцы не оставляли его в покое. Точно не известно, как погиб Алкивиад. Одни рассказывают, что Лисандр отправил к Фарнабазу посланца с просьбой убить Алкивиада. Фарнабаз послал убийц во фракийскую деревушку, где жил Алкивиад. Убийцы подожгли дом, и, когда Алкивиад выскочил из пламени, они пронзили его стрелами. Другие же говорят, что он был убит по наущению Фарнабаза. Считается, что погиб Алкивиад в 404 году до н. э. В древнее время было известно местонахождение гробницы Алкивиада: местечко Мелисса во Фригии (Малая Азия). Римский император Адриан приказал впоследствии поставить на могиле мраморную статую Алкивиада [смотри: 21, с. 133 - 134, с. 140 - 141].
По общепринятой историками версии, Алкивиад после отстранения от должности стратега уехал сначала на Херсонес Фракийский, потом во Фригию, где вскоре был убит [смотри: 5, т. II, с. 62].
Лисандр вступил в Афины в годовщину великой победы афинян над персами при Саламине.
{Здесь, видимо, имеется ввиду знаменитое морское сражение афинского и персидского флотов у острова Саламин в 480 году до н. э. Это сражение оказалось переломным в ходе войны.}
Согласно исторической традиции, в тот же день 480 года до н. э. произошла битва западных эллинов с карфагенянами при Гимере (на северном берегу Сицилии). Это сражение тоже явилось переломным в ходе борьбы, которую Великая Греция вела с Карфагеном. После него Карфагену с трудом удалось сохранить свои старинные владения в Сицилии (Панорм, Солунт и другие), уплатив огромную контрибуцию в 2 тысячи талантов. В греко-персидских войнах, длившихся с перерывами с 492 по 449 годы до н. э., афиняне и спартанцы с 480 года до н. э. выступали совместно против персидского царя Ксеркса. Причём тогда именно Спарта стала во главе оборонительного союза греческих полисов.
{Вероятно, Лисандр, вступая в Афины в годовщину общей победы греков над персами, хотел этим сказать о том, что именно Спарта оказалась достойной стать гегемоном всей Греции, а, может быть, намекая : пора афинянам и спартанцам сообща выступить против Персии.}
Вступление Лисандра в Афины произошло в 404 году до н. э. Спартанцы немедленно уничтожили демократию и установили в Афинах правление из 30 человек (их называли тридцатью тиранами), так называемое «правление тридцати». В новое правительство «тридцати тиранов» вошли главным образом крайние олигархи, ярые противники демократии, во главе с Критием, в своё время участвовавшие в перевороте 411 года до н. э., и некоторое число более умеренных олигархов, возглавляемых Фераменом. Тираны назначили совет в составе 500 человек и ограничили число полноправных граждан тремя тысячами человек. Деятельность правительства сопровождалась свирепым террором в отношении демократов.
Афиняне ещё не успели срыть «Длинные стены, как Лисандр созвал совет союзников, чтобы решить вопрос о наказании афинян за невыполнение условий сдачи города. Некоторые полисы (Коринф, Фивы и другие) предлагали даже срыть город до основания, жителей продать в рабство, а на месте Афин устроить пастбище для скота. Однако Спарта не была заинтересована в чрезмерном усилении своих союзников и настояла на сохранении Афин {как своего рода противовеса Коринфу и Фивам}. Но, чтобы унизить афинян, Лисандр приказал срыть Длинные стены, что и было исполнено под звуки флейт, при рукоплесканиях и криках радости собравшихся спартанских союзников. Остатки афинского флота были сожжены [смотри: 21, с. 141].
Лисандр отплыл с флотом во Фракию {возможно, преследуя Алкивиада (по наиболее вероятной версии, последний и был убит во фракийской деревушке).}
В.С. Сергеев пишет: «Возможно, что именно Критий и был автором вышеупомянутого памфлета «Афинское государство» (или «Афинская полития»), вышедшего в конце Пелопоннесской войны и проводящего мысль о невозможности свержения демократии мирными средствами изнутри. На государство Критий смотрел как на учреждение, созданное для сдерживания эгоистических, своекорыстных стремлений людей, на религию – как на изобретение умных людей для обуздания и руководства тёмными массами, а на террор – как на средство управления, без которого не может обойтись ни одно правительство...
{Суждения Крития {!?} о государстве «перекликаются» с более поздней критикой государства английским философом-материалистом XVII века Т. Гоббсом в книге, которую он назвал «Левиафан» (1651г.). Левиафан (от древнееврейского «ливьятан») - по библейским преданиям, огромное морское чудовище. Называя его именем книгу, Гоббс полагал, что это выражает неограниченную силу и власть государства по отношению к праву и воле его граждан.}
{После убытия спартанцев 30 тиранов продолжали в полной мере политику Спарты в деле морского обессиливания Афин. Эллинги, верфи и другие корабельные постройки продавались ими за бесценок на слом.
«Они продавали, - восклицает Исократ, - эллинги на слом за три таланта, эллинги, на которые государство затратило не менее тысячи талантов». Лисий также напоминает об этом афинским гражданам в речи против Агората: «Ещё и стены были срыты, и корабли переданы врагам, и верфи разрушены, лакедемоняне владели вашим акрополем, и вся сила Афин исчезла, так что ничто не отличало Афины от самого маленького города» [смотри: 24, с. 331 - 332].}
В известной мере Критию удалось достичь того, к чему стремился Алкивиад, то есть учреждения военной диктатуры и очищения конституции от революционных элементов. Первым делом «Тридцати» была отмена диэты и ограничение числа полноправных граждан тремя тысячами наиболее состоятельных граждан. Экклесия одобрила переворот и вверила «Тридцати» диктаторские полномочия: право беспрекословного чрезвычайного распоряжения жизнью и смертью граждан. Внешне диктатура «Тридцати» казалась чрезвычайно крепкой, на самом же деле она была весьма слаба и неустойчива. Причина неустойчивости «Тридцати тиранов» заключалась в крайней противоречивости социальных группировок, на которых эта экстраординарная власть опиралась. Этим объясняется исключительно жестокий, террористический характер правления «Тридцати», стоивший жизни нескольким тысячам граждан. Полное расстройство государственных финансов заставило новое правительство вступить на путь широких конфискаций имуществ граждан, налогов и реквизиций. Не было согласия и в самой среде «Тридцати». С самого начала среди них начались трения и несогласия. Против представителя крайней левой – Крития – выступил представитель правого крыла олигархов Ферамен. Отчаянная борьба между вождями обеих группировок «Тридцати» окончилась поражением и смертью Ферамена, арестованного и казнённого по приказу Крития. Расколом в среде «Тридцати» воспользовались эмигранты-демократы, укрывавшиеся в пограничной крепости Филы и имевшие поддержку фиванских демократов, боявшихся утверждения олигархов в Афинах. Во главе афинских эмигрантов-демократов стал Фрасибул, старый командир флота, горячий сторонник демократических порядков» [4, с. 173].
«И всё же до подчинения Греции Филиппу Афины лихорадочно стремятся прежде всего восстановить свой флот, отстроить сданные на слом и превратившиеся в развалины морские постройки, так как военная морская сила Афин в значительной мере обеспечивала процветание и других ремёсел и самой торговли» [24, с. 332].
«После разгрома Афин {самый храбрый и искусный в дипломатических делах спартанский наварх} Лисандр, {соперник афинянина Алкивиада} обладал такой властью и влиянием, каким не пользовался ни один из его предшественников. Но, прибавляет его биограф, «ещё больше, чем его сила и влияние, была его гордость и заносчивость». Лисандр был первым, которому греки стали воздавать божеские почести, воздвигали алтари, сочинили в честь него хвалебные гимны (пеаны). На острове Самосе справляли даже особый праздник в честь гения Лисандра. В числе других членов личной свиты Лисандра находился также поэт Харил, в своих стихах прославлявший дела и личные качества наварха. Своё отношение к социальным и политическим вопросам сам Лисандр выразил в одной характерной фразе, брошенной во время спора с мегарцами из-за границ. «Прав тот, кто носит этот меч», - ответил Лисандр на заявление мегарцев о праве Мегар на пограничную полосу. Несмотря на всё своё влияние, Лисандру всё же не удалось установить военную диктатуру в Спарте. Спартанская олигархия в лице эфоров умела во-время парализовать влияние опасного наварха, противопоставив ему столь же влиятельного и честолюбивого царя Павсания. С именем и эпохой Лисандра спартанская традиция связывала все перемены, происшедшие в социально-экономическом строе спартанской общины» [4, с. 206 - 207].   
Кроме щедрых персидских денежных субсидий, на которые Спарта обзавелась собственным мощным флотом, в руки спартанской знати попали и добытые Лисандром во время войны огромные богатства. Всю военную добычу и деньги в мешках он отправил в Спарту через одного из своих помощников – Гилиппа. По словам Платона, «одного только золота и серебра в частном владении во всей Греции нельзя было найти столько, сколько его стало в одном Лакедемоне» [смотри: 5, т. II, с. 67].
Сам Лисандр, говорят, не воспользовался ничем из добытых им огромных сокровищ. Зато с помощью поставленных им в греческих городах правителей (гармостов) он стал владыкой Греции. Он преуспел в этом, так как сумел победить Алкивиада, делавшего всё возможное и невозможное с той же целью. Низкопоклонники, льстецы и всяческие проходимцы объявили Лисандра богом-спасителем и приносили ему жертвы как божеству [смотри: 21, с. 141 - 142].
Так закончилась 27-летняя Пелопоннесская война [431 - 404 годы до н. э.], и гегемония от Афин перешла к Спарте, а в последующем – к греческим Фивам (на совсем небольшое время). Война самым пагубным образом отразилась на состоянии афинского хозяйства, особенно сельского. Опустошительные набеги врага, во время которых было сожжено и уничтожено множество селений, вырублены оливковые рощи, истреблены виноградники, погиб от бескормицы почти весь скот, вконец разорили аттическое крестьянство. Многие уходили в город, вливаясь в массу неимущих и нищих. В Афины хлынули и клерухи, согнанные с территорий бывших союзников после роспуска Афинского морского союза по мирному договору 404 года до н. э. После военного разгрома Афины утратили своё былое значение крупнейшего узлового торгового центра всей Греции, и поток товаров, проходящих через Пирей, значительно сократился. При всей скудости и неточности статистических сведений, относящихся к тому времени, историки полагают, что число неимущих граждан превысило в то время половину всего населения Афин. Наряду с этим многие богатые люди не только сохранили, но и приумножили свои состояния. Значительная часть средств, затраченных воюющими государствами на покрытие военных расходов, попала в руки всякого рода подрядчиков, хозяев оружейных мастерских, судовладельцев и других. В одной из своих речей афинский оратор Лисий упоминает о махинациях хлебных спекулянтов, скупавших хлеб для того, чтобы поднять на него цену. Аристотель сообщает об одном ловком торговце, нажившем в Сицилии 50 талантов на спекуляции железом. Многие скупали у разорившихся крестьян землю. В Аттике широко развёртывается процесс концентрации земель, характерный для периода кризиса полиса [смотри: 5, т. II, с. 66].
Пользуясь недовольством союзников спартанской гегемонией, Афинам в 70-х годах IV века до н. э. удалось образовать Второй морской союз, в который входили: остров Хиос, остров Родос, Византия, Фивы и другие – в общем 70 полисов. Постепенно Союз начал перерождаться в гегемонию Афин, что и привело к его распаду. Второй морской союз просуществовал всего 23 года [378 - 355 гг. до н. э.]. Дальнейшая история Афин связана с историей Македонии и деятельностью македонских царей Филиппа II и Александра III (Александра Великого) [смотри: 4, с. 163 - 165].
Одержав победу над афинянами и став беспрекословным владыкой всей Греции, Лисандр проявил страшные черты своего характера: неумолимость, холодную жестокость и вероломство. Он лично присутствовал во время казни своих врагов-демократов. В Милете он поклялся жителям не творить беззаконий и обещал сохранить жизнь всем демократам, если они добровольно выйдут из убежищ. Но когда, поверив обещанию, побеждённые вышли, он приказал казнить 800 человек из них. Жителей некоторых греческих городов Лисандр просто изгонял и отдавал их имущество и земли своим сторонникам. Повсюду царили клевета и доносы. Корыстолюбие спартанских гармостов (наместников Лисандра) достигло чудовищных размеров и возбудило против спартанцев всеобщую ненависть. Война сильно попортила нравы и в самой Спарте. Разразился и скандал с той огромной добычей, которую отослал Лисандр на родину со своим помощником Гилиппом. Человек, ранее одержавший великие победы над афинянами у Сицилии, всеми уважаемый Гилипп не смог устоять перед силой денег и совершил позорный поступок. Он решил присвоить часть денег. Для этого он велел распороть мешки и вынуть из каждого большую сумму денег. По прибытию в Спарту Гилипп спрятал деньги под черепицей крыши своего дома. Эфоры, принимавшие от Гилиппа деньги, вскрыли мешки, нашли печати нетронутыми, но обнаружили в каждом мешке огромную недостачу. Оказывается, Гилипп не знал, что в каждом мешке находилась опись содержимого. Были допрошены слуги Гилиппа, и один из них заявил, что у Гилиппа в «черепичнике» живёт множество сов. Этим он сказал, что под черепичной крышей дома Гилиппа спрятаны афинские монеты, на которых чеканилось изображение государственного герба – совы богини Афины. Произведённый обыск обнаружил деньги, украденные и спрятанные Гилиппом [смотри: 21, с. 140 - 142].
{По нашим представлениям, в этой истории с Гилиппом всё поставлено «с ног на голову». Препятствуя росту могущества и влияния Лисандра спартанские эфоры прибегли к своей обычной тактике, сталкивая лбами ближайших соперников. Так будет, когда Спарта отправит на помощь «тридцати тиранам» в Афинах Лисандра и царя Павсания. Последний, противодействуя своему сопернику, Лисандру, в конце концов, сорвёт эту помощь: войско спартанцев эфоры отзовут, а «тирания тридцати» будет свергнута. Здесь, в случае доставки военной добычи в Спарту, тоже, видимо, не обошлось без козней и интриг. Можно предполагать, что эфоры отдали приказ о доставке огромных денег не Лисандру, вполне заслужившему это право, а Гилиппу, опять же с целью, не увеличивать славу своего лучшего наварха. Рассматривая «дело Гилиппа» под таким углом зрения, приходим к выводу, что спартанский полководец Гилипп не имел отношения к хищению денег, а вся эта комбинация исходила от Лисандра. Так с помощью подкупленных слуг Гилипп был опорочен и устранён как соперник Лисандра. Другая правдоподобная версия: может быть, это преступление лежит целиком на совести слуг Гилиппа, и они, когда обнаружилась пропажа, свалили вину на своего господина. Как раз именно слуги могли не знать об описи содержимого мешков с деньгами.}
Плутарх сообщает, что преступление Гилиппа произвело сильное впечатление на спартанцев. В Спарте вновь было запрещено обращение серебряной и золотой монеты, граждане должны были пользоваться лишь тяжёлой железной монетой, чтобы затруднить накопление больших сумм в руках отдельных граждан. Другим законом разрешалось тратить деньги, добытые Лисандром, только на нужды государства. Закон грозил смертной казнью всякому, у кого они будут найдены [смотри: 21, с. 142].
{Строгость принятого закона наводит на мысль: а действительно ли Лисандр не воспользовался захваченными им богатствами? Может быть, он просто ещё не успел воспользоваться той частью денег и драгоценностей, которую утаил, не отправив с Гилиппом? Возможно, «афера» с деньгами Гилиппа послужила ещё и ширмой преступления Лисандра?}
Плутарх пишет, что Лисандр совершенно перестал считаться даже со своими союзниками-персами: он грабил и опустошал владения персидских сатрапов (в частности, Фарнабаза); его ближайшие помощники захватили огромные богатства. Со всех сторон в Спарту стекались жалобы на грабежи, насилия и беззакония Лисандра. До поры до времени эфоры не обращали на это никакого внимания. Положение изменилось, когда в Спарту поступила жалоба персидского сатрапа Фарнабаза. Эфоры послали Лисандру так называемую скиталу с приказанием немедленно вернуться на родину.
Скиталой у спартанцев называлась круглая палочка, разделённая на две половины: одну половину эфоры вручали полководцу, отправлявшемуся в поход, а другую оставляли себе. Желая передать какие-нибудь приказания полководцу, эфоры брали полоску папируса и плотно обёртывали ею скиталу так, чтобы края полоски сходились. Затем на обёрнутой вокруг скиталы полоске писали приказ, а потом посылали его полководцу. Получив полоску папируса без палочки, полководец брал свою скиталу, обёртывал вокруг неё полоску папируса и читал приказ. Поскольку на каждого полководца заводилась палочка (скитала) определённого диаметра, то при получении полоски, обёртывая её вокруг скиталы, полководец мог удостовериться, что приказ не подложен и направлен именно ему [смотри: 21, с. 143].
Получив приказ и опасаясь последствий жалоб Фарнабаза, Лисандр поспешил к нему на переговоры. При свидании Лисандр попросил сатрапа написать эфорам письмо, в котором взять обратно свои жалобы. Перс сначала согласился, но, как оказалось, обманул спартанца. Фарнабаз любезно принял Лисандра и в его присутствии написал эфорам письмо, какое хотел спартанец. Но, запечатывая письмо и передавая Лисандру, перс ухитрился его подменить заранее написанным письмом совсем другого содержания. Наварх это понял только в Спарте перед эфорами.
{В письме Фарнабаза, вероятно, содержались такие сведения, которые могли сильно навредить Лисандру. Речь могла идти и о личном обогащении полководца.}
Во всяком случае, в античных источниках говорится, что через несколько дней Лисандр покинул Спарту будто бы затем, чтобы принести жертвы в храме Зевса-Амона в Египте. А эфоры не осмелились задержать полководца и потребовать от него отчёта.
{Вероятно, чтобы оправдаться в глазах эфоров, Лисандр должен был объявить им, что имеющиеся у него суммы предназначены в качестве жертвы богам. Он и отправился в Египет (или, может быть, в Дельфы), чтобы реализовать это намерение-обещание.}
Между тем в Греции действия Фрасибула и населения Пирея и самих Афин вынудили тиранов бежать в Элевсин. Некоторое время в Аттике одновременно существовали три правительства: демократов в Пирее, умеренно-олигархическое (потом сменившееся умеренно-демократическим) в Афинах и правительство крайних олигархов в Элевсине. Олигархи обратились за помощью к Спарте. Возвратившийся к этому времени Лисандр выступил в поход, чтобы усмирить афинян. С Лисандром находился и спартанский царь Павсаний, который полагал, что эллины вольны сами выбирать себе правителей. Эфоры, давно опасавшиеся роста могущества Лисандра, стали на сторону Павсания и приостановили действия спартанского командующего. После этого элевсинское правительство пало, а афинское и пирейское объединились [смотри: 5, т. II, с. 63 - 64; 21, с. 143 - 144].
«При Ахарнах Фрасибул разбил войско афинских олигархов, занял Пирей и крепость Мунихию. А попытка олигархов взять… Саламин окончилась неудачей. После того как Критий, глава «Тридцати», был убит в одном из сражений, а остальные олигархи погибли или разбежались, власть временно перешла к «Комитету десяти», также вскоре свергнутому и уступившему место реставрированной демократии [403 г. до н. э.]. Лисандр вернулся в Спарту ни с чем. Эфоры стали теперь на сторону Лисандра, но было уже поздно: олигархическое правительство Афин («тирания тридцати») пало, в Афинах восстанавливалась демократия.
В Спарте умер царь Агис, враждебно относившийся к Алкивиаду. Лисандр, пользуясь своим, всё ещё большим влиянием, провозгласил царём Агесилая, не имевшего законных прав на престол. Архедам, царь спартанцев, оставил после себя двух сыновей: Агиса и Агесилая. Агис, как старший сын и стал царём после смерти отца. После смерти Агиса, по закону, престол должен был занять сын Агиса. Но Лисандр, рассчитывая, что Агесилай будет царём только по имени и игрушкой в его руках, предложил эфорам его кандидатуру. У Лисандра, вероятно, и раньше уже был задуман план самому стать царём Спарты. Этот план базировался на проведении в народном собрании специального закона о ликвидации передачи царской власти по наследству и выборности новых царей. Поэтому исполнение царской власти Агесилаем было «чем хуже, тем лучше». Агесилай [около 444 - 360 гг. до н. э.], несмотря на природную хромоту, получил суровое спартанское воспитание. Он имел малый рост и невзрачную внешность, но зато отличался способностями, честолюбием, рвением, охотно выполняя приказания старших и никогда не уклоняясь и от тяжёлых поручений. Агесилай был всегда весел и приветлив со всеми. Уважая Агесилая, многие влиятельные люди Спарты оказали ему поддержку. Однако неожиданно против выступил один жрец-прорицатель. Он заявил, что противное обычаю избрание в цари хромого калеки грозит Спарте великими бедствиями, и привёл такое старинное прорицание:
Гордая Спарта! Хотя у тебя и здоровые ноги, ты бойся!
Царство хромое взрастишь у себя на престоле.
Долго ты будешь тогда изнывать от нежданной болезни,
Долго ты будешь носиться по волнам убийственной брани.
{Не исключено, что выступление жреца было организовано Лисандром, так как такой «сценарий» будущих событий был на руку его планам.}
Несмотря на грозное предсказание жреца, Агесилай при поддержке Лисандра был провозглашён царём. Выше уже говорилось, что цари в Спарте были только исполнителями воли геронтов (старейшин) и эфоров. Институт эфоров (эфорат, от греч. надзиратели) был в Спарте высшим контролирующим органом, значение которого стало падать только с конца III века до н. э. Коллегия эфоров состояла из пяти ежегодно избираемых должностных лиц. Став царём, Агесилай старался приобрести расположение и тех, и других, что ему удавалось, благодаря природному уму и лёгкому складу характера. Он был также любезен и обходителен и с простыми гражданами, всегда был готов прийти на помощь не только друзьям, но и недругам. Его поведение и ум были оценены, и вскоре Агесилай достиг подобающего царю влияния. Эфоры из опасения его возросшего могущества даже присудили царя к штрафу по какому-то случаю, как бы показывая «кто в доме хозяин». В первое время царствования Агесилай во всём подчинялся Лисандру. Усыпив его бдительность, с его помощью он добился назначения себя командующим в войне против Персии. Самого Лисандра Агесилай взял в советники. Прибыв в Малую Азию, Агесилай ловко отделался от опеки Лисандра. Малоазийские греки, привыкшие видеть Лисандра главнокомандующим, по всем делам обращались к нему, помимо Агесилая. Тогда царь решил отстранить Лисандра от всех важных дел и твёрдо взять власть в свои руки. В насмешку он поручил ему раздачу мяса союзникам. «Пусть эти люди теперь ухаживают за моим раздатчиком мяса», - сказал царь об ионийских греках, которые оказывали почёт Лисандру. Рассерженный Лисандр решил объясниться с царём: «Ты, Агесилай, недурно умеешь унижать своих друзей». «Да, - ответил Агесилай, - когда они хотят стать выше меня; тому же, который способствует усилению моего могущества, я всегда готов предоставить его долю». После этого Агесилай дал Лисандру незначительное поручение на Геллеспонте и в течение всей войны не возлагал на него больше никаких обязанностей.
{Возможно, под «незначительным поручением», на самом деле, скрывался приказ Агесилая уничтожить Алкивиада, который в это время мог находиться у Геллеспонта (в Троаде) или на фракийском побережье. Агесилай, очевидно, знал о контактах между Лисандром и Алкивиадом, и теперь, после ставших известными ему и эфорам действий Лисандра, уже Агесилай считал Алкивиада врагом Спарты и своим соперником по роли в эллинских делах.}
Лисандр возвратился в Спарту в сильном раздражении и обиде на Агесилая и эфоров. Он полагал, что его заслуги перед родиной недостаточно оценены и всё ещё надеялся, что спартанцы могут избрать царём его, как самого могущественного и великого человека в Спарте. Чтобы повлиять на суеверных спартанцев, Лисандр {прибег к «эффективным» (как говорят сейчас «пиаровским») методам}: он стал распространять всевозможные пророчества, в которых говорилось о нём как о спасителе Спарты и всей Греции; он попытался даже привлечь на свою сторону дельфийский оракул, чтобы получить нужные ему предсказания. Мало того, Лисандр сделал попытку подкупа жрецов-прорицателей оракула Зевса-Амона в Египте. Этот опрометчивый шаг привёл к тому, что жрецы направили в Спарту послов с разоблачением недостойных действий спартанского адмирала. Лисандра привлекли к суду, но спартанские судьи не решились обвинить прославленного полководца, и он был оправдан.
В Сицилии в это время Дионисий, тиран Сиракуз, готовился к новой войне с Карфагеном: город был превращён в арсенал; строился мощный флот; вокруг Сиракуз были построены военные укрепления. Весной 398 года до н. э. народное собрание Сиракуз приняло решение объявить войну Карфагену. Война оказалась длительной и упорной: по-существу, она велась до конца жизни Дионисия I [367 г. до н. э.].
В 392 году до н. э. Дионисий I после упорной войны заключил с Карфагеном мир (оказавшийся недолгим) на выгодных для себя условиях, удержав за собой города Гимеру, Камарину, Акрагант и Селинунт.
«С этого времени Сицилийская тирания превратилась в первоклассную морскую державу, предвосхитившую порядки последующих эллинистических царств и Римской империи. Обеспечив себя в отношении Карфагена, Дионисий I предпринял завоевание Великой Греции, Кампаньи и Этрурии. Следствием этих завоеваний было утверждение {сицилийского флота} в Адриатическом и Тирренском морях и гегемонии Сиракуз в западных водах Средиземноморья...
{До нашего времени от крепости Эвриалос, построенной около 400 г. до н. э. тираном Дионисием на подступах к Сиракузам, сохранились остатки стен (их длина – 27 км), каменная опора подъёмного моста и подземные галереи, высеченные в скальных породах под крепостью.}
Благодаря завоёванной добыче, приобретению плодородных земель, притоку колонистов {в основном, греков}, оживлению торговли и производств, Сицилия в IV веке до н. э. достигла значительного благосостояния и оказывала решающее влияние на весь ход тогдашней мировой политики. В целях придания внешнего блеска своей власти Дионисий I завёл роскошный двор, собирая со всех концов мира поэтов, художников, писателей, философов и учёных... Важную роль при дворе сиракузского тирана играл Дион, сын Гиппарина, брат жены Дионисия, Аристомахи, сам женатый на дочери Дионисия» [4, с. 217 - 218].
Быть причастным к блестящим успехам Дионисия пожелал и Платон, приехавший в Сицилию, якобы «единственно волею божества, а не по человеческому расчёту» (как писал Плутарх). По рассказам друзей, Платон знал о страсти Дионисия Старшего к поэзии и, возможно, имел горделивый замысел воздействовать своей философией на нравственный облик тирана. При дворе Дионисия Платон и познакомился с Дионом, сыгравшим потом большую роль в жизни философа. Диону в год приезда Платона [389 г. до н. э.] было 18 лет. Он слыл умным, образованным человеком, питавшим надежды на политические реформы в Сиракузах в аристократическом духе. Он увлекался философией, что не мешало ему быть опытным в политике (к слову сказать, чего нельзя сказать о Платоне). Дион, вероятно, ещё до знакомства с Платоном, был связан с пифагорейцами, в частности, с Архитом (позднее ставшим известным как Архит Тарентский). С последним познакомился и Платон во время поездки по Италии. Считается, что Платона ко двору Дионисия пригласил именно Дион, рассчитывая с его помощью провести в жизнь свою идею нравственного совершенствования Дионисия посредством философии. Что из этого вышло, рассказано и в главе 5 («Платон») 2-й книги.
В 388 году до н. э. Платон, едва избежав рабства (на рынке рабов острова Эгина), возвратился в Афины. Первая поездка Платона в Сицилию проходила во время Коринфской войны: Коринф, Аргос, Элида и Афины под руководством Фив воевали против Спарты. Год-два спустя после возвращения Платона в Афины при посредстве спартанского дипломата Анталкида будет заключён с персами общегреческий мир [386 г. до н. э.], так называемый Царский или Анталкидов мир, сделавший форамальным гегемоном Греции Спарту, а фактическим – Персию. Делегаты Дионисия I участвовали во всех греческих состязаниях: спортивных (в том числе, конных), музыкальных и драматических. Сам Дионисий считал себя талантливым поэтом и трагиком, но над его стихами втихомолку смеялись. В Афинах ему удалось получить награду лишь за одну трагедию. Радуясь этой своей театральной победе, после чрезмерных пиршественных возлияний он и умер [367 г. до н. э.]. Говорили, что вместо снотворного ему подсунули яд [смотри: 18, с. 42 - 43].
В следующем, 399 году до н. э., на Балканском полуострове произошли важные события, из которых отметим несколько, относящихся к судьбам Афин, Спарты, Македонии и «наших персонажей».
В Спарте некий Кинадон, опираясь на разорившихся и недовольных существующими порядками граждан, попытался свергнуть власть олигархов. Ксенофонт потом писал, что замыслы заговорщиков совпадали со стремлениями всех илотов (крепостных, фактически, рабов), неодамодов (освобождённных илотов), гипомейонов и периэков или периойков (торговцев и ремесленников). Заговор Кинадона был раскрыт, а он сам казнён. В правящей элите Спарты начался острый разлад. Консервативная её часть во главе с царём Агесилаем всячески стремилась сохранить стародавние порядки и, в частности, выступала против активной внешней политики, ибо считала её гибельной для Спарты. Вторая, возглавляемая Лисандром, напротив, была за решительное изменение прежних порядков, не отвечавших интересам крупных землевладельцев, и ставила своей целью укрепление спартанской гегемонии над всем эллинским миром.
В 399 году до н. э. в Македонии заговорщиками, повидимому, направляемыми извне, был убит царь Архелай (правивший с 413 года до н. э.), при котором произошло укрепление Македонского государства. При нём были построены крепости и дороги, проведены реформы в военном деле и монетном обращении, введены гимнастические состязания по греческому образцу и т. п. Столицей страны вместо Эги Архелай сделал город Пеллу, находящийся ближе к морскому побережью. В области внешней политики македонский царь ориентировался, в основном, на союз с Афинами. Двор Архелая пользовался широкой известностью. Здесь проживали многие выдающиеся художники и поэты, среди них знаменитый трагик Эврипид (вероятно, поддерживавший связь с Сократом) и художник Зевксис. Архелай когда-то приглашал к своему двору и Сократа, но тот не принял приглашения.
В этом же, 399 году до н. э., в Афинах состоялся суд над Сократом: его приговорили к смерти. Подробности процесса против Сократа приведены в главе 1 («Диалоги») 1-й книги. Здесь же, помня о «фигурантах» (Андокид, Мелет, Никид, Тимей) дела об изуродовании герм накануне сицилийской экспедиции Алкивиада в 415 году до н. э., можно предположить, в чём выразилась причастность Сократа к этому преступлению на религиозной почве. Авантюре Алкивиада с самого начала сопротивлялись Сократ и астроном Метен. Именно Сократ, по нашей гипотезе, мог подсказать молодым людям (Мелету, Никиду и другим) радикальный способ удержать от выступления в поход к Сицилии афинскую эскадру, играя на суеверии афинян. Метен устройством пожара хотел помешать участию в походе своего сына, а Сократ, вероятно, не желал, чтобы в этой морской экспедиции приняли участие молодые слушатели его круга. Намеренное святотатство не остановило афинский флот и армию, но, очевидно, посеяло сомнение в успехе среди неопытных молодых вояк. Отцу одного из них, поэту Мелету, и другим афинянам, повидимому, стала известна роль Сократа в этом запутанном деле. Наши предположения объясняют и формулировку обвинения, и строгость приговора Сократу.
Новый персидский царь Артаксеркс II был очень раздражён выступлением Спарты на стороне своего брата Кира. Сатрап персидского царя Тиссаферн потребовал от малоазийских греков уплаты дани, то есть, признания себя подданными персидского царя. В сложившейся обстановке Спарта была вынуждена поддержать малоазийских греков и в 399 году до н. э. между спартанцами и персами началась война. Первоначально военные действия шли вяло, но с 396 года до н. э. Агесилай демонстрировал активность, якобы намереваясь вторгнуться в Карию. В 395 году до н. э. на пути в Лидию Агесилай во главе восьмитысячного войска встретил персов во главе с Тиссаферном и раэбил их у Сард. Персидский царь в наказание за неудачу велел казнить Тиссаферна. А к Агесилаю прислал послов, надеясь подкупом склонить спартанцев к миру. Но Агесилай ответил послам, что заключение мира зависит от решения народа и правительства Спарты. «У греков, - заявил он, - считается прекрасным брать у врага не подарки, а добычу». Агесилаю удалось заключить союз с пафлагонским царём и получить в подкрепление отряд в 3 000 воинов. Он вступил во Фригию, область сатрапа Фарнабаза. Не имея достаточно войска, Фарнабаз бежал, прихватив с собой огромные сокровища. Греки и пафлагонцы настигли Фарнабаза и овладели его лагерем и сокровищами (а сам Фарнабаз снова бежал!). И тут и произошла ссора союзников при дележе добычи. Недовольные пафлагонцы покинули спартанцев и возвратились на родину. Но слава Агесилая как полководца уже распространилась по всем персидским владениям в Малой Азии. Он уже планировал нанести удар в самое сердце персидской державы, как вдруг получил приказ эфоров немедленно вернуться на родину [394 г. до н. э.].
В Греции измученные спартанским господством города поднимались на борьбу за независимость. После Афин, свергнувших «тридцать тиранов», против Спарты выступили Фивы. Пустив в ход подкуп и дипломатические манёвры, персы организовали в самой Греции антиспартанскую коалицию. В её состав вошли: Беотийский союз, Коринф, Аргос, Афины, Локриды, Акарнания, Левкада и большинство фессалийских городов. Огромные денежные суммы, полученные афинянами от персов, пошли на восстановление «Длинных стен» в Афинах и на снаряжение афинской и фиванской армий. В 395 году до н. э. в Греции началась Коринфская война. Спарта повела войну на два фронта: с персами и с членами антиспартанской коалиции. Против фиванцев было направлено большое войско под начальством Лисандра. Лисандр двинулся через Фокиду в Беотию к городу Галиарту, куда должен был прибыть со своим войском ему на помощь царь Павсаний. К Павсанию заранее был послан гонец. Лисандр во-время не узнал, что его гонца схватили враги, и Павсаний не получил донесения, а фиванцы успели хорошо подготовиться к обороне. Не дождавшись Павсания, Лисандр решился на штурм своими силами. Превосходящие силы противника не дали спартанцам никаких шансов на победу. Они были разгромлены, а сам Лисандр убит. Узнав о несчастье, Павсаний поспешил к Галиарту, но, встретив там объединённые силы фиванцев и пришедших им на помощь афинян, предложил врагам перемирие для погребения мёртвых и отступил.
Лисандра похоронили на границе с Беотией, на земле, дружественной Спарте. На родине ему воздали почести как великому полководцу. Это случилось в 395 году до н. э.
Агесилаю пришлось для защиты родины посадить своё войско на корабли и отплыть в Грецию. Покидая Малую Азию, Агесилай сказал, что его изгоняют оттуда 10000 тысяч стрелков персидского царя. Этими словами Агесилай хотел сказать, что победу над Спартой одержало персидское золото (на персидских золотых монетах чеканилось изображение стрелка из лука).
{То же самое можно сказать и о предыдущей победе Спарты над Афинами: её тоже обеспечило персидское золото, полученное Лисандром от Кира Младшего, персидского наместника малоазийских сатрапий. Так что афиняне теперь могли сказать спартанцам: «долг платежом красен»} [смотри: 5, т. II, с. 74, с. 77, с. 110, с. 212; 21, с. 145 - 150].
Агесилай с войском переправился через Геллеспонт и вступил во Фракию, затем мирно пройдя Македонию, стал опустошать Фессалию, так как фессалийцы находились в союзе с врагами Спарты. В фессалийский город Лариссу Агесилай направил послов с предложением дружбы. Однако его послов бросили в тюрьму и ему пришлось добиваться их освобождения. По приказанию эфоров Агесилай присоединил к своему войску несколько отрядов, уцелевших под Коринфом, и вступил в Беотию. Здесь его ждала страшная весть о полном разгроме спартанского флота при Книде [394 г. до н.э.]. Спасшийся после разгрома афинского флота Лисандром у Эгоспотамов [405 г. до н. э.] талантливый афинский стратег Конон отплыл сначала на Кипр, а затем – в персидские владения. На персидские деньги за несколько лет он снарядил большой флот. При Книде Конон отомстил спартанцам за позорную гибель афинского флота у Эгоспотамов. О том, что Конон восстановил в Афинах «Длинные стены», якобы, говорилось Поликратом на суде Сократа [399 г. до н. э.]. По этому факту ещё в древности установили, «что речь Поликрата против Сократа неподлинная: в ней упоминается восстановление афинских стен Кононом, а это произошло через 6 лет после Сократовой смерти» [смотри: 2, II 39, с. 575].
{Возможно, что речь идёт о разных вещах, так как «афинские стены» и «Длинные стены» - разные строительные объекты.}
Царю Агесилаю предстояло сражение с беотийцами. Чтобы его воины не пали духом, он не только скрыл от них печальную весть (о поражении спартанцев при Книде), но, наоборот, объявил, что спартанский флот одержал блестящую победу. Для подтверждения своих слов он вышел к воинам с радостным лицом, в праздничной одежде, увенчанный венком как победитель. Он также велел принести благодарственные жертвы богам. Севернее Фив, у города Коронеи (западнее города Галиарта) произошла упорная и кровопролитная битва. Сам Агесилай сражался как простой воин и получил несколько тяжёлых ран. Ни спартанцам, ни беотийцам не удалось достигнуть решающего перевеса. Стороны заключили перемирие. Агесилая на носилках перенесли в Дельфы (Фокида). Там царя доставили в святилище Аполлона (где находился Дельфийский оракул), и он посвятил богу десятую часть персидской добычи. После этого Агесилай отправился в Спарту.
По Плутарху, Агесилай не взял ничего для себя из огромной персидской добычи. После оздоровления от ран он с войском выступил в новый поход и овладел Коринфом. В это же время афинский полководец Ификрат уничтожил большой отряд спартанцев, а афинский флот под командованием Конона господствовал у берегов Лаконики. Несмотря на противодействие Агесилая эфоры решили заключить мир с Персией, чтобы направить все свои силы на войну в Греции. Эфор Анталкид отправился послом к персидскому царю. Персия поддержала Спарту и предложила членам антиспартанской коалиции прекратить военные действия.
В 386 году до н. э. Персия продиктовала условия мира. По Анталкидову, или царскому, миру все города на побережье Малой Азии объявлялись подвластными персидскому царю; запрещались какие-либо объединения греческих городов (исключение делалось только для Спарты и её союзников, в покорности которых персы не сомневались). Некогда побеждённая греками (спартанцами и афинянами) Персия теперь фактически становилась вершительницей судеб эллинов.         
«Царь Артаксеркс, - гласил один из параграфов Анталкидова мира, - считает справедливым, чтобы города азиатского берега остались за ним, в том числе – Клазомены и Кипр. Другие же греческие города, малые и большие, должны получить автономию, кроме Лемноса, Инброса и Скироса, остающихся, согласно старинному порядку, за Афинами. Все те, кто не примут этого мира, будут иметь дело со мною. Я буду с ними воевать, опираясь на помощь добровольных союзников, на сухом пути, на море, посредством флота и денежных субсидий» (Ксенофонт. Греческие дела) [смотри: 4, с. 207].
Все греки негодовали, считая спартанцев предателями. Зато Агесилай и эфоры добились прекращения персидской помощи афинянам и фиванцам.
В 375 году до н. э. пелопоннесский флот потерпел поражение у острова Наксоса от афинской эскадры под командованием Тимофея, сына прославленного полководца Конона, победителя при Книде. Военные действия Спарты против Фив и Афин вёл второй спартанский царь Клеомброт. Действовал он вяло и нерешительно. Тогда 70-летний Агесилай взял под своё начало один из отрядов и вступил с ним в Беотию. Вскоре в сражении он получил тяжёлую рану, и принужден был долгое время быть прикованным к постели. За время болезни Агесилая спартанцы потерпели от союзников ряд поражений. Спарте пришлось пойти на мирные переговоры. В 371 году до н. э. представители всех греческих государств съехались в Спарту. Фиванский депутат, знаменитый полководец Эпаминонд выступил на съезде в защиту всех греков от произвола и насилий спартанцев. Он заявил: «Греция измучена братоубийственной войной. Она жаждет справедливого мира; должно быть признано равенство всех греческих государств». Все делегаты единодушно поддержали Эпаминонда. Но единодушия хватило не надолго. Агесилай предложил мир всем грекам, кроме фиванцев. Большинство греческих государств заключило мир со Спартой, видимо, полагая: пусть спартанцы и фиванцы сами разбираются друг с другом. По-существу, это означало предательство самой идеи о недопустимости братоубийственной войны между греками. Но при сложившихся внутренних и внешних отношениях Спарта так же мало могла быть политическим гегемоном Греции, как и Афины. К 70-м годам IV века до н. э. спартанцы окончательно потеряли свою прежнюю боевую мощь. После реформ эфора Эпитадея [около 400 г. до н. э.], когда были отменены древние спартанские законы, спартиатам было разрешено дарить земельные участки или передавать их по завещанию. Это ускорило процесс концентрации земли у богатых и появление массы безземельных. Так как в Спарте тот, кто не имел тяжёлого вооружения и не являлся участником совместных трапез – фитидий, автоматически лишался политических прав, число граждан стало катастрофически сокращаться. Если Спарта в 480 году до н. э. могла выставить более 8 тысяч гоплитов, то в 371 году до н. э. она располагала лишь 1 500 – 2 000 тяжеловооружённых воинов.
Гоплит – тяжеловооружённый воин греческой отборной пехоты, имевший вооружение: короткий меч, длинное тяжёлое копьё, большой щит и дротик (короткое копьё).
Спартанские эфоры вновь объявили войну фиванцам. Царь Клеомброт, находящийся с армией в Фокиде, получил приказ двинуться в Беотию. С большой неохотой, только из страха перед грозным Агесилаем, выступили на помощь спартанцам союзники. С большим войском Клеомброт пошёл прямо на Фивы, намереваясь одним ударом покончить с фиванцами. В 371 году до н. э. при Левктрах, в 10 км от Фив, произошла знаменитая битва, в которой во главе фиванцев стоял Эпаминонд (Epaminondas) [около 418 или 420 - 362 гг. до н. э.], один из самых выдающихся полководцев древности. Здесь впервые Эпаминонд применил новое построение войск, так называемый «косой клин»: он сосредоточил главную массу войска на левом крыле, где размещалась мощная фаланга фиванцев, глубиной в 50 воинов, вооружённых щитами и длинными копьями. Этой фалангой был смят правый фланг спартанцев, затем Эпаминонд прорвал неприятельский центр и охватил их с правого крыла. Спартанская армия была почти полностью уничтожена. На поле боя остались 1 000 спартанских воинов, множество воинов союзных со Спартой государств и сам царь Клеомброт. Весть о поражении при Левктрах пришла в Спарту во время праздника. Эфоры приказали продолжать праздник, как будто ничего не произошло. Агесилай и эфоры не решились, как обычно, заклеймить позором уцелевших воинов. Тем не менее население встретило их оскорблениями и презрением. Воинов не хватало, поэтому Агесилай распорядился принять их вновь на военную службу и удалил из города.
В 370 году до н. э. Эпаминонд совершил первый поход в Пелопоннес. Спартанцам теперь приходилось обороняться от фиванцев одним, так как союзники отпали от Спарты. «Пелопоннесский союз» распался, и гегемония в Греции перешла ненадолго к Фивам. В 369 году до н. э. Эпаминонд со своей «священной дружиной» (при общей численности войска 40 тысяч человек) вступил в Лаконику и опустошил её. В течение шести столетий земля спартанцев не видела врагов: никто не осмеливался вторгнуться сюда, хотя столица – Спарта – не имела стен. Спартанцы всегда хвалились тем, что лучшая их защита – доблесть граждан.
{Предсказание жреца-прорицателя, как мы видим, всё-таки сбылось: несмотря на доблесть и ум Агесилая, ему не удалось защитить родину от вражеского натиска.}
Царь Агесилай понимал, что открытая борьба с превосходящим противником невозможна. Он отдал приказ укрепить город валами и рвами, устроить на дорогах завалы, а наиболее важные высоты занять отрядами гоплитов. Царю пришлось даровать свободу тем илотам, которые вступят в армию, таковых оказалось более шести тысяч. Многие стали обвинять Агесилая во всех несчастьях: они говорили, что при вступлении его на престол Спарта находилась на вершине могущества, теперь же родина на краю гибели. Передавали, как один афинянин сказал спартанцу: «Мы не раз прогоняли вас от берегов Кефиса!» (Кефис - река, протекающая через Аттику). «Зато мы, - возразил спартанец, - никогда не прогоняли вас с берегов Еврота!» (Еврот - река, на которой стоит столица Лаконики (Спарты) – Спарта).
Ввиду весеннего разлива Еврота, Эпаминонд не решился на штурм Спарты, он отступил и к зиме очистил территорию Лаконики. Спарта была спасена. Следующей весной [367 г. до н. э.] война возобновилась. На сторону спартанцев из боязни могущества фиванцев перешли афиняне.
{Повидимому, они помнили, что хотели сделать с Афинами Фивы и Коринф в 404 году до н. э. после окончания Пелопоннесской войны: уничтожить город совсем, чтобы на его месте было пастбище для скота.}
В 362 году до н. э. во время пребывания Агесилая с армией в Аркадии (где спартанцы оказывали помощь городу Мантинее) Эпаминонд едва не захватил Спарту: он переправил армию через Еврот, она ворвалась в город, и часть воинов успела дойти до городского рынка. Однако на помощь столице успела подойти армия Агесилая, которому о движениях Эпаминонда дал знать какой-то критянин. Эпаминонду пришлось отступить. Через несколько дней произошло решающее сражение при Мантинее (Аркадия). Фиванцы победили, но слишком дорогой ценой: великий вождь Эпаминонд был смертельно ранен копьём. Лишь вмешательство группы афинских друзей Спарты с Каллистратом во главе и смерть Эпаминонда спасли Спарту от окончательного разгрома. Правда, после сражения при Мантинее фиванцы из-за больших потерь не смогли продолжать войну. Между Фивами и Спартой был заключён мир на очень тяжёлых для спартанцев условиях: они теряли все владения в Пелопоннесе, кроме Лаконики. Попытки Агесилая сохранить за Спартой Мессению были неудачны. Так окончилась война и была похоронена попытка восстановления гегемонии Спарты в эллинском мире. После заключения мира Агесилай, участник стольких битв, не мог спокойно сидеть в городе, ожидая смерти. Может быть, на него отрицательно действовали во многом несправедливые обвинения сограждан, считавших его виновником случившихся бед. По той, или по другой причине, старый полководец (ему было уже далеко за 80), но ещё полный энергии, отправился во главе наёмников в Египет на помощь восставшему против персов правителю Таху. Через некоторое время Агесилай покинул Таха и перешёл на сторону восставшего племянника Таха – Нектанеба. Он оказал Нектанебу помощь в захвате египетского престола. По дороге домой, в Грецию, Агесилай скончался в гавани Менелая (Западный Египет) в 361/60 году до н. э. Ему было в это время 85 лет. По спартанскому обычаю, царя следовало хоронить в Спарте. Спутники Агесилая облили его тело воском и привезли в Спарту. О конкретном месте погребения Агесилая в античных источниках не говорится. Потомки Агесилая ещё сто лет царствовали в Спарте, которая стала второстепенной державой.
Последний спартанский царь Набид, правивший более десяти лет, пользовался огромной популярностью во всём Пелопоннесе как освободитель рабов (части илотов) и «опустившихся» свободных. Набид принял участие в коалиции греческих городов с сирийским царём Антиохом III, воевавшим с Римом. После разгрома Набида римским полководцем Фламинином в 191 году до н. э. Спарта вошла в Ахейский союз. На этом и закончилась история самостоятельной Спарты [смотри: 4, с. 206 - 208, с. 213; 5, т. II, с. 67, с. 74 - 76; 21, с. 150 - 157].      
В античное время бытовала следующая притча о Диогене Синопском:
«Афиняне просили его принять посвящение в мистерии, уверяя, что посвящённые ведут в Аиде {загробном мире} лучшую жизнь. «Смешно, - сказал Диоген, - если Агесилай и Эпаминонд будут томиться в грязи, а всякие ничтожные люди из тех, кто посвящён, - обитать на островах блаженных!» [2, VI 39].
В 367 году до н. э. в Сиракузах умер Дионисий I. Власть в Сицилийской державе оказалась в руках его сына, тоже Дионисия (Младшего, или Дионисия II). Опорой Дионисия-сына, как и ранее, Дионисия-отца, остался Дион, который не жалел ни денег, ни кораблей, ни стараний, чтобы устрашить Карфаген в его притязаниях на Сицилию. Дион, некогда восторженный юноша, превратился в умудрённого политического деятеля. Многие считали его высокомерным, самонадеянным, презиравшим обычных людей. Даже друзья Диона иной раз порицали его за излишнюю суровость нрава. Дион был другом пифагорейцев и сам был склонен к их аскетической жизни, и этим объясняется его замкнутость и требовательность к другим. Дионисий, по мнению Плутарха, был не худшим из тиранов. Из-за того, что он с детства был лишён общения с достойными людьми (так как отец боялся их размагничивающего воздействия на сына), Дионисий Младший, став свободным от опеки и сознавая свою огромную власть, пустился в бесчисленные развлечения, охотно выслушивая клевету на тех людей, которые якобы хотят ограничить его власть. Враги Диона нашептывали Дионисию Младшему, что, обладая огромным флотом, Дион способен лишить его власти и передать её детям Аристомахи, то есть своим родным племянникам и младшим законным сыновьям покойного Дионисия Старшего. По мнению Диона, главное зло заключалось в невежестве молодого тирана. Дион так настойчиво и методично увещевал своего родича, соединяя свои мысли с идеями Платона, что, наконец, Дионисия Младшего охватило жгучее желание увидеть этого самого Платона и услышать его речи.
Шестидесятилетний Платон уже долгие годы занимался преподаванием в своей Академии, и, очевидно, не подозревал о страстях, бушующих при сиракузском дворе вокруг его персоны. При дворе Дионисия Младшего ещё обитались слушатели Сократа Аристипп и Эсхин, поэт-трагик Каркин (написавший 160 драм) и ученик Антисфена Диоген (Синопский).
Дион, дождавшись момента, когда «клиент» (Дионисий Младший) «созрел», стал посылать Платону в Академию письмо за письмом с просьбой приехать в Сицилию. По просьбе Диона с такими же письмами обратились к Платону италийские пифагорейцы. В этих письмах имелись трогательные слова об озабоченности молодой души, не выдерживающей бремени власти, и о благородной задаче спасти Дионисия от пагубных ошибок. За красивыми словами скрывался обычный политический расчёт самих пифагорейцев ограничить власть сиракузского тирана, подчинить его аристократической партии, возглавляемой Дионом. Сам Дион даже имел намерение в случае неудачи с ограничением власти Дионисия, свергнуть его силой и вернуть Сиракузы к демократии. Хотя Дион демократию не любил, но утверждал (вероятно, не искренно), что предпочитает её тирании при невозможности достигнуть здравого аристократического правления.
Платон даже не подозревал всех этих тонкостей политики Диона и его друзей-пифагорейцев. Ему польстили их надежды на него как на философа-мудреца, и он возымел мечту об освобождении всей Сицилии от страшного ига путём просвещения сиракузского тирана. Вторая поездка Платона в Сиракузы пришлась на 366 – 365 годы до н. э. Визит Платона к Дионисию Младшему, вероятно, совпал с заключением панэллинского мира [366 г. до н. э.], на короткое историческое время (до 362 года – года гибели вождя фиванцев Эпаминонда) закрепившего гегемонию Фив в Греции.
{Существует ли причинная связь между визитом Платона к Дионисию Младшему и судьбой видных философов, также посетивших в этот период сиракузский двор? Утверждать положительно наверняка мы не можем за отсутствием соответствующих фактов и доказательств. Однако есть сведения, что около 365 года до н. э. в Афинах умер Антисфен, глава школы Киносарга, основатель кинического учения, а его знаменитый ученик Диоген Синопский после его смерти жил то в Коринфе, то в Афинах, и конец его жизни определённо не известен. Аристипп, ученик Сократа, который как и Диоген, был при дворе Дионисия во время визита Платона, уехал на родину, в Кирены, и там умер (тоже в 365 году до н. э.). В 365 году до н. э. в Мегарах умер и Евклид, слушатель Сократа.}   
Дион и пифагорейцы убедили Платона, что Дионисий Младший искренне стремится к философии и прочим наукам. Глава Академии поверил в возможность реализации своей мечты: совместить в одном лице философа и правителя. В Сиракузах Платона встретили с небывалым почётом и дружелюбием. Дионисий даже прислал за ним роскошную царскую колесницу, и сам же принёс жертвы богам, благодаря их за великую удачу, выпавшую государству. Оказалось, что Дионисий держится мягко, пиршества его умеренные, убранство двора скромное. Придворные наперебой проявляли горячее рвение к наукам и философии. В городе ходили слухи, что Дионисия, увлечённого идеями просвещённой власти, Платон уговорил расстаться с личной охраной, которой было почти 10 000 человек. Якобы молодой правитель готов бросить 400 военных триер и 10-тысячную конницу, променяв их на поиски высшего счастья в греческой Академии и наслаждаясь геометрией. Не без ехидства поговаривали о том, что в былые времена сиракузяне (под командой Гермократа) разбили мощный афинский флот, а теперь один афинский философ сокрушает всю тиранию Дионисия.
{Слухи есть слухи, но большая доля правды в них, очевидно, была, что подтвердили последующие события.}
Дальше произошло то, чего, видимо, уже давно опасался сам сиракузский правитель. Дион послал письмо карфагенским властям, где рекомендовалось не начинать мирных переговоров с Сиракузами без его санкции. Когда Дионисий узнал об этом, последовала решительная и бескомпромиссная реакция: он обвинил Диона в измене {что сделал бы на его месте любой властитель}. Организовал Дионисий соответствующую «процедуру» оригинальным способом: пригласил Диона для беседы на берегу моря у подножия крепости. После разговора, уличив Диона в измене, Дионисий приказал на обычной лодке переправить его через Мессинский пролив и высадить в Италии. Друзья Диона, не ожидавшие столь решительных действий тирана, были в растерянности, а город забурлил, ожидая, что падение Диона вызовет государственный переворот. Тогда Дионисий объявил родным и близким Диона, что Дион только отправлен за границу, но не изгнан. Он разрешил переправить Диону имущество и рабов, погрузив всё на корабли. Таким образом оказалось, что Дион получил не только своё богатство, но и подарки от жены и сестры Андромахи и от верных друзей. Он перебрался из Италии в Грецию, поселился в Афинах, удивляя афинян богатством и пышностью своей жизни. Так получилось, что единственным результатом пребывания Платона в течение четырёх месяцев в Сиракузах стало изгнание Диона из Сицилии.
В Сиракузах распространилась молва, что Дионисий приказал казнить Платона как виновного в заговоре. Так ли это было, неизвестно. Сам Дионисий успокаивал Платона и просил того остаться при дворе. Вероятно, правы те историки, которые полагают, что Дионисий всячески демонстрировал привязанность к Платону, чтобы склонить его на свою сторону, оторвав от Диона. Ведь только Платон мог повлиять на деятельного и опытного Диона и воспрепятствовать его планам. Дионисий то умолял Платона о прощении, то выражал надежду посвятить жизнь философии, то, слушая клеветников, люто ненавидел философа.
Началась война с карфагенской республикой, и Дионисию стало не до философии и Платона. Он разрешил ему покинуть Сицилию, попросив прощения и пообещав возвратить Диона к весне на родину.
{Несмотря на многие негативные оценки Дионисия Младшего, его действия во всей этой истории «просвещённой тирании» представляются нам адекватными действиям его политических противников. Так была прервана «страшная дружба тирана» (по выражению авторов биографии Платона) и философа Платона. Но разве не справедливо заключить и по-другому: страшная дружба Диона-Платона и сиракузского правителя.}
Хотя путь в Сиракузы для Диона был пока закрыт (по велению Дионисия), сам Дионисий распорядился отсылать Диону в Афины доходы с его имений. Дион обосновался в Афинах, купив дом («прекрасную усадьбу за городом») у некоего Каллиппа, который, по иронии судьбы, окажется через много лет одним из его убийц. Дион усердно занимался в платоновой Академии, особенно сблизившись с племянником Платона, Спевсиппом, благожелательным и остроумным человеком. Не было ни одного торжества в Афинах, на котором бы не присутствовал Дион, всегда выделяясь скромностью, воздержанностью, мужеством и познанием в науках. Государственные люди ценили общение с ним, и народ с восхищением получал от него подарки. Даже союзная Сиракузам Спарта сделала Диона своим полноправным гражданином, так что Дион сделался независимым от прихоти Дионисия. Повидимому, в отместку за спартанское гражданство Дионисий запретил отсылать деньги в Грецию Диону. Сам Дион уже рисковал остаться вечным изгнанником, лишённым денежных доходов, а самое главное, какого-либо политического влияния на родине, без чего он никак не мог обойтись. Дионисий, негодуя на тесное общение Платона и Диона в Академии, поставил прощение Диона в зависимость от согласия Платона на новый приезд в Сицилию. Дионисий также отложил возвращение Диона на родину ещё на год.
В 361 году до н. э., когда в Сицилии наступил мирный период, Дион («как это ни могло бы показаться странным», по словам биографов Платона) ещё раз – теперь уже в третий – стал просить старика Платона отправиться в Сиракузы. Дион в отчаяньи умолял Платона ехать, требовал отплытия, убеждая, что теперь-то Дионисий по-настоящему будет заниматься философией. Престарелый Платон решительно отказал Диону. Однако как раз в это время в Сиракузы прибыл знаменитый пифагореец Архит (Тарентский).
{В современных справочниках о нём написано следующее:
Архит Тарентский [около 440 - 360 гг. до н. э.] - математик и астроном, полководец и государственный деятель, последователь пифагорейской школы. Ему принадлежит решение знаменитой задачи удвоения куба. Ему же приписывается установление первых принципов механики, а также изобретение блока и винта.}
Дионисий и Архит стали действовать сообща, направляя письма Платону с просьбой о приезде. В пространном письме Дионисий написал Платону, что все дела Диона будут им немедленно устроены с приездом философа. Архит и его друзья, связанные политическими интересами с Дионом, тоже «тащили Платона в Сицилию». А афинские друзья Диона прямо «выталкивали Платона вон», требуя «спасти Диона и не предавать тарентийских друзей». Чтобы облегчить путь, за Платоном из Сицилии прислали триеру. На ней в Афины прибыл Архедем, ученик Архита, который и вручил Платону письма Дионисия, самого Архита и его друзей-пифагорейцев. Старый философ, «замученный требованиями любящих его друзей и тайными угрозами тирана», в третий раз собрался в Сицилию.
Дионисий встретил Платона с великим почётом, вопреки негодованию Филиста, историка и политика, занявшего при сиракузском дворе место Диона. Неслыханным знаком доверия Дионисия Платону были их встречи наедине, причём никто не смел обыскивать философа перед его встречей с тираном, как это было строго заведено для всех прочих. Естественно, о чём говорили наедине два умных человека, видимо, знающие слабости друг друга, неизвестно, хотя и Диоген Лаэрций, и другие античные авторы передают некоторые их беседы.
Говорят, что, якобы, Дионисий овладел капиталом Диона, размер которого к тому времени достиг весьма внушительной суммы в 100 талантов. Требования Дионисия состояли в следующем: он хотел, чтобы Дион забрал это богатство в Афины, но пользовался только процентами с основного капитала, которым должны были распоряжаться Платон и его друзья; от самого Платона он требовал поручительства за Диона, чтобы именно так расходовалось это богатство. Вероятно, таким способом Дионисий стремился обезопасить себя от каких-либо политических авантюр Диона (на что требовались солидные наличные деньги). Дионисий также настаивал на согласии Платона пробыть в Сиракузах ещё год на предложенных условиях, как будто с целью испытать Диона. Платон, говорят, попросил ночь на раздумье и утром дал Дионисию согласие и попросил отправить Диону письмо со всеми необходимыми условиями. Но Дионисия что-то не устроило, и он объявил, что половину имущества отдаст сыну Диона, а другую продаст, передав вырученные деньги Платону. Началась реализация плана Дионисия: он начал продавать имущество Диона.
В это время случилось странное: наёмники из варваров, служившие Дионисию, восстали и осадили акрополь. Оказывается, причиной восстания было уменьшение причитающегося им жалованья. Дионисий обещал солдатам вернуть их исконные привилегии, выяснив, что виновником смуты стал Гераклид, командующий флотом, союзник и вместе с тем соперник Диона. Гераклид, опасаясь расправы, бежал. Друзья и родственники Гераклида бросились уговаривать Дионисия, разобраться во всём и не преследовать беглеца. И снова они для защиты провинившегося привлекли Платона, повидимому, полагая, что афинский философ имеет отношение к политическим интригам.
{Им было невдомёк, что Платон, как будто сочувствующий демократии, на самом деле был сторонником олигархического правления («просвещённой тирании», как и Сократ), но тщательно это маскировал.}
Стало известно, что Гераклид бежал в пределы карфагенских владений, что окончательно убедило Дионисия «откуда ветер дует». Теперь продолжающееся заступничество Платона за Гераклида привело к полному разрыву между ним и Дионисием. Философа поселили вблизи солдатских казарм. Поведение наёмников было непредсказуемым, философа они не взлюбили {почему -- уже сказано выше}, поэтому Платону грозила смертельная опасность. Говорят, что ему удалось тайно послать письмо в Тарент Архиту с сообщением о своём отчаянном положении.
{Конечно, из этого, вроде незначительного факта, явствует, что у Платона (или, скорее, у пифагорейцев) были при дворе сицилийского правителя тайные союзники (разведчики или шпионы).}
Архит, вероятно, чувствуя свою вину (ведь и он настойчиво склонял философа к визиту в Сиракузы), под надуманным предлогом отправил (на тридцативёсельном корабле) посольство к Дионисию во главе со своим учеником Ламиском.
{Заметим здесь, что античные источники и в данном случае указывают количество вёсел на корабле пифагорейского посольства: возможно, число «30» имело какой-то скрытый (символический) смысл.}
Ламиск упросил Дионисия отпустить Платона, напомнив ему, что Архит и тарентийцы в своё время поручились за его безопасность. Влияние пифагорейского братства в то время было ещё велико, и Дионисий, естественно, не хотел иметь проблем с могущественными людьми, от которых иногда зависела судьба не только отдельных личностей, но и целых государств. Дионисий и Платон сделали вид, что между ними ничего плохого не произошло. Дионисий день за днём устраивал во дворце пиршества в честь Платона, философа осыпали подарками. Рассказывают, что, прощаясь, Дионисий спросил: «Что же, Платон, ты, верно, много всяких ужасов нарасскажешь о нас своим друзьям-философам?». Платон, оправившийся от своих страхов и осмелев, ответил: «Помилуй, навряд ли Академия способна ощутить такую нужду в темах для разговора, чтобы кто-нибудь вспоминал о тебе».
Так закончился третий визит Платона в Сиракузы. Усталый и больной вернулся философ в Афины, в свою родную Академию. Весть о прибытии Платона застала Диона в Олимпии, на общегреческих играх. Возмущённый действиями Дионисия, Дион поклялся, призвав в свидетели Зевса, отомстить Дионисию за попрание гостеприимства и за своё изгнание. Однако Платон уже не хотел быть участником беспощадной борьбы давних врагов. Все же, близкие Диону, желали только причинить великое зло Дионисию. Даже Спевсипп, племянник Платона, ударился в политику. Ещё будучи когда-то вместе с Платоном в Сиракузах, он собирал для Диона сведения о настроениях граждан. Дион, воодушевлённый рассказами Спевсиппа, собирал вокруг себя государственных людей и философов. В основном, это были чужеземцы. Из тысячи соотечественников Диона, находившихся, как и он, в изгнании, к нему примкнули лишь двадцать пять человек.
Дион начал военные действия против Дионисия. Победа оказалась на его стороне, а Дионисий ушёл в изгнание.
{Выходит, что Дионисий II был прав относительно Диона: последний оказался более опасным для правителя Сиракуз, чем тиран Дионисий II для Диона и Платона. Тем справедливее видится и финал деятельности самого Диона, самовлюблённого и тщеславного человека.}
Став полководцем и владыкой Сиракуз, Дион всё ещё мечтал претворить в жизнь ограниченную демократию, наподобие спартанского или критского строя, то есть объединить власть народа с царской властью. Однако состоятельных граждан Дион оттолкнул от себя конфискациями их владений и новыми налогами, а на неимущую часть населения не мог опереться, так как резко противился её требованию передела земель. Политика Диона вызвала в Сиракузах столь упорное сопротивление, что привела в конце концов к заговору и убийству Диона своими же наёмниками.
{То есть с Дионом случилось то, чего он желал Дионисиям, положив на это всю свою жизнь.}
{К убийству Диона имел отношение ученик Платона и соратник Диона, афинянин Каллипп, предавший последнего, за что сиракузяне почитали его как освободителя от тирании [смотри: 2, с. 573].}
Платон даже после гибели Диона пытался увещевать его друзей, выполнить неудавшиеся намерения своего друга, уповая на покровительство божественной судьбы. Скорбя о любимом друге, Платон пишет:
Мойры ещё на роду Гекубе и жёнам троянским
Скорбный напряли удел – слёзы горючие лить,
О мой Дион, а тебе, воспевавшему славные битвы,
Боги сулили благих осуществленье надежд;
Ты же лежишь под землёй, родимым городом чтимый,
О в моё сердце любовь властно вселивший Дион!
Платон теперь ищет спасения в царской власти с её старинными традициями. Философа не смущает, что в его время такой царской власти уже нигде не было. В его мечтах преобладает вечная идея древнего легендарного спартанского законодателя Ликурга. По преданию, это он ограничил царскую власть советом старейшин – геронтов и эфоров, наблюдавших за исполнением законов. Царская власть при этом не переродилась в тиранию, и закон стал владыкой над людьми, а не люди – тиранами над законами.
{Размышления Платона о государстве выльются в его посмертный труд «Законы», который из-за предвзятого уважения к философу, никто не решается назвать трудом выжившего из ума мыслителя, маразматика, совершенно не считающегося с реалиями жизни.}
{Ещё в платоновское время было известно, что Аристотель обладает, в отличие от Платона, большим чутьём и знанием реальной жизни. Именно его часто приглашали для составления законодательства в новые города, особенно когда создавались греческие колонии.}
Основав колонию Мегалополь, город, ставший со временем большим и богатым, прославленный своим театром на 44 тысячи зрителей, аркадяне и фиванцы, по преданию, обратились за советом сначала к Платону. Философ и предложил им свой любимый проект государства, где проводилось всеобщее равенство граждан перед законом. Однако устроители города Мегалополя были не согласны с таким положением, и Платон с горечью вынужден был отказаться от своих советов [смотри: 18, с. 41 - 46, с. 54 - 66].      
В 346 году до н. э., уже после смерти Платона [347 г. до н. э.], власть в Сицилийской державе на короткое время вновь захватил Дионисий II (Дионисий Младший). Однако государство уже находилось в глубоком кризисе, приведшем к распаду: сиракузские колонии и союзные города объявили о своей независимости, и в большинстве из них также началась борьба за власть. Карфаген использовал благоприятную для него ситуацию и возобновил военные действия против греческих городов, что вынудило сиракузян обратиться за помощью к своей метрополии – Коринфу. Коринфяне направили в Сицилию небольшую эскадру, командование которой поручили Тимолеонту, опытному полководцу, ярому врагу тирании. По прибытии коринфской эскадры в Сиракузы Дионисий II (Дионисий Младший) был изгнан. Он кончил жизнь, всеми забытый, где-то в Греции.
Говорят, что «Дионисий, свергнутый тиран, после такой огромной власти» предстал «в Коринфе простым учителем, который обучает ребят читать по слогам» (Лукиан. Сновидение, или Петух) [12, с. 7352].
{Что ж, есть хорошая поговорка: «Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться».}
В 341 году до н. э. Тимолеонт нанёс карфагенянам сокрушительное поражение. В Сиракузах был установлен умеренно-демократический образ правления. Наиболее влиятельным органом власти стал «совет 600» из состоятельных граждан, в то время как компетенция коллегии стратегов ограничивалась военными функциями.
Греческие города Сицилии были объединены в федеративный союз во главе с Сиракузами. Однако такой порядок управления островом продержался недолго: в Сиракузах вновь произошёл олигархический переворот и снова начались столкновения между отдельными городами. Единство Сицилийской державы Дионисия I так и не было больше восстановлено [смотри: 5, т. II, с. 111].
К этому времени Рим, подчинив себе всю Италию, совершенно последовательно направил свои устремления в сторону Сицилии. Карфагеняне менее всего склонны были уступать римлянам господствующее положение на этом острове, которое было ими достигнуто в результате упорной и длительной борьбы с сицилийскими греками. Конфликт, послуживший началом I Пунической войны (римляне называли карфагенян пунийцами), произошёл в 264 году до н. э. из-за сицилийского города Мессаны, захваченного бывшими наёмниками сиракузского тирана Агафокла.
Новый правитель Сиракуз -- Гиерон II [270 - 216 гг. до н. э.], желая вернуть город, начал против захватчиков военные действия. Наёмники обратились за помощью одновременно к Риму и Карфагену, что и послужило поводом к войне между Римом и Карфагеном. О Пунических войнах рассказано в главе 10 («Цезарь, Август...») 4-й книги.
Сиракузский тиран Гиерон II перешёл на сторону Рима. Первая Пуническая война закончилась победой Рима. По мирному договору 241 года до н. э. Сицилия стала первым внеиталийским владением Рима, за исключением территории, оставленной за Гиероном II (с Сиракузами во главе).
«Я думаю, -- пишет Афиней, -- нельзя умолчать о корабле, построенном Гиероном Сиракузским, тем более что постройкой его руководил геометр Архимед. Некий Мосхион издал об этом судне сочинение, которое я недавно внимательно прочитал. Вот что пишет этот Мосхион: «Диоклид из Абдеры удивляется «гелеполе», осадной машине, которую Деметрий подвёл к стенам города Родоса; Тимей дивился костру, разложенному сицилийским тираном Дионисием; Иероним -- колеснице, изготовленной для перевозки тела Александра; Поликлит -- светильнику, сделанному для персидского царя. Сиракузский царь Гиерон {Гиерон II}, который во всём был другом римлянам, очень заботился о строительстве храмов и гимнасиев; большое рвение он проявлял и в сооружении кораблей, создавая множество судов для перевозки зерна. О постройке одного из них я напомню. Заготовляя материал, царь велел привезти с Этны столько лесу, что его хватило бы на шестьдесят четырёхрядных кораблей. Когда это было исполнено, он доставил -- частично из Италии, частично из Сицилии -- дерево для изготовления клиньев, шпангоутов, поперечных брусьев и на другие нужды; для канатов коноплю привезли из Иберии {в составе теперешней Испании}, пеньку и смолу -- с реки Родана {нынешняя Рона во Франции}; словом, всё нобходимое было свезено отовсюду.
Гиерон собрал также корабельных плотников и других ремесленников, а во главе их поставил Архия, кораблестроителя из Коринфа, которому приказал немедленно приступить к работам. Сам царь также целые дни проводил на верфи. За шесть месяцев корабль был наполовину закончен. Каждая готовая часть немедленно обшивалась свинцовой чешуёй; её выделывали триста мастеров, не считая подручных.
Наконец царь приказал спустить наполовину готовое судно на воду, чтобы там завершить остальные работы. О том, как это сделать, было много споров; но изобретатель Архимед один с немногими помощниками сдвинул огромный корабль с места при помощи построенного им винта (Архимед сам изобрёл этот винт).
{Как сказано выше, изобретение винта как механического устройства современные историки приписывают Архиту Тарентскому, Архимед же считается изобретателем устройства для подъёма воды (архимедов винт), применявшегося в машинах для орошения полей.}
Остальные работы на корабле заняли тоже шесть месяцев. Всё судно было  сбито медными гвоздями, большая часть которых весила по десять мин {около 4,37 кг} каждый (некоторые гвозди были в полтора раза тяжелее {то есть, около 6,55 кг}: они скрепляли поперечные брусья, и гнёзда для них сверлили буравами). Дерево обшили свинцовой чешуёй, подложив под неё пропитанное смолой полотно. Когда внешняя отделка корабля была закончена, стали оборудовать его изнутри.
Это было судно с двенадцатью скамьями для гребцов и с тремя проходами один над другим. Самый нижний проход, к которому нужно было спускаться по множеству лестниц, вёл к трюму, второй был сделан для тех, кто хотел пройти в жилую часть корабля, и, наконец, последний предназначался для вооружённых караулов. По обе стороны среднего прохода находились каюты для едущих на корабле, числом тридцать по два ложа в каждой. Помещение для навклеров {кормчих} имело залу на пятнадцать лож и три отдельных покоя по четыре ложа в каждом; к ним примыкала находившаяся на корме кухня. Пол этих кают был составлен из плиток разного камня, и на нём были искусно изображены все события «Илиады». Так же искусно было сделано и остальное: потолки, двери, убранство.
Возле первого прохода находился гимнасий и помещения для прогулок; их размеры и устройство соответствовали величине корабля. В них были превосходные сады, полные разнообразных растений, получавших влагу из проложенных под ними свинцовых желобов. Были там и беседки из белого плюща и виноградных лоз, корни которых уходили в наполненные землёй пифосы {глиняные кувшины или вазы} и там находили пищу; эти тенистые беседки, орошавшиеся точно так же, как и сады, служили местом для прогулок.
Рядом был устроен покой, посвящённый Афродите; его пол сложили из агата и других самых красивых камней, какие только встречались на острове {Сицилии}, потолок и стены были из кипарисового дерева, а двери -- из слоновой кости и туи. Покой был великолепно украшен картинами, статуями и разнообразными чашами. За ним шла зала для занятий; там стояло пять лож, стены и двери были сделаны из самшита. В зале помещалась библиотека; на потолке находились солнечные часы, точно такие же, как в Ахрадине {одном из районов Сиракуз}. Была на корабле и баня с тремя медными котлами и ванной из пёстрого тавроменийского камня, вмещавшей пять метретов воды {примерно 200 литров}. Построено было и множество помещений для солдт и надсмотрщиков трюмов. Поодаль от жилых кают находились конюшни, по десять у каждого борта, рядом с ними был сложен корм для лошадей и пожитки конников и рабов. Закрытая цистерна для воды находилась на носу корабля и вмещала две тысячи метретов (примерно 80 куб. метров или 80 тонн); она была сделана из досок и просмоленного полотна. Рядом с ней был устроен рыбный садок, также закрытый, сделанный из досок и полос свинца; его наполняли морской водой и держали в нём много рыбы... Снаружи весь корабль опоясывали атланты, имеющие по шесть локтей в высоту; они были расположены на одинаковом расстоянии друг от друга и поддерживали всю тяжесть карниза. И всё судно было покрыто прекрасной росписью.
Было на нём восемь башен, по величине соответствовавших огромным размерам корабля. Две стояли на корме, столько же на носу, остальные -- посередине. На каждой было по две выступающих балки с подъёмниками, над которыми были устроены проёмы, чтобы бросать камни в плывущих внизу врагов. На каждую башню поднималось по четверо тяжело вооружённых юношей и два стрелка из лука. Внутри башни всё было заполнено камнями и стрелами. Вдоль всех бортов шла стена с зубцами, а за ней -- настил, поддерживаемый трёхногими козлами. На настиле стояла катапульта, бросавшая камни весом в три таланта {78,6 кг} и копья в двенадцать локтей длиной. Машину эту построил Архимед; и камни и копья она метала на целый стадий {около 180 м}. За стеной были подвешены на медных цепях занавесы из плотно сплетённых ремней. К каждой из трёх мачт корабля было приделано по две балки с подъёмниками для камней; благодаря этому с мачт можно было бросать абордажные крючья и свинцовые плиты в нападающего противника. Корабль был обнесён частоколом из железных брусьев для защиты против тех, кто захотел бы ворваться на судно. Железные крючья, приводимые в движение механизмами, могли захватить вражеский корабль, силой повернуть его и поставить под удар метательных орудий. У каждого борта располагалось по шестьдесят вооружённых юношей; столько же окружало мачты и башни с подъёмниками. И на мачтах, на их медных верхушках, сидели люди; на первой -- трое, на каждой следующей -- на одного меньше. Рабы поднимали камни и дротики в плетёных корзинах при помощи ворота.
На корабле были четыре деревянных якоря и восемь железных. Брёвна для второй и третьей мачты были найдены легко; но дерево для первой мачты с трудом отыскал в горах Бруттия {области на юге Апеннинского полуострова} какой-то свинопас. К морю его доставил изобретатель Филей из Тавромения. Воду, которая скапливалась в трюме, хотя её набиралось очень много, отливал один человек при помощи изобретённого Архимедом винта.
Назвали корабль «Сиракусий», но когда Гиерон отослал его в Египет, он был переименован в «Александрида». На буксире за ним шли: первым -- керкур грузоподъёмностью в три тысячи талантов {около 80 тонн}, который и сам был весельным кораблём, а за ним -- рыболовные суда, поднимавшие по полторы тысячи талантов {около 40 тонн} каждый, и множество лодок...
Кроме тех, кого я уже упомянул, ещё шестьсот человек стояло на носу в ожидании распоряжений. Чтобы судить за совершённые на корабле преступления, был создан суд, состоящий из навклера {старшего кормчего}, кормчего и его помощника, командовавшего гребцами; судили они по сиракузским законам.
На корабль погрузили шестьдесят тысяч медимнов хлеба {примерно 3 200 куб. м}, десять тысяч глиняных сосудов с сицилийскими солениями, две тысячи талантов {52.4 тонны} шерсти и две тысячи талантов {52,4 тонны} прочих грузов, не считая продовольствия для плывших на нём людей.
Однако Гиерон услышал, что такой корабль либо вообще не сможет войти ни в одну гавань, либо не будет там в безопасности; тогда он решил послать его в дар царю Птолемею в Александрию {Египет}, потому что в Египте тогда не хватало хлеба. Так он и сделал: корабль был отведён в Александрию и там вытащен на берег (Афиней, Пир софистов: Корабль Гиерона)» [23, с. 459-462].
Для сравнения приводим фрагмент описания корабля Гиерона, выполненного другими автором и переводчиком:
«Корабль, вначале названный «Сиракузянка», был торговым, но его легко было превратить в боевой. Мощная катапульта, сооружённая по проекту Архимеда, находилась на палубе. Боевая машина метала каменные ядра до 75 кг весом на расстояние 160 метров. На трёх высоких мачтах {кроме парусов} находились крюки для захватывания вражеских судов. Огромные рычаги управляли крюками: схваченный крюками корабль вытягивался из воды, переворачивался и беспомощный шёл ко дну. Восемь боевых башен имела окованная свинцовыми пластинами палуба «Александрии». Каюта капитана была отделана редкими породами дерева, слоновой костью и позолочёной бронзой. Покои царя были украшены с неслыханной роскошью. Мозаичный пол изображал сцены Троянской войны. На борту корабля был даже сад, полный редкостных цветов и растений, и особый зал для гимнастических занятий. Статуи лучших мастеров стояли в нишах стен, в библиотеке лежали сотни рукописей... В трюмах «Александрии» было душно и темно. Прикованные к скамьям полуголые рабы-гребцы выполняли один и тот же утомительный и однообразный труд: гребли много часов подряд. Пронзительный свист флейты задавал темп гребли, сотни тяжёлых вёсел подымались и с равномерностью машины опускались в воду. Надсмотрщики зорко наблюдали за работой сотен гребцов, и удар бича указывал гребцу на его промах. Гребцы сменялись быстро в трюмах «Александрии». Умерший раб с тяжёлым камнем, привязанным к ногам, отправлялся на дно, а на его месте уже сидел новый гребец, прикованный той же цепью к той же скамье» [37, с. 114-115].
В Афинах конституция 403 года до н. э. просуществовала до самого конца афинской истории, но сами Афины после всех потрясений и разгромов уже не играли первостепенной роли в системе эллинских держав, сойдя на положение провинциального полиса. «Афины того времени, - по остроумному сравнению афинского оратора Демада, - были похожи на старушку, тихонько потягивающую свою микстурку и легонько бродящую, шлёпая туфлями» (Ксенофонт. Эллинские дела) [смотри: 4, с. 173 - 174].
«Чем шире развивалась... {афинская} демократия, соединяя свободу с трудом рабов и имея в рабах свой рабочий класс, тем смелее и резче становится этот индивидуализм, который только обострял соперничество в мире греческих государств, заставлял слабых прикрываться своим собственным бессилием, а сильных - более эгоистичным образом пользоваться своею силою и который довел наконец процесс распадения и взаимного ослабления до невозможного положения вещей, - пока, наконец, победы Александра {Македонского} не открыли совершенно новых путей и не открыли для всякой силы, стремления и дарования, для всякой энергии и предприимчивости неизмеримое поле плодотворной работы» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 18227-18228].
После разрушения Хеттского царства [XVI - XIII вв. до н. э.], начавшееся с XII века до н. э. передвижением греческих, фракийских и малоазийских племён, возникло [не позже VIII века до н. э.] могучее и очень богатое Фригийское царство, ядро которого находилось в долине реки Сангарии (ныне Саккарья), к западу от реки Галиса.
По Геродоту, фригийцы назывались бригами до тех пор, пока жили в Европе по соседству с македонцами, а после переселения в Азию переменили вместе со страной и имя бригов на фригийцев. В состав Фригийского государства входили также мушки (у греков – мосхи) – племя, говорившее, возможно, на кавказском языке картвельской группы. Ассирийские и греческие источники упоминают лишь два фригийских царских имени – Гордий и Мидас, легенды о которых рассказаны, соответственно, в главе 9 («Александр Великий») и в главе 11 («Мифы и поэмы») 4-й книги.   
К VI веку до н. э. Фригийское царство сменилось на не менее богатое Лидийское царство. Геродот указывает, что лидийцы (как их называли греки) первоначально назывались мэонами, и их язык, возможно, был в родстве с языком хеттов.
Центральная область долины реки Герма на западе Малой Азии называлась по-лидийски Сфарт, в греческой передаче – Сарды. В Лидии было высоко развито ювелирное ремесло (изготовление изделий из золота и слоновой кости) и ткачество (изготовление крашеных тканей).
Племена парсуа (персов), предки современных иранцев, жившие в южной части Иранского плоскогорья на территории Персиды (современный Фарс), как и мидийцы, покорились ассирийскому царю. Первой обрела независимость Мидия, разгромив Ассирийскую державу [615 - 605 гг. до н. э.]. Это совершил царь Мидии Киаксар (по-ирански – Хувахштра, 625 – 585 гг. до н. э.), перестроив мидийское племенное ополчение в организованное войско и опираясь на союз с Вавилонией. Воспользовавшись конфликтом между мидийским царём Астиагом и мидийской знатью, недовольной, повидимому, его политикой централизации государства, персидский царёк Кир II (по-персидски – Куруш, 558 – 529 гг. до н. э.) поднял восстание против мидийского господства. После трёхлетней войны Кир захватил в 550 году до н. э. власть над всей страной. Мидийскую державу сменила Персидская. Объединив после победы над Астиагом весь запад Ирана, Кир создал сильную армию, вербовавшуюся в основном из свободных общинников. Войско на древнеперсидском языке называлось словом «кара», означавшим также и «народ». В этом выражалась особенность общественного строя Персиды, сохранявшей ещё, подобно другим областям древнего Ирана, сильные пережитки общинных порядков. Греческая традиция восхваляла Кира как организатора персидской армии, не знавшей в течение более полустолетия поражений и подчинившей все страны Ближнего и Среднего Востока, несмотря на сравнительную малочисленность персов и мидян, общее число которых, наверное, не достигало миллиона  [смотри: 5, т. II, с. 21].
После 550 года до н. э. Лидийское государство царя Креза начало войну с покорившей соседнюю Мидию Персидской державой царя Кира и в 546 году до н. э. было ею разгромлено. Царь Крез Лидийский ассоциируется с теперешними меценатами и спонсорами. По дошедшим до нашего времени свидетельствам, он не был жестоким правителем, а, наоборот, благоволил к мудрецам и прослыл эллинофилом [смотри: 2, с. 575].
«К концу 539 года до н. э. Кир Великий, царь персидский и мидийский покорил Вавилонию. Под властью Персии оказались громадные территории западной Азии от границ Египта до Сыр-Дарьи. Спустя несколько месяцев специальным повелением Кир разрешил евреям вернуться в Иерусалим и отстроить Храм, чтобы поклоняться богу Яхве... Для персидского владыки, приверженца учения Зороастра, бог Израилев не более, чем местное божество, обитающее в заброшенном городке Иерусалиме, где-то на окраине империи. Он не лучше и не хуже других чужестранных божеств и заслуживает уважения, коль скоро ему кто-то поклоняется... Персы переняли зороастризм у мидийцев. На заре иранской цивилизации Зороастр призывал своих последователей терпимо относиться к верованиям других людей. Следуя этому завету, Кир каждому позволял молиться по-своему... Кир готовился к покорению Египта и хотел заселить полумёртвую Иудею верными слугами...» [19, с. 178].
К середине VI века до н. э. власть персов признали переднеазиатские государства: Лидия, Фригия, Вавилон и Египет [525 г. до н. э.]. Персия вобрала в себя большинство стран Ближнего Востока и Малую Азию. Во второй половине VI века до н. э. и Финикия была включена в Персидскую державу, хотя финикийские города и теперь сохранили своё самоуправление и своё значение богатых центров торговли. Финикийский флот составлял опору персидского могущества на море [смотри: 5, т. I, с. 497, с. 591 - 594].
«Персидская держава Ахеменидов в период от Кира {558 - 529 гг. до н. э.} до Ксеркса {486 - 465 гг. до н. э.}, сына Дария, то есть приблизительно в течение 100 лет, представляла мощную силу, державшую в повиновении все народы Древнего Востока и претендовавшую на господство над Эгейским морем и островами... В отношении социально-политической организации Персия не создала ничего нового, но развила и расширила государственные формы, уже известные Египту и Ассиро-Вавилонии... Централизация власти в Персии, как и вообще во всех восточных государствах, имела более формальный, чем реальный характер... Официальной религией Персии была религия Заратустры – солнечного бога. История мира в религиозной концепции персов представлялась борьбой двух богов – Ормузда, олицетворявшего принцип добра, и Аримана, олицетворявшего принцип зла. В этой борьбе, согласно персидским религиозным представлениям, принимают участие не только боги, но и люди. Через четыре «мировых периода» по 3 тысячи лет каждый настанет всеобщее воскресение мёртвых и произойдёт страшный суд. Борьба добра со злом, Ормузда с Ариманом, кончится победой Ормузда» [48, с. 88 - 90].
Согласно Геродоту, узурпация царской власти магом-самозванцем Гауматой должна рассматриваться как переход власти в государстве от персов снова к мидянам. Смерть Камбиса (он умер в июле 522 года до н. э. на пути из Египта в Иран, при каких-то таинственных обстоятельствах) укрепила власть Гауматы. Известно, что он являлся представителем мидийского жречества. Бехистунская надпись сообщает, что Гаумата приказал разрушить святилища – по всей вероятности центры родовых культов – и отнял у кары (народа) «по общинам» пастбища, имущество и «домашних людей» (как полагают некоторые исследователи – рабов). Очевидно, Гаумата в интересах мидийской знати и с целью нанесения ущерба персидским воинам-общинникам пытался разрушить сохранившуюся ещё общинную организацию.
Геродот рассказывает, что «маг разослал по всем народам своего царства распоряжение о свободе от военной службы и от податей на три года» и что, когда он погиб, «все в Азии жалели о нём, за исключением самих персов».
Наибольшее недовольство реформы Лжебардии вызвали у войска Западного Ирана и у персидской знати, примыкавшей к царскому роду Ахеменидов. Враждебные Гаумате силы на западе Ирана возглавил 27-летний военачальник Дарий, сын Гистаспа. С помощью шести других представителей персидской племенной знати он организовал убийство мага Гауматы [522 г. до н. э.], находившегося тогда в Мидии. Вступив на престол, Дарий восстановил родовые святилища персов, разрушенные самозванцем, вернул отнятые у кары скот и пастбища. Очевидно, Дарий восстановил привилегированное положение войска, в котором служили все свободные люди Западного Ирана, и лишил страны, завоёванные Киром (Старшим) и Камбисом, тех льгот, которые были им дарованы Гауматой. События начала своего царствования Дарий увековечил на Бехистунской скале. Эта скала является последним отрогом горной цепи, окаймляющей на востоке долину Керманшаха, к северу от древнего Элама. Здесь, на большой высоте, клинописным слоговым письмом была вырезана большая надпись в 400 строк на древнеперсидском языке и её переводы на эламский и аккадский языки. Над надписями был изваян рельеф, изображающий Дария, торжествующего над связанным магом Гауматой и восемью вождями мятежных областей. Восстановление династии Ахеменидов вызвало восстания в западных (Элам и Вавилония) и восточных (Маргиана) областях страны. Особенно широким было народное восстание в Маргиане, вспыхнувшее против знати ещё при Гаумате. Маргиана была разгромлена в декабре 522 года до н. э. с беспредельной жестокостью: непокорная Дарию область была в буквальном смысле залита кровью; число убитых повстанцев превысило 55 тысяч человек; в плен было взято всего лишь 6 572 повстанца.
В Бехистунской надписи Дарий хвастливо заявляет, что в течение одного лишь года он одержал 19 побед, захватил в плен девять «царей» и полностью восстановил Персидскую державу. Для историков несомненно, что расцвет державы Ахеменидов связан с его именем. Дарий I [521 - 486 гг. до н. э.], основатель династии Ахеменидов, стремился привлечь на свою сторону местное жречество. В угоду жрецам Мардука он сделал Вавилон одной из столиц своей державы наряду с Персеполем, Сузами и Экбатанами. В надписи Уджагорресента сообщается о восстановлении Дарием школы врачей в Саисе; при этом Уджагорресент особо подчёркивает, что Дарий включил в неё «книжниками» «сыновей мужа» (то есть знатных) «и не было среди них сыновей бедняков». Дарий реставрировал также ряд египетских храмов и возвратил им те доходы, которые были отняты у них Камбисом {[529 - 522 гг. до н. э.], старшим сыном царя Кира}. Подобно фараонам, сатрап персидского царя назначал жрецов, следя за тем, чтобы в их число не попали нежелательные лица. Не меньшую заботливость проявлял Дарий и по отношению к греческим храмам в Малой Азии. Когда наместник западной части Малой Азии Гадат не посчитался с привилегиями, дарованными царём храмам, Дарий пригрозил ему своей немилостью: «за то, что ты скрываешь моё расположение относительно богов, ты, если не переменишься к лучшему, испытаешь мой справедливый гнев...» [смотри: 5, т. II, с. 31 - 32].
Платёжной и разменной монетой в Персии служил золотой дарейк, равнявшийся 1/300 весового таланта (то есть около 10 золотых рублей). Однако основной формой обмена в Персии, как и вообще на Востоке, в течение всей истории оставался натуральный обмен. Денежный размен на золото вступал в силу лишь при расплате с наёмниками и при расчётах с другими государствами. Персидское государство и сам царь были изобретательны, как и Египетское, Ассиро-Вавилонское или любое другое из восточных деспотий, в отношении фискальной (налоговой) политики. Геродот, один из главных наших источников по истории Персии эпохи Ахеменидов, рассказывает чрезвычайно любопытный и характерный для фискальной политики персов факт. В одной из восточно-персидских областей были проделаны в горе шлюзы, регулировавшие течение воды. Шлюзы запирались зимой и открывались летом во время засухи. С целью получения денег царь держал шлюзы взаперти до тех пор, пока население орошаемых водой местностей не собиралось у ворот дворца и с плачем и стоном не выпрашивало у царя разрешения открыть шлюзы. Шлюзы не открывались до тех пор, пока не уплачивалась в казну пошлина в виде подарка царю за его «благодеяния» (Геродот. История...).
Особенно разорительной для областей, подвластных персам, была откупная система, то есть отдача на откуп сбора налогов товариществам откупщиков. Во главе этих товариществ обычно становились банки, одним из таковых был Вавилонский банк «Мурашу и сыновья» (о котором историки узнали из археологических раскопок в Вавилоне). Банк уплачивал в казну определённую сумму, а затем эту сумму с лихвой «выколачивал» из зарегистрированного в особые податные списки населения (кадастры). Знаменитая римская откупная система была не более как продолжением и повторением персидской и вообще восточной практики. Оставшаяся после чеканки монет часть золота переплавлялась в слитки и хранилась в царских сокровищницах (тезаврах). Подобно средневековым королям эпохи Каролингов, персидские цари подолгу не оставались на одном месте. Они постоянно перекочёвывали со своей свитой, жёнами и детьми из одной столицы в другую. Из Суз в Экбатаны (ныне Хамадан), из Экбатан в Персеполь, в Пасаргады и т. д. К каждому царскому двору приписывалось определённое количество деревень, обязанных поставками и барщиной на дворец. Так например, горная Каппадокия поставляла 1 500 лощадей, 2 000 мулов, 50 000 овец, а Лидия – вдвое больше. Наиболее развитыми экономически были приморские города Персидского залива и Средиземноморского побережья. Первое место занимали города Финикийского побережья [смотри: 4, с. 89].
«Население Южного Закавказья – армяне – по своему происхождению связано с древним индоевропейским населением Малой Азии и Армянского нагорья. Предками армян, называвших себя хайями, были обитатели страны Хайаса, известной из хеттской клинописи. Эта страна была расположена в долине Верхнего Евфрата и к востоку от неё. Этническое наименование «армяне» ведёт своё происхождение от племён арме, живших к югу от Армянского Тавра. Впервые название «Армения» («Армина») встречается в Бехистунской надписи Дария I. В период упадка государства Урарту и позже хайи-армяне проникли вглубь Армянского нагорья и ассимилировали урартские племена.
На рубеже VII и VI веков до н. э. мидяне разрушили государство Урарту и подчинили себе все земли к западу от него вплоть до реки Галиса. Несмотря на ожесточённую борьбу, воспоминания о которой сохранились у Ксенофонта и в армянском эпосе, армянам не удалось полностью освободиться от мидийского владычества.
В середине VI века до н. э. мидян сменяют персы. После смерти Камбиса Армения ещё раз попыталась свергнуть чужеземное иго, но и на этот раз её сопротивление было сломлено. Известную роль в этом сыграл, повидимому, частичный переход армянской знати на сторону персов: характерно, что против восставших армян царь Дарий посылает их знатного соотечественника Дадаршиша. С этого времени Армения прочно вошла в состав державы Ахеменидов...
Экономика Армении долгое время зиждилась в основном на натуральном хозяйстве. Существенное значение в её дальнейшем развитии имело то обстоятельство, что через территорию армян шла так называемая «царская дорога» - важнейшая артерия караванной торговли. Местная торговля находилась почти полностью в руках чужеземцев - вавилонян и арамеев» [5, т. II, с. 157 - 158].
В Персидскую державу вошли и греческие города Лидии и Малой Азии. Греческие и финикийские города пользовались автономией, имели свои городские советы, возглавляемые представителями торгово-ремесленной знати и назначенным персидским царём наместником-тираном. Из персидского протектората города извлекали огромную пользу. В их руках находилась вся посредническая торговля между Западом и Востоком, чем и объясняется расцвет малоазийских городов в VII – II столетиях до н. э. Развитию торговли и промышленности греко-финикийских городов способствовали обширность территории, обилие и разнообразие сырья, золотая валюта и относительное спокойствие в государстве.
Персия – типично восточное государство – представляла собой смесь как в этнографическом отношении, так и во всех других отношениях. В ней свободно уживались самые различные нации, говорящие на самых различных языках, и самые разнообразные порядки. Золотая валюта, государственная почта, рационально поставленная бюрократия, письменность, строгая отчётность и т. д. уживались с примитивнейшими формами быта и натурального хозяйства [смотри: 4, с. 89 - 90].   
«В так называемой Накширустемской надписи «А» дан список стран и народов, входивших в состав Персидской державы. Из них семь, упомянутые в списке последними, были, повидимому, завоёваны войсками Дария I после 517 года до н. э. Среди них прежде всего названы «саки, которые за морем», отождествляемые с саками-массагетами, населявшими территорию к востоку от Аральского моря. В той же надписи сохранилось свидетельство о покорении персами фракийцев – народа, жившего в Европе, к западу от проливов, соединяющих Чёрное и Эгейское моря. Этот народ, согласно Геродоту, при единодушии среди его племён «был бы неодолим и могущественнее всех народов»...
{Фракия в персидских надписях называлась «Скудра».}
Полководец Дария – Мегабаз завоевал затем греческие города на северном побережье Эгейского моря, и, таким образом, в число подвластных Ахеменидов народов попали и «щит носящие ионийцы» [5, т. II, с. 32].
«В широко разбросанной, разноязычной, разнообразной по своим культурным и идеологическим традициям державе, чрезвычайно слабо спаянной в экономическом отношении, не могла создаться единая государственная религиозная система... Первые Ахемениды – приверженцы старого иранского культа Ахурамазды – признавали и поддерживали в Вавилоне, Палестине, Египте, Малой Азии местные культы. Об этом говорит нам вся деятельность Кира, Камбиса (до восстания в Египте), Дария I. Положение существенно меняется при Ксерксе. Боясь освободительных движений в покорённых странах, Ксеркс... идёт в некоторых случаях на замену местных культов культом общеиранского божества Ахурамазды. Это не означало, однако, введения монотеизма {единобожия} и полного исчезновения других божеств того же иранского пантеона. Даже Дарий I в своих надписях, обращаясь всё время к Ахурамазде и только его называя по имени, глухо упоминает и «всех других богов». Артаксеркс II рядом с культом Ахурамазды вводит во всём царстве культ богини плодородия Анахиты и солнечного божества – Митры. Эти божества упоминаются и в надписях последующих царей. В Иране и Средней Азии культ Ахурамазды, с поклонением огню и дуалистическим {двойственным} учением о борьбе доброго и злого начала, - культ, связанный с учением магов, - стал той основой, на которой впоследствии выросла религия зороастризма. Учения, связывавшиеся с «пророком» Заратуштрой, повидимому, уже в то время получили распространение, хотя имя Заратуштры не упоминается в надписях времени Ахеменидов. Старые местные культы, разумеется, тоже продолжали жить. Таким образом, в ахеменидские времена в Персидской державе при официальном культе одного главного божества (иногда нескольких), поддерживаемым профессиональными жрецами-магами и основанном на древних иранских верованиях, существовало большое количество других культов. Характерно, что маги при Ксерксе, как впоследствии и при Александре Македонском, обычно не отрицали чужих культов. Известны даже случаи совместного богослужения магов с жрецами других божеств. Следует отметить, что за пределами собственно Ирана следы культа Ахурамазды обнаруживаются только ещё в восточной части Малой Азии, в Закавказье и Средней Азии; нет никаких следов введения этого культа в ведущих странах Передней Азии и в Египте... Время персидского владычества было временем оформления догматической религии иудаизма. В целях проповеди этой религии перерабатывается старая иудейско-израильская литература, оформляется канон {церковное установление} Библии. К этому периоду относятся речи поздних «пророков», связанные с построением Иерусалима, и исторические книги, приписываемые организаторам иерусалимской общины – Эзре и Неемии (Нехемии), в которых события излагаются с точки зрения иерусалимского жречества, приводятся подлинные арамейские документы персидской царской администрации. Эти сочинения составлены на древнееврейском языке, в то время как в качестве разговорного языка в Палестине всё более укрепляется арамейский. В религии иудаизма мы наблюдаем новое явление, обусловленное не только внутренней историей самих иудеев, но и влиянием официальных идеологических течений в Персидской державе. Если ранее бог Яхве выдвигался как главный, а затем как единственный бог только для своей страны, причём не отрицалось и существование богов других стран, то теперь Яхве начинает выдвигаться в качестве всеобщего бога, как небесная параллель единому царю Азии, претендовавшему на то, чтобы быть царём мира. Правда, Яхве прямо не отождествляется с Ахурамаздой, но уже Кир, которому иудейское жречество было обязано созданием своего самоуправляющегося храмового государства, недвусмысленно отождествлялся с мессией – помазанником бога, ожидаемым царём-избавителем. Сама идея ожидания грядущего полубожественного избавителя имелась и в религии Ирана. Существует предположение, что за такого избавителя пытался выдавать себя Ксеркс I» [5, т. II, с. 205 - 207].
Наступали тяжёлые времена для персидской державы: в Малой Азии развёртывалась династическая борьба между законным наследником персидского престола Артаксерксом и его братом Киром Младшим.
«Серьёзнее сделалась опасность, когда по смерти Дария II [427 - 494 гг. до н. э.] его младший сын Кир поднял знамя восстания против старшего - Артаксеркса II, который уже надел на себя тиару. Кир, родившийся не до вступления отца на престол, как его брат, но когда его отец был уже царём, считал себя обладателем таких же законных прав, в силу которых Ксеркс наследовал некогда Дарию; ещё отец послал его, любимца матери Париатиды, караном в Малую Азию и сделал его, повидимому, «владыкой» над сатрапиями Каппадокией, Фригией и Лидией; между тем как прежние сатрапы на морском берегу, Тиссаферн и Фарнабаз, во время жестокой борьбы между Афинами и Спартой поддерживали из соперничества друг с другом то одно, то другое государство, Кир, следуя бесспорно верной в интересах своего государства политике, быстро и решительно стал на сторону Спарты. Даже по свидетельству греков, этот молодой князь был полон ума, энергии и военных талантов и отличался свойственной его народу строгостью характера; он мог показать спартанцу Лисандру парк, который он почти весь создал собственными руками; и когда последний недоверчиво посмотрел на его золотую цепь и богатые одежды, Кир поклялся Митрой, что он каждый день не садится за стол, пока не исполнит своего долга относительно полевых работ и воинских упражнений. Он научился понимать и ценить военное искусство и храбрость греков; то обстоятельство, что, главным образом, его помощь доставила Лисандру победу над Афинами, что с падением Афин наступил конец морскому господству, наносившему до сих пор тяжёлый урон персидскому царству, и что Спарта изъявила положительное согласие на возвращение Персии греческих городов Азии, делало, по его мнению, безопасным навербовать как ядро войска, с которым он думал овладеть подобавшим ему царством, 13 000 греческих наёмников, пёструю смесь из всех греческих государств, вослед которым Спарта потом прислала в Исс еще 700 гоплитов. Тиссаферн, сатрап Ионии, личный враг Кира, своевременно послал предостережение в Сузы; Артаксеркс выступил против мятежника со всеми войсками своего царства; на границе Вавилонии при Кунаксе произошло сражение. После победы греков на их крыле Кир с 600 всадниками бросился на окружавших царя 6000 всадников, прорвался через их ряды, бросился на самого царя и ранил его, но затем пал под ударами царя и его телохранителей. Рану царя вылечил его врач, грек Ктесий. Гарем Кира тоже попал в руки царя, и в числе пленниц - две гречанки, доставленные их родителями к царевичу в Сарды; одной из них, милетянке, удалось убежать в лагерь греков, другая, прелестная и образованная Мильто из Фокеи, перешедшая в гарем персидского царя, впоследствии, как рассказывают греки, долго играла в нём значительную роль. Внешне день Кунаксы {401 г. до н. э.} восстановил могущество персидского царя. Но о глубокой дезорганизации свидетельствовало уже то, что перед самым сражением много знатных персов перешло из царского войска к мятежнику; опасным симптомом было и то, что кучка греков на поле битвы рассеяла и разбила несчётное войско царя, что затем, пройдя в боевом порядке по всему царству, она достигла берегов Понта. Неужели организация государства была настолько слаба, что неприятельское войско могло так безнаказанно пройти три или четыре сатрапии с их пограничными крепостями? Мятежник не мог бы никогда миновать проходов Тавра, если бы сатрап Киликии, принадлежавший к древнему местному роду Синесшв, если бы персидский флот, бывший под начальством египтянина Тама, исполнили свой долг. Но главным образом то, что Кир, имевший слишком обширную власть в передних сатрапиях, проникнутых по окружавшим их берегам греческим элементом, мог привлечь к себе на службу такую массу греческих воинов, показывало, что эти сатрапии требовали более внимательного и строгого надзора, чем прежде. Была ошибочна не система сатрапий; это была ошибка центральной власти, что караны и сатрапы могли привыкнуть заниматься политикой за свой собственный счёт, управлять как независимые территориальные владетели и создавать из тиранов городов, откупщиков податей и щедро одаряемых любимцев партию своих приверженцев, дававшую им достаточно силы для угроз вверху и гнёта внизу» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17529-17532].
После гибели Кира Младшего в сражении при Кунаксе (севернее Вавилона) туземные войска Кира немедленно перешли на сторону Артаксеркса, греческие же наёмники (которых оставалось немногим более 10 тысяч) оказались вдали от родины в окружении врагов. Обстоятельства сложились так, что во главе греков оказался Ксенофонт (ученик и последователь Сократа, будущий историк), отправившийся из Афин к Киру Младшему в 403 году до н. э. после падения «тирании тридцати». Проявив недюжинные полководческие способности Ксенофонт сумел вывести отряд греческих наёмников через Персию к Чёрному морю и в 400 году до н. э. передал его спартанскому царю Агесилаю. Этот поход известен в истории как «поход 10 тысяч».
{Историческую роль этого похода трудно переоценить. По общепринятому мнению, «поход 10 тысяч греков» продемонстрировал слабость персидской державы и вдохновил потом греков и македонян в лице Филиппа II и Александра III – Александра Македонского (Александра Великого) повести борьбу против персидского владычества. Менее внимания обращается на то обстоятельство, что передача Ксенофонтом отряда греческих наёмников спартанскому царю Агесилаю «высветила» для современников и роль сократовской гетерии в общегреческих делах. Повидимому, участие какой-то части влиятельных греков в персидском династическом конфликте на стороне Кира при их проспартанской позиции сыграло роковую роль для некоторых представителей этой части: Алкивиада, Сократа, и, на склоне лет, самого Ксенофонта.}
В правление Артаксеркса II [404 - 359 гг. до н. э.] Персидская держава потеряла обширные территории.
«На Кипре вскоре после Анталкидова мира вспыхивает восстание царька Эвагора, поддержанное египтянами, которые помогли также и малоазийскому племени писидийцев в борьбе с персами. В Сирии восстаёт [365 г. до н. э.] сатрап Ариобарзан.
В последние годы правления Артаксеркса II почти все западные сатрапии отпали от Ахеменидов. В этом «великом восстании сатрапов», возглавленном сатрапом Каппадокии Датамом, приняли участие Оронт – сатрап Армении, Ариобарзан – правитель города Даскилея в Малой Азии, египетский фараон Тах, некоторые финикийские города, а также киликийцы, писидийцы и ликийцы.
Царствование Артаксеркса III Оха [358 - 338 гг. до н. э.] наполнено упорной борьбой с восставшими племенами и непокорными сатрапами. При этом обе воюющие стороны всё чаще прибегают к помощи наёмных воинов-греков. Артаксеркс III усмиряет восстание в Малой Азии, Сирии, Финикии, Палестине, на некоторое время восстанавливает власть персов в Египте. Он пытается для обуздания мятежных сатрапов лишить их права держать самостоятельные войска. Может быть, в результате этих стремлений упрочить центральную власть Артаксеркс III и был убит своим приближённым – главой придворной клики евнухом Багоем» [5, т. II, с. 208 - 209].
Персидский царь Дарий III, которого судьба поставила на пути македонского царя Александра, пришёл к власти в период упадка его родины, Персидской державы. Свою корону он получил только вследствие всеобщего разложения государства.
Артаксеркс III вернул западную часть царства, потерянную Артаксерксом II в результате «великого восстания сатрапов», но легкомысленно доверил власть в государстве одному из придворных – Багою. Этот страшный евнух был визирем царя. Человек грубый и жестокий, коварный и хитрый, он был великим специалистом в искусстве отравления соперников. Он убрал со своего пути царя и его сыновей. Багой пощадил только юного Арсеса (Оарса), чтобы править страной от его имени [338 - 336 гг. до н. э.]. Но Оарс показался Багою опасным. Он уничтожил его в Сузах вместе со всем семейством и стал подыскивать более ничтожного «наследника». Таким показался ему Кодоман, представитель одной из боковых линий ахеменидского дома, которому он и позволил занять персидский трон под именем Дария III [336 - 330 гг. до н. э.].
Однако всё произошло не так, как рассчитал Багой. Дарий превзошёл его в коварстве, и отравитель сам умер отравленным. Дарий III стал царём в 44 года. Его родителями были родными братом и сестрой. Такой брак в Персии считался особенно почётным. Сам Дарий тоже был женат на родной сестре и имел от неё детей.
{Эту восточную традицию продолжил сын полководца Александра Македонского Птолемея Лага, правителя Египта [с 323 г. до н. э.], царя Египта под именем Птолемея I Сотера [305 - 283 гг. до н. э.], Птолемей II Филадельф, правивший в Египте с 283 по 246 годы до н. э. Птолемей II вторым браком женился на своей сестре Арсиное; в этом отношении египетский царь-македонец стал ещё ближе к богам, поскольку родственные браки были обычным делом на небесах, где обитали, по греческим легендам и мифам, олимпийские боги.}
Будучи раньше сатрапом в Армении, Дарий мало соприкасался с греками. Став царём, он остался иранским рыцарем; правда, к его рыцарскому облику прибавилось самодовольство восточного паши. Дарий был дальновидным политиком и немало сделал для того, чтобы предупредить и отразить нападение македонян. Но Дарий не мог победить Александра: противник имел огромное превосходство сил. Кроме того, военные решения зависели не от Великого царя, а от его греческого полководца. Ещё Артаксеркс II поручил грекам командовать войсками на Западе империи, и с тех пор персидские цари не могли обходиться без греческих стратегов и без наёмников. Какую роль могли играть эти полководцы, видно на примере Ментора и Мемнона.
Имя Ментор в наше время употребляется в нарицательном смысле: наставник, воспитатель. Здесь имеется ввиду не тот Ментор, о котором поведётся рассказ, а Ментор из греческого эпоса – воспитатель Телемаха, сына Одиссея (царя Итаки в поэме Гомера «Одиссея»). В течение ряда поколений во главе сатрапии, называемой Геллеспонтской Фригией, стояла одна знатная персидская семья. Она отличалась добропорядочностью, рыцарскими нравами и верностью царю. К этой сатрапии относились греческие города Троады. Правители сатрапии подружились с эллинами и приобщились к их культуре. Во время вступления на трон Македонии Филиппа II [359 г. до н. э.] главой этого рода и персидским наместником провинции был достойный Артабаз. Он женился на гречанке знатного присхождения с острова Родоса. Артабаз приблизил к себе её юных братьев (Ментора и Мемнона) и передал им в управление несколько городков в Троаде. Братья стали родоначальниками правящих там династий. Вскоре Артабаз оказался вовлечённым в водоворот «великого восстания сатрапов». После первых успехов восставших ему пришлось оставить свою родовую область и бежать. Вместе с Мемноном и всей семьёй он нашёл [352 г. до н. э.] убежище у Филиппа Македонского. Через десять лет подросли одиннадцать сыновей и десять дочерей Артабаза, рождённые его родосской женой. Дети получили греческое образование, представлявшее собой удивительную смесь иранской и европейской культурных традиций. Александр, сын царя Филиппа II, познакомился с ними ещё мальчиком. Сам Артабаз рассказывал Александру о своей родине и персидских обычаях.
«Вспоминал ли ... {Александр} об этом позже, когда, став царём {и победителем персов}, начал пропагандировать в Сузах {резиденции персидских царей} слияние македонской и иранской знати?», - пишет Шахермайр [48, с. 81].
Ментор не мог привыкнуть к спокойной жизни в Македонии. Он покинул страну и предложил свои услуги в качестве наёмника мятежным египтянам. Когда египтяне потеряли всякую надежду на успех, Ментор оставил их и поступил на персидскую службу. Он сумел выдвинуться при покорении персами Египта, а могущественному Багою однажды спас жизнь. Вскоре Ментор занял почётную должность, предоставлявшую ему большие права. Он управлял греческими городами и предводительствовал в войне за восстановление власти персов в прибрежной Ионии (Малая Азия).
В 342 году до н. э. Ментору удалось добиться от Оха {так называли царя Персии Артаксеркса III [358 - 339 гг. до н. э.]} ещё одной милости – прощения и права вернуться на родину брату Мемнону и шурину Артабазу. На первых порах Артабазу пришлось отказаться от своей родной провинции. Его направили в Сузы. Но вскоре Артабаз приобрёл такой авторитет, что его старшему сыну отдали в управление провинцию, некогда принадлежащую их роду. Мемнон остался в свите Ментора, и братьям вернули их владения в Троаде. Как в военном, так и в политическом отношении правление Ментора было весьма успешным. Однако друга Аристотеля, Гермия, он не любил и стал виновником его гибели [342/341 г. до н. э.]. Спустя несколько лет Ментор умер, и командование перешло к Мемнону. Это произошло в весьма печальное для Персии время. Артаксеркс III Ох был убит Багоем, а македонский царь Филипп II стал гегемоном Греции. Став стратегом-автократором Коринфского союза, Филипп возглавил поход против Персидского царства. Когда весной 336 года до н. э. передовой отряд македонян под командованием Пармениона и Аттала из Эфеса начал завоевание Ионии, Мемнон располагал лишь четырёхтысячной армией и небольшим флотом. Приблизительно в мае 336 года до н. э. в Сузах Багой убрал нового царя Оарса (Арсеса). Багой и Дарий III, которого он возвёл на трон, вскоре поняли грозившую им с Запада опасность и начали вооружаться, но убийство Филиппа II летом 336 года до н. э. избавило их, как они думали, от забот. Мемнон решил, что наступил момент для выступления против македонян. Он оттеснил противника к побережью, проявив себя искусным полководцем, превзойдя даже опытного Пармениона. В результате действий Мемнона Кария вновь подчинилась Великому царю. Дарий III, избавившись от Багоя, стал ещё более рьяно агитировать против македонского влияния в Греции. Когда же Александр объявил, что намеревается продолжать наступательные планы Филиппа, в Сузах осознали серьёзность положения и приступили к довооружению армии и строительству флота в Леванте [смотри: 48, с. 80 - 83].
{Такова вкратце история воцарения последнего представителя Ахеменидов и ранних отношений Александра с персами благодаря знакомству с семьёй Артабаза.}
«Западную часть Балканского полуострова населяли иллирийцы, восточную – фракийцы. Однако здесь обитали и другие племена, занимавшие особое положение.
К ним относились и македоняне... Видимо, они принадлежали к той же ветви индоевропейцев, что и греки, однако слишком рано отделились от неё. Это были своего рода деревенские родичи эллинов... Естественно, что эллины не признавали македонян своими родственниками, как, впрочем, и македоняне греков, особенно в те времена, когда благодаря Филиппу и Александру стали царить над миром» [48, с. 10 - 11].
«Известно, что первый из наиболее энергичных македонских царей – Александр I носил прозвище Филэллин («друг эллинов»)... Александр I принял участие в Олимпийских играх... Успехи Александра оказались на уровне достижений лучших эллинских спортсменов... Свою любовь к эллинам Александр I проявил, участвуя в героической борьбе греков с персами, закончившейся победой Эллады. Часть добычи, отнятой у мидян, он пожертвовал в Дельфийское святилище, а как участник Олимпийских игр, воздвиг свою статую на берегу Алфея. Известно, что часть изгнанных из Микен {остров Крит} граждан Александр I принял в Македонии, предоставив им земли. Он слыл покровителем искусств, и сам {поэт} Пиндар гостил у него...» [40, с. 19].
Знаменитый греческий поэт Пиндар [522/18 - 442 гг. до н. э.] - классик хоровой лирики. Из его творчества сохранились, кроме фрагментов, 45 эпиникиев (од в честь победителей на общегреческих спортивных играх), носящих религиозный характер. В одах Пиндара выражен этический кодекс родовой аристократии. На русский язык их переводили М.В. Ломоносов, Г.Р. Державин и другие поэты.
По гипотезе английского учёного Николаса Гэммонда древняя столица Македонии Эги располагалась возле теперешней македонской деревушки Вергины в Северной Греции. После многолетних работ греческих археологов под руководством профессора Салоникского университета Манолиса Андроникоса (которые начались в 1938 году, а потом продолжились с 1949 года по 1977 годы) эта гипотеза подтвердилась. Найденные при раскопках остатки строений носили следы разрушений, датируемых началом III века до н. э. Это совпадало с известным историческим фактом: именно в этот период в Македонию вторглись войска Пирра, царя Эпира, который нанёс поражение македонскому царю Антигону II Гонату. Эги была захвачена и разграблена. Та же участь постигла и могилы македонских царей. Вскоре Антигон Гонат освободил столицу. Учёные считают, что, вероятно, он и распорядился насыпать Большой курган над местом погребения предков, который также стал местом раскопок археологов [смотри: 55, с. 50].
«Наибольшее проявление филэллинства можно отметить полвека спустя, в связи с деятельностью царя Архелая. Его столицей уже были не Эги, а Пелла, расположенная в бухте, глубоко врезавшейся в прибрежную полосу. Архелай поручил известному греческому художнику Зевксису украсить свой дворец фресками, превратив его в одну из прославленных достопримечательностей Македонии. Он привлёк в свой дворец самых известных греческих художников, скульпторов и поэтов. Пелла стала культурным центром, конкурирующим с Афинами. Не случайно последние годы жизни Еврипид провёл в Пелле. Его творческий гений, последний раз вспыхнувший в «Вакханках», несомненно, был вдохновлён македонским духом. К самым ярким проявлениям деятельности царя Архелая следует отнести учреждение им проводившегося в Дионе пышного празднества в честь Зевса. Сочетание атлетических и художественных состязаний во время этих празднеств должно было объединить в Дионе славу Олимпийских игр и афинских Великих Дионисий. Не исключено, что Еврипид написал своего «Архелая» специально для такого празднества в Дионе» [40, c. 19 - 20].
По сведениям древних авторов, Сократ не принял ни подношений ряда правителей, ни приглашений посетить их страну. Такие предложения, как сообщают, исходили от македонского царя Архелая, а также от правителей Фессалии и Лариссы.
К Архелаю Македонскому, к Скопасу Краннонскому, к Еврилоху Ларисейскому Сократ относился с презрением, не принял от них даров и не поехал к ним [смотри: 2, II 25].
«Приглашение со стороны Архелая кажется весьма вероятным. Архелай, правивший Македонией в 419 - 399 годах до н. э., остро переживал культурную отсталость своей страны по сравнению с соседней Грецией и стремился привлечь в свою новую столицу Пеллу эллинские знаменитости. Его предложение приняли, в частности, Агафон, Еврипид, Зевксис, Тимофей Милетский, Херил Самосский и другие. Но для Сократа подобный шаг совершенно исключался» [20, с. 84].
Среди последующих правителей Македонии особенно поклонялся греческой культуре и искусству Пердикка III... Он даже попытался привлечь в Пеллу Платона, но философ, сделав не слишком удачный выбор среди своих учеников, послал туда Евфрая. Последний стал играть при дворе значительную роль, но не пользовался симпатией. Его поведение вызвало толки: мол, на царские пиры теперь приглашают только гетайров {«друзей», «товарищей»}, знающих толк в философских материях и высшей математике... Глубоко чуждыми македонянам оставались сами основы греческого полиса с его гражданской жизнью. По-видимому, Аргеадов совершенно не интересовала эта сторона эллинской жизни. Пелла не стала греческим городом, и македоняне не имели никаких оснований для создания группировок олигархического и демократического толка» [48, с. 20].
После гибели Пердикки III в битве с иллирийцами в 359 году до н. э. македонским царём был провозглашён Аминта, не достигший ещё шести лет. Юный Филипп был назначен опекуном малолетнего царя, как единственный из Аргеадов, оставшийся в живых после смерти его брата Пердикки. Филипп, сын неукротимой Евридики, с детства опасался своей матери. Позднее, во времена великого фиванского стратега и военного реформатора Эпамипонда, он в качестве заложника попал в Фивы. Там он познакомился с Элладой столь основательно, как никто из македонян. Вплоть до гибели Пердикки Филипп был его сподвижником. Теперь он в свои 23 года стал регентом государства, стоящего на краю гибели [смотри: 48, с. 22].
«То, что произошло в действительности, можно отнести к самым удивительным событиям истории. Юноша, взяв в свои руки руль правления, сумел купить дружбу пеонов и фракийцев ценными дарами, а расположение Афин – дешёвыми обещаниями. Филипп выиграл время для того, чтобы собрать и вооружить войско...
С 10 000 пехотинцев и 600 всадниками он напал на Пеонию, выступил против иллирийцев и разбил их всех в жестоких боях...
В течение последующих лет ему удалось расширить владения Македонского государства... Македония сделалась великой балканской державой, простершейся от Ионийского моря до Понта... Доходы от фракийских золотых рудников позволили Филиппу содержать самую большую и боеспособную армию, когда-либо существовавшую в Европе... С удивительным мастерством привлекал он с помощью звонкой монеты на свою сторону полисы, сеял измену в рядах своих противников и рано или поздно затевал с ними войны. Благодаря перевесу в военной силе он покорил их всех, причём Афины даже не успели начать войну. Он разрушил такие центры как Потидея, Мефона, Аполлония, Олинф, а возможно, и Стагиру. Остальные города, особенно важный для него Амфиполь, он включил в состав своего государства в качестве подвластной территории... К 350 году до н. э. всё побережье оказалось в руках Македонии. Беспримерные успехи Филиппа дают возможность понять, почему народ решил облечь регента в царский пурпур. Общевойсковое собрание лишило трона малолетнего Аминту и передало царскую власть в руки наиболее достойного. Это, повидимому, произошло в 357 году до н. э., ещё до брака Филиппа с Олимпиадой и, во всяком случае, до появления на свет Александра в 356 году до н. э. Филипп относился к своему подопечному очень лояльно: оказывал ему почести, а позже даже породнился, выдав за Аминту одну из своих дочерей... Царство Филиппа было первым крупным государственным образованием в Европе и из-за обширности занимаемой территории выглядело совсем непохожим на эллинские государства» [48, с. 22 - 24].
{В наше время Республика Македония (центр – город Скопье) занимает незначительную часть исторической области Македонии. Македонцы – народ, принадлежащий к южной славянской группе; большая его часть – православные, меньшая – мусульмане. Во второй половине XX века их численность едва превышает 1,5 млн. человек.}
Оценку македонских царей -- Филиппа II и Александра III (Александра Великого) -- даёт в своей книге Ф. Шахермайр (раздел «Филипп как тип властителя):
«Отец и сын редко бывают одинаково одарёнными. Однако Филипп и Александр и как правители, и как полководцы оказались в одинаковой степени на высоте. И тем не менее Александр во многом не походил на своего отца {тем более, что генетически Филипп и Александр, скорее всего. не были родственниками}... Между отцом и сыном {!?} лежала глубокая пропасть... Филипп сохранял верность обычаям своих предков... Всё, к чему он стремился, не выходило за рамки традиционных понятий... В силу этого Филипп никоим образом не опережал хода времени; он был жнецом уже созревшей жатвы... Величие Филиппа заключалось в том, что он никогда не стремился обогнать своё время, не вёл азартной игры с невозможным и не ставил перед собой неразрешимых задач. В этом и заключено различие между отцом и сыном {!?}, ибо Александр -- человек, штурмующий всё и вся, не связанный ни с прошлым, ни с традициями, ни с национальными обязательствами, ни с общественным мнением, ни с возможностями и задачами своего времени... Александру были присущи представления о величии и о роли, которую он должен был сыграть. Если кругозор Филиппа ограничивался интересами Македонии и Греции, то Александр видел себя властителем безграничного мира, считая Македонию лишь небольшой его частью...
Различие между Филиппом и Александром можно проследить на примере их полководческого искусства. Хотя Филипп был в этом отношении учеником Эпаминонда, а Александр -- своего отца {!?}... тем не менее оба всегда находили собственное оригинальное решение. Можно ли научиться искусству полководца? Трудно ответить на этот вопрос. Во всяком случае, по сравнению с Эпаминондом Филипп далеко продвинулся вперёд. Это, во-первых, создание знаменитой {именно «македонской»} фаланги и комбинированное использование её вместе с тяжёлой конницей и легковооружённой пехотой... Во-вторых, проведение походов в тяжёлых условиях холодной и снежной зимы. В-третьих, характерная для Балкан война в горных условиях. Но особенно заслуживало внимания введение дальнобойной артиллерии, изобретённой ещё в Сиракузах для осадной войны. С помощью такого войска отец, а позднее сын {!?}, нанося молниеносные удары, могли осуществлять свои планы сражений, искусно используя тактику «балканских обходов», умело предвосхищать планы врага. Как Александр, так и Филипп всегда находились в первых рядах, подавая пример личным бесстрашием. Филипп не раз был ранен, а под Мефоной он даже лишился глаза. Согласно древнемакедонскому обычаю, царь не должен был уступать никому в воинской доблести. Будучи похожим в этом отношении на отца {!?}, Александр как полководец принципиально от него отличался. В сражениях проявлялись его незаурядные способности стратега, благодаря чему он всегда достигал намеченной цели и побеждал. Филипп же предпочитал сражаться с помощью дипломатии, пропаганды, не гнушался и подкупом. В отличие от Александра он предпочитал отыскивать у врага слабое место. Когда же дело доходило до решающего удара, то хотя в конечном счёте он и одерживал победу, но на пути к ней был готов и на отступление. «Я отступил подобно барану, чтобы сильнее ударить рогами», - сказал Филипп, дважды побеждённый фокидянами... Александр нападал на противника, как бог войны, и в первом бою добивался успеха. Филипп же сражался с врагом как равный ему по силе. Филипп был великим мастером политической игры, он никогда не ставил на карту всё ради победы и предпочитал развязать тот или иной узел, а не рубить с плеча. Он напоминал гомеровского Одиссея и как хороший воин, и как мастер хитросплетённой интриги. Недаром его отрочество прошло в Фивах. Став царём, он одолел греков острым умом и их же оружием. Будучи блестящим психологом, Филипп искусно сглаживал все шероховатости, поддерживал друзей, склонял на свою сторону колеблющихся и таким образом обманывал противника. Ни один  политик не владел до такой степени искусством принципа divide et impera {«разделяй и властвуй» (с латинского)}, не умел столь виртуозно использовать пропаганду, обман, отвлекающие маневры. Он ловко и гибко приноравливался к ситуации, будучи то простодушным, то хитроумным, гуманным или жестоким, скромным или величественным, сдержанным или стремительным. Иногда Филипп делал вид, что отказался от своих намерений, но на деле просто ждал подходящего момента. Он мог казаться безучастным, но в действительности скрывал свои намерения. Он всегда точно рассчитывал действия противника, в то время как последний никогда не мог предугадать его планов. Всё это сложное искусство дипломатии было совершенно чуждо натуре Александра, который вообще не признавал чужих государств, а следовательно, и дипломатических отношений с ними. Он не желал действовать по принципу «живи сам и давай жить другим». Александр хотел всех осчастливить, но на свой манер: всё, что он сам считал наилучшим, должно было стать благом и для других. Для него существовал лишь один вид внешнеполитических отношений -- безоговорочная капитуляция. Дипломатической ловкости Филиппа соответствовали его внешняя привлекательность и личное обаяние. В определённом отношении его можно было назвать «светским человеком», которого трудно было застать врасплох. В нём было что-то от ионийцев и что-то от деятелей Ренессанса, и только какое-то рыцарство выдавало в нём македонянина. Филипп слыл блистательным оратором, острота и блеск его ума вызывали восхищение. Он был остроумен с греками, обходителен с женщинами, а в сражениях увлекал всех за собой. Во время пиров Филипп умел вовремя пустить в ход шутку. Однако он всегда оставался верен себе. При всех перипетиях своей политики Филипп никогда не забывал о великих примирительных целях, служил им, добиваясь их разрешения, отличаясь при этом трудолюбием, прилежанием, терпением, настойчивостью и в то же время молниеносной реакцией. В противоположность Филиппу у Александра невозможно обнаружить склонности к маневрированию, приспособляемости к обстоятельствам и самоограничения. Александр склонен был приспосабливать не себя к обстоятельствам, а обстоятельства -- к себе. По характеру Алекасндр никак не напоминал Одиссея. Скорее его можно  было сравнить с Ахиллом -- его блистательными победами, великим одиночеством и бешеным гневом.
{Ахилл, или Ахиллес, сын царя мирмидонян Пелея и морской богини Фетиды, в греческой мифологии один из величайших героев Троянской войны. Стремясь сделать своего сына неуязвимым (таким образом дать ему бессмертие), Фетида по ночам закаляла его в огне, а днём натирала амброзией. Согласно другой версии, Фетида купала Ахилла в водах подземной реки Стикс, чтобы таким образом сделать его неуязвимым, и только пятка, за которую она его держала, осталась уязвимой (отсюда идёт выражение: «ахиллесова пята», иносказательно -- слабая сторона, уязвимое место). Оскорблённая вмешательством Пелея в её манипуляции, богиня покинула мужа. Тогда Пелей был вынужден отдать сына на воспитание кентавру Хирону, который выкормил Ахилла внутренностями львов, медведей и диких вепрей, обучил игре на сладкозвучной кифаре и пению. Фетида, зная, что её сыну предопределено судьбой погибнуть под Троей, спрятала Ахилла на острове Скиросе среди девушек, одев в женские одежды. На острове Ахилл тайно вступил  в брак, а Феникс, брат Европы, обучил его красноречию и военному делу. Когда ахейские вожди узнали предсказание жреца Калханта, что без участия Ахилла поход под Трою обречён на неудачу, они отправили на Скирос посольство во главе с Одиссеем. Одиссей хитростью обнаружил Ахилла: он велел своим воинам сыграть сигнал тревоги -- девушки разбежались, а Ахилл схватился за оружие. Так Ахилл стал участником похода на Трою. Во главе ополчения мирмидонян на 50 кораблях в сопровождении своего верного друга и побратима Патрокла, учителя Феникса и сына Неоптолема (или Пирра) Ахилл прибыл в Авлиду. Во время осады Трои Ахилл совершил много подвигов (особенно преуспев в разорении близлежащих городов и убийстве местных героев, за что навлёк на себя гнев Аполлона), но на 10-м году осады, рассорившись с предводителем греков Агамемноном, перестал принимать участие в войне. После гибели друга Патрокла Ахилл примирился с Агамемноном, и в поединке убил Гектора, сына Приама, последнего царя Трои. Ахилл одержал победу над Гектором, зная от матери, что это предвещает его собственную гибель. Насытив свою неистовую ярость, Ахилл выдал Приаму за большой выкуп тело Гектора. В следующих сражениях Ахилл победил пришедших на помощь троянцам царицу амазонок Пенфесилею и вождя эфиопов Мемнона; он ворвался в Трою и здесь, у Скейских ворот, погиб от двух стрел троянского царевича Париса (второго сына Приама от Гекубы), виновника Троянской войны. Стрелы Париса направлял ставший врагом Ахилла Аполлон: первая стрела, попав в пяту, лишила Ахилла возможности устремиться на противника, и Парис сразил его второй стрелой в грудь.
Ранее, на свадьбе Пелея и Фетиды богиня раздора Эрида подбросила собравшимся гостям яблоко с надписью «прекраснейшей» («яблоко раздора»). Из-за этого яблока возник спор между Герой, Афиной и Афродитой. Богини обратились к Зевсу, а Зевс отправил их в сопровождении Гермеса на гору Иду, где Парис, пасший свои стада, должен был решить, которая из богинь самая прекрасная. Гера предлагала ему власть и богатство, Афина -- мудрость и военную славу, Афродита -- красивейшую женщину на земле в жёны. Парис отдал яблоко Афродите. С тех пор Афродита всегда покровительствовала ему, а Гера и Афина -- были враждебны.
Парис при содействии Афродиты похитил Елену, жену спартанского царя Менелая, что и вызвало войну греков с троянцами. Парис, прозвище которого -- Александр -- свидетельствует о храбрости, согласно «Илиаде», во время войны с греками вёл себя трусливо. Париса, как похитителя чужой жены, ненавидели греки, а сами троянцы тоже его ненавидели, видя в нём причину бедствий родного города. В конце Троянской войны Парису с помощью Аполлона удалось убить Ахилла, но сам он был ранен отравленной стрелой Филоктета и в мучениях умер от этой раны.
Филоктет, царь Мелибеи и Фессалии, был одним из женихов Елены. Он получил лук и отравленные стрелы от Геракла за то, что оказал последнюю услугу знаменитому герою -- поджёг погребальный костёр.
Ряд фактов (похищение Елены, победа над Ахиллом, победа в состязаниях над всеми своими братьями и т. д.) заставляют полагать, что в преданиях, положенных в основу «Илиады», Парис играл значительно более важную роль, чем в гомеровской поэме.}
В заключение можно сказать, что Филипп не был апокалипсическим разрушителем старого мира. Он лишь стремился усовершенствовать тот мир, из которого вышел сам, в нём оставаясь... Мечты Александра были направлены далеко в будущее. Он не нашёл объекта для усовершенствования, поэтому ему оставалось лишь разрушить и уничтожить старое, чтобы его мечта стала реальностью.
И тем не менее одно качество было свойственно обоим -- бесконечная преданность своим целям, своим широким замыслам, с той разницей, что у Александра сама цель и её творец слились воедино... Филипп интуитивно ощущал ту опасность, которая таилась в жестоком произволе, порождаемом безграничной властью, и поэтому предпочитал по возможности обходиться без грубых форм принуждения. Александру же была уготована более тяжёлая участь -- стать разрушителем ради насаждения нового, а это не исключало жестокости. Таким образом, в Александре на протяжении всей его жизни боролись две силы -- любовь к созиданию и дух разрушения...» [48, с. 35 - 38].
Многие лучшие философы погибли при столкновении с «сильными и богатыми»: Сократ - с Анитом и Критием; Каллисфен - с Александром Македонским, Пифагор - с Килоном, Анаксарх - с критским сатрапом Никокреонтом, Анахарсис – со своим братом, скифским царём Кадуидом и т. д.
К давним временам восходит традиция, которой следуют «сильные и богатые»: приглашать «к своему двору» мудрецов или философов. И Платона тоже приглашали, но не только тираны или властители (как сицилийские Дионисии).}
В 371 году до н. э. фиванцы одержали победу над Спартой в битве при Левктрах, и это стало концом гегемонии Спарты в Греции. В 370 году до н. э. от власти Спарты была освобождена Мессения, и в Аркадии фиванцы основали город Мегалополь. Платон был приглашён Фивами в законодатели города (вспомним ещё раз законы Солона и города Солы). Платон не принял этого приглашения, «поняв, что блюсти равенство они (аркадяне и фиванцы) не согласны» [смотри: 2, III 23].
Возможно, что если бы фиванцы назвали основанный город Платонополем, философ принял бы их предложение.
«Призывали Платона в качестве законодателя и кириняне» [16, с. 188].
Диоген Синопский «в ответ на приглашение Кратера (соправителя Антипатра) явиться к нему, … сказал: «Нет, уж лучше мне лизать соль в Афинах, чем упиваться в пышных застольях Кратера» [2, VI 57].
Стильпон Мегарский знаменит ещё тем, что «настолько превосходил всех изобретательностью и софистикой, что едва не увлёк в свою мегарскую школу всю Элладу. Филипп Мегарский пишет об этом дословно так: «У Феофраста он отбил Метродора - теоретика и Тимагора из Гелы, у Аристотеля Киренского - Клитарха и Симмия, и даже среди самих диалектиков он сманил Пеония из Аристидовой школы {Мегары}, а Дифила Боспорского, сына Евфанта, и Мирмека, сына Эксенета, вышедших спорить против него, сделал своими страстными приверженцами». Кроме них увлёк он и перипатетика Фрасидема, опытного физика, и ритора Алкима, первого из всех эллинских ораторов, и Кратета уловил он в свои сети, и многих иных, и даже Зенона Финикийского. На редкость искушён он был и в политике» [2, II 113 - 114].
«В Афинах, говорят, он так привлекал к себе внимание, что люди сбегались из мастерских поглядеть на него. Кто-то сказал ему: «Тебе, Стильпон, дивятся, как редкому зверю! - «Не зверю, - ответил он,- а как настоящему человеку» [2, II 119].
Стильпон «был слушателем кого-то из учеников Евклида; некоторые говорят, будто он слушал даже самого Евклида {у него укрылись Платон и другие после гибели Сократа}, а также Фрасимаха Коринфского, который, по словам Гераклида, был другом Ихтию» [2, II 113].
Гераклит говорит, что учеником его был даже Зенон {Китийский}, основатель стоической школы» [2, II 120].   
Стильпон Мегарский был тоже в почёте у Птолемея и не понёс вреда от Деметрия Полиоркета, от которого к тому же Птолемею вынужден был бежать Деметрий Фалерский (из Фив в Беотии). У Диогена Лаэрция о Стильпоне написано так: «К нему благоволил, говорят, даже Птолемей Сотер: завладев Мегарами, он предлагал ему денег и приглашал с собою в Египет. Но Стильпон денег взял лишь малую часть, от поездки отказался и удалился на Эгину {остров в центре Саронического залива, рядом с островом Саламин, напротив афинского порта Пирей} до тех пор, пока царь не отплыл прочь. Точно так же и Деметрий {Полиоркет - Градоосаждатель}, сын Антигона, захватив Мегары, распорядился охранять дом Стильпона и возвратить ему разграбленное добро; но когда он спросил у него перечень его убытков, Стильпон заявил, что убытков не было: воспитания у него никто не отнял и знания его и разум остались при нём. А, рассуждая с царём о благодеяниях, он так пленил его, что сделал своим приверженцем» [2, II 115].
Такова «история» рождения знаменитой сентенции: «omnia mea mecum porto» («всё моё ношу с собой») [смотри: 2, с. 508, примеч. 109].
Современником Александра Македонского и диадохов был поэт Менандр [342 - 292 гг. до н. э.]. Он родился в Афинах в очень богатой семье. По античным свидетельствам, Менандр отказался переехать в Александрию, куда его приглашал царь Птолемей I Сотер [305 - 283 гг. до н. э.]. Он прожил всю жизнь со своей верной подругой Гликерой в приморском пригороде Афин, в Пирее. Менандр погиб, утонув в пирейской бухте во время купанья. О его творчестве ничего не было известно. В 1905 году в Египте при раскопках была найдена рукопись с большими фрагментами четырёх комедий Менандра («Герой», «Третейский суд», «Отрезанная коса» и «Самиянка»).
В 1956 году один швейцарский коллекционер купил на рынке в Александрии папирус с текстом комедии «Брюзга». Из письма Менандра Гликере: «Получил я от египетского царя Птолемея письмо, где он усиленно просит и зовёт меня к себе, по-царски обещая мне, как говорится, целые горы всех благ земных; зовёт он меня и Филемона {создателя новой аттической комедии [умер в 262 году до н. э.]}; говорит, что и ему отправлено такое же письмо, да и сам Филемон прислал мне его, конечно не столь сердечное и менеее блестящее -- не такое, как было написано Менандру.
Но что касается его письма, пусть он сам смотрит и думает; и я не стану ожидать чужих советов, но ты, Гликера, всегда была и теперь будешь, клянусь Афиной, всем для меня: твоё мнение для меня решает всё, ты -- мой ареопаг и гелиэя {суд присяжных в Афинах}.
Я прилагаю тебе здесь письма царя, чтоб не забивать тебе головы и чтобы не пришлось тебе два раза читать одно и то же и в моём, и в его письмах. Но я хочу, чтобы ты знала, что я решил ему написать.
Плыть туда и уехать в Египет, в такое огромное и далёкое отсюда царство, чуть не на краю света, клянусь всеми двенадцатью богами, к этому у меня душа не лежит. Даже если бы Египет лежал вот на этом соседнем острове Эгине, то и тогда мне не пришло бы на ум, покинув моё царство любви в твоём сердце, жить без Гликеры, среди толпы египтян, в многолюдном одиночестве. Гораздо приятнее и менее опасно для меня быть верным слугой твоих палат, чем толкаться во дворцах всех этих сатрапов и царей, где опасно всякое свободное слово, унизительна лесть, неверно счастье. На Терикловы чаши {знаменитого гончара Терикла из Коринфа [V век до н. э.]}, на кархесии {кубок, расширяющийся сверху и снизу} и золотые кубки, на все богатства в их дворцах, что у них считается за великое благо, я не сменяю ни ежегодного «Праздника кувшинов» {в день этого праздника состязались в том, кто больше выпьет вина нового урожая}, ни зрелищ на Ленеях {на прадники Леней ставились комедии и трагедии}, ни вчерашней дружеской беседы, ни гимнастических упражнений в Ликее {в Ликее, за городскими воротами Афин, находился гимнасий}, ни святынь Академии {здесь речь идёт об алтарях богов в саду Академа близ Афин}, нет, клянусь Дионисом и его вакхическим плющом {плющом увенчивался победитель на театральных состязаниях в честь Диониса}, быть увенчанным которым я желаю больше, чем диадемой Птолемея, особенно когда в театре сидит и смотрит на меня Гликера.
Где в Египте увижу я народное собрание и голосование? Где толпу народа-правителя, так свободно выражающую свою волю? Где фесмофетов {афинских архонтов}, плющом увенчанных в священных шествиях? Где увижу народное собрание, оцепленное канатом? Где выборы, где Хитры {«Праздник горшков», когда Гермесу и Дионису жертвовали горшки с вареными бобами}, Керамик {квартал горшечников в Афинах}, рынок, судилище, прекрасный акрополь {кремль}, великих богинь, мистерии, соседний Саламин, узкий морской пролив и его песчаный берег, где Марафон -- одним словом всю Грецию в Афинах, всю Ионию, все Кикладские острова {на юге Эгейского моря}?
И, отказавшись от всего этого и вдобавок ещё от Гликеры, я отправлюсь в Египет набирать себе золото, серебро, богатство? А с кем я буду им пользоваться? С Гликерой, которая отделена от меня столькими морями? А без неё разве всё это богатство не будет для меня бедностью? И если я услышу, что свою великую любовь она перенесла на другого, разве все эти сокровища не станут для меня простой золой? И, умирая, всю мою скорбь унесу с собою, богатства же попадут в руки тех, кто властен чинит беззакония. И, подумаешь, великое счастье жить вместе с Птолемеем, с сатрапами, со всеми этими ничтожествами, чья дружба непостоянна, а вражда опасна!» (Алкифрон, Письма: Книга четвёртая -- Письма гетер) [23, с. 431-432].
Откровенно и сильно написано письмо Менандра; не попало ли оно к его недоброжелателям? не разгневался ли на комедиографа всесильный Птолемей? своей ли смертью ушёл из жизни поэт? Увы, ответов на эти вопросы, скорее всего, мы уже не найдём.
Зенона Китийского приглашал македонский царь Антигон II Гонат, вступивший на престол в 276 году до н. э.
«Вот каково было письмо Антигона (приводимое Аполлонием Тирским в сочинении о Зеноне): «Царь Антигон философу Зенону шлёт привет. Удачею и славою, как мне думается, я выше тебя, но разумом и воспитанием ниже, равно как и тем совершенным счастьем, какое ты имеешь в обладании. Оттого и рассудил я предложить тебе приехать ко мне, полагая, что ты не откажешь мне в моей просьбе. Постарайся же так или иначе быть при мне - ты ведь понимаешь, что будешь наставником не для меня одного, а для всех македонян, вместе взятых. Кто наставляет царя Македонии и ведёт его по пути к добродетели, тот заведомо и всех его подданных будет готовить к тому, чтобы стать хорошими людьми. Ибо каков правитель, таковы обычно становятся должным образом и подданные».
Зенон отвечал ему так: «Царю Антигону Зенон шлёт привет. Мне дороги твоя любовь к знанию, поскольку ты отдаёшь предпочтение воспитанию истинному и благополезному, а не пошлому и развращающему нраву. Кто обращается к философии, отступясь от хвалёного наслаждения, в котором иные юноши размягчают свои души, - в том заведомо жива не только врождённая, но и добровольная наклонность к благородству. А когда врождённое благородство в должной мере окрепнет от упражнения и нелицеприятного поучения, то ему уже нетрудно прийти к овладению совершенной добродетелью. Однако тело моё сковано старческою немощью, ибо мне уже восемь-десят лет; и потому быть при тебе не под силу мне, а посылаю я к тебе некоторых из моих товарищей по занятиям: душевной силой они не ниже меня, телесной же много меня выше; приблизь их, и ты не отстанешь от достигающих совершенного счастья».
И он послал к Антигону Персея {из Кития} и Филонида Фиванского; о том, что они живут у царя, упоминает и Эпикур в письме к брату Аристобулу» [2, VII 7 - 9].
«А когда Зенон умер, Антигон, говорят, сказал: «Какого я лишился зрителя!» Тогда-то он и поручил Фрасону просить афинян пожаловать Зенона гробницей на Керамике. Однажды его спросили, чем он восхищается в Зеноне; он ответил: «Тем, что, сколько он ни получал от меня дорогих подарков, я ни разу не видел его ни надменным, ни униженным» [2, VII 15].
«Когда Птолемей {Птолемей III Эвергет [246 - 221 гг. до н. э.], Египет} обратился к Клеанфу {преемнику Зенона Китийского} с просьбой приехать к нему (в Александрию) или кого-нибудь прислать, то Сфер {слушатель Клеанфа} поехал, а Хрисипп {слушатель Зенона, ученик Клеанфа} уклонился {остался в Афинах}… Был… {Хрисипп}, повидимому, безмерно надменен: среди стольких своих сочинений он ни одного не посвятил ни одному из царей… » [2, VII 185].
Легендарный царь Лидии Крез [отец его - царь Лидии по имени Алиатт [605 - 560 гг. до н. э.], о котором уже упоминалось], приглашал к себе в гости не только Солона, но и Анахарсиса, Питтака, других известных мудрецов. Почитаем их письма - ответы царю.
Анахарсис - Крезу: «Царь Лидян! Я приехал в эллинскую землю, чтобы научиться здешним нравам и обычаям; золота мне не нужно, довольно мне воротиться в Скифию, став лучше, чем я был. И вот я еду в Сарды {столица Лидии}, ибо знакомство с тобою значит для меня весьма многое» [2, I 105].
Питтак - Крезу: «Ты зовёшь меня в Лидию посмотреть на твоё изобилие - но я, и, не видя, верю, что сын Алиатта - многозлатнейший из царей. Ехать в Сарды мне корысти нет, ибо денег мне не надобно - на себя и на друзей у меня хватает. И всё же я приеду - ради общества такого гостеприимца, как ты» [2, I 81].
Из древних сообщений известно, что Крез отправил в Дельфы оракулу храма Аполлона «золотые кирпичи» (то есть слитки из золота в форме кирпичей).
Один из предшествующих Крезу ливийских царей -- Гигес [VIII - VII века до н. э.] -- тоже был сказочно богат, и в древности «богатство Гигеса» вошло в поговорку (Либаний, Моя жизнь, или О моей судьбе) [смотри: 23, с. 585].
Поликрат Самосский [вторая половина VI века до н. э.], тиран, выше всех сокровищ ценил свой перстень. О Поликрате существует рассказ Геродота, а о его перстне -- легенда. После того как, повествует Геродот, имущество Поликрата увеличилось и слава о нём разошлась по всей Ионии и по всей Элладе, он открыл блестящую военную политику, располагая 180 кораблями и тысячью стрелками из лука. Он покорил множество островов, и взял много городов на суше. Все покорённые страны и народы он грабил и разорял, руководствуясь принципом, что среди покорённых он скорее приобретает друзей, если вернёт отнятые у них земли и богатства, нежели если совсем оставит их в покое (Геродот, III, 38-45) [смотри: 4, с. 73].
В легенде о перстне говорится: Поликрат хвалился всем, что его перстень возвращается к нему, чтобы с ним (перстнем) не случилось, и в доказательство бросил его в море; целый и невредимый перстень Поликрату принесли рыбаки: они нашли его в брюхе пойманной рыбы.
Неподкупленный македонским царём Филиппом II Ксенократ «также и потом, будучи послан к Антипатру {верховному стратегу Европы (после смерти Александра Македонского)} для переговоров об афинских пленниках, взятых в Ламийской войне,... в ответ на приглашение к обеду произнёс такие стихи:
О Цирцея, какой же пристойность и правду любящий
Муж согласится себя утешать и питьём и едою
Прежде, пока не увидит своими глазами спасенья
Спутников?... {строки из поэмы Гомера} - и Антипатр, оценив меткость этих слов, тотчас отпустил пленников» [смотри: 2, IV 9].
Цирцея (Кирка) у греков – волшебница с острова Эя. Одно из её многочисленных волшебств – превращение прекрасной девушки по имени Скилла (Сцилла) в морское чудовище. Другое: напоив и накормив спутников Одиссея, Кирка обратила их в свиней, а самого Одиссея целый год удерживала на своём острове (намекая на это, Ксенократ и отказался от угощения, желая поспешить освободить пленных афинян).
В современном языке Цирцея – обольстительная красавица.
«Антипатр, говорят, в бытность свою в Афинах обратился к ... {Ксенократу} с приветом. Но он отозвался не раньше, чем договорил свои рассуждения до конца... От Антипатра он также не принял подарков (как пишет Мирониан в «Сравнениях»)» [2, IV 8, 11].
В умении «преподнести себя» и искусстве политики Аристотель, судя по всему, превосходил Платона. То, что не получилось у Платона с Сиракузами, сумел довести до благоприятного для себя результата Аристотель в Ассе и Атарнее: соправителем тирана Евбула стал его друг Гермий. Деталей «превращения раба в правителя» мы не знаем. Может быть, что-то хотели узнать об этом персы, когда пленили и затем казнили Гермия [342/341 г. до н. э.]. Только много лет спустя историки установили (и об этом уже написано выше), что истинным виновником его гибели был Ментор из семьи Артабаза, находившийся на службе персидского царя; он управлял греческими городами в прибрежной Ионии (на островах у западного побережья Малой Азии) [смотри: 40, с. 83].
В Афинах активно действовала «македонская партия». Её основателем считается афинский финансист Эвбул, стремившийся вместе с единомышленниками упрочить связи и войти в соглашение с северными странами.
«На той же точке зрения защиты интересов афинской торговли стоял популярный афинский адвокат Эсхин, секретарь Эвбула, лидера македонской партии. К Эвбулу и Эсхину примыкал популярный командир афинских войск Фокион, стратег, стоявший за союз с Македонией по военным соображениям. Теоретическое оформление македонской партии дал знаменитый греческий философ Аристотель, македонец по происхождению, друг македонского царя Филиппа... С наибольшей обстоятельностью программа македонской партии изложена в «Ареопагитике» [380 г. до н. э. Исократа, афинского адвоката и ритора, профессора красноречия... В письмах к Филиппу, в так называемых «филиппиках», Исократ указывает македонскому царю на его высокую историческую роль освободителя эллинского народа от всех бед и несчастий как внешних, так и внутренних... Во главе антимакедонской партии стоял знаменитый афинский трибун Демосфен [384 - 322 гг. до н. э.]. Демосфен был горячим приверженцем афинских демократических учреждений и к тому же владельцем большого оружейного эргастерия {рабской мануфактуры}… {К} антимакедонской партии принадлежали известный афинский финансист Ликург (соперник Эвбула), адвокат Гиперид и много других представителей афинской интеллигенции» [4, с. 273 - 279].
«Поскольку греческие государства не в силах были подняться над своими бедами, то, казалось, существовал лишь один путь к спасению - достичь объединения народа вокруг какого-нибудь «великого избавителя». Ещё Ксенофонт в своей «Киропедии» предугадал необходимость появления подобной личности. Однако совершенно чётко и ясно это сформулировал только Исократ. Он сказал, что великая личность должна поднять мир городов-государств над мелкими раздорами и взаимным недоверием и объединить их панэллинской идеей» [48, с. 28].
Как греческим философам и политикам удалось «направить» могущество Македонии в желаемом ими направлении и что из этого вышло, подробно и ярко написал Фриц Шахермайр в труде «Александр Македонский» [48].
Авторы биографии «Платон--Аристотель», опираясь на сведения из Плутарха, пишут: «Героический ореол вокруг деяний Александра сложился очень быстро, но вряд ли Аристотель принимал участие в неумеренном прославлении своего ученика. Мы можем предположить, что на первых порах мнение Аристотеля, может быть, приближалось к тому, которое спустя четыреста лет выразил в одном из своих сочинений Плутарх Херонейский. Жизнь Александра с её стремительным взлётом и победоносным шествием по дальним странам всегда воспринималась как особое благоволение судьбы к тому, кого считали сыном самого Зевса. Однако спустя четыреста лет после смерти Александра Македонского нашёлся историк и философ, а именно знаменитый Плутарх, который парадоксально утверждал обратное, приводя множество убедительных аргументов в защиту своего тезиса. Оказывается, как считает Плутарх в трактате «О судьбе или доблести Александра», Александр не был баловнем судьбы, обычно ниспосылающей своим любимцам неожиданные и незаслуженные благодеяния. Вся жизнь Александра полна тяжких подвигов, наподобие тех, что в давние времена совершил мифический Геракл. Хотя Александр объединяет в себе достоинства самых выдающихся деятелей древности – Кира, Агесилая, Фемистокла, Перикла, Брасида, Филиппа и знаменитых гомеровских героев, он отличается от них всех преодолением бесчисленных препятствий, которые ставила на его пути судьба, враждебная ему так же, как она была враждебна Гераклу. Александр был не только беспредельно мужествен и храбр, но разумен, благочестив, скромен, щедр, умерен, обладал огромным жизненным опытом, хранил верность друзьям, ценил искусство и науки, добивался заслуженных успехов неустанными трудами. Однако все эти добродетели не спасали Александра от непреклонной судьбы, преследовавшей его злобой и ненавистью. Александр много раз был на краю гибели, а ранениям его не было числа. Он получал страшные удары от копий, стрел, мечей, камней, рычагов осадных машин. При переходе через Граник его шлем раскололся от удара меча, который чуть не раскроил ему голову; в Газе дротик пронзил его плечо; в Мараканде стрела раздробила ему ногу так, что кость торчала наружу; в Гиркании камень с такой силой поразил его в шею, что Александр почти потерял зрение; при Ассакане индийский дротик ранил его в пятку; при Иссе сам Дарий нанёс ему рану в бедро ударом меча; в Маллах стрела в два локтя длиной прошла сквозь его грудь.
И тем не менее Александра неизменно вопреки судьбе спасала его личная доблесть, а также мужество, преданность и любовь друзей, охотно жертвовавших жизнью ради своего повелителя. Единственной недеждой Александра на спасение и успех были его собственные добродетели, а отнюдь не упования на судьбу.
Плутарх убеждённо защищает мысль о том, что военная доблесть и вообще добродетели Александра оказались результатом философского воспитания. В походе на Персию он черпал силы для победы скорее в уроках Аристотеля, а не в могуществе своего отца, царя Филиппа. Именно в философии он находил источник храбрости, упорства, величия, хотя никогда ничего не сочинял и не занимался философскими спорами, следуя за Пифагором, Сократом, Аркесилаем или Карнеадом в Академии или Ликее. И тем не менее, как утверждал Плутарх, Александр – подлинный философ, действенно осуществлявший свои идеи. В отличие от Платона, создавшего умозрительно только одно идеальное государство, так никогда и не осуществившееся, Александр основал среди варварского мира семьдесят городов, посеяв там семена греческих справедливых законов, уничтожавших дикость, грубость и произвол властителей. «Законы» Платона мало кто читает, а законодательством Александра пользуются тысячи и тысячи людей. Александр питал глубокую привязанность к Аристотелю, особенно выделял философа Анаксарха, учившегося у Демокрита, щедро одаривал Пиррона и Ксенократа, друга Платона, почитал Диогена-киника, ученика которого Онесикрита сделал даже своим навархом. Однако пиетет перед Аристотелем не мешал Александру идти своим путём, не следуя указаниям учителя, предлагавшего держать себя с варварами как хозяину и видеть в них животных или растения, а не соратников и друзей. Блестящие афоризмы и острые мысли Александра, достойные Сократа, Платона и Пифагора, не мешали его практической философии, целью которой было объединение греков и варваров. Если знаменитый философ-стоик Зенон в своё время только выдвинул идею единого человеческого общества, то Александр воплотил эту идею в жизнь. Греки и персы, эллинство и Восток, Европа и Азия были ему одинаково дороги, что проявлялось даже в одежде и привычках, когда Александр стал носить полуперсидский и полугреческий царский наряд, или усваивал образ жизни завоёванных народов. За этими как будто внешними атрибутами скрывалась идея о равенстве всех народов, о единой слаженной общности, где нет различия между победителями и побеждёнными, но все соединяют свои жизни, обычаи, нравы, семьи как в одной дружеской чаше. Доблесть Александра как раз и заключалась в том, чтобы воплотить философию в жизнь, взвалив на себя ношу, достойную не просто царя, но бога, а именно, собрать все народы в один мир, некий единый космос (heni cosmoi cosmesanta pantas anthrepoys), связанный общностью власти и обычаев» [18, с. 282 - 284].
«В биографии Александра Плутарх пишет: «Часто незначительный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека», поэтому он уделяет много внимания моральным качествам того или иного героя и значительно меньше – ходу исторических событий» [60, с. 90].
Сказанное выше о добродетелях Александра и о его благородных целях вовсе не значит, что не следует обращать внимание на отрицательные черты его натуры и те стороны его деятельности, которые никак нельзя причислить к благодеяниям.
Поэтому в литературных источниках времён Александра и последующих эпох можно найти полярные мнения оценки Александра и его деятельности. Александр всё-таки не бог, а человек и поэтому, как говорится в таких случаях, «ничто человеческое ему не чуждо». Примером отрезвляющего взгляда на Александра служит следующее суждение.
«Подозрительность и жестокость, презрение к окружающим и боязнь заговоров появились у Александра {которого потомки прозвали «Великим»} только после того, как он достиг могущества, которым не обладал до него ни один человек. И даже хорошие качества Александра под влиянием лести и всеобщего поклонения переродились: честолюбие перешло в тщеславие, смелость в безрассудство, гордость в манию величия» [21, с. 223].
«Несомненно, оказавшись на вершине власти, царь ощущал себя таким же полновластным, абсолютно непогрешимым правителем, как и восточные деспоты (Дарий, Саргон или Сесострис).
{Саргон (по-аккадски - Шаррукин) – имя царя города Аккада (левый берег Евфрата), объединившего [около 2369 года до н. э.] Двуречье (Аккад и Шумер); Сесострисом Геродот называл египетского фараона Сенусерта [XIX век до н. э.]. Саргон отличился и тем, что первый стал называть себя «царём четырёх стран света», так как он увеличил свои владения со всех сторон своего государства.}
Но то, что у восточных правителей было следствием их принадлежности к правящей династии, у Александра объяснялось силой его личности... Власть и сила делали его блистательным, возвышенным и великолепным, жестоким и надменным. В сходстве Александра с восточными деспотами не было ничего специфически восточного, это были просто черты, свойственные всем великим тиранам... В прежние времена двор македонских царей отличался простотой нравов. Царя окружали гетайры, ему прислуживали «пажи»... Царь участвовал в совещаниях, давал аудиенции, охотился, а по ночам пировал. В первые походные годы Александр существенно не изменил придворную жизнь. Всё преобразилось после 330 года до н. э., когда Александру достался завоёванный им двор Ахеменидов. Однако во главе двора царь обдуманно и намеренно поставил грека Хареса – летописца придворной жизни... Александр привлёк в своё личное окружение иранскую знать, а некоторых даже сделал гетайрами или, по персидскому обычаю, возвёл в ранг «родственников»... После возвращения в Переднюю Азию в 324 году до н. э... в самом характере Александра постепенно начала проявляться склонность к пышности и великолепию... Огромный шатёр для аудиенций, так же как множество ковров, занавесей и т. п., повидимому, был унаследован от персов. Их дворцовая стража отличалась необыкновенным великолепием. Александр и здесь захотел превзойти персов. Поэтому перед царским шатром были выстроены тысяча македонян, пятьсот воинов «пурпурной гвардии» из Суз и целая армия отборных персидских молодых воинов. Но самое сильное впечатление производили боевые слоны, окружавшие шатёр... В самом шатре вдоль стен стояли пятьсот персидских придворных стражей, тысяча лучников в пёстрых одеждах и ближе всех к царю пятьсот македонских гипаспистов со сверкающими серебряными щитами. Сам Александр восседал на золотом троне, окружённый телохранителями. Здесь он устраивал приёмы и здесь же торжественно вершил суд. Это было впечатляющее зрелище, затмевавшее даже двор Ахеменидов. Последнее было немаловажно для Александра: ведь он хотел быть не просто властелином мира, а таким властелином, который превосходил бы всех своих предшественников. Ярко выраженная склонность Александра к празднествам не исчерпывалась устройством официальных государственных праздников. Его вкусу больше соответствовали торжества совсем иного рода: представления, дань музам, спортивные состязания и весёлые пиры... Восток не знал ни спорта, ни театра; ему чужды были торжества, принятые у македонян. Таким образом, придворная жизнь в основном не была связана с восточной традицией. Александр относился к театру с необыкновенным энтузиазмом, трагедии и комедии вызывали у него бурю чувств, он и сам участвовал в написании одной пьесы, представленной на сцене в Экбатанах. За спортивными состязаниями своих воинов он всегда наблюдал с интересом. А пристрастие к ночным пирам превратилось для него в это более спокойное время в опасный порок. Повседневная жизнь царя была так же далека от восточных традиций, как и его увлечение театром, спортивными состязаниями и пирами. Правда, царь всё больше уединялся, избегал общества (а для этого очень пригодились восточные телохранители!), делая это не ради поддержания церемониала, а скорее для того, чтобы скрыть от любопытных взоров своё поведение, определявшееся мимолётными настроениями. И никто, кроме его приближённых – гетайров, «пажей» и телохранителей-гипаспистов, не должен был знать, что царь может проспать весь день после ночного пира, что он предаётся игре в кости или, повинуясь минутному порыву, играет с «пажами» в мяч, что он с увлечением читает трагедии, дифирамбы Филоксена или же книгу какого-нибудь историка, а иной раз в своё удовольствие упражняется в стрельбе из лука. И в делах Александр легко поддавался мимолётным настроениям. Он неохотно подчинялся тому, что зовётся долгом и обязанностью, им руководили увлечение и страсть. Так он относился ко всему, что было связано с империей, что шло ей на пользу... Разработкой и претворением в жизнь своих гениальных идей царь, повидимому, больше мучил других, чем себя. Во время обсуждений и на аудиенциях говорили лишь о самом необходимом. Об остальном должны были заботиться его помощники, которые постоянно жаловались на то, что царь всё время торопил их и ставил перед ними всё более трудные задачи. Лишь при обсуждении личных вопросов царь доводил всё сам до конца. Решая государственные дела, царь сидел на троне в окружении приближённых и слуг, среди которых были и евнухи; всё это придавало происходящему несколько восточный характер. Иранские супруги царя – число их увеличилось теперь до трёх – как бы укрепляли связь царя с Востоком, Однако домашний уклад цариц не играл никакой роли в придворной жизни. Супруги царя не участвовали в представительстве. Александр, как и прежде, не потерпел бы «царицы», представляющей государство. Никакого женского засилья в придворном лагере не существовало, женская любовь вообще не особенно ценилась. Волнения, соперничество, всякого рода накал страстей среди придворных вызывали лишь мальчики, предназначенные для любовных утех. К ним, в особенности к одному из них – восточному юноше Багою, Александр, повидимому, тоже проявлял некоторый интерес. На духовную жизнь Александра и его придворных Восток также не оказал существенного влияния. Александр был преисполнен интереса к культуре греческого мира, в круг его чтения входили греческие поэты и историки. Он интересовался и эллинскими философами, но преимущественно теми, кто одобрял его идеи и стремление к господству; так, из школы циников он больше всего ценил Онесикрита, а из школы Демокрита – Анаксарха и Пиррона. В молодости Александр узнал от Аристотеля, каким должно быть идеальное государство, теперь он охотно воспринимал учения Ксенократа и Феопомпа. Но наиболее тесные связи у Александра были с художниками и скульпторами, например, с Лисиппом и Апеллесом. Царь принимал весьма деятельное участие в разработке архитектурных проектов. Не существует никаких свидетельств о его увлечении вавилонскими хрониками или восточной лирикой, но индийская философия в том виде, как её излагал Калан, вызвала у него некоторый интерес. К иранской религии, к учениям Заратуштры и магов царь тоже относился со всей серьёзностью, однако это было вызвано государственной необходимостью. Образ жизни большинства приближённых... не определялся восточным влиянием. Правда, многие его придворные вели себя весьма спесиво и высокомерно, а в роскоши превосходили самого царя. Но когда придворный льстец Гагнон приказал украсить свою обувь золотыми гвоздями, а военачальник Клит велел оббить пол дорогими пурпурными тканями, это отмечалось как нечто странное. В остальном все аристократические наклонности и пристрастия военачальников оставались и теперь старомакедонскими. Например, Кратер и Пердикка повелели, чтобы песок для спортивных арен везли в обозе на специальных повозках, а по приказу Ленната также везли и огромное количества материала для огораживания охотничьих угодий... В последние годы жизни в характере Александра обнаружились серьёзные изменения. В восточного султана он, правда, не превратился, но его отношение к подданным становилось всё более строгим, отчуждённым и беспощадным. Из источников нам достоверно известно, как изменились и он сам, и его отношение к македонским воинам. Всё более жестокими становились наказания: после возвращения царя из Индии скатилось немало голов – казнено было 600 воинов. Даже если это число преувеличено, поведение Александра в Описе показывает, как мало значила для разгневанного царя жизнь воина» [48, с. 304 - 308].
«Царь Александр Македонский имел обыкновение хвалиться, что он никем не был побеждён в благодеяниях. Этот высокомерный человек не обращал внимания на македонян, греков, карийцев, персов и народы, покорённые без (помощи) войска; он не думал о том, что они доставили ему царство, простиравшееся от угла Фракии до берега неизвестного моря! Тем же самым мог хвалиться и Сократ, и Диоген, которым тот (Александр), во всяком случае, был побеждён. В самом деле, разве не был он побеждён в тот день, когда, возносясь выше меры человеческой гордости, увидал одного человека, которому ничего не мог дать и у которого ничего не мог отнять...
Царь Архелай просил Сократа прийти к себе. Сократ, как передают, сказал, что не желает идти к тому, от которого стал бы принимать благодеяние, не имея возможности воздать ему равных...: быть может, он боялся оказаться вынужденным принять то, чего не желал, боялся принять что-нибудь недостойное Сократа...
{Александру}..., хотя он и стоял уже на берегу Красного моря, недоставало более того, сколько было ему доступно. Он не довольствовался даже и тем, чем он владел и что покорил в то время, когда посланный им в качестве исследователя Онесикрит странствовал по океану и искал войн в неизвестных морях. Не достаточно ли ясно обнаружилось, как беден был человек, распространивший власть своего оружия за пределы вселенной и со слепою алчностью ринувшийся в неисследованную и беспредельную бездну? Какая важность в том, сколько царств он отнял и раздарил, сколько стран угнетал податями? Он чувствовал недостаток во всем том, чего ещё желал!... Это недовольство было недостатком не одного только Александра, которого счастливая храбрость вела по стопам Вакха и Геркулеса, но и всех, кого судьба избаловала избытком счастия. Перечисли Кира, Камбиса и все родословие персидских царей; кого ты найдёшь из них такого, кто удовлетворился бы, насытившись властию? Кто из них не окончил жизни в различных помыслах о дальнейшем приобретении? И это неудивительно: всё, что соприкасается с чувственною страстию, почерпается из глубокой бездны и там же скрывается; безразлично поэтому, сколько бы ты не собрал в то пространство, которого нельзя наполнить» (Сенека: Римские стоики) [12, с. 13911-13912, с. 13914, с. 14036-14038].
«Кто не имеет единой и неизменной цели жизни, тот не может оставаться единым и неизменным в течение всей жизни. Но сказанного ещё недостаточно, если не прибавить, какова должна быть эта цель. Ведь как убеждение одинаково не относительно всех каких бы то ни было благ, признаваемых большинством, но лишь относительно некоторых, имеющих общее значение, так и цель должна быть установлена общественная и гражданственная. Кто сообразует с этой целью все свои личные стремления, тот во всем будет поступать одинаково и таким образом останется верным себе» (Аврелий: Римские стоики) [12, с. 15127].
«Паук горд, завлёкши муху; кто гордится, подстрелив зайчонка, кто - поймав сетью мелкую рыбёшку, кто - одолев вепря, кто - медведя, а кто - сарматов. Но разве не окажутся они все разбойниками, если поисследовать их основоположения?» (Аврелий: Римские стоики) [12, с. 15099].
Есть и другие оценки личности Александра Великого и его действий.
«Один английский ученый, определяя характер Александра, пришел к выводу, что «его всепожирающей страстью было завоевание, - завоевание на запад и восток, юг и север», объяснение, в котором, конечно, весьма мало здравого смысла. Если Александр побеждал с таким непреоборимым успехом, как это было, если он разрушил могущественную организацию, соединяющую до тех пор народы Азии, если, разрушая прежнее, он в то же время создал начала нового, то он должен был быть заранее уверенным в плане, по которому он хотел воздвигнуть своё творение, и в идее, которая должна была придать направление и меру даже первым чертам творения, начатком которого они предназначались быть.
Глубочайший мыслитель древности, учитель царя Аристотель, не раз давал ему советы по этому вопросу; он советовал ему держать себя относительно эллинов как гегемон, а относительно варваров – как повелитель, и обращаться с эллинами как с друзьями и единоплеменниками, а с варварами - как с животными и растениями. Он держится того мнения, что это различие создано самой природой, так как, говорит он, «народы холодных стран Европы полны мужества, но не способны к умственной работе и к искусствам, поэтому они по большей части живут независимо, но неспособны к государственной жизни и к господству над другими; народы Азии одарены живым умом и ловкостью в искусствах, но лишены мужества, поэтому они имеют повелителей и сами являются рабами; народ греков, как живущий между ними обоими, обладает частью качества и тех и других; он столь же мужествен, как и мыслящ; он имеет поэтому свободу и лучшую государственную жизнь и, если образует одно государственное тело, способен господствовать над всеми».
Это, бесспорно, верное наблюдение, если бы жизнь народов должна была быть и остаться такою, как она раз была определена природой; но даже в том случае, если бы история - а Аристотель придаёт ей мало значения - не развивала новых сил и условий по отношению к задачам, представлявшимся победителю в Азии, совет глубокого мыслителя был бы доктринёрским, непригодным для безотлагательных практических потребностей настоящего и совершенно неуместным для того, чтобы создать возможное положение вещей, не говоря уже о таком, которое могло бы найти себе нравственное оправдание. Философ хотел только сохранить и продолжать сумму прошлого; царь в громадных переменах, в этой революции, бывшей результатом и критикой прошлого, видел элементы новой организации, которая должна была пойти далее этого схематизма и в которой эта мнимая естественная необходимость должна была быть побеждена силой исторического прогресса... Если Александр читал «Политику» своего учителя, то он должен был найти там одно замечательное место; это - речь о том, что на равенстве прав и обязанностей среди членов государства основывается сущность лучшего государственного устройства: «но если кто-нибудь отличается такими выдающимися способностями, что способности и политическое могущество других не могут идти в сравнение со способностями этого отдельного лица, то на него уже нельзя смотреть как на часть целого; помещая наравне с другими человека, в такой степени неравного другим по способностям и могуществу, мы поступили бы с ним несправедливо; такой человек был бы подобен богу между людьми; из этого вытекает то следствие, что и законодательство должно ограничиваться теми, которые равны по рождению и могуществу; но для первых нет законов - они сами закон; смешон был бы тот, кто пожелал бы дать им законы; они, быть может, ответили бы так, как ответили львы у Антисфена, когда зайцы держали речь в собрании зверей и требовали, чтобы все получили равную часть».
Таковы были взгляды Аристотеля; конечно, они были изложены им без всякого отношения к какой-либо личности; но мог ли читавший их не думать при этом об Александре?    
«Что ум этого царя превосходил меру человеческого ума, - говорит Полибий {возражая Тимею. который упрекнул Каллисфена в возвеличении Александра [12, с. 18399]} - в этом все согласны».
Его дела и строгая, даже суровая логическая связь между ними свидетельствовали о его силе воли, о его дальновидности и его умственном превосходстве. Только окольным путем, только из того, что ему удалось осуществить из своих планов, мы можем приблизительно узнать, чего он хотел и как он представлял себе свою задачу, - и справедливый суд может приложить к нему только этот масштаб.
Александр стоял на высоте образования и научных успехов своего времени; о призвании царя он должен был иметь не менее высокое понятие, чем «учитель тех, которые знают». Но он не видел, подобно своему великому учителю, в последовательности идеи монархии и «звания стража» необходимости обращаться с варварами, как с животными и растениями, и не думал, что его македоняне с детства приучены его отцом к оружию только для того, чтобы они, как это высказал философ, «были господами тех, которым подобает быть рабами»; ещё менее думал он, что сначала его отец, а затем и он сам принудили эллинов соединиться в Коринфскую федерацию лишь для того, чтобы они со своим утончённым эгоизмом и своею дерзкою ловкостью могли опустошить и угнетать сделавшуюся беззащитною Азию... Он нанёс страшный удар Азии; он должен был вспомнить о копье своего предка Ахилла и понять, что истое призвание царского копья заключается в том, что оно также и излечивает нанесённые им раны» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 18129-18134].
Александру Македонскому посвящена следующая глава 9 («Александр Великий»).
Индийский поход Александра Македонского не был столь значительным событием для Индии, как для стран Ближнего Востока и Средней Азии. Завоеватели пробыли в стране только несколько лет и подчинили, к тому же, сравнительно небольшую её часть. Тем не менее для Индии этот поход не остался бесследным. С этого времени Индия начинает играть всё большую роль в системе международных отношений; выросла сухопутная торговля между Индией и странами Средиземноморья; становится обычным явлением обмен посольствами между индийскими царями и царями эллинистических государств, а позже и с Римом. Средиземноморское сообщество государств ближе познакомилось с Индией благодаря рассказам, запискам и воспоминаниям участников похода Александра Македонского.
История Индии сложилась так, что в годы после смерти Александра Македонского [322 - 185 гг. до н. э.], древняя Индия достигла наивысшего расцвета. Во главе рабовладельческого государства со значительными пережитками первобытнообщинных отношений стояла династия Маурьев, столицей его была Паталипутра (ныне город Патна в штате Бихар, на реке Ганге в её среднем течении).
Маурьи распространили свою власть почти на всю Индию, за исключением крайнего Юга. В самой Индии воспоминания о Чандрагупте - одном из самых замечательных государственных деятелей в истории Индии – прочно сохранились в народной памяти. Но вполне достоверных данных о нём и его деятельности очень немного. Сохранилось предание, что он не отличался благородством происхождения, принадлежал к варне шудр (шудры – четвёртая, самая низшая сословная группа) и всем был обязан самому себе и своим выдающимся способностям. В молодости он служил у царя Магадхи Дхана Нанды, но в результате какого-то столкновения с царём бежал в Пенджаб. Здесь он и встретился с Александром Македонским [327 г. до н. э.]. Возможно, ещё до окончательного изгнания македонян [около 324 года до н. э.] или вскоре после изгнания (мнения исследователей на этот счёт расходятся) он организовал поход в Магадху, сверг Дхана Нангу и занял престол княжества [322 или 320 г. до н. э.].
По родовому имени Чандрагупты основанная им династия носила название Маурья. Сохранились сведения о том, что большую роль в свержении династии Нанда и воцарении Чандрагупты сыграл брахман Каутилья (Чанакья), занимавший впоследствии должность главного советника Чандрагупты, выдающийся государственный деятель, сторонник сильной царской власти. Чандрагупта в Паталипутре выстроил роскошные дворцы и буддийские храмы. Греческих путешестенников особенно поражал своим великолепием царский дворец – грандиозное здание, главные входы которого были окружены многочисленными колоннами, которые были украшены позолоченными виноградными лозами и птицами, отлитыми из серебра. Когда Чандрагупта выходил из дворца во время торжественной церемонии, его сопровождали не только жрецы, свита и музыканты, но выводились также прирученные львы, тигры, пантеры и слоны, что придавало царскому выходу особый колорит.
Вероятно, Чандрагупте удалось подчинить себе всю Северную Индию. О могуществе Чандрагупты можно судить по его огромной армии, состоявшей, по преданию, из 600 тысяч пехоты, 30 тысяч конницы и 9 тысяч слонов. Ко времени его царствования относится ещё одно столкновение с греко-македонянами.
Около 305 года до н. э. Селевк I Никатор попытался повторить поход Александра Македонского, но при вторжении в Индию он встретился с совершенно другой политической обстановкой, так как Северная Индия уже была объединена. Подробности войны Селевка с Чандрагуптой нам неизвестны, но условия заключённого между ними мирного соглашения показывают, что поход Селевка был неудачным. Селевк уступил Чандрагупте значительные территории (Гедросию, Арахосию, Парапамисады и территории, завоёванные Александром в Пенджабе), соответствующие современным Афганистану и Белуджистану, и дал в жёны индийскому царю свою дочь. Чандрагупта передал Селевку 500 боевых слонов, которые сыграли важную роль в дальнейших войнах Селевка за расширение своих владений на западе. В столицу Паталипутру был отправлен послом грек Мегасфен.   
Чандрагупта умер, вероятно, около 298 (по другим источникам - 291) года до новой эры. О его сыне и преемнике Биндусаре, кроме имени, неизвестно почти ничего. Предположительно, он сумел расширить свои владения за счёт государств Южной Индии.
Наиболее крупным представителем династии Маурьи был Ашока [около 273 - 236 или 232 гг. до н. э.], который расширил границы государства, присоединив к нему Калингу (современная Орисса), государство Южной Индии. Ашока содействовал распространению буддизма в Индии и за её пределами. Ашока сам принял буддизм, а в 253 году до н. э. им был созван в Паталипутре, вероятно, первый буддийский собор. На нём были утверждены канонические основы буддизма (религиозная литература, ритуал, единые организационные принципы буддийской общины и т. д.) в том виде, в каком он к тому времени сложился в Индии, а также осуждены ереси. Ашока считается строителем буддийских монастырей и «ступ» -- сооружений, хранящих какую-либо реликвию, связанную с Буддой. Предания утверждают, что Ашокой было построено 84 тысячи ступ. Вследствие обилия буддийских монастырей («вихара» или «бихара») за Магадхой в средние века утвердилось название Бихар.
В различных частях Индии сохранилось до нашего времени более тридцати надписей Ашоки, высеченных на скалах и колоннах. Надписи в форме предписаний царя содержат наставления, выдержанные в основном в духе буддийской морали. При Ашоке был окончательно составлен и записан на пальмовых листьях свод буддийского учения. После смерти Ашоки начался распад державы Маурьев (вероятно, уже сыновья Ашоки начали делить её между собой). С середины II века до н. э. по III век н. э. Северная Индия подвергалась вторжениям греко-бактрийцев, парфян, скифов, в результате чего на её территории возникали и распадались различные государства. Жители Индии знали алфавитное письмо и грамматику. Был распространён и литературный язык – санскрит, на котором были написаны и основные письменные памятники Древней Индии: «Веды», «Свод законов Ману», великие поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна».
Посол Селевка I Никатора в Индии – Мегасфен отметил следующую особенность общественного строя древней Индии: «Достопримечательностью земли индийцев является то, что индийцы свободны и ни один индиец не является рабом. В этом сходство лакедемонян {спартанцев} и индийцев. Но у лакедемонян рабами являются илоты, и они же выполняют подобающее рабам, у индийцев же никто не является рабом, ни тем более кто-либо из индийцев».
«Долгое время это категорическое утверждение считалось в исторической науке достаточным доказательством того, что древняя Индия не знала рабства. Но дальнейшее изучение древнеиндийских источников с несомненностью показало, что рабство в Индии было распространено достаточно широко, но вместе с тем рабовладению в Индии был присущ ряд особенностей, которые, вероятно, и ввели в заблуждение Мегасфена.
На древнеиндийском языке – санскрите – понятие «раб» передавалось словом «даса», что означало не только «раб», но и «слуга». Особого наименования для понятия «раб» у древних индийцев не выработалось, и термин «даса» обозначал людей с разной степенью личной зависимости до рабской включительно. В древнеиндийских сборниках законов упоминаются многочисленные категории даса (до 15), причём людей, принадлежащих к некоторым из них, никак нельзя назвать рабами в точном смысле слова... Немаловажной особенностью рабства в Индии следует считать то, что рабы в значительной части были соотечественниками своих хозяев. При существовании ещё значительных пережитков первобытно-общинных отношений и родовых связей обращение свободного в рабство не могло сразу оборвать семейные и родовые связи. Поэтому раб сохранял, по крайней мере иногда и в некоторых частях страны, право на владение имуществом (приобретённым, полученным в дар или унаследованным), на передачу его по наследству; он часто имел семью, хозяин при обращении с рабом должен был учитывать его принадлежность к той или иной варне».
Варна (санскрит) – каждая из четырёх сословных групп в древней Индии: брахманы, кшатрии, вайшьи, шудры.
«В буддийской религиозной литературе, относящейся ко времени, близкому к началу нашей эры, основание этой религии приписывается странствующему проповеднику Сиддхартхе, известному под прозвищем Шакьямуни («отшельнику из племени шакьев»). Годы его жизни определяются чаще всего между 560 и 480 годами до н. э. Буддийские предания рассказывают, что Сиддхартха, происходивший, по преданию, из царского рода Гаутамы, 29 лет от роду ушёл из отцовского дома, чтобы найти путь избавления от страданий для себя и для всего человечества. Отшельником и странствующим проповедником он пробыл около 7 лет; наконец, он нашёл истинный путь к спасению и с этих пор стал называться Будда (Буддха), что значит - «осенённый истиной», «просветлённый знанием», «уразумевший». Более 40 лет после этого он бродил по городам и сёлам средней части долины Ганга, проповедуя своё религиозное учение, за которым в науке утвердилось название «буддизм».
Личность Будды, как о ней рассказывают буддийские предания, выглядит совершенно легендарной, но миф о Будде по-своему отражает напряжённую обстановку середины I тысячелетия до н. э... Буддизм был одним из учений, которые призывали ограничиться заботами только о личном спасении, отказавшись от попыток переустройства общественных отношений».
Буддизм, как он излагался в III – II веках до н. э., в своих основах унаследовал от древнеиндийских племенных религий и брахманизма представления об одушевлённости всего живого в природе, о карме, как законе переселения душ.
Жизнь, по учению буддизма, - зло, а жить – значит страдать. Следовательно, каждый должен стремиться к тому, чтобы он после смерти не возрождался бы в другом живом существе, так как это означало бы новую жизнь, а следовательно, новые страдания.
Нирвана – состояние, при котором человек навсегда выключается из процесса перерождений, - вот идеал, к которому следует стремиться. Причиной возрождения человека, по учению о карме, является поступок, деяние. Поступок является следствием желания. Следовательно, путь к нирване – уничтожение всякого желания, отказ от мира и всех привязанностей в жизни.
Из этих положений буддизма следует несколько весьма важных выводов.
Каждый может спастись от перерождений сам, для этого достаточно отказаться от привязанностей к жизни, от желаний. Следовательно, для богов, игравших в брахманизме роль хранителей людей, не находилось места. Оказывались ненужными жертвоприношения, ибо человеку некого задаривать и незачем. Оказывались излишними и жрецы – исполнители жертвоприношений, знатоки культа, посредники между людьми и богами... С самого возникновения буддизма, которое может быть отнесено к VI веку до н. э., число его сторонников стало быстро увеличиваться как среди угнетённой бедноты, так и в господствующем классе... Буддизм проповедывал пассивность и примирение с действительностью, поэтому он рассматривался государством как неопасное учение и не подвергался преследованиям. Он встретил упорного врага только в жречестве... В тот же период, что и буддизм, сложилось и другое религиозное учение – джайнизм. Основателем этой религии или, может быть, её реформатором, как полагают многие исследователи, считается Вардхамана Махавира. Традиционная биография Махавиры сходна с биографией Будды. Ему также приписывается знатное происхождение, он также в зрелом возрасте покинул родительский дом, чтобы жить отшельником. Двенадцать лет он вёл жизнь аскета, а на тринадцатый стал Джиной-победителем. Отсюда и происходит название религии.
Джайнизм, как и буддизм, признаёт за каждым спасение души путём самосовершенствования, а также отрицает брахманистский пантеон богов, жертвоприношение, жречество, религиозное освящение системы варн. Отличием вероучения джайнов является признание вечности души, поэтому и нирвана у джайнов – это не угасание души, а достижение ею вечного блаженства. Джайны отрицают также, что всякая жизнь – зло; по их учению, только дурная жизнь – зло. От буддистов джайнов отличает, кроме того, признание аскетизма как религиозного подвига [смотри: 5, т. II, с. 545 - 546, с. 549 - 550, с. 553 - 555].
«Когда кончилось первое столетие после смерти Александра Великого, взоры эллинизма обратились на Запад, с замиранием следя за перипетиями борьбы между обоими гигантами тамошнего мира, Римом и Ганнибалом. Чувствовалось, что от исхода этой борьбы будет зависеть судьба также и восточного Средиземноморья. И, действительно, едва она кончилась победой Рима на рубеже III и II столетий до н. э., как началось вмешательство победителя и в его дела; умело используя имевшиеся причины раздора, вражду обоих союзов друг против друга и против Македонии, и Пергама против Сирии, Рим медленно и прочно распространял свою власть в восточном бассейне Средиземного моря. Не успело истечь первое пятидесятилетие II века до н. э., как Македония и Греция стали римскими провинциями. Второе отдало ей также и Пергам, уже раньше расширенный за счет Сирии; дело дошло бы и до неё, если бы восточный эллинизм не нашел себе заступника в демонической личности Митридата, царя эллинизованного Понта в задней Анатолии, а с другой стороны, внутренние неурядицы, последовавшие за реформами Гракхов, не отвлекли Рим от его внешнеполитических задач. Но это было лишь отсрочкой: неизбежное всё-таки совершилось, и ещё до истечения первой половины I века до н. э. Помпей обратил и Сирию в римскую провинцию. Оставался Египет, уединённый в своей отчуждённости и от греческих, и от римских дел. Эта отчуждённость продлила ему самобытную жизнь ещё на одно поколение, но не долее: романтическая любовь Антония и Клеопатры втянула и его в круговорот мировых событий, и в 30 году до Р. X. {Рождества Христова, то есть до н. э.} и он подчинился Риму. Этим круг был сомкнут. Через три столетия после Александра Великого его восточная греческая вселенная растворилась в полной греко-римской» (Зелинский Ф. Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16647-16651].
Во II - III веках новой эры на греческом языке появилась «Александрия» - повесть о жизни и подвигах Александра Македонского. Повидимому, «Александрия» была создана вскоре после смерти Александра и в древности приписывалась Каллисфену, родственнику и ученику Аристотеля, сопровождавшего (наряду с другими философами) царя Александра в его завоевательных походах. Судьба Каллисфена сложилась трагически: он погиб от руки того, кого восславил (смотри главу 9 «Александр Великий»). Поскольку философ Каллисфен погиб раньше царя Александра, то древнюю редакцию «Александрии» стали именовать псевдокаллисфеновой.
В V веке новой эры «Александрия» становится известной в Византии и на Западе (в латинском переводе). В средние века книга стала очень популярной и на Западе, и на Востоке. На Русь сочинение неизвестного автора, переведённое на древнерусский язык с греческого, проникло из Византии в XI – XII веках.
«Этот византийский рыцарский роман воспринимался на Руси как повесть историческая, посвящённая жизни и деяниям исторической личности. Александр изображается человеком необыкновенным: необычайно его рождение -- вследствие волхвования египетского царя Нектанеба; необычен его внешний вид: у него львиная грива (символ храбрости), острые змеиные зубы (символ мудрости), один глаз смотрит вниз, а другой вбок. Александр обладает необычайной физической силой: побеждает на олимпийских играх в состязаниях на колесницах арканского царя Николая, укрощает воловьеглавого коня, «человекоядца», участвует в многочисленных сражениях, побеждает в единоборстве индийского царя Пора. Острый ум, самообладание и находчивость проявляет он, вступив в борьбу с персидским царём Дарием. Александру присуще чувство сострадания, участия к человеческому горю. Смело и бесстрашно является он в качестве посла к Дарию, проявляет великодушие к побеждённым. Интересно раскрывается характер героя во взаимоотношениях с сатрапами Дария. Последние, желая заслужить милость Александра, предательски смертельно ранят своего повелителя. Однако Александр велит казнить неверных слуг, предавших своего господина. Александр жаждет не только славы и подвигов, но и стремится узнать чужие земли. Удовлетворяя свою любознательность, он совершает путешествие в страну «рахманов» -- нагомудрецов, с которыми ведёт философскую беседу о смысле жизни. Повесть подчёркивает превосходство эллинской культуры над культурами варварских народов. Образ Александра подвергается в повести христианизации: прибыв в Иерусалим, он склоняется перед патриархом и признаёт единого и невидимого бога; в Лусовом пристанище герой пытается проникнуть на небеса, но, услышав глас запрета, отказывается от исполнения своей дерзостной мысли.
«Александрия» состоит из ряда интересных эпизодов, описывающих различные события: воинские подвиги героя (они даются в соответствии со стилистическими традициями воинской повести), посещение им различных народов и стран. Однако всё изложение материала подчинено религиозно-моралистической задаче -- показать тщету и суетность земной жизни. Так, умирающий Дарий говорит Александру, чтобы он не обольщался радостью победы и счастья. О суетности жизни говорят Александру и «рахманы».
В «Александрии» объединяются жанры воинской повести и хождения. Кроме того, отличительную особенность её стиля составляют письма, которыми обмениваются между собой Александр, Дарий, Олимпиада, Роксана, Пор, Кондикия.
Описание далёких стран, исполненных чудес, образ мужественного героя-воина привлекали к повести внимание читателя, делали её необычайно популярной.
Уже в XIII столетии у нас возникает новая редакция повести, дополненная описанием чудес и более пространными моралистическими рассуждениями.
Наконец, в XV веке появляется сербская редакция «Александрии», отличающаяся от предшествующих риторичностью стиля и значительным усилением христианского морализма. Так, приспосабливаясь к запросам времени, «Александрия» в русском переводе всё дальше отходила от своего оригинала» [61, с. 84 - 85]. 
   Книга «Александрия» на русском языке теперь является памятником древнерусской литературы.
Шахермайр следующими словами характеризует великих властителей Азии: «Греки привыкли к своей расчленённости на мелкие общины и предпочитали существовать как мелкие государства. Сама мысль о завоевании широких земельных пространств была им чужда. Вавилонянам и ассирийцам, наоборот, было присуще стремление к распространению своей власти на большие пространства, что, в конечном счёте, привело их к мысли о мировом господстве. Конечно, при узости географических представлений того времени не могло быть и речи о завоевании мира. Но непрестанно повторялись попытки объединить всю Переднюю Азию и даже присоединить Египет. Хотя этой цели и не удалось достичь, но стремление к объединению мира отразилось в титулах правителей: таких, как «Великий царь», «Царь четырёх стран света» и «Царь всего». Если эти титулы и не соответствовали фактическому положению дел, то такого рода притязания говорят сами за себя. В основе притязаний на мировое господство лежали эгоцентрические претензии завоевателей.
{Например, знаменитый Кир II в момент захвата Месопотамии обратился с широковещательным манифестом к вавилонскому народу и жречеству. В этом манифесте персидский завоеватель именует себя освободителем вавилонян от ненавистного им царя (Набонида), тирана и утеснителя старой религии.
«Я, Кир, царь мира, великий царь, могучий царь, царь Вавилона, царь Шумера и Аккада, царь четырёх стран света... отпрыск вечного царства, династия и владычество которого любезны сердцу Бела и Набу. Когда я мирно вошёл в Вавилон и при ликовании и веселии во дворце царей занял царское жилище, Мардук, великий владыка, склонил ко мне благородное сердце жителей Вавилона за то, что я ежедневно помышлял о его почитании...»  [5, т. I, с. 594].}
Цари стремились захватить мир, чтобы добиться высшей власти, почестей и спокойствия, чтобы прославить собственную корону, династию, наконец, народ; особенно важным считалось подчинить мир своим богам. Именно боги вручали им власть и могущество. Победоносные цари чувствовали себя любимцами богов, их слугами и священнослужителями» [48, с. 73 - 74].
«Некий тиран Триз, желая предотвратить заговоры и злоумышления против себя, запретил подданным где бы то ни было, на улице и в домах, разговаривать друг с другом. Это оказалось совершенно невыносимым, и они решили хитростью обойти приказ тирана: кивали друг другу головой, делали движения руками, глядели либо мрачно, либо спокойно и весело, в беде и печали насупливали брови, лицом рассказывая ближнему о своём душевном страдании. Скоро и это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы. После этого один согражданин Триза, не в силах больше терпеть и бездействовать и желая покончить с единовластием, пришёл на рыночную площадь и залился горькими слезами. Со всех сторон его сейчас же окружил народ и тоже стал лить слёзы. Тут до тирана дошла весть, что все стоят недвижимо, но плачут навзрыд. Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирождённой им свободы; со всех ног в сопровождении телохранителей он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел его, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана (Клавдий Элиан, Пёстрые рассказы: XIV, 22)» [23, с. 531].
«Политика вторглась в религию; это было нехорошо и стало вскоре ещё хуже. Афинский морской союз, ставший под конец в тягость его членам, был разрушен спартанским полководцем Лисандром, разбившим в 405 году до н. э. афинян при Эгоспотамах; в благодарность за это «спасение» Иония стала воздвигать ему алтари, не то как герою, не то как богу, а соседний с ней Самос даже праздник своей богини-покровительницы, Гереи, переименовал в Лисандрии. Новшеством здесь было то, что эта героизация (или апофеоз) была постановлена в честь живого человека; вряд ли можно признать случайным то обстоятельство, что не коренная, а азиатская Греция первая решилась на такую меру. Об её авторизации со стороны Дельфов ничего не слышно, и она крайне невероятна. Это случилось ещё к концу V века до н. э. В начале IV века до н. э. поразительные успехи Агесилая, первого носителя новой спартанской гегемонии, побудили фракийских фасосцев {жители острова Фасоса во Фракии} чествовать его таким же образом; сам царь, скромный в своей спартанской простоте, об этих почестях не помышлял. Более серьезную попытку сделал в середине столетия Филипп Македонский: на то он был основателем названных в честь него, впоследствии столь знаменитых Филиппов, и в качестве потомка Геракла имел руку в основанных последним олимпийских играх.... Решающий шаг был сделан его сыном, Александром Великим... При диадохах наступил период лучшего ознакомления с нравами народов Востока; поэтому неудивительно, что настоящий апофеоз {обожествление} возник не на персидской, а на египетской почве. Всё же не сразу: непосредственные преемники Александра слишком живо помнили своё собственное возмущение притязательностью своего царя, чтобы последовать его примеру. С их стороны мы поэтому никаких попыток в этом направлении не встречаем. Правда, они все были основателями городов и поэтому кандидатами в герои-ктисты всех этих Кассандрий, Лисимахий, Антигоний, Деметриад, Селевкий и Птолемаид; про некоторых мы знаем даже, что они пожелали при жизни предварить свою героизацию. Но это были муниципальные культы, державшиеся более или менее старинных греческих рамок; государственная религия ими затронута не была... Птолемей I ещё при жизни получил от благодарных родосцев, которым он помогал в их героической обороне против Деметрия Градоосаждателя, почётное прозвище Спасителя (Сотер); оно и осталось за ним. Его наследник не был его старшим сыном: своим престолом он был обязан той любви, которую его отец питал к своей второй жене, его матери Беренике. Вполне понятно поэтому, что он учредил в Александрии и их культ рядом с культом царя-основателя, и притом их обоих как «царей-спасителей» (theoi Sфtкres). Всё же это был культ мёртвых; до полной египтизации было далеко. Но тот же Птолемей II вторым браком был женат, согласно египетским обычаям, на своей родной сестре, тогда уже пожилой Арсиное; по её смерти он и ей, как дочери обоготворённых Сотеров, посвятил храм (или придел) под культовым прозвищем «богини братолюбицы» (thea Philadelphos). И это ещё не нарушало традиции. Но сестра незаметно притягивала к себе и брата: египетские воззрения, как мы видели, этому благоприятствовали, сам царь вряд ли особенно противился - мало-помалу храм «богини Филадельфы» превратился, ещё при жизни царя-участника, в храм «богов Адельфов» {«богов- Братьев»}.
Свершилось роковое для западной культуры событие: кощунственная идея царя-бога была принята в греческую религию. Остальное пошло уже гладко: за «богами (Фил)адельфами» последовала при третьем Птолемее чета «богов-Эвергетов», за ней «богов-Филопаторов» и т. д. О титулатуре даёт нам представление начало розеттской надписи - той самой, которая послужила нам ключом для разрешения проблемы иероглифов: «В правление молодого, принявшего венец от отца, владыки венцов, великославного, установившего Египет и благочестивого в служении богам, победителя супостатов, исправившего человеческую жизнь, владыки тридцатилетий (?) подобно великому Гефесту (т. е. Птаху), царя подобно Гелию (т. е. Ра), великого царя верхних и нижних мест, отпрыска богов-Филопаторов, которого Гефест одобрил, которому Гелий доставил победу, живого образа Зевса, сына Гелия, Птолемея присносущего, возлюбленного Птахом...», причем разумеется Птолемей V Эпифан (т. е. Объявленный - дополняй: бог), тогда, т. е. в 136 году до н. э., ещё 12-летний мальчик.
Всё же царь пока только допускает, чтобы его называли богом, сам не пользуясь этим эпитетом в своих указах; но вскоре, еще в том же II веке до н. э., и этот последний остаток скромности был утрачен...
В царстве Селевкидов... {правители} были сдержаннее. Селевк I официально игнорировал дафнейскую легенду о своём происхождении от Аполлона..., оказывая всякого рода почести своему земному отцу Антиоху; лишь после своей смерти он получил от своего сына божеские почести, зато чрезмерные, как - даже не «бог», а «Зевс-Победоносец» (Zeus Nikator).
Кто видит в своём отце Зевса, тот себя как бы проводит в Аполлоны; и действительно, этот сын, очень деятельный и дельный Антиох I, был после смерти обожествлён, как «Аполлон-Спаситель» (Сотер). Но при жизни впервые его сын Антиох II, современник и враг Птолемея Филадельфа, последовал примеру последнего и установил в своём царстве для себя божеские почести со жрецами, храмами и жертвоприношениями; особого культового имени он не получил, а был назван просто «богом», каковым именем его впервые приветствовали милетцы за то, что он признал их независимость, освободив их от их тирана. Всё же сам себя называет богом впервые Антиох IV Эпифан - тот самый, неудачливая политика которого в Иудее повела к восстанию Маккавеев около середины II века до н. э. Пример Селевкидов повлиял, в свою очередь, на царей Пергама; но здесь это движение остановилось. Македония осталась верна здравым традициям Антипатра и Антигона Гоната, и сиракузское царство, несмотря на всё своё сходство с эллинистическими монархиями, тоже осталось свободным от этой неутешительной аберрации {здесь: уклонение, отклонение} религиозного чувства. Если, таким образом, оставить в стороне явно льстивые заявления некоторых общин коренной Греции, относившиеся исключительно к чужим, а не к своим властителям, то эту аберрацию можно будет ограничить варварской территорией эллинизма. Но всё же она существовала и требует себе объяснения. Мы же стараемся вдуматься и, ещё лучше, вчувствоваться в религиозные явления античного мира; как же нам отнестись к этому? Если Группе в своей рационалистической истории греческой религии говорит, что «человек, обожествляя себя, не столько человека возвышает к богам, сколько богов низводит к людям», то это заявление, подкупая своей эпиграмматичностью, не оправдывается историей: мы встречаем апофеоз в эпохе не падения, а, наоборот, подъёма религиозного чувства. Нет, было бы неправильно видеть здесь своего рода Ruckbildung {некоторое упадочное образование (явление)}, уродливый продукт его старческой немощи; надо искать иного объяснения... Каковы были на самом деле теоретические постулаты апофеоза? Сопоставим прежде всего различные его разновидности.
а) Александр признаётся сыном Зевса-Амона, Селевк - сыном Аполлона; это вполне в духе древнегреческой религии. Точно так же ведь и Минос признавался сыном Зевса, и Ион афинский сыном Аполлона; это давало им право на героизацию после смерти, вот и всё.
б) Тот же Селевк (допустим это) получил после смерти героические почести в основанной им Селевкии; это опять-таки в духе той же древнегреческой религии. Постулатом была вера, что просветлённая душа этого «героя-ктиста» живёт в его всеми почитаемой могиле, как могучий дух-хранитель основанного им города.
в) Он в ней (допустим и это) получает не героические, а божеские почести. Это значит, что ему надлежит приносить жертвы не ночью, а днём, не на «очаге», а на алтаре и т. д... Постулатом была вера, что душа покойного не заключена в его могиле, а вознесена к богам на Олимп, или в эфир. Отсюда легенды о птицах - орлах или коршунах, - поднявшихся с костра, где сжигались останки покойного, таковая или сама была его душою, или уносила её.
г) Ему эти самые почести воздавались уже при жизни. Теологически это трудно было мотивировать, но психологически объясняется легко..., как предварение, льстивое с одной стороны, тщеславное - с другой.
Во всех этих случаях новый бог или герой чествовался под своим собственным именем; но вот нечто новое.
д) Птолемей I с женой после смерти получают божеский культ, как «боги-Спасители», Селевк, как «Зевс-Победоносец» и т. д.: следует заметить, что терминология тут последовательна, что никогда не говорится официально о «боге Птолемее», о «боге Селевке», а именно только о «боге-Спасителе», о «Зевсе-Победоносце». Вот это действительно новшество; как это объяснить?
Разгадку даёт нам второй случай. Очевидно, Зевс частью своего естества воплотился в Селевке, он стал его душою; в момент смерти эта душа оставила тело Селевка, которое отныне покоится в могиле, сама же она вознеслась на Олимп; чествуют, поэтому, бога «Зевса-Победоносца». Но как же понимать это воплощение Зевса при продолжении его деятельности как царя Олимпа? - Да так же, как и службу Марии-привратницы (Marie la touriкre) в христианской легенде, обработанной Метерлинком в его «Сестре Беатрисе»: бог и вездесущ и бесконечно делим. - А как Зевс-Победоносец, он остаётся в связи с Селевком? - В сознании людей, да; так же, как Зевс Додонский пребывает в связи с Додоной, несмотря на одновременное существование Зевса Олимпийского.
е) И с этой точки зрения даже полный апофеоз -- то есть воздавание богу-Адельфу, богу-Эвергету и т. д. соответственных почестей при их жизни, покажется не нелогическим предварением, внушённым лестью или тщеславием, а вполне последовательным развитием догмата. Раз признано, что в Птолемее III воплотился бог, которого люди, не зная его подлинного имени, назвали богом-Благодетелем, то не только позволительно, но и необходимо было воздавать этому богу соответственные почести уже при жизни того бренного тела, которое он избрал своим временным местопребыванием. Здесь только в сознании людей блеснул новый религиозный догмат: появление бога во плоти и его пребывание в ней до её разрушения смертью. Спешу заметить, что это толкование несомненно; сошлюсь уже здесь на 2-ю оду Горация, хотя говорить о ней придётся при изложении римской религии.
Вполне ли это догмат новый? Думаю, что да, хотя зародышевые его формы имелись уже и в древнегреческой религии. Если у Гомера Афина является Телемаху и другим в образе Ментора и в качестве такового с ним путешествует, ест, пьет и т. д., то здесь мы, несомненно, имеем воплощение божества; но, во-первых, настоящий Ментор живёт независимо от этого своего подобия - это прямо сказано - а во-вторых, это лишь кратковременная иллюзия, а не воплощение на всю жизнь, почему Платон в своем «Государстве» и протестует против этого «обмана».
Затем известно, что Софокл после своей смерти был героизован не под именем Софокла, а под именем Дексиона, т. е. «Приемлющего» - на память о том, что он по легенде «принимал» у себя бога Асклепия. Это - внешняя параллель к переименованию Птолемея в бога-Спасителя, но не более. Мы не знаем в точности богословского основания этого переименования; думаем, однако, что оно аналогично с представлением о преображении героизованного. Впрочем, оно не было обязательно: большинство героев почиталось под теми именами, которые они носили при жизни.
Да, зародыши были, но именно только зародыши: и фактом остаётся, что благодаря почину Птолемея Филадельфа религия эллинизма обогатилась новым догматом, и религиозное сознание людей стало свыкаться с мыслью, что бог может избрать себе земным местопребыванием тело человека от его рождения вплоть до его смерти» (Зелинский Ф. Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16808-16863].
Поучительны истории и легенды о Пирре, царе Эпира.
«Этот Пирр не состоит ни в каком родстве с Александром {Александром Македонским}, если не считать, что они одного рода. Пирр был потомком Эакида, сына Ариббы, а Александр {Александр Македонский} - сыном Олимпиады, дочери Неоптолема, а у Неоптолема и Ариббы отцом был Алкет, сын Фарипа. От Фарипа же до Пирра, сына Ахилла, ещё пятнадцать мужских поколений. Этот первый Пирр по взятии Трои не захотел вернуться в Фессалию, но, удалившись в Эпир, поселился тут, согласно предсказаниям Гелена...
До Алкета, сына Фарипа, власть над эпиротами принадлежала одному царю. Когда же сыновья Алкета стали спорить друг с другом, они пришли к мысли управлять совместно. Они всё время сохраняли верность друг другу; впоследствии же Александр {брат Олимпиады}, сын Неоптолема, погиб в Лукании, а Олимпиада из страха перед Антипатром прибыла в Эпир, и Эакид, сын Ариббы, был во всём послушен Олимпиаде, даже ходил вместе с ней походом, чтобы воевать с Арридеем и македонянами, хотя эпироты не хотели следовать за ними... Когда же Олимпиада, одержав победу в этой войне, стала совершать безбожные деяния, умертвив Арридея и поступая еще более безбожно по отношению к македонянам, и за всё это, как считали, вполне заслуженно понесла наказание от Кассандра, то Эакида вначале не хотели принять царём сами эпироты из-за ненависти к Олимпиаде; когда же с течением времени он добился их сочувствия и согласия, то этому вторично воспротивился Кассандр - именно тому, чтобы он вернулся (и укрепился) в Эпире. Когда произошла около Эниад битва между Филиппом, братом Кассандра, и Эакидом, то Эакида, получившего рану, немного спустя постигла неизбежная судьба... Тогда эпироты приняли на царство Алкета, сына Ариббы, и старшего брата Эакида, человека крайне несдержанного по характеру и за это изгнанного отцом. И теперь вернувшись, он тотчас стал безумствовать над эпиротами; за это, восставши, они убили ночью и его и его детей. Убив его, они призвали к себе Пирра, сына Эакида. Когда он явился, на него тотчас же пошёл войной Кассандр. Пирр был ещё молод годами и не укрепил ещё как следует своей власти; поэтому при наступлении македонян он бежал в Египет к Птолемею, сыну Лага, и Птолемей выдал за него замуж единоутробную сестру своих детей и вернул его назад при помощи египетского войска...
Первыми из эллинов, на которых Пирр, воцарившись, напал, были жители острова Коркира, так как он видел, что этот остров лежит как раз против его страны и не желал, чтобы он был для других исходным пунктом при военных действиях против него. Что Пирр испытал после завоевания Коркиры, воюя с Лисимахом, и как, изгнав Деметрия, он властвовал над Македонией, пока он сам опять не был изгнан Лисимахом, все эти важнейшие деяния Пирра в это время... рассказываются при изложении судьбы Лисимаха...
С римлянами же, насколько мы знаем, до Пирра не вступал в войну никто из эллинов; ведь у Диомеда и бывших с ним аргивян, как говорят, не было ещё никакого столкновения с Энеем. Афинянам же, которые мечтали о многом другом и между прочим о завоевании всей Италии, их поражение под Сиракузами {речь идёт о Сицилийской экспедиции под командованием стратегов Алкивиада, Никия и Ламаха} помешало испытать себя в войне с римлянами; Александр же, сын Неоптолема, будучи одного рода с Пирром, но старше его возрастом, погиб в Лукании прежде, чем ему пришлось столкнуться в открытом бою с римлянами» (Павсаний. Описание Эллады) [12, с. 8709-8711].
По легендам, Пирр и Александр Македонский своим происхождением восходили к роду Ахилла, героя Троянской войны. Пирр, сын эпирского царя Эакида, воспитывался при дворе иллирийского царя. Ещё в юности он (подобно Александру) проявил такие способности к военному делу, что когда одного из бывших полководцев и соратников Александра Македонского спросили, кто, по его мнению, является теперь наиболее выдающимся полководцем, он отвечал: «Пирр, когда наступит его зрелый возраст».
В дальнейшем великий полководец древности Ганнибал отводил Пирру второе место после Александра Македонского, а себе – только третье.
Повзрослев, Пирр вернул престол в Эпире, а затем некоторое время был и царём Македонии. Однако из Македонии он был вытеснен Лисимахом [355 - 281 гг. до н. э.], бывшим сподвижником Александра Македонского, царём Фракии [с 305 г. до н. э.].
К Пирру обратились жители Тарента с просьбой возглавить армию в 300 тысяч пехотинцев и 20 тысяч конницы в войне против Рима. Для того времени это была огромная армия, и Пирр ухватился за это предложение. В его уме уже начали складываться грандиозные планы создания великой западной державы, взамен распавшейся почти на его глазах восточной империи Александра Македонского.
При дворе Пирра обитался фессалийский грек Кинеас, ученик знаменитого афинского оратора Демосфена. Его современники говорили, что ученик в искусстве красноречия ничуть не уступает учителю. Кинеас к тому же считался ловким дипломатом и политиком. Пирр высоко оценивал грека и говорил, что Кинеас покорил ему больше городов своим языком, чем он – оружием.
Известно, что Пирру не удалось победить римлян и этому немало способствовало выступление на стороне Рима Карфагена, который, видимо, увидел в Пирре второго Александра Македонского. Судя по дальнейшему историческому развитию отношений Карфагена и Рима, эта ошибка дорого стоила городу-государству. По мирному договору с Римом в 201 г. до н. э. Карфаген потерял почти все свои владения в Африке, вынужден был отдать весь свой военный флот и боевых слонов римлянам и уплатить им огромную контрибуцию (в 24 млн. рублей на наши деньги). А ещё через 50 лет римляне начали против Карфагена так называемую третью Пуническую войну. Её итогом было злодейское уничтожение города возмужавшим Римом.
В истории войны Рима и Карфагена называются пуническими от латинского слова «пуни», которое означает «финикийцы», поскольку Карфаген был основан выходцами из Финикии.
Имя Пирра вошло в «крылатое» выражение: «Пиррова победа», когда победа достигается слишком дорогой ценой. В течение двух дней длилось упорное сражение Пирра с войском римлян при Аускуле [279 г. до н. э.], в результате которого римляне потерпели поражение, а сам Пирр, увидев после сражения свои потери, воскликнул: «Ещё одна такая победа – и мы погибли!».
В 272 году до н. э. Пирр был убит при попытке подчинить себе Грецию, во время уличной схватки в Аргосе (по преданию, черепицей, брошенной в него с крыши). Так нелепо погиб талантливый полководец и не был осуществлён его смелый план создания великой западной державы [смотри: 5, т. II, с. 229, с. 265, с. 266, с. 283 - 286; 62, с. 55 - 64].
В легенде о Пирре и Кинеасе говорится следующее. После того как Пирр согласился оказать помощь тарентцам и начал готовиться к походу в Италию, Кинеас обратился к нему со следующим вопросом: «Римляне – народ храбрый и воинственный, если боги пошлют нам победу над ними, то как мы ею воспользуемся?»
На что Пирр ответил: «Если мы победим римлян, то вслед за этим вся Италия окажется у наших ног!»
После некоторого молчания Кинеас снова спросил: «Ну, а когда Италия окажется в нашей власти, что мы будем делать после этого?»
Пирр отвечал: «По соседству с нею находится Сицилия, плодородный и богатый остров, который завоевать совсем нетрудно, так как там после смерти Агафокла не прекращаются народные волнения и всякие беспорядки».
«Прекрасно, - сказал Кинеас, - но завоевание Сицилии является ли пределом наших стремлений?»
На это Пирр возразил: «Нет, это лишь пролог к более обширным предприятиям, ибо из Сицилии нетрудно достигнуть Африки и Карфагена и владеть ими».
«Бесспорно, - продолжал Кинеас, - располагая такими средствами, мы затем легко подчиним себе снова Македонию, а вместе с тем и Грецию. Но вот, что мне неясно, когда мы выполним все эти планы, что мы будем делать тогда?»
«Тогда, - отвечал Пирр, смеясь, - мы будем жить в мире и спокойствии, будем проводить время в пирах, веселье и дружеских беседах за чашей доброго вина».
«В таком случае, - сказал Кинеас, - что же нам теперь мешает выполнить эту главную цель всех стремлений и к чему все эти войны, опасности и кровопролитие, когда и теперь, о царь, ты располагаешь всеми условиями, чтобы жить в мире и спокойствии и проводить время в пирах и дружеских беседах за чашей вина?» [смотри: 62, с. 57 - 58].
В легенде на этот главный вопрос ответа не последовало, что позволяет сомневаться в реальности самого диалога. Но мы можем заметить по этому поводу: состоялась или нет подобная беседа царя и его соратника не столь важно, важно то, что  её содержание подтверждает старую истину – дурной пример заразителен, имея ввиду намерение Пирра подражать Александру Македонскому.      
С IV века до н. э. (с началом эпохи расцвета Афин) римляне вступают в тесные сношения с греками Кампаньи и Южной Италии. Начинается сильное влияние на римскую религию более развитой греческой. Богов, по греческому обычаю, начинают представлять в виде людей, делать их изображения. Главный римский бог Юпитер (ранее изображавшийся в виде каменной стелы) отождествляется с Зевсом, Юнона – с Герой, Минерва – с Афиной и т. д. Влияние греческой культуры распространяется во все сферы жизни римлян и других народов. Наиболее это заметно по многочисленным примерам прямого подражания в той или иной деятельности выдающихся представителей античного мира.
Определённую «параллельность» развития греков и римлян замечали уже древние писатели: тот же Плутарх [около 45 - около 127 гг.] в своём знаменитом труде «Параллельные жизнеописания» («Сравнительные жизнеописания») сопоставил знаменитых греков и знаменитых римлян.
Римляне выдумали не только легенду о происхождении Рима. По примеру греков, знатные персоны, особенно политические деятели, связывали своё происхождение с знаменитыми людьми прошлого и с богами. К примеру, Гай Юлий Цезарь (ещё до своего великого возвышения), в надгробной речи во время похорон своей тётки и жены подробно изложил свою родословную. С его слов римляне узнали, что Цезарь происходит, с одной стороны от римского царя Анка Марция, с другой – от самой богини Венеры. Даже сторонники народной партии в Риме уважали деятелей с такими знаменитыми предками [смотри: 62, с. 176].
«Познакомившись с культурой и обычаями Эллады, македонские цари, подражая грекам, также придумали себе родословную, восходящую к мифическим героям. Александр Македонский по отцовской линии считал себя потомком самого Геракла, а по материнской – Эака, деда знаменитого Ахилла, одного из главных героев Троянской войны» [21, с. 188].
Согласно греческой мифологии родословная Александра Македонского идёт от Архелая, сына одного из потомков Геракла – Темена. Темен, сын Аристомаха, правнук Гилла, сына Геракла, принадлежал, таким образом, к поколению Гераклидов, которому оракул предсказал победоносное возвращение в Пелопоннес [смотри: 42, т. II, с. 499].
«Изгнанный своими братьями из Аргоса, Архелай пришёл в Македонию, где правил царь Киссей. Когда враги окружили его царство, он обратился за помощью к Архелаю, обещав ему в награду за спасение свой город и царство. Архелай победил врагов Киссея и спас его. Однако, попав под влияние своих советников, Киссей решил не выполнять обещание, а убить Архелая. На пути, по которому Архелай возвращался, была вырыта яма, её наполнили горячими углями и прикрыли лёгкими ветвями. Предупреждённый оракулами об опасности, Архелай избежал западни и отправился по дороге, которую указала ему коза. Дорога привела Архелая к месту, где он основал город, названный им Эга («коза»)...» [42, т. I, с. 110].
«{Трагизм} положения гениальных деспотов {в том, что они}... не в состоянии на сколь-нибудь долгий срок возвысить человека, а могут лишь -- это им намного проще -- унизить его и заставить замолчать. Сначала свободный человек пробует сопротивляться, и, если он не гибнет при этом, то, в конце концов, опускается до уровня безвольного орудия в руках деспота. Александру {Македонскому} был известен только один закон -- энтелехия {в философии Аристотеля -- целеустремлённость, целенаправленность как движущая сила, активное начало, превращающее возможность в действительность} -- энтелехия его личности и идентичная ей идея государственности. Это полностью исключало всякую оглядку на права и энтелехию любой другой личности… Только себя он ощущал носителем новой идеи, только его дух мог завершить начатое дело, все другие люди были лишь орудиями. Если же они повиновались, внутренне не соглашаясь с ним, то становились марионетками» [48, с. 295].
Знаменитый иудейский царь Ирод Великий [73 - 4 гг. до н. э.] был современником римских властителей – Юлия Цезаря [100 - 44 гг. до н. э.], Помпея [106 - 48 гг. до н. э.], Антония [около 82 - 30 гг. до н. э.], Августа [63 г. до н. э. - 14 г. н. э.], о которых рассказано в главе 10 («Цезарь, Август, Аврелий, Константин, Феодосий») 4-й книги.
Опираясь на сочинения иудейского писателя Иосифа Флавия, Михаил Вольпе пишет: «Став царём , Ирод всегда употреблял власть в личных интересах, но при этом никогда – в ущерб Риму. Я бы сказал, что он отлично знал своё место, поэтому при всех перипетиях изменчивой ситуации в самом Риме, неизменно оставался на плаву. Хотя бывали моменты, когда он легко мог поплатиться головой за неверно сделанный шаг. Созидатель, дипломат, меценат, покровитель живших в диаспоре евреев, он не удержал бы власть даже при поддержке римлян, если бы не был реалистом. Беспощадный тиран в нужный момент умел проявить великодушие. Мог, например, уменьшить размер податей для своих подданных сразу на треть, чтобы избежать бунта. При нём границы Иудеи вновь расширились. Размерами его владения не уступали Хасмонейскому царству в период расцвета. Ирод не избежал внутренней драмы, которую переживают все выскочки, волею судьбы вознесённые к вершинам власти. Народ его не любил – не потому, что он был свиреп и жесток. Простолюдины любят строгих правителей. А жестоких обожают. Народу присуще чувство собственной неполноценности, которое свирепый правитель помогает преодолеть. Он мучит подданных, а те наслаждаются этим мучительством, испытывая мазохистское удовлетворение. Чем больше казней, тем меньше томительной неопределённости. Люди избавляются от комплексов, выплескивая агрессивную энергию на чужаков. За это они искренне благодарны царю-мучителю. Срабатывает психология жертвы, влюблённой в своего палача. Тиран избавляет простого человека, который пока не попал на плаху, от неуверенности, страха перед враждебными соседями. Боясь жестокого правителя, простолюдин уважает его, при этом у него возникает иллюзорное самоуважение. Находящийся под властью тирана народ заносчив, самоуверен, презирает других, особенно тех, кто живёт свободно. Всё это так. Только люди готовы терпеть жестокости правителя, если считают его родным по крови. Ты наш, мы с радостью подставим шею под твой меч. Но даже самый робкий селянин возьмёт в руки рогатину и бесстрашно пойдёт воевать против царя-инородца. Ирода же не принимали за своего. Против него возмущались. Это было для него причиной непереносимой душевной муки, сделало его параноиком и свело с ума. Для евреев он не был полноценным иудеем, хотя старался не оскорблять религии. Правда, особого такта по отношению к иудаизму не проявлял. Прикрепил ведь к верхушке храма римского орла!
Чернь за глаза называла его сыном идумейского раба, еврейские аристократы презирали. Он их за это карал. Но такое отношение скрыть невозможно даже под страхом смерти, оно чувствуется. Ирода не любили. Он отвечал взаимностью – не любил своих евреев, поощрял переселение в Палестину евреев из Вавилонии, Египта, других стран, давал им высокие должности. Те были как-то ближе по духу. С ними проще общаться. Назначил первосвященником вавилонца Ананила. Имел из-за этого проблемы, ..., но в своём выборе упорствовал. От никем не признанного первосвященника не ждёшь подвоха. Вавилонский еврей Ананил и ему подобные не являлись помехой власти. А ещё Ирод приближал к себе неевреев, особенно греков, в их окружении чувствовал себя комфортно. Их не надо было бояться. У него было десять жён и шестнадцать детей. Из близких родственников он не пощадил никого. С упорством маньяка Ирод истреблял всех, кто имел отношение к Хасмонеям, с которыми породнился, женившись на внучке Гиркана II Мариамне. Он искренне любил Мариамну, но не познал супружеского счастья с этой красивой женщиной. Мариамна и её мать Александра считали Ирода плебеем. Они презирали и ненавидели его. Тому были вполне конкретные причины. Александру возмутило то, что Ирод назначил первосвященником уроженца Вавилонии, а не её сына Аристовула III, который, будучи царского рода, по правилам должен был бы получить сан...
Александра пожаловалась на Ирода египетской царице Клеопатре, просила через Антония воздействовать на зятя. Клеопатра... по-женски сочувствовала Александре и Мариамне. Она тоже с презрением относилась к Ироду, как к выскочке, незаслуженно оказавшемуся на иудейском троне. Кроме того, у неё были виды на иродовы владения, которые она хотела прибрать к рукам... Жалоба тёщи всё же возымела действие. Ирод сменил Ананила и отдал первосвященство брату Мариамны, которому в то время было 17 лет... На праздник Кущей приблизительно в 34 году до н. э. при большом скоплении народа Аристовул в полном облачении первосвященника по установленному ритуалу совершал жертвоприношение в храме. Люди ликовали, им нравился этот молодой статный первосвященник, в жилах которого текла кровь Хасмонеев. Вот бы ему быть царём! Ирод гневно сжимал зубы, желваки играли на скулах. Он чувствовал настроение толпы. До тех пор, пока в живых остаётся хотя бы один потомок прежней династии, нет ему покоя. Всех убить. Всех!
Случай разделаться с Аристовулом представился на пиру в иерихонском дворце. Было жарко. Аристовул пошёл купаться в пруду. Как только он окунулся в воду, его окружили царские прислужники и стали игриво плескаться, удерживая его голову под водой, пока он не захлебнулся. Всё было подстроено так, чтобы убийство выглядело несчастным случаем. По настоянию Александры, которая действовала через Клеопатру, Антоний вызвал для объяснений Ирода в Лаодикею, город на севере Сирии... Антоний не слишком сурово допросил своего верного вассала и решил не раздувать дела... Ирод вернулся в Иерусалим с лёгким сердцем, живой и невредимый. Однако настроение у него вскоре испортилось. Он приревновал Иосифа к Мариамне и, понятное дело, казнил шурина... Следующей жертвой стал дед Мариамны Гиркан II, тот самый которому Антигон обкусал уши. После нескольких лет пребывания в парфянском плену он вернулся домой сломленным стариком... Ирод обвинил деда своей жены в заговоре и казнил.
Прошло не так много времени, и в припадке ревности Ирод обвинил в измене саму Мариамну, которая с некоторого времени отказывалась разделить с ним супружеское ложе. Он отдал её под суд. Царские приспешники, зная, что от них требуется, осудили её на смерть [29 г. до н. э.]...
Свою тёщу Александру, которая всем сердцем возненавидела Ирода после смерти Аристовула, Мариамны и Гиркана и не скрывала своих чувств, он перед казнью долго держал в заключении. Эту женщину он обвинял в подготовке покушения. Пожалуй, в данном случае его подозрения имели под собой реальную почву...
Не избежали печальной участи Александр и Аристовул, сыновья Ирода от Мариамны. Как и других, отец заподозрил их в подготовке покушения на себя. Палач поставил точку [7 г. до н. э.].
За пять дней до собственной смерти безнадёжно больной царь распорядился казнить ещё одного своего сына от первой жены – Антипатра [4 г. до н. э.], которого перед этим сам же назначил наследником престола. Император Октавиан Август, узнав об этом, не мог сдержать возгласа: «Гораздо лучше быть свиньёй иудейского царя, чем его сыном!»
Ирод умер в 4 году до н. э. в Иерихоне. Он умирал тяжело, как будто провидение наказывало его за совершённые злодеяния. Всё у него болело, страдания усугублялись психическим заболеванием, ему постоянно хотелось нанести себе какое-нибудь увечье, оторвать у себя какой-нибудь член тела. Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» не скупится на подробности, наверное выдуманные, но весьма экспрессивные: «Его мучили также внутренние нарывы, особенно же страшные боли в желудке; ноги его были наполнены водянистой, прозрачной жидкостью. Такая же болезнь постигла и низ его живота; на гниющих частях появлялись черви; когда он хотел подняться, дыхание причиняло ему страшные страдания как вследствие зловония, так и вследствие затруднительности своей, причём царь обнаруживал неестественную силу»... Перед тем, как испустить дух, Ирод придумал ещё одну сумасшедшую штуку. Под страхом смертной казни он велел самым влиятельным иудеям явиться в Иерихон. Всех собравшихся заперли на ипподроме. Ирод распорядился умертвить их, как только станет известно о его собственной кончине. Его извращённое самолюбие требовало людского признания. Умирающему деспоту хотелось, чтобы подданные, которых он терзал больше трёх десятилетий, искренне оплакивали его. Но точил червь сомнения: вдруг после смерти ему не будут оказаны подобающие царю почести? Надо подстроить так, чтобы вместе с ним умерло побольше достойных людей. Тогда вся страна будет скорбеть по ним, заодно и по нему...
Не удивительно, что у потомков имя Ирода вызывает вполне определённые ассоциации. Став нарицательным, оно несёт на себе вечную стигму {клеймо}. Тому способствовала и новозаветная мифология. В Евангелиях {Новый завет} говорится, что на тридцать третьем году его царствования, то есть под самый занавес, в Вифлееме родился Иисус Христос, которому волхвы прочили стать царём иудейским. Испугавшись за своё будущее, Ирод приказал убить четырнадцать тысяч младенцев. Это не доказано, но, если такое действительно было, то это было бы вполне в его духе» [19, с. 292 - 302].
«Имя царя Соломона пользовалось большой популярностью у народов Ближнего Востока... На Руси рано были известны «Сказание о Соломоне и Китоврасе», «Суды царя Соломона», «Соломон и царица Южская» (Савская).
Первое сказание повествует о том, как Соломон заставил служить себе демоническое существо: получеловека-полубыка Китовраса (в такой транскрипции было передано на Руси греческое слово «кентавр»). При строительстве Иерусалимского храма Соломон не может обойтись без помощи Китовраса, только он может научить его, как  обрабатывать камень без помощи железа. И Китоврас, хитро пойманный боярами Соломона, помогает добыть «шамир» -- алмаз, которым и обтёсывают камни, возводя «святая святых». В повести сопоставляются два героя: Соломон и Китоврас. И хотя Китоврас -- существо демоническое, наделённое необыкновенной силой, он не уступает в мудрости Соломону, ему не чужды человеческие качества -- доброта, сострадание. Именно Китоврас является главным действующим лицом сказания, тогда как Соломону принадлежит довольно пассивная роль.
В «Сказании» даётся ряд афористических нравоучительных сентенций, близких к народным пословицам: «Всяк пьяй вино не умудряеть...», «мягко слово кость ломит, жестоко слово гнев вздвизает». Повидимому, «Сказание о Соломоне и Китоврасе» было известно на Руси уже в XI - начале XII века. В начале XIII века изображения Китовраса находим на каменных рельефах Георгиевского собора Юрьева-Польского, на «Золотых» Васильевских дверях, сделанных в 1336 году для Софии Новгородской» [40, с. 36 - 37].
Отношения между мудрецами и тиранами, между философами и властителями в античном мире могут быть темой особого исследования. Мы лишь слегка коснулись некоторых сторон этих взаимоотношений и то только немногих упомянутых нами выше исторических лиц. По оценке Сократа, «даже самые знаменитые государственные деятели, такие как Фемистокл, Аристид, Перикл, Фукидид, обладали… лишь правильным мнением, но не знанием; и их добродетель была не результатом действительного знания, но, скорее, доставшимся им божественным уделом. В этом смысле Сократ называет таких политиков божественными и вдохновенными и уподобляет их прорицателям и провидцам.
«А если, - замечает он, - не благодаря знанию, то только благодаря правильным мнениям люди государственные ведут свои города по правильному пути; разумом же они совсем не отличаются от прорицателей и боговдохновенных провидцев: ведь и те в исступлении говорят правду, и очень часто, но сами не ведают, что говорят» (Платон {?}. Менон...).
Поэтому-то, полагал Сократ, эти политики и не сумели научить той добродетели, к которой были по божьему дару приобщены сами, даже своих собственных детей... «Цари и правители не те, которые носят скипетры, не те, которые избраны известными вельможами, и не те, которые достигли власти посредством жребия или насилием, обманом, но те, которые умеют править» (Ксенофонт. Воспоминание о Сократе...) [смотри: 20, с. 31, с. 37].
«{Солон}... говорил, что слово есть образ дела; что царь лишь тот, кто всех сильней, … те, кто в силе у тираннов, говорил он, подобны камешкам при счёте: как камешек означает то большее число, то меньшее, так они при тираннах оказываются то в величии и блеске, то в презрении» [2, I 58 - 59].
Периандр утверждал: «Кто хочет править спокойно, … пусть охраняет себя не копьями, а общей любовью. На вопрос, почему он остаётся тиранном, он ответил: «Потому что опасно и отречение, опасно и низложение» [2, I 97].
«{Ксенофан}... сказал, что большинство слабее, чем ум, и что с тираннами нужно говорить или как можно меньше, или как можно слаще» {это изречение приписывают многим мудрецам и баснописцу Эзопу} [2, IX 20].
«{Антисфен}... советовал афинянам принять постановление: «Считать ослов конями»; когда это сочли нелепостью, он заметил: «А ведь вы простым голосованием делаете из невежественных людей полководцев»... По его словам, государства погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных» [2, VI 5, 8].
Платон рассуждал: «Ещё раз о подлинных правителях государства... Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиеся в философии. Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит им никакого применения, а не этих выдающихся людей» (Платон. Государство) [12, с. 3129].
По мнению Н.В. Брагинской, Калликл, персонаж (возможно вымышленный) диалогов Платона (!?) («Горгий» и др.) - молодой аристократ, богач, стремящийся к государственной карьере и не останавливающийся ни перед чем для достижения своих целей, отстаивающий свою жизненную позицию в споре с Сократом, -- один из первых в истории идеологов концепции сверхчеловека [смотри: 2, с. 573].
Аристотель высказал своё мнение о «сверхчеловеке»: «Если бы появился человек, настолько превосходящий всех своими способностями и политическим даром, что возвысился бы над всеми, его следовало бы рассматривать как часть государства, среди смертных он был бы подобен богу, не подчинялся бы никакому законодательству и сам был бы законом» [Цит. по: 48, с. 324].
В этих словах великого Учителя – объяснение феномена Александра Македонского, его Великого ученика.
Представление о сверхчеловеке уходит корнями в греческие мифы о «полубогах» и «героях», а также в религиозные культы (мистерии), обещавшие посвящаемому возведение в ранг божества. Вслед за обожествлением греческих и римских правителей (римский поэт Лукиан иронически применяет к деспоту термин «сверхчеловек») в философии (в стоицизме) возникает доктрина о мудреце как идеальном носителе всех совершенств, лишённом человеческих слабостей. Однако главные моменты истории идеи сверхчеловека связаны с историей христианства, в особенности христианских ересей, а в наше время, напротив, с историей полемики против христианства. Для ортодоксального (правоверного) христианства сверхчеловек – это прежде всего Иисус Христос. В одном еретическом тексте даже утверждается, что праведника, вошедшего в царство божие надо называть не «спасённым», но «сверхчеловеком».
В идеологии Возрождения идея сверхчеловека переосмысляется и начинает рассматриваться по трём линиям: сверхчеловек как «божественный» и всемогущий художник; сверхчеловек как маг – властитель тайн природы (тип Фауста Гёте); сверхчеловек как носитель абсолютной политической власти, манипулирующий людьми по законам свободного от догм и морали разума (тип «Государя» Макиавелли) [смотри: 3, с. 54].
Людовик XIV [05.09.1638 - 01.09.1715], французский король [1643 - 1715 гг] из династии Бурбонов, выразился на эту тему определённо и кратко (лаконично):
«Государство – это я!» (по-французски «L etat c est moi»).


9. АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ.

«Гордость свойственна всем людям,
разница лишь в том, как и когда
они её проявляют»
(Франсуа де Ларошфуко. Максима 35)

Аристотель видел в Александре будущего гегемона и самого могущественного властителя нового государства. Почему выбор македонского царя Филиппа II пал на Аристотеля, а не на Исократа, Феопомпа или членов Академии Спевсиппа? Видимо, не только потому, что Аристотель был тогда, выражаясь современным языком, одним из самых перспективных философов Эллады, но и потому, что являлся по-настоящему крупным человеком. Вероятно, Филипп II знал о дружбе Аристотеля и Гермия. Что Гермий был тайным союзником македонского царя (может быть, правильнее было бы сказать по современным понятиям – агентом!), упоминает немецкий историк Фриц Шахермайр [смотри: 48, с. 34].
Кто знает, возможно, как и Гермий, и Аристотель тайно служил Филиппу II, задолго до того, как стал открытым сторонником Македонии, играя значительную роль в промакедонской партии в Афинах? Известно, что Аристотель посылал письма македонскому царю – «Письма к Филиппу» [смотри: 2, V 27].
Цитируя из обширного труда Шахермайра «Александр Македонский» (издание 1984 г.) выбранные места, «мы» отдаём себе отчёт в том, что, в некотором смысле, смотрим (а вместе с нами и Читатель) на Александра Великого «глазами Шахермайра».
Во введении к своей книге он пишет: «образ Александра не хрестоматийная величавая фигура и не грозный властитель в регалиях и доспехах, а более величественный и одновременно отталкивающий, внушающий священный трепет образ… Облик же, созданный филистерской школой учёных столь же далёк от истинного Александра, как и фигура простоватого рубаки, слепо исполнявшего замыслы своего отца Филиппа» [48, с. 5 - 6].
Шахермайр непочтительно обзывает некоторых учёных филистерами (по словарю: самодовольными и ограниченными людьми с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением) и добавляет: «Более точно с образом мышления героя знакомят нас не исторические труды, а величественные монологи греческой трагедии и философские диалоги»...
По признанию Шахермайра, при работе над образом Александра он сомневался в достоверности «официальных и официозных версий, предлагаемых Птолемеем», так как заметил, «что целый ряд сообщений, отправленных Александром с театра военных действий, содержит слишком много неправдоподобного относительно потерь, понесённых обеими сторонами, численности вражеских войск и продолжительности переходов»... Он делает вывод: «Неудивительно, что Александр, не всегда сообщая истинное положение дел, возможно, сам определял, что, с его точки зрения, соответствует действительности, а что – нет. Птолемей же, ставший впоследствии царём {Египта}, сохранил все сведения, официально распространённые Александром»...
Поэтому Шахермайр обратил внимание на те источники, которые до него считались второстепенными и не заслуживающими внимания и доверия. Это, прежде всего, свидетельства Хареса, управляющего царским двором, и сведения, исходящие от Клитарха, и полученные им «от военачальников, воинов и придворных чиновников» [смотри: 48, c. 5 - 7].
В некоторых местах настоящего текста цитируются или пересказываются отрывки из главы «Александр» книги (издание 1968 г.) «Знаменитые греки» [21], авторы которой использовали биографию Александра, написанную Плутархом.
Сведения об Александре и его окружении заимствованы и у Дройзена И.Г., автора «Истории эллинизма» («Истории Александра Великого») (издание 2003 г.) [смотри: 12, с. 17441-18706].
«Рассказывают, что Александр {Alexander Magnus – Александр Великий} родился в тот самый день {лета -- осени 356 года до н. э.}, когда грек Герострат, уроженец малоазийского города Эфеса, стремясь хоть чем-нибудь прославить своё имя, сжёг храм богини Артемиды в родном городе, считавшийся одним из семи чудес света» [21, с. 189].
С тех пор «слава Герострата» - позорная слава. Однако неверно полагать, что Герострат сжёг храм греческой богини плодородия «с единственной целью прославить своё имя». Имя своё он действительно прославил, но, вероятно, не только потому, что сжёг храм Артемиды в Эфесе, а более потому, что совершил этот «акт» в день рождения сына македонского царя Филиппа II. Повидимому, Герострат связал рождение Александра (которому, «по определению», предстояло быть богом для людей) с будущей угрозой эллинам. Поджог храма богини Артемиды, сестры Аполлона, культ которой в Эфесе сближался с культом Великой матери богов Кибелы, трактовался в то время как грозное знамение, предсказание или предупреждение о бедах, которые принесёт грекам наследник могущественного властителя - будущий Александр Македонский (Александр Великий). Только «посвящённые» могли оценить действия Герострата, и они же постарались его очернить.
По мифам о Троянской войне Артемида вместе с Аполлоном были на стороне троянцев. В образе Артемиды объединились несколько местных божеств: в гомеровском эпосе Артемида из богини – владычицы зверей превращается в богиню – покровительницу охоты, любимого занятия родовой знати. К глубокой древности восходит культ Артемиды – богини деревьев и растительности. Культовыми животными Артемиды были лань и медведица. Лань считалась священным животным, и даже Геракл, убивший Керинейскую лань, вынужден был оправдываться перед богиней. Древние мифы сближали Артемиду с богиней Луны – Селеной. По преданию, храм Артемиды в Эфесе выстроили амазонки.
В древности в Ахайе (северная часть Пелопоннеса) культ Артемиды сопровождался человеческими жертвоприношениями. Легенды о возникновении и уничтожении (после троянской войны) страшного обычая, когда каждый год ионийцы в честь богини устраивали праздник и ночное бдение с принесением в жертву юноши и девушки, рассказаны путешественником и географом Павсанием [середина II века до н. э.] в труде «Описание Эллады» [смотри: 23, с. 237 - 239]. 
Цицерон передал нам, как «обыграл» синхронизацию дат рождения Александра Великого и пожара храма в Эфесе греческий историк Тимей {предположительно, Тимей [около 352 - 256 гг. до н. э.] из Тавромения (Сицилия), написавший историю Сицилии с древнейших времён до гибели Пирра [272 г. до н. э.]}: «Остроумную мысль высказал всегда остроумный Тимей. Рассказав в своей «Истории» о том, что в ту самую ночь, когда родился Александр, сгорел дотла храм Дианы Эфесской, он добавил: ничего удивительного, ведь Дианы {Артемиды}, которая хотела присутствовать при родах Олимпиады {супруги македонского царя Филиппа II}, в это время не было дома» (Цицерон. Эстетика) [12, с. 11394].
Имя Александр (в переводе с греческого означающее «защитник людей» или «защитник мужей») широко распространено не только в России, но и по всему свету. И в этом «заслуга» Александра Македонского (Александра Великого). Согласно святцам (месяцеслову) русской православной церкви, имя Александр могли дать мальчику, родившемуся в феврале, марте, апреле, мае, июне, июле, августе, сентябре, октябре, ноябре, декабре – то есть в 11 месяцах из 12. Имя Александра (что значит «мужественная») родители могли дать девочке, родившейся в апреле, мае и ноябре [смотри: 46].
В одном из оракулов говорилось:
«Первая буква -- один, а затем -- три десятка и после
  Пять единиц, за которыми следует двадцать тройное;
Части четыре являют омоним защитника мужа».
Предсказание (оракул) можно разгадать, если принять за основу соответствие букв греческого алфавита цифрам (принятое в древнее время): альфа = 1, ламбда = 30, эпсилон = 5, кси = 60 (то есть 20 х 3); тогда эти четыре цифры читаются как Alex - первая часть имени Alexandros, означающего «муж-защитник».
Официально отцом Александра был македонский царь Филипп II (Philippus), а матерью – «Олимпиада, осиротевшая дочь эпирского царя Неоптелема, происходившего из рода Ахилла {царица, выйдя замуж, переменила своё прежнее имя – Миртала [смотри: 12, с. 18665, примеч. 33]}. Филипп в свои молодые годы познакомился с ней при праздновании мистерий в Самофракии и женился на ней с согласия её опекуна и дяди Ариббы. Прекрасная собой, необщительная, полная внутреннего огня, она была горячо предана таинственному служению Орфея и Вакха и тёмному волшебству фракийских женщин: во время ночных оргий, гласит предание, она впереди всех носилась по горам в диком исступлении, потрясая фирсом и змеей; в её снах повторялись те же фантастические картины, которыми был полон её ум; за день до свадьбы, гласит предание, она видела во сне, что вокруг неё шумит грозная буря, что яркая молния ударила в её чрево, что затем из него блеснул яркий огонь, пожирающее пламя которого широко распространилось и затем исчезло.
Когда предание говорит нам, что в ночь, когда родился Александр, кроме многих других знамений, сгорел в Эфесе храм Артемиды, который с Мегабизом, стоявшим во главе своих евнухов и иеродулов, был для эллинов настоящим восточным святилищем, что затем весть о рождении сына царь Филипп получил одновременно с известием о трёх победах, то в форме сказки оно выражает общий смысл богатой подвигами жизни героя и идею великой связи между событиями лучше, чем это часто тщетно старалась указать наука, а ещё чаще преувеличивала» [12, с. 17578-17580].
Точной даты рождения Александра Македонского не существует, хотя преда-ние и говорит, что «весть о рождении сына Филипп получил одновременно с известием о трёх победах»: об олимпийской победе, о взятии Потидеи и о победе Пармениона над иллирийскими дарданцами». По расчётам, рождение Александра приходится на период с 16 сентября по 14 октября 356 года до н. э. Однако оно должно быть помещено после 24 сентября и ранее половины декабря, так как «невозможно, чтобы весть об одержанной около 17 июля в Олимпии победе достигла царя только в конце сентября. Синхронизм этих трёх событий, подобно многим другим синхронизмам греческой истории, есть или народная комбинация, или придуман для облегчения заучивания в школах, но бесспорно лишён всякого прагматического значения» [смотри: 12, с. 17661, примеч. 29].
Для Филиппа брак с Олимпиадой был четвёртым браком. Историк Сатир насчитывает семь жён Филиппа, однако не все браки царя считались одинаково законными. Называют трёх жён, предшественниц Олимпиады: Фила, княжна-македонянка; Аудата, иллирийка, которая, став женой Филиппа, назвала себя Евридикой, и Филинна, фессалийская красавица. От брака с ней родился брат Александра Арридей. Женился ли македонский царь последовательно сперва на одной, потом на другой или одновременно был в браке со всеми названными женщинами, мы не знаем. Александр в этом отношении будет следовать примеру отца. Филипп и Олимпиада прожили несколько счастливых лет. Родившийся в 356 году до н. э. сын был назван в честь Александра Филэллина, жившего в период персидского нашествия. Вскоре родилась и сестра Александра [354 г. до н. э.], которую назвали Клеопатрой [смотри: 48, с. 42 - 43].   
Женское имя Клеопатра (Cleopatra) в переводе с греческого языка означает - «славная по отцу». В честь какой женщины высокопоставленные родители дали имя дочери, неизвестно. Можно только сказать, что, повидимому, это имя было распространено в Элладе, судя по тому, что очередная жена Филиппа из знатной македонской семьи тоже носила имя Клеопатры. Нам более известна легендарная Клеопатра – последняя царица Египта [51 - 30 гг. до н. э.] из династии Птолемеев, ставленница Юлия Цезаря, устранившего её брата – соправителя Птолемея XII – и передавшего ей власть. Царица Клеопатра [69 - 30 гг. до н. э.], как видим, прожила недолгую жизнь примерно на 300 лет позже дочери и жены македонского царя.
«Уже в детстве Александра отличали безграничное честолюбие, смелость и вера в себя… Характер… отличался высокомерием: когда друзья спросили его однажды, не хочет ли Александр принять участие в Олимпийских состязаниях, юноша ответил: «Охотно, если мне придётся соревноваться с царями».
Каждый раз, как приходило известие о какой-нибудь победе македонян, одержанной под руководством Филиппа, Александр с грустью говорил товарищам: «Отец всё сделает до нас, и мне с вами не останется совершить ни одного славного подвига!» [21, с. 189].
Чем старше становилась Олимпиада, тем откровеннее проявлялись в ней черты властолюбия и мстительности, именно те черты, которые унаследует Александр.
«Как некогда {до замужества}, полная священного трепета, участвовала она в фаллических шествиях на острове Самофракий, так и теперь во время вакханалий выступала как первая менада {спутница бога виноделия Диониса}, неся на себе выращенных в её покоях и прирученных змей. Всё безудержнее была ненависть Олимпиады к жёнам Филиппа и их детям. Говорили даже, что именно ею сын Филинны, Арридей, был доведён до слабоумия. Филипп отстранился от жены» [48, с. 44].
Великие городские Дионисии – празднества в честь бога виноградной лозы, вина и виноделия Диониса (у римлян – Вакха), сына верховного бога греков Зевса и смертной женщины Семелы, справлялись в марте. Малые сельские дионисии праздновались осенью. В Риме и в италийских городах устраивались вакханалии. Обряды, которые сопровождали эти праздники, положили начало театру. Родиной греческого Диониса считалась Фракия. Его культ отличался исступлённым (оргастическим) характером. Дионис вместе со своим учителем Силеном изображались окружёнными вакханками и козлоногими сатирами.
Вакханка у греков и римлян – это женщина, посвятившая себя служению Вакху (Дионису). Вакханалии (лат. Bacchanalia) появились в Риме с начала II века до н. э. Крайняя распущенность и преступления во время вакханалий побудили римский сенат в 186 году до н. э. не только запретить их празднование, но и казнить несколько тысяч участников.
В современном русском языке слово «вакханалия» в переносном смысле означает пиршество с крайним беспорядком и разгулом.
Фаллические шествия связаны с фаллическими культами, имевшими место у многих древних народов. Название культа обожествления органов оплодотворения произошло от греческого слова «фаллос», которым называли изображение мужского полового члена как символа производительных сил природы.
С 346 года до н. э. у македонского царя Филиппа появляются побочные жёны, хотя официально брак Олимпиады и Филиппа продолжался, и она оставалась царицей Македонии.   
«Следуя традиции своих предков, Филипп поддерживал тесную связь с духовной элитой Эллады. Больше всего он ценил Исократа {владевшего риторской школой} и Академию Платона, считая их своими соратниками в проведении панэллинской политики... Дружбу с Платоном заключил уже Пердикка III {македонский царь, брат Филиппа II, погибший в 359 году до н. э.}: он сделал своим советником его ученика Евфрая. Узнав о смерти Платона {347 г. до н. э.}, Филипп устроил в честь философа траурную церемонию. Несколько лет спустя он принял Антипатра, учёного из Академии. Его прислал преемник Платона – Спевсипп, вручив Филиппу послание, сохранившееся до нашего времени... Его уважение к науке ярче всего характеризует тот факт, что в учителя к своему сыну Александру он взял Аристотеля, в котором безошибочно признал гения философии» [48, с. 40 - 41].
Шахермайр пишет: «Аристотелю в это время было около сорока лет. Он старался завоевать доверие ученика, хотел, чтобы он воспринимал своего учителя не как уже сложившегося, взрослого человека, а как мятущегося, формирующегося мыслителя, который только ещё ищет собственное «я».
В своё время Аристотель принадлежал к школе Платона – Академии, потом был сторонником её реформы, а впоследствии и вовсе отказался от учения Платона. Он пытался создать новую метафизику и в противовес старой выдвигал на первый план точное исследование фактов, которое должно было лечь в основу всех наук. В это время он ещё не мог предложить своему ученику новое, устоявшееся учение. Он уже не был тем, чем раньше, и ещё не стал тем, чем ему суждено было стать. Находясь в начале нового пути, Аристотель переживал трудности роста… Аристотель был человеком, снедаемым той же жаждой, которая терзала и Александра, - жаждой познания неизвестного в бесконечном мире» [48, с. 50].
Тринадцателетний возраст уже предполагал у Александра, наследника царя Филиппа, властные привычки, перевоспитать которые было очень трудно.
«Главное же заключается в том, что все сведения о воспитании юного царевича относятся к весьма позднему времени – не раньше I века до н. э. Из более раннего времени известно только, что киник Онесикрит, ученик Диогена Синопского, написал трактат о воспитании Александра, наподобие книги Ксенофонта о воспитании персидского царя Кира {Младшего}, где очень восхвалял царя, но ничего не говорил об Аристотеле. Другой историк, писавший о Македонии, Марсий из Пеллы, был македонцем знатного рода. По его сообщению, он учился вместе с Александром, но и он тоже не упоминает Аристотеля. Третий ранний греческий историк, Алексин, младший современник Аристотеля, хотя и упоминает об Аристотеле, сообщает вместе с тем, что Александр уже в юности презрительно о нём отзывался. Ощущение себя не только греком, но гражданином мира, которое приписывалось Александру, Аристотелю присуще вовсе не было. Оно скорее относится к взглядам философов-киников, в частности, упомянутого выше Онесикрита, который был одним из фаворитов Александра.
В таких условиях возникает вопрос: был ли Александр подлинным учеником Аристотеля и не был ли он скорее учеником кого-то из киников, особенно если учитывать его уважение и к Диогену Синопскому?
Если от более ранних историков обратиться к более поздним, то Плутарх, прежде чем указать на Аристотеля, упоминает ещё двух других воспитателей Александра, - Леонида, который был родственником матери Александра, Олимпиады, и Лисимаха из Акарнании {области западной Греции, граничащей с Эпиром (на севере) и Этолией (на юге)}. Об Аристотеле как о воспитателе Александра Плутарх упоминает лишь на третьем месте. Вероятно, что не меньшее значение для Александра мог иметь и Ксенократ, которому даже поручено было написать руководство по царской власти. Если это так, то не были ли Аристотель и Ксенократ конкурентами при македонском дворе, поскольку оба были учениками Платона и одновременно покинули Академию, притом оба поехали на север?
Квинтилиан сообщает, что главным учителем Александра был вовсе не Аристотель и не Ксенократ, а уже упомянутый Леонид, которому Квинтилиан приписывает ответственность за многие недостатки характера Александра, проявившиеся у него впоследствии.
Арабские биографы Аристотеля, которые оценивали его очень высоко, либо ограничиваются простым упоминанием, что среди учеников Аристотеля был и Александр, либо совсем ничего не говорят о персональном наставничестве Аристотеля.
В походах Александра в Азию его сопровождал не Аристотель, а Онесикрит. И многовековая традиция философов-стоиков, учившая о воспитании идеального человека, тоже ничего не говорит относительно обучения Александра у Аристотеля.
Климент Александрийский объясняет вспыльчивость, жестокость и прочие недостатки Александра воспитанием именно у Леонида, не упоминая об Аристотеле.
Вероятно, в поздние времена создалась определённая литературная традиция – безмерно восхвалять Александра и его добродетели (забывая о чудовищных преступлениях) и безмерно восхвалять Аристотеля как идеального педагога и воспитателя Александра.
Авл Геллий приводит даже целое письмо, якобы написанное Филиппом Аристотелю после рождения Александра в 356 году до н. э., где Филипп пишет, что он хотел бы видеть Аристотеля будущим воспитателем своего сына. Однако, если соотнести хронологические данные, то оказывается, что Аристотель сам в это время ещё только обучался у Платона и было ему всего 28 лет от роду. Неужели Филипп в это время уже знал о существовании Аристотеля и о том, что из него выйдет великий мыслитель и педагог?
{Конечно, что из Аристотеля получится столь достойный муж (прославивший себя на тысячелетия) царь Филипп II не мог уверенно предполагать, но он понимал другое: талантливый представитель знатного и влиятельного рода Асклепиев ещё покажет себя на пользу македонскому двору.}
Несомненно, подобное письмо было всего лишь литературной фикцией, сочинённой в угоду развивавшейся в те времена традиции, пытавшейся во что бы то ни стало объединить величайшего завоевателя и величайшего мыслителя...
Отвергать воздействие Аристотеля на Александра полностью никак нельзя. На ученичестве Александра и влиянии Аристотеля настаивают такие крупные античные писатели, как Дионисий Галикарнасский, Эратосфен, Квинтилиан, Плутарх и Дион Хризостом, а особенно Диоген Лаэрций...
Мы можем предположить, что надежды и разочарования Аристотеля относительно его царственного ученика не могли не оставить следа в каком-нибудь сочинении. Стобей во «Флорилегии» приводит длинные выдержки из сочинения Аристотеля «О благородном происхождении». Аристотель, повидимому, склоняется к тому, что приобретённая и теперешняя добродетель лучше старинности рода; даже теперешнее богатство, возможно, лучше принадлежности к благородному роду.
«Благородство происхождения есть доблесть рода, а доблесть – это достоинство (spoydation). Достоинство присуще такому роду, в котором свойственно рождаться многим добродетельным людям. Это случается, когда роду прирождено достойное начало (корень); ведь начало обладает способностью производить многое подобное себе. Поэтому когда в роду появится один такой человек, который станет для рода достойным началом и идущее от него добро будет иметь много порождений, то этот род несомненно и будет достойным. В самом деле, ведь от него пойдут многие достойные люди, если дело идёт о роде людей; или многие достойные лошади, если дело идёт о роде лошадей, и равным образом в отношении других живых существ. Совершенно ясно, что в таком случае благородными должны считаться не богатые или доблестные, а те, кто происходит из давно богатых или давно доблестных...
И, конечно, благородны не просто те, у кого эти предки действительно определяют собой качество рода. Если же кто-то сам доблестен, но не обладает природной способностью порождать многих подобных, то, значит, начало рода не имеет в нём такой же силы» [18, с. 230 - 232].
Последняя фраза Аристотеля в этом отрывке вполне может относиться к Александру, поскольку, действительно, Александр, несомненно обладающий доблестью (в понимании древних греков), не проявил «природной способности порождать многих подобных»: с его гибелью прервался и его род.
Вблизи небольшого селения Миеза, недалеко от столицы Пеллы, находилась царская вилла, где поселились Александр и Аристотель со своими спутниками: учеником и помощником учителя - Феофрастом и двумя воспитанниками – приёмным сыном Аристотеля, сверстником Александра - Никанором и племянником Аристотеля, его слушателем - Каллисфеном. Здесь же стали жить и несколько знатных македонских юношей. Среди них: Леониат – происходил из семьи дикой Евридики, горянки, отличавшейся гордой заносчивостью; Марсий – брат диадоха Антигона, ставший впоследствии историком; Протей – в свите Александра участвовал в его походе, став самым стойким выпивохой в войске; Гефестион – самый близкий друг Александра, которого он называл своим Патроклом, по имени одного из героев Троянской войны (друга Ахилла), не смущаясь тем, что Патрокл, по поэме Гомера «Илиада», погибнет от руки троянца Гектора; впоследствии, Александр для Гефестиона введёт должность хилиарха, тем самым, назначив его как бы своим заместителем [смотри: 48, с. 47, c. 312].
К этому времени [343/342 г. до н. э.] Александру уже исполнилось тринадцать лет. Характер его был сформирован. Кроме сверстников на Александра оказали сильное влияние его первый воспитатель, эпирец (как и его мать, Олимпиада) Леонид и гувернёр Александра – грек незнатного происхождения – Лисимах. Леонид руководил только воспитанием царского сына и пытался воспитывать его в духе древних спартанцев, без всякой мягкости и нежности, стремился отучить ребёнка от изнеженности, привитой ему матерью. Лисимах называл царевича Ахиллом, а себя – Фениксом: согласно Гомеру, Феникс – воспитатель ахейского героя Ахилла, участвовавший вместе с ним в Троянской войне. Из ранних учителей «стоит упомянуть Филиска, предостерегавшего учеников от войн и насилия и восхвалявшего мирное служение на благо народа. Он излагал теорию о государстве благоденствия, соответствующую учению киников» [смотри: 48, с. 47].
Платоник Менехм обучал Александра геометрии и числовой метафизике Платона. Приближённые отца тоже имели влияние на юношу. Александр больше всех любил Демарата из Коринфа, ксена из рода Бакхиадов, который однажды подарил ему фессалийского коня, знаменитого Буцефала (в греческом произношении Букефала, что значит, «бычьеголовый» или «воловьеглавый»).
По Плутарху, Буцефала купил Александру его отец, Филипп II.
Знаком был Александр и с персом Артабазом, изгнанником, который поведал ему рыцарские обычаи древнего Ирана.
«Когда однажды в Пеллу прибыли послы из персидской столицы, он заботливо расспрашивал их о войсках и народах их царства, о законах и обычаях, об организации и жизни этих народов, и персы удивлялись мальчику» {Александру в это время было лет 15, а перс Артабаз и его зять Мемнон, бежавшие из Персии, уже находились при дворе Пеллы} [12, с. 17581; с. 17661-17662, примеч. 30].
«Героические сказания восточных и западных народов не уставали украшать имя Александра чудесным ореолом человеческого и сверхчеловеческого величия. Он любил более мать, чем отца; от неё он наследовал энтузиазм и ту глубокую живость чувств, которая отличает его в ряду героев старых и новых времен. Этому соответствовала его внешность: его резкая походка, блестящий взор, откинутые назад воло-сы и сила его голоса изобличали в нем героя... Из множества относящихся сюда рассказов особенно характеристичен рассказ об удивительном действии, какое имела на него музыка; когда раз Антигенид пел под аккомпанемент флейты боевую песню, Александр вскочил и схватился за оружие» [12, с. 17583; с. 17662, примеч. 33].
Вспомним, как, по легенде, перед походом на Трою Одиссей опознал Ахилла, переодетого девушкой, заиграв боевой марш: настоящие девушки разбежались, а Ахилл схватился за оружие. Так что, возможно, эпизод с игрой на флейте Антигенида - выдумка, целью которой являлась «досрочная» героизация Александра, уподобление его герою Троянской войны - Ахиллу.
У Александра ещё в детстве проявились характер и способности будущего великого человека. До нас дошла, например, такая история. Будущий полководец продемонстрировал прозорливость и ум, когда, изучая учения платоников, почувствовал отсутствие ясности и точности в их основах.
«Однажды Менехм не сумел как следует объяснить довольно сложный и запутанный раздел платоновской числовой метафизики. Александр потребовал, чтобы учитель коротко объяснил ему, о чём идёт речь. Менехм нашёл удачный выход.
«В жизни, - сказал он, - бывает два разных пути: для царей – короче, для обычных людей – длиннее. Но геометрия – исключение, она может указать только один путь, общий для всех». Это был поистине достойный и удачный ответ» [смотри: 48, с. 47 - 48].
«Аристотель учил своего ученика Александра…, что, если тот не сделал доброе дело, день пропал для него» [15, с. 26].
Достоверно неизвестно, что преподавалось в Миезе. Вероятно, Аристотель знакомил Александра и с философией. Это не прошло даром: Александр продолжал интересоваться вопросами философии и позже и брал с собой в походы учёных.
«Особенно заинтересовала молодого человека медицина, и Аристотель, сам происходивший из семьи врачей (из рода Асклепия), сумел так преподать царевичу теорию и практику медицины, что Александр, став царём, мог лечить больных друзей диетой и лекарствами» [смотри: 48, с. 53].
«Аристотель… не стал профессиональным врачом. Но медицина на всю жизнь осталась для него настолько родной и понятной областью, что даже в своих труднейших философских трактатах он часто поясняет ту или иную глубокую теорию примерами из медицинской практики… Вот как об этом писал Элиан: «Сообщают, что пифагорейцы ревностно занимались искусством врачевания. Платон, Аристотель, сын Никомаха, и многие другие тоже щедро отдали ему дань... Однажды Аристотель был болен. Когда врач дал ему какие-то предписания, он сказал: «Не обращайся со мной, как с пастухом или землепашцем, а сначала объясни, почему ты их даёшь, тогда я готов слушаться». Этим философ показал своё несогласие следовать предписаниям, не зная вызвавших их причин». Таким образом, Аристотель уже с юного возраста хорошо разбирался в медицине, относился к её предписаниям сочувственно и в то же время вполне критически» [18, с. 185 - 186].
Наряду с математикой греки занимались медициной, биологией, ботаникой, географией и историей. В каждой дисциплине существовало несколько школ, соперничающих друг с другом. Так из всех медицинских школ наибольшим авторитетом пользовалась косская школа с её представителем, врачом и естествоиспытателем, Гиппократом [около 460 - 377 гг. до н. э.].
Гиппократ в настоящее время считается одним из основоположников всей античной медицины. Он и «гиппократики» учили, что врач должен лечить не болезнь, а больного, учитывая его индивидуальные особенности и среду, его окружающую.
Основной принцип Гиппократа в лечении: следовать природе (органический принцип) и лишь в случае, если сама природа не даёт исцеления, прибегать к более решительным методам воздействия на организм – хирургии.
«Что не излечивает лекарство, то излечивает железо, чего не излечивает железо, то излечивает огонь, а чего не излечивает огонь, то вообще неизлечимо», - таков принцип Гиппократа» [смотри: 4, с. 251].
Важнейшей из наук для Александра была география, особенно чтение и исследование карт мира.
«Первые географические карты появились, как и вся греческая наука, в Ионии. Первыми картографами считались Анаксимандр [VI в. до н. э.] и Гекатей Милетский [V в. до н. э.], давший описание земли. Населённая часть (ойкумена) представлялась круглым островом, со всех сторон окружённым океаном. Средиземное море разделило ойкумену на две части: северную и южную. Южная часть в свою очередь разделялась Нилом и Аравийским заливом на четыре части. Географическая наука находила многих приверженцев во всех сферах знания. Географически же старались объяснить все перемены, происходящие не только в мире природы и в человеческом организме, но также и в социальной области. Различие в социальном строе, физическом строении рас и народов, национальные отличия, разницу в умственных способностях и т. д. выводили из географических различий, главным образом из различий в климате, распределении тепла и холода» [4, с. 251].
Вероятно, Александра знакомили и с трудами античных историков и географов.
«Отец истории» Геродот [около 480 - 425 гг. до н. э.], стремясь возможно подробнее охарактеризовать грозного врага эллинов – Персидское государство, тщательно описывает природу, обычаи, религиозные верования, культуру и историю стран и народов, входивших в состав персидской деспотии. Для своего труда Геродот использовал главным образом рассказы жрецов и проводников, а также собственные наблюдения, которые он вёл во время своих путешествий по Востоку. Хотя Геродот не знал древневосточных языков, он смог критически подойти к источникам, так что в его труде присутствуют начатки научной критики. Геродот также подробно описывает Египет, сравнительно мало места отводит Месопотамии, предполагая посвятить Ассирии специальный труд, который, однако, им не был написан. Геродот описывает естественные условия Двуречья, обращая особенное внимание на искусственное орошение, на использование и культуру полезных растений, а также на плодородие почвы, которое он сильно преувеличивает. Говоря о быте и обычаях народов Месопотамии, Геродот рассказывает о кораблестроении, водном транспорте и торговле, описывает одежду, пищу, способы лечения, погребальные и брачные обряды. Очень подробно описывает Геродот главный город Месопотамии – Вавилон, который он считает «самым знаменитым и самым укреплённым городом страны».
Очерк политической истории Месопотамии, данный Геродотом, отличается крайней краткостью и состоит из описания случайных и отчасти легендарных эпизодов. Подробно описывает Геродот строительную деятельность Семирамиды и Нитокриды, взятие Киром Вавилона, восстание вавилонян при персидском царе Дарии, поход ассирийского царя Синахериба на Египет. Основателем ассирийского царства Геродот считал Нина, сына Бела, происходящего из рода Гераклидов.
Ктесий Книдский [родился во второй половине V века до н. э.] внёс в свой очерк ассирийской истории множество народных легенд, как, например, легенду о мудром Ахикаре, визире Синахериба и Асархаддона, о Нине и Семирамиде, основателях ассирийского царства, и другие. Все эти легенды образуют пёструю смесь восточных сказаний с более поздними греческими версиями. Однако в некоторых случаях Ктесий мог опираться и на более достоверные источники, в частности на царские пергаментные свитки, которые он имел возможность изучать в царских архивах в Сузах, куда он имел доступ в качестве придворного врача персидского царя Артаксеркса. Труд Ктесия не сохранился до наших дней. Только отдельные выдержки из Ктесия можно найти в трудах Диодора [I в. до н. э.] [смотри: 25, с. 23 - 24].
«Особое место среди античных историков, писавших о древних народах Передней Азии, занимает вавилонянин Берос, живший в IV – III веках до н. э. Будучи жрецом храма Мардука в Вавилоне, Берос имел доступ к храмовым архивам, что облегчало его работу. Как современник Александра Македонского и первых Селевкидов он был причастен к греческой культуре и мог охарактеризовать вавилонскую историю и культуру с точки зрения образованного грека того времени. Всё это дало возможность Беросу составить большой исторический труд на греческом языке, содержащий очерк вавилонской истории и мифологии. Труд Бероса состоял из трёх книг. В первой книге, озаглавленной «Мудрость», были изложены вавилонские мифы. Во второй книге излагалась история Месопотамии от легендарного потопа до царствования царя Пула (то есть ассирийского царя Тиглатпаласара III). В третьей книге описывалась история Месопотамии до смерти Александра Македонского.
К сожалению, труд Бероса целиком не сохранился. До нас дошли лишь отрывки и цитаты, сохранившиеся у Иосифа Флавия и у других писателей. Эти отрывки содержат сказания о первобытных временах, о потопе, о патриархах, о Синехерибе и Навуходоносоре» [25, с. 25].
«Учитывая психологию Александра, вполне вероятно, что уже в Миезе у него зародилась идея завоевания мира. Может быть, это была лишь игра воображения, но она характерна именно для Александра; может это была только мечта, но мечта такого человека, который впоследствии посвятил её осуществлению всю свою жизнь....
В научном плане у учителя и ученика никогда не бывало расхождений... Преподавалась Александру и этика: читались лекции о добрых делах властителей. Но и здесь пример учителя был важнее всяких теорий. Достаточно напомнить, как сильно потрясла Аристотеля горькая весть о пленении и героической смерти Гермия. Александр из первых уст услышал поэму Аристотеля, воспевающую подвиг Гермия: Гермий гордо отказался отвечать на вопросы персов и принял мученическую смерть. В поэме Аристотеля из древних героев наибольшее предпочтение оказывается Гераклу. Если учесть, что предком македонских царей, а, следовательно, и Александра, по отцу считался легендарный Геракл, то понятно, что культ последнего сопровождал его всю недолгую жизнь. Он хотел повторить странствия Геракла и тоже совершить славные подвиги [смотри: 48, с. 51 - 55].
Аристотель, как и все греки, придавал большое значение поэмам Гомера и даже составил для своего ученика собственное издание. Говорят, что этот список поэм хранился потом в роскошном ящичке под подушкой царя, он с ним никогда не расставался и говорил, что не знает лучшего руководства для ведения войны [смотри: 21, с. 190 - 191].
Может быть, и в самом деле Александр так строго хранил не столько поэмы, сколько план своей кампании, разработанный с помощью учителя и основанный на исторических, географических и военных сведениях, взятых и у Солона, и у древних авторов описаний странствий аргонавтов и Геракла, которые до нашего времени и вовсе не дошли.
«Список «Илиады», исправленный Аристотелем, известный под названием «Илиады из шкатулки», он всегда имел при себе, храня его под подушкой вместе с кинжалом, как об этом сообщает Онесикрит… Эта драгоценная шкатулка была захвачена у Дария, и Александр хранил в ней наиболее дорогие ему вещи» [18, с. 228].
Обучение Александра в Миезе продолжалось, пока отец не стал поручать ему ведение государственных дел. Но и тогда при первой возможности обучение продолжалось под руководством Аристотеля то в Пелле, то в Миезе, то в Стагире [смотри: 48, с. 54].
Победа Македонии в Союзнической войне [357 - 346 гг. до н. э.], во время которой был уничтожен город Олинф [348 г. до н. э.], обеспечила ей выгодные условия заключённого Филократова мира. Афиняне теряли все свои владения на фракийском побережье. После заключения Филократова мира Филипп двинул войска на территорию Фокиды и вместе с фиванцами наголову разбил фокейцев. На совете амфиктионов фокейцы были исключены из состава Дельфийской амфиктионии, а освободившееся место было предоставлено Филиппу II.
Амфиктиония – религиозный союз нескольких греческих племён, находившийся под влиянием Фив. Союз охранял неприкосновенность города Дельфы с храмом Аполлона, где действовал Дельфийский оракул.
В 340 году до н. э. Филипп предпринял поход к Геллеспонту и осадил город Перинф. Стремление Македонии взять контроль над проливом в свои руки задевало интересы всех греческих городов, ввозивших черноморский хлеб. Перед лицом этой реальной угрозы в Афинах преобладание вновь перешло на сторону демократической группировки, возглавляемой Демосфеном. Афинское народное собрание объя-вило войну Македонии.
К 340 году до н. э. Александру исполнилось 16 лет и, когда Филипп со своими полководцами Парменионом и Антипатром ходил походом на Перинф, ему вручили царскую печать, и он управлял Македонией. Помогал Александру, повидимому, только Евмен, секретарь царской канцелярии. Случившееся в это время восстание медов, обитавших в верховьях Стримона (Струма), Александр подавил, самих изгнал, переименовал их столицу в Александрополь (вот куда «тянется» солонова традиция) и заселил её жителями метрополии. Примером сыну мог быть сам Филипп, который был назначен регентом Македонии (при малолетнем Аминте) в возрасте 23 лет, а уже в 25 лет стал царём Филиппом II, овладел городом Амфиполем в 357 году до н. э. и, завоевав полосу фракийского побережья, основал город и назвал его Филиппы. Этот город войдёт и в историю римской империи «битвой при Филиппах» в 42 году до н. э. (между армией под командованием триумвира Марка Антония и войском республиканцев во главе с Марком Юнием Брутом и Гаем Кассием Лонгином).
«Уверенным шагом шла вперёд политика Филиппа. Теперь эпирское царство было у него в руках: надежда на общую борьбу против Спарты склонила на его сторону города Пелопоннеса; его приверженцы господствовали в Элиде, Сикионе, Мегаре, в Аркадии, Мессении и Аргосе. Затем он стал твердой ногой в Акарнании, заключил союз с этолянами и отдал им Навпакт, которого они желали. Со стороны суши держава Афин была окружена со всех сторон и почти что парализована. Но им оставалось еще море; вместе с Херсонесом их флот обеспечивал им Геллеспонт и Пропонтиду. Филипп должен был стараться поразить их там. Продолжая постоянно повторять им свои уверения в дружбе и миролюбии, он снова бросился на Керсоблепта и родственных ему мелких фракийских князей, подчинил себе земли по обоим берегам Гебра, обеспечив их за собою рядом основанных им в глубине страны городов, и греческие города на Понте до самого Эдесса охотно вступили с ним в союз. Впечатление, произведённое его успехами, было так сильно, что король гетов на нижнем Дунае просил его дружбы и прислал ему в жёны свою дочь.
В неменьшей степени устрашили эти успехи и противников Филиппа в Греции. Требование афинян восстановить фракийских князей, бывших их союзниками, отправка клерухов для защиты угрожаемого Херсонеса, отказ города Кардии принять их, отклонение Афинами предложения Филиппа решить спор третейским судом и нападение и разрушение афинскими стратегами уже принадлежавших Македонии городов на Пропонтиде повело к новой войне.
Филипп заключил союз с Византием, Перинфом и другими городами, освободившимися от Афин в союзническую войну, и в силу этого потребовал их помощи в борьбе против фракийцев; но они не оказали её, боясь его увеличивавшегося могущества; Афины предложили им союз и помощь войсками. Они отвратили уже от него большинство городов Эвбеи, заключили союз с Коринфом, акарнанцами, Мегарой, Ахеей и Керкирой и вступили в новые переговоры с Родосом и Косом; они указали при дворе в Сузах на опасности, которыми угрожало персидскому царству растущее могущество Филиппа; афинский стратег в Херсонесе получил персидские субсидии, и увлечение афинского демоса делом спасения греческой свободы росло с каждым днём. После победы над фракийцами Филипп обратился против Перинфа и Византия, служившего ключом к Понту; с падением этих городов могущество Афин было бы подрезано под самый корень. На ультиматум Филиппа афиняне отвечали объяснением, что он нарушил предложенный мир; они послали византийцам обещанный флот; от Родоса, Коса и Хиоса, союзников Византия, явилась помощь; ближайшие сатрапы поспешили поддержать Перинф и послали войска во Фракию, - Филипп принужден был отступить. Он обратился теперь против скифов. Скифский царь Атей по эту сторону устьев Дуная был опасным соседом для новооснованного им города в долине Гебра; он побил его. Затем он направился домой через область трибаллов; они, бывшие нередко докучными соседями для границ Македонии, должны были тоже научиться трепетать его силы. Ему надлежало обеспечить себя в тылу, чтобы нанести решительный удар афинянам. А эти действовали ему в руку. Они возобновили свои старинные приношения в дельфийском храме за битву при Платее с надписью: «Из добычи, отнятой у соединившихся для общей борьбы против эллинов, персов и афинян». В собрании амфиктионов локры Амфиссы принесли, по наущению Фив, жалобу на это и потребовали значительной денежной пени; афинский посол Эсхин отвечал им упрёком в том, что они вспахали принадлежавшую дельфийскому храму землю; он привёл собрание в такое возбуждение, что было принято решение немедленно покарать этих грабителей храма; но земледельцы Амфиссы прогнали назад амфиктионов и пришедших с ними дельфийцев. После такого позора было решено созвать экстраординарное собрание амфиктионов, которое должно было принять необходимые меры, чтобы покарать это кощунство. Посланные Афин и Фив не явились; Спарта была исключена со времени окончания священной войны; явившиеся на собрание постановили объявить священную войну против Амфиссы и поручили её близлежащим племенам. Она не имела успеха; земледельцы Амфиссы продолжали упорствовать. Следующее очередное собрание осенью 339 года до н. э. - поручило царю Филиппу наказать их кощунство и принять на себя гегемонию в священной войне. Он явился не с одной только целью наказать пахарей Амфиссы. Афины возобновили войну против него и принудили его отступить из-под Византия и Перинфа; благодаря своему походу за дельфийского бога он мог привести свое сухопутное войско в ближайшее соседство с границами Аттики и продолжать войну там, где афинянам не могли оказать никакой помощи их морские силы; то обстоятельство, что они сами подали повод к решению относительно Амфиссы и что они должны были теперь обратиться против того, кто пришел исполнить его, открывало перед глазами всего мира их неправоту и внутренние противоречия их политики. Он имел право рассчитывать на Фивы, которые к тому же, будучи полны озлобления против Афин, были обязаны со времени войны против фокейцев благодарностью ему и спасшему их оружию Македонии и были связаны с ним союзом. Никея у входа в Фермопилы с юга, которую он отдал фессалийцам, открывала ему путь к югу. От Гераклеи, лежавшей при северном входе в Фермопилы, он послал вперёд через проход в области Дорида, ближайшим путём к Амфиссе, часть своего войска; с главными силами он пришел через Никею в проход, ведущий к Элатее, расположенной на возвышенной части фокейской равнины Кефиссы; поздней осенью 339 года до н. э. он был в Элатее и укрепился там; перед ним лежали открытыми границы Беотии и путь в Афины, позади его были проходы, обеспечивавшие его связь с Фессалией и Македонией. Он связался с Фивами и предложил городу, если он пойдет с ним вместе против Афин, участие в победной добыче и расширение его области, или, если он не желает воевать заодно с ним, требовал беспрепятственного пропуска. Одновременно с этим в Фивы явились афинские послы; невзирая на всё случившееся за последние двадцать лет, рвению Демосфена удалось добиться заключения союза между Афинами и Фивами. Фивы послали на помощь локрам Амфиссы корпус наёмников; Афины предоставили им 10000 солдат, навербованных ими; оба города пригласили изгнанных фокейцев возвратиться на родину и помогли им снова укрепить несколько главных пунктов страны. Но македоняне подступили к Амфиссе и побили наёмные полчища врагов; Амфисса была разрушена, Афины и Фивы вооружались с величайшей поспешностью и призвали к оружию даже граждан, чтобы встретить в Фокиде главные силы Филиппа; афинское войско двинулось к Фивам и соединилось с беотийским. Два удачных сражения придали им храбрости и уверенности в себе; Коринф, Мегара и другие союзники Афин тоже прислали вспомогательные войска.
Но Филипп не отступил; он вытребовал подкрепления из Македонии; с теми, кого привёл его сын Александр, его войско усилилось до 30 000 человек. Может быть, в это время царь послал в Фивы предложение вступить в переговоры; но энергичный протест Демосфена победил миролюбие беотархов. Если бы только войско союзников - численностью оно превосходило македонское - в такой же степени сумело удержать за собою и военную инициативу; они стояли на крепкой позиции при входе в Фокиду, у Кефиссы. Движение Филиппа влево принудило их отойти назад, на равнину Беотии. При Херонее Филипп встретил их для битвы [август 338 года до н. э.]; борьба была в высшей степени упорная; долго колебавшееся сражение решила атака кавалерии, руководимая Александром; победа была полной. Войско союзников было рассеяно и уничтожено. Судьба Греции была в руках Филиппа...
Насколько строго были наказаны Фивы, настолько же милостиво обошлись с Афинами. В минуты первого волнения после погрома там приготовились к борьбе на жизнь и на смерть; во главе войска хотели поставить Харидема и вооружить рабов: участь Фив и предложения царя охладили их рвение; предложенный царём через одного из пленных, оратора Демада, мир был принят; афиняне получали обратно без выкупа всех пленных, сохраняли Делос, Самос, Имброс, Лемнос и Скирос и снова приобретали Орон; их усмотрению - может быть, только для формы - было предоставлено присоединиться или нет к общему миру царя с эллинами и к союзному совету, который он учредит вместе с ними. Афинский демос постановил оказать царю всевозможные почести, дал ему, его сыну Александру и его полководцам Антипатру и Пармениону право гражданства, воздвиг ему как «благодетелю города» статую на площади и т. п.» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17503-17510].
«Замечательно, что в то же время судьба Сицилии устраивалась совершенно обратным образом. В самом жалком состоянии, теснимые тиранами и угрожаемые карфагенянами, патриоты Сицилии обратились к Коринфу с мольбой о спасении. Оттуда был послан к ним с небольшим войском благородный Тимолеонт. Он низложил тиранию в Сиракузах и затем в других городах по очереди и отбросил карфагенян на их прежние границы в западном углу острова [339 г. до н. э.]; в освобождённые города он привлёк множество новых греческих посланцев, восстановил в них демократическую свободу и автономию; на Сицилии, повидимому, должна была снова расцвести та форма государственной жизни, которая пала на его родине. Но новосозданное положение вещей только ненадолго пережило смерть великого мужа [337 г. до н. э.]; ещё прежде, чем карфагеняне успели решиться на новые нападения, эти демократии путем олигархии или тирании уже снова враждовали между собою. Менее всего они могли ожидать спасения из Великой Греции; быстро усиливавшееся именно теперь движение италийских народов создавало там опять новые затруднения ещё не пришедшим в полный упадок городам; царь Архидам Спартанский, взятый на службу тарентинцами, пал, сражаясь во главе своих наёмников с мессалийцами, как говорят, в тот самый день, когда Филипп победил при Херонее» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17514-17515].
В 18-ти летнем возрасте Александр уже входил в штаб Филиппа, и в битве у Херонеи командовал (вместе с опытными военачальниками) одним из флангов македонской армии. Во главе гетайров он разбил строй фиванской фаланги, решив этим исход сражения.
«Год спустя он победил в весьма жарком бою иллирийского князя Плеврия. Это вторжение иллирийцев должно относиться к первым месяцам 337 года {до нашей эры}» [12, с. 17584; с. 17663, примеч. 35].
Напомним, что гетайры (значение слова – «друзья, товарищи») это конное ополчение македонской знати, служившее в тяжеловооружённой коннице, а фаланга – плотно сомкнутый боевой порядок тяжеловооружённой пехоты. Македонская фаланга, введённая Филиппом, отличалась от греческой фаланги большей компактностью и глубиной. Она насчитывала до 26 рядов воинов (или даже 120 рядов, но по 8 воинов в каждом). Воины, составлявшие царскую гвардию и входившие в фалангу, назывались гипаспистами (буквально «щитоносцами»).
«Так как носивший щит прикрывал им другого, то, повидимому, значение слова развилось не из понятия щит, а из понятия прикрывать; следовательно, в буквальном смысле слова гипасписты есть гвардия» [12, с. 18026-18027, примеч. 25].
К этому времени относится возвышение художника-живописца Апеллеса (Apelles) из Колофона, которого впоследствии прозвали античным Рафаэлем. Прославился он своими портретами юного Александра. На современников работы Апеллеса производили огромное впечатление.
«Можно сказать, - острил Филипп, отец Александра, - что существуют два Александра: непобедимый Александр, сын Филиппа, и неподражаемый Александр Апеллеса»”.    
Рассказывали, что при виде нарисованного Апеллесом коня Александра (вероятно, знаменитого Буцефала) настоящие лошади ржали, принимая изображение за настоящую лошадь [смотри: 4, с. 268].
У Элиана есть и такой рассказ: «Александр, рассматривая в Эфесе свой портрет, нарисованный Апеллесом, не воздал подобающей хвалы мастерству художника. Когда же приведённый конь, точно живого, ржанием приветствовал изображённого на картине, Апеллес воскликнул: -- Владыка, конь оказался лучшим знатоком искусства, чем ты (Клавдий Элиан, Пёстрые рассказы: II, 3)» [23, с. 522].
Херонейская битва явилась поворотным моментом развития событий. Во всех греческих городах пришли к власти олигархические группировки.
«Существует рассказ, что трофеи первой победы, одержанной Пердиккой над туземными племенами, были по воле богов в течение ночи опрокинуты львом в знак того, что тут не враги побеждены, а приобретены друзья, и с тех пор у македонян так и осталось обычаем не воздвигать трофеев по случаю победы над врагами; этого не делали ни Филипп после дня при Херонее, ни Александр после победы над персами и индусами» (Дройзен И.Г. История эллинизма) [12, с. 17556].
Афины направили к македонскому двору специальное посольство. Есть рассказ о том, что и представитель Академии Платона Ксенократ вместе с другими послами был отправлен к Филиппу II. Диоген Лаэрций пишет, что кроме честного Ксенократа, остальные поддались на подарки и стали ходить на званые пиры и болтать с Филиппом. Ксенократ ничего этого не делал, и Филипп за это не хотел его видеть. Поэтому, воротившись в Афины, послы заявили, что Ксенократ ездил с ними понапрасну, и народ уже готов был его наказать; но, услышав от него, что теперь надобно ещё пуще заботиться об отечестве («ибо Филипп знает, - говорил он, - кто здесь подкуплен, но знает и то, что меня ему не подкупить»), афиняне воздали ему сугубый почёт. И сам Филипп потом говорил, что Ксенократ один оказался неподкупен из всех, кто к нему приехал» [смотри: 2, IV 8 - 9].
Тогда афиняне, уверенные, что их ожидает жестокая расправа, стали лихорадочно готовиться к защите. Однако им был предложен Филиппом мир на относительно мягких условиях. В Афинах опять получила преобладание промакедонская партия.
Филипп отправил Александра вместе с Антипатром в Афины, и они возглавили торжественное шествие, цель которого была доставить в город пепел павших в сражении и пленных.
«В первый и единственный раз Александр вступил на священную землю Афин. Мы ничего не знаем о впечатлении, которое вынес юноша из этого посещения, но, должно быть, оно сыграло свою роль в жизни основателя новых городов» [смотри: 48, с. 57].   
«Победа Македонии была закреплена на конгрессе в Коринфе [337 г. до н. э.], в котором приняли участие все греческие государства, кроме Спарты. На конгрессе был торжественно декларирован всеобщий мир и запрещение войн между греками, объявлена свобода мореплавания, постановлено общими силами ликвидировать пиратство, торжественно провозглашена независимость греческих государств, учреждён панэллинский союз. Решениями конгресса запрещалась конфискация имуществ, переделы земли, отмена долгов и освобождение рабов с целью использования их для политических переворотов. И, наконец, было принято решение о походе против Персии. Решения конгресса были своеобразной реализацией программы Исократа. Они показывали, что Македония, фактически подчинив себе Грецию и подавив демократическое движение, вместе с тем умело использовала в своих интересах лозунг общегреческого единства и традиции борьбы с Персией, которые были ещё живы в различных слоях греческого общества. Формально решения Коринфского конгресса были делом «доброй воли» самих греков. Македония даже не вошла в панэллинский союз, хотя Филипп и был избран главнокомандующим объединёнными силами союзников. На самом же деле во многих греческих городах уже находились у власти промакедонские, послушные Филиппу олигархические правительства, в других же, например, в Фивах, Коринфе и Халкиде даже стояли македонские гарнизоны» [смотри: 5, т. II, с. 75 - 81].
«Однако решения Коринфского конгресса представляли собой попытку дать... {широким массам населения и другим} слоям греческого общества, не желающим примириться с потерей политической самостоятельности и подавлением демократии, хотя бы частичную компенсацию и направить их недовольство существующим положением в иное русло. Так, был провозглашён равно приемлемый как для рабовладельческих верхов, так и для деклассированных элементов греческого общества лозунг войны с Персией - «во имя отмщения эллинов». Этот лозунг не был навязан извне, со стороны Македонии. Знакомство с неисчислимыми богатствами Персидской державы уже давно производило на греков сильное впечатление.
«Персидского царя и его слуг надо почитать счастливыми, - писал Ксенофонт, - видя, как велика и обильна его страна, богатая провиантом, рабами, скотом, золотом, одеждой».
Поход 10 тысяч греков {400 г. до н. э.} достаточно ярко продемонстрировал внутреннюю слабость военной и политической организации персов. Поэтому призыв Исократа: перенести войну в Персию, а персидское золото в Грецию, нашёл живой отклик... Вскоре после Коринфского конгресса Филипп II начал подготовку к войне с Персией, отправив в Малую Азию своих полководцев Аттала и Пармениона с войсками»  [5, т. II, с. 212 - 213].
«Филипп, возвратившись в своё царство, послал в Дельфы спросить оракула, кто же будет царствовать после него и подчинит всех своей власти. Оракул отвечал: -- Тот, кто вскачь проедет Пеллу на коне Буцефале. -- Конь назывался Буцефалом, потому что у него на бедре было выжжено клеймо в виде головы быка {Bucephalos по-гречески -- «голова быка»}. Филипп, выслушав изречение оракула, ожидал появления нового Геракла («История Александра Великого»)» [23, с. 397].
Конь оказался таким диким, что никто не решался к нему подойти. Когда Александру удалось его усмирить, то Филипп даже прослезился от радости, поцеловал сына и сказал: «Дитя моё, ищи себе подходящего царства – Македония для тебя слишком мала!» [смотри: 21, с. 189 - 190].
Филипп II сделал попытку основания своего собственного культа – «культа живого бога», тем более, что он имел отношение к олимпийским играм, которые, по преданию, были впервые организованы Гераклом, а македонский царь считался потомком легендарного греческого героя. Поэтому Филипп «после Херонеи велел соорудить в Олимпии капище, «Филиппей», с драгоценными статуями, изображавшими и его, и его семью, и распорядился, чтобы в процессиях его кумир следовал за кумирами олимпийских богов. Но это не было ещё апофеозом {обожествлением} и к его Македонии не относилось; там он попрежнему жил, пил и напивался со своими приближёнными, почти как равный с равными» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16843-16844].
Царь Филипп любил актеров, и «эта любовь перешла по наследству к его великому сыну Александру, очень охотно коротавшему в их обществе свои досуги и оказывавшему им не раз знаки своего полного доверия. Особенно любил он Афинодора и Фессала, часто выступавших в Афинах на первых ролях... Аристотель в своей  «Риторике» заявляет, что «теперь актёры имеют больше значения, чем поэты».
И, действительно, к четвертому веку {до н. э.} Греция обеднела великими драматургами, и театр мог держаться ещё только на игре крупных актёров, сила и значение которых возрастали благодаря основной склонности грека к общинному началу, к корпоративному строю, охватывающему все стороны греческой жизни, от религии до самого низкого ремесла включительно. И около времени Александра Великого во всей Греции возникает множество актёрских артелей, избравших себе благовидное название «содружество артистов бога Диониса», уже это одно наименование выгодно ставило их под охрану бога, равно как впоследствии они сумели во время учесть рост монархического начала и заручиться благоволением сперва эллинистических владык, а затем и римских императоров...
Монархи, начиная с Александра Великого, не скупились на поддержку своими милостями этих артелей, зная, что они в долгу не останутся и сделают всё, что только возможно, для придания особого блеска устраиваемым монархами зрелищам и вообще для распространения их славы. И благодаря этому, эти артели явились как бы прообразом тех придворных трупп, которые получили такое широкое распространение при дворах новой Европы» (Варнеке Б.В. История античного театра) [12, с. 17370-17371].
Актёры, зная расположение к ним Александра, иногда злоупотребляли этим. Так, актёр Ликон, победитель на празднике 350 года до н. э., вставил от себя в комедию, шедшую в присутствии Александра..., стих, заключавший в себе просьбу 10 талантов, т. е. на наши деньги приблизительно 13 500 рублей. И Александр, смеясь, отдал эту сумму. Про этого самого Ликона один из греческих писателей заявляет, что он «всё в комедии, подобно тому, как Никострат и Каллипид всё в трагедии».
Здесь уместно привести следующий рассказ про комического актера Сатира, уроженца города Олинфа. Когда в 348 г. до н. э. его родной город Олинф был взят македонским царём Филиппом, последний с удивлением спросил Сатира, почему он ничего у него не просит, как это делают остальные актеры. Сатир ответил, что ему ничего не нужно, а кроме того, ему не хотелось бы получать отказа. Филипп дал слово, что исполнит всякую его просьбу. Тогда Сатир сказал, что у него в Пидне был друг по имени Аполлофан, его убили и после него остались дочери-сиротки, отправленные родственниками в Олинф; теперь город взят, и они попали в плен. И вот теперь он просит царя дать им свободу и наделить их хоть небольшим приданым. Царя очень обрадовало такое бескорыстие актёра, и он немедленно исполнил оба его желания» (Варнеке Б.В. История античного театра) [12, с. 17433-17434].
«{Македонский} царь радовался удачам сына и не чаял в нём души. Однако вскоре отношения между Филиппом и Александром испортились. Филипп развёлся с матерью Александра Олимпиадой и вступил в брак со знатной македонской девушкой Клеопатрой... Александр вынужден был вместе с матерью уехать из Македонии... Филипп, дорожа мнением о себе, стал через посредников уговаривать Александра... вернуться домой. Александр вернулся в Македонию, но его отношения с отцом продолжали оставаться враждебными...» [21, с. 191].
«В 338 году до н. э. сатрап Карии Пиксодар задумал выдать свою старшую дочь за брата Александра... - Арридея. Его {Арридея} отец Филипп сочувствовал этому браку, но Александр стоял на стороне матери, всеми силами противодействовавшей этому браку, и вот он отправляет своего друга актёра Фессала с доверительным поручением расстроить эту свадьбу, что тот и выполнил, навлекши этим, конечно, на себя страшный гнев Филиппа, так что когда он гастролировал в Коринфе, то Филипп хотел требовать выдачи Фессала закованным по рукам и по ногам» (Варнеке Б.В. История античного театра) [12, с. 17422-17423].
Александр без разрешения отца вступил в тайные переговоры с персами, готовясь жениться на дочери персидского наместника. Филипп, узнав об этом, выслал из Македонии всех друзей сына, разделявших убеждения Александра и принимавших участие в переговорах с персами. Неизвестно, какие меры были бы приняты против самого Александра, если бы в это время Филипп не был убит» [смотри: 21, с. 191 - 192].
«Так наступил 336 год до н. э. Приготовления к войне с персами велись с величайшей энергией, были созваны контингенты союзных государств, в Азию было послано значительное передовое войско под командой Пармениона и Аттала, чтобы занять позиции по ту сторону Геллеспонта, освободить эллинские города и открыть дорогу большому союзному войску. Весьма странно, что царь разделял таким образом свои силы, тем более странно, что он отправил часть их, которая во всяком случае не могла быть достаточной, прежде чем вполне обеспечил себя в делах внутренней политики. От него не могли скрыться движения в Эпире; они грозили, повидимому, войной в будущем, которая не только обещала ещё более затянуть поход в Персию, но, если бы она окончилась удачно, не принесла бы значительных выгод, а в противном случае разрушила бы одним ударом дело, стоившее стольких усилий и потребовавшее от царя двадцати лет труда. Война должна была быть избегнута; отношения {царя Эпира} Молосса к Македонии не могли оставаться такими непрочными; его лояльность была куплена предложением, которое было для него почётным и в то же время гарантировало ему его власть. Филипп обручил с ним свою дочь от Олимпиады Клеопатру; свадьба должна была совершиться еще осенью того же года; эту свадьбу царь решил отпраздновать с величайшей пышностью и сделать её в то же время праздником объединения всех эллинов и общим освящением персидской войны; ведь на его вопрос, победит ли он персидского царя, дельфийский бог отвечал ему: «Видишь, бык увенчан; конец близок; жертвоприноситель готов».
В числе находившихся при дворе знатных юношей был некто Павсаний, отличавшийся своей красотой и пользовавшийся большой любовью царя. Жестоко оскорблённый Атталом на одном пиру, он обратился в величайшем негодовании к царю, который, хотя и отнёсся с порицанием к поступку Аттала, но ограничился тем, что постарался смягчить оскорблённого юношу подарками и принял его в число своих телохранителей. После этого царь женился на племяннице Аттала, а Аттал - на дочери Пармениона; Павсаний терял всякую надежду отомстить за себя; тем глубже засела в нем досада, жажда мести и ненависть к тому, который лишил его этой надежды. В своей ненависти он был не одинок; линкестийские братья не забыли, чем были их отец и брат, они вступили в тайные сношения с персидским царём, и были тем опаснее, чем менее они таковыми казались. Незаметно недовольных собиралось всё более и более; софист Гермократ разжигал пламя ядом своих искусных речей, он вошёл в доверие к Павсанию.
«Как можно достигнуть величайшей славы?» - спросил юноша.
«Убей того, кто совершил величайшее», - был ответ софиста» [12. с. 17589-17591].
Дройзен И.Г. так описывает ссору отца и сына, произошедшую на свадьбе Филиппа, и последовавший за ней разрыв между Филиппом и Александром: «Александр видел, что Филипп пренебрегает его матерью и предпочитает ей фессалийских танцовщиц и греческих гетер; затем царь даже избрал себе вторую супругу из знатных дочерей страны, племянницу Аттала Клеопатру. Свадьба, как рассказывают, праздновалась по македонскому обычаю с блеском и шумом; пили и смеялись; все уже были возбуждены вином; тогда Аттал, дядя молодой царицы, воскликнул: «Македоняне, просите богов благословить чрево вашей царицы и подарить стране законного наследника престола!»
Александр был при этом; в жестоком гневе он крикнул ему: «А меня ты считаешь незаконным, негодяй?» и бросил в него кубком. Царь вскочил в ярости, выхватил висевший у бедра меч и бросился, чтобы пронзить сына; вино, ярость и полученная им при Херонее рана сделали его шаги неверными; он закачался и упал на землю. Друзья поспешили удалить Александра из зала. «Смотрите, друзья, - сказал он, выходя, - мой отец хочет идти из Европы в Азию, а не может дойти от стола до стола».
Вместе со своею матерью он покинул Македонию; она отправилась в Эпир, на свою родину, а он поехал далее к иллирийцам. Вскоре после этого в Пеллу приехал коринфский друг царя Демарат; после первого приветствия царь спросил, что делается среди эллинов и живут ли они в мире и согласии? Друг отвечал с благородной откровенностью: «О царь, зачем ты спрашиваешь о мире и согласии в греческих землях, когда свой собственный дом ты наполнил неудовольствием и ненавистью и удалил от себя тех, кому надлежало бы быть тебе всего ближе и милее!».
Царь молчал; он знал, как был любим Александр, чем он считался и чем он был; он боялся подать грекам повод к худым толкам и, быть может, к еще худшим планам. Сам Демарат должен был взять на себя посредничество; скоро отец с сыном помирились, и Александр вернулся. Но Олимпиада не забыла, что она была презренна и отвергнута; она осталась в Эпире и склонила своего брата поднять оружие против Филиппа и освободиться от зависимости от него. Вероятно, она не переставала предупреждать и раздражать своего сына. Поводов к неудовольствию было достаточно; Аттал и его друзья везде занимали первое место. Но когда посланным карийского династа Пиксодара, добивавшимся союза с Филиппом и предлагавшим ему породниться домами, был в мужья дочери династа предложен Арридей, сын царя от фессалиянки, Александру оставалось только предположить, что подвергаются опасности его права на престол. Друзья его были того же мнения; они советовали ему решительно и с величайшей поспешностью противодействовать планам царя. Доверенный человек, актёр Фессал, был послан сказать карийскому династу, пусть он не отдаёт своей дочери слабоумному незаконному сыну, но что Александр, законный сын царя и будущий наследник престола, готов сделаться зятем такого могущественного князя. Филипп узнал об этом деле и до крайности рассердился; в присутствии молодого Филоты, одного из друзей Александра, он упрекнул его в нечестности, недоверии и скрытности; он недостоин своего высокого рождения, своего счастья, своего призвания, если не стыдится жениться на дочери карийца, на рабыне варварского царя. Друзья, давшие этот совет Александру, Гарпал, сын Птолемея Лага, Неарх, братья Эригий и Лаомедонт, были удалены от двора и из страны; от Коринфа была потребована выдача Фессала» [12, с. 17584-17589 ].
«Летом 336 года до н. э. в старинном престольном городе Эги готовилась свадьба сестры Александра {Клеопатры} с эпирским царём... Свадебный пир проходил торжественно, без споров и разногласий... На следующее утро... после торжественной процессии предполагались игры в театре... Участники процессии несли изо-бражения двенадцати богов, а с ними и статую тринадцатого бога – гордого и могущественного царя Македонии... Процессия вошла в театр. Филипп миновал ворота; раздались радостные возгласы. И тут словно сверкнула молния. Коварно спрятанный в складках одежды убийцы изогнутый меч пронзил царя. Филипп пал мёртвым. Убийца пытался бежать, но споткнулся; стража нагнала его и убила. Им оказался некий придворный офицер из гвардии гипаспистов» [48, с. 61].
Павсаний, горец из Орестиды, обласканный Филиппом и принятый им в телохранители, оказался орудием сил, противостоящих македонскому царю.
Несколько иначе (в деталях) рассказано о гибели Филиппа II в «Истории эллинизма» И.Г. Дройзена: «Наступила осень, а с ней и свадебное празднество; свадьба должна была праздноваться в Эгах, прежней резиденции, с того времени, как расцвела Пелла, оставшихся местом погребения царей. Гости стекались со всех сторон: из Греции с большой пышностью прибыли феоры, многие с золотыми венками для Филиппа, съехались князья агрианов, пеонов и одрисов, вельможи государства, знатное дворянство страны и несметная масса народа. Среди громких ликований, приветствий и почётных приношений, среди торжественных процессий и пиров проходит первый день; герольды приглашают на следующее утро в театр. Ещё не рассвело, а уже пёстрая толпа суетливо спешила по улицам к театру; окружённый пажами и телохранителями, приближается, наконец, в праздничном одеянии царь; он посылает свиту вперёд в театр, считая, что не нуждается в ней среди ликующей толпы. Тут на него бросается Павсаний, поражает его кинжалом в грудь и, пока царь падает, кидается к ожидающим его у ворот лошадям; на бегу он спотыкается и падает; Пердикка, Леоннат и другие телохранители нагоняют и закалывают его. Собрание разбегается в полном замешательстве; все смущены и встревожены. Кому должен принадлежать престол, кто спасёт его? Старший из сыновей царя - Александр; но македонян страшит дикая ненависть его матери, к которой в угоду царю многие относились с презрением и пренебрежением. Она уже в Эгах, чтобы присутствовать при погребении мужа; она точно предчувствовала, точно заранее знала об ужасном событии; убиение царя называют её делом, она держала наготове лошадей для убийцы. И Александр тоже знал о предполагавшемся убийстве - ещё лишнее доказательство того, что он не сын Филиппа, а значит, и рождён среди чёрного колдовства; вот где причина отвращения царя к нему и его дикой матери, вот где причина второго брака с Клеопатрой. Мальчику, которого она только что родила, принадлежит трон; и разве Аттал, её дядя, не пользовался доверием царя? Он достоин взять на себя регентство... Линкестиец Александр понял, что ему не остаётся никакой надежды; он поспешил к сыну Олимпиады и был первым, кто приветствовал его царём македонян» [12, с. 1591-1594].
«Официальная версия, направленная против правителей Линкестиды, не вызвала доверия. Подозревали более высокопоставленную особу – «эпирскую ведьму» Олимпиаду. Причём историки гораздо охотнее доверяют этой версии, чем официальной; более того, шли разговоры и о самом Александре» [смотри: 48, с. 61 - 64].
Здесь необходимо заметить, что неофициально истинным отцом Александра Великого считался Нектанеб - последний царь XXX династии Египта [смотри: 2, c. 580], низвергнутый персами в 341 году до н. э. (о нём уже упоминалось, когда речь шла о поездке в Египет Евдокса).
Как произошло зачатие Александра, можно понять из описаний фаллических шествий (в которых принимала активное участие и юная Миртала (будущая Олимпиада) и той ночи, когда в колдовском угаре к девушке в божественном (или демоническом) образе пришёл Некто неизвестный (повидимому, им был гостивший в Эпире будущий египетский царь).
Обратим внимание на двусмысленное предсказание дельфийского оракула, в котором при ближайшем рассмотрении можно предположить трагическую судьбу царя Филиппа: «Видишь, бык увенчан, конец близок; жертвоприноситель готов». «Бык» (священная жертва) - это и есть македонский царь: в торжественной процессии на свадьбе его дочери Клеопатры за изображениями двенадцати олимпийских богов участники её несли статую тринадцатого бога - «гордого и могущественного царя Македонии» (значит, «бык» уже «увенчан»). И «жертвоприноситель готов», то есть подготовлен исполнитель воли богов, которым оказался царский телохранитель Павсаний.
«Первым делом Александра было «не простое принятие стоявшего вне сомнений наследия»; он, двадцатилетний юноша, должен был показать, имеет ли он призвание и силу быть царём. Уверенною рукою он взял бразды правления, и смятение прекратилось. По македонскому обычаю, он призвал войско, чтобы принять от него поздравление. Изменилось только имя царя, сказал он ему, но могущество Македонии, порядок вещей и надежды на завоевания остались те же. Он оставил прежнюю обязательность военной службы и освободил тех, которые служили в войске, от всех других повинностей и обязательств. Введённые им частые упражнения и переходы восстановили военный дух войска, расшатанный последними событиями, и вдохнули в него веру в своего царя. Цареубийство требовало строжайшего наказания; это наказание было в то же время самым верным средством упрочить новое правительство. Обнаружилось, что линкестийские братья были подкуплены боявшимся войны с Филиппом персидским царём и что они, в надежде захватить с помощью персов в свои руки престол, устроили заговор, которого Павсаний был только слепым орудием. Заговорщики были казнены в день похорон, в их числе линкестийцы Аррабей и Геромен; так как брат их Александр покорился, то он был помилован; сын Аррабея Неоптолем бежал к персам» [12, с. 17594].
По преданию, Филипп умер на руках Александра. Судьба македонского трона теперь зависела от того, как поведёт себя военачальник Филиппа Антипатр, за которым была армия. Он стал на сторону Александра, и войсковое собрание провозгласило сына Филиппа и Олимпиады царём Македонии (Александром III). Новый царь предпочёл уничтожить всех претендентов на македонский престол мужского пола, кроме Александра Линкестида (который сразу примкнул к друзьям Александра) и своего слабоумного брата Арридея – сына Филиппа от одной из его нескольких жён.
Убийство Филиппа II стало поводом убрать и многих представителей знати. Некоторая часть нежелательных для Александра лиц, которых не успели убить, была вынуждена бежать к персам. Женщин своей династии Александр пощадил. Но судьба его молодой мачехи Клеопатры из рода Атталидов оказалась трагической: c ней расправилась вернувшаяся в Пеллу из Эпира мать Александра Олимпиада, жаждущая мести. Воспользовавшись отсутствием Александра в Македонии (царь усмирял придунайские племена), она велела убить маленькую Европу (дочь Филиппа) на коленях матери, а потом принудила и несчастную Клеопатру задушить себя своим собственным поясом.
«Впоследствии Александр выразил матери своё неодобрение по поводу этой жестокости. Цепь казней и убийств, начавшаяся с приходом Александра к власти, тянулась до самого выступления его войск в персидский поход» [смотри: 48, с. 61 - 63].
«Открывались всё новые и новые заговоры; в одном из планов на убиение Александра, как открылось, принимал участие Аминта, сын царя Пердикки, которому Филипп отдал руку своей дочери Кинаны; он был казнён» [12, с. 17608].   
В 1977 году из Северной Греции, где вела раскопки группа греческих археологов во главе с Манолисом Андроникосом у деревушки Вергины, поступило сообщение о находке неразграбленной гробницы. У этой македонской деревни, по предположениям учёных, располагалась легендарная столица Македонии Эги. Гробница с двумя склепами и, соответственно с двумя саркофагами, была обнаружена среди разграбленных гробниц у основания так называемого Большого кургана (Мегали Тоумба). Он имел диаметр около 110 метров и возвышался над долиной на 12,5 метра. Манолис Андроникос полагает, что им открыта гробница царя Филиппа II и одной из его жён [смотри: 55, с. 50 - 54].
Рискнём высказать ещё одно предположение в связи с этой находкой. Нельзя исключать того, что Эги (Вергины) оказались местом временного захоронения и друга Александра - Гефестиона (его Патрокла), и самого царя Александра.
«При известии о смерти Филиппа (первую весть получил Демосфен через тайных гонцов стратега Харидема, стоявшего вблизи фракийских берегов) афиняне отпраздновали весёлый праздник и издали почётное постановление в память убийцы; эти предложения внёс сам Демосфен. Говоря в народном собрании, он назвал Александра дурачком, который не отважится выйти за пределы Македонии, и употребил все зависящие от него меры, чтобы добиться открытого разрыва с Македонией Афин, Фив, Фессалии и всей Греции, как будто бы клятва, которой эти государства клялись отцу при заключении союзного договора, не имела обязательной силы по отношению к сыну. Он посылал гонцов и письма к Атталу и вёл переговоры с Персией о субсидиях для борьбы против Македонии. Афины деятельно готовились к войне и вооружали свой флот; Фивы собирались изгнать из Кадмеи македонский гарнизон; этоляне, бывшие ранее друзьями Македонии, решили вооруженной рукой возвратить обратно прогнанных Филиппом из Акарнании жителей; амвракиоты прогнали македонский гарнизон и вывели у себя демократию; Аргос, элейцы, аркадцы - все были готовы сбросить с себя ярмо Македонии, а Спарта ей никогда не подчинялась» [12, с. 17595-17596].
Вскоре начались переговоры афинян с Атталом, влиятельным при Филиппе придворном, тесно связанным с могущественным македонским родом Пармениона и с Персией. Фивы (Беотия) и Амбракия (Эпир) выступили против македонских гарнизонов. Когда из Греции одна за другой стали приходить дурные вести, Александр понял: главное – предотвратить создание против него общегреческого оборонительного союза. Он неожиданно прорвался со своей армией по труднодоступным горным тропам в Фессалию.
«Не пролив ни капли крови, он овладел страною, которую желал не покорить, но склонить на свою сторону, чтобы обеспечить себе при войне с Персией содействие превосходной фессалийской конницы. Он пригласил собраться всю знать Фессалии; он напомнил им об их общем с македонянами происхождении от рода Ахилла, о благодеяниях своего отца, освободившего страну от ига кровожадного ферского тирана и восстановлением исконных тетрархий Алефа, освободившего её навсегда от восстаний и тирании. Он требовал только тех привилегий, которые они добровольно даровали его отцу, и признания за ним предоставленной тому эллинским союзом гегемонии над Элладой. Подобно своему отцу он обещал хранить и защищать права и вольности отдельных фамилий и местностей, дать при войне с Персией их всадникам полное участие в военной добыче, а Фтию, родину их общего предка Ахилла, почтить освобождением от податей. Фессалийцы поспешили принять такие милостивые и почётные условия, решили общим постановлением утвердить за Александром принадлежавшие его отцу права и, наконец, в случае нужды, двинуться вместе с Александром в Элладу для подавления беспорядков. Подобными же льготами он, кроме фессалийцев, склонил на свою сторону и соседних с ними энианов, малиев и долопов - племена, из которых каждое имело по голосу в совете амфиктионов и переход которых на его сторону открывал ему путь через Фермопилы.
Благодаря быстроте, с которой была занята и успокоена Фессалия, греческие государства не имели времени занять важнейшие проходы горы Эты» [12, с. 17601-17602].
Так же быстро, перейдя горы, Александр встал лагерем перед Фивами и послал ультиматум Афинам. Афины послали посольство к Александру.
«Демосфен, бывший одним из послов, с Киферона вернулся обратно, или помня о своём письме к Атталу, или чтобы не быть вынужденным открыть своих сношений с Персией, он предоставил другим послам передать просьбы афинского демоса. Александр милостиво принял их, простил всё случившееся, возобновил заключённые ранее с его отцом договоры и потребовал только, чтобы для дальнейших переговоров Афины послали уполномоченных в Коринф. Демос счел своей обязанностью постановить в честь молодого царя ещё большие почести, чем два года тому назад в честь его отца» [12, с. 17604-17605].
Испуганные греческие города старались превзойти друг друга в выражении верноподданнических чувств и уверяли царя в своей лояльности. Добившись победы без боя, Александр, в свою очередь, не скупился на доказательства своего расположения. Он тут же собрал в Коринфе синедрион (созданный ещё в 337 г. до н. э. царём Филиппом автономный представительный орган эллинских полисов – Коринфского союза). Как и во времена Филиппа, туда съехались представители всех городов, за исключением Спарты. Без всякого сопротивления Александр был признан гегемоном эллинов. Его, как в своё время и Филиппа, назначили стратегом-автократором (единоличным правителем) в войне против Персии. Предполагалось, что теперь Александр возглавит греков в этом походе [смотри: 48, с. 66 - 67].
«Александр совершил путешествие в город Кранию (близ Коринфа), чтобы повидать жившего там философа Диогена {Синопского}… Когда Александр прибыл в Кранию, Диоген, по обыкновению, лежал в пыли посреди площади перед своей бочкой и грелся на солнце. Услышав шум, философ повернул голову, взглянул на приближавшегося царя и его многочисленную свиту, но продолжал лежать. Александр приветствовал Диогена и спросил его, не нуждается ли он в чём-нибудь: все его желания будут немедленно исполнены. «У меня одно желание, - ответил мудрец, - чтобы ты отошёл в сторону и не заслонял мне солнца». С этими словами Диоген повернулся к Александру спиной, подставляя солнцу другой бок. Положение царя было нелепым… Свита Александра громко возмущалась поведением Диогена и осыпала философа насмешками. Однако царь сумел найти выход из глупого положения, в которое он попал. Вместо того чтобы наказать дерзкого мудреца и создать ему славу мученика, Александр улыбнулся и сказал: «Если бы я не был Александром, я хотел бы стать Диогеном» [21, с. 193 - 194].
Очевидно, нижеследующая притча родилась тоже в результате первой и последней встречи двух «антагонистов» - всесильного царя и нищего философа.
«Однажды Александр {Македонский} подошёл к… {Диогену} и сказал: «Я - великий царь Александр». «А я, - ответил Диоген, - собака Диоген». И на вопрос, за что его зовут собакой, сказал: «Кто бросит кусок, - тому виляю, кто не бросит, - облаиваю, кто злой человек - кусаю» [2, VI 60].
Личные взаимоотношения Александра и Аристотеля долгое время оставались весьма дружественными. Когда Александр стал царём Македонии, Аристотель посвятил ему свою работу о царской власти [смотри: 48, с. 54].
В этом Аристотель не был одинок. Тот же Ксенократ написал «Начала царской власти» – к Александру – четыре книги» [смотри: 2, IV 14].
В свою очередь «Александр приказал всем пастухам, пасечникам, рыбакам, охотникам и птицеловам, лесничим и смотрителям царских озёр помогать исследователю при сборе им научного материала. Позже, после захвата персидских сокровищ он предоставил Аристотелю для тех же целей большую сумму денег» [смотри: 48, с. 54].
В начале правления Александра в государственной казне находилось не более 60 талантов. На первые походы и на подготовку войны в Азии царю пришлось занять ещё 800 талантов [смотри: 48, с. 86].
«К началу зимы Александр возвратился в Македонию, чтобы приготовиться к откладывавшемуся до сих пор походу против пограничных варварских народов... Ощущалась настоятельная необходимость дать почувствовать фракийцам, гетам, трибаллам и иллирийцам превосходство македонского оружия, чтобы установить с ними сносные отношения прежде, чем приступить к великому походу в Азию... Хотя эти народы и не воспользовались наступившими после убиения Филиппа неурядицами для открытых неприязненных действий и не находились в сношениях с заговорщиками, с Атталом и с афинянами, но боязнь, возбуждаемая ими в совете Александра, была так велика, что все считали более благоразумным идти на уступки и, если бы даже они отделились, отнестись к ним мягко, чем сурово требовать от них покорности и уважения к существующим договорам. Но Александр понимал, что уступчивость и полумеры заставили бы Македонию, непобедимую, когда она нападала, стать в унизительное оборонительное положение, что они придали бы только большую смелость диким и жаждущим добычи варварам и сделали бы невозможной войну с Персией, так как нельзя было ни оставить границ открытыми для их нападений, ни отказаться от их помощи в качестве легкой пехоты при войне с Персией... Одновременно с наступлением был послан приказ Византии выслать к устьям Дуная некоторое количество военных кораблей, чтобы обеспечить переправу через эту реку. Антипатр остался в Пелле для управления государством...
Из Амфиполя царь {в его войске, кроме пеших воинов, полагают, было не менее 1 500 всадников} двинулся сначала на восток, через область свободных фракийцев...; затем он переправился через Родопу, чтобы, пройдя через область одрисов, достигнуть проходов Гема. После десяти дней пути, так гласит предание, Александр был у подножия горы... {Разгромив и рассеяв} племена фракийцев... Александр спустился по более отлогим северным склонам горы в долину трибаллов и переправился через Лигин (вероятно, Янтру, около Тырнова {теперешняя Болгария}), текущую здесь на расстоянии приблизительно трёх переходов от Дуная. Князь трибаллов Сирм, извещённый о движении Александра, послал вперед к Дунаю женщин и детей трибаллов и приказал переправить их на остров Певку, туда же уже раньше спаслись бегством соседние с трибаллами фракийцы... {Расправившись с трибаллами, зашедшими ему в тыл (их погибло около 3-х тысяч человек)}, Александр опять продолжал свой прежний путь и на третий день достиг берегов Дуная, где его уже ожидали корабли из Византия. На них немедленно были посажены стрелки и тяжеловооруженные воины, чтобы атаковать остров, куда спаслись бегством трибаллы и фракийцы; но остров был хорошо охраняем, берег крут, река, сжатая в этом месте берегами, быстра, кораблей слишком мало, а геты на северном берегу реки, казалось, были готовы принять сторону неприятеля. Александр отозвал корабли обратно и решил, не теряя времени, напасть на собравшихся на противоположном берегу гетов; когда, победив их, он будет господином обоих берегов, тогда не будет в состоянии держаться и остров на Дунае.
Геты (фракийское племя гетов ещё в 340 году до н. э. держало сторону царя Филиппа, потому что он воевал с теснившим их скифским царем Атеем и победил его), численность которых доходила приблизительно до четырех тысяч всадников и более чем десяти тысяч пехотинцев, расположились на северном берегу Дуная перед плохо укреплённым городом, лежавшим несколько в стороне от реки. Они, должно быть, ожидали, что неприятелю понадобится несколько дней, чтобы переправиться через реку, так что, таким образом, им представится случай напасть и уничтожить отдельные отряды, которые будут переправляться. Дело происходило в середине мая, поля кругом города гетов были покрыты хлебом, колосья которого были настолько высоки {выше роста человека}, что могли скрыть переправляющиеся войска от глаз неприятеля. Всё дело было в том, чтобы поразить гетов быстрым нападением; так как корабли из Византия не могли принять на себя достаточного количества войска, то из окрестностей было собрано множество небольших челноков, которыми пользуются туземцы, чтобы удить на реке рыбу, разбойничать или посещать своих друзей в других деревнях; кроме того, меха, служившие македонцам палатками, были наполнены сеном и крепко связаны вместе. В тишине ночи полторы тысячи всадников и четыре тысячи пехотинцев с царём во главе переправились через реку и пристали к берегу ниже города, скрываемые обширными хлебными полями. С наступлением дня они начали наступать через поля, имея впереди пехоту, которой было приказано косить хлеб сариссами и двигаться вперёд до тех пор, пока она не достигнет незасеянного поля. Там конница, до сих пор следовавшая за пехотой, поскакала вперед в атаку на правом крыле под начальством царя, а слева, упираясь в реку, перешла в наступление выстроившаяся развёрнутым строем фаланга, над которой начальствовал Никанор. Геты, испуганные непонятной смелостью Александра, который так легко и притом в одну ночь переправился через величайшую из рек, со всей поспешностью решили укрыться в городе, не будучи в состоянии выдержать ни атаки всадников, ни натиска фаланги; и когда они увидели, что враги наступают и туда, то, взяв с собою столько жён и детей, сколько могли вынести их лошади, они бежали далее в глубину страны. Царь вступил в город, разрушил его, послал в Македонию добычу с Филиппом и Мелеагром и принёс на берегу реки благодарственную жертву Зевсу-спасителю, Гераклу и реке...
Потерпев такое тяжёлое и неожиданное поражение, придунайские народы послали в лагерь царя послов с дарами, состоявшими из продуктов их страны, и просили мира, который и был им охотно дарован; подчинился даже князь трибаллов Сирм, видевший очень хорошо, что он не будет в состоянии удержать за собою свои острова на Дунае. В царский лагерь явилось также посольство от кельтских племён, обитавших около гор у Адриатического моря, которые, по словам одного очевидца, «велики ростом и много думают о себе» и которые, узнав о громких подвигах царя, просили его дружбы. На пиру молодой царь спросил их, чего они более всего боятся? Он думал, что они назовут его, они отвечали: «Ничего, кроме того, чтобы как-нибудь на них не упало небо, но дружбу такого героя они ценят выше всего». Царь назвал их своими друзьями и союзниками и отпустил их с богатыми дарами, но впоследствии всё-таки думал, что кельты хвастуны... Александр поспешил возвратиться на юг, в Македонию. Пройдя через область своих союзников - агрианов (в равнине Софии), он уже получил известие, что князь Клит со своими иллирийцами овладел проходом Пелиона, что князь тавлантинов Главкий уже спешит на соединение с Клитом и что сговорившиеся с ними автариаты собираются напасть на македонское войско, когда оно будет проходить через горы.
Положение Александра было трудным... Положение войска становилось труднее со дня на день; почти запертый в долине, Александр не имел ни достаточно войска, для того чтобы решиться вступить в решительный бой с войсками обоих князей, ни достаточно провианта, чтобы продержаться до прибытия подкреплений... Смелым движением, какое могло исполнить только одно македонское войско, Александр разрушил все надежды неприятеля. Пока главная масса конницы и все легковооруженные, оборотясь фронтом к находившемуся в городе неприятелю, делали невозможной всякую опасность с этой стороны, фаланга, выстроенная в 120 рядов, имея по бокам 200 всадников прикрытия, двинулась вперед по равнине, соблюдая величайшую тишину, чтобы яснее слышать всякое слово команды. Равнина была с трёх сторон окружена горами, с которых тавлантинцы угрожали флангам двигавшегося вперёд войска; но всё каре метало дротики и наступало на высоты, затем оно внезапно сделало поворот направо и стало наступать в этом направлении, а когда другой отряд неприятеля начал угрожать его новому флангу, обратилось против него. Сменяя таким образом неоднократно с величайшей точностью одну позицию другой, македоняне двигались между занятыми неприятелем высотами и наконец построились на левом фланге «клином», как бы желая пробиться. При виде этих неотразимых и произведённых с быстротою и порядком движений тавлантинцы не решились на нападение и отступили с передовых высот. Но когда македоняне испустили боевой крик и ударили дротиками в щиты, то варваров охватил панический ужас, и они поспешно бросились бежать через высоты в город. Теперь высоты, через которые шла дорога, занимал только один отряд; Александр приказал гетайрам своей стражи сесть на коней и атаковать высоты; если враг окажет намерение сопротивляться, то половина их должна спешиться и сражаться пешком вперемешку со всадниками. Но неприятель, увидев, что на него идут в атаку, удалился с высоты направо и налево. Тогда царь занял высоты, поспешно приказал взойти на них остальным илам конницы, двум тысячам стрелков и агрианов, затем он приказал гипаспистам, а за ними следом и фалангам перейти через реку, двинуться в боевом порядке по тому берегу налево и выставить там метательные орудия. Сам он тем временем остался на этой возвышенности с арьергардом и наблюдал за движениями неприятеля, который, лишь только заметил переправу войска, как уже двинулся к горам, чтобы напасть на отступавший с Александром арьергард. Направленная против них атака царя и боевой крик фаланги, сделавшей вид, что она хочет переправиться обратно через реку и произвести нападение, заставили их отступить, и Александр со своими стрелками и агрианами бегом спустился в реку. Он сам переправился первым и, когда увидел, что неприятель теснит арьергард его войска, приказал расположенным на другом берегу метательным орудиям открыть действия по неприятелю, а стоявшим в реке стрелкам оборотиться и стрелять. Между тем как Главкий со своими тавлантинцами не отваживался подойти на расстояние выстрела, последние македоняне перешли через реку, так что Александр при всем этом опасном маневре не потерял ни одного человека; он сам сражался на самых опасных пунктах и был ранен ударом палицы в шею и камнем в голову» (Дройзен И. Г. История эллинизма) [12, с. 17607; с. 17609; с. 17614-17630; с. 17679, примеч. 80].
Полководческий талант, главными чертами которого были быстрота и решительность действий, спас Александра: разгромив иллирийцев и фракийцев, он поспешил к восставшим Фивам. Пока Александр воевал с варварскими племенами, персидский царь Дарий осознал опасность, исходящую от юного македонского царя. Полководец Дария - «Мемнон (его брата уже не было в живых) был послан с 5 000 греческих наёмников против переправившихся уже в Азию македонских войск. Но движение среди азиатских греков грозило ему большими затруднениями; лучшим средством защиты было уже давно испытанное средство бороться с врагами персидского царства в Элладе и с помощью эллинов.
Дарий отправил к эллинам послание, в котором призывал их к войне против Александра; он послал деньги отдельным государствам, в Афины - 300 талантов, но у демоса еще хватило благоразумия не принять их. Их принял Демосфен, чтобы употребить в интересах персидского царя и против скреплённого клятвою мира. Он состоял в переписке со стратегами персидского царя, служившей, без сомнения, для того, чтобы давать и получать сведения относительно войны с Александром. Рука об руку с Ликургом и другими одинаково с ним мыслящими народными вождями, он делал всё нужное для того, чтобы подготовить и возбудить новую борьбу против господства Македонии, и особенно для того, чтобы подтолкнуть к новым предприятиям фиванских эмигрантов, во множестве нашедших приём в Афинах...
В это-то время распространилось известие, что Александр пал в бою с трибаллами... Понятно, что в понёсших тяжёлое наказание Фивах, что среди находившихся в Афинах и везде в других местах фиванских беглецов и изгнанников настроение умов было таково, что нужно идти на всё... Несомненно, не без соглашения с Демосфеном, может быть, даже снабжённые им частью находившихся в его руках персидских денег, многие эмигранты покинули Афины; к ночи они прибыли в Фивы, где их друзья уже ожидали их. Они начали с того, что умертвили двух вожаков македонской партии, спустившихся, ничего не подозревая, с Кадмеи. Они пригласили граждан на собрание, сообщили о случившемся и о том, на что можно надеяться; дорогим именем свободы и прежней славы заклинали они народ сбросить иго македонян и уверяли, что вся Греция и персидский царь готовы оказать им помощь. Но когда они сообщили, что Александра нечего больше бояться, что он пал в Иллирии, тогда народ определил восстановить древнюю свободу, назначить новых виотархов, изгнать из Кадмеи гарнизон и через послов пригласить на помощь другие государства. Всё, казалось, обещало самый лучший успех: элейцы уже прогнали приверженцев Александра; этоляне волновались, Афины вооружались, Демосфен послал в Фивы оружие, а аркадцы выступили на помощь фиванцам...
В это время распространился слух, что македонское войско приближается форсированным маршем и что оно стоит... на расстоянии всего в две мили. Вожаки успокаивают народ: это ведь Антипатр; с того времени, как убит Александр, македонян нечего более бояться. Затем явились гонцы с известием, что это сам Александр; они были дурно приняты; это, говорили им, линкестиец Александр, сын Аэропа. Через день после этого царь, которого считали мёртвым, стоял со своим войском под стенами города... Царь не думал сразу прибегать к силе; он двинулся с войском из Онхеста и стал лагерем перед северной стеной около гимназии Иолая, ожидая, что фиванцы, увидев перед собой его войско, поймут всё безумие своего предприятия и будут просить о мирном соглашении. Но они, хотя и лишённые всяких надежд на помощь, и не думали смириться, а приказали всадникам и легковооружённым произвести вылазку, причём им удалось оттеснить назад неприятельские форпосты, и с удвоенным рвением стали наступать по направлению к Кадмее. Даже и теперь Александр всё еще медлил начать борьбу, которая, будучи раз начата, должна была иметь роковые последствия для греческого города...
Но Пердикка, фаланга которого составляла авангард македонского лагеря и стояла недалеко от неприятельских окопов, счёл минуту для нападения настолько благоприятной, что, не дожидаясь приказа Александра, атаковал укрепления, прорвался через них и напал на неприятельские аванпосты. Аминта, стоявший со своей фалангой рядом с Пердиккой, тоже быстро выступил из лагеря и следом за ним напал на второй вал. Царь видел их движения и, боясь оставить их одних против неприятеля, приказал стрелкам и агрианам ворваться в окопы, а агеме велел выступить вместе с другими гипаспистами, но остановиться перед наружными окопами. При штурме второго вала пал тяжело раненный Пердикка, но две фаланги, соединившись со стрелками и агрианами, взяли вал приступом и проникли в город через ложбину ворот Электры... Только сумрак наступившей ночи положил конец грабежу и убийству; число павших македонян равнялось пятистам, а фиванцев было уже убито шесть тысяч, когда приказ царя положил конец резне.
На следующий день царь созвал собрание членов Коринфского союза, принимавших участие в борьбе, и предоставил им решить судьбу города. Судьями над Фивами были те же платейцы, орхоменяне, фокейцы, феспийцы, которым долго приходилось выносить ужасный гнет фиванцев, города которых были некогда разрушены ими, а сыновья и дочери обесчещены и проданы в рабство. Они постановили, что город должен быть сравнен с землей, что земля, за исключением той, которая принадлежала храму, должна быть разделена между союзниками Александра, что все фиванцы с женами и детьми должны быть проданы в рабство и что свобода должна быть дарована только жрецам и жрицам, да еще лицам, связанным узами гостеприимства с Филиппом, Александром и македонянами; Александр повелел также пощадить дом {поэта} Пиндара и его потомков.
Тридцать тысяч человек всякого возраста и состояния были проданы и рассеяны по всему свету, затем стены были снесены, дома очищены и разрушены; народа Эпаминонда {выдающегося фиванского полководца} теперь более не существовало, и город представлял ужасную груду развалин, «кенотаф их славы»; наверху в уединенной цитадели македонский гарнизон сторожил храмы и «могилы мертвых». Участь Фив была потрясающая...
Афиняне, несмотря на принесённую ими в союзе клятву, дозволили возвратиться на родину фиванским эмигрантам, постановили по предложению Демосфена послать помощь в Фивы и выслать в море флот; но они не воспользовались колебаниями Александра для того, чтобы двинуть свои войска в Фивы (они могли бы быть там в два перехода). Они праздновали великие мистерии (в начале сентября), как раз в то время, когда беглецы принесли весть о падении города. Празднество было прервано в величайшем смятении, всё движимое имущество было снесено из деревень в город, затем было созвано собрание, которое по предложению Демада решило отправить посольство из десяти приятных царю мужей, чтобы поздравить его со счастливым возвращением из земли трибаллов и с театра иллирийской войны, а также и с подавлением и справедливым наказанием восставших Фив, и чтобы в то же время просить разрешения для города поддержать свою исконную славу гостеприимства и милосердия также и теперь относительно фиванских беглецов. Царь потребовал выдачи Демосфена, Ликурга, затем Харидема, ожесточённого противника македонского господства, положившего конец его хищническому способу ведения войны, Эфиальта, который недавно отправлялся послом в Сузы, и других...
Требование Александра вызвало жестокие дебаты в народном собрании в Афинах; Демосфен заклинал народ «не выдавать, как овцы в басне, своих сторожевых собак волку». Народ, не зная, что предпринять, ждал мнения старого Фокиона; его советом было: какою бы то ни было ценою купить прощение царя и не прибавлять неблагоразумным сопротивлением к несчастью Фив еще и погибель Афин; те десятеро, которых требует Александр, должны теперь показать, что они из любви к отечеству готовы лично принести величайшие жертвы. Но Демосфен убедил своей речью народ, а пятью талантами - принадлежавшего к македонской партии оратора Демада, чтобы этот последний был послан к царю и просил его предоставить афинскому народу суд над виновными. Царь согласился, отчасти из уважения к Афинам, отчасти из желания приступить скорее к походу в Азию, во время которого он не желал оставлять в Греции никакого подозрительного недовольства; было потребовано только изгнание Харидема, этого дикого авантюриста, к которому когда-то чувствовал отвращение сам Демосфен; Харидем бежал в Азию, к персидскому царю. Вскоре и Эфиальт сел на корабль и покинул Афины.
Когда таким образом спокойствие в Элладе было восстановлено, Александр выступил из лагеря перед Фивами и осенью 335 года до н. э. возвратился в Македонию... Следующие за тем месяцы были посвящены приготовлениям к великой войне. Из Греции, из Фессалии, с гор и из долин Фракии явились толпы союзников; вербовались наёмники и приготовлялись корабли для переправы в Азию. Царь занимался совещаниями, чтобы составить план операций похода согласно сообщениям, которые были получены относительно природных условий стран Востока, относительно важности в военном отношении бассейнов рек, горных хребтов, городов и стран. Мы были бы весьма счастливы, если бы имели об этом более подробные сведения, и особенно о том, имели ли при дворе в Пелле представление о географических условиях царства, на которое думали напасть, и о его протяжении по ту сторону Тавра и Тигра. Конечно, «Анабасис» Ксенофонта, а вероятно, и персидская история Ктесии были известны; много сведений могло было быть получено от греков, служивших наёмниками в Азии, от персидских посольств и от Артабаза и Мемнона, в течение нескольких лет живших беглецами при македонском дворе. Но как ни старательно собирались сведения, они могли быть только ненадежным материалом для планов войны до Евфрата, и во всяком случае, не далее Тигра; об устройстве земель, лежавших далее к востоку, о существовавших там расстояниях, несомненно, не имелось никаких представлений [смотри: 12, с. 17632-17648].
По Плутарху, во время первого похода Александра город Фивы был взят и разрушен. Рассказывают, что было убито 6 тысяч фиванцев и 30 тысяч обращено в рабство. Александр хотел запугать все остальные греческие государства. Но Афины он пощадил.
К началу персидского похода у Александра был запас продовольствия только на месяц, а в казне оставалось всего 70 талантов (около 1500 рублей). Накануне выступления Александр роздал оставшееся у него имущество близким и друзьям. Один из них, удивлённый такой щедростью, спросил царя: - «Что же ты оставляешь себе?»
- Надежду, - ответил царь [смотри: 21, с. 184, с. 195 - 196].
«Если самая современная армия того времени отправилась в поход без денег, то это означало лишь одно: Александр надеялся на быструю победу. Такая бедность не могла продолжаться долго. Единственная возможность вести продолжительную войну – захват персидского золота» [48, с. 86]
«Выступил ли Александр в поход как искатель приключений, как мечтатель с мыслью вообще завоевать Азию вплоть до окружавших её неведомых морей? Или он знал, чего он хочет и чего может хотеть, и сообразно с этим наметил свои военные и политические планы и принял свои меры? Вопрос не в том, чтобы вывести обратное заключение из ряда его успехов, указать на связывавший их план и выставить его очевидность как доказательство; спрашивается, есть ли доказательства тому, что это дело ещё до своего начала представлялось его уму таким, каким ему суждено было сделаться. Быть может, к решению этого вопроса нас приведёт один факт, о котором, правда, наши источники умалчивают. Непосредственные остатки того времени, кроме немногих надписей и памятников искусства, мы имеем только в монетах, серебряных, золотых и медных, которых дошло до нас тысячи с именем Александра, в немых свидетелях, которых научное исследование заставило наконец заговорить. В сравнении с золотыми и серебряными монетами персидских царей, бесчисленных греческих городов и македонских царей до Александра они представляют собою весьма замечательное явление... {Ещё} царь Филипп ввёл новую монетную систему в своих землях; она, по выражению одного знаменитого учёного, была как бы первым отдалённым шагом к завоеванию Персии. Она состояла в том, что в то время как в греческом мире господствовала серебряная валюта, а в персидском царстве золотая, он начал чеканить золото по валюте дариков {македонская серебряная монета}, а серебро - по валюте, ближе всего соответствовавшей торговой цене золота. Таким образом, он поставил золотую валюту «не на место, но наряду с исключительно господствовавшей до сих пор в греческом мире серебряной валютой и ввёл этим в своём царстве двойную валюту»...
Золотые монеты Александра по весу и содержанию золота соответствуют «филиппеям» {золотая монета Филиппа}, но его серебряные монеты следуют совершенно другой системе; это тетрадрахмы в 17,00 - 17,20 грамм и их дробные части, совершенно соответствующие аттической системе, с ценностью золота относительно серебра равной 1:12,30. Это уменьшение было сделано не с намерением возвратиться от двойной валюты отца к чистой серебряной валюте эллинов, хотя отныне «драхма Александра» и сделалась общей, ходячей во всем царстве единицей ценности, но - и это более важно для нашего вопроса - среди огромной массы драхм Александра нет ни одной монеты, соответствующей весом монетам Филиппа.
{«В персидском царстве золотая валюта относилась к серебряной как 13,33:1, тогда как в торговле золото все более и более падало в цене» [12, с. 18018, примеч. 2].}
Трудно предположить, чтобы это нововведение было произведено без существенных мотивов. Когда Филипп ввёл двойную валюту, его намерением было, при упадке цены золота в торговле с греческим миром, где господствовала серебряная валюта, уравнять цену обоих благородных металлов и поддержать таким образом их равновесие. Дальнейшее падение цены золота повлекло бы за собою отлив серебра и из Македонии, как это уже произошло раньше с Персией, в том отношении, насколько цена серебра была выше цены золота, за которое его можно было купить. Введением новой монетной системы Александр, так сказать, объявлял войну персидскому золоту; золото было сделано простым товаром, товаром, который с завоеванием сокровищ персидского царя и с возвращением к обращению лежавших там мертвыми масс золота мог продолжать обесцениваться дальше, не влияя в равной степени на упадок определяемых серебром цен в греческом мире. Серебро аттического веса отныне сделалось мерою ценности, тетрадрахма - нарицательной величиной такой монетной единицы, в которой могли быть объединены почти все монетные системы Греции, как дроби своим общим знаменателем. А через полпоколения «драхма Александра» стала всемирной монетой. Мы не станем вдаваться в решение вопроса, имела ли эта реформа монетной системы Македонии целью финансовую помощь в настоящих денежных обстоятельствах, рассчитал ли Александр и его советники экономические последствия этой меры и предвидели ли они дальнейшее падение цены золота, которое последует, когда поступят в обращение персидские сокровища. Достаточно, если коренная реформа показывает нам, до какой степени был продуман заранее великий план, прежде чем приступили к его исполнению» - пишет И.Г. Дройзен [12, с. 17692-17695].
«Македонский флот далеко уступал персидскому. Персидский царь, как выяснилось сразу, мог сейчас же выставить в море 400 военных кораблей... Если бы государства Коринфского союза соединили свои военные корабли с флотом Македонии - а одни Афины имели в своих верфях более 350 кораблей, - то было бы легко утвердиться на этом море ещё до появления персидского флота. Но Македония ни при основании союза, ни при его возобновлении не считала возможным или удобным для своей политики требовать от греческих государств значительной поддержки на море. Если она предпочитала придать борьбе с Персией уже при первом вступительном походе существенный характер территориальной войны, то её, очевидно, побудили к этому политические, а не военные соображения. Со своим войском Александр должен был иметь полную уверенность в успехе, или, вернее..., он должен был так рассчитать силу предназначавшейся к отправлению в Азию армии, её вооружение, организацию и отношения между различными родами оружия в ней, чтобы иметь право чувствовать полную уверенность в успехе... Общая численность двинутого к Геллеспонту войска, по самому достоверному известию, была «немного более 30 000 человек пехоты и более 5 000 всадников» [12, с. 17705-17707].
«Войско, которое Александр повёл в Азию, сохранило в своей основе македонскую организацию... В боевом строю македонского войска... две формы пехоты, фалангиты и гипасписты, составляли... самую сильную по численности часть войска. Особенность фаланги составляло вооружение отдельных солдат и её строевой порядок. Фалангиты - это гоплиты в греческом смысле, хотя они несколько легче вооружены, чем греческие: они вооружены шлемом, кольчугой, наколенниками и круглым щитом, прикрывающим всю ширину человека; главное их оружие составляет македонская сарисса - копьё в 14 - 16 футов {до 6 – 7 м} длины - и короткий греческий меч. Предназначенные главным образом для рукопашного боя, они должны были строиться таким образом, чтобы, с одной стороны, быть в состоянии спокойно ожидать самого сильного натиска неприятеля, а с другой стороны, одним верным ударом пробить ряды его; они обыкновенно строились в 16 рядов, причём копья первых пяти рядов выдавались перед фронтом, представляя для атакующего неприятеля непроницаемую, недоступную стену; следующие ряды клали свои сариссы на плечи передних, так что нападение этой «боевой массы», благодаря страшной двойной силе тяжести и движения было положительно непреодолимо...; в сражении они представляют собою «движущиеся крепости»... Таких македонских гоплитов, «педзетайров», в двинутом в Азию войске было шесть таксисов, или фаланг, находившихся под командой стратегов: Пердикки, Кина, Аминты, сына Андромена, Мелеагра, Филиппа, сына Аминты, и Кратера... Общее количество тяжёлой пехоты в войске Александра должна была доходить до 18 000 человек... Затем шло специально македонское войско гипаспистов. Чтобы иметь войско более подвижное при атаке, чем гоплиты, и более тяжёлое, чем легковооружённое, уже афинянин Хабрий сформировал отряд воинов, снабжённых холщовыми панцирями, более лёгким щитом и более длинным мечом, чем у гоплитов, под именем пельтастов. В Македонии этот новый род оружия, вероятно, был введён в тех войсках, которые в противоположность призывной милиции несли постоянную службу, на что, повидимому, указывает их имя, означающее телохранителей, «прикрывавших щитом (царя)»... Весь этот корпус, как он назывался «гипасписты гетайров», находился под командой сына Пармениона, Никанора, брат которого, Филота, начальствовал над конницей гетайров. Первый таксис назывался агемой, царской свитой гипаспистов.
В кавалерии первое место занимают македонские и фессалийские илы. Они состоят из конной знати Македонии и Фессалии: одинаковые по вооружению, по опытности и по славе, они соревнуются друг с другом в желании отличиться на глазах царя, который обыкновенно сражается во главе их... Одинаково страшные в массовой атаке и в единоборстве, всадники Александра своей стройностью и опытностью одолевали азиатскую конницу, в каких бы больших массах она ни появлялась, а их нападение на неприятельскую пехоту обыкновенно решало дело. Они носят шлемы, нашейник, панцирь, наплечники и набедренники и вооружены копьём и мечом при бедре. Македонскими гетайрами командует сын Пармениона Филота, состоящий, повидимому, в звании гиппарха; они называются «конницей гетайров». Они составляют восемь ил, или эскадронов, называемых то по своим илархам, то по македонским местностям... Эскадрон Клита назывался царской илой и составлял агему конницы. Из фессалийских ил самая сильная и испытанная есть ила Фарсала; фессалийской конницей командует Калат, сын Гарпала... Для войны против войск персидского царя, силу которых составляли конные народы Азии, ... {Александр} усилил именно этот род оружия, которому предназначил собственно наступательную роль; врага нужно было поразить в его сильной стороне...
Заслуживает внимания то, что стремя и подковы были неизвестны грекам и македонянам; правда, они были неизвестны также и конным народам Азии, которым иначе уже одно это преимущество дало бы положительный перевес. При неимоверных трудностях, при длинных переходах в зимнее время по скользкому льду горных дорог, которые при своих позднейших походах Александр заставлял делать лошадей своей конницы, мы не должны забывать об отсутствии подков. Не меньшим увеличением трудностей для всадников было то, что им приходилось ездить без седла и стремян, только на крепко привязанных покрывалах; в сражении отсутствие стремян для всадника было такою помехой, что мы это с трудом можем себе представить. Будучи принужден действовать копьем и мечом не стоя на стременах, но только сидя, он, так сказать, располагал силой только верхней части своего туловища, и поэтому приходилось тем более рассчитывать на силу удара сомкнутой массы, чтобы пробиться через ряды неприятеля...
{Лёгкие войска – пехота и конница} были навербованы отчасти в верхней Македонии, отчасти в землях фракийцев, пеонов и агрианов и все носят обычное в каждой из этих стран оборонительное и наступательное оружие. Привыкшие уже на родине к охоте, разбою и бесчисленным мелким войнам между своими предводителями, они были пригодны для летучих стычек, прикрытия во время марша, - для всего того, применять к чему научились в начале восемнадцатого века пандуров, гусар, уланов и татар... Эти лёгкие войска внесли в войско Александра элемент, значение которого до тех пор не было вполне признано в греческом военном искусстве... Лёгкие войска в греческих армиях до Александра не могли приобрести большого значения ни благодаря своему количеству, ни благодаря своему применению в деле, и не могли освободиться от пренебрежительного до известной степени отношения, так как они отчасти происходили из простого народа, отчасти были наёмными варварами, сила которых заключалась в искусстве нападать из засады, шумно атаковать и отступать в мнимом беспорядке, что казалось греческим воинам двусмысленным и антипатичным...
Уже тогда {в битве при Херонее}, а еще более в сражениях 335 года до н. э. Александр показал, что он умеет смелее, неожиданнее и всегда с решающим успехом применять к делу непреодолимую наступательную силу этого войска {кавалерийских ил}, а равным образом и то, что он в одно и то же время является и полководцем, и первым солдатом своего войска, и его передовым бойцом в полном смысле слова. Характер его личного участия и то, что он всегда шёл на неприятеля во главе решающей атаки, воспламеняло более, чем что бы то ни было другое, соревнование его офицеров и войск. По численности его войско было невелико, но оно вступило в Азию, имея такую стройную организацию, такое тактическое совершенство отдельных родов войск, такого предводителя и такую уверенность в своем моральном превосходстве, что не сомневалось и в победе» [12, с. 17708-17722].
А теперь вспомним Диогена Синопского, которому якобы завидовал Александр. В понимании Александра ни от кого не зависящий Диоген олицетворял собой свободного человека, насколько это вообще было возможно. Александр по своему желанию превратил себя в Диогена Великого, абсолютно свободного, не связанного чужой волей и действующего по своему усмотрению. Александр задумал соединить «умение властвовать людьми» и стремление «вести такую жизнь, какую вёл Геракл, выше всего ставя свободу». Но в отличие от Диогена (Синопского), Диоген Великий - Александр обладал всем (как ему казалось), чтобы осуществить свои мечты. Но первые сомнения уже были посеяны: деликатный намёк Аристотеля, который переехал в Афины сразу же, как только царь начал свой поход в Азию [334 г. до н. э.]; отказ Ксенократа от участия в персидском походе и, особенно, отсутствие в составе участников похода самого Диогена (Синопского). Но последний царю был уже не нужен: он познакомился с ним в Крании. С детства «стиль» диогеновой жизни поразил юный ум (только и всего!), но, встретившись, Александр и Диоген «разочаровали» друг друга. И это следовало ожидать. У Диогена Лаэрция мы находим некоторые легенды о Диогене Синопском, которые говорят о том, что и Диоген не видел в Александре Македонском «образца для подражания».
«Стоик Дионисий говорит, что при Херонее {в сражении 338 г. до н. э., как известно, участвовал и Александр} Диоген попал в плен, был приведён к Филиппу и на вопрос, чем он занимается, ответил: «Слежу за твоей ненасытностью». Изумлённый таким ответом, царь отпустил его» [2, VI 43].
Уже после встречи царя и философа, когда Александр вёл победоносную войну с персами, Диоген (Синопский) весьма нелестно отзывался о нём. Якобы, когда «Александр однажды прислал в Афины к Антипатру письмо с человеком по имени Афлий («Жалкий»), Диоген сказал: «Шёл Жалкий с жалким к жалкому от жалкого…» [2, VI 43 - 44].
«Когда кто-то, завидуя Каллисфену, рассказывал, какую роскошную жизнь делит он с Александром, Диоген заметил: «Вот уж несчастен тот, кто и завтракает и обедает, когда это угодно Александру» [2, VI 45].
Персидская держава Ахеменидов, на завоевание которой отправлялся в поход юный македонский царь, в военном и экономическом отношении представляла собой неоднородную, пёструю картину. При царе Дарии I (Гистаспе) установилось деление царства на 20 более или менее самостоятельных сатрапий, управляемых царскими наместниками (сатрапами). У каждой сатрапии были собственный бюджет и войско, набираемое из местного населения. Вследствие этого сатрапы чувствовали себя достаточно самостоятельными и не всегда покорно выполняли волю «великого царя» и его Совета. На необъятных просторах Персидского царства существовали разнообразные отрасли сельского хозяйства: садово-огородная (Вавилония, Сирия, Палестина), зерновая (Египет), скотоводство, в особенности коневодство в горных частях (степи Закавказья, Туркестана и Аравии). Преобладающей формой труда в большей части царства являлось мелкое производство земледельцев типа греческих и римских колонов или «царских земледельцев» Египта. Наряду с ними было много рабов – пастухов и рабочих – на садово-огородных плантациях. Земледельцы платили натуральный оброк и несли барщину, работая на постройке дорог, мостов, крепостей, на рытье каналов, и отправляли транспортную повинность по перевозке войск, снабжению материалами и т. п. Тяжесть повинностей возрастала по мере расширения и усложнения внешней политики государства, особенно в период неудачной Скифской войны, в основном предрешившей исход Греко-персидской войны (победоносного похода Александра Македонского).
Ядро армии «великого царя» составляли греческие наёмники. Дополнительные же части вербовались из жителей различных областей, выходивших в поход в национальных костюмах, с национальным вооружением, предводительствуемые царскими сатрапами или местными племенными царьками или князьями.
{«Поход 10 тысяч» [401/400 г. до н. э.] - поход отряда греческих наёмников под руководством Ксенофонта – из Вавилонии к Чёрному морю (где он пополнил армию спартанского царя Агесилая, ведущего войну с персами) продемонстрировал эллинам и другим, покорённым народам и городам, что персы не так могущественны, как это казалось («не так страшен чёрт, как его малюют»). Это придало уверенности и македонской армии, и самому Александру.}
К концу зимы 335/34 года до н. э. македонские войска собрались в районе Пеллы, а корабли – в устье реки Стримона. Флот Александра насчитывал 160 военных кораблей, одну часть которых предоставил Коринфский союз, а другую – покорённые города балканского побережья. Вся армия Александра насчитывала менее 40 000 человек. Из них можно было положиться примерно на 30 000, но для такого полководца, как Александр, этого было достаточно, чтобы завоевать весь мир.
Войско македонян состояло из 12 000 пехотинцев и 1 800 всадников. Балканские государства поставили Александру 9 000 легковооружённых воинов. Греческих наёмников числилось в войске 5 000.
А что же Коринфский союз? Поскольку он принимал участие в решении объявить персам «войну отмщения», союзные греческие государства тоже послали свои войска в македонскую армию. Греки выставили всего 7 000 гоплитов и 600 всадников. Этого было мало, но Александр, повидимому, и не требовал большего. Он не использовал их в сражении, так как не доверял им; однако греков имело смысл держать в качестве заложников. Великолепный отряд фессалийской конницы числом 1 800 всадников был предан Александру. Фессалийцы воспринимали Александра не как навязанного им гегемона Коринфского союза, а скорее как фессалийского воеводу.
Во главе объединённой пехоты македонян, союзников и наёмников встал Парменион, игравший ведущую роль в армии ещё при Филиппе. При вступлении на престол Александр уже застал у руководства родню Пармениона. Так как и сам Парменион, и его близкие были верны царю, последний не стал ничего предпринимать против них, тем более что у него могло и не хватить для этого сил. Александру пришлось смириться с тем, что Парменион при всей его верности был более влиятелен в армии, чем сам царь. Один из сыновей Пармениона, Филота, командовал гетайрами, а другой, Никанор, - гипаспистами. Близкий друг Пармениона, Гегелох, командовал кавалерийской разведкой (продромой). Во главе союзной, а может быть, и всей кавалерии стоял, повидимому, брат Пармениона – Асандр. Таким образом, под контролем Пармениона оказались все без исключения важнейшие командные посты. Среди командиров фаланг также находились его доверенные лица. Вообще, Александру пришлось отказаться от предоставления руководящих постов друзьям юности, так как всем им, как и самому царю, было немногим более двадцати лет. Только другу своей юности Гарпалу (который, имея хромоту, не мог служить непосредственно в войске) Александр смог сразу же предоставить важный пост – казначея армии. Это весьма трудное дело не прельстило никого из приближённых прежнего царя Филиппа: всем было известно состояние царской казны [смотри: 48, с. 86 - 87, с. 100].
«На военном совете македоняне, главным образом, Антипатр и Парменион, «заклинали царя жениться до похода и подождать рождения наследника престола. Он отверг их предложения. «Недостойно, - сказал он, - ни его, ни македонян, ни эллинов думать о свадьбе и брачном ложе, когда Азия уже готова к войне». Неужели он должен ждать до тех пор, пока придёт уже собирающийся флот финикийцев и киприотов и соберётся и перейдёт через Тавр набираемое персидским царём войско? Он не имеет права долее медлить, если желает приобрести Малую Азию и в ней базис для дальнейшей войны. Источники говорят, что он действовал так, как будто бы навсегда прощался с Македонией. Всё, что принадлежало ему на родине: именья, леса и деревни, даже пошлины с гаваней и другие доходы - он раздарил своим друзьям, и когда почти всё уже было разделено, на вопрос Пердикки: что же остаётся ему самому, отвечал: «Надежда»; тогда Пердикка отказался от своей доли: «Позволь нам, которые будут биться вместе с тобой, разделить с тобой надежду»; и многие друзья последовали примеру Пердикки» [12, с. 17648-17649].
В Азиатском походе Александра принимали участие многочисленные «гости царя»: литераторы и художники, учёные и исследователи, врачи и инженеры, и конечно, философы.
«Из платоников Александр пригласил Ксенократа, но тот отклонил его предложение. Должно быть, Александр хотел, чтобы его сопровождал и Аристотель. Последний нужен ему был не как философ, а как естествоиспытатель. Но более высокая задача звала Аристотеля в Афины, поэтому он рекомендовал царю своего племянника Каллисфена, однако, если бы он пригласил Феофраста, интересовавшегося естественными науками, выбор был бы более удачным» – делает вывод Шахермайр [смотри: 48, с. 89].
Дальше он пишет: «Юный завоеватель сумел сосредоточить возле себя духовно богатых и своеобразных людей... Если армия была детищем Филиппа и Пармениона, то этот {придворный} лагерь был созданием Александра. Среди придворных кроме окружения Пармениона (его сыновей, родственников и друзей) была также знать из горных областей: из рода Орестидов во главе с Пердиккой, Леоннатом и Кратером, сыновья Андромена из Тимфайи, элимиоты, к которым принадлежали Гарпал и Кен; из рода Линкестидов в походе участвовал лишь один избежавший казни Александр {тёзка царя}. Ближе всех к царю были Гефестион, товарищ его юности, нераз-лучный с ним, мягкий и податливый Птолемей, чувственный Гарпал, а из греческих друзей – Неарх и Эригий. Родственники доброй старой Ланики {кормилицы Александра, женщины знатного происхождения, ставшей подругой его детских игр}, Протей и Клит {сыновья Ланики}, тоже были очень близки к Александру, подобно Демарату из Коринфа, которого царь любил как отца. Демарат не побоялся опасностей, связанных с войной и походом. И ещё один близкий к Александру старик не захотел остаться в Греции: это был его домашний учитель Лисимах, добрый наставник, его «феникс» [48, с. 90].
Огорчала Александра только его разлука с матерью. Олимпиада надеялась, что управление Македонией будет поручено ей. Но Александр предпочёл Антипатра, который был лучшим дипломатом, прекрасным полководцем и верным, надёжным человеком. В его задачу входила забота о погашении долгов и об отправке подкреплений Александру. Но самое главное, что он должен был сделать, - это заставить греков соблюдать союзнические обязательства. Поэтому Александр оставил в Македонии под командованием Антипатра сильную армию (почти половину имеющихся у него войск). Олимпиада ненавидела Антипатра (с давних пор как человека близкого Филиппу) и постоянно вмешивалась в дела управления и в проводимую Антипатром прогреческую политику. Наконец Александр произнёс решающее слово и запретил своей царственной матери вмешиваться в государственные дела. Оскорблённая Олимпиада переехала в Эпир [331 г. до н. э.]. Там только что овдовевшая дочь Олимпиады, Клеопатра, собиралась брать бразды правления страной в свои руки. Олимпиада вскоре вытеснила её. Клеопатра отправилась в Македонию, под защиту Антипатра, и Олимпиада стала неограниченной правительницей Эпира. Тем не менее, она продолжала интриговать против Антипатра и других ненавистных ей македонян и жаловаться на них Александру [смотри: 48, с. 91 - 92].
Диоген Лаэрций упоминает названия писем Аристотеля, которые свидетельствуют о его переписке с Александром, Антипатром и Олимпиадой: «Письма к Александру» – 4 книги, «К Антипатру – 9 книг, «К Олимпиаде» [смотри: 2, V 27].
Часть писем Аристотеля к Александру сохранилась, хотя многие сомневаются в их подлинности.
В конце концов, оказалось, что «за исключением Антипатра, на родине уже не было ни одного друга. Александра ничего не связывало с отчизной; накануне похода он даже решительно разделался и со своим имуществом в Македонии; он пустился в путь, взяв себе девиз «Omnia mea mecum porto» («Всё моё ношу с собой). Александр взял с собой всё, что ему было дорого, всё, что придавало ему силы, - своих друзей и войска. Его сопровождало самое лучшее (это мы знаем из уст самого Александра) - великие, полные страстного ожидания планы и надежды [смотри: 48, с. 92].
«Набирать толпу друзей - древний обычай, бывший в употреблении у царей и подражателей царям. Гордости свойственно высоко ценить доступ и прикосновение к своему порогу и дарить в виде почести (дозволение) садиться ближе к своей двери и прежде других вступать в дом, где, в свою очередь, есть много и таких дверей, которые гостей, принятых внутрь, выпускают и наружу» (Сенека. Римские стоики) [12, с. 14016].
Присутствие в походном придворном лагере Александра многих талантливых людей, иногда создавало неудобства совершенно особого рода. Так, «поскольку царь взял в свой поход лучших чиновников, писцов, учёных и литераторов, то естественно, что в его канцелярии накапливалось очень много записей. Там велись эфемериды (буквально «подневные записи») – ежедневные правительственные и придворные журналы (хроники дворцовой канцелярии). При штабе хранились так называемые гипомнеуматы (буквально «памятные записи») – всякого рода законченные и незаконченные проекты и планы, а также записки экспертов, производивших разного рода исследования. Были ещё отчёты наместников и копии писем-распоряжений (диаграммы). Всё это собиралось в первой в Европе походной придворной канцелярии. Во главе её стоял эллин Евмен. Он хранил и возил с собой такую постоянно возраставшую массу документов, что многие были откровенно рады, когда они сгорели в Индии [смотри: 48, с. 93].
Если верить Плутарху, Александр приказал по возможности восстановить все сгоревшие документы.
«Интерес к документации выражался не только в обилии канцелярских бумаг. Благодаря заботам Александра количество писателей – участников похода было значительно большим, чем обычно во время войн. Таким образом, были созданы все условия для выполнения желания Александра, достойно освещать его подвиги. Никакой другой поход не получал ещё столь полного отражения в литературе ни по количеству написанного, ни по разнообразию сочинений» [48, с. 93].
После смерти Александра его «памятные записки», содержащие планы новых походов и великих строек, будут зачитаны всему войску [смотри: 48, с. 365].
Среди спутников Александра в его персидском походе из философов только Каллисфен – ученик и последователь Аристотеля. Другие философы: Анаксарх и Онесикрит – ученики Диогена Синопского; Пиррон – слушатель Брисона, а потом – Анаксарха, «которого сопровождал повсюду, даже при встречах с индийскими гимнософистами и с магами» [2, IX 61], пока не услышал, «как один индеец попрекнул Анаксарха, что нехорошо другого поучать, а самому плясать под царскую дудку» [2, IX 63].
С Пирроном был его ученик Гекатей, будущий Гекатей Абдерский, философ-скептик и историк. После походов и гибели Александра Македонского он жил при дворе Птолемея I (Египет), написал историю северных стран, сочинение о Египте, ему же приписывается книга о Библии [смотри: 2, с. 565].
Диоген Лаэрций рассказывает: «Однажды ранее {будучи, видимо, в Коринфе, в Крании} Александр подошёл к… {Диогену} и спросил: «Ты не боишься меня!» – «А что ты такое, - спросил Диоген, - зло или добро?» - «Добро, - сказал тот. – Кто же боится добра?» [2, VI 68].
В ответе-вопросе Диогена царю улавливается зыбкость тогдашних представлений о добре и зле. Трудность определения этих понятий сохраняется до настоящего времени.
Полагают, что только в священных книгах зороастризма можно найти внятную формулировку Добра: это Истина и Вселенский Порядок. Оба эти понятия неразрывно связаны с верховным Богом Ахура-Маздой, который защищает Истину и поддерживает Порядок. Прочие религиозно-мистические системы также считают Добро основным свойством Бога. В большинстве случаев под Добром подразумеваются справедливость и милосердие. Такое определение Добра порождает серьёзную философскую проблему: если Бог добр (то есть, справедлив и милосерден) и всемогущ, то почему же он допускает существование Зла (то есть, несправедливости и жестокости)? Самый логичный ответ на этот вопрос дают иудейские и мусульманские богословы, которые рекомендуют не отождествлять своё личное благосостояние с непостижимым Вселенским Добром и не называть свои личные неприятности Злом. Зла не существует: всё, что с нами делает Бог, есть Добро – даже если в данный момент это приносит нам весьма серьёзные неприятности. Поэтому верующий должен уповать на Бога и славить его в любых обстоятельствах [смотри: 30, с. 184 - 185].
В философии царь Александр отдавал предпочтение киникам и ученикам Демокрита, но никак не Аристотелю и его последователям. Ему импонировали слова Диогена Синопского, когда тот говорил, «что ведёт такую жизнь, какую вёл Геракл, выше всего ставя свободу» [2, VI 71].
О позиции Афин в отношении Александра можно судить по такому факту: Афины, владевшие могучим флотом, после некоторых колебаний всё же предоставили корабли, но всего лишь 20 единиц. А ведь войску Александра предстояло не только переправиться через Геллеспонт в Малую Азию, но и противостоять персидскому флоту под командованием Мемнона, который, защищая от македонян ионийские города, мог угрожать и грекам.  Поэтому естественно полагать, что уже в самом начале Азиатского похода проявились политические и дипломатические предпочтения и Афин, и всех других заинтересованных сторон.
Македонянам пришлось зафрахтовать для переправы грузовые корабли. Порты Абидос и Ретей в Троаде (Малая Азия) находились в руках македонян. Персы собирали силы, но не в Троаде. Александр поручил Пармениону переправу войск из Сеста в Абидос в том месте, где некогда переправлялся через Геллеспонт знаменитый Ксеркс. Юный царь не рвался всё делать своими руками. И пока Парменион усердствовал, сам полководец решил принести жертвы богам. В сопровождении друзей и немногочисленной охраны он отправился из Сеста в Элеунт. Там был погребён Протесилай, который в Троянской войне первым поставил ногу на вражеский берег и первым принял смерть. Александр, теперь единственный потомок и наследник Ахилла, совершил возлияние на священном холме. Затем принёс жертву за благополучную переправу и поднялся на ожидавший его корабль.
{Вероятно, поездка в Элеунт была и своеобразным прикрытием переправы войска через Геллеспонт, то есть оказалась одной из военных хитростей Александра.}
По мнению некоторых исследователей, переправившееся в Азию через пролив Геллеспонт войско Александра насчитывало 32 тысячи человек. После священнодействия царь сам повёл корабль и в Эгейском море совершил молитву, торжественно принёс жертвы богам, заколол в честь Посейдона быка и из золотой чаши совершил возлияние нереидам (морским нимфам – 50-и дочерям морского бога, старца Нерея). После этого флотилия взяла курс к бухте, находящейся недалеко от Трои, где когда-то пристали ахейцы (гомеровские греки) и устроили пристань для своих кораблей.
Когда Александр приблизился к берегу, он бросил копьё, и оно вонзилось в землю Азии. Затем он спрыгнул на берег и первым ступил на землю. «Завоеванные копьём» земли считались даром богов. В последующие годы Александр ещё не раз предстанет перед нами как мастер такой символики, которую не всегда можно предугадать. Рука будущего властителя мира метнула оружие. Когда, принеся уже на берегу жертвы Зевсу, Афине и Гераклу, царь со своими спутниками вступил в Илион, он почувстововал себя вторым Ахиллом. Принеся жертвы богине Афине, посвятив ей своё оружие, он счёл возможным взять из сокровищ храма щит для будущих сражений. Таким образом, Александр поставил свою судьбу под защиту священного города. Он принёс искупительную жертву Приаму и возложил дары на могильный холм своего предка Ахилла. Гефестион сделал то же самое на могиле Патрокла.
Илиону (Трое) подарили свободу и освободили от налогов. Город ожидало блистательное будущее. Александр запретил грабить территории, подчинённые Мемнону. Должно быть, это касалось и других завоёванных земель, так как любую территорию врага Александр теперь считал своей. Затем он вернулся к войску, ожидавшему его уже на азиатской стороне пролива, под Абидосом.
Шахермайр далее пишет: «Впервые мы встречаемся с таким качеством... {Александра}, которое впоследствии проявится ещё не раз, - с серьёзным отношением ко всему возвышенному и великому. Эта черта в равной мере сказывалась в отношении как к прошлым, так и к современным ему событиям. Величие, присущее личности Александра и проявлявшееся в нём в решающие моменты, он воспринимал с величайшим волнением и умел его использовать... Причиной этой символики были не только неуравновешенность Александра, но и стремление придать всему происходящему соответствующую моменту значимость. Поэтому в его действиях было всегда что-то жреческое, пророческое. Всё получалось как бы неожиданно для него самого и выражало скрытые творческие замыслы царя» [смотри: 48, с. 100 - 102].
Что же делалось между тем в Персидском государстве? Несмотря на военные успехи Мемнона, он лишился поста верховного командования. Решения по обороне принимал объединённый военный совет сатрапов Геллеспонтской Фригии, Лидии, Ионии, Великой Фригии, Капподокии и других сатрапий.
«Персидский царь не назначил никакого высшего военачальника; решающий голос относительно хода операции принадлежал общему совету вождей; это были, кроме Мемнона, Арсит, гиппарх Фригии на Геллеспонте, области, которой опасность грозила прежде всего; Спифридат, сатрап Лидии и Ионии; Атизий, сатрап Великой Фригии; Мифробузан, гиппарх Каппадокии; перс Омар и другие персидские вельможи» [12, с. 17732].
На военных совещаниях постоянно возникали противоречия между Мемноном и персидской знатью. Зная выучку и вооружение македонских всадников, Мемнон отговаривал совет от открытого сражения. Он предлагал использовать флот и перенести войну на острова, даже в материковую Грецию, и таким образом вынудить Александра отступить.
«Этот план приводит в восторг всех современных стратегов своей неоспоримой гениальностью, но в то время предложения Мемнона оказались неосуществимыми, и не только из-за недоверия к чужеземцу» [смотри: 48, с. 102 - 104].
Тогдашнее персидское общество было основано на взаимозависимости мелких и крупных землевладельцев. Персы не могли допустить открытия пути врагу, так как, перенеся военные действия на острова или в Грецию, они бы позволили Александру какое-то время безнаказанно уничтожать их собственные поселения, что было эквивалентно экономическому краху страны. К тому же план Мемнона требовал пренебрежения рыцарской честью, которая не позволяла уклониться от сражения с другим рыцарем. Для Ирана тех времён не так важен был риск проиграть сражение, как боязнь разрушить этический фундамент, на котором держалась держава. И персы решили дать сражение. Они ждали Александра у Граника.
{Приближённые сказали ему: «В войске Дария триста тысяч человек», -- на что Александр им ответил: «Хороший повар и большую толпу накормит» [43, с. 239].}
Войско Александра в своей основной части было недалеко от реки, когда к царю прискакали несколько всадников с известием: персидское войско в боевом порядке стоит на противоположном берегу Граника: конница расположена длинной линией по крутому и глинистому берегу реки, а пехота - на некотором расстоянии позади. Александр понял заключавшуюся в диспозиции неприятеля ошибку: тут поручалась войскам, задача которых состояла в стремительном нападении, оборона трудной местности, а прекрасных греческих наёмников делали праздными зрителями боя. Парменион советовал Александру отложить переправу войск на следующее утро, но царь отвечал: «Я это прекрасно понимаю, но мне было бы стыдно, если бы, когда мы так легко переправились через Геллеспонт, эта маленькая речка могла задержать нашу переправу; это не соответствовало бы также ни славе македонян, ни моему обыкновению встречать опасность лицом к лицу; персы же, я полагаю, если не узнают немедленно, перед чем трепетать, ободрятся, воображая, что они могут выдержать сравнение с македонянами».
С этими словами он отослал Пармениона на левое крыло, которым тот должен был начальствовать, а сам поскакал к находившимся на правом крыле эскадронам [смотри: 12, с. 17738-17739].
«Мы» не станем подробно описывать военную кампанию Александра. Отметим только некоторые её моменты. Ход этого первого крупного сражения войска македонян с персами [май 334 г. до н. э.] походил в некоторые моменты на рыцарский турнир: знатные персы искали единоборства с Александром, ведь его смерть означала бы окончание войны. Наступил и критический момент, когда у Александра сломалось копьё. Один из персидских всадников разрубил его шлем, а другой готовился нанести смертельный удар сзади. Но тут Клит, брат Ланики, бросился между царём и персом и мощным ударом отрубил занесённую над Александром руку.
«Рыцарский кодекс» не выручил персов. Они отступили. Отважно сражавшийся Мемнон тоже оказался среди отступающих. Один из отрядов греческих наёмников остался без предводителя и готов был сдаться Александру. Но царь бросил против них свою фалангу и одновременно конницу и уничтожил большинство греков. Две тысячи пленённых греческих воинов Александр приказал заковать в кандалы и отправить на каторжные работы в Македонию. Это должно было послужить примером эллинам, готовым пойти на службу персам. Хотя в сражении принимали участие только греческие всадники, царь отправил в Афины триста комплектов воинских доспехов с надписью: «Александр, сын Филиппа, и эллины, за исключением лакедемонцев {спартанцев}, от варваров Азии» [смотри: 48, с. 104 - 107].
«Богатый персидский лагерь попал в руки Александра; он разделил победную добычу со своими союзниками; своей матери Олимпиаде он послал золотые кубки, пурпуровые ковры и другие драгоценности, найденные в шатрах персидских князей, а в память двадцати пяти всадников, павших первыми в бою, приказал ваятелю Лидишгу отлить столько же бронзовых статуй и выставить их в Дионе» [12, с. 17745].
Главный город Лидии, Сарды, сдался. Его сокровища были переданы Александру. Даскилий, резиденция геллеспонтских сатрапов, оказался незащищённым. Сатрап Геллеспонтской Фригии покончил жизнь самоубийством. Битва при Гранике стала катастрофой для иранской знати. Теперь с ней можно было не считаться, и жители Малой Азии не знали, на кого им ориентироваться. Если продолжать войну против Александра – а Мемнон требовал этого, - то она велась бы силами греческих наёмников, финикийских кораблей и поддержали бы её лишь греческие метрополии [смотри: 48, с. 107].
«Александру очень хотелось предстать перед ионийцами великодушным властителем, по-царски одаривать и награждать. Однако войсковая казна была пуста, и у царя ничего не было. Правда, Сарды давали богатые доходы, но они уходили на содержание войска и дорогостоящего флота. Таким образом, повелителю пришлось ограничиться только провозглашением своих планов, как это было со строительством канала через Эритрейский перешеек, которое так никогда и не начали, или с восстановлением Смирны, осуществлённым лишь диадохами {«наследниками»}. Однако плотина у Клазомен была построена, так же как и заселена Приена... Александр был бы рад приписать себе честь восстановления храма Артемиды в Эфесе {где примерно 150 лет назад философ Гераклит поместил своё знаменитое сочинение}. Он участвовал вместе с его верховным жрецом во всех церемониях, приносил роскошные жертвы и устраивал военные парады, отказался в пользу святилища от будущих взносов Эфеса, но тем не менее эфесцы отклонили его притязания. Они сделали это искусно, вежливо, объяснив свой отказ тем, что они царя самого объявили богом и поэтому ему нечего посвящать что либо другим богам» [48, с. 110].
Город Приена, население которого, по велению Александра в соответствии с его планами морского господства, значительно увеличивалось, основан греками ранее VI века до н. э. Приена привлекала царя своим стратегическим положением (мыс Микале, Малая Азия). При раскопках Приены [с XVIII века] лучше, чем где бы то ни было до тех пор, археологам удалось изучить греческие железные орудия труда. Археологи обнаружили остатки, которые давали представление о древнем городе: в нём были, кроме жилых построек, храмы, театр, стадионы, гимнасии, каменный водопровод и другое.
«Милет стремился сохранить нейтралитет, чтобы избежать войны. Но Александр, которого такого рода действия рассердили ещё больше, перешёл к осаде... Когда появилась вражеская армада численностью четыреста кораблей, она не смогла вступить в контакт с блокированным городом... Оборона была сломлена, город взят штурмом и разграблен. Александр не хотел повторения Фив; он пощадил оставшихся в живых, и Милет встал в ряд с другими греческими городами. Царь позволил избрать себя на следующий год в число высших чиновников города и внести своё имя в их список без упоминания царского титула» [48, с. 111].
После захвата Милета Александр предпочёл отпустить свой флот, оставив лишь несколько кораблей для транспортных целей. Это диктовалось тем, что противник, Мемнон, не имея сил противостоять Александру на суше в боях под Галикарнасом, покинул материк, собираясь вести войну на море и на островах. При том преимуществе во флоте, которое имел Мемнон, разгром флота Александра был бы неминуем.
«Диодор говорит, что некоторые писатели видели в распущении флота стратегическое средство, употреблённое царём, чтобы принудить македонян к храбрости, сделав их возвращение невозможным. Такое средство делало бы весьма мало чести стратегическому таланту царя и мужеству его войска» [12, с. 18046, примеч. 72].
«Александр прилагал все свои усилия к тому, чтобы содействовать подъёму ... древнегреческих городов {Малой и Передней Азии}. Одаряя их так бескорыстно и так щедро, он имел право надеяться тем крепче привязать их к новому порядку вещей, который в самой Греции ещё далеко не был упрочен. Он имел право надеяться, что высокая благодать их нового положения быть в царстве своего освободителя свободными политиями и городами-государствами заставит их отвыкнуть от тех жалких выгод, которые давала им милость сильных мира сего и политика партикуляризма {стремление отдельных частей государства к возможно большей независимости от центра}, и забыть о них. Грекам, жившим в этих азиатских землях от Пропонтиды до Кипрского моря, контраст между теперешними условиями и прежними должен был представляться весьма живо; они не могли не чувствовать, что им снова возвращены свет и воздух» [12, с. 17800].
После успешных побед на суше Александр соединил Лидию и Карию в одну сатрапию и отдал её своему другу Неарху. По этому поводу Шахермайр замечает: «Это была поистине незавидная должность: и потому, что по соседству находилось войско Мемнона, и потому, что здесь отсутствовала традиция подчинения сатрапам. Ведь при персах обе провинции присоединились к Персидскому государству на добровольных началах и пользовались самоуправлением» [48, с. 114].
Кажется, в данном случае, Шахермайр упрощённо оценивает действия Александра. Судя по дальнейшему развитию событий, это был важный политический ход царя, если даже оставить в стороне и другие цели Александра, связанные с предназначением Неарха. К тому же нужно помнить об особом отношении Александра к Карии. Во время наступления Александра на столицу Карии -- Галикарнас, где Мемнон и правитель Карии, персидский сатрап Оронтопат объединили свои войска, македонский царь завоевал симпатии карийцев тем, что объявил о поддержке их царицы Ады, притесняемой Оронтопатом. В Лидии Александр сначала назначил сатрапом брата Пармениона - военачальника Асандра.
«Правительницей Карии была назначена царица Ада: в её лице соединились государственная должность и династическое достоинство, как издавна было принято в этой провинции. Учитывая здешние, основанные на материнском праве обычаи, Александр захотел даже, чтобы Ада его усыновила. После её смерти в качестве наследника он становился законным правителем страны, а сатрапом мог стать один из его сподвижников. Таким образом, Александр впервые объединил местные традиции в государственное право. Это было совершено без труда, так как царский род в Карии уже давно считался эллинизированным» [48, с. 113].
Может быть, назначение Неарха произошло после смерти царицы Карии Ады? О её судьбе в источниках ничего не говорится. Вспомним также, во-первых, о том, что и карийцы, и ликийцы в те времена славились как отличные мореходы, а, во-вторых, кем потом стал Неарх? Адмиралом флота, одним из самых верных сподвижников Александра. Так что должность Неарха не была ничтожной. Александр уже тогда ставил своего друга, по меньшей мере, «на одну доску» со своим крупным военачальником Асандром.      
Зимой 334/33 года до н. э. Парменион прислал к Александру пленённого им знатного персидского воина Сисина. Последний утверждал, что он доверенное лицо Дария и подослан к готовому на предательство Александру Линкестиду, чтобы склонить его к убийству македонского царя. В награду персидский царь обещал Линкестиду деньги и македонскую корону. Документов при нём, видимо, не было.
«Вся ситуация представляется весьма сомнительной независимо от того, рассказал Сисин обо всём добровольно или под пытками», - пишет Шахермайр [смотри: 48, с. 116].
После битвы при Гранике Александр Линкестид командовал войсками, посланными на завоевание Троады. А потом он стал командиром фессалийской конницы, то есть был назначен на одну из высших должностей в армии. Александр Линкестид оказался в подчинении Пармениона, который относился к нему враждебно. Если бы, например, Александр из Аргеадов погиб в сражении при Гранике, то преемником царя мог стать только его тёзка из Линкестиды. Парменион, возможно, поэтому ненавидел Линкестида, считая, что, в случае смерти царя, трон должен занять кто-нибудь из рода Пармениона или Антипатра. Всегда подозрительный, когда речь шла о заговоре, Александр поверил доносу и отправил тайных послов, чтобы сместить и арестовать военачальника. Всё-таки признания перса даже для царя выглядели неправдоподобно, поэтому обвинение Линкестиду предъявлено не было. Он остался в армии, при дворе царя, но без нового назначения [смотри: 48, с. 116 - 117].      
Армия Александра совершила переход в центр Малой Азии - город Гордий, древнюю столицу Фригии. Одновременно сюда же прибыло войско Пармениона и войско из Европы, состоящее из отпускников, греческих всадников и пополнением из Македонии. С Эгейского моря царю поступали тревожные известия: противник собирается напасть на Элладу и область проливов. Если Мемнону удастся захватить проливы, то Александр окажется отрезанным от Македонии. Нужно было создавать флот. Поэтому из Гордия царь посылает к Геллеспонту Гегелоха и Амфотера, выдав им 350 талантов для создания эскадры. Кроме того, Александр послал 600 талантов Антипатру в Грецию для организации защиты на море. Ему необходимо было обезопасить свой тыл.
«В Гордий явились также послы из Афин, чтобы просить царя освободить афинян, которые были взяты в плен в битве при Гранике и отведены в оковах в Македонию; не ссылались ли они при этом на заключённый в Коринфе союз и свою союзническую верность? Им было приказано снова явиться к царю, когда будет счастливо окончен ближайший поход» [12, с. 17810].
Город Гордий часто упоминается в греческих легендах. Он также связан с историей македонян. Считается, что предки фригийцев до их переселения в Малую Азию [между 1200 и 800 гг. до н. э.] жили в Македонии. Также место действия сказания о царе Мидасе связывают с Македонским Бермионом (именно здесь цвели знаменитые розы в «саду Мидаса»).
Мидас (ассирийское – Мита) [конец VIII - начало VII вв. до н. э.] - царь древней Фригии. Молва о богатстве Мидаса породила легенду, согласно которой бог Дионис дал Мидасу способность превращать своим прикосновением предметы в золото. Существовала также легенда об ослиных ушах, которыми Аполлон наделил Мидаса за то, что в музыкальном состязании Аполлона с Паном невежественный в музыке и самоуверенный Мидас отдал предпочтение Пану. Выражение «уши Мидаса» стало нарицательным для обозначения крайнего невежества.
«В Малой Азии Гордий считался резиденцией всех фригийских царей, носивших имена либо Гордий, либо Мидас, где они благополучно правили после переселения. Известно, что расцвет этого государства приходится на VIII век до н. э. - время успешного царствования одного из Мидасов, захватившего ассирийскую территорию вплоть до Евфрата и приносившего посвятительные дары даже в Дельфы. Этот царь гордился своей древней боевой колесницей. Центральное положение между Западом и Востоком позволяло фригийцам считать свою страну центром земли. Это оказало влияние на древнеионийскую географию и послужило причиной всевозможных заблуждений и ошибок. Правда, киммерийцы вскоре положили конец процветанию Фригии. Однако город Гордий отстроился, и в городской крепости продолжала сохраняться древняя царская колесница. Её поводья были завязаны так хитро, что никто не мог развязать узел. А ведь существовало предание, что царём этой страны станет тот, кто сумеет развязать узел. В связи с этим возникла ещё одна легенда об Александре. Когда он узнал о колеснице, то захотел её увидеть, а увидев – развязать узел. Но узел не развязывался, и он применил силу» [48, с. 118 - 119].
Согласно Каллисфену (в его книге об Александре), царь разрубил узел мечом. Грек немного изменил легенду: пророчество стало относиться не к Фригии, а ко всей Азии. Аристобул, который участвовал в походе в качестве строителя и инженера, написал в 80-летнем возрасте [после 297 г. до н. э.], по его собственным словам, «правдивую книгу об Александре». В ней он, повествуя об этом событии, говорит, что царь просто вынул заклёпку из хомута. Его, как технически грамотного человека, больше устраивал именно такой способ. Почти одновременно с книгой Аристобула написал свой отчёт о походах Александра престарелый египетский царь Птолемей, бывший сподвижник македонского царя. Он вообще не упоминает о знакомстве Александра с колесницей Гордия. Большинство историков приняли версию Каллисфена, как более красивую. Возможно, что именно Каллисфену принадлежит гениальное действие («разрубить мечом») по развязыванию «гордиева узла», как теперь называют всякое оригинальное решение застарелой проблемы [смотри: 48, с. 97 - 98, с. 119].
Из Гордия Александр повёл своё войско через Анкиру по южному склону гор Пафлагонии в Тарс (Киликия) с переправой через реку Галис. Пафлагоняне явились к нему с посольством, предложившим Александру покорность при условии, чтобы в Пафлагонию не приходило македонских войск. Царь согласился, и Пафлагония осталась во власти своих династов (правителей) или, может быть, была подчинена компетенции наместника Фригии на Геллеспонте. Каппадокия была пройдена без сопротивления, обращена в македонскую сатрапию и отдана Сабикту (этим именем называет его Арриан; у Курция он называется Абистаменом). Иероним же у Аппиана утверждает, что Александр не коснулся Каппадокии, а пошёл берегом Памфилии и Киликии. Александр не стал занимать отдельные берега Понта (Чёрного моря) и двинулся к берегам Средиземного моря. Избранный им путь пролегал по северному склону Тавра к лежавшим выше Тиан киликийским проходам, тем самым, через которые лет семьдесят тому назад перешёл со своими десятью тысячами греков Кир-младший [смотри: 12, с. 17811-17812; с. 18058, примеч. 105].
«Утомлённый бессонными ночами, быстрыми переходами и полуденным солнцем знойного летнего дня, Александр со своими войсками подошел к Кидну, чистому и холодному горному потоку, впадающему в Тарс. Пожелав выкупаться, он быстро сбросил с себя шлем, панцирь и платье и бросился в реку; тут он страшно продрог и уже пошёл было ко дну, но был вытащен из реки и отнесён в шатёр полумёртвым и в бессознательном состоянии. Корчи и страшный жар были единственными признаками жизни, спасти которую врачи почти не надеялись; возвращение сознания повлекло за собою новые муки; бессонные ночи и боязнь близкой смерти поглощали его последние силы. Его друзья скорбели, войско было в отчаянии; неприятель был близко, и никто не видел средства спасти царя. Наконец акарнанский врач Филипп, знавший царя с детства, вызвался приготовить питьё, которое поможет. Александр просил единственно о быстрой помощи; Филипп обещал её.
В то же самое время Александр получил от Пармениона письмо, где ему рекомендовалась осторожность: врач Филипп, стояло в нём, получил от Дария тысячу талантов и обещание на брак с дочерью персидского царя, если он отравит Александра. Александр дал это письмо своему врачу и, пока тот читал его, выпил кубок до дна. Врач спокойно прочитал письмо, не зная за собой никакой вины: он заклинал царя довериться ему и следовать его советам, говоря, что тогда его недуг скоро пройдет; он говорил с ним о родине, о его матери и сёстрах, о близких победах и полных чудес странах востока; его заботливая верность была вознаграждена скорым выздоровлением царя; Александр возвратился в ряды своих македонян» [12, с. 17813-17814].
«Из Тарса... {Александр} двинулся в основанный Сарданапалом город Анхиалу, где хранилась статуя этого ассирийского царя со следующей любопытной над-писью: «Сарданапал основал Анхиал и Тарс в один и тот же день; ты же, чужеземец, ешь, пей и люби; все другие блага человека не стоят внимания». Затем он прибыл в Солы, «родину солицизмов», которые хотя и были по происхождению греческим городом, но были так привержены персам, что Александр не только оставил в городе гарнизон, но и обложил его пеней в двести талантов серебра. Отсюда с тремя фалангами, со стрелками и агрианами он произвёл набег на суровую Киликию; частью открытой силой, частью своею добротой в семь дней он окончательно покорил этих горных жителей и обеспечил себе таким образом свободное сообщение с западными провинциями... По возвращении в Солы он получил от своих военачальников в Карии известие, что Офонтопат, державшийся ещё в приморской цитадели Галикарнасса, был побеждён в упорном бою и что взято было в плен более 1000 человек.
В ознаменование счастливого начала похода и в честь выздоровления царя в Солах были устроены различные празднества. Большое жертвоприношение, принесённое Асклепию, торжественное шествие всего войска, бег с факелами, гимнастические и художественные... {выступления} должны были пробудить в жителях Сол, почти отвыкших от греческих обычаев, воспоминание об их родине и предках. Теперь время варваров прошло, греческая жизнь завоевала себе место в странах долголетнего рабства; греческое происхождение, ещё вчера презренное и забытое среди азиатского варварства, становилось важным преимуществом. Александр дал солянам демократическое устройство, а несколько недель спустя, тотчас же после решившей участь Персии битвы, он прислал приказ освободить их от контрибуции и возвратить им заложников. Возвратившись в Тарс, царь двинул свою конницу под начальством Филоты через Алейское поле к реке Пираму, а сам с остальным войском пошёл вдоль берега через Магарс в Малл, два города, в которых ещё уцелели греческие традиции, которые могли помочь планам царя.
В Малле народ ещё до появления Александра восстал против своих прежних угнетателей; кровавую борьбу между персидской и народной партией решило и успокоило только появление Александра; он простил город, ведший своё происхождение от того же Аргоса, как и македонский царский дом, освободил его от дани, которую он доныне платил персидскому царю, возвратил ему свободу и почтил его основателя Амфилоха Аргосского праздником героя.
Ещё во время своего пребывания в Малле Александр получил известие, что царь Дарий идет от Евфрата с несметным войском и стоит уже несколько времени в сирийском городе Сохи, находящемся в двух днях пути от проходов. Александр немедленно созвал военный совет; все были того мнения, что надо выступить со всею поспешностью, пройти через проходы и напасть на персов, где бы они ни встретились. Царь приказал выступать на следующее утро. Дорога из Малл в Исс шла вдоль берега залива, глубоко врезавшегося в материк» [12, с. 17815-17817].
«Весна 333 года до н. э. приносила Мемнону успех за успехом. Его флот безраздельно владел Эгейским морем. Он захватил Хиос и большинство городов на острове Лесбосе. Его корабли хозяйничали по всему морю до самого побережья Македонии. Персидское золото привлекало новых наёмников. В пользу Персии начали склоняться жители Кикладских островов и материка, в переговоры с персами вступила Спарта; Афины тоже послали к персидскому царю своих гонцов...
Неудивительно, что находившийся в Великой Фригии Александр, узнав об успехах Мемнона, был крайне озабочен. Но удача снова вернулась к нему: в мае, во время успешной осады Митилен, Мемнон умер. С его смертью Дарий лишился лучшего помощника; теперь все его надежды рухнули. План Мемнона нападать на врага с тыла, действуя при этом быстрее неприятеля, был по плечу только самому Мемнону или же полководцу, равного ему. Для персидского царя смерть Мемнона оказалась таким ударом, что он не мог долго оправиться. Дарий был превосходным правителем и очень искусно и обдуманно выступал до сих пор против своего могущественного противника. После смерти Мемнона его нервы сдали» [48, с. 121].
У В.С. Сергеева сказано: «Лишь после того как Мемнон был отравлен, македонцам удалось удержать за собой Азиатское побережье {Малую Азию}» [4, с. 286].
Умирающий Мемнон передал командование флотом своему племяннику Фарнабазу, сыну Артабаза. Когда в Вавилон пришло известие о смерти Мемнона, Дарий собрал военый совет. Совет утвердил нового командующего флотом, но все понимали, что теперь война на море принимает вспомогательный характер. Нужно было остановить Александра на суше, в Киликии. Среди военачальников Дария был один полководец, способный помериться силами с покойным Мемноном и стать достойным противником Александру. Это был грек Харидем, служивший под руководством и Ментора, и Мемнона, воевавший против Филиппа за Афины и Олинф, и который некоторое время был почти суверенным правителем Фракии. Александр считал его своим злейшим врагом. На военном совете разгорелся спор: следовало ли персидскому царю самому вести войну или опять во главе войска должен был встать греческий полководец? Харидем считал, что для ведения войны достаточно 100 000 человек, но треть из них должны составлять греческие наёмники. Всё командование он брал на себя. Однако здесь вновь проявилось недоверие персов к более образованным, но заносчивым и ненадёжным грекам. Иранская знать воспротивилась предложениям Харидема, и грек потерял самообладание: он кричал, бранился, обвинял персов в трусости. Такое обвинение задело не только честь приближённых царя, но и его самого. Тот не снёс оскорбления и довольно неосмотрительно повелел казнить провинившегося. Это были типично восточные нормы поведения, которые впоследствии перенял и Александр. Пока же македонский царь, как бы ни гневался, никогда не избавлялся от незаменимых для него людей. А Дарию некем было заменить Харидема, и ему пришлось вообще отказаться от назначения полководца. Ответственность за исход будущего сражения тяжёлым бременем легла на его плечи [смотри: 48, с. 122 - 123].
«Персидский царь, не доверявший самому себе и относившийся с тем большим недоверием к другим, оскорблённый в своём чувстве персидского величия, коснулся пояса чужеземца {Харидема}, и телохранители вывели греческого мужа, чтобы задушить его; его последние слова к царю, как говорят, были: «О моей цене скажет тебе твоё раскаяние, мой мститель недалеко» [12, с. 17805].
Между тем в эллинском мире готовились к выступлению против македонского ига, полагая, что Александру и его войску пришла погибель. Однако «Демосфен советовал ещё подождать; тем ревностнее Гиперид, Мирокл и Каллисфен должны были торопить афинян соединиться со {спартанским царём} Агисом и вести против Антипатра и Македонии греческие государства, повидимому, ожидавшие только сигнала к отпадению; остаётся открытым вопрос, не были ли установлены также сношения и с Гарпалом, казнохранителем Александра, бежавшим незадолго перед этим {из Азии}, конечно, не с пустыми руками, и теперь находившимся в Мегape... Гарпал бежал... {буквально, накануне битвы при Иссе}, следовательно, приблизительно в октябре 333 года до н. э. То обстоятельство, что Тавриск, злой гений и спутник Гарпала, отправился в Италию к молоссу Александру {царю Эпира, брату Олимпиады, воевавшему в это время с римлянами}, даёт нам точный момент для определения хронологии этого направленного против Италии предприятия» [12, с. 17848; с. 18069, примеч. 133].
Поздней осенью (ноябрь) 333 года до н. э. должна была решиться судьба Передней Азии (и судьба македонского царя). Александр не имел никакого представления о передвижении персидских войск.
«Оставив больных, которые в тылу армии находились в наибольшей безопасности, он двинулся из Иссы по обыкновенной и известной грекам из описания Ксенофонта дороге к югу вдоль морского берега, через так называемые береговые проходы к приморскому городу Мириандру, лежавшему недалеко от подъёма в главные сирийские проходы (проходы Байлана), чтобы отсюда двинуться на следующее утро в равнину Сирии и в Сохи. Ночью поднялась сильная буря, это было в первых числах ноября; ветер и дождь сделали выступление положительно невозможным; войско осталось в лагере под Мириандром, милях в трёх к югу от береговых проходов; через несколько дней оно рассчитывало встретить неприятеля на равнине Сох для решительного боя» [12, с. 17818].
У Мириандра Александру стало известно, что Дарий со своим войском находится у него в тылу, в городе Иссе.
«Персы нашли в Иссе больных македонского войска, они были перебиты с жестокими мучениями; ликующие варвары полагали, что Александр бежит перед ними; они думали, что он отрезан от родины и что его гибель несомненна. Не теряя времени, орды пустились преследовать бегущих» [12, с. 17821].
Сражение при Иссе (восточная Киликия) сложилось сначала драматически для армии Александра, поскольку персы одержали «промежуточную победу»: фронт македонян был прорван греческими наёмниками, а мощную фессалийскую конницу всё-таки опрокинули и рассеяли тяжеловооружённые персидские всадники.
{И Александра, как было и будет ещё не раз, спасло искусство ведения битвы «не по правилам». Ему удалось сделать то, что упустили персы. Александр в этом сражении применил тактический приём Кира Младшего против Артаксеркса II [401 - 359 гг. до н. э.] в битве при Кунаксе, стоивший гибели претендента на персидский престол.}
Атакующий фланг Александра, прорвавшийся глубоко во фронт противостоящих им кардаков, в итоге отбросил их. Всадники Александра ворвались в расположение персов. Александр старался найти самого Дария и вскоре ему это удалось. Правда, Дария охраняла конная гвардия телохранителей, но она была малочисленна, а других всадников около него не было. Телохранители Дария были быстро смяты, и при этом Дарий оказался в гуще битвы. И тут произошло невообразимое: рыцарь спасовал перед рыцарем. Дарий, охваченный паническим страхом, обратился в бегство. Дарий оставил победителю свой лагерь, своё войско и даже свою колесницу. Александр не стал преследовать Дария, а повернул своих воинов против кавалерии Набарзана. Тот тоже бросился в бегство.
{Натиск Александра нагнал сильный страх на Дария, поскольку над последним тяготело проклятие опрометчиво казнённого им полководца-грека Харидема.}
Александр до самих сумерек преследовал врага. Одни лишь греческие наёмники не сдались: их отряды с боем пробились в горы. Большинство их беспрепятственно добрались до Триполиса, сели там на корабли и отправились на Кипр. Оттуда одни вернулись на родину, а другие переправились в Египет. Только небольшой отряд последовал за Дарием через Евфрат. Потери же остальной армии персов были огромны. Все, кто спасся, бежали на восток; малоазиатские контингенты вернулись на родину, в Анатолию. Полагают, что македоняне тоже понесли большие потери среди фалангистов и фессалийской кавалерии. Даже Александр получил в этом бою лёгкое ранение. Македоняне захватили богатую добычу: не только лагерь персов, но и семью Великого царя, его мать, жену и детей. Усталый и запыленный возвращался Александр после преследования врага. Он провёл ночь в шатре персидского царя, среди изысканной восточной роскоши. «Вот что значит быть царём!» - воскликнул Александр. Он послал приближённого сообщить царской семье, что Дарий жив. В последующем он старался щадить их царское достоинство. Теперь уже все, а не только Каллисфен, восхваляли благородство Александра, его такт и рыцарские манеры. На следующий день македоняне праздновали победу. Проявивших храбрость богато вознаградили, павших предали торжественному погребению; в честь победы был устроен парад, и в благодарность богам воздвигнуты алтари Зевсу, Афине и Гераклу.
Возможно именно тогда у царя возникла идея создания новой Александрии. Город был заложен у подножия Байланского перевала.
Для захвата персидского обоза с военной казной в Дамаске Александр послал Пармениона с отрядом фессалийских всадников. При обозе находились жёны и родственники персидских военачальников с их багажом и слугами, а также несколько знатных греков, в том числе и послы. В казне хранилось огромное количество золота и серебра, с её захватом закончились бы финансовые затруднения Александра.
{Из описания Шахермайра (как, может быть, и в первоисточниках, которыми он пользовался) неясно, удалось ли Пармениону захватить военную казну персов.}
Впоследствии Парменион в своём сообщении перечислял трофеи: «Я нашёл 329 служанок царя для музыки и пения, 46 служителей для плетения венков, 277 поваров для приготовления кушаний, 29 поваров у плиты, 13 молочников, 17 слуг для приготовления питий, 70 для согревания вин и 40 для приготовления ароматов» [смотри: 12, с. 18070].
{А о благородных металлах – ни слова.}
«Среди многих тысяч пленных находились послы Афин, Спарты и Фив, прибывшие к Дарию перед битвой при Иссе. Получив донесение Пармениона об этой экспедиции, Александр приказал отослать обратно в Дамаск и хранить там всех пленных и все вещи, попавшие в его руки, а греческих уполномоченных немедленно прислать к нему. Когда они прибыли, он тотчас же отпустил обоих фиванцев, частью из уважения к их личности..., частью из сожаления к их несчастному родному городу и к вполне простительной ненависти фиванцев к македонянам; афинянина Ификрата, сына полководца того же имени, из уважения к его отцу и чтобы дать афинянам доказательство своей снисходительности, он в большом почёте удержал около своей особы; спартиат Эвфикл, напротив, так как его отечество как раз теперь начало открытую войну, был пока удержан в качестве военнопленного; но впоследствии, когда постоянно возраставшие успехи македонского оружия переменили отношение к Спарте, он был отпущен на свою родину» [12, с. 17851-17852].
Для царя дамасская добыча имела ещё одно значение: Парменион пленил Барсину, прекрасную и умную дочь Артабаза, вдову Ментора, а затем Мемнона, одну из великих женщин того времени. Она сделалась спутницей жизни Александра, который не расставался с ней до своего бракосочетания с Роксаной [смотри: 48, с. 127 - 131].      
По описанию сражения при Иссе у Дройзена И.Г., Александр всё-таки преследовал убегающего Великого царя: «Дарий, который после успеха первой атаки Александра повернул свою четверню назад, проскакал по равнине до гор; здесь крутизна подъёма мешала колеснице быстро двигаться. Он соскочил с колесницы, бросил плащ, лук и щит и вскочил на кобылицу, которая понеслась к ожидавшему её на конюшне жеребёнку с быстротою, которой желал Дарий. Александр преследовал его, пока ещё был день; поимка персидского царя казалась ему победным призом дня; он нашёл в ущелье его боевую колесницу, щит, плащ и лук и с этими трофеями возвратился назад в персидский лагерь, который без боя был занят и приспособлен для ночного отдыха его людьми... Впоследствии рассказывали, что царь, сопровождаемый только своим любимцем Гефестионом, явился в палатку цариц и что царица-мать, не зная, который из двух одинаково блестяще одетых мужчин царь, бросилась на землю перед Гефестионом, который был выше ростом, чтобы поклониться ему по персидскому обычаю; но когда она, увидев свою ошибку из того, что Гефестион отступил назад, пришла в величайшее смущение и считала свою жизнь потерянной, Александр сказал с улыбкой: «Ты не ошиблась, и он тоже Александр»; затем он взял на руки шестилетнего сына Дария, приласкал его и поцеловал» [12, с. 17836-17839].
«Вместо ожидавшегося известия о победе из Киликии пришло известие о решительном поражении персидского царя и о полном уничтожении персидского войска. Афиняне должны были благодарить Бога, что они еще не сделали ничего такого, что принудило бы их идти дальше... Курций... говорит, что собравшиеся для празднования Истмийских игр эллины решили..., послать к Александру с пятнадцатью послами золотой венок ob res pro salute ас libertate Graeciae gestas. Эти Истмии праздновались в начале лета 332 года до н. э. до падения Тира. Если такое постановление было сделано при праздновании Истмийских игр, то этот victoriae donum относится к победе при Иссе» [12, с. 17848; с. 18078, примеч. 151].
После победы над персами при Иссе [поздней осенью 333 г. до н. э.] для Александра были открыты все пути. Однако он, вопреки очевидной стратегии, не стал форсировать военную кампанию, преследуя царя Дария на востоке, так что персы имели возможность собрать новые силы. Целью Александра стала Финикия.
«Прежде всего, следовало положить конец господству персидского флота в Эгейском море, а добиться этого можно было только лишив корабли Дария их базы».
Киликию Александр отдал в качестве сатрапии своему телохранителю Балакру. Вместе с Антигоном ему предстояло продолжить начатое Александром усмирение таврских племён. Завоёванную Парменионом Сирию получил в управление Менон [смотри: 48, с. 131].
В этих назначениях, как впрочем и в других, Александр, как нам представляется, не заботился о реакции на них своих сподвижников (хотя бы и скрываемых от царя). Напрашивается вывод: завоёвывают одни, а назначает царь на должности и важные посты других в соответствии с той ролью, какую он предназначает данному человеку. А, может быть, уже тогда Александр широко применял принцип властителей, сформулированный позже: «разделяй и властвуй».
Вывод о первоочередной задаче Александра после битвы при Иссе может служить оправданием почти двухгодичной отсрочки персидского похода, что было «на руку» персам. Однако на наш взгляд, правы и те, кто считает, что без предварительного посещения Египта царь Александр и не мыслил продолжать поход на Восток. Александр руководствовался маршрутами Геракла, а тот, идя на восток, посетил Египет. Это значит, что даже если бы не было угрозы от персидского флота в Эгейском море, Александр, прежде чем продолжить поход на восток, тем более, в Индию, неминуемо должен был побывать в Египте, дабы заручиться поддержкой влиятельных сил.
Несомненно, всё, что ни делал Александр, становилось достоянием и македонян, и греков, и других заинтересованных сторон: у всех были, наверно, «информаторы» в многочисленном и разноплемённом лагере Александра.
К тому же он постоянно давал повод считать, что покорённым предоставлен «только один выбор: либо полное подчинение, либо гибель» [смотри: 48, с. 339].
Это почувствовали все: и воины и приближённые Александра, и противники-персы во главе с Дарием. После битвы при Иссе Дарий понял, что он побеждён, мало того: и его семья (жена, мать и дети) оказалась в руках Александра. Великий царь направил к Александру своих послов с письмом. Те нашли его в городе Марафе (Северная Финикия). В письме Дарий пытается обличить Александра в агрессии, просит вернуть ему близких, предлагает дружбу и союз.
  «О территориальных уступках в послании почти не упоминалось; вероятно, послы должны были договориться устно на месте. Повидимому, персы предложили отдать Александру Малую Азию до Галиса, а может быть, и обещали выкуп за пленников. Что же ответил Александр? До нас дошёл текст его письма…- это единственный дошедший до нас подлинный документ, составленный самим Александром».
Текст письма был записан его секретарём Евменом: «Ваши предки вторглись в Македонию и в остальную Элладу и причинили нам много зла, хотя мы не нанесли вам никакой обиды. Я, предводитель эллинов, желая наказать персов, вступил в Азию, вызванный на то вами. Вы помогли Перинфу, который оскорбил моего отца. Во Фракию, которой мы владели, персидский царь Ох послал войско. Когда был убит мой отец, вы похвалялись в своих письмах, что это дело ваших рук. Ты сам с помощью Багоя убил Арсеса и захватил власть несправедливо и наперекор персидским законам… Ты разослал грекам враждебные послания обо мне, чтобы подтолкнуть их на войну со мной. Ты послал деньги Спарте и другим греческим городам. Ни один город их не принял, кроме Спарты. Твои послы отвратили от меня моих друзей и постарались разрушить мир, который я водворил в Элладе. После этих твоих враждебных действий я пошёл на тебя войной. Ныне я победил сначала твоих полководцев и сатрапов, а теперь и тебя, и твоё войско и владею этой землёй, потому что боги отдали её мне. Твои близкие, которые не пали в бою, находятся под моей защитой, я постоянно забочусь о них. Они со мной не против своей воли, а по доброму согласию. Приди ко мне как к подлинному господину всей Азии. Если же ты боишься, что с тобой обойдутся неподобающим образом, пришли сначала твоих людей, чтобы ты мог убедиться в своей безопасности. Если ты появишься передо мной, ты получишь мать, супругу, детей; всё, чего ни пожелаешь, если у меня попросишь, будет тебе дано. В дальнейшем, если ты будешь писать мне, обращайся ко мне как к своему господину. Если ты так не сделаешь, я накажу тебя. Если же ты хочешь оспаривать у меня царство, то стой и сражайся за него, а не беги, ибо, где бы ты ни был, я найду тебя» [48, с. 138 - 140].
Перинф или Гераклея – город на северном побережье Пропонтиды (Мраморное море); в Персии сатрапами называли наместников.
Комментарии письма Александра, сделанные Шахермайром, мы опускаем.
О переписке Великого царя с будущим Александром Великим Шахермайр далее пишет: «Когда пришло первое письмо Дария, и Александр открыто признался в своих далеко идущих намерениях, в своих притязаниях на всю Азию, на само достоинство Великого царя, его соратники объяснили заносчивость Александра охватившим его чувством ожесточения, вызванным высокомерной формой и недостаточной любезностью письма перса. То, что Дарий предложил подачку в 10 000 талантов и территорию до реки Галис, возмутило не одного Александра. Весь лагерь разделял его возмущение» [48, с. 141].
В.С. Сергеев по этому поводу сообщает, что жена, мать и дочь Дария были отпущены на свободу за колоссальный выкуп в 10 тысяч талантов [смотри: 4, с. 286].
Финикийские города Мараф, Библ, Сидон поспешили сдаться победителю ненавистной персидской державы. Город Тир на неприступном острове считал себя в полной безопасности и надеялся на сохранение независимости.
«На пути... {к Тиру}... {Александра} приветствовала депутация богатейших и знатнейших граждан Тира с сыном князя Адземилка во главе: они объявили, что тирийцы готовы исполнить всё, чего потребует Александр. Царь поблагодарил их и похвалил их город; он думает, - сказал он, - прибыть в Тир, чтобы принести торжественную жертву в храме тирийского Геракла. Как раз этого-то и не хотели тирийцы...» [12, с. 17857-17858].
Второе письмо Дария попало к Александру во время осады Тира. Из труда Каллисфена мы знаем, что как раз в это время в лагере македонян скончалась при родах супруга Великого царя Статира.
«Александр искренне скорбел о её смерти, хотя никогда не видел её лица» [смотри: 48, с. 141].
Мы не знаем, как обращался к Александру Дарий во втором письме.
«Он считал, что Александр запросил много, чтобы потом умерить свои требования. То, что македоняне не стали его преследовать, повернули к Финикии и осадили Тир, … как будто подтверждало это предположение».
Во втором письме Дарий предложил Александру грандиозный план: поделить с ним царский трон, уступая при этом Александру Малую Азию (до Евфрата), Сирию и Египет. Для укрепления такого союза Дарий готов был отдать Александру в жёны дочь. Предложения Дария были в русле притязаний ещё Филиппа II. Дарий продемонстрировал Александру мудрость, готовность к разумному компромиссу и, по существу, выступил как единомышленник Филиппа II. И это не могли не увидеть македоняне и, прежде всего, седой Парменион, верный приверженец идей Филиппа. На совете он так и заявил: «Если бы я был Александром, то принял бы предложение», на что последовал ответ гордого царя: «Я поступил бы так же, если бы был Парменионом» [смотри: 48, с. 141 - 142].
Александр отверг предложение Дария и остался непонятым своим окружением. После этого в лагере македонян уже навсегда поселился дух напряжённого ожидания: Что же ещё желает царь? Какова же цель его кампании?
Постепенно царь лишил Пармениона его влияния на армию и сумел отстранить родственников и друзей Пармениона с ведущих постов в армии: брат Пармениона Асандр остался в Лидии, Гегелох был послан на Геллеспонт, Никанор и Филота ещё сохраняли своё положение, но их в важных делах Александр заменял Кратером и Пердиккой. Ответственные задания Александр стал поручать своим старым друзьям: Гефестиону, например, образовать Сидонское царство, Эригию – командование всадниками союзников, Лаомедону – управление делами военнопленных.
«Относительно Тира у Александра были свои планы: считая себя отпрыском Геракла, он хотел в знак благодарности принести жертву богу города – знаменитому тирскому Гераклу. На самом деле этого местного бога звали Мелькартом, но уже с древних времён его идентифицировали с Гераклом» [48, с. 133].
Жители семитского Тира попытались вступить с Александром в переговоры и осмелились предложить ему нейтралитет. Разгневанный Александр принял решение покорить город. В начале января 332 года до н. э. македоняне начали строить дамбу длиной в 1,5 км от материка до острова, где располагался Тир. Из-за отсутствия кораблей Александр думал использовать насыпанную войском дамбу для штурма крепости.
«Рассказывают, что сам Александр наполнил первую корзину зeмлёй и принёс её, после чего македоняне с громкими криками восторга принялись за эту трудную работу» [12, с. 18072, примеч. 140].
Весной жителям Тира удалось почти полностью разрушить насыпанную македонянами дамбу. Город был взят только после окончания Эгейской войны, когда в распоряжении Александра оказались кипрская и финикийская эскадры.
«Теперь благочестивый царь мог выполнить свой замысел – принести в жертву своему предку Гераклу лучшую осадную машину и лучший корабль».
Жители Тира сумели переправить в Карфаген (город-государство на северном побережье Африки) часть женщин и детей. Некоторые вельможи и царь Тира Адземилк вместе с карфагенскими посланниками спрятались в святилище Мелькарта (в храме Геракла) и поэтому были помилованы Александром.
«Остальных жителей продали в рабство, а способных носить оружие распяли на крестах, поставленных вдоль всего побережья. Длившаяся семь месяцев война была триумфом новейшей для того времени техники. Завершилась она триумфом жестокости» [смотри: 48, с. 135 - 136].
Почему так жестоко поступил Александр с жителями Тира? Возможный ответ содержится в следующих строках: «Во время осады Тира греко-македонскими войсками финикийцы совершили человеческие жертвоприношения: на стенах города были зарезаны в качестве жертв богам иноплеменники – македонские военнопленные» [смотри: 5, т. I, с. 389 - 390].
«Тир сделался сборным пунктом македонских войск на этом берегу и, как мы можем заключить, одною из постоянных станций флота» [12, с. 17878].
«В облике Александра стала постепенно проявляться двойственность. С одной стороны, люди видели ослепительного героя, обворожительного в кругу друзей, прекрасного предводителя армии, заботливого отца воинов, а с другой – грозного, вспыльчивого, мрачного царя, сеющего ужас вокруг себя» [смотри: 48, с. 144].
«Первое время Александр сам весело смеялся со своими друзьями над нелепым утверждением, что он бессмертный и всемогущий бог. Однако, по мере того как множились его успехи, заложенные в его характере гордость и самонадеянность, усиленные вдобавок всеобщей лестью, привели к тому, что он и вправду уверовал в то, что ему помогают боги и никакие препятствия не в силах его остановить» [21, с. 202].
Во время осады Тира Александр потребовал от иерусалимского первосвященника Иаддуя поставок продовольствия для своих воинов, в ответ обещал покровительство. Но первосвященник молчал. Он ещё не понял, что с властью персов покончено [19, с. 202].
После покорения Тира Александру пришлось два месяца [с сентября 332 г. до н. э.] осаждать крепость Газу. Войску пришлось насыпать вокруг крепости огромные земляные валы, чтобы применить стенобитные машины, уже применявшиеся при осаде Тира. В итоге город был взят штурмом. Во время одной из вылазок осаждённых Александр был ранен в плечо стрелой, пробившей щит и панцирь.
«В руки победителя попала богатая добыча, состоявшая, главным образом из арабских пряностей, складочным пунктом которых была Газа. Александр перевёл в город население филистимских и арабских местечек; постоянный гарнизон превратил его в военный сборный пункт, бывший одинаково важным для Сирии и для Египта.
По иудейским преданиям, после падения Газы Александр предпринял поход в пределы иудейской и самаритянской земли; вблизи Иерусалима, - так рассказывают они, - вышли ему навстречу первосвященник с левитами и множеством народа в праздничном облачении и приветствовали его как того, о котором написано в их священных книгах, что он сломит владычество персов. Царь отнёсся к ним с полной благосклонностью, оставил им их законы, на каждый седьмой год даровал им свободу от податей и принёс также, под руководством первосвященника, торжественную жертву в храме Иеговы. Существуют ещё и другие, противоречащие этому рассказы» [12, с. 17884].
«Военные успехи Александра для евреев были неожиданными. Они давно свыклись с мыслью о всемогуществе персов, жили в полной уверенности, что нет такой силы, которая могла бы уничтожить Персидскую державу. Всего несколько лет назад Артаксеркс III {358 - 338 гг. до н. э.} одержал ряд побед в Сирии, вернул себе ранее утраченный Египет. Известие о поражении Дария обескуражило евреев в Иудее. Они не знали, что делать. Решили подождать, никак не проявляя своего отношения к происходящему. Внешне они сохраняли верность персидскому царю – боялись возмездия, если успехи греков окажутся кратковременными» [19, с. 202].
«Осенью 332 года до н. э. Александр подошёл к Иерусалиму. Взволнованный Иаддуй во главе большой процессии идёт навстречу, чтобы заявить о смирении народа. Император приветствует облачённого в торжественное одеяние первосвященника, затем входит в город, посещает Храм, чтобы принести жертву еврейскому богу. Уважение к чужим богам в характере Александра. Так он демонстрирует великодушие покорённым. Позднее, окончательно разгромив Ахеменидов, он принесёт жертвы Мардуку в Вавилоне и Сузах. Иаддуй добивается расположения Александра, прочитав ему то место в Книге пророка Даниила, где предсказано падение персов от рук греков. Воспитанный на греческой мифологии, Александр несомненно оценил полёт фантазии еврейского сочинителя... Александр принял лестное для греков предсказание о падении Персии на свой счёт и отнёсся к евреям милостиво. Он пощадил Иерусалим, разрешил жителям соблюдать свои законы, освободив их от уплаты податей каждый седьмой - «субботний» - год, когда Тора предписывает дать отдых земле и ничего не сеять. Знаком доверия стало то, что еврейских воинов стали принимать на службу в македонскую армию, не заставляя отказываться от собственной религии».
Ниже М. Вольпе пишет: «Сам факт посещения Иерусалима Александром Великим вызывает сомнения, поскольку никто из древних, кроме Иосифа Флавия, об этом не упоминает... Сильным аргументом, заставляющим усомниться в достоверности сведений Иосифа, является то, что написание Книги пророка Даниила, которую Иаддуй якобы читал Александру, исследователи относят к более позднему времени» [19, с. 202 - 203, с. 205 - 206].
«В Киликии, Сирии, Келесирии и Финикии Александр оставляет городам их общинное устройство, но города эти не делаются автономными государствами, подобно греческим городам Малой Азии; их монеты показывают, что они чеканят монету или по поручению царя и под своей ответственностью, или что они имеют право чеканить только царские деньги в пределах введённой Александром монетной системы и по её типу... В 1863 году при перекопке одного сада вблизи Сидона был найден клад в 3000 золотых монет, который не разошёлся по разным местам, подобно находкам 1829 и 1852 годов, но значительная часть его могла быть исследована и определена специалистами. Между описанными таким образом 1531 статором особенно многочисленны были статоры Аки, Сидона и Арада; было несколько киликийских монет; довольно много городов Македонии, Фракии и Фессалии было представлено одним или несколькими типами; монеты из Греции почти совершенно отсутствовали, из Малой Азии были монеты Коса, Клазомен (?), Пергама и Родоса с их собственным чеканом, точно так же были найдены монеты царя Пифагора с кипрского Саламина.
«Эти монеты, - говорит один из отчётов, - почти все были новые; большая часть их, особенно отчеканенные в Сидоне, были ещё грубы, так что казались только что вышедшими из-под станка». Тот факт, что среди этих монет не было найдено ни одной монеты диадохов, принявших в 306 году до н. э. царский титул, а также и то обстоятельство, что три монеты Аки были помечены 23 и 24 годами до н. э., позволило с достоверностью заключить, что этот клад был закопан до 306 года до н. э. и вскоре после 310 года до н. э., следовательно, в такое время, когда монархия Александра и созданное им государственное управление формально ещё продолжали существовать. Весьма замечательно, что среди этого множества золотых монет не нашлось ни одной монеты Тира; это может быть и простым случаем, хотя мы имеем также право предположить, что в первое время после завоевания города его политические права были ограничены более, чем права других финикийских городов. Особенный интерес представляют цифры годов на монетах Аки; соответствующие цифры, от 21 до 76, встречаются на известных ранее монетах Арада; в истории диадохов нам придется говорить о том, что Арад в 258 году до н. э. получил от Селевкидов полную независимость и вместе с этим начал новую эру; следовательно, Арад, как и Ака, начали раньше другую эру по освобождению от персидского ига, и можно только колебаться между тем, вели ли они её от победы при Гранике или от победы при Иссе.
Хотя из монет не видно, чтобы и другие города вели это летоисчисление, но для указанных двух городов последняя победа Александра, очевидно, считалась освобождением и началом новой эры.
Сопротивление Тира и потом Газы на довольно долгое время задержало поход царя в Египет. Только теперь, год спустя после битвы при Иссе, около начала декабря 332 года до н. э. он выступил в поход из-под Газы. Теперь предстояло взять последнюю провинцию персидского царя на Средиземном море, которая, если бы она была верна или находилась бы в верных руках, благодаря своим благоприятным местным условиям могла бы оказать продолжительное сопротивление. Но как мог египетский народ чувствовать готовность биться за дело царя, к которому он был привязан только цепями бессильной и потому вдвойне более ненавистной власти?» [12, с. 17886-17889].
Получив подкрепление греческих наёмников, Александр двинулся в Египет. Войско прошло по побережью Палестины беспрепятственно, так как иудеи уже присягнули новому царю. Палестиной, то есть землёй филистимлян, греки называли восточное побережье Средиземного моря.
«Из всех жителей Ханаана они лучше других знали этот народ, поскольку филистимляне населяли приморские области, куда часто наведывались греческие купцы и путешественники. Со временем Палестиной стали звать весь Ханаан. О евреях греки не знали почти ничего. До них доходили самые невероятные слухи о странных обычаях живущих в горах людей. Евреев считали выходцами из Египта, откуда фараоны якобы изгнали прокажённых, чтобы уберечься от заразы. Потомки этих прокажённых поклоняются ослам и приносят в своём мрачном храме человеческие жерт-вы» [19, с. 201].
Вошёл ли Александр в Иерусалим? Несмотря на известные положительные утверждения, этот вопрос остаётся спорным. Однако доподлинно известно, что не было произведено никаких изменений в положении иудейского храмового государства, входившего в сирийскую сатрапию [смотри: 48, с. 160].
В ноябре 332 года до н. э. Александр достиг столицы страны Мемфиса. Но ещё раньше, когда Александр вступил в Пелусий, Мазак отдал ему в руки Египет: наместник персидского царя вместо того, чтобы нанять для защиты страны высадившихся на берег греческих наёмников под командой Аминты, приказал перебить их. Все египетские города сдавались Александру без всяких колебаний. Когда Александр прибыл в Мемфис, навстречу ему вышел сам Мазак, чтобы передать страну, войско и казну [смотри: 48, с. 146].
Египтяне никогда не видели в эллинах врагов и, хотя Александр был македонянином, они рассчитывали, и не без оснований, на расширение торговли зерном и прочими товарами. Поэтому египетские жрецы охотно сделали для македонского царя то, что для персидского делали только по принуждению, - объявили его фараоном. Правда, «почитание фараонов не шло дальше границ Египта. Авторитет Александра с провозглашением его фараоном не вырос ни у греков, ни у македонян» [смотри: 48, с. 152].
«Как другим богам египтян, так и Апису Александр принёс жертву в храме Пта в Мемфисе; он приказал греческим художникам устроить тем музические и гимнастические игры в знак того, что отныне чуждое будет здесь родным, а туземное будет в почёте и у чужеземцев. Уважение, с которым он отнёсся к египетским жрецам, должно было тем более склонить к нему эту касту, чем глубже они были унижены фанатической нетерпимостью персидских чужеземцев. Занятием Египта Александр довершил завоевание берегов Средиземного моря, находившихся под персидским господством. Самая смелая мысль политики Перикла, видевшая в освобождении Египта основу и залог продолжительности морского и торгового господства Афин, была не только осуществлена на деле, но и далеко превзойдена: восточный бассейн Средиземного моря был приобретён для греческого мира, а господство над Египтом открывало ему также и лежавшую близко морскую гавань, откуда вели морские пути в Эфиопию и страну чудес - Индию. Обладание Египтом открывало громадные перспективы.
Первые действия Александра при его выступлении из Мемфиса показали, как он понимал эти перспективы и как он думал их осуществить» [12, с. 17892-17893].
«Сопровождаемый гипаспистами, агемой македонской конницы, агрианами и стрелками, он спустился из Мемфиса по западному рукаву Нила в Каноп и направился оттуда вдоль морского берега в Ракотис, старый пограничный пост Ливии. Это местечко лежало на низменности в восемь миль длиною, которая отделяла от моря воды Мареотийского залива, а в море, в семи стадиях от берега, лежал остров Фарос, известный приют тюленей гомеровых песен. Царь понял, какие громадные удобства представил берег между Мареотидой и морем для основания города, а залив - для устройства обширной и защищённой от всякого ветра гавани. Он сам, как рассказывают, хотел тотчас же начертить своему архитектору Динократу план города, улицы и рынки, положение храмов греческих богов и египетской Изиды. Так как под руками в эту минуту не было ничего другого, то он приказал своим македонянам насыпать на землю зерно и провести линии плана, на который со всех сторон налетело есть зерно несчётное множество птиц, - знамение, которое мудрый Аристандр истолковал как будущее благосостояние и обширную торговлю города. Известно, каким необыкновенным образом оправдалось это предсказание и мысль царя; население города росло с поразительной быстротой, его торговля скоро связала западный мир со вновь открытой Индией, он сделался центром греческой жизни следующих столетий, приютом стекавшейся с Востока и Запада мировой образованности и литературы, самым славным и прочным памятником своего великого основателя» [12, с. 17893-17894].
Совершённое позднее паломничество Александра в Сиву, к оазису Амона, вызвало больше споров среди позднейших исследователей, чем все другие эпизоды его похода. Что могло побудить Александра к этому? Посещение Сивы Семирамидой или Камбисом, сыном Кира? Едва ли…
«Самым важным для Александра (по словам греков из Навкратиса) было посещение оазиса Гераклом и Персеем, которые были его предками. Ещё в юности царь стал подражать Гераклу и сохранил свою приверженность к нему до конца жизни, так что стал считать соперничество с Гераклом своей целью» [48, с. 151].
Геракл приходился Зевсу, царю богов и людей, сыном от смертной женщины Алкмены. Некоторые считали, что настоящее имя Геракла Алкид; прозвище Геракл было дано ему Дельфийским оракулом и означает: «совершающий подвиги из-за гонений Геры» (повелительницы сил природы, сестры и супруги Зевса) [смотри: 42, т. I, с. 277 - 282].
Вместе с тем «прежде всего Александр считал своим покровителем Зевса»... Видимо, он знал и то, что Амона (египтяне и греки) отождествляли с богом Солнца Ра и с Зевсом, а пророчества Амона греки почитали больше всего [смотри: 48, с. 152 - 153].
«В... храм {Амона} в пустыне и решил отправиться македонский царь, чтобы вопросить великого бога о великих вещах. Но о чём же он должен был спрашивать? Его македоняне рассказывали чудесные истории из старых времён; принятые тогда немногими на веру, осмеиваемые многими, известные всем, они получили новый толчок при этом походе. Припоминались ночные оргии, которые праздновала Олимпиада в горах своей родины; было известно об её чародействах, ради которых она оттолкнула от себя царя Филиппа; однажды он подстерёг её в её спальном покое и увидел на груди её дракона; верные люди, посланные им в Дельфы, принесли ему ответ бога: пусть он принесет жертву Аммону Зевесу и чтит его превыше всех богов. Думали, что и Геракл был сыном смертной матери; утверждали, что Олимпиада открыла сыну тайну его рождения при его выступлении к Геллеспонту. Другие держались того мнения, что царь желает спросить у бога совета о своём дальнейшем походе, как сделал Геракл, прежде чем выступить против исполина Антея, и Персей, прежде чем предпринять поездку к Горгонам; оба они предки царя, и их примеру он охотно подражает. Чего он желал в действительности, не узнал никто: только немного войска должно было следовать за ним» [12, с. 17908-17909].
Шахермайр пишет: «В Сиве Александр надеялся приобрести нового отца, который обладал бы большим могуществом, чем Филипп... Царь, безусловно, страдал от измены заветам Филиппа, страдал даже больше, чем приверженцы старо-македонских традиций. Чтобы избавиться от душевной муки, он обратился к Зевсу – Амону, в первую очередь надеясь получить прощение за неверность по отношению к отцу. Ему надо было, чтобы приближённые признали божественность его власти, но, прежде всего, чтобы Амон дал ему возможность до конца уверовать в самого себя, облегчить этим грекам и македонянам веру в его гений и заставить их безоговорочно повиноваться ему» [48, с. 153].
Напомним читателю о египетских корнях Александра (о Нектанебе). Если Александр знал, либо догадывался о тайнах, связанных с его происхождением, то прояснение этих тайн вполне могло быть решающим фактором визита в оазис. Во время пребывания в храме Амона ключевым моментом для Александра было общение «один на один» с многознающим жрецом.
Церемония признания богом Амоном Александра своим сыном прошла в соответствии с ритуалом.
«Когда жрецы храма Аммона приветствовали Александра сыном Аммона-Ра, Зевса-Гелиоса, то они сделали это с полной искренностью своих религиозных убеждений и глубокой символики, в которую они заключили своё учение о богах. Александр, как рассказывают, со вниманием выслушал обяснения жреца Псаммона, «философа», о том, что каждый человек управляется богом (Basiledotai ypye od), так как в каждом господствующее и могущественное начало божественно: Александр отвечал ему, что бог (tdn yedn) есть, конечно, общий отец всех людей, но что лучших людей он избирает своими любимыми детьми» [12, с. 17917].
«Уже как сын бога Александр вошёл внутрь храма, в святая святых, и получил право задать вопросы в присутствии только бога и жреца. О двух вопросах он {потом} рассказывал особенно охотно: они касались господства над миром и наказания убийц Филиппа» [48, с. 155].
Шахермайр совершенно справедливо отмечает: «эпохальное значение прорицания Амона заключалось не в его влиянии на окружение Александра, а в воздействии на самого царя. Если до сих пор Александр ещё ощущал некоторую неуверенность, то теперь он был убеждён в справедливости своих дел» [48, с. 157].
«Когда-то ... {Александр} написал матери о посещении святилища Амона и обещал рассказать ей с глазу на глаз о тайне своего рождения» [48, с. 310].
Но он уже больше никогда не увидел родины.
Олимпиада, мать Александра, утверждала, будто отцом её сына является божество. По сообщениям некоторых античных авторов, она родила Александра от змея [смотри: 23, с. 665, с. 668].
«По своём возвращении в Мемфис Александр нашел многочисленные посольства из греческих земель, из которых ни одно не возвратилось на родину, не будучи милостиво выслушанным и не достигнув возможного исполнения своих поручений. Вместе с ними прибыли новые войска, состоявшие из четырехсот греческих наёмников под начальством Менида и пятисот фракийских всадников под начальством Асклепиодора и, как кажется, ещё нескольких тысяч пехотинцев, которые тотчас же были присоединены к составу войска, уже приготовлявшегося к выступлению... Главный надзор за всеми чисто египетскими округами был поручен сначала двум, а потом одному египтянину, а надзор за ливийскими округами - греку; правитель арабских округов Клеомен, грек из Навкратиса в Египте, знавший язык и обычаи страны, получил в то же время приказ принимать от номархов всех округов собираемую ими дань, и ему также был поручен главный надзор за постройкой города Александрии...
После этих мер, после целого ряда производств в армии, после новых празднеств в Мемфисе и торжественного жертвоприношения Зевсу царь Александр весною 331 года до н. э. выступил в Финикию, в одно время с ним в гавань Тира прибыл и флот. Короткое время, проведённое здесь царём, прошло среди больших и роскошных празднеств по греческому обычаю. После жертвоприношения в храме Геракла в войске были устроены всевозможные игры; для придачи блеска этим дням были приглашены знаменитейшие актёры греческих городов; и кипрские цари, доставлявшие и украшавшие хоры по греческому обычаю, соревновались в роскоши и вкусе друг с другом. Затем в гавань города пришла афинская тетрера Паралия, которая всегда посылалась только по священным или особо важным делам; прибывшие на ней послы явились пожелать царю счастья и уверить его в нерушимой верности их родного города - внимание, на которое Александр отвечал освобождением взятых в плен при Гранике афинян... Наконец, управление финансами было устроено таким образом, что общая касса, бывшая до сих пор соединённой с военной кассой, была отделена от неё и, подобно тому, как это уже было сделано для Египта, были устроены особые главные кассы для Сирии и для Малой Азии до Тавра. В сатрапиях к западу от Тавра эту должность получил Филоксен, в сирийских землях, включая сюда финикийские города, - Койран, заведование же военной кассой было отдано раскаявшемуся Гарпалу, которому царь из прежней дружбы или из политических расчётов простил его вину.
Тогда, наконец, войско выступило из Тира и двинулось к Евфрату, по большой военной дороге вниз по течению Оронта, усиленное, вероятно, на пути подкреплениями из гарнизонов Малой Азии, в составе приблизительно 40 000 человек пехоты и 7 000 всадников; оно достигло в начале августа Фалсака, обыкновенного места переправы... Александр приказал немедленно закончить постройку обоих мостов и переправил своё войско на восточный берег Евфрата. Предполагая даже, что персидское войско стояло готовым к битве и к защите столицы в равнине Вавилона, где оно собралось, он не должен был, как семьдесят лет тому назад, избирать пути вдоль Евфрата, который они тогда избрали. Пустыни, по которым он ведёт, были бы при летнем зное вдвойне утомительными, и прокормление такого значительного войска представило бы величайшие трудности. Он избрал большую северную дорогу, идущую в северо-восточном направлении Ниневии по более прохладной и богатой пастбищами холмистой местности, которую македоняне потом назвали Мигдонией, к Тигру и затем по левому берегу реки в равнину Вавилона... Войска начали переходить вброд крайне быструю реку; с величайшим трудом, но без всяких потерь они достигли восточного берега {Тигра}. Александр дал один день отдыха своим утомлённым войскам; они стали лагерем вдоль гористых берегов реки.
Это было 20 сентября {331 г. до н. э.}. Наступил вечер, первая ночная стража выступила на свои посты по реке и на горах; луна освещала окрестности, казавшиеся многим похожими на горы Македонии; вдруг свет полной Луны начал затемняться; скоро диск яркого светила оделся полным мраком. Это казалось важным знамением богов; полные тревоги вышли воины из своих шатров; многие боялись того, что боги разгневаны; другие вспомнили, что, когда Ксеркс выступил против Греции, то его маги объяснили виденное им в Сардах солнечное затмение таким образом, что Солнце есть светило греков, а Луна - персов; теперь боги скрывали светило персов, в знак их скорой гибели. Самому царю сведущий в знамениях Аристандр объяснил, что это событие предвещает ему успех и что ещё в этом месяце он даст сражение. Тогда Александр принес жертву Луне, Солнцу и Земле, но и жертвенные приметы обещали победу. С наступлением утра войско выступило, чтобы встретиться с войском персов» [12, с. 17917-17924].
«Мы» не будем пересказывать описание дальнейших событий персидского похода Александра, завершившегося крушением государства Ахеменидов. Обратим внимание Читателя снова только на некоторые эпизоды кампании.
Судьба персидской державы и самого Дария решилась в последний день сентября (или в октябре) 331 года до н. э. на восточном берегу реки Тигра (Месопотамия), недалеко от развалин древней ассирийской столицы Ниневии, у деревушки Гавгамелы. Дарий III сам выбрал это равнинное место для поля сражения с двигающейся на восток армией Александра Македонского.
«В этой битве особенно ярко проявилась наиболее характерная черта Александра – любовь к риску: нависшая угроза {захвата персами обоза македонян} заставила бы более осторожного полководца направить часть сил на помощь Пармениону – без обоза македонская армия не смогла бы продержаться во вражеской стране. Но Александр не хотел отвлекать ни одного солдата от задуманного им решающего удара.
- Сейчас не время думать об обозе, - отвечал он Пармениону. – Если мы погибнем, обоз нам уже не понадобится; если победим, тем более нечего бояться. Вместо своего обоза мы захватим неприятельский.
С этими словами Александр приказал подать свои доспехи и стал готовиться к бою. Поверх плотной шерстяной рубахи царь надел двойной холщовый панцирь, захваченный им при Иссе. Шлем Александра был железным, но тонкой работы и сиял, как будто был сделан из серебра. К шлему был прикреплён металлический воротник, украшенный драгоценными камнями. Но самым ценным в вооружении царя был меч, замечательной закалки и лёгкости. Этот меч ему подарил царь острова Кипра {тиран Никокреонт}, и он стал любимым оружием Александра. К царю подвели Буцефала. Обычно Александр пользовался другими лошадьми, так как Буцефалу было уже около 25 лет, и силы его надо было щадить. Но когда предстоял бой, Александр всегда садился на своего любимого коня.
{«При одной атаке, как рассказывают, варвары захватили, между прочим, боевого коня царя, Букефала; царь пригрозил вырезать всё их племя, если они не возвратят лошади, и они поспешно возвратили её. Этот анекдот находится у Курция, Плутарха и т. д.» [12, с. 18111, примеч. 232].}
В этот момент как раз началось выступление и левого крыла персидской армии. Часть всадников, отделившись от общей массы персов, начала обход позиции, где стоял Александр с македонской и фессалийской конницей. Это передвижение создало просвет в рядах противника, и, воспользовавшись этим, Александр немедленно устремился со всеми своими силами в образовавшуюся брешь. Вдалеке Александр увидел самого персидского царя. Дарий стоял на высокой колеснице, окружённый множеством телохранителей, рослых как на подбор всадников в блестящем вооружении. Александр и его отряд в бешеном натиске устремились на царя и его телохранителей. Многие из них бросились бежать, но самые храбрые отчаянно сопротивлялись. На глазах у растерявшегося персидского царя македоняне сталкивали их пиками с коней и добивали мечами. Свалка была такая, что Дарию даже не удалось повернуть колесницу, так как трупы лежали под самыми колёсами. Казалось, ещё немного, и Александр, сражавшийся в первых рядах, сможет достать противника мечом. Смертельный ужас охватил Дария, и, вскочив на коня одного из своих телохранителей, персидский царь ускакал с поля сражения. Заметив исчезновение главнокомандующего, персы стали искать спасение в бегстве» [21, с. 204 - 206].
Ближайшими целями Александра стали Вавилон и Сузы – крупнейшие центры Персидской державы [смотри: 48, с. 162].
По Плутарху, после битвы при Гавгамелах Александра провозгласили «царём Азии». Как пишет Шахермайр, «это могло быть сделано только македонским войсковым собранием, что придавало ему значение государственно-правового акта». И дальше Шахермайр делает вывод: «Итак, войсковое собрание, провозгласив Александра «царём Азии», так же слепо подчинилось желаниям Александра, как вскоре и его действиям, направленным против Филоты и убитого Александром Клита. С помощью войскового собрания Александр в последующие четыре года полностью подавил сопротивление командных лиц. Только в Индии и на обратном пути из Индии воинам стало по-настоящему ясно, что за решение они приняли в своём упоении победой» [48, с. 168 - 169].
Недовольство македонских воинов выльется потом в открытый бунт, названный историками «мятежом в Описе».
«Войско всё ближе подходило к Вавилону. Александр был готов к сопротивлению, однако вскоре выяснилось, что Мазей, народ и жрецы больше думали о торжественном приёме противника, чем о битве с ним. Войско Александра шло ещё принятым на боевом марше строем, когда Мазей вместе со своими сыновьями приблизился, чтобы присягнуть повелителю. Для Александра это было большим успехом, так как он теперь сам жаждал умиротворения. Кроме того, присяга персов означала не что иное, как признание его «царём Азии» и «Великим царём»...
Когда Александр достиг священного Вавилона, у него создалось впечатление, что Восток открывает ему свои объятия. Праздничные толпы стремились навстречу войску, люди взобрались на стены и крыши города, готовые приветствовать нового царя. Цветы и венки украшали улицу, по которой войско вступило в город, у серебряных алтарей горел священный огонь и курился фимиам, звучали хоры жрецов.
Халдейские жрецы вышли навстречу Александру и поднесли ему дары, а комендант крепости прославлял его так, словно он был победителем милостью Ахурамазды {«господа премудрого», верховного божества зороастрийского и ахеменидского пантеонов}. Александр как триумфатор въехал в город на своей колеснице. Толпы народа устремились навстречу, а когда войско вошло в город, последовали за ним через огромные ворота Иштар {«владычицы богов»} по самой красивой улице к величественной царской резиденции.
Македоняне видели немало городов, но ни один из них не мог сравниться с Вавилоном. Этот восточный город, свидетель величия Вавилона времён Навуходоносора, был овеян традициями былой славы и старинной культуры. Подобно Риму, возвышался этот вечный город Востока. Мощь стен, окружавших его, необозримый лабиринт царского дворца, роскошь святилищ и храмов, могучие причалы и мост через Евфрат, знаменитые висячие сады, кирпичная громада ступенчатой башни Этеменанки – всё это вызывало изумление пришельцев и делало в их глазах Вавилон городом-чудом...
И здесь, как в Египте, ... {Александр} привлёк на свою сторону жречество и получил от него новые титулы... Александр пообещал им восстановить разрушенные персами храмы, в первую очередь Этеменанки.
Этеменанки, буквально «храм краеугольного камня небес и земли» - название примыкавшей к главному святилищу Вавилона семиэтажной башни-зиккурата, которую Библия называет Вавилонской башней.
Вавилон был дважды взят ассирийским царём Синаххерибом [правил с 702 по 689 гг. до н. э.]. После второго захвата царь приказал вывезти статую бога Мардука в Ассирию, а город снести с лица земли. Жители Вавилона были частью казнены, а частью выселены в различные области Ассирийской державы. Конец жизни Синаххериб провёл в Ниневии, благоустройству которой он уделил много внимания. Своим наследником и правителем Вавилонии Синаххериб назначил Асархаддона (Ашшурахиддина), своего сына от сириянки. Это назначение вызвало, повидимому, недовольство в придворных кругах, в результате чего двое других сыновей Синаххериба организовали заговор. Синаххериб был убит в храме в январе 680 года до н. э. Асархаддон [680 - 669 гг. до н. э.] сумел справиться с мятежными братьями (после поражения они обратились в бегство) и вступил на престол. Он немедленно приступил к восстановлению Вавилона. Город был отстроен, благодаря тому, что к строительной повинности были привлечены массы податного населения. При этом наново была сооружена и храмовая башня Этеменанки при святилище Мардука. Её восстановлением руководил ассирийский зодчий Арадаххешу. Многие города Вавилонии получили опять свои привилегии, отнятые у них Синаххерибом [смотри: 5, т. I, с. 551 - 552]}.
«Библейская легенда, согласно которой бог наказал людей за дерзкую попытку построить башню «высотой до неба» тем, что создал различие в языках, содержит осуждение пленёнными иудеями строительных работ в храмах, которые производились Навуходоносором II. В этой легенде содержится также попытка по-своему объяснить существовавшее уже тогда многоязычие населения этого важнейшего экономического, политического и культурного центра Ближнего Востока {«вавилонское столпотворение»}» [5, т. I, с. 568].
«По указанию жрецов Александр совершил царские жертвоприношения. Благодаря этому Александр в нарушение обычая, ещё до весны, когда праздновался Новый год, был провозглашён правителем Вавилона...
Теперь Александр стал называться, как некогда Навуходоносор, «царём Всего», «царём четырёх стран света», то есть был объявлен, как он того и желал, властителем мира. В этом он усмотрел подтверждение – правда, пока лишь местное – полученного им от Амона предсказания о владычестве над миром. Только божеских почестей не получил Александр в Вавилоне, ибо в те времена в Передней Азии традиция хотя и приписывала царям божескую мощь, но никогда не отождествляла их с богами. Однако и этого хватало для поддержания абсолютного авторитета Александра. Со стороны азиатов он не нуждался в божеских почестях...
Царь предоставил лицу восточного происхождения право осуществлять гражданское управление, дав ему титул сатрапа. Однако таким правителем не стал никто из вавилонян; сатрапом Вавилона Александр сделал перса Мазея. Он стал теперь назначать на высшие должности перешедших на его сторону персов и использовать их так  же, как это делал Дарий... Вместо прежнего лозунга македонян – освобождения от персидского гнёта – теперь была выдвинута идея о совместном господстве македонян и персов на Востоке.
Александр пошёл ещё дальше – назначил сатрапом Сирии Бесса (по всей видимости, перса); сатрапом Армении, которую ещё предстояло завоевать, был назначен тоже перс Мифрен, некогда сдавший царю крепость в Сардах {а пока Александр сделал Мифрена своим советником [смотри: 48, с. 113]}. Мазей же был помимо этого удостоен совершенно особой чести: он сохранил право, которого были теперь лишены все остальные сатрапы, а именно -- чеканить собственную монету...
Царь в значительной мере препоручил управление Египтом грекам, Вавилония же и Запад были предоставлены прежде всего македонянам. Более месяца Александр отдыхал и наслаждался властью в Вавилоне» [48, с. 170 - 172].
«Произвела ли на персов впечатление победа Александра или трусость Дария, сказать трудно, но, во всяком случае, Сузы сдались сразу. Предполагали даже, что сам Великий царь распорядился о передаче Александру города и его сокровищ... Тамошний сатрап выслал навстречу царю своего сына и был милостиво оставлен на своём посту. К нему также был приставлен македонский стратег. Комендантом крепости был назначен один из приближённых Александра, под командой которого осталась тысяча македонских ветеранов. Столь большие предосторожности объясняются тем, что в Сузах находилась значительная часть государственной казны... Здесь также были захвачены бесчисленные сокровища дворца, среди которых находилось и немало предметов из добычи, завоёванной персами во время греко-персидских войн. Статуи Гармодия и Аристогитона {убийц старшего сына афинского тирана Писистрата}, похищенные некогда из Афин, Александр немедленно отослал обратно» [48, с. 170, с. 172].
Посколько статуи были сделаны из меди, то, с меркантильной точки зрения, не представляли ценности; этот жест Александра, вернее всего, имел политические мотивы.
«По Курцию и Диодору, Александр останавливается со своими войсками на равнине Ситакены по дороге в Сузы, чтобы дать им время оправиться от излишеств и пьянства, которое чуть было не погубило войска в Вавилоне. Оставалось только не очень много времени, если главная армия желала пройти в двадцать дней расстояние в шестьдесят миль» [12, с. 18095, примеч. 189].
«Относительно количества захваченных Александром драгоценных металлов мы располагаем многочисленными, но противоречивыми сведениями. Для Суз эти данные колеблются между 40 000 и 50 000 талантов» [48, с. 178].   
«По словам Диодора..., некоторые писатели рассказывали, что Абулит получил от Дария приказ сдаться с сокровищами Суз македонянам, чтобы задержать Александра и дать ему самому таким образом выиграть время для бегства и для новых вооружений; это была бы странная военная хитрость» [12, с. 18095. примеч. 188].
По другому источнику, в одних только Сузах, {одной из летних резиденций персидских царей}, Александр захватил, по преданию, 50 тысяч серебряных талантов (около 75 млн. руб. {советские рубли 30 – 40–х годов прошлого века, обеспеченные золотом})» [смотри: 4, с. 287].
С юных лет Александр привык видеть свою казну почти всегда пустой, а теперь он представлял собой самую могущественную в финансовом отношении державу мира. И большая часть принадлежащего ему золота и серебра могла быть в любую минуту в его полном распоряжении...
В Сузах Александр провёл символическую церемонию – воссел на трон Ахеменидов. Тем самым он закрепил своё право, притязание на которое выразил, бросив некогда копьё на азиатский берег Геллеспонта {в самом начале персидского похода}...
Выступая в Персиду, Александр оставил в Сузах семью Дария и его свиту, которые попали в его руки ещё в Дамаске. Примерно в это же время Александр получил известие о победе, одержанной Антипатром в конце лета 331 года до н. э. под Мегалополем над энергичным царём Спарты Агисом III. С этой победой рушились планы врагов воспользоваться победоносным маршем Александра на Восток, чтобы нанести удар на Западе [смотри: 48, с. 172 - 173].
В конце 331 года до н. э. македонское войско горными проходами переправилось в Персиду – родину персов. Персида или Персия – название древнего Ирана.
По пути в жестоких боях Александр покорил горное племя уксиев, которое живя в самом центре Персидского государства, не только сохранило полную независимость, но и требовало дань (и даже получало её) с самого Великого царя Дария, когда ему случалось двигаться по дороге из Суз в Персеполь. В Персиде Александр разгромил персидское войско, которым командовал выросший в Македонии Ариобарзан. С несколькими спутниками Ариобарзан бежал в горы.
Персеполь Александр захватил после нескольких быстрых переходов.
Это была одна из столиц государства Ахеменидов (одна из резиденций Великого царя Дария). Город был сооружён в VI – V веках до н. э. Главной частью комплекса Персеполя являлись два парадных приёмных зала: так называемая Большая ападана с лестницами, на рельефах которых были изображены подвластные царю народы, и зал Ста колонн. Их стены были сделаны из сырца, перекрытия из дерева (ливанского кедра), колонны с капителями с изображениями быков – из камня.
Местный персидский правитель завоевал благосклонность царя тем, что передал Александру всё имущество. В городе Персеполе также находились царские дворцы и гробницы предшественников Дария. В подвалах дворцов в течение столетий накапливались богатства, отбиравшиеся персами у покорённых народов. Теперь все эти сокровища достались Александру. Тем, кто попытался разграбить дворцы до прихода Александра, пришлось за это расплачиваться. Царь отдал город на разграбление своим воинам.
Добыча Александра и его войска была велика. Только чеканной монеты в Персеполе, а также во дворце в Сузах Александр захватил несколько тысяч тонн. Чтобы вывезти остальные драгоценности, потребовалось десять тысяч пар мулов и пять тысяч верблюдов…
То, что Александр дал волю своему гневу, объясняется не только его стремлением отомстить и проучить персов. Персеполь, в отличие от Вавилона и Суз, не нужен был Александру в его будущем государстве [смотри: 21, с. 206 - 207; 48, с. 173 - 175].
В других источниках сообщается, что в городе Персеполе македонянам досталось 120 тыс. талантов. «Для вывоза такого количества сокровищ потребовалась тысяча пар мулов и три тысячи повозок» [смотри: 4, с. 287].
Даже если древние литературные источники преувеличивают трофеи Александра, всё равно: его добыча была огромна.
«Александр Великий, человек сумасбродный и не замышлявший ничего такого, что не казалось бы грандиозным, предложил кому-то в подарок город. Когда тот, кому было сделано это предложение, - соразмерив с ним самого себя, - испугался зависти к такому дару и говорил, что ему неприлично такое богатство, Александр отвечал: «Я ищу не того, что прилично тебе принять, но того, что мне прилично дать». Речь эта, повидимому, великодушная и достойная царя, на самом деле - в высшей степени безрассудна, потому что ничего само по себе не бывает для кого-либо неприличным» (Сенека: Римские стоики) [12, с. 13737-13738].
«Безудержная щедрость Александра, его пренебрежительное отношение к богатствам, которые ему никогда не приходилось добывать долгим и терпеливым трудом, приняли теперь поистине исключительные размеры», … крупные подарки Александр делал своим друзьям и приближённым. Когда об этом узнала его мать Олимпиада, она написала сыну: «Раньше, когда ты ещё не был богат, ты приобретал друзей, делая подарки. Теперь же твои подарки столь огромны, что они ставят людей на один уровень с царями: вместо того, чтобы приобретать друзей, ты множишь соперников».
Тщеславие не позволило Александру послушаться совета матери. Она была единственным человеком, упрёки которого Александр выслушивал без гнева, но и ей не позволял царь вмешиваться в свои дела» [смотри: 21, с. 207].
В Персеполе произошло символическое отмщение персам за греков (опустошение Греции Ксерксом в 480 г. до н. э.), вавилонян, египтян, за все подвластные им народы и даже за самих иранцев. Речь идёт о вызвавшем потом много споров поджоге царских дворцов Александром.
«По официальной версии… существовал хорошо обдуманный план завершить «войну отмщения» каким-либо символическим актом. Клитарх и многие другие авторы рассказывают об этом иначе: пожар якобы произошёл во время одной из пьяных пирушек... Когда пламя, быстро распространяясь, стало охватывать один дворец за другим, Александр распорядился потушить пожар, но сделать это было уже невозможно…
{Некоторые строительные конструкции дворцов, в частности, перекрытия и обшивка стен были сделаны из дерева – знаменитого ливанского кедра.}
{«Арриан... говорит, что Парменион старался воспрепятствовать пожару. Он и от себя... порицает Александра за этот поступок» [12, с. 18103, примеч. 211].}
Запланирован ли этот пожар заранее или возник спонтанно, во всяком случае, он был грандиозен, почти символичен и завершил собой целую эпоху» [48, с. 175].
  Сгоревший и разрушенный город был совершенно заброшен к III веку до н. э.
«В Персеполе Александр оставил значительный контингент македонского войска... Сатрап соседней Кармании уведомил его о своей покорности и был утверждён в прежней должности. Здесь Александру также досталась богатая добыча в виде слитков благородных металлов, которая даже превысила взятую в Сузах. Больше всего взяли в Персеполе, но и в Пасаргадах добыча оказалась весьма значительной...
По сведениям Клитарха, Персеполь дал... 120 000, Пасаргады – 6 000 {талантов}...
С этой второй царской резиденцией Александр поступил более милостиво. Ведь этот город основан великим Киром, и здесь находилась его могила. Александр, по всей видимости, ещё в юности читая «Киропедию» {Ксенофонта}, проникся глубокой симпатией к столь родственному ему великому правителю. Он посетил эту замечательную своей скромностью и простотой усыпальницу и распорядился об уходе за ней...
Последний центр персидской державы {мидийская столица Экбатаны (близ современного Хамадана)} досталась Александру без боя...
{Город Экбатаны в Мидии был одной из летних резиденций персидских царей; зиму они проводили в городе Ктесифоне (Вавилон).}
Александр узнал, что Великий царь со всем своим войском отступает к востоку... Александр формально завершил греческую войну. Он распустил контингенты Коринфского союза, отправил домой даже фессалийских всадников и отказался от своего титула стратега-автократора. Цель панэллинского похода была достигнута – месть осуществлена. Персидское царство уничтожено, сам Александр стал царём Азии. Помимо жалованья царь вручил воинам денежные награды. Александр позаботился также об обеспечении тех, кто возвращался домой. Теперь воины из числа отпущенных, но желавшие попрежнему участвовать в походе Александра, включались в подразделения наёмников» [48 с. 176 - 177].
После крупных поражений персы собирали новое войско в Парфии, где находился и сам Дарий. Персидские правители восточных областей во главе с сатрапом Бактрии Бессом, стремившиеся не допустить македонян в свои сатрапии, решились на низложение Дария III. Связав царя, заговорщики решили увезти его в Бактрию и принудить здесь отречься от трона в пользу Бесса.
Известие о том, что Дарий попал в руки Бесса, заставило Александра торопиться. Осуществление планов восточных сатрапов могло надолго затянуть войну. Взяв небольшой отряд всадников, Александр начал преследование бактрийцев, увозивших Дария, … лошади гибли в безводной пустыне, и только 60 человек было с Александром, когда он, наконец, настиг противника [смотри: 21, с. 208 - 209].
Предоставим Шахермайру слово о трагическом конце Великого царя Дария.
«Когда в памятное июльское утро 330 года до н. э. Александр подоспел – уже не для того, чтобы схватить Дария как противника, а чтобы спасти его от насилия со стороны его же приближённых, - он застал царский лагерь полным смятения: брошенные упряжки с поклажей, которую теперь распродавали, растерянная свита царя, позабывшая свой долг, и стенающие женщины. Когда среди этих обломков… Александр стал разыскивать Великого царя и его палачей, убийцы уже исчезли… Смертельно раненого владыку обнаружили, наконец, в повозке, но он умер раньше, чем к нему подвели Александра… Источники рассказывают о глубоком потрясении, которое охватило царя при этом зрелище…
По Плутарху, Александр снял свой плащ и, раскинув его над мёртвым, укрыл его… Царь действовал по естественному побуждению, следуя вдохновению минуты, или, лучше сказать, вдохновение руководило им. Так Александр придал этой и без того великолепной сцене священный дух примирения… Покрытие плащом символизировало не более и не менее как попытку ликвидировать вечное противостояние Востока и Запада…
Александр отправил тело своего предшественника в Персию для торжественного погребения, со всеми царскими почестями в скале персепольской царской усыпальницы. Этот акт милосердия был образцом рыцарства. Не отказав в последних почестях своему врагу, Александр поступил так, как некогда {герои гомеровских поэм} Ахилл с Гектором и Одиссей с Аяксом, то есть как настоящий эллин» [48, с. 182 - 183].
«Дарий {его царский титул - Дарий III Кодоман} не назначил себе преемника, и в глазах большинства Александр стал наследником, которому по праву победителя должно перейти огромное государство. В борьбе с Беcсом Александр выступал теперь не как завоеватель сохранявшихся восточных частей Персидского государства, а как представитель законной власти, стремящейся наказать убийцу предшествующего царя. Та часть населения Персии, которая была верна Дарию, теперь перешла на сторону Александра. Македонский царь смог пополнить свою армию людьми из персидских земель» [21, с. 210].
Армия македонян полагала, что война окончена. Не так думал царь Александр. Источники сохранили его подлинные слова, сказанные им на войсковом собрании: «До сих пор вы были для людей Востока страшным призраком. Если вам здесь ничего не надо и вы хотите только, произведя смятение, уйти домой, они овладеют вами, как женщинами» и «если бы хватило друзей и добровольцев, македоняне подчинили бы мир» [смотри: 48, с. 184 - 185].
Александру снова удалось увлечь войско новыми целями, и поход (теперь уже для покорения Восточного Ирана) продолжился [330 г. до н. э.].
Убийца Великого царя Дария Бесс взял имя Артаксеркса и стал называть Великим царём себя. По характеристике историков, Бесс был человек, «который умел привлекать к себе людей, но не умел их удерживать». «Бесс стал жертвой собственной выжидательной политики». После Гавгамел он так и не смог собраться с силами, хотя времени на это у него было достаточно. Бесс робко надеялся, что Александр обойдёт высокогорную Бактрию стороной. Поэтому, когда летом 329 года до н. э. Александр появился в Бактрии, «он не нашёл ни полководца, ни войска, готовых сразиться с ним; вражеское сопротивление рассеялось само собой». Бесс без боя оставил Бактрию и, перейдя разлившийся Окс (Аму-Дарью), удалился в пустынную Согдиану.
«Отказавшись от военных действий, он потерял доверие… Вскоре согдийцы предали его, указав дорогу особому отряду, которому Александр велел разыскать Бесса… Не оказав сопротивления, Бесс, цареубийца и вероломный мятежник, трусливо сдался. Обнажённого, в железном ошейнике его заставили ждать Александра на обочине дороги. Царь дал приказ сперва бичевать его, а затем отправить в Бактры (теперь – Балха) для последующего суда… Что касается усмирения Согдианы, то здесь символично было поведение мага Магодара, перебежавшего от Бесса к Александру, которое было похоже на предательство местной знати, выдавшей Бесса» [смотри: 48, с. 202 - 204].
Царь Александр дал указание переместить в Экбатаны и часть сокровищ, захваченных в Сузах. У Александра были широкие планы относительно персидских сокровищ. Он не собирался оставлять их в хранилищах, а хотел отчеканить из них монету и пустить её в обращение, чтобы оживить таким образом экономику. Александр решил возложить эту задачу на одного из своих друзей юности - Гарпала. Гарпал недавно бежал из Киликии, но Александр уговорил его руководить четвёртым финансовым управлением в Экбатанах, куда вошли провинции – Месопотамия, Сузиана и Иран, и доверил ему войсковую казну.
У Гарпала в Экбатанах скопилось 180 000 талантов. Александр оставил в Экбатанах и Пармениона. Таким образом он избавлялся от его критики и предостережений. Александр получил возможность передать командование левым флангом энергичному Кратеру (который никогда не возражал царю, а потому и считался у Александра более ему преданным, чем Парменион, который долгое время оберегал царя от опрометчивых решений и поэтому надоел советами). С другой стороны, Александр теперь мог быть уверен, что Средний Восток под управлением Пармениона находится под надёжным надзором.
Однако Экбатаны не стали центром империи Александра. После того как Парменион был убит, его должность оказалась никем не занятой. И большую часть войска Александр ещё при жизни Пармениона перевёл в Сузы и на Восток. Гарпал в последующие годы тоже покинул Экбатаны и перебрался в Вавилон.
{Неясно, делал ли это Гарпал по указанию Александра, или по собственной инициативе.}
Дальнейшие события показали неисправимость Гарпала: после возвращения Александра в 325 году до н. э. из Индии он, предвосхитив расследование своей деятельности в отсутствие царя, бежал в Афины, прихватив значительную сумму денег.
Несомненно, что Гарпал сосредоточил в Вавилоне значительную часть завоёванных персидских сокровищ, которые сначала по приказу Александра держал в Экбатанах.
«И тем не менее совершенно неверно предполагать, что Вавилон должен стать столицей всей империи... Столица – это город, где сосредоточен весь высший административный аппарат и откуда осуществляется управление страной, даже в отсутствие монарха. Но именно этого и не могло быть в империи Александра. Ведь здесь вообще не существовало высшего административного аппарата, ... в империи всё управление осуществлялось только самим Александром и его приближёнными. Но придворный лагерь, как и сам царь, не оставался на одном месте, и если Александр отправлялся в поход, то за ним следовал и весь государственный аппарат. И «столица» сразу же перемещалась туда, где в данный момент находился царь. Таким образом, столицей мог быть и походный лагерь, и морская эскадра, и скромное селение, и оазис в пустыне, и Вавилон или Экбатаны, и Александрия. И даже Карфаген на Западе» [48, с. 310].
Из Мараканды (ныне Самарканд) Александр двинулся к северо-востоку, чтобы достигнуть берегов Танаиса {Александр смешал Танаис (Дон) Европы с Яксартом (Сырдарьёй) Азии}, который жившие по Яксарту туземцы называли «великой рекой».
{Тождество Мараканды с нынешним Самаркандом основывается не только на сходстве имен... Жители Востока считают этот город основанным Александром [смотри: 12, с. 18408, примеч. 43].}
Военная дорога из Мараканды в Кирополь, последний город государства, лежащий недалеко от южных берегов Танаиса, ведёт через проходы заселённых разбойничьими племенами гор Окса, по области Ура-Тюбе. Здесь случилось, что несколько македонян, заблудившихся в горах во время фуражировки, подверглись нападению варваров и были изрублены или взяты в плен. Александр немедленно выступил против варваров с лёгкими войсками. Неприятели в количестве 30 000 вооруженных воинов удалились в свои крутые и покрытые крепостцами горы и оттуда пращами и стрелами отбивали горячие и неоднократные нападения македонян. В числе многих раненых был сам Александр, которому стрела повредила берцовую кость; ещё более воспламенённые и раздражённые этим, его воины взяли наконец высоты. Большая часть варваров была изрублена, другие побросались со скал и разбились в пропастях; в живых осталось не более 8 000 человек, которые изъявили царю покорность.
В Согдиане Александру оказали ожесточённое сопротивление жившие там племена. Среди них прославился хитрый неутомимый вождь Спитамен, наносивший македонскому войску чувствительные удары, и самим своим существованием вызываший обеспокоенность великого завоевателя. Превосходство войск Александра в стратегии и тактике войны стало настолько ощутимым, что, в конце концов [зимой 328/27 гг. до н. э.], вожди-союзники Спитамена убили его и отрубленную голову мятежника послали Александру в знак покорности...
Иначе, романтически изображает Курций смерть Спитамена; по его словам, его жена отрезала ему голову и сама принесла её Александру...
В этой «народной войне» Александру пришлось испытать военное столкновение и со скифами. Скифские орды продолжали стоять на противоположном берегу Яксарта, как бы вызывая на бой; они пускали стрелы на другой берег и шумно хвастались, что чужеземцы, конечно, не решатся биться со скифами, если же и решатся, то увидят, какое различие существует между сынами пустыни и персидскими неженками. Александр решил переправиться через реку и напасть на них; жертвы не сопровождались, однако, благоприятными знамениями; да и он должен был ещё настолько оправиться от раны, полученной им при штурме Кирополя, чтобы иметь лично возможность принять участие в этой экспедиции. Но когда хвастовство скифов начало становиться всё более и более дерзким и тут же получили тревожные вести из Согдианы, царь приказал своему гадателю Аристандру вторично принести жертву и вопросить волю богов; жертвы снова не возвестили ничего хорошего; они предсказали личную опасность для царя. Тогда Александр со словами, что он предпочтёт подвергнуть самого себя величайшей опасности, а не согласится долее служить посмешищем для варваров, приказал двинуть войска к берегу, вывезти метательные орудия и приготовить для переправы обращённые в понтоны шкуры палаток. Это было исполнено; пока скифы с громким шумом скакали взад и вперед на своих конях по противоположному берегу, отряды македонян в полном вооружении выступили на южный берег реки, имея перед собою метательные машины, которые затем вдруг все вместе начали метать на противоположный берег стрелы и камни. Этого полудикие скифы ещё никогда не видывали; поражённые и смущённые, они отступили от берега, а войска Александра при звуках труб начали переправляться через реку. Стрелки и пращники, которые переправились первыми, прикрывали переправу конницы, двинувшейся следом за ними, когда же переправилась и эта последняя, то сариссофоры (пехота, вооружённая сариссами) и тяжелые греческие всадники, общее число которых равнялось тысяче двумстам воинов, открыли сражение. Скифы, отступившие столь же быстро, как дико они нападали, скоро их окружили со всех сторон, начали осыпать их градом стрел и, избегая правильной атаки, стали сильно теснить значительно уступавших им по численности македонян. Тогда на неприятеля двинулись стрелки и агрианы вместе со всей лёгкой пехотой, которая только что высадилась на берег; скоро местами завязалось правильное сражение. Чтобы решить его, царь отдал трём гиппархиям гетайров и конным аконтистам приказ ударить на неприятеля; сам он во главе других эскадронов, скакавших глубокими колоннами, ударил во фланг неприятелей, так что теперь последние, атакованные со всех сторон и не будучи более в состоянии рассыпаться для летучего боя, начали отступать на всех пунктах; македоняне горячо бросились преследовать их. Лихорадочная скорость, палящий зной и жгучая жажда крайне затрудняли преследование; сам Александр, измученный до последней степени, выпил, не слезая с коня, скверной воды, какая нашлась в этой солончаковой степи. Действие этой роковой неосторожности сказалось быстро и сильно; однако он ещё много миль гнался за неприятелем; наконец силы отказались служить ему, преследование было прервано, и больной царь был отнесен обратно в лагерь; с его жизнью всё ставилось на карту.
Однако он скоро оправился. Нападение на скифов вполне увенчалось желанным успехом; от их царя прибыли послы, чтобы извиниться в случившемся и заявить, что народ не принимал участия в этом походе, что он затеян на свой собственный страх и риск отдельным отрядом, увлечённым жаждой добычи; их царь сожалеет о причинённых этим неприятностях; он готов подчиниться всем приказаниям великого царя. Александр без выкупа возвратил им взятых в плен в сражении, около 150 человек, - великодушие, которое не замедлило произвести своё впечатление на умы варваров и которое, в соединении с его изумительными боевыми подвигами, окружило его имя ореолом сверхъестественного величия, которому простота первобытных народов скорее склонна верить, чем сомневаться в нём. Как семь лет тому назад на Дунае, даже и непобеждённые народы явились выразить ему свою преданность, так и теперь от сакских скифов явились послы, предлагавшие царю мир и дружбу. Таким образом, все народы по соседству с Александрией, основанной Александром на берегу Яксарта, были усмирены и стали к государству в отношения, которыми в настоящее время Александр должен был удовольствоваться, чтобы тем скорее иметь возможность появиться в Согдиане.
Действительно, положение вещей в Согдиане было весьма опасно; к восстанию, начатому Спитаменом и его приверженцами, примкнула, вероятно, более из страха, чем по доброму желанию, обыкновенно мирно работавшая часть населения [смотри: 12, с. 18179-18180; с. 18189-18193, с. 18423, примеч. 73].
«Подчинением себе Согдианы Александр закончил покорение персидского царства: занятая им в 329 году до н. э. сатрапия Паропамиса, в которой он основал Александрию Кавказскую, была предназначена служить отправным пунктом похода в Индию» [12, с. 18246].
«Зима с 329 на 328 год до н. э., проведённая Александром в Зариаспах {Зариаспы - по некоторым сведениям - город Бактры}, была замечательна во многих отношениях. Съезд вельмож Бактрианы, прибытие новых военных отрядов с запада, многочисленные посольства европейских и азиатских народов, притом живая жизнь в этом всегда победоносном, закалённом войске, пёстрая смесь македонской солдатчины, персидской роскоши и греческого образования - всё это вместе даёт нам столь же странную, как и характеристическую картину двора юного царя, который очень хорошо знал, что к славе своих побед и своей колонизаторской деятельности он должен ещё прибавить торжественную роскошь Востока и полное величие высшего земного счастия, чтобы новоприобретённые народы не могли усомниться в величии, которое они были готовы почитать за неземное.
Здесь Александр по древнеперсидскому обычаю держал суд над Бессом. Цареубийца в цепях был приведён в собрание созванных в Зариаспу вельмож; Александр сам выступил обвинителем, а созванные вельможи, как кажется, изрекли свой обвинительный приговор» [12, с. 18198].
Весной 328 года до н. э. после решения совета вождей о виновности Бесса Александр, в соответствии с персидскими обычаями, «распорядился отрезать ему нос и уши и отправить в Экбатаны (ныне – Хамадан), где ему предстояло принять смерть на глазах собрания персидско-мидийской знати». Поскольку, карательный акт Александр решил осуществить именно в Экбатанах, это говорит о намерении нового властителя Азии, создать восточный центр своей империи «не в Сузах или какой-либо другой резиденции собственно Персиды», «а в Экбатанах, древней столице Мидии» [смотри: 48, с. 208].
В истории с Бессом укажем на одно обстоятельство, которое, возможно, стимулировало преследование Бесса-Артаксеркса Александром Македонским. Вероятно, Александр не стал бы преследовать Бесса, если бы у того не было символа власти Великого царя – печати Дария («персидской печати»). Только этого «небольшого элемента» не хватало Александру, чтобы полностью отождествить себя с «царём Азии». Может быть, к Бессу попала и военная казна Дария?
«Около этого времени в Зариаспу прибыл сатрап Парфии Фратаферн и сатрап Арии Стасанор; они привезли с собою в оковах вероломного Арсама, который в бытность свою сатрапом Арии покровительствовал вторжению Сатибарзана, привезли также перса Барзана, которому Бесс поручил сатрапию Парфии, и несколько других вельмож, оказавших своё содействие узурпаторским планам Бесса. С ними был уничтожен последний остаток оппозиции, которая при наличии у неё лучшего вождя могла бы подвергнуть весьма серьёзной опасности основанное на силе право завоевателя; тот, кто теперь ещё продолжал держаться противной Александру партии, жертвовал собою, повидимому, ради погибшего дела или легкомысленного самообмана.
В числе посольств, прибывших в течение этой зимы ко двору царя, были особенно замечательны посольства европейских скифов. Прошлой зимой Александр отправил со скифскими послами несколько своих гетайров; последние возвратились теперь обратно в сопровождении второго посольства, которое снова привезло ему уверения в преданности их народа и дары, казавшиеся скифам самыми драгоценными. Их царь, говорили они, умер в этот промежуток времени; брат и наследник царя спешит уверить царя Александра в своей преданности и своей верности дому союзника, в знак чего он предлагает ему в супруги свою дочь; если Александр отказывается от неё, то да дозволит он дочерям его вельмож и главарей соединиться браком с вельможами двора и войска Александра; сам он готов, если Александр пожелает этого, лично явиться к нему для выслушания его приказаний; он и его скифы желают решительно во всём подчиниться велениям царя. Ответ Александра соответствовал его могуществу и тогдашнему положению вещей; отклонив предложение вступить в брак со скифскою царевной, он отпустил послов с богатыми дарами и с уверением в своей дружбе к народу скифов.
Около того же времени в Зариаспы явился царь хоразмиев Фарасман со свитой из 1500 всадников, чтобы лично изявить свою покорность великому царю, так как на него самого легко могло пасть подозрение в дружеском приёме, встреченном Спитаменом у живших с ним рядом массагетов: он царствовал над землями по нижнему течению Окса и выдавал себя за соседа племени колхов и женского народа амазонок» (Дройзен И. Г. История эллинизма) [12, с. 18199-18201].
Завоёвывая непокорную Согдиану, Александр сумел без кровопролития взять считавшуюся неприступной крепость Ариамаз. На предложение Александра сдаться, бактр Оксиарт, засевший на «согдианской скале», ответил, что он может искать себе крылатых солдат. Решившись взять эту скалу во что бы то ни стало, Александр объявил в лагере через глашатая, что господствующая над крепостью вершина скалы должна быть взята и что он назначает двенадцать наград для тех, которые взойдут первыми, двенадцать талантов первому, один талант двенадцатому; это отважное предприятие принесёт славу всем, кто примет в нём участие. Выступило триста опытных в восхождении на горы македонян, которые и получили нужные указания; затем каждый запасся железными колышками, употреблявшимися для постановки палаток, и крепкими верёвками. Около полуночи они приблизились к тому месту, где скала была всего круче и поэтому не охранялась. Тридцать из этих смельчаков попадало в пропасть, но наконец на рассвете остальные достигли вершины и развернули по ветру свои белые повязки. Увидев условленный сигнал, Александр немедленно послал снова глашатая, который крикнул неприятельским форпостам, что крылатые солдаты нашлись, что они над их головами и что дальнейшее сопротивление невозможно. Поражённые тем, что македоняне нашли дорогу на скалу, варвары сдались без дальнейшего сопротивления [смотри: 12, с. 18216-18217].
В крепости были захвачены жёны и дочери многих знатных вельмож Согдианы и Бактрии и семья влиятельнейшего из местных владык – Оксиарта; к этой семье принадлежала Роксана, слывшая в Персии первой красавицей.
Александр тотчас же воспылал страстью к этой девушке и принял её отца с почестями. Пренебрегая правом победителя, Александр решает сделать Роксану супругой и царицей своей громадной державы. Дочь Артабаза (того самого знатного перса, о семье которого рассказано выше) - Барсина, сопровождавшая царя последние годы и незадолго до этого родившая ему сына, была отпущена [смотри: 48, с. 212].
Сына Александра Македонского от Барсины звали Гераклом.
Непокорённой оставалась ещё крепость в гористой области по верхнему Оксу, удерживаемая боевым товарищем Оксиарта - Хориеном, куда бежали многие из восставших. Непроходимые заросшие лесом горные ущелья, по которым надо было идти, были покрыты ещё глубоким снегом; частые ливни, гололедица и страшные бури ещё более затрудняли движение. Войско терпело нужду в самом необходимом, многие замёрзли до смерти; только один ещё пример царя, разделявшего со своими нужду и труды, поддерживал дух в войсках. Рассказывают, что царь, сидя раз вечером у бивуачного огня, чтобы согреться, и увидав подходящего окоченевшего от холода и почти лишившегося чувств старого солдата, встал, взял у него оружие и посадил его на свой походный стул около огня. Когда ветеран оправился, узнал своего царя и вскочил поражённый, Александр весело сказал: «Видишь, товарищ, сесть на стул царя - у персов смерть, тебе же это возвратило жизнь».
Крепость располагалась на высокой и крутой скале, по которой вела вверх только одна узкая и трудная тропинка; кроме того, с этой стороны, которая только одна и была доступна, протекал в глубоком ущелье быстрый горный поток. Александр, не привыкший считать какую-либо трудность непреодолимою, немедленно приказал рубить деревья в покрывавших окрестные горы еловых лесах и строить лестницы, чтобы сначала завладеть ущельем. Работа не прекращалась днем и ночью; с невероятным трудом удалось наконец македонянам спуститься на дно ущелья; теперь поток был перегорожен частоколом, сверху была насыпана земля и ущелье заполнено. Скоро начали работать машины, метавшие снаряды вверх в крепость. Хориен, до сих пор равнодушно смотревший на работы македонян, с изумлением увидел, как сильно он ошибся в своём расчёте: устройство скалы не позволяло сделать вылазку на врагов, а против выстрелов сверху македоняне были защищены своими черепахами. Наконец, прежние примеры должны были убедить его, что безопаснее примириться с Александром, чем довести дело до крайности; он через глашатая просил у Александра позволения вести переговоры с Оксиартом - это ему было дозволено, и Оксиарту без труда удалось рассеять колебания Хориена: последний сдался на милость победителя. Хориен обязался снабдить войско провиантом на два месяца: из крайне богатых запасов своей крепости он приказал раздать по палаткам македонских войск, сильно пострадавших от холода и лишений последних дней, вино, хлеб и солонину. Александр возвратил ему крепость и окружавшие её земли [смотри: 12, с. 18218-18220].
«Свадьбу {царя Александра и Роксаны} отпраздновали прямо в крепости Хориена торжественно и согласно иранским обычаям... Александр так любил Роксану, что эта любовь распространилась на всю Азию, на весь Иран, в особенности на согдов и бактров. Нет сомнения, что на Александра произвело впечатление сопротивление, ему оказанное: он признал их лучшими среди иранцев... Сколь бы сильным не было чувство царя к Роксане, эта торжественная свадьба имела одновременно и государственное значение: так символически воплощалась идея взаимопонимания и взаимопроникновения народов. Сам царь служил образцом будущего единения македонян и иранцев, европейцев и азиатов. Свадьба в крепости Хориена подготовляла будущие свадебные торжества в Сузах...
По словам Курция..., когда на праздничный пир были приведены тридцать знатных дев и в том числе Роксана, затмевавшая всех красотой, Александр, охваченный внезапной любовью, сказал - It a effusus est ut diceret ad stabiliendum regnum perlinere Persas et Macedonas connubio jungi, hoc uno modo et pudorem victis et superbiam victoribus oetrahi posse...
С 328 года до н. э. впервые были введены в войско согдийские и бактрийские контингенты. Теперь родовые привилегии местных князей были подтверждены, а один из сыновей Оксиарта принят в эскадрон гетайров, приближённых к царю» [смотри: 12, с. 18426-18427, примеч. 80; 48, с. 212].
Шёл 327 год до нашей эры.
В это время Рим вёл тяжёлую войну с самнитами, горным племенем Средней Италии, из-за богатой и плодородной области Кампаньи с городом Капуей. Так называемая 2-я самнитская война [326 - 304 гг. до н. э.] началась с захвата римлянами греческого города Неаполя (на западном побережье Апеннинского полуострова). Успешно начатая война вскоре обратилась в поражение.
В 321 году (спустя два года после смерти Александра) римское войско попало в ловушку в Кавдинском ущелье и вынуждено было сдаться на позорных условиях. Римляне обязались пройти «под игом»: в землю втыкались два копья, а сверху привязывалось третье; безоружные воины должны были пройти между копьями, согнувшись, под градом вражеских насмешек. Против римлян восстали этруски. Только в 290 году до н. э. (через 33 года после смерти Александра Македонского) Риму удалось подчинить Северную Этрурию (федерацию этрусков). Этрурией называлась область на западном побережье Италии, ограниченная Апеннинами и рекой Тибром. Вся Средняя Италия и часть Северной Италии оказались под властью римлян. Области Средней Италии занимали племена латинов, умбров и авзонов [смотри: 5, т. II, с. 128].   
В это же время [327 г. до н. э.] в Азии победы македонской конницы под началом Александра, Кратета и Кена над скифскими кочевниками приобрели важное политическое значение: «теперь орды кочевников, обитавших в глубине пустынь, беспрекословно признали авторитет Александра и силу его оружия. Дела {на Востоке} налаживались…
Словом, если кто и был недоволен, так это люди самого Александра, которых он насильно оставлял здесь на краю земли… {Когда} в 325 г. до н. э. до македонских поселенцев дошла ложная весть о смерти Александра, три тысячи самых нетерпеливых восстали сразу, захватили Бактры и решили с оружием в руках добиться возвращения на родину. Когда же в 323 году до н. э. Александр действительно умер, уже десятки тысяч поселенцев готовы были отвоёвывать силой право на возвращение» [48, с. 213].
Известно, что более тесное соприкосновение народов Средней Азии и Ирана с Индией началось с VI века до н. э. В 519 - 518 гг. до н. э. Дарий I подчинил часть территории по течению Инда, и индийская сатрапия входила в состав Персидской державы Ахеменидов, правда, в IV веке до н. э., вероятно, уже только номинально. Известно также, что в армиях персидских царей, воевавших с греками, были и индийские воины. В Европу с этого времени всё чаще начали проникать сведения об Индии, однако в своём большинстве мало достоверные. Именно с этого времени у народов Средиземноморья начали складываться традиционное представление об Индии как «стране чудес». Считают, что преувеличенные слухи о богатствах Индии и побудили Александра Македонского совершить индийский поход [смотри: 5, т. II, с. 544].
«Дойдя до Яксарта, царь оказался на границе Персидской державы – дальше шла ничья земля... Ни на одну пядь не расширил в эту сторону Александр принадлежавшие ему отныне владения Ахеменидов: Бактрия и Согдиана остались провинциями, а кочевники пограничных областей признали свою зависимость от него. Лишь однажды Александр перешёл реку, но это было сделано в ответ на скифскую провокацию. На самом краю области Александр основал Александрию, однако этот город предназначался исключительно для защиты. Плодородная земля на верхнем Яксарте (в Фергане) осталась невозделанной, ибо даже персы отказались от этого пограничного края, который нелегко было бы защищать. Александр принял знаки поклонения от дахов, массагетов, хоразмиев и других скифов, не вступая, однако, на их земли. Он откзался от продолжения похода в северном направлении» [48, с. 237].
Географические воззрения того времени и, в частности Аристотеля, исходили из того, что сколько-нибудь заселена лишь умеренная зона и она-то является подлинной ойкуменой (обитаемой землёй), а холод на севере и жара на юге делают невозможным какое-либо существенное заселение этих областей. Александру казалось, что его опыт подтверждает это положение: на юге он всюду встречал пустыни (в Египте, в Аравии, даже в Иране), на севере же (в Парфии, на Яксарте) он видел бесконечные и бесплодные пространства, овеваемые холодными ветрами, не имеющие долговременных поселений и лишь изредка пересекаемые беспокойными кочевниками. Поэтому он считал, что достиг северной и южной границ культурной, обитаемой земли. Отсюда – его решение: оставаться пока в рамках умеренной зоны. Другой берег Яксарта официально был объявлен европейским; европейцами стали называть историки похода Александра и тамошних скифов. Именно поэтому основанный здесь город назван был Александрией-на-Танаисе (Александрией-на-Дону). В ходу был и научный аргумент: распространение пихты севернее Яксарта свидетельствовало якобы о принадлежности этих мест Европе, ибо только в этой части света произрастают такие деревья. Однако, когда у «согдианской скалы» (у крепости Хориены), а впоследствии и у отрогов индийских гор были обнаружены эти деревья, предпочли не выяснять вопрос до конца. По распространённому представлению, Азия охватывала только Персидское царство, Арабскую пустыню и Индию с относящимися к системе Гиндукуша Гималаями. Такая Азия вряд ли казалась больше Европы.
Разумеется, в лагере Александра дискутировались географические вопросы, в особенности соотношение реки Танаиса (Дона) и Гирканского (Каспийского) моря. Вероятно, от скифов узнали, что Яксарт (принимаемый за верхнее течение Танаиса) впадает в большое море, но какое – Аральское или Каспийское?
Как рассуждали тогдашние учёные? То обстоятельство, что воды Каспийского моря благодаря испарениям не нуждаются в стоке, не было ещё известно. Поэтому Аристотель предположил, что излишки воды подземными путями уходят в Чёрное море. Однако в лагере Александра родилась и более правдоподобная гипотеза: Яксарт сначала впадает в какое-то внутреннее море, а вытекает оттуда уже как Танаис и течёт далее на запад, где наконец впадает в Меотиду (в Азовское море). Таким образом, представление о тождестве Яксарта и Танаиса оставалось в силе. Сам Александр был, повидимому, как-то причастен к этим предположениям.
Большинство авторов, повествовавших о походе Александра Македонского, упоминает эпизод с амазонками: будто бы в лагерь к македонянам прибыли царица амазонок и с нею триста дев, влекомых страстным желанием иметь потомство от македонских героев.
«Желанию их суждено было сбыться, - пишет Шахермайр, - по одним источникам, в Гиркании, а по другим – на Танаисе».
Шахермайр так объясняет это сообщение: поводом визита женщин в македонский лагерь могло послужить предложение какого-нибудь вождя кочевников выдать скифских девушек замуж за царя и его полководцев. Он считает, что «это была смешная выдумка, и ни один серьёзный человек ей не верил». «Если народ так упрямо хотел басен, надо было ему эти басни придумать», - добавляет Шахермайр.
Дальше он пишет: «Повидимому, это понял и создатель этой истории Онесикрит. Более того, он имел неосторожность рассказать её Лисимаху, постоянному спутнику Александра, а впоследствии наместнику и царю Фракии. Тот не сдержал улыбки и спросил: «Где ж тогда был я?» [смотри: 48, с. 237 - 240].
Существование среди многочисленных скифских племён племени, где главную роль играли женщины, едва ли можно оспаривать: во времена походов Александра Македонского племена амазонок, скорее всего, ещё встречались. Мифы об амазонках – народе женщин-воительниц, обитавших у Меотиды (Азовское море) или в Малой Азии, сложились ещё в догреческое время, отразив эпоху матриархата [лат. mater (matris) – мать и arche – власть].
Скептическое отношение Лисимаха к этой истории вполне можно понять. Если довериться рассказу Онесикрита, то, вероятно, следует признать, что македоняне (в том числе сам царь и его «друзья») имели с женщинами-скифами (амазонками) некие любовные отношения во время их визита, который обратился то ли пиршеством, то ли свадьбой, то ли вакханалией. По-существу, слух об этом, распространившись среди войска, покорённых персов, да и вообще, по миру, едва ли мог вызвать одобрение, скорее – наоборот. В таком случае свадьба нескольких десятков знатных македонян (самого Александра и его сподвижников) с персианками, устроенная царём позже в Сузах, кроме очень уж высоких целей (сформулированных уже в наше время и которых царь Александр вовсе не подразумевал), была очевидной: затмить или, по меньшей мере, нейтрализовать, позорный случай «свадеб» с дикими кочевниками. «Великому царю Азии», каким хотел стать и стал Александр, не пристало иметь в памяти столь оскорбляющие его факты.   
Уже в наше время то в одних то в других источниках попадаются сведения о племенах и народностях Индии неизвестного происхождения. О живущих в деревнях у подножия хребта Кайласа «красивых, трудолюбивых и приветливых людях», называемых хунзакутами (по имени реки Хунзы), поведал К.П. Шивашанкара Менон. Будущий посол Индии в Советском Союзе во время II Мировой войны побывал в этих местах. В своих путевых заметках он написал: «Кто же эти полюбившиеся мне хунзакуты? У меня не было времени углубляться в их этническое происхождение, но, перелистав кое-какие книги в библиотеке..., я вынес впечатление, что они – потомки «великих юечжи», знакомых нам по истории Китая, или индоскифов, как их именуют в индийской истории. Во II веке до н. э. народ этот был оттеснён гуннами с равнин к северу от Тянь-Шаня: сперва к Самарканду, называвшемуся тогда Согдиана, а оттуда – к Оксусу {повидимому, к Оксу то есть к Амударье}, где они в основном и расселились. Они даже попытались завоевать Индию, но были вскоре разбиты в твердыне Кара-корума индийским племенем шинов. Сам «мир» {«эмир» - князь} считает свой род от Александра Великого, который действительно в 329 году до нашей эры занял Бактрию. Язык хунзакутов не похож ни на один из известных нам языков: сэр Аурел Стейн назвал его «валуном, оставленным отхлынувшей волной завоеваний» [41, с. 41].
Коснёмся здесь одной проблемы, которая долгое время не поддаётся удовлетворительному решению, - происхождение цыган. По современным представлениям, цыгане происходят из Индии: об этом свидетельствует анализ их языка. Можно полагать, что, предки современных цыган по отцовской линии восходят к тем македонянам, которые Александром были оставлены в Индии в составе македонских гарнизонов, а по материнской линии - к индианкам, которых взяли себе в жёны македонские солдаты, так и оставшиеся в чужой стране и давшие начало новому племени. Повидимому, какое-то время в памяти потомков «индийских македонян» сохранялись какие-то знания о «родине отцов». Во всяком случае, интуитивно или по неизвестной нам причине, цыгане (которые, вероятно, назывались тогда по-другому) постепенно мигрировали на запад, достигнув, в конце концов, и Западной Европы. Помните пушкинское:
Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют,
Они сегодня над рекой
В шатрах изодранных ночуют...
«Как далеко проникли войска Александра в глубину страны {Индия, Китай}, мы теперь не можем определить. Марко Поло, Вабур и другие сообщают, что князья Бадахшана и Дерваза хвалятся своим происхождением от Секандер Филкуса (Александра, сына Филиппа). Странный путешественник Вольф слышал, что князья Малого Кашгара хвалились тем же самым» [12, с. 18426, примеч. 78].
В настоящее время Кашгар находится на территории китайской провинции Синьцзян (Синьцзян-Уйгурский автономный район). Бадахшан – провинция на северо-востоке Афганистана.
«У Александра были уже завязаны различные сношения за Индом; особенно важную роль играли отношения с государями Таксилы (Такшасилы). Их царство лежало на восточном берегу Инда...; простираясь к востоку по направлению к Гидаспу (ныне река Джелам в Пенджабе), оно по обширности своей, как её определяли, равнялось египетскому наместничеству. Их царь, враждовавший со многими из своих соседей и, главным образом, с царем Навравой, или Пором, чьё царство лежало по Гидаспу, и в то же время жаждавший расширить свою область, посоветовал Александру, в бытность последнего в Согдиане, предпринять поход в Индию и заявил о своей готовности воевать заодно с ним против индусов, которые дерзнут сопротивляться ему. В числе окружавших Александра лиц находился также теперь и ещё один царь лежавшей по эту сторону Инда области: то был Сисикотт, который, когда македоняне наступали из Арахосии, прибыл к Бессу в Бактрию и который, когда предприятие последнего рушилось так печально, стал на сторону победителя и отныне преданно служил ему. С помощью этих связей Александр мог получить о положении вещей в Индии, о природе страны и её населения сведения, достаточные для того, чтобы с некоторой точностью определить ход своего предприятия и необходимые для него приготовления и боевые силы... Но отчасти царь отпустил на родину греческих и фессалийских союзников, отчасти значительное число войск осталось стоять гарнизонами в занятых землях и в их главных военных пунктах: в одной Бактриане остался корпус, состоявший из 10 000 человек пехоты и 3 500 всадников; не менее значительные боевые силы должны были стоять в арахосийской Александрии, в Экбатанах, Вавилоне, Египте и т. д., хотя, вероятно, западные сатрапии получали свои гарнизоны не из главной армии, но из Европы.    
Для похода на Индию царь усилил свое войско воинственными народами Арианы и лежащих по Оксу земель. Скоро при вооружении флота на Инде мы увидим, что в войске находилось также значительное число финикийцев, киприотов и египтян. Численность войска около того времени, когда оно спускалось по Инду, по заслуживающим доверия показаниям, достигала 120 000 человек» [12, с. 18246-18249].
«Ещё в 330 году до н. э. царь вызвал к себе друга своей юности Неарха, уже тогда имея намерение сделать его адмиралом, которому предстояло изучить реки и заливы Индии...».
Как считают исследователи, «мысль о завоевании Индии с самого начала составляла часть плана Александра по завоеванию мира» [смотри: 48, с. 241].
Примерно в конце мая 327 года до н. э. Александр, находившийся в это время в Бактрах, дал приказ выступать. Войску снова предстояло форсировать Гиндукуш, но теперь по другому пути – через долину Бамиана и Шибарский перевал.
«Македонский завоеватель нашёл место, которое как бы служит воротами к индийским землям. Здесь через стену гор, отделяющих Индию от западного мира, прорывается поток: начинаясь на горных вершинах, где недалеко друг от друга вытекают воды Бактрии и Арианы, Кофен {ныне река Кабул}, усиленный многочисленными притоками с севера, катит свои воды на восток к руслу широкого Инда; тщетно справа и слева от той текущей с запада реки громоздятся массы диких скал - они открывают его быстрым водам узкую долину, в конце которой смеющаяся равнина Пешевара служит входом в Индию с её пышной растительностью и тропическим климатом... После десятидневного перехода они достигли города Александрия, лежавшего на южном склоне горы {относящейся к отрогам Гиндукуша}.
{Алексндрия была основана царём ранее во время похода в Бактрию (перед первым форсированием Гиндукуша)}. 
Царь нашёл её не в таком положении, в каком ожидал. Нилоксен, не исполнивший своих обязанностей начальника с нужным благоразумием и силой, был сменён... Начальство над городом и его гарнизоном и поручение заботиться о его дальнейшей постройке получил один из гетайров, Никанор (этот Никанор не был ни уроженец Стагиры, возвестивший в 324 году до н. э. при праздновании олимпийских игр о возвращении изгнанников, ни родственник Пармениона; это был отец Балакра, который в то время был наместником Киликии); Тириасп был назначен сатрапом этой области, границей которой отныне должна была служить река Кофен {ныне Кабул}. По этой прекрасной, цветущей и обильной плодами местности Александр прежде всего двинулся в Никею {имеется ли ввиду один из древних городов: Ортоспана (Кабура, ныне Кабул) или Беграм, или третий город – неизвестно}; начало нового похода было, согласно его обычаю, возвещено принесёнными им Афине жертвами» [12, с. 18242-18251, с. 18433-18434, примеч. 101].
«Из Никеи Александр послал вперед себя глашатаев к индийским государям, царствовавшим по нижнему течению Кофена и на берегах Инда; он приглашал их к себе для принятия от них изъявлений покорности. Поэтому к нему явился государь Таксил и многие раджи {князья} земель, лежащих по эту сторону Инда, на разукрашенных слонах и с богатой свитой, согласно требованиям роскошного этикета индийских монархов; они привезли царю дорогие подарки и предложили ему воспользоваться для чего ему угодно их слонами, которых было двадцать пять штук. Александр заявил им, что надеется в течение этого лета покорить земли до самого Инда, что сумеет наградить тех государей, которые явились к нему, и заставит повиноваться тех, которые не покорились; зиму он думает провести на берегах Инда, чтобы следующей весною наказать врагов своего союзника, государя Таксилы» [12, с. 18252-18253].
Македоняне встретили и племя нисейцев, у которых очень широко были распространены обряды, похожие на греческие в честь бога Диониса. Произошло это так.
«Не желая далее проникать в горы, Александр вверх по течению Эвасплы обратился к востоку, чтобы через ведущие в долине Гурея горные проходы достичь города Аригей {недалеко от впадения Гурея (Панджкора) в Кофен [смотри: 12, с. 18436, примеч.107]}. Он нашёл город сожжённым и покинутым жителями, которые бежали в горы... В горной местности македонское войско одержало внушительную победу, которая «завершилась страшным кровопролитием: 40 000 человек было взято в плен; несметные стада скота, составлявшие богатства этого горного народа, попали в руки победителя; Птолемей рассказывает, что здесь было около 230 000 голов скота, из которых Александр выбрал лучшие экземпляры, чтобы послать их для надобностей земледелия в Македонию» (ещё и в наше время в этой местности пашут на быках)...
После этого Александр устремился на покорение ассакенов, которые призвали к себе наёмников из-за Инда и уже собрали войско в 30 000 человек пехоты, 20 000 всадников и 30 слонов. Чтобы достичь их страны, царь должен был сначала спуститься вниз по долине глубокого и быстрого Гурея, верхнюю часть которой он покорил; он быстро двинулся вперёд с частью своих войск, а Кратер с остальными войсками и с тяжелыми машинами несколько медленнее следовал за ним из Аригея. Горные дороги и холодные ночи затрудняли движение; тем приветливее и богаче показалась им долина, к которой они спустились. Кругом были виноградники, рощи миндальных деревьев и лавров, на горах были выстроены мирные деревушки, несчётные стада паслись на горных пастбищах. Здесь, как рассказывают, в ставку царя явились самые знатные вельможи страны, с Акуфисом во главе; войдя и увидев его во всем блеске его вооружения, сидящим опёршись на копьё и в высоком шлеме, они в изумлении пали на колени; царь приказал им встать и говорить. Они назвали имя своей крепости Ниса и рассказали, что они пришли сюда с запада и с того времени живут самостоятельно и счастливо, управляемые аристократией из тридцати знатных лиц. На это Александр заявил им, что он оставит им их свободу и независимость, что Акуфис будет первым в числе знатных лиц страны и что, наконец, они должны прислать в войско царя несколько сот всадников. Такова должна была быть приблизительно истинная основа дела, которое впоследствии передавали разукрашенным полными чудес подробностями; отныне нисейцев называли прямыми потомками спутников Диониса, чьи походы греческие мифы уже и прежде распространили до Индии; храбрые македоняне, вдали от своего отечества, почувствовали себя здесь как дома среди родных воспоминаний [смотри: 12, с. 18257-18261, с. 18436, примеч. 108].
«Может быть, мы можем отождествить народ нисейцев, которых Арриан... называет не индусами, а старинным туземным народом кафров; по крайней мере, всё, что узнало о них британское посольство в Кабуле, совпадает с описаниями Курция и Арриана...; ещё и теперь эти племена ведут дионисийскую жизнь; их флейты и тамбурины, их пиры и бега с факелами, затем европейский климат и европейская природа этой страны, всё это действительно могло произвести на окружающих Александра лиц такое впечатление, которое делает понятной и характеристической эту сказку о Дионисе. Воспоминания этих народов об Александре, за потомков македонян которого они выдают себя, если не правдивы, то всё-таки весьма интересны» [12, с. 18437, примеч. 109].
Отсюда, из Ниса, Александр, перейдя через быстрый Гурей, двинулся на восток к земле ассакенов. При его приближении они отступили в свои укреплённые города; самым значительным из этих городов были Массаги {точно определить его положение теперь невозможно}; государь той страны надеялся, что ему удастся удержаться в ней... Однако при штурме их государь был поражён пущенною из катапульты стрелою и пал мёртвым на землю. Это, наконец, заставило осаждённых начать переговоры, чтобы сдаться на волю победителя. Александр, полный справедливого удивления перед храбростью своих врагов, был готов прекратить борьбу, которую нельзя было довести до конца без большого кровопролития; он потребовал сдачи города, поступления индийских наёмников в македонскую армию и выдачи царского семейства. Эти условия были приняты, мать и дочь государя прибыли в лагерь царя (источник Курция и Юстина заканчивают это нападение любовной историей между Александром и царицей-матерью; он подвергает доверие своих читателей тяжкому испытанию, когда сообщает, что эта благородная женщина своей красотой победила победителя и родила ему сына, который был назван Александром); индийские наёмники в полном вооружении выступили из города и стали лагерем на некотором расстоянии от войска, с которым отныне они должны были соединиться. Но полные отвращения к чужеземцам и не будучи в состоянии примириться с той мыслью, что отныне им придётся заодно с ними воевать против своих единоплеменников, они составили несчастный план бежать ночью и идти к Инду. Об этом был извещён Александр; убеждённый, что переговоры не приведут ни к чему, а всякое колебание будет опасно, он приказал окружить их ночью и перебить всех. Таким образом он стал господином одного из важнейших пунктов в земле ассакенов.
По взятии Массаг уже казалось нетрудным довершить оккупацию лишённого повелителя государства. Александр послал к югу несколько войск под предводительством Кена к крепости Базире, убеждённый, что она сдастся при вести о падении Массаги; другой отряд под предводительством Алкеты двинулся к северу против крепости Оры» [12, с. 18261-18265, с. 18438, примеч. 111].
«В течение лета {327 г. до н. э.} после целого ряда значительных и трудных сражений была покорена земля паропамисадов до самого Инда. Гефестион завладел страной на южном берегу Кофена... На севере были по очереди пройдены долины рек Хоасп, Гурей и Суаст, земли аспасиев, гуреев, ассакенов и певкелаотов. Жившие по верхнему Хоаспу и по Гурею варвары были прогнаны далеко в горы... Эта страна, большая часть которой осталась во власти туземных государей, стала отныне в зависимые отношения к Македонии и получила под именем Индии по эту сторону Инда особого сатрапа... {«Таковы Акуфис в Нисе, Сангей на южном берегу Кофена, Кофей и Ассагет, гиппарх ассакенов, которых называет Арриан..., а также и все те, которые явились в Никею; Таксил тоже, повидимому, получил некоторые земли на западном берегу Инда. Все эти государи обязались выставлять войска по требованию Александра. Арриан называет сатрапом индийской сатрапии того же самого Никанора, который уже был стратегом у Парапамиса; быть может, это ошибка; позднее, по крайней мере, этим сатрапом называется только Филипп» [12, с. 18440-18441, примеч. 117].}
Около Инда индусы занимали теперь только одну крепость, расположенную на горе; македоняне называли её Аорном (Бесптичьем) в знак того, что птица не может взлететь на неё... {Аорн есть крепость Рани-Гат (т. е. царский камень) [смотри: 12, с. 18441, примеч. 118].}
Милях в пяти {около 9,5 км} расстояния от впадения Кофена в Инд высится отдельная скала, последний отрог северо-западных гор, диаметр которой у подножия достигал, по сказаниям древних, четырех миль {около 7,5 км}, а высота равнялась 5 000 футов {около 1525 м}. На площадке этой крутой горы была расположена эта замечательная горная крепость, стены которой окружали сады, источники и рощи, так что многие тысячи людей могли наверху поддерживать свое существование в течение целых лет... {О неприступности этой крепости среди индусов ходили различные сказания. Как рассказывали македоняне здесь пришёл конец победам Геракла: он не смог взять крепости «царский камень» [смотри: 12, с. 18441, примеч. 119].}
{После взятия крепости её укрепления} были усилены новыми сооружениями, в ней был оставлен македонский гарнизон, и её начальником был назначен раджа Сисикотт, сумевший внушить царю доверие к себе» [12, с. 18267-18274].
На берегах Инда войско сделало остановку, чтобы отдохнуть от трудов зимнего похода по горам, в котором участвовала большая его часть. Александр дал войскам тридцатидневный отдых, не зная, что в это время, примерно в первой половине апреля, начинался самый жаркий и сухой период, продолжавшийся до июня, а потом следовал период ливней... С началом весны {примерно в конце мая 326 года до н. э.}, усиленное контингентами государей лежавших по эту строну Инда сатрапий, оно приготовилось переправляться через Инд... Под руководством Гефестиона был сооружён мост через Инд, и армия совершила переход на другой берег...
В дошедших до нас рассказах с достаточной живостью выражаются сильные впечатления, которые произвел на пришедшее с запада войско этот индийский мир, в который оно вступило весной 327 года. Мощные формы природы, роскошная растительность, ручные и дикие животные, люди, их религия и обычаи, их государственное и военное устройство - всё было здесь своеобразно и изумительно; действительность, казалось, далеко превосходила все чудеса её, о которых писали Геродот и Ктесий. Скоро они должны были узнать, что до сих пор они видели только преддверие этого нового мира... Однако трагическая судьба индийского похода Александра была предопределена уже тем, что царь имел совершенно неправильные представления о стране, которую он хотел покорить, и, в частности, о той её части, в которую он уже вступил (Пенджаб) [смотри: 12, с. 18276; 48, с. 251].
Пенджаб (от персидского пендж – пять и аб – вода, река) (Пятиречие) занимает Индо-Гангскую долину (от Сулеймановых гор на западе до реки Джамны на востоке, а также Потварское плато). Именно на территории Пенджаба (современный Пакистан) существовала в III тысячелетии до нашей эры самобытная цивилизация (культура Хараппы). В результате раздела Индии [1947 г.] Пенджаб оказался поделённым между Индией (восточный Пенджаб, ныне штат Пенджаб со столицей Дели) и Пакистаном (западный Пенджаб, ныне в составе провинции Западный Пакистан).
«Когда Александр приблизился к городу Таксилы {ныне он неизвестен}, его встретил государь с величайшей торжественностью, на разукрашенных слонах, в сопровождении вооружённых отрядов, и под звуки боевой музыки; и когда царь приказал своему войску остановиться и построиться, государь поскакал к Александру во главе своего кортежа, приветствовал его самым почтительным образом и передался ему сам со всем своим царством. Затем царь во главе своего войска, рядом с государем страны, вступил в блестящую столицу. Здесь в честь великого царя был дан ряд празднеств, блеск которых ещё увеличивало присутствие многих местных государей, явившихся с дарами и изъявлениями покорности... Этот город находился на покрытом развалинами поле между Шах-Дери и рекою Харо. Государем этой страны Курций называет Омфиса, Диодор же Мофиса... Они прибавляют о нём несколько незначительных подробностей: после смерти своего отца, рассказывают они, он не ранее принял царский титул Таксил, чем это ему разрешил Александр...
Александр утвердил за всеми их владения и расширил область некоторых сообразно с их желаниями и заслугами, особенно же владения Таксила, который, кроме того, был щедро одарён за заботливость, с которой он встретил южную армию, и за внимание, которое не раз выказывал относительно царя... Как рассказывают Курций.., Плутарх... и Страбон..., Александр, между прочим, прислал ему в подарок более 1000 талантов; его стратеги вознегодовали на это, а Мелеагр сказал, что царь должен был прибыть сначала в Индию, чтобы найти лицо, достойное такого подарка...
В... столице {Таксила} был оставлен македонский гарнизон и неспособные продолжать военную службу люди; «индийская сатрапия» была вверена Филиппу, сыну Махата..., ему был поручен также надзор над оставшимися в царстве Таксила и других государей войсками...
Махат принадлежал к княжескому роду Элимиотиды, был братом Гарпала и племянником старшего Гарпала, сын которого Калат получил сатрапию Малой Фригии» [12, с. 18278-18280, с. 18445, примеч. 128, с. 18444, примеч. 127, с. 18446, примеч. 130].
Первые контакты македонян с индийцами оказались вполне дружелюбными. «Таксила – первый {большой мирный} индийский город, который увидели македоняне... Всё их здесь поражало: особенно деление людей на касты {браминов, воинов, ремесленников и земледельцев} и обряд самосожжения вдов; отсутствие рабства; … выяснилось, что индийцы почитают бога, которого можно принять за Диониса. Это послужило подтверждением похода {греческого} Диониса в Индию… Но больше всего поразили воинов индийские факиры, аскеты и отшельники. Индийцы чтили их как мудрецов» [48, с. 252].
Индийские боги, как и греческие, «пьют» (очевидно, не только «нектар богов»), а вот демоны – нет. У индийцев демоны – «асурас», что означает «не пьющие суры», индийского алкогольного напитка.
Признаки кастового деления людей в той или иной форме имелись в общественном строе многих древних государств (как пример - привилегированная каста жрецов в Египте или Иране), и об этом знали македоняне. Но только в Индии они увидели, что кастовая организация превратилась во всеобъемлющую социальную систему. Здесь она возникла первоначально в рамках четырёх сословий – варн – в процессе складывания этнических общностей из родо-племенных групп и формирования феодальной социально-классовой структуры. Образование новых каст (главным образом ремесленных и торговых) было связано с дальнейшим общественным разделением труда.
«Примитивная форма, в которой осуществляется разделение труда у индусов и египтян, порождает кастовый строй в государстве и в религии этих народов» - отмечали Карл Маркс и Фридрих Энгельс (Соч., т. 3, с. 38).
Кастовая система – важный составной элемент всей религиозной системы индусов – индуизма. Один раз возникнув, касты вбирали в себя любую группу – сословную, профессиональную, этническую или религиозную. Поэтому наряду с основными кастами, выражавших сословно-классовое и профессиональное деление индийского феодального общества, возникли касты на основе религиозных сект (госаин, йоги, лингаяты и др.). Касты образуют иерархическую структуру общества в пределах расселения каждой индийской народности. Верхний слой кастовой иерархии составляли брахманские и военно-земледельческие касты, из которых формировался класс феодалов. Брамины или брахманы – высшая из четырёх основных сословных групп (каст) Индии, жрецы самой древней индийской религии – брахманизма, сменившего в X – IX веках до н. э. ведизм; современный брахманизм это преобладающая в Индии религия – индуизм.
Факир (от арабского «faqir» - «нищий») в Индии – нищий, совершающий различные «чудеса»; в арабском мире факир или дервиш – бродячий нищенствующий мусульманский монах.
Ниже стояли касты арендаторов и ремесленников некоторых специальностей (ткачей, ювелиров, горшечников, плотников, кузнецов и др.). Самые низшие ступени сословно-кастовой иерархии занимали касты, члены которых не обладали правами общинного владения и пользования землёй. Большинство их составляло слой полурабов-полукрепостных, контакт с ними считался оскверняющим для лиц более высоких каст. Поэтому они получили название «неприкасаемых». В дальнейшем «неприкасаемые» стали одним из главных источников формирования сельскохозяйственного пролетариата.
{Только в 1950 году индийская конституция сделала касты равноправными, а специальным законом 1955 года была запрещена кастовая дискриминация (умаление прав по кастовому признаку). Однако в один момент устранить многовековую традицию невозможно: для этого нужны политические усилия в течение долгого времени. Поэтому несмотря на прогресс индийского общества устаревшая кастовая организация не изжита до настоящего времени (начало XXI века) [смотри: 3, с. 250].}
Однако очень скоро Александр Македонский столкнулся и с неповиновением: княжество во главе с раджой (князем) Пором отказалось ему подчиниться.
Раджа Пор владел царством «более чем из ста городов», располагал значительными боевыми силами и имел своими союзниками многих соседних государей, и особенно государя Кашмира. Между тем Александр узнал, что Абисар Кашмирский, несмотря на все повторяющиеся им в последнее время уверения в своей преданности, не только поддерживает тайные сношения с Пором, но уже приближается со всем своим войском, чтобы соединиться с ним [смотри: 12, с. 18280-18284].
Александр перешёл Инд в его верхнем течении, и на реке Гидаспе (ныне Джелам) началось генеральное сражение войск Александра и Пора. Александр перешёл Гидасп с частью войска и завязал бой, индийцы дрогнули. Как только обозначилась победа, неутомлённое войско Кратера сменило усталых воинов Александра, и началось преследование и избиение индийцев. Их пеших воинов погибло немного менее двадцати тысяч, всадников – до трёх тысяч, колесницы все были разбиты; и два сына Пора погибли, погибли и Спитак, номарх местных индийцев, и вожаки слонов, и возничие колесниц, и гиппархи, и стратеги войска Пора. Не погибшие в бою слоны были взяты в плен. Потери александрова войска были минимальны: из шести тысяч пеших воинов, что были с Александром, погибло всего лишь до восьмидесяти; из конных лучников, которые первыми вступили в бой, - десять; из конницы гетайров– около двадцати ; из других же всадников – около двухсот.
Пор, руководивший битвой как стратег, сражался и как отважный воин. Александр всё время видел высокую седую фигуру индийского царя на роскошно украшенном слоне, часто показывавшуюся среди самой густой сечи, везде отдававшую приказания и ободрявшую своих. Когда он увидел своё поражение, то не отступил, как  Дарий, великий царь, но вместе со своими воинами продолжал сражаться, пока не был ранен в незащищённое доспехами правое плечо. Тогда Пор повернул слона. Восхищённый храбростью этого государя, Александр бросился за ним, чтобы спасти его жизнь во время бегства; в это время изнурённый знойным днём, под ним пал его старый верный боевой конь Буцефал. Он послал за бегущим Пором царя Таксила. Увидев своего старого врага, Пор повернул своё животное и, собрав последние силы, метнул в царя дротиком, от которого последнему удалось увернуться только благодаря быстроте своего коня. Александр послал за ним других индусов и в том числе раджу Мероя, бывшего прежде в дружбе с царём Пором. Пор, изнурённый потерею крови и томимый жгучею жаждой, хладнокровно выслушал его, затем его животное стало на колени и тихо поставило его своим хоботом на землю; он напился воды и, отдохнув немного, попросил раджу Мероя отвести его к Александру.
После первых приветствий Александр, как говорят, спросил его, как бы он желал, чтобы с ним обходились. «Как царь с царём», - был ответ Пора. На это Александр сказал: «Я с моей стороны готов поступить таким образом: требуй всего, чего тебе будет угодно». И Пор отвечал: «В этом одном слове заключается всё» [смотри: 12, с. 18302-18303; 27, с. 293 - 294].
За раджой Пором, в дальнейшем, царь оставил не только его княжество, но и подчинил ему мелкие соседние княжества, и сделал его своим наместником. Индийские племена и тогда сильно отличались не только обычаями, но и поведением в бою. Александру, большей частью, сопротивлялись катайцы, оксидраки и маллы: это племена – предшественники современных сикхов [смотри: 48, с. 254 - 257].
В честь погибшего любимого коня на западном берегу Гидаспа Александром был основан город, названный Букефалом или Буцефалией (Арриан же называет Букефал Александрией).
С переходом реки Гифасис (самой восточной реки «пятиречья») должен был начаться новый этап похода, последний рывок на восток…
В это время от Сисикотта, коменданта Аорна, пришло известие, что ассакены возмутились и умертвили назначенного им Александром государя. Прежние сношения этого племени с Абисаром и его очевидное вероломство делали только слишком вероятным то, что эти опасные движения не обходятся без его участия. Сатрап Паропамиса Тирасп и сатрап Индии Филипп получили приказ выступить со своими войсками для подавления восстания. Около этого времени к Александру прибыло посольство от Пора, раджи Гандаритиды, «трусливого Пора», как его называли греки, который, повидимому, желал, чтобы ему зачли в заслугу то, что он не поддержал против Александра своего царственного родственника и покровителя, и который считал настоящий случай благоприятным для того, чтобы, изъявив покорность Александру, стряхнуть с себя тягостную зависимость от своего престарелого родственника. Как должны были изумиться послы, когда они увидели того же самого государя, которого они ожидали видеть, по меньшей мере, в цепях у ног своего победителя, сидящим рядом с Александром в величайшем почёте и сохранившим за собою все свои владения; вероятно, ответ, который они получили от великодушного царя для передачи своему государю, был не особенно благоприятен. Более благосклонно были приняты те изъявления покорности соседних независимых племен, которые принесли их посольства вместе с богатыми дарами; они добровольно подчинялись царю, перед могуществом которого должен был преклониться могущественный государь Пятиречья.
Тем необходимее было силою оружия заставить покориться других, которые ещё колебались. Кроме того, Абисар, несмотря на своё очевидное отпадение, рассчитывая, вероятно, на защищённое горами положение своего государства, не прислал послов и не сделал ровно ничего для того, чтобы оправдать себя перед Александром.
Поход в горы должен был заставить покориться горные племена и в то же время напомнить об опасности и долге тем индийским князьям, которые не прислали посольств, свидетельствующих о своей покорности Александру.
После тридцатидневного отдыха Александр выступил с берегов Гидаспа (одна из рек «пятиречья»), оставив Кратера с большею частью войска доканчивать постройку обоих городов (Букефала и Никеи). Сопровождаемый государями Таксилом и Пором, половиной македонской конницы, отборными воинами из всех частей пехоты и большею частью легковооружённых войск, к которым были присоединены приведенные как раз теперь сатрапом Парфии и Гиркании Фратаферном фракийцы, которые были у него оставлены, Александр двинулся к северо-востоку против главзов, или главкаников, как их называли греки, живших в поросших густыми лесами предгорьях выше равнины, открывая себе этим движением в то же самое время горную дорогу в Кашмир. Теперь только Абисар, быстро изменив свою политику, поспешил просить прощения у царя; прислав посольство, во главе которого стоял его брат, он передавал себя и своё государство милости Александра; он засвидетельствовал свою преданность, прислав ему в подарок сорок слонов. Александр не верил его прекрасным словам: он потребовал, чтобы Абисар немедленно лично явился пред ним, грозя, что в противном случае он сам придёт к нему во главе македонского войска. Он двинулся далее в горы [смотри: 12, с. 18307-08309].
Принцип «разделяй и властвуй» царь Александр проводил и в своей внешней политике. Особенно зримо он проявился при подготовке похода в Индию и его реализации. Александр нашёл союзника в лице раджи Таксила, который враждовал с могущественным раджой Пором. После разгрома войска Пора и его пленения Александр, как уже было рассказано, не только возвратил Пору его княжество, но и возвеличил его в противовес князю Таксилу.    
«Александр... приказал рубить множество {кедровых} деревьев и сплавлять их в Букефалу и Никею, где под надзором Кратера должен был строиться большой речной флот, на котором после покорения Индии он думал спуститься по Инду к морю. Войско двинулось на восток к Акесину (одной из рек «пятиречья»). Александр, чтобы избегнуть дурной приметы, переименовал эту реку, туземное имя которой (Kshandrabhaga) в греческой своей форме Сандрофаг значило приблизительно «пожирающий людей» или даже «пожирающий Александра», в Akesinns («целитель»).
Александр получил известие, что раджа Гандаритиды Пор, обеспокоенный дружественными отношениями, установившимися между его двоюродным дедом и Александром и сомневаясь в возможности получить прощение за грязные мотивы своей покорности, собрал, сколько мог, вооружённых воинов и сокровищ и бежал к Гангу...
Здесь, на левом берегу {Акесина}, остался Кен со своей фалангой, чтобы следить за переправой шедших сзади частей войск и доставлять из земель Пора и Таксила всё нужное для прокормления главной армии. Сам Александр, не встречая сопротивления, двинулся далее к востоку через северные части Гандаритиды в надежде, что успеет ещё догнать вероломного Пора; на главных пунктах он оставил гарнизоны, которые должны были ожидать шедшие сзади корпуса Кратера и Кена. Достигнув берегов Гидраота {реки «пятиречья»}, пограничной реки Гандаритиды с востока, ... Александр с главными силами перешёл через эту менее трудную для переправы реку и вступил теперь в земли так называемых независимых индусов...
{В Пенджабе (Пятиречье)} во все времена, хотя и под различными именами, образовались и существовали республиканские государства, составлявшие предмет ужаса для всеобщего деспотизма Азии и для правоверного индуса области Ганга; панджанадов он с презрением называет arattas, «не имеющими царей»; даже и их государи, когда они есть у них, не принадлежат к старинной и священной касте, не имеют исконных прав, а являются узурпаторами...
Только немногие из них покорились, не пытаясь бороться; большинство ожидало неприятеля с оружием в руках; к числу последних принадлежали кафеи, или кафары, которые, пользуясь славою самого воинственного племени страны, не только сами приготовились к войне наилучшим образом, но и призывали к оружию и убедили примкнуть к себе также и независимые соседние племена...
{Главный город кафеев Сангалы} был взят штурмом; только немногим из оса-ждённых удалось спастись, значительно большее количество их было перебито на улицах города озлоблёнными македонянами. Говорят, что число убитых доходит до 17 000, что не лишено вероятия, так как Александр, чтобы сделать возможным покорение этого воинственного племени, отдал строгий приказ убивать всех вооружённых; 70 000 пленных, о которых упоминают наши источники, составляли, повидимому, остальное население этого индийского города. Сами македоняне насчитывали у себя около 100 убитых и необыкновенно большое количество раненых, а именно - 1200 человек, в числе которых находились телохранитель Лисимах и множество других офицеров... Город был сровнён с землёю, а его земли были разделены между соседними племенами, которые покорились добровольно и в городах которых были поставлены гарнизоны, отвести которые туда было поручено Пору.
После страшного наказания Сангал и ужаса, распространённого преувеличенными слухами о дикой жестокости чужеземного завоевателя, ...дальнейшая борьба была уже не нужна; куда он ни приходил, население покорялось ему... Тогда он вступил в область раджи Сопита, государство которого охватывало собою первые горные цепи Гемая и залежи каменной соли у истоков Гифасиса (самой восточной реки «пятиречья»)...
Этого Сопита, государя земли кафеев, учёные узнают в Асвапати, «укротителе коней», царе земли Кекайя, лежащей по верхнему течению Геравати и Випасы, который упоминается уже в «Сатапа-Брахмане», и затем также в «Рамаяне», причём говорится о его превосходных собаках, тигровых собаках, о которых говорит и Диодор... Теперь известна серебряная драхма этого государя, на передней стороне которой находится покрытая шлемом голова царя Селевка I, а на обороте петух, жезл Гермеса и надпись Soputoy...
Войско приблизилось к царской резиденции, в которой, как было известно, находился Сопит; ворота были заперты, на бастионах и башнях стен не было ни одного вооружённого воина; было неизвестно, покинут ли город, или приходится страшиться измены. В это время ворота открылись; окружённый пёстрым и блестящим штатом индийских государей, одетый в светлые одежды, обвешанный нитками жемчуга, драгоценными каменьями и золотыми украшениями, сопровождаемый громом музыки и богатой свитой, раджа Сопит вышел навстречу царю и, поднеся ему множество дорогих даров, между которым находилась стая тигровых собак, изъявил ему свою покорность; его царство было ему оставлено и, как кажется, увеличено. Затем Александр двинулся далее в соседнюю область раджи Фегея; последний тоже поспешил изъявить ему свою покорность и принести свои дары; он был оставлен владеть своим государством. Это была самая восточная земля, в которую суждено было вступить Александру в своем победном шествии (государство Сопита должно было простираться на восток приблизительно до гор Монди и на север до горы Прохода Спасения, где лежат недалеко друг от друга верховья Гифасиса и Акесина и где подходят друг к другу границы земель Абисара и Сопита).
Историческое предание замечательным образом затмило этот пункт истории Александра. Даже в том, что касается внешних операций, мы имеем лишь недостаточные и противоречивые сведения; многие македоняне писали на родину о невероятных вещах: Кратер, как говорят, написал своей матери, что они проникли до Шнга {Ганга} и видели эту громадную реку, переполненную акулами и волновавшуюся, как море.
(Псевдо-Каллисфен сообщает нам рассказ Палладия, который будто бы прибыл в Индию с епископом Моисеем из Акса и которому епископ, дошедший сам до Ганга, рассказывал, что он видел там каменную стелу с надписью: Alexandros o Makeonon basileus eptasa mexri toutoy toy topoy...). Другие, согласно с истиной, называли конечным пунктом македонского похода Гифасис; но чтобы объяснить каким-нибудь образом, почему завоеванию был положен здесь предел, они привели последний повод к тому, чтобы повернуть обратно, в связь с такими причинами, относительно цены которых нас не должны обманывать ни обычная правдивость историков древности, ни безусловная вера, с которой к ним относились в течение двух тысячелетий...
Александр, как рассказывают {Птолемей, а с его слов и Арриан}, проник до берегов Гифасиса с намерением покорить земли также и по ту сторону, так как ему казалось, что война все же ещё не кончена, пока хотя где-нибудь существуют враги. Здесь он узнал, что за Гифасисом находится богатая страна, в которой живет народ, прилежно возделывающий поля, воинственный, мужественный и имеющий отличное законодательство; знатные правят там народом, не угнетая и любя его; боевые слоны там сильнее, свирепее и многочисленнее, чем в каком-либо другом месте Индии. Все это возбудило в царе желание проникнуть далее. Но македоняне с тревогой видели, как их царь нагромождает труды на труды, опасности на опасности; они начали то здесь, то там собираться в лагере, жаловались на свою печальную судьбу и клялись друг другу, что не пойдут далее, даже если Александр будет им приказывать. Когда царь узнал это, то, не давая беспорядку и упадку духа распространиться в войсках, поспешил призвать к себе «предводителей таксисов».
«Так как они, - так сказал он, - не желают следовать за ним далее, разделяя его желания, то он призвал их для того, чтобы или убедить их в пользе дальнейшего похода, или быть убеждённым ими и возвратиться домой. Если прежние войны и его предводительство кажутся им заслуживающими упрека, то ему нечего более говорить; для мужественного человека он не знает другой цели борьбы, кроме самой борьбы. Если кто-нибудь желает знать конечный пункт его походов, то он может сказать им, что до Ганга, до моря на востоке уже теперь недалеко; там он покажет своим македонянам морской путь к Гирканскому, к Персидскому морю, к берегу Ливии и к Геркулесовым столбам; границы, которые бог дал этому миру, должны быть границами македонского царства; но теперь между противоположным берегом Гифасиса и Восточным морем еще предстоит покорить не один народ, а за ними до самого Гирканского моря ещё бродят независимые орды скифов. Неужели македоняне боятся опасностей? Неужели они забывают о своей славе и о надежде? Потом, когда мир будет покорён, он приведёт их обратно в Македонию богатыми имуществом, славой и воспоминаниями».
Продолжительное молчание последовало за этой речью Александра, никто не решался ни возражать, ни соглашаться; тщетно царь не раз приглашал их говорить, заявляя, что он готов выслушать даже противное мнение. Македоняне долго молчали; наконец поднялся Кен, сын Полемократа, стратег элимиотийской фаланги, который отличался так часто и ещё недавно отличился в сражении при Гидаспе.
«Царь, - сказал он, - желает, чтобы войско следовало не столько его приказаниям, сколько своему собственному убеждению; поэтому он будет говорить не за себя и предводителей, которые готовы на всё, но за массу войска, и не для того, чтобы угодить ей, но чтобы сказать самому царю, какой путь для него и теперь, и в будущем будет самым верным; его года, его раны, доверие царя дают ему право говорить прямо: чем более свершили Александр и его войско, тем необходимее положить, наконец, этому предел; те из старых воинов, которые ещё остались в живых, немногие в войске, а другие, рассеянные по городам, мечтают вернуться на родину, к отцу и матери, к жене и детям; там желают они прожить закат своей жизни, окружённые близкими, вспоминая о своей богатой подвигами жизни, наслаждаясь славой и богатством, которые разделил с ними Александр. Такое войско не должно посылаться на новые войны, пусть Александр ведёт его домой, где он увидится со своею матерью и украсит храмы родины трофеями. Если он жаждет новых подвигов, он снарядит новое войско и двинется с ним в Индию или Ливию, к морю на востоке, или за него к Геркулесовым столбам, и милосердные боги даруют ему новые победы; но лучший дар богов есть умеренность в счастье; не врагов должен он бояться, но богов и их предопределения».
{Сам Кен и Мелеагр осенью 334 года до н. э. побывали в отпуске в Македонии вместе со своими новобрачными [смотри: 12, с. 18461, примеч. 163].}
Кен окончил свою речь среди всеобщего волнения; многие не могли удержаться от слёз, видно было, насколько сердце их было полно мыслью о возвращении на родину. Недовольный словами стратега и встреченным ими сочувствием, Александр распустил собрание. На следующий день он снова собрал его. Скоро, сказал он, он двинется далее, он не будет принуждать ни одного македонянина следовать за ним, у него осталось ещё достаточно храбрецов, которые жаждут новых подвигов, остальные же могут идти на родину, он это им позволяет; пусть они расскажут у себя на родине, как они покинули своего царя посреди вражеской земли. С этими словами он оставил собрание и удалился в свой шатёр; три дня не показывался он македонянам: он ожидал, что настроение войска переменится, что армия решится продолжать поход дальше.
Македонянам было тяжело чувствовать немилость царя, но они не изменили своего решения. Несмотря на это, на четвёртый день царь принес жертву на берегах реки, чтобы освятить переправу; приметы жертвы были неблагоприятны; тогда он призвал к себе старейших и преданнейших ему гетайров и объявил им, а через них и всему войску, что он решился возвратиться на родину. Македоняне плакали и смеялись от радости, они столпились крутом шатра царя и громко славили его за то, что он, всегда неколебимый, позволил победить себя своим македонянам.
Таков рассказ Арриана; у Курция и Диодора он изменён и дополнен некоторыми побочными обстоятельствами риторического характера, если можно так выразиться; по их словам, Александр, чтобы склонить свои войска продолжать поход далее, послал их на грабёж в богатые земли по берегам Гифасиса, то есть в дружественное государство Фегея, а во время отсутствия войск подарил жёнам и детям солдат платья и разные запасы и, кроме того, месячный оклад жалованья; затем он созвал возвращавшихся с добычею солдат на собрание и обсудил важный вопрос о продолжении похода не в военном совете, но перед всем войском в совокупности.
Страбон говорит: «Александр был побуждён повернуть назад некоторыми священными приметами, настроением войска, отказавшегося продолжать поход вследствие громадных трудов, уже перенесённых им, но главным образом тем, что оно сильно пострадало от беспрерывных дождей».
Мы не должны упускать из виду всего огромного значения этого последнего пункта, чтобы понять поворот назад от берегов Гифасиса. Клитарх, которого мы узнаем в словах Диодора, в живых образах изображает жалкое положение армии.
«Немного македонян, - говорит он, - осталось в живых, и эти оставшиеся были близки к отчаянию, копыта лошадей были стёрты далёкими походами, множество сражений притупило и сокрушило оружие воинов; никто не имел более греческого платья, лохмотья варварской и индийской добычи, кое-как сшитые друг с другом, прикрывали эти покрытые шрамами тела завоевателей вселенной; уже семьдесят дней с неба падали страшнейшие дожди, сопровождаемые вихрями и бурями».
Действительно, именно теперь были в полном разгаре пешекали, тропические дожди, сопровождаемые разливами рек; представим себе, как должно было страдать западное войско, уже три месяца бывшее в лагере или на походе, от этой ужасной погоды, от туманной сырости этого непривычного климата, от неизбежного недостатка в одежде и в обыкновенных средствах к жизни, сколько людей и лошадей должна была уносить эта погода и вызванные ею болезни, как, наконец, вместе с физическими силами должна была сломить и нравственные силы войска распространившаяся болезненность, постоянные муки, причиняемые непогодой, лишениями, дурными дорогами и бесконечными передвижениями, страшное распространение нужды, смертности и отчаяния, - и нам станет понятно, что в этом, всегда полном такой воинственности и такого энтузиазма войске могли распространиться недовольство, тоска по родине, упадок сил и апатия, и что общим и единственным желанием могло быть только одно - иметь далеко позади себя эту страну, прежде чем второй раз наступят страшные месяцы тропических дождей. И если Александр не выступил с беспощадной строгостью против этого настроения войска и против его отказа следовать за ним далее, если вместо того, чтобы сломить и наказать его всеми средствами воинской дисциплины, он уступил ему наконец, то этот факт является доказательством того, что в основе такого отказа лежал не дух недовольства и ненависти к царю, но что он был только весьма понятным последствием этих бесконечных страданий за последние три месяца. Всё-таки, как кажется, Александр имел желание пройти со своим победоносным войском до Ганга и до берегов Восточного моря. С меньшими шансами на достоверность можно определить причины, побуждавшие его к этому. Быть может, то были рассказы о колоссальном могуществе государей Ганга, о бесконечных сокровищах тамошних столиц и о всех чудесах далекого Востока, превозносившихся громкими похвалами в Европе и в Азии. Быть может, то было также желание найти в Восточном море предел своим победам и новые пути для открытий и международных сношений. Быть может, то была попытка прибегнуть к крайнему средству, чтобы поднять мужество в войсках, нравственные силы которых сломила исполинская мощь тропической природы. Он мог надеяться, что смелость его нового плана, великая будущность, которую он показывал унылым взорам своих македонян, его воззвание и снова вспыхнувшее желание идти всегда вперёд и вперёд заставят его войско забыть все страдания и воспламенят в нём новые силы. Он ошибся: бессилие и жалобы были эхом его призыва. Царь прибегнул к более серьёзному средству, заставляя их устыдиться и выказывал им свое недовольство: он скрылся от глаз своих верных воинов, дал им почувствовать свой гнев и надеялся вырвать их из этого тоскливого состояния деморализации с помощью стыда и раскаяния; со скорбью видели ветераны, что царь их разгневан, но придать себе бодрости они не могли. Три дня в лагере царствовало мучительное молчание: Александр должен был понять, что все его старания тщетны, более строгие попытки - опасны. Он приказал принести на берегах реки жертву, чтобы освятить переправу, и милосердные боги отказали ему в благоприятных знамениях дальнейшего похода; они приказывали возвратиться. Призыв к возвращению на родину, раздавшийся теперь по лагерю, подействовал словно волшебством на умы упавших духом воинов; теперь все страдания были забыты, теперь всё было полно надеждой и ликованием, теперь все сердца исполнились новых сил и нового мужества; только один Александр со скорбью должен был обращать свои взоры на Восток.
Этот поворот обратно от берегов Гифасиса, бывший для Александра началом его падения, если мы будем искать сумму его жизни и стремлений в девизе «plus ultra», этого государя нового времени, который первый мог гордиться тем, что в преде-лах его государства не заходит солнце, - этот поворот был, с точки зрения исторической задачи Александра, необходимостью, подготовленной и предуказанной самим ходом того, что он до сих пор совершил и создал; и если ещё и возможно сомневаться насчёт того, привели ли его к этому решению собственное благоразумие или сила обстоятельств, его значение остаётся одно и то же. Поход далее к Востоку заставил бы его почти пожертвовать Западом; уже теперь из сирийских и персидских провинций приходили известия, показывавшие с достаточной ясностью, каких последствий можно было ожидать от ещё более продолжительного отсутствия царя и от ещё большей отдалённости его боевых сил: различные беспорядки, притеснение подданных, притязательность сатрапов, опасные желания и изменнические планы персидских и македонских вельмож, которые в то время, когда Александр спустился к Инду, начали чувствовать себя свободными от ответственности и надзора, могли бы в случае дальнейшего похода в земли Ганга беспрепятственно разрастись далее и повести, быть может, к полному распадению государства, строй которого далеко ещё не отличался прочностью. Предполагая даже, что необыкновенный гений Александра мог бы крепко и сурово держать бразды правления даже с самого далекого Востока, тем не менее крупные успехи в землях Ганга были бы для существования его государства всего опаснее: громадные размеры этой речной области потребовали бы соответственного количества западных гарнизонов и в конце концов сделали бы настоящее их завоевание и слияние с его государством невозможным.
Было ещё и другое обстоятельство: восточные земли Индии отделяет от Пятиречья пустыня не меньшей величины, чем весь полуостров Малой Азии; лишённая деревьев, травы и другой воды, кроме испорченной, добываемой из узких, достигающих трёхсот футов глубины колодцев, губительная благодаря носящимся по ней летучим пескам и стоящей в душном воздухе знойной пыли, ещё более опасная вследствие быстрой смены дневного зноя и ночного холода - эта печальная пустыня представляет собою почти непреодолимый оплот Ганга. С севера от Гифасиса и Изудры к рукавам Ганга ведёт только одна дорога, тянущаяся у подножия цепи Имая; и жители Востока справедливо называют её слишком слабым звеном для того, чтобы прикрепить обширные и богатые земли Ганга к короне Персии.
Наконец, мы должны сказать, что политика Александра, если мы проследим её от его первого вступления в Индию, позволяет нам положительно заключить, что в его намерения не входило сделать непосредственной частью своего государства даже Пятиречье, не говоря уже о землях Ганга. В индийской сатрапии на запад от Инда государство Александра имело свои естественные границы; имея в своих руках горные проходы «Кавказа», он господствовал над бассейнами рек Окс и Согд на севере, Кофен и Инд на юге. Лежавшие на восток от Инда земли должны были остаться независимыми и управляться туземными государями, не выходя из сферы македонского влияния, такого влияния, как оно было создано с достаточной прочностью в своеобразном положении государей Таксила и Пора по отношению друг к другу и к царю; даже стоявший столь высоко в милости царя Пор не получил всех земель до пограничной реки Пенджаб на востоке; противовесом ему служили с одной стороны Таксил, а с другой независимые государства Фегея и Сопита, двух государей, которые, будучи слишком незначительны для того, чтобы решиться предпринять что-либо собственными силами, могли найти силу и опору только в своей преданности Александру. Таким образом, покорность этих государей власти Александра, даже если бы он возвратился на Запад, гарантировалась взаимным страхом и завистью, подобно Рейнскому союзу нового времени. Чтобы сделать завоевание земель Ганга возможным, Александр должен был бы вполне подчинить себе область Пятиречья, даже если бы оказались необходимыми те же меры строгости и такая же трата времени, как раньше в Бактрии и Согдиане, но тогда, будучи даже полновластным господином согдианской земли, он отказался проникнуть оттуда к морю, которое считал лежащим недалеко на север за скифскими землями. Точно таким же образом он должен был узнать от Пора и Таксила, какие обширные пространства ему предстояло бы пройти до Ганга и до того моря, в которое текут его воды. Он держал твердою рукою долину реки Кофен, составлявшую преддверие Индии, и в ряде зависимых государств Пенджаба создал себе ещё более сложную систему пограничных областей, чем на далеком Севере, где его пограничной областью служила Согдиана. Он, повидимому, уже в самом начале убедился, что население долины Инда во всех вопросах жизни, государства и религии развилось так своеобразно и что его развитие было слишком закончено для того, чтобы могло оно теперь скоро ассимилироваться с эллинистическим государством. Александр не мог думать о том, чтобы включить в состав своего государства в форме непосредственной зависимости ряд новых завоеваний, позади находившихся с ним только в союзе государств. И если уже после битвы при Гидаспе он приказал начать постройку флота, который должен был везти его войско вниз по Инду к Персидскому морю, то это, несомненно, показывает, что он имел намерение возвратиться по Инду, а не по Гангу и что, следовательно, его поход на земли Ганга должен был быть только набегом, «кавалькадой». Мы имеем право предположить, что если бы он предназначался быть чем-либо большим, то, имея операционным базисом едва покорённые государства, прикованные к завоевателю только слабыми узами благодарности, страха и эгоизма, он имел бы, вероятно, такой же печальный исход, как и великий восточный поход Наполеона» {1812 года в Россию} [12, с. 18310-18335, с. 18456-18461, примеч. 152, 158-163].
Приведённая пространная цитата из труда Дройзена даёт возможность понять, что о предполагаемых действиях царя Александра после намечаемого форсирования реки Гифасис (ныне река Беас) едва ли можно говорить как о «рывке на Восток». Шахермайр пишет: «Теперь все силы восточного мира собрались в единый кулак, враждебный всепобеждающему Александру»... И внешние обстоятельства (прежде всего, усталость войск и нежелание воинов продолжать поход, а также тропические дожди) помешали осуществлению планов Александра. Но, видимо, ещё более важные внутренние мотивы заставили его остановиться...».
По мысли Шахермайра, среди прочих причин такого решения царя, была и главная, проистекающая из вывода, который Александр сделал: «Индия осталась бы в империи чужеродным телом» [смотри: 48, с. 260 - 263].
Ещё после Гидаспа, получив сведения от пленённого раджи Пора и от некоего Чандрагупты, бежавшего из княжества Магадхи, о наличии у царя Магадхи сильной армии в 200 тысяч пехоты, 20 тысяч кавалерии, 2 тысячи колесниц и 3 тысяч слонов, Александр, тем не менее, был уверен в конечном успехе своего похода в долину Ганга. Ему также было известно, что царь Дхана Нанда не очень прочно сидит на престоле. Но войско Александра не разделяло его уверености в успехе предприятия: сказалась усталость воинов от многолетних походов. На них, видимо, произвело большое впечатление и упорное сопротивление индийцев. Может быть, немалую роль сыграло и то обстоятельство, что Индия, во всяком случае, её северо-западная часть, оказалась небогатой объектами наживы (в письмах и записках участников похода не упоминается о захвате в Индии золота или драгоценностей) [смотри: 5, т. II, с. 544 - 545].   
Даже во II веке до нашей эры (спустя 100 - 150 лет после гибели Александра Македонского) морские сношения Египта с Индией происходили через посредство арабов не по открытому морю, а вдоль берегов Аравии и далее на восток, также вдоль побережья. Очень важным для развития сношений с Индией оказалось открытие Гиппалом в конце II века до нашей эры муссонов (от арабского маусим – время года) – устойчивых воздушных течений (ветров) в некоторых областях Земли (тропические пассаты над поверхностью океанов и морей и т. д.), меняющих своё преобладающее направление от зимы к лету и от лета к зиме на противоположное или близкое к противоположному. Знание о таких ветрах способствовало развитию мореплавания в беспередельных водах морей и океанов.
Открытие Гиппала дало возможность греку из города Кизика Эвдоксу совершить экспедицию из Александрии в Индию морским путём, на что раньше греки не отваживались. Слабеющий Египет не мог уже использовать надлежащим образом открытие Гиппала, и только в начале римской эпохи наладилась и оживилась непосредственная торговля Египта с Индией [смотри: 5, т. II, с. 335].
Во времена Восточной Римской, или Византийской, империи [IV - VI века нашей эры] весьма оживлёнными были её торговые и дипломатические отношения с Ираном, странами Причерноморья и Закавказья, с Аравией и Эфиопией (Абиссинией). Византийские купцы и дипломаты проникали даже в столь отдалённые страны Востока, как Китай и Индия. Торговые и дипломатические связи Византии с Эфиопией, островом Цейлоном (Тапробаной), Индией и Китаем описаны в знаменитом географическом труде - «Христианская топография» [середина VI века н. э.] Козьмы Индикоплова (то есть «Плавателя в Индию»).
Козьма Индикоплов, греческий купец из Александрии, отважный путешественник, всю свою жизнь провёл в странствиях по отдалённым странам. Очень ценно его описание Цейлона, свидетельствующее о том, что в середине VI века нашей эры этот остров являлся центром торговли между Восточной Африкой и Китаем. Привлекают внимание известия Козьмы о соперничестве Византии и Ирана из-за торговли с Цейлоном и Индией. Из стран Востока в Византию привозились пряности, благовония, драгоценные камни, шёлк-сырец и рабы. Очень большой интерес представляет описание Индии, где, по словам автора, в середине VI века нашей эры было много торговых гаваней и цветущих городов и население обладало высокой культурой [смотри: 5, т. III, с. 84].
Много лет спустя [1398 г.] в Индию вторгся Тимур (Тамерлан, Тимурленг) [1336 - 18.02.1405 гг.]. Он стал эмиром [1370 г.] и единолично от имени потомков Чингисхана управлял Мавераннахром (областью между Амударьёй и Сырдарьёй) со столицей в Самарканде. Тимур во время индийского похода проходил по этим местностям (Пенджаб) в период пешекали или петекали (тропических ливней), но приблизительно месяцем позже, чем Александр Македонский. В войске Тимура тоже имела место большая смертность, особенно среди лошадей. Тимур захватил и главный город страны – Дели. К концу правления Тимура его государство включало Мавераннахр, Хорезм, Хорасан, Закавказье, Иран и Пенджаб (оно распалось в начале XVI века) [смотри: 12, с. 18461, примеч. 164].
Первым из русских в Индии побывал в 1466 - 1472 годах (за 30 лет до Васко да Гамы) тверской купец Афанасий Никитин в поисках «на Русскую землю товара». Осенью 1466 года из Москвы на родину возвращался посол Ширванского царства, занимавшего юго-западный берег Каспийского моря. Афанасий Никитин решил присоединиться к каравану посла и поехать в Ширван торговать. Никитин снарядил два корабля и двинулся из Твери вниз по Волге (Углич, Кострома, Нижний Новгород, Казань, Сарай, Астрахань). Около Астрахани на караван судов напали татары (несколько человек было убито, а четверо взяты татарами в плен). Караван продолжил путь через Дербентское или Хвалынское (Каспийское) море и попал в шторм. Один из кораблей Афанасия Никитина был выброшен на берег у г. Тарки (ныне Махачкала). Русские купцы, плывшие на нём, попали в плен к местным жителям – кайтакам. Сам Афанасий Никитин плыл на корабле ширванского посла и благополучно достиг Дербента. Почти год провёл он в Ширванском ханстве, пока не выручил товарищей из плена. Затем Никитин сухопутным путём отправился в Баку; из Баку он переправился на южный берег Каспия – в персидский город Чапакур. Двигаясь по древнему караванному пути через «хорасанскую землю» Никитин дошёл до Бендер-Абасса на берегу Персидского залива. Оттуда он переправился в город Ормуз, лежащий на острове у входа в залив. Здесь пересекались торговые пути из Индии, Китая, Египта и Малой Азии. В Ормузе Никитин узнал, что отсюда в Индию вывозятся породистые лошади, которые там очень ценятся. Купив коня, он поплыл [9 апреля 1469 г.] через Индийский океан (Аравийское море) и высадился в индийском городе Камбее (Камбейский залив).
Отсюда начались почти трёхлетние странствия Афанасия Никитина по стране. Он побывал во многих городах плоскогорья Декан и Южной Индии (Бахманидское государство); два месяца прожил в Джуннаре, где застал начало периода летних муссонов, принесших относительную прохладу. Это время года Никитин назвал зимой, отметив, что «всюду вода да грязь»; ливень продолжался, по его словам, «день и ночь четыре месяца».
Никитин записывал в дневник всё, что его интересовало, в том числе сведения о тех районах Индии, где ему самому не удалось побывать. Писал он и о тяжёлой доле индийских крестьян, разоряемых бесконечными налогами и поборами.
В начале 1472 года из приморского города Дабула Никитин отправился в обратный путь. Его маршрут включил в себя эфиопскую землю (ныне Сомали, Африка), куда корабль занесло штормом; сухопутный отрезок от Ормуза до Трабзона (Трапезунда) на южном побережье Стамбульского (Чёрного) моря через города: Ширан, Кашан, Сава, Тавриз и другие; морское плавание из Трапезунда в Балаклаву и Кафу (Феодосию) в Крыму. В Кафе Никитин встретил русских купцов и вместе с ними отправился на родину. Дальнейший предполагаемый путь в Москву Афанасия Никитина пролегал через Киев и Смоленск. В дороге, недалеко от Смоленска, Никитин умер [конец 1472 года]. Тетрадь с его записями попутчики передали в Москву главному дьяку Ивана III Василию Мамыреву, а тот распорядился включить их в московские летописи [под 1475 годом].
По летописным сведениям, путевые записки Афанасия Никитина доставили в Москву в 1472 (или 1475) году, под которым летописец записал: тверской купец, что был в Индии 4 года, как рассказывают, умер, не дойдя до Смоленска. Записки Афанасия Никитина получили название «Хожение за три моря» [имеются ввиду три моря, пересечённые Афанасием Никитиным: Хвалынское (Каспийское), Аравийское (Индийский океан) и Чёрное].
Во второй половине XVII века граница Руси проходила так, что делила почти пополам расстояние между Смоленском и Москвой. Совсем немного оставалось преодолеть путешественнику, который «прошёл... милостию божией три моря», чтобы увидеть родные края.
В современных изданиях записки русского путешественника имеют название «Хожение за три моря Афанасия Никитина». Деловые и трезвые свидетельства Афанасия Никитина, может быть, единственные в своём роде, в отличие от домыслов и слухов о «стране чудес», бытующих в Европе издревле, рисуют подлинную Индию XV века.
«Земля, - пишет Никитин, - весьма многолюдна; сельские люди очень бедны, а бояре – богаты и роскошны; носят их на серебряных носилках и водят перед ними до 20 коней в золотых сбруях; и на конях же за ними 300 человек, да пеших 500 человек, да трубников 10, да литаврщиков 10, да свирельников 10 человек. Султан же выезжает на потеху с матерью и с женой, да с ним на конях 10 тысяч человек, да пеших 50 тысяч. А слонов водят 200 человек, наряженных в золочёные доспехи. Да перед султаном идёт 100 человек трубников, да плясунов 100 человек, да коней простых 300 в золотых сбруях, да обезьян за ним 100, да наложниц 100, и всё юные девы.
В султанов дворец ведёт семеро ворот, а в воротах сидит по сто сторожей, да по сто писцов – кафиров: одни записывают, кто войдёт, другие, – кто выйдет; чужестранцев же во дворец не пускают. А дворец его очень красив, всюду резьба да золото, и последний камень вырезан и очень красиво расписан золотом; да во дворце же разные сосуды».
«Я расспросил, - рассказывает Никитин, - всё о их вере, и они говорили: веруем в Адама, а Буты [от слова «Будда», у Никитина же – в смысле «языческий идол»], говорят, это и есть Адам и весь его род. Всех же вер в Индии 84, и все веруют в Бута».
Бросилась в глаза Никитину борьба между различными религиями.
«Вера с верою, - сообщает он нам, - не пьёт, не ест, не женится; некоторые едят баранину, кур, рыбу и яйца, но воловины {говядины} не ест никакая вера».
Афанасий Никитин едва сам не пострадал как иноверец.
«И в том Джунире хан взял у меня жеребца.
{Согласно мусульманскому праву, немусульмане не должны были ездить верхом на лошадях, а только на ослах, мулах и верблюдах.}
Когда же он узнал, что я не бусурманин {мусульманин}, а русский, то сказал:
«И жеребца отдам и тысячу золотых дам, только прими веру нашу, Мухаммедову {то есть ислам, мусульманство}; если же не примешь нашей магометанской веры, то и жеребца возьму и тысячу золотых на твоей голове возьму»...
В канун Спасова дня приехал хорасанец ходжа {важный сановник} Мухаммед, и я бил челом, чтобы попросил обо мне. И он ездил к хану в город и уговорил его, чтобы меня в веру не обращали; он же и жеребца моего у него взял... Итак, русские братья-христиане, кто из вас хочет идти в Индийскую землю, тогда ты оставь свою веру на Руси и, призвав Мухаммеда, иди в Индостанскую землю».
После такого приёма Никитин сделал вывод: «Меня обманули псы-бусурмане: они говорили про множество товаров, но оказалось, что ничего нет для нашей земли. Весь товар белый только для бусурманской земли. Дёшевы перец и краска. Некоторые возят товар морем, иные же не платят за него пошлин. Но нам они не дадут провезти без пошлин. А пошлина большая, да и разбойников на море много.
А разбивают {грабят} всё кафиры {«неверные», «немусульмане»}, не христиане и не бусурмане; молятся они каменным болванам, а Христа не знают».
«Бусурманин же Мелик много понуждал меня обратиться в веру бусурманскую. Я же ему ответил: «Господин, ты совершаешь молитву , и я также совершаю; ты 5 молитв читаешь, я 3 молитвы читаю; я чужеземец, а ты здешний». Он же мне сказал:
«Поистине, хотя ты и представляешься не басурманином, но и христианства не знаешь».
«Западная Европа также долго жила сказочными представлениями об Индии, о чудесах которой она читала не только в древних рассказах (Ктесия, Димаха, Мегасфена и других), но и в записках позднейших путешественников на Восток, вплоть до ближайшего предшественника Афанасия Никитина – итальянца ди Конти» [63, с. 75, с. 77, с. 78, с. 103].
Из подчинённых территорий Синда и Пенджаба (к западу от Джелама) Александром были созданы две сатрапии; на остальной территории были оставлены местные правители, оказавшиеся в зависимости от назначенных сатрапов [смотри: 5, т. II, с. 545].
«То были, вероятно, последние дни августа 326 года до н. э., когда македонское войско собралось на берегах Гифасиса в обратный поход. По приказанию царя войско воздвигло на берегах реки двенадцать громадных, подобных башням, алтарей, в благодарность богам, которые до сих пор всегда позволяли македонянам победоносно двигаться вперед, и в воспоминание об этом царе и об этом войске Александр принёс жертву на этих алтарях, а войска, по греческому обычаю, устроили разные игры» [12, с. 18336].
«Мы не будем входить здесь в рассмотрение вопроса, относится ли цифра двенадцать к двенадцати богам, как это утверждает Диодор..., или к чему-либо иному. Места древних писателей, где говорится об украшениях этих алтарей и о мнимом желании царя приобрести для македонян славу великанов благодаря оставленным здесь исполинским сосудам, собраны комментаторами Курция... На алтарях стояла, как говорят, следующая надпись: «Моему отцу Аммону, брату Гераклу, заботливой Афине, олимпийскому Зевсу, Кабирам Самофракии, индийскому Гелиосу и моему брату Аполлону».
Эту бессмыслицу повторяет Филостат... и прибавляет: стоявшая между алтарями медная колонна имела на себе надпись: «здесь Александр остановился».
По словам Свиды, на ней стояло: «Я, царь Александр, проник до сих пор»...
Места этих двенадцати алтарей теперь более определить нельзя» [12, с. 18462, примеч. 165-166].
«Затем войско двинулось к западу; дорога шла по дружественной земле. Без особенных трудностей, кроме всё ещё продолжавшихся частых дождей, оно достигло Гидраота {приток слившихся Акесина и Гидаспа} и, перейдя через эту реку и пройдя по области Гандаритиде, достигло берегов Акесина; здесь на месте переправы через реку уже был готов город, постройка которого была поручена Гефестиону...
Этот город - Александрия на Акесине, лежащий на большой дороге, о которой, повидимому, говорит Плиний, должен приблизительно соответствовать нынешнему Бусирабаду...
Александр остановился здесь на короткое время, чтобы частью сделать нужные приготовления для плавания вниз по Инду и по «великому морю», частью, чтобы колонизовать новый город, с каковой целью были приглашены поселиться в нем индусы окрестностей и были поселены здесь неспособные к военной службе наёмники войска... Александр переправился через Акесин, и около середины сентября различные части войска сошлись в Букефале и Никее на Гидаспе...
В течение четырёх месяцев, проведённых Александром вдали от Гидаспа, внешний вид этой местности, в которой лежали оба его города, совершенно переменился. Время дождей прошло, воды начали возвращаться к своему прежнему руслу, и на левом берегу реки тянулись теперь обширные рисовые поля, роскошно зеленевшие на оплодотворённой разливами почве. Другой берег, над которым высились поросшие лесами горы, был на многие мили кругом покрыт корабельными верфями, в которых частью ещё строились, частью уже стояли готовыми сотни больших и малых судов... Александр из числа самых богатых и знатных лиц своей свиты назначил тридцать три триерарха, для которых эта литургия (здесь: внесение долей-взносов), заключавшаяся в почётном доставлении красивого и прочного вооружения корабля, сделалась предметом весьма полезного для самого дела соревнования...
Законный взнос каждого из тридцати трёх участвующих не мог, как мы это должны заключить из слов Плутарха, равняться 300 талантам, хотя здесь, где триерарх должен был также принимать на себя и постройку кораблей, расходы и были значительнее, чем в Афинах...
Список этих триерархов даёт нам поучительный обзор окружавших царя лиц. Между ними находятся 24 македонянина: семь телохранителей царя и Певкест, назначенный вскоре восьмым на эту должность; стратег и гиппарх Кратер, из числа стратегов фаланги - Аттал, из хилиархов и гипаспистов - Неарх, затем Лаодемон, который не был воином, Андросфен, который по возвращении в Вавилон предводительствовал флотом в ту пору, когда тот огибал Аравию; из остальных одиннадцати македонян в других случаях не упоминается ни один, многие из них, как Лаомедон, должны были находиться на гражданской или, по крайней мере, на интендантской службе, обязанности, объём и значение которых в этом войске понятны сами собою, хотя о них и не дошло до нас никаких сведений. Затем триерархами были назначены шесть эллинов, в том числе царский писец Эвмен Кардийский и лариссеец Мидий, одно из самых доверенных лиц царя; наконец, перс Багоя и двое сыновей царей Кипра.
Вооружили ли эти триерархи весь флот или только большие корабли, 80 триер, мы теперь определить не можем. Экипаж этого речного флота составлен из находившихся в войске финикийцев, египтян, киприотов, греков островов и азиатского берега, которые и были распределены по судам в качестве матросов и гребцов; не прошло и месяца, как всё было готово к отплытию. На реке стояла готовой тысяча всевозможных судов, в том числе 80 военных кораблей и двести кораблей без палуб для перевозки лошадей; все другие суда, собранные везде по соседним берегам, где их только можно было найти, были предназначены для перевозки войск и для доставки вслед за ними провианта и боевых материалов...
Отплытие вниз по реке было назначено на первые числа ноября {326 г. до н. э.}. Царь призвал к себе гетайров и находившихся при войске индийских послов, чтобы сделать им необходимые ещё сообщения, и выразил надежду, что мир, возвращённый им стране Пенджаба, будет продолжителен и вполне обеспечен принятыми им мерами. Радже Пору было снова подтверждено расширение его территории, охватывавшей семь народов и две тысячи городов и простиравшейся до берегов Гифасиса, и были установлены его отношения к соседним государям, Абисару, Сопиту и Фегею; государю Таксилу была дарована независимая власть над его прежними и новыми землями; зависимые государства, лежавшие в пределах индийской сатрапии, были, что касалось их дани и других обязательств, подчинены тамошнему сатрапу, а их контингенты отпущены на родину вместе с другими индийскими контингентами.
Затем были даны указания относительно дальнейшего похода: сам царь со всеми гипаспистами, с агрианами и стрелками и со своей конной свитой, что в сумме составляло около восьми тысяч человек, поплывёт на кораблях, хилиарх Неарх получит командование над всем флотом, а Онесикрит из Астипалии {философ и будущий историк} - над царским кораблём. Остальные войска должны разделиться на две колонны и спускаться по обеим сторонам реки, одна - под предводительством Кратера по правому, западному берегу, а другая, более значительная, в которой находились и 200 слонов, - по левому берегу под предводительством Гефестиона. Обеим колоннам было приказано двигаться вперед как можно скорее, остановиться в трёх днях пути вниз по реке и ожидать флота; там должен был присоединиться к ним сатрап индийской сатрапии Филипп.
Перед своим выступлением войску пришлось участвовать ещё в одном печальном торжестве: гиппарх и стратег Кен был унесён болезнью; предание, как кажется, намекает на то, что царь не простил ему и не забыл рассказанного выше случая на берегах Гифасиса; но он был погребён «с подобающей обстоятельствам торжественностью» [12, с. 18336-18343, с. 18463-18464, примеч. 167, 169].
Спустившись на кораблях к устью Гидраота, основное войско Александра двинулось на север, побеждая по пути непокорные племена (сивы, маллы, оксидраки и другие), оказавшие завоевателям ожесточённое сопротивление. При штурме столицы маллов (Агалассы) многие защитники города были убиты в бою, другие бросились в здания, зажгли их, и пока пожар беспрепятственно распространялся далее, бросали из горящих зданий дротики и брёвна в македонян до тех пор, пока сами не погибали в пламени и в дыму. Немногие попали живыми в руки македонян: около пяти тысяч погибло при штурме и при пожаре цитадели.
При штурме другого крупного укреплённого города маллов (его название и положение неизвестно) Александр был ранен стрелой и едва не погиб, окружённый врагами. Шахермайр рассказывает «это событие по Птолемею, который хотя и сражался в другом подразделении, но мог слышать рассказы непосредственных очевидцев».
Дело было так.
«Войска стояли под самым городом. Из-за очень быстрого продвижения воинов тяжёлые {стенобитные} орудия не успели доставить. Несмотря на это, Александр приказал штурмовать город немедленно и сам возглавил нападение. Воины захватили оборонительные валы, но враг отступил в крепость, намереваясь драться до последнего. Надо было с помощью немногих имеющихся лестниц захватить город. Царь, разгорячённый боем, схватил одну из них, прислонил к стене и первым поднялся на стену, прикрывая себя щитом. Оказавшихся перед ним врагов он заколол или сбросил со стены. За ним последовали Певкест (Певкеста) и Леоннат, а затем Абрей, военачальник Александра. Им удалось добраться до башни. После этого множество гипаспистов устремилось по этой лестнице, но лестница не выдержала и сломалась. Царь с тремя спутниками оказался на стене. Александра нетрудно было узнать по сверкающим доспехам, и его стали обстреливать со всех сторон. Но даже в момент крайней опасности, лишённый какой бы то ни было помощи, он продолжал отчаянно биться. Высота позади него была непреодолима, но впереди под стеной высились кучи мусора, и можно было отважиться на прыжок. Сопровождаемый тремя воинами, он с отчаянной храбростью прыгнул вниз и прислонился спиной к стене. Снаружи в отчаянии бесновались македоняне, вокруг – индийцы, которые злобно набросились на свои жертвы. Но когда четыре умелых клинка одержали победу в ближнем бою, противники отступили и стали издали обстреливать царя и его спутников. Казалось, наступил конец. Первым пал Абрей, поражённый в голову. Затем наступил черёд Александра. Стрела пробила панцирь и попала в лёгкое. Из разверстой раны вырывались кровь и воздух, но Александр продолжал драться, пока от потери крови не потерял сознание. Теперь сражались только два его воина. Певкест священным {илионским (троянским)} щитом, полученным некогда Александром в Трое, загородил царя. Это был его последний защитник. Тут наконец македоняне перебрались через стену. С помощью крючьев, становясь друг другу на плечи, они достигли её вершины. Одновременно воины другого отряда проломили стену у ближайших ворот. Они решили, что Александр убит, и мстили за него, устроив страшную резню и уничтожая всё живое. Царя унесли на щите. Едва придя в сознание, Александр приказал вытащить стрелу из раны. При этом он потерял так много крови, что вновь упал в обморок. Но стойкий организм царя выдержал, и вскоре он поправился. Насколько опасна была рана, видно из того, что войска Гефестиона даже получили известие о смерти Александра. С быстротой молнии эта роковая весть распространилась по всей восточной части империи... Эти слухи подтолкнули греческих поселенцев Бактрии и Согдианы на восстание и самовольный уход домой» [48, с. 273 - 274].
В древности все считали спасителем Александра Певкеста. Телохранитель Певкест стал над упавшим Александром и прикрыл его легендарным царским щитом. Второй телохранитель Леоннат закрыл царя от летящих стрел. Многие, кроме полученной Александром раны в грудь, упоминали ещё об ударе палицей в шею. Сама стрела была извлечена или Пердиккой, или Асклепиадом Критобулом из Коса (Критодимом у Арриана), знаменитым врачом Филиппа, который извлек у него стрелу и раньше, в Мефоне.
Об извлечении стрелы Плутарх рассказывает несколько иначе: извлечь стрелу из грудной кости не могли; отпилить её конец не решались из боязни расколоть кость; тогда Александр, видя нерешительность окружающих, начал сам срезать её конец кинжалом поверх лат, но его рука онемела и опустилась; поэтому он приказал смело приступить к операции; он бранил окружавших его за их слёзы и выражения сочувствия, называл их изменниками за то, что они отказывают ему в своей помощи и т. д.
Даже в лагерь Александра у устья Гидраота дошла весть о гибели царя, а оттуда распространилась во все концы света. Однако царь выжил. Едва только закрылась его рана (через семь дней), он был вынужден показаться в лагере, поскольку оттуда были получены известия и опасения, что уверенность в его смерти повлечёт за собою беспорядки в войске. Александр был встречен в лагере всеобщим ликованием. При этом приёме должен был произойти рассказываемый Неархом случай.
Некоторые из его друзей упрекнули царя, что он неоправданно подвергал себя таким образом опасности, говоря, что это дело солдат, а не полководца; один старый беотиец, слышавший это и заметивший произведённое этими словами на царя неприятное впечатление, подошёл, как говорят, и сказал на своём беотийском диалекте: «Мужу приличны дела, о Александр; а кто действует, должен и страдать».
Царь согласился с ним, да и позже не забыл его доброго слова.
Быстрое завоевание столицы маллов произвело громадное впечатление на все народы этих стран. Сами маллы, хотя ещё обширные пространства их земель не были затронуты македонянами, отчаялись в возможности дальнейшего сопротивления, прислали посольство и смиренно отдали себя и свою страну во власть царя.
Оксидраки, или судраки... тоже предпочли покориться. Большое посольство, состоявшее из начальников городов, землевладельцев и ста пятидесяти вельмож страны, явились с богатыми дарами, уполномоченные согласиться на всё, чего потребует великий царь; они сказали, что им простительно, если они не явились перед царём раньше, так как они ещё более всякого другого народа Индии любят свою свободу, которую они сохранили с незапамятных времён, со времени пребывания в их стране бога, которого греки называют Дионисом; Александру же - так как он происходит от богов и его дела служат этому доказательством - они охотно покоряются и готовы принять сатрапа, которого он им назначит, платить дань и дать столько заложников, сколько потребует царь. Он потребовал тысячу самых знатных вельмож, которые, смотря по его желанию, должны были или следовать за ним как заложники или участвовать вместе с ним в войне до покорения остававшихся еще независимыми земель Индии. Оксидраки представили эту тысячу и, кроме того, добровольно прислали пятьсот боевых колесниц, каждую с двумя воинами и возницей, после чего Александр милостиво отпустил тысячу присланных заложников, а боевые колесницы присоединил к своему войску. Их область вместе с областью маллов была присоединена к индийской сатрапии, находившейся под управлением Филиппа [смотри: 12, с. 18343-18366].
Окончательно оправившись от ранения, царь спустился из Гидраота в Акесин и поплыл по дружественной теперь стране оксидраков мимо устья Гифасиса до слияния широкого Панджиада (Пенджаба) с Индом. Здесь македонский царь основал очередную Александрию. Ещё одна Александрия, согдийская, была заложена в нижнем течении Инда в земле судров (согдов или содров). Под именем согдской Александрии она была обращена в эллинскую колонию, значительно укреплена, снабжена гаванями и верфями и была назначена резиденцией страны нижнего Инда, область которого должна была простираться от устья Панджиада до самого моря. Каста брахманов занимает здесь высокое положение и пользуется решительным влиянием на общественную жизнь, а власть государей ограничивается религиозными предрассудками, подозрительностью и бесконечным соперничеством; такой характер не изменился и по прошествии многих веков, несмотря на все перемены власти, религии и даже самой природы. Александр назначил сатрапом области нижнего Инда Пифона, подчинив ему десятитысячное войско.
На пути домой Александр не раз прибегал к силе, чтобы привести в повиновение племена и народы, через территории которых он проходил. Снова он столкнулся с отчаянным сопротивлением индусов (престий), сначала покорившихся его силе (раджа Самба и раджа Мусикан), но восставших под влиянием брахманов. Слепой фанатизм этой священной касты, тем более ожесточенный, чем безнадежнее он был, сумел разжечь в радже Мусикане и населении его страны самую дикую ненависть к чужеземцам, разрешившуюся открытым восстанием и избиением македонских гарнизонов. Наказание за мятеж было строгое - бесчисленное множество индусов было убито во время штурмов или казнено после победы, города их разрушены. К их числу принадлежит город брахманов Гарматалия, при взятии которого был ранен Лагид Птолемей. Немногие уцелевшие города были снабжены цитаделями и македонскими гарнизонами, которые должны были наблюдать за опустошённой и покрытой развалинами страной. Сам Мусикан был взят в плен, он и множество брахманов были признаны заслуживающими смерти и повешены по бокам дорог страны, причиной несчастья которой они были. По словам Плутарха, это были брахманы Саббы, которые отвечали царю Александру теми знаменитыми софизмами, которые, по справедливому замечанию образованного Арриана, пользовались в древности славой глубокой мудрости, хотя и не имели большого философского значения (tns sopias, ei dn tis estin; Arrian). Мы узнаём в них тонкость определений и внешней ясности, в которую впала индийская мудрость, отрешившись от мифического и мистического элемента.
Энергия и строгость, с какой царь Александр подавил восстание, повидимому, произвели, наконец, желанное впечатление на умы индусов. Особенно поспешил покориться царю государь Патталы Мерис, чьи владения охватывали дельту Инда.
Лассен (Lassen) предполагает, что Мерис написано по ошибке вместо Серис, что это есть название династии Саурджей, что к этому имени относятся слова Стефана Византийского, где как четырнадцатая Александрия называется Александрия en Sorianoпs, и что это город Паттала, который восстановляет Александр. От Мериса Александр получил подробные сведения о природе дельты Инда, начинающейся около Патталы, об устьях этой реки и об океане, в который они вливаются.
Желание царя открыть путь морем из Индии в Персию и его план пройти по лежавшим между этими двумя странами южным приморским областям, которые еще не были покорены в его непосредственном присутствии и часть которых была заселена независимыми племенами, точно так же не требовали участия в деле всего войска, содержать которое было нетрудно в богатых индийских землях, но сопряжено с различными трудностями при пути вдоль морского берега, тянувшегося нередко по пустынной местности. Кроме того, из северо-восточных областей государства приходили известия, безусловно требовавшие появления в этих землях значительных македонских боевых сил. Бактрийский вельможа Оксиарт, как раз в это время прибывший в войско, принёс с собою известия о восстании греческих военных колоний в Бактре.
Раздоры между старыми воинами - так говорит один не очень достоверный источник, сообщающий об этих событиях, - повлекли за собою кровавые столкновения; увлечённые далее страхом перед неизбежной карой, эти ветераны завладели цитаделью Бактры, призвали варваров к восстанию и провозгласили царем Афинодора, их коновода, обещавшего отвезти их за море на греческую родину. Полный зависти к царскому званию Афинодора, против него начал строить козни некий Бикон, который умертвил его на пиру у Бокса, одного знатного варвара, и на другой день оправдывался в этом перед собранием войска. Начальникам с трудом удалось защитить его от ярости солдат. Затем они сами, в свою очередь, составили против него заговор и предали его пытке, чтобы тотчас так же умертвить его; в это время ворвались солдаты, вырвали его из рук палачей и выступили в количестве трех тысяч человек искать под его предводительством путь на родину.
Можно было ожидать, что эта толпа будет усмирена уже одними войсками сатрапии, но Александру всё-таки было необходимо принимать меры на всякий случай. В сатрапии Паропамиса тоже не всё было в порядке; различными притеснениями и несправедливостями Тириасп возбудил против себя население, так что жалоба на него была принесена прямо царю. Он был смещён со своей должности и вместо него в Александрию был послан вельможа Оксиарт.
Более тревожного свойства были известия, полученные из глубины Арианы; перс Ордан провозгласил себя независимым и захватил власть над ариаспами по нижнему течению Этимандра. Сюда было всего важнее послать значительные македонские боевые силы, чтобы подавить опасность в зародыше.
Ариаспы (конные арии, их потом стали называть эвергетами) жили в бассейне реки Этимандра (Гиндменд нашего времени). Река протекает по пустыне, лежащей в узкой скалистой долине, и только там, где она приближается к Аральскому морю, скалы расступаются и открывают плодородную и прекрасную местность, в которой ещё и теперь находятся развалины нескольких больших городов, искусственных каналов и водопроводов.
Приблизительно третья часть пехоты, находившаяся под начальством Кратера, была готова к вступлению в Арахосию; он имел у себя фаланги Аттала, Антигена и Мелеагра, часть стрелков, всех слонов и, кроме того, тех конных и пеших гетайров, которые, будучи неспособны к дальнейшей службе, должны были возвратиться на родину. Он должен был, как гласили данные ему инструкции, идти через Арахосию и Дрангиану в Карманию, подавить в этих землях зловредные нововведения и затем приказать тамошним сатрапам послать транспорты съестных припасов к морскому берегу Гедросии, через которую Александр собирался скоро идти.
После отправки Кратера выступил и царь. Сам он поплыл с флотом вниз по реке, а Пифон с конными стрелками и агрианами переправился на левый берег реки, чтобы заселить жителями из окрестностей заложенные там города, подавить остатки беспорядков в понесшей тяжелое наказание стране и затем в Паттале снова присоединиться к главному войску. Остальные силы повел к тому же самому городу по правому берегу Инда Гефестион.
Александр придавал большое значение Паттале, так как он подозревал или узнал, что то же самое море, в которое вливается Инд, образует и Персидский залив и что поэтому от устьев Инда можно найти путь морем к устьям Евфрата и Тигра. Паттала, лежавшая там, где начинаются первые рукава дельты Инда, сама собою являлась посредствующим пунктом для торговли между внутренними частями страны и океаном; в то же время она господствовала над землями нижнего Инда и в военном отношении; поэтому Гефестиону было поручено самым старательным образом укрепить городскую цитадель и затем выстроить около города корабельные верфи и обширную гавань. В то же время царь послал в пустынные и безлесные местности, начинавшиеся недалеко от города на восток, несколько отрядов войска с поручением рыть колодцы и сделать эти места удобообитаемыми, что должно было облегчить и с этой стороны сношения с Патталой и открыть её для караванов из земель Ганга и Декана.
Царь решил лично исследовать устье Инда и поплыл вниз по реке самыми быстрыми кораблями своего флота, полутриерами, тридцативесельными кораблями, хотя и не имел проводников, которые были бы знакомы с рекой, так как обитатели Патталы и индусы вообще не занимались судоходством, а жившие по берегам реки туземцы бежали при приближении македонян. Он положился на мужество и ловкость экипажа своего флота, не подозревая даже, какому испытанию подвергнет их неслыханная мощь океанических явлений.
Всё шире и шире катилась громадная река между низкими и пустынными берегами, начал чувствоваться свежий морской воздух; волнение в реке становилось всё сильнее, грести становилось труднее, так как с океана дул резкий противный ветер; гонимая им назад и поднимавшаяся в своём уровне река, повидимому, начинала становиться опасной, и корабли завернули в один канал, показанный накануне рыбаками. Вода прибывала всё быстрее и сильнее, и македоняне едва успели вовремя причалить корабли к берегу. Как только они причалили, как река начала спадать с такою же быстротой; корабли остались по большей части на суше или увязли в прибрежном иле; все были изумлены и поражены. Таким образом прошло несколько часов, наконец было решено приступить к тому, чтобы снять корабли с мели и стараться достичь фарватера; но тут снова началось это опасное зрелище, прилив прибывал с шумом, заливал илистые берега и поднимал увязшие в иле суда; прибывая всё быстрее и быстрее, волны забились о крепкие берега и повалили набок искавшие там прибежища суда, так что многие из них опрокинулись, а многие разбились и потонули. Высокие волны прилива то выбрасывали пришедшие в беспорядок и потерявшие всякую надежду на спасение корабли на землю, то толкали их друг на друга, и их столкновение было тем опаснее, чем сильнее прибывала вода. Ценою таких опасностей и трудов царь купил свои первые сведения о приливах и отливах океана. Хотя настоящее устье реки находилось еще в десяти милях {около 16 км}, приливы и отливы были тем грознее, что им приходилось бороться с напором громадной массы вод Инда, устья которого, достигающие здесь двух миль {около 3,2 км} ширины, открывают полный простор их вторжению.
Александр, пока производилась починка повреждённых кораблей, послал два лучших корабля вниз по реке к острову (Скиллута), где, как рассказывали рыбаки, океан находился недалеко и где берег был удобен и безопасен для корабельной стоянки. Когда они принесли с собою назад известие, что берега острова удобны и что сам остров велик и в изобилии снабжён пресной водой, Александр прибыл туда всем флотом и поставил большую часть его под защиту берега; отсюда уже был виден пенящийся прибой устья Инда, а над ним - высокий горизонт океана, а по другую сторону достигавшей двух миль {около 3,2 км} ширины реки едва можно было различить низкий, безлесный и лишенный всяких возвышенностей морской берег.
Наконец настал момент, когда Александр вышел в открытое море, чтобы посмотреть кругом, не покажется ли ещё где-нибудь твёрдая земля; и когда берега кругом скрылись из глаз и видно было только море да небо, он принёс в жертву Посейдону быка и погрузил его в море, затем сделал возлияние из золотой чаши и точно так же бросил её в волны и смешал новые возлияния нереидам, спасителям Диоскурам и среброногой Фетиде, матери его предка Ахилла; он молил их милостиво принять на своё лоно его флот и вести его на запад к устьям Евфрата, а после молитвы бросил в море золотой кубок.
Фантазия эллинов населила океан чудесами и чудовищами всякого рода, и македоняне, бесстрашные и мужественные, когда они глядели в лицо неприятелю, были безоружны и исполнены страха перед этой предательской стихией. А затем, кто должен был взять на себя руководство этой экспедицией? Сам царь, достаточно смелый для самого смелого предприятия и даже готовый вырвать у океана победу, не должен был становиться во главе флота тем более, что в его государстве ещё во время похода его в Индию обнаружились некоторые беспорядки, настоятельно требовавшие его возвращения: сухопутный путь в Персию был труден, и македонские войска, чтобы пройти по этим пустынным и страшным землям, нуждались в его предводительстве, тем более что только ему они вполне доверяли. Кого же, таким образом, можно было избрать в предводители флота? Кто обладал достаточным мужеством, искусством и преданностью? Кто мог бы заставить молчать предрассудки и страх назначенных во флот войск и вместо мысли, что их равнодушно приносят в очевидной опасности, возбудить в них веру в самих себя, в их предводителя и в счастливый конец этого предприятия?
Царь сообщил обо всех своих сомнениях верному Неарху и просил дать ему совет, кому он может вверить флот. Неарх называл ему одного за другим, но царь всех отвергал. Неарх, как он рассказывает в своих Записках, предложил наконец самого себя: «Я, о царь, готов взять на себя начальство над флотом и с помощью богов и людей в полной сохранности доставить его в Персию, если только море доступно для судов и это предприятие вообще исполнимо для человеческих сил».
Царь возразил на это, что он не может подвергать новым опасностям такого верного и заслуженного человека. Тем настоятельнее просил его об этом Неарх, и царь не мог скрыть от себя, что именно он всех более подходит для этого предприятия. Таким образом, был назначен начальником флота Неарх, сын Андротима, уроженец Крита и гражданин Амфиполя, и это был самый удачный выбор, какой только мог сделать царь [смотри: 12, с. 18366-18482].
Бассейн Инда с запада ограничивают высокие горы, тянущиеся от реки Кофен до самого океана. Прорезанные многочисленными проходами, они служат полною преградой между землями дельты Инда и пустынной береговой полосой Гедросии, между землею Синдом и высокой степью Арианы. Посреди лабиринта скалистых стен, утёсов и горных степей расположено плоскогорье Келата, обнажённое, мрачное, томимое сухим холодом или непродолжительным, жгучим летним зноем, истинная «пустыня нищеты». С севера и запада окружают её крутые скалистые стены, у подножия которых разливается песчаное море пустыни Арианы, бесконечный океан с красноватой блестящей атмосферой раскалённого летучего песка, с подобной волнам переменой постоянно передвигающихся наносов, среди которых сбивается с дороги путник и тонет верблюд. Позади рядов скал тянется пустыня Гедросии, достигающая нескольких дней пути в ширину, заселённая отдельными кочующими племенами и более чем страшная для чужеземца. Безлюдье, сушь и недостаток воды являются здесь самыми малыми страданиями; днём - палящее солнце, жгучая пыль, вызывающая воспаление глаз и стесняющая дыхание, ночью пронизывающий насквозь холод и вой голодающих хищных зверей, нигде нет крова или поросшего травою места, нигде нет пищи или питья, нигде нет надежного пути или даже верной путевой цели.
По этой пустыне, как рассказывают, возвращалась на родину из Индии царица Семирамида, и из сотен тысяч её войска не возвратилось с нею в Вавилон даже двадцати человек; Кир тоже, как рассказывают, избрал себе здесь обратный путь и испытал подобную же участь; даже фанатизм ислама не дерзнул завоевательно проникнуть в эту пустыню, Калиф запретил своему полководцу Абдаллаху вступать в эту страну, поражённую видимым гневом пророка.
Александр избрал этот путь не для того, чтобы превзойти величием своего подвига Кира и Семирамиду, как это полагала древность, и не для того, чтобы за большими потерями заставить забыть потери похода на Индию, как это предполагала проницательность новейших историков. Он должен был избрать этот путь: связь между подвластными ему землями не должны были нарушать свободные пространства земли и непокорённые племена между сатрапиями Инда и Персидского моря; не должны были тем более, что тянувшиеся по краю пустыни цепи скал служили бы постоянным убежищем для разбойничьих орд и мятежных сатрапов. Еще важнее было соображение о флоте, который должен был идти вдоль пустынного берега и открыть себе морской путь между Индией и Персией; он не мог быть снабжён провиантом и водою на целые месяцы, а чтобы запасаться и тем и другим, время от времени должен был подходить к берегу, от которого ему вообще не позволял удаляться характер судовождения того времени. Если этой экспедиции суждено было как-нибудь удасться и её цели открыть путь от Евфрата к Инду быть достигнутой, то прежде всего было необходимо сделать берег доступным, вырыть на нём колодцы, доставить туда припасы, помешать сопротивлению со стороны туземцев, а главным образом, включить в состав государства народонаселение более богатых округов.
Таковы были основания, заставившие царя возвращаться назад через Гедросию, хотя природа этой местности не могла быть ему неизвестна; он не должен был отказываться от своего великого плана ради неизбежных опасностей, не должен был бояться жертв, каких бы ни стоило ему это предприятие, от которого он вполне справедливо ожидал необыкновенных выгод. Сатрапу Карманий Сибиртию был сообщён приказ посылать с запада навстречу войску на возможно далёкое расстояние всё необходимое; и конечно, Александр узнал, что прилегавшая к Индии местность, если занять её, имела в глубине себя достаточно заселённых и плодородных долин, чтобы доставить необходимые запасы для похода вдоль морского берега.
Дошедшие до нас предания не позволяют нам указать даже приблизительно, как велико было число войск, которое царь вёл через Гедросию. Мы можем приблизительно определить величину флота в 100 кораблей, а их экипаж - в 12 000 человек и в 2000 матросов; значительно больше должно было быть войско, которое Кратер повёл через Арахосию. По одному достоверному известию, всё войско царя, когда он находился в согдианской Александрии, равнялось 120 000 человек; если мы будем считать, что у индийского сатрапа и в новооснованных городах осталось около 30 000 человек, то с царём должно было идти от 30 до 40 тысяч воинов. Эти цифры мы даём лишь для того, чтобы напомнить, что именно мы должны знать для прагматически ясного представления об этом походе обратно на родину.
Был, надо думать, конец августа 325 года до н. э., когда Александр выступил из Патталы и из индийской земли.
Александр достиг пограничных гор и прошёл их по самому северному проходу в долину реки Арбия; по её берегам жили ещё непокорённые племена арбитов и оритов. Александр разделил своё войско, чтобы пройти по их земле и опустошить её в случае нужды. Предводительствуемые им самим, Леоннатом и Птолемеем, несколько колонн спустились в ту страну, между тем как Гефестион вёл следом остальное войско. Александр направился налево к морю, чтобы тотчас же приказать рыть вдоль берега колодцы для потребностей своего флота, а затем напасть на оритов, слывших воинственным и многочисленным народом.
При приближении македонян арбиты покинули свои деревни и бежали в пустыню. Македоняне атаковали и брали одну деревню за другой; там, где жители пытались сопротивляться и решались бороться своими отравленными стрелами против македонских дротиков, они без труда были побеждены, их деревни сожжены, а сами они или перебиты, или взяты в плен и проданы в рабство. Нижняя область оритов была покорена без значительных потерь; рана стрелой, подвергшая опасности жизнь Лагида Птолемея, была тоже скоро и благополучно излечена; ставши лагерем у одного источника, Александр отдыхал и ожидал прибытия Гефестиона. Соединившись с ним, он двинулся далее к местечку Рамбакия, самому большому в земле оритов; его положение казалось благоприятным для сношений и для обладания страной; Александр решил сделать его столицею оритской сатрапии и колонизовать; Гефестион получил приказ заложить оритскую Александрию (считают, что эта Александрия и есть Рамбакия). Над арбитами и землями гедросиев Александр поставил сатрапа Аполлофана, и советовал собранным жителям слушаться его и в точности исполнять распоряжения о снабжении макдонского флота провиантом, которые будут им сообщаться. В то же время в новой сатрапии был оставлен Леоннат со значительным войском.
Затем Александр выступил из земли оритов в Гедросию. Уже жаркий и плоский берег моря начал становиться шире, зной ужаснее, дорога труднее. Целые дни приходилось идти по пустынным пескам, где лишь время от времени группы пальм давали скудную тень от лучей стоявшего почти прямо над головою солнца; чаще попадались кусты мирры, источавшие под знойными лучами солнца в изобилии свою распространявшую сильное благоухание и оставшуюся без всякого употребления смолу; финикийские купцы, следовавшие за войском с множеством верблюдов, собирали здесь обилие этого драгоценного товара, который был так любим на Западе под именем арабской мирры. Поблизости от рек или моря цвёл ароматный тамариск, по земле стлались вьющиеся корни нардов и крючковатые кусты терновника, в которые испуганные приближением войска зайцы попадались, как птицы в силок. Войско ночевало вблизи таких мест и приготовляло себе ложе для сна из листьев мирры и нарда. Но с каждым новым переходом берег становился всё пустыннее и непроходимее. Ручьи пропадали в горячем песке, растительность тоже умирала; на громадном расстоянии не было видно следа ни человека, ни животного. Войско стало продолжать свой путь по ночам, чтобы отдыхать в течение дня, оно углубилось несколько далее в страну, чтобы миновать эту пустыню ближайшим путём и в то же время доставить на берег провиант для флота.
Между тем войско двигалось далее, оно приближалось к самому опасному месту пустыни: голод, нищета, отсутствие дисциплины принимали ужасающие размеры. Воды не было на десять {около 16 км}, на пятнадцать миль {около 24 км} кругом, глубокий и горячий песок лежал подобными бурным волнам моря широкими буграми, через которые приходилось тащиться с бесконечным трудом, глубоко утопая при каждом шаге только затем, чтобы тотчас опять начинать ту же работу снова. К этим трудам присоединялись темнота ночей, принимавший страшные размеры упадок дисциплины; последний остаток сил был истощён голодом и жаждой или превратился в эгоистическую жадность. Убивали лошадей, верблюдов, мулов, и их мясо поедали; из телег больных выпрягали животных, и больные предоставлялись своей участи, а войско с мрачной поспешностью двигалось далее. Отстававшие от усталости или упадка сил к утру едва находили следы большого войска, а если и находили их, то тщетно пытались настигнуть его; в страшных корчах умирали они под жгучими лучами полуденного солнца или сбивались с пути в лабиринте песчаных бугров, чтобы умереть медленной смертью от голода и жажды. Счастливы были другие, если они до наступления дня достигали колодцев, где могли отдохнуть; но часто приходилось ещё идти, когда солнце палило уже сверху через красноватый раскалённый воздух и песок жёг покрытые ранами ноги; тогда животные, хрипя, валились на землю, у утомлённых людей кровь вырывалась из глаз и изо рта и они в смертельной усталости опускались на землю, а солдаты беспорядочными группами, безмолвные, как призраки, ковыляли дальше мимо своих умирающих товарищей. Достигнув наконец воды, все бросались пить с жадной быстротой, чтобы заплатить за эту последнюю отраду мучительной смертью. Однажды на одной из стоянок - мимо протекала почти пересохшая речка - войско отдыхало в палатках; вдруг ложе реки наполнилось, и воды с шумом хлынули на берег (это было следствием обильных зимних дождей в верховьях реки); они уносили с собой оружие, животных, палатки и людей, и не успели еще македоняне опомниться и принять какие-нибудь меры, как опустошение достигло своего высшего предела: шатёр и часть оружия Александра сделались добычей волн, ему самому с трудом удалось спастись от их ярости. Так росли ужасы пути; и когда наконец при одном далёком переходе сильный ветер разметал песочные бугры и замёл всякий след дороги, когда туземные проводники заблудились и не знали более ни где они находятся, ни куда им идти, даже самые храбрые пали духом и гибель всем казалась несомненной.
Александр собрал около себя небольшой отряд наиболее сильных всадников, чтобы искать вместе с ними моря; он заклинал их собрать свои последние силы и следовать за ним. Томимые жаждой и глубокой усталостью, они поскакали за ним к югу через глубокие дюны. Лошади падали, всадники не могли тащиться далее, только Александр и пятеро других неутомимо стремились вперед; наконец они увидели голубое море и поскакали к нему, они начали рыть своими мечами песок, ища пресной воды, и из него брызнул ключ, облегчивший их страдания; тогда Александр поспешил обратно к войску и повёл его на более прохладный берег и к струившимся там источникам пресной воды. Теперь проводники снова ориентировались на местности, и еще целых семь дней вел он войско по пустыне, где не было уже недостатка в воде, где там и сям попадались запасы провианта и деревни; на седьмой день они оставили берег и двинулись в глубину страны по плодородной и весёлой местности к Пуре, резиденции сатрапа Гедросии.
Таким образом войско достигло, наконец, цели своего странствования, но в каком оно было состоянии! Переход от границы оритов через пустыню продолжался шестьдесят дней; страдания и потери на этом пути были значительнее, чем всё прежнее, взятое вместе. Войско, столь гордо и пышно выступившее из Индии, равнялось теперь только четверти своего прежнего состава, и эти жалкие остатки завоевавшего вселенную войска исхудали и сделались неузнаваемы; в висевшей лохмотьями одежде, они были почти безоружны, немногочисленные лошади были изнурены и жалки, всё это представляло собою картину глубокой нищеты, деморализации и отчаяния.
Затем Александр вступил в Карманию, где рассчитывал встретить Кратера с его войском и несколько правителей верхних провинций, которых он туда вызвал. Это было около начала декабря; о флоте и его судьбе не было никаких известий. В это время гиппарх этой страны явился к царю с известием, что в пяти днях пути к югу Неарх благополучно пристал с флотом к берегу в устье реки Анаспиды, и при вести, что царь находится в верхней стране, расположил лагерем своё войско за валом и рвом, что, наконец, он скоро лично явится к Александру. Нельзя представить себе радости царя в первую минуту, но скоро нетерпение, сомнение, тяжёлое беспокойство сменили её. Тщетно ожидалось прибытие Неарха; день проходил за днем; гонцы посылались за гонцами; одни возвращались с известием, что они нигде не видели флота македонян и нигде ничего не слышали о них, другие же совсем не возвращались; наконец Александр приказал взять и заковать в цепи гиппарха, сочинившего эти вероломные сказки и сделавшего предметом шутки горе войска и царя. А этот последний стал печальнее прежнего и побледнел от физических и душевных страданий.
Гиппарх сказал между тем сущую правду: действительно, Неарх со своим флотом находился на берегу Кармании; он благополучно довёл до конца предприятие, которое само по себе не имело себе ничего подобного по опасностям и чудесам и которое, кроме того, было значительно затруднено случайным совпадением обстоятельств. Эти трудности начались уже на реке Инд; едва Александр с сухопутным войском успел выйти за пределы Индии, как между индусами, которые чувствовали себя теперь свободными и в безопасности, начались сильные беспорядки, так что флот не казался более обеспеченным на Инде. Так как в задачи Неарха не входило удерживать за собою страну, но только отвести флот к Персидскому заливу, то он быстро и не дожидаясь времени постоянных восточных ветров приготовился к отплытию, отплыл 21 сентября и через несколько дней оставил позади себя рукава дельты Инда; тут сильные южные ветры заставили его высадиться на берег в названной им по имени Александра гавани около мыса, отделяющего Индию от земли арбитов, и пробыть там двадцать четыре дня, пока, наконец, не установились правильные ветры. 23 октября он двинулся далее и среди различных опасностей, то плывя между подводными скалами, то борясь с могучими волнами океана, прошел мимо устья Арбия и, перенеся 30 октября страшную бурю на море, во время которой погибло три корабля, высадился на берег около Кокалы, чтобы отдохнуть здесь десять дней и заняться исправлением повреждённых судов. Это было то место, где незадолго перед этим Леоннат разбил окрестных варваров в кровопролитном сражении; в этом бою был убит сатрап Гедросии Аполлофан. В изобилии запасшись здесь провиантом и повидавшись несколько раз с Леоннатом, Неарх поплыл далее к западу, и 10 ноября флот находился перед устьем реки Томир, на берегах которой стояли толпы вооруженных оритов, желавших помешать флоту войти в реку; но одного смелого нападения было достаточно, чтобы победить их и приобрести себе на несколько дней безопасное место для стоянки. К 21 ноября флот достиг берега ихтиофагов, той бедной и страшной пустыни, где начались страдания сухопутных войск; войску, находившемуся на кораблях, тоже пришлось перенести здесь много страданий: недостаток пресной воды и съестных припасов с каждым днём становился чувствительнее. Наконец в одной рыбачьей деревне за мысом Багия нашёлся один туземец по имени Гедрак, предложивший сопровождать флот в качестве лоцмана; он принёс ему большую пользу; под его руководством можно было совершать теперь более длинные переезды и пользоваться для этого прохладными ночами. Среди постоянно возраставших лишений проплыли мимо пустынного и песчаного берега Гедросии, и недовольство войск достигло уже опасного предела; в это время показались покрытые плодоносными полями, пальмовыми рощами и виноградниками берега Кармании. Теперь нужда миновала, теперь они приближались к давно желанному входу в Персидское море, они были в дружественной стране. Налево виднелся далеко выдававшийся в море мыс Аравии, называвшийся Макетой, откуда, как они узнали, в Вавилон доставлялись корица и другие товары Индии. Флот пристал к берегу Гармосии в устье реки Анамит, и его экипаж расположился лагерем на берегах реки, отдыхая после стольких трудов и вспоминая о перенесённых опасностях, пережив которые, многие должны были потерять всякую надежду; о сухопутном войске ничего не было известно, с самого берега ихтиофагов все следы его пропали. Тут случилось, что некоторые из людей Неарха, удалившиеся несколько далеко от берега в поисках съестных припасов, увидели вдали человека в греческой одежде; они спросили его, откуда он идёт, кто он такой. Он отвечал, что идёт из лагеря Александра и что царь находится недалеко отсюда: ликуя повели они его к  Неарху, которому он и сообщил, что Александр стоит в глубине края в пяти днях пути, и предложил затем отвести его к гиппарху этой страны. Так и было сделано; Неарх распросил гиппарха, каким образом ему пробраться к царю. Он возвратился к кораблям, чтобы привести здесь всё в порядок и укрепить лагерь, а гиппарх между тем, надеясь заслужить милость царя первым известием о прибытии флота, поспешил кратчайшим путем в глубь края и доставил эту весть, навлекшую на него самого столько несчастий, так как подтверждение её замедлилось.      
Наконец, так рассказывает далее сам Неарх, приготовления по устройству флота и лагеря подвинулись так далеко вперёд, что он с Архием из Пеллы и с пятью или шестью спутниками мог выступить из лагеря и направиться в глубину края. По дороге им встретились некоторые из разосланных Александром гонцов; но они не узнали ни Неарха, ни Архия - так переменилась их наружность: волосы на голове и бороде их были длинны, лица бледны, тело исхудало, их платье висело лохмотьями и всё было перепачкано смолой; и когда они спрашивали, в каком направлении находится лагерь Александра, гонцы, дав им указания, продолжали свой путь. Но Архий предчувствовал истину и сказал: «Кажется, эти люди разосланы на поиски нас; весьма понятно, что они не узнают нас, мы должны выглядеть совсем иначе, чем в Индии; скажем им, кто мы такие, и спросим их, куда они едут». Неарх так и сделал: гонцы отвечали, что ищут Неарха и прибывшее на флоте войско. Тогда Неарх сказал: «Я тот, которого вы ищете, ведите нас к царю!»
С великой радостью они посадили их на свои колесницы и поехали к лагерю, но некоторые бросились вперед к шатру царя и сказали: «Вот едут Неарх, Архий и пятеро других с ними».  Но так как они ничего не знали об остальном войске и флоте, то царь полагал, что, вероятно, прибывшие спаслись случайно, а войско и флот погибли, и его скорбь сделалась ещё сильнее прежнего. Наконец Неарх и Архий вошли к нему; Александр едва узнал их, он протянул Неарху руку, отвёл его в сторону и долго плакал; наконец он сказал: «Видя снова тебя и Архия, я не так тяжело ощущаю всю эту потерю; теперь же расскажи мне, как погибли мой флот и моё войско?» Неарх отвечал: «О царь, ты обладаешь ещё и тем и другим: твоим войском и твоим флотом; мы же прибыли возвестить тебе об их спасении».
Тогда Александр заплакал ещё сильнее, и шумная радость распространилась вокруг него; он же клялся Зевсом и Аммоном, что день этот для него дороже обладания всею Азией. Теперь, наконец, в Карманию прибыл и Кратер со своим войском и своими слонами после благополучного перехода через Арахосию и Дрангиану; при вести о понесённых Александром громадных потерях, он поспешил привести к царю своё свежее и сильное войско. В одно время с ним прибыли и военачальники, находившиеся в Мидии уже пять лет; то были Клеандр с ветеранами наёмников, Геракон с наёмными всадниками, которыми ранее предводительствовал Менида, Ситалк с фракийской пехотой и Агафон с одрисскими всадниками, всего пять тысяч человек пехоты и тысяча всадников. Сатрап Арии и Дрангианы Стеназор и Фарасман, сын сатрапа Парфии Фратаферна, прибыли тоже в Карманию с верблюдами, лошадьми, стадами и вьючными животными, намереваясь, главным образом, доставить войску, которое, как они полагали, ещё не прибыло, предметы первой необходимости при его переходе через пустыню; но и теперь ещё привезённое ими было кстати: верблюды, лошади и быки были разделены между войсками обычным порядком.
Всё это и, кроме того, благодатная природа Карманской страны, заботливый уход и покой, которым наслаждались здесь солдаты, наконец, непосредственное присутствие самого царя, деятельность которого никогда не была серьёзнее и энергичнее, скоро изгладили страшные следы ужасных лишений и возвратили македонскому войску его силу и веру в себя. Затем были устроены различные празднества, чтобы отблагодарить богов за благополучное окончание индийского похода, за возвращение войска на родину и за чудесное спасение флота. Были принесены жертвы Зевсу-спасителю, Аполлону-защитнику, потрясателю земли Посейдону и богам моря, были устроены торжественные шествия, пелись праздничные хоры, исполнялись различные боевые игры: в блестящем праздничном шествии Неарх, с венком на голове, шёл рядом с увенчанным царём, и ликующее войско бросало на них цветы и разноцветные ленты. В общем собрании войска Неарх повторил рассказ о своём плавании; он и другие предводители и многие из войска были почтены царём дарами, чинами и всевозможными отличиями; Певкест же, бывший до сих пор оруженосцем Александра и спасший ему жизнь при штурме города маллов, был причислен восьмым к обычному дотоле числу семи телохранителей.
В то же время царь дал указания относительно дальнейшего похода: флот должен был продолжать свое плавание вдоль берега Персидского залива, войти в устье Паситигрида и подняться по реке Сузы; Гефестион с большей частью сухопутного войска, со слонами и обозом, избегая более трудных путей, снега и зимних холодов горных местностей, должен был опуститься к плоскому морскому берегу, имевшему достаточно запасов и в теперешнее время года отличавшемуся мягким климатом и удобными дорогами, и на равнине Сузы снова соединиться с остальным флотом и войском. Сам Александр с македонской конницей и легкой пехотой, гипаспистами и частью стрелков хотел идти к Сузам ближайшим путём через горы, на Пасаргады и Персеполь.
Таким образом, Александр возвратился в пределы земель, которые были покорены им уже много лет тому назад; обстоятельства настойчиво требовали его возвращения. Сильные беспорядки и опасные нововведения начались во многих местах; дух своеволия и гордости, господствовавший между сатрапами прежнего Персидского царства, слишком скоро нашел доступ и к теперешним наместникам и правителям. Оставаясь без надзора во время отсутствия царя и обладая почти неограниченной властью, многие сатрапы, как македоняне, так и персы, самым страшным образом притесняли свои народы, позволяли всё своему корыстолюбию и сладострастию и не щадили даже храмов богов и многих умерших. На случай, если бы Александр не возвратился из земель Индии, они уже окружили себя толпами наёмников и приняли все меры, чтобы, когда понадобится, вооружённою рукою удержать за собою обладание своими провинциями [смотри: 12, с. 18483-18508].
Сразу же после ухода армии Александра в Индии начались смуты среди самих македонян, оставленных в чужой стране, и антимакедонские восстания индийцев. Результатом этого стало быстрое изгнание завоевателей из страны.
Известно, что антимакедонское восстание возглавил упомянутый выше Чандрагупта, который сверг затем царя Магадхи Дхана Нанду и занял престол, положив этим начало династии, с правлением которой связано образование самого мощного в истории древней Индии государства [смотри: 5, т. II, с. 545].
В то время как Александр вынужден был бесславно прекратить завоевание Индии и возвратиться в земли покорённого Персидского царства, едва не погибнув в пустыне Гедросии, на другом конце средиземноморского мира грек Пифей, астроном из греческой колонии Массилии (ныне город Марсель, Франция), совершил несколько географических открытий, прославивших его имя.
Экспедицию Пифея организовали торговцы Массилии с целью отыскать пути в далёкие северные страны, где есть олово и янтарь.
Путешествие Пифея началось в марте 325 года до н. э.: два 50-вёсельных корабля вышли из гавани Массилии к Столпам Геракла (Гибралтарский пролив). Пролив находился в руках карфагенян и был закрыт для прохода чужеземных судов, но во время грозы под покровом тёмной ночи Пифею удалось миновать стражу и выйти во Внешнее море (Атлантический океан). Корабли взяли курс на запад, а потом на север, чтобы отойти подальше от владений Карфагена.
Во время ночлега в устье одной реки Пифей, наблюдая морские приливы и отливы, первый высказал правильную мысль о том, что это явление связано с притяжением водной оболочки Земли Луной.
Плывя на север, корабли Пифея достигли большого кельтского города Карбилона в устье реки Луары (Франция). От аборигенов он узнал, что олово поступает к ним из ещё более северных стран. На побережье острова Бретань и на острове Уксисама (современный Уэссан в Западной Франции) Пифей встретил племена венетов и осисмиев; здесь ему рассказали, что торговцы привозят олово с лежащих на севере островов. Один из островов назывался Альбион или Британия (и поныне иногда в романтическом духе старую Англию называют «туманным Альбионом»). Рядом с этим большим островом лежат небольшие острова Касситериды («Оловянные»), где водится олово. Найдя подходящего переводчика, Пифей поплыл дальше и, достигнув узкого пролива (Па-де-Кале), переправился на остров Британию.
На юго-западной оконечности острова Пифей ознакомился с добычей и выплавкой олова, закупил некоторое количество и отправил корабль с оловом обратно в Карбилон. На другом корабле он продолжил плавание к северу вдоль западных берегов Британии. Чем дальше продвигался Пифей на север (а в это время в Северном полушарии Земли было лето), тем день становился всё длиннее и длиннее. У северных берегов Британии он отметил продолжительность дня в 18 часов, а ночи – в 6 часов. Пифей первым наблюдал это явление и первым же дал ему объяснение, установив зависимость между географической широтой и длиной дня и ночи.
От берегов Британии (Северная Шотландия) корабль Пифея направился к островам, о которых рассказывали в Британии (теперь они носят названия Оркнейских и Шетландских). Отсюда Пифей осуществил знаменитое плавание в далёкую страну Туле, с которой аборигены Британии вели торговлю. С полной уверенностью, где находится (или находилась) эта легендарная страна, учёные не могут ответить до сих пор. Большинство современных исследователей считает, что древняя страна Туле – это район Тронгеймсфьорда на западном берегу Норвегии у 64 градуса северной широты. До таких высоких широт до Пифея не поднимался ни один путешественник, а тем более учёный. Проплыв вдоль южных берегов теперешнего Северного моря, Пифей достиг местности, где жили германские племена, добывающие янтарь. Оказалось, что они собирают его кусочки на берегу моря во время отлива. Морские приливы и отливы как огромная сепарирующая машина непрерывно поставляет всё новые и новые порции драгоценного материала. Добытый янтарь германцы обменивали у кельтов на железные изделия. А от кельтов янтарь попадал в Массилию, а из неё – в другие города Средиземноморья. Таким образом, Пифею удалось дополнить сообщения Геродота о Британии («Оловянные острова») и о том, как добываются олово и янтарь.
Проникнуть далее на восток Пифей не решился: у западных берегов встретившейся ему земли (это был полуостров Ютландия) его корабль попал в густой туман; Пифей сделал вывод, что здесь кончается область обитания людей, и взял курс обратно. У германцев он выменял янтарь на железные изделия, с которыми мог безболезненно расстаться. Известно, что Пифей возвратился в Массилию и оставил описания своих путешествий. Однако до нас они полностью не дошли, и то, что здесь изложено, мы знаем по тем отрывкам, что сохранились у других древних авторов.   
После двенадцати лет непрерывных походов в правлении Александра наступило затишье. Если не брать в расчёт подготовку Аравийской экспедиции, никто пока не объявлял ни новых противников, ни новых военных целей. Деятельность царя, в основном, определялась мирными намерениями. Индийский поход изменил географические представления Александра, к тому же ему не удалось покорить Индию. А в этом случае Экбатаны уже не являлись географическим центром государства. Поэтому Александр теперь полагал, что новым центром на Среднем Востоке должен стать Вавилон. Пока Александр был в Гедросии, верховная власть царя в частях новой империи отсутствовала, и наместники, назначенные Александром, в большинстве своём уронили авторитет государственной власти, стремясь к самовластию. Когда Александр получил представление, как управлялось государство в его отсутствие, он решил жестоко покарать виновных. Досталось и персам, тем, кого он сделал наместниками, и высокопоставленным македонянам. Безжалостно отдавал их царь в руки палача. Иногда в этой роли выступал и сам. Уже в Кармании Александр нашел повод карать. Он сместил сатрапа Аспаста, который покорился ему в 330 году до н. э. и сохранил за собою место; тщетно Аспаст поспешил навстречу приближавшемуся повелителю с изъявлениями самой униженной покорности; когда следствие подтвердило тяготевшее на нём тяжёлое подозрение, он был предан в руки палача. Из Индии тоже получили дурные вести; Таксил сообщал, что Абисар умер и что сатрап Индии по эту сторону Инда, Филипп, был убит служившими под его начальством наёмниками, но что македонские телохранители сатрапа тотчас же подавили восстание и казнили мятежников. Александр поручил временное управлении этой сатрапией государю Таксилу и Эвмену, начальнику оставленных в Индии фракийцев, и повелел им признать наследником престола в государстве Кашмира сына Абисара. Из Мидии в Карманию было приказано явиться Гераконту, Клеандру и Ситалку с большей частью их войск, и они явились; жители этой провинции и их собственные войска обвиняли их в ужасных вещах; они грабили храмы, открывали гробницы и позволяли себе всевозможные притеснения и преступления со своими подвластными. Только Гераконт сумел оправдаться и был освобождён; Клеандр и Ситалк были вполне уличены и вместе с ними изрублено на месте множество бывших их сообщниками солдат, которых, как говорят, оказалось шестьсот человек.
{Здесь имеется ввиду Клеандр, брат Кена, который по приказу царя первый занёс кинжал над Парменионом.}
Между тем царь двинулся из Кармании в Персию: сатрап Фрасаорт, которого он назначил сюда, умер во время индийского похода; Орксин, один из знатнейших вельмож страны, рассчитывая на свой древний род и своё влияние, взял на себя управление сатрапией. Но скоро обнаружилось, что он не был на высоте обязанностей сатрапа, звание которого он самовольно принял. Царь разгневался уже на то, что он нашёл запущенной гробницу великого Кира в роще Пасаргад. В свою прежнюю бытность в Пасаргадах он приказал открыть купол каменной постройки, в которой стоял гроб, снова украсить гробницу и предписал находившимся на страже её магам попрежнему исполнять свои благочестивые обязанности; он желал, чтобы во всяком случае к памяти великого царя относились с почтением. Теперь же гробница была вскрыта, всё было унесено, кроме гроба и одра, крышка гроба была сорвана, тело выброшено вон, и все драгоценности похищены.
Царь отдал Аристобулу приказ снова положить в гроб остатки тела, возобновить всё в том виде, в каком оно было перед вторжением, снова поставить на своё место каменную дверь купола и запечатлеть её царской печатью. Гробница была восстановлена, и её стали охранять. Начались доносы, и в этом чрезвычайно преуспел Гефестион. Особенно охотно царь прислушивался к жалобам жрецов. Очевидно, он считал важным завоевать симпатии священнослужителей. Поэтому штабные военачальники расквартированных в Экбатанах войск, обвинённые в ограблении храмов и гробниц, были приговорены к смерти.
Александр сам произвёл следствие о том, кто совершил святотатство: осквернение гробницы Великого царя Азии – Кира. Маги, стоявшие на страже гроба, были схвачены и подвергнуты пытке, чтобы заставить их назвать злоумышленников; но они не знали ничего, и их принуждены были отпустить. Дальнейшее следствие тоже не навело ни на какой верный след.
Александр двинулся из Пасаргад в резиденцию Орксина - Персеполь; здесь жителями были принесены на него самые громкие жалобы: он позволял себе постыднейшие насилия, чтобы удовлетворить свое корыстолюбие; он разграблял храмы, вскрывал находящиеся здесь гробницы царей и снимал с царственных трупов их украшения. Следствие подтвердило его вину, и он был повешен. Так рассказывает Арриан, но по словам Курция, смерть Орксина была последствием интриг евнуха Багоя, бывшего тогда любимцем Александра. Сатрап, говорит он, не только был невиновен, но и отличался исключительной преданностью царю. О привязанности Александра к этому евнуху Дикеарх в своей книге «О жертвоприношении в Илион» рассказывает довольно сомнительного свойства историю, которую повторяет за ним Плутарх в биографии Александра.
Сатрапию Орксина в итоге получил телохранитель Певкест (спасший царя в земле маллов); он казался всех более подходящим для управления этой главной страной Персидского царства, так как вполне освоился с азиатским образом жизни, носил мидийское платье, владел персидским языком, охотно и умело окружил себя персидским церемониалом - вещи, которые персы с восхищением видели в своём новом повелителе.
Около этого же времени к царю явился сатрап Мидии Атропат; он привёз с собою мидянина Бариакса, который дерзнул возложить на себя тиару и провозгласить себя царём мидян и персов; он, вероятно, рассчитывал на то, что народонаселение сатрапии, возмущённое преступлениями македонских гарнизонов, будет готово отделиться; он и соучастники его заговора были казнены.
Через персидские проходы царь спустился к Сузам. Возобновились сцены Кармании и Персеполя: народ не боялся более выступать с громкими жалобами на своих утеснителей; он знал, что Александр поможет ему. В Сузах были казнены сатрап Абулит и его сын Оксиафр, сатрап паретакенов, которые были обвинены в самых вопиющих преступлениях. Едва сумев оправдаться по процессу о вымогательствах в Мидии, Гераконт, находившийся раньше в Сузах, был тоже уличён в том, что разграбил здесь храм, и теперь казнён.
Таким образом, удар за ударом следовали самые строгие наказания, и те, которые не чувствовали себя чистыми от всякой вины, имели полное право бояться за своё будущее. В числе таких лиц находился Гарпал, сын Махата, принадлежавший к княжескому роду Элимиотиды. Ценимый царём благодаря их прежней дружбе и за важные услуги, он с самого начала получил величайшие доказательства его милости, и при начале Персидской войны, так как его физическое сложение делало его неспособным к отправлению военной службы, был назначен казначеем. Уже раз он провинился в тяжком нарушении закона; незадолго перед битвой при Иссе он в сообществе с неким Таврисконом, внушившим этот план, бежал с царской казной, направляясь к царю молоссов Александру, который тогда воевал в Италии; но Гарпал переменил своё намерение и остановился в Мегаре, чтобы жить там в своё удовольствие. Тогда царь, помня о том времени, когда Гарпал с Неархом, Птолемеем и немногими другими защищал его дело против царя Филиппа и за это подвергся позору и изгнанию, простил ему его легкомысленный поступок, снова призвал его к себе и снова вверил ему должность казначея; его управлению были поручены несметные сокровища Пасаргад и Персеполя и в то же время, как кажется, его надзору были подчинены и казначеи нижних сатрапий; его влияние простиралось на весь запад Азии. Могущественный Гарпал, управлял не только финансами. Он отвечал и за снабжение армии, начиная от вооружения гоплитов и кончая книгами, которые требовались Александру.
{По сообщению Плутарха, Гарпал прислал Александру «сочинения Филиста, многие из трагедий Еврипида, Софокла и Эсхила, а также дифирамбы Телеста и Филоксена» [смотри: 18, с. 228]. Вероятно, речь идёт о кинике Филиске Эгинском, ученике Диогена Синопского, писавшем трагедии [смотри: 2, VI 80]. По некоторым свидетельствам, Филиск Эгинский был и учителем Александра [смотри: 2, с. 589].}
Между тем как Александр шёл всё далее на восток, Гарпал, не заботясь об ответственности своего сана и привыкнув к наслаждениям и расточительности, начал самым разнузданным образом проматывать царские сокровища и пользоваться всем должностным своим влиянием только для того, чтобы удовлетворить своё обжорство и сладострастие. Его жизнь была скандалом для всего света, и насмешка комических поэтов Греции соревновалась с неудовольствием более серьезных людей, пре-давая его имя всеобщему презрению. В это время появилось открытое письмо историка Феопомпа к Александру, где он приглашал царя положить конец этому безобразию: не довольствуясь диким сладострастием азиатских женщин, Гарпал призвал в Азию Пифионику, самую прославленную в Афинах блудницу, которая сначала служила у певицы Бакхиды, а затем вместе с нею поступила в публичный дом сводни Синопы и самым недостойным образом подчинилась её прихотям. Когда она умерла, Гарпал с бесстыдной расточительностью воздвиг этой женщине два надгробных монумента, и справедливо возбуждает удивление то, что между тем как ни он, ни какой-либо другой правитель не посвятил памятника памяти героев Иссы, павших за славу Александра и за свободу Греции, - в Афинах и в Вавилоне уже были воздвигнуты самые роскошные монументы в честь публичной женщины. Этого мало: едва она успела умереть, как Гарпал уже выписал себе из Афин другую любовницу, не менее знаменитую Гликеру. Он устроил её резиденцию во дворце Тарса, поставил ей статую в Россе, где думал рядом со статуей царя поставить свою собственную, и отдал приказ, чтобы никто не подносил ему почётного венка, не поднося его в то же время и его наложнице, чтобы ей поклонялись и приветствовали её именем царицы; словом, все почести, которые должны были бы только подобать царице-матери или супруге Александра, глава казначейства расточал перед афинской блудницей. Это и тому подобные сообщения достигли царя. Он сначала считал их невероятными и преувеличенными, убеждённый, что Гарпал не будет таким безумным образом ставить на карту уже раз потерянную им милость царя. Однако очень скоро сам Гарпал подтвердил своим бегством все эти обвинения. Он положился на то, что Александр никогда не возвратится назад; теперь он видел строгий суд над теми, которые позволили увлечь себя подобному же заблуждению, и потерял надежду вымолить себе прощение; он собрал все деньги, какие только мог - то была громадная сумма в пять тысяч талантов, - навербовал себе шесть тысяч наёмников, двинулся, сопровождаемый ими, своей Гликерой и маленькой дочерью, которую ему родила Пифионика, через Малую Азию на берег Ионии и собрал тридцать кораблей, чтобы переправиться в Аттику. Будучи почётным гражданином Афин, находясь в дружеских отношениях с самыми уважаемыми людьми города и любимый народом за щедрую раздачу хлеба, он не сомневался найти там хороший приём и быть обеспеченным от выдачи Александру.
Сам же царь не верил доходившим до него слухам, почему, как сообщает Плутарх, Эфиальт и Кисе, принесшие первое известие о бегстве Гарпала, были схвачены как ложные доносчики.
После Гарпала роль «министра финансов» вместо него исполнял Антимен, занимавший такое же высокое положение, как и три других управляющих финансами западных налоговых областей.
«Царь повелел, чтобы не делалось различия между победителями и побеждёнными, и права у всех были равны. Александр требовал от своих подчинённых неукоснительного выполнения долга и полного отказа от злоупотреблений властью».
«Казалось, авторитет власти и управление империей восстановлено, однако, на самом деле существовал лишь авторитет Александра. Его отсутствие показало, что с империей дело обстояло точно так же, как с Гефестионом. И о том, и о другом можно было сказать: без царя они ничего не значили».
Несмотря на эпизодические проявления недовольства Александром со стороны самых разных людей (по происхождению, положению, религиозной принадлежности), казалось, что «окружение царя постепенно привыкает к факту существования мировой империи» [смотри: 12, с. 18511-18520; 48, с. 285-289, с. 292].
Зимой 325/24 года до н. э. Александр вернулся в Персиду, посетил Пасаргады и Персеполь и в феврале 324 года до н. э. с войском и двором вступил в Сузы. Вскоре после него прибыл и Гефестион с остальными войсками, со слонами и обозом, а Неарх привёл по реке флот, который без дальнейших опасностей проплыл вдоль берегов Персидского моря. Следуя повелению царя, в резиденцию явились сатрапы и военачальники со своими свитами, явились приглашённые царём государи и вельможи Востока со своими жёнами и дочерьми; со всех сторон стекались сюда чужеземцы из Азии и Европы, чтобы присутствовать при великих торжествах, которые готовились в Сузах. Александр полагал, что настало время для решающего шага. Своим соратникам и помощникам царь предложил жениться на девушках из аристократических иранских семейств; заключение этих братских союзов – числом девяносто – по замыслу царя должно было завершиться торжественным совместным пиром.
{По другим данным, 80 друзей и сподвижников Александра женились в Сузах на знатных персиянках [смотри: 21, с. 220].}
Царь считал эти браки честью и наградой для избранных им сподвижников: он сам давал приданое девушкам. Александр тоже выступал в роли жениха. У него до сих пор не было детей с Роксаной, и Александр как персидский царь считал себя вправе иметь несколько жён. Он выбрал дочь Оха - Парисатиду и старшую дочь Дария - Статиру. Сестра Статиры - Дрипетида предназначалась для его ближайшего друга Гефестиона, а племянница Дария, дочь Оксафра - Амастрида – для Кратера. Телохранитель Пердикка получил в жёны дочь повелителя Мидии Атропата, а телохранитель Лагид Птолемей – дочь престарелого Артабаза - Артакаму. Тайный секретарь царя Евмен получил в жёны тоже дочь Артабаза - Артопиду, сестру Артакамы. Для Неарха предназначалась дочь родосца Ментора и Барсины. Царь не забыл и дочь Спитамена, героя освободительной борьбы в Согдиане (который воевал против царя). Её женихом стал Селевк, предводитель отряда знатных юношей.
Бракосочетание сопровождалось огромным массовым празднеством, длившимся пять дней. Грандиозным был и обмен подарками. Согласно Харесу, участники празднества и гости затратили 15 тысяч талантов только на золотые венки. А царь не только дал приданое всем невестам, но и пожаловал каждому воину – участнику пира (а их было 9 тысяч) по золотому кубку. Александр также устроил свободное всеобщее погашение золотом долгов солдат и офицеров: от должника требовалось только предъявление долговых бумаг. Несмотря на всю добычу и на все царские дары, войско до такой степени погрязло в долгах, что для покрытия их потребовалось не менее 20 000 талантов (хотя, например, Плутарх в этом случае говорит только о 970 талантах).
Антиген ( Тарр или Афаррий), предводитель гипаспистов в битве при Гидаспе, потерявший в 340 году до н. э. перед Перинфом один глаз и бывший равно известным своей храбростью и своим корыстолюбием, тоже, как рассказывают, подошёл тогда к столу с золотом и потребовал уплаты ему показанной им суммы; тут открылось, что у него вовсе нет долгов и что показанные им счета фальшивы.
Александр был сильно раздражён этим грязным поступком, прогнал Антигена от своего двора и лишил его звания. Это посрамление вывело из себя храброго стратега, и нельзя было сомневаться в том, что от стыда и огорчения он совершит что-нибудь над собою. Это возбудило жалость царя, он простил ему, возвратил его к своему двору, возвратил ему его звание и приказал выплатить ему ту сумму, которую тот требовал.
Одновременно с этим всеобщим погашением долгов Александр раздал истинно царственные подарки тем, кто отличился своею храбростью, опасностями, которые им пришлось перенести, и верною службой около его особы. Он увенчал золотым венком телохранителя Певкеста, сатрапа Персиды, который в городе маллов прикрыл его своим щитом; телохранителя Леонната, военачальника земли оритов, который при этом же самом опасном штурме бился рядом с ним, победил варваров на реке Томир и с увенчавшимся успехом рвением привёл в порядок дела в Орах; затем адмирала Неарха, свершившего столь славное плавание от Инда к Евфрату; Онесикрита, командовавшего царским кораблем на Инде и от Инда до Суз; верного Гефестиона и остальных телохранителей: Лисимаха из Пеллы, Аристона, сына Писея, гиппарха Пердикку, Лагида Птолемея и Пифона из Эордеи.
Новые пиры и весёлые банкеты, зрелища, торжественные шествия и всевозможные увеселения наполнили следующие дни, лагерь был полон веселья и радостной суеты; здесь были рапсоды и арфисты из Великой Греции и Ионии, там - фокусники и канатные плясуны из Индии, там - маги и наездники из персидских земель, дальше - снова греческие танцовщицы, флейтистки, группы актёров. Действительно, были даны и драматические агоны - это было время великих Дионисий, - в числе их и сатирическая драма «Агин», сочинённая, как говорят, византийцем Пироном, исполненная весёлой насмешки над бегством Гарпала, хромого управителя казначейства. Авторами её назывались и Пифон из Византия или из Катаны, и даже сам царь; византиец Пифон бесспорно тот оратор, который уже стоял в близких отношениях к Филиппу и использовался им для важных поручений; судя по рассказываемой про него Афинеем истории, он был достаточно остроумен для того, чтобы написать сатирическую драму.
В это время должно было совершиться ещё одно торжество, серьёзное и в своем роде трогательное. Один из кающихся индусов (из земли Таксилы) по приглашению Александра, удивлённый его могуществом и его любовью к истине, последовал за македонским войском, несмотря на нежелание своего начальника и насмешки товарищей по покаянию. Его кроткая серьёзность, его мудрость и благочестие доставили ему глубокое уважение царя, и многие знатные македоняне, особенно Лагид Птолемей и телохранитель Лисимах, охотно свели с ним знакомство; они называли его Каланом, словом, которым он обыкновенно приветствовал их: его же настоящее имя было Сфин. Он был очень стар; в персидской земле он в первый раз в жизни почувствовал себя больным. Он сказал царю, что не желает зачахнуть и что прекраснее умереть прежде, чем физические страдания заставят его покинуть свой прежний образ жизни. Тщетны были все возражения царя; у него на родине, сказал он, считается всего позорнее, когда болезнь нарушает спокойствие духа; правило его веры требует, чтобы он взошёл на костёр. Царь видел, что он должен уступить; он приказал телохранителю Птолемею воздвигнуть для него костёр и приготовить всё остальное с величайшей торжественностью. Когда настал назначенный день, рано утром началось торжественное шествие войска: впереди шла конница и пехота в полном блестящем вооружении и боевые слоны в своих кольчугах, затем шли отряды людей, несших благовония, затем другие, несшие золотые и серебряные чаши и царские одежды, чтобы бросить их в пламя вместе с благовониями; затем следовал сам Калан; так как он не в силах был идти, то ему был подведён нисейский конь, но он не мог уже подняться на него; он был вынесен на носилках. Когда шествие достигло подножия костра, Калан сошёл с носилок, пожатием руки простился с каждым из окружавших его македонян, попросил их в воспоминание о нём провести сегодняшний день среди весё-лых празднеств со своим царём, которого они скоро увидят в Вавилоне; он подарил нисейского коня Лисимаху, а чаши и одежды окружающим. Затем благочестивый индус начал готовиться к смерти: он обрызгал себя как жертвенное животное, надел на себя по обычаю своей родины венок и, распевая индийские гимны, взошёл на костёр; затем он ещё раз взглянул на стоявшее внизу войско, обратился лицом к солнцу и опустился на колени для молитвы. Это был с его стороны знак: под костёр подложили огонь, загремели трубы, войско ответило на них боевым кликом, и слоны начали издавать свои странные крики, как бы желая почтить умирающего покаянника их родины. Погружённый в молитву, он неподвижно лежал на костре, пока пламя не сомкнулось над ним и не скрыло его от глаз войска.
Сам Александр, говорит Арриан, не желал присутствовать при кончине дорогого ему человека. По этому поводу он сообщает нам, что самый старый из этих кающихся, бывший учителем остальных, отвечал царю на его приглашение следовать за ним, что «если Александр - сын Зевса, то таков же ведь и он, что он не желает ничего такого, что мог бы даровать ему царь-владыка, и не боится ничего, что тот может сделать с ним; пока он жив, ему достаточно почвы Индии, которая из года в год приносит ему всё в своё время; а когда он умрёт, он освободится от неприятного общества своего тела и будет причастен к более чистой жизни».    
Рассказывают тоже, что Александр с изумлением выразился о смерти Калана: «Он победил более могущественных противников, нежели я».
Этот рассказ звучит, как притча, что в этом царе таким образом встретился умственный мир Запада, завершённый его учителем Аристотелем, с тем миром, который вырос в земле Ганга, - полюсы двух противоположных цивилизаций, которые он думал соединить в одно и слить вместе во всей ширине и разнообразии достигнутых уже им на практике форм и условий жизни и крывшихся в них идеалов будущего.
В огромной армии Александра поощрялись браки с азиатскими женщинами, только женитьба на женщинах Востока не была обязательной: по возвращению в Македонию воины должны были вернуться к своим покинутым семьям, новые же, «лагерные» семьи оставались на Востоке. Сыновья от этих браков должны были воспитываться в Азии по западному образцу за счёт государства. Из них впоследствии формировалось пополнение имперской армии. Александр освободил от податей всех македонян, женившихся на азиатских девушках. Таковых набралось более десяти тысяч [смотри: 12, с. 18520-18529; 48, с. 292 - 295].
Шахермайр указывает на одно обстоятельство, проливающее свет на происхождение александровой идеи о слиянии македонской и иранской знати: знакомство юного Александра с персом Артабазом, а потом – и с его необыкновенной семьёй. О этой семье рассказано, по Шахермайру, в главе 8 («Властители»).    
В лагерь при Сузах явились сатрапы из завоёванных земель и из нововыстроенных городов с молодыми войсками, которые были набраны по данному в 331 году до н. э. приказу: тут было всего 30 000 человек, вооружённых по македонскому образцу и обученных всем приёмам македонского войска. В то же время конница была совершенно преобразована: те из бактро-согдианских, арианских и парфянских всадников и из персидских «эваков», которые выдавались своей знатностью, красотой или другими преимуществами, частью были распределены по отрядам конницы, частью послужили для образования из них македонских всадников пятой гиппархии; в агему конницы тоже были приняты азиаты, а именно: Артабел и Гидарн, сыновья умершего сатрапа Мазея, Кофен, сын Артабаза, Сизин и Фрадасман, сыновья сатрапа Парфии Фратаферна, Гистан, брат Роксаны, братья Автобар и Мифробай и, наконец, бактрийский князь Гистасп, который получил начальство над агемой (конной гвардией – отрядом телохранителей Александра).
Всё это вызвало сильное раздражение в македонских войсках. Александр, так говорили они, превратился теперь совершенно в варвара, он презирает Македонию ради Востока; уже тогда, когда он начал показываться в мидийской одежде, серьёзные люди предчувствовали все беды, которые будут последствием такого начала; Певкест осыпан царём почестями и дарами за то, что он самым оскорбительным образом издевается над воспоминаниями своей родины; что за важность в том, что Александр праздновал свою свадьбу вместе с другими македонянами, - ведь это были азиатские женщины, да и они даже были выданы замуж по персидскому обычаю; а теперь эти новички в македонском вооружении, эти варвары, пользующиеся равной частью с ветеранами Филиппа!
Очевидно, что македоняне надоели Александру, что он принимает все меры, чтобы более в них не нуждаться, что он воспользуется первым случаем, чтобы совершенно устранить их. Так говорили старые войска; достаточно было только одного толчка, чтобы это настроение выразилось открытым разрывом; и случай к этому должен был представиться очень скоро [смотри: 12, с. 18533-18535].
«В течение многих поколений борьба между олигархами и демократами была постоянной движущей силой греческой истории... Распри постепенно привели к слепой нетерпимости. Движимые ненавистью и алчностью, победители каждый раз использовали победу лишь для того, чтобы изгнать своих врагов-сограждан, выслать из страны их семьи и захватить имущество. Изгнанники ждали в соседних странах наступления вожделенного мига возвращения, для того чтобы, в свою очередь, изгнать из страны своих гонителей. Часто бывало так, что на родине правила лишь одна партия, другая же на чужбине с нетерпением ждала наступления своего часа. Число изгнанников достигло нескольких десятков тысяч» [48, с. 318 - 319].
В военном лагере Александра тоже было немало таких изгнанников. Они надоедали царю своими просьбами о возвращении. Выразителем мнения изгнанников был, повидимому, влиятельный военачальник Александра – Горгий (уроженец острова Самоса). Учитывая просьбы и бедственное положение изгнанников, царь принял решение возвратить их всех по домам и восстановить в правах владения. Однако такое решение намного превышало полномочия Александра как гегемона Коринфского союза, но царь Македонии как раз и стремился разрушить компетенцию совета союза. Александр стремился установить мир как между государствами, так и между отдельными гражданами, а империя, по его замыслу, должна была даровать терпимость и равноправие не только нациям и греческим политикам, но также и течениям, которые они представляли. Ни на Востоке, ни на Западе даже во внутренней политике не должно было быть ни победителей, ни побеждённых. С этой точки зрения решение Александра являлось поистине царским. Он впервые объявил о своём решении в придворном лагере в Сузах весной 324 года до н. э. Официальное же провозглашение намечалось провести в более торжественной форме: во время олимпийских празднеств. Своим посланцем Александр избрал Никанора, зятя Аристотеля.
Во время олимпийских празднеств герольд обнародовал послание царя Александра. В ответ раздались ликующие возгласы 20 000 изгнанников, приехавших на игры из разных государств. Но распоряжение Александра вызвало не только радость, но и страх. Возвращение изгнанников подвергало опасности действующие основные законы и ниспровергало существующие отношения, причём больше всего страдали при этом богатые горожане. Конфискованное имущество в течение ряда лет, а иногда и десятилетий находилось в руках новых владельцев, а теперь его нужно было возвращать. Легко можно понять, что посыпались прошения и петиции с другой стороны. Гонцы за гонцами отправлялись в путь, но не в Совет Коринфского союза, а к самому Александру, чтобы добиться изменения его приказа. Но царь, видимо, не был склонен его менять, почему и жалобщиков царь принимал в самую последнюю очередь [смотри: 48, с. 319].
Осенью 324 года до н. э. в царском придворном лагере в Экбатанах с большой торжественностью и пышностью проводились празднества в честь Диониса.
Шахермайр сообщает об одном эпизоде праздника, который отразил настроения изгнанников относительно афинян. Восхваляя царя, военачальник Горгий превзошёл всех. Покрывая шум толпы, прозвучали слова глашатая: «Горгий, командир метательных орудий, подносит Александру, сыну Амона, венок ценою в три тысячи золотых. Но если царь подвергнет осаде Афины, то Горгий пожертвует десять тысяч воинских доспехов, столько же катапульт и артиллерию, необходимую для ведения войны» [смотри: 48, с. 321].
Отношение Диогена (Синопского) к Афинам характеризует следующая притча: «Однажды он возвращался из Лакедемона {Спарты} в Афины; на вопрос: «откуда и куда?» – он сказал: «Из мужской половины дома в женскую» [2, VI 59].
Ответ Диогена поняли те, кто задал вопрос, поскольку грекам (и не только грекам) был хорошо известен суровый военный образ жизни лакедемонян (спартиатов), который киники (одним из которых считал себя Диоген) считали примером для себя и для всех [смотри: 2, с. 518, примеч. 79].
«Лакедемоняне во время представлений устраивали чужестранцам сиденья в тени, сами же садились где попало» (Аврелий: Римские стоики) [12, с. 15130].
Против эдикта Александра об изгнанниках ни с чьей стороны не было выдвинуто никаких принципиальных возражений, и меньше всего со стороны Совета Коринфского союза. В Афинах дело пока тоже не дошло до крайности. Афиняне пытались избежать войны, но ни в коем случае не хотели отказаться от обладания островами. Демосфен повёл переговоры с Никанором по поводу обладания Афинами островом Самосом. Афиняне требования македонян о выдаче Гарпала отклонили, но и не поддержали царского казначея, даже конфисковав бывшие с ним деньги (700 талантов). Гарпалу, видимо, помогли бежать, но он был убит по пути на Крит.
А вопрос о Самосе всё ещё ждал своего разрешения. Противник Александра Леосфен уже собирал наёмников на Тенаре (Пелопоннес). Нависла угроза над Эгейским морем. Гонцы, прибывшие в Грецию из ставки Александра в Сузах, принесли эллинам ещё одну неожиданность: требование царя оказывать ему почести как богу. Многие полагают, что это требование было частью той борьбы, которую постоянно вёл Александр, борьбы за признание своего абсолютного авторитета. Только при этом условии он ещё мог надеяться на осуществление своих грандиозных замыслов. Однако желание царя вызывалось не только личными мотивами: этого требовали интересы империи [смотри: 48, с. 321 - 322].
Шахермайр пишет: «Следует отметить, что укреплять авторитет царя требовалось не повсеместно. Египтянами он мог быть доволен, ведь, будучи фараоном, Александр и так воспринимался ими как бог. В Иране, как и вообще в Передней Азии, не существовало обожествления царской власти, но огни, возжигаемые в честь царей, горели теперь для Александра точно так же как прежде для Ахеменидов. Признание величия и всемогущества царя выражалось здесь в обряде проскинезы. Большего и не требовалось пока от Востока. А на будущее Александр, может быть, помышлял об учреждении единого культа для всей империи. Но совсем иначе обстояло дело с македонянами и греками. Сам Александр лишил всякого значения свою роль гегемона эллинского союза, так как она больше не отвечала его намерениям и целям, и, конечно, всемогущему властелину титул царя Македонии казался недостаточным. Таким образом, Александру нужно было, чтобы именно на Западе признали его божественную сущность, ведь только так можно было сгладить антагонизм {непримиримое противоречие} между существующими там представлениями о свободе и новой автократией {самодержавие, при котором одному лицу принадлежит неограниченная верховная власть}» [48, с. 323].
Говоря современным языком, можно сказать, что царь Александр принадлежал к космополитам. Если для большинства греков противопоставление эллинов варварам было непреложной истиной, то для Александра, наоборот, уничтожение этого порядка было необходимой целью. Однако космополитизм Александра не включал идею равенства людей. И к эллинам, и к варварам он подходил в зависимости от того, какую роль каждый из них сможет и должен сыграть в его предприятиях. Оставалось много видных людей, которые в силу своих убеждений не могли принять политику примирения, уравнивания и слияния, последовательно и неуклонно проводимую Александром. И если все эти люди, чаще всего интуитивно, чувствовали, что курс царя ведёт к ущемлению их прав, то они связывали действия царя с его принадлежностью к сынам Амона, более египетского бога, чем бога эллинов и тем более македонян. Такие настроения были особенно распространены в армии, среди ветеранов, служивших ещё при Филиппе. Но, зная Александра, все предпочитали молчать.
«Каждый остерегался, как бы не выдать себя» [48, с. 216].
В 324 году до н. э. Александр решил двинуться со своим войском вверх по Тигру к городу Опису, где большая дорога разделяется на две дороги, ведущие в Мидию и на запад. Именно здесь особенно остро ощутил Александр неприятие своей политики относительно соотечественников.
Шахермайр так описывает это событие («мятеж в Описе»): В Описе… Александр намеревался дать ветеранам отставку. Царь созвал старое войсковое собрание (на равнине за городом) и начал говорить речь перед своими верными сподвижниками, делившими с ним все походы, победы, лишения и тяготы, пережившими с ним великое, трудное и прекрасное время. Он спешил объявить македонянам - как он думал - радостную новость: многие между ними утомлены многолетней службой, ранами и трудами; он не желает поселять их в новых городах подобно тем, которые были отпущены раньше; он знает, что они рады будут увидеть свою родину; тем из ветеранов, которые пожелают остаться у него, он сумеет так заплатить за эту преданность, что они будут казаться достойными ещё большей зависти, чем возвращающиеся теперь домой, и удвоит в молодом поколении родины жажду таких же опасностей и такой же славы; так как теперь Азия покорена и успокоена, то в увольнении могут принять участие весьма многие...
Здесь царя прервали дикие и беспорядочные крики: он желает освободиться от своих ветеранов, он желает иметь вокруг себя состоящее из варваров войско; воспользовавшись их силами до конца, он теперь с презрением увольняет их, бросает их старыми и бессильными их отечеству и их родителям, от которых он получил их иными. Выступали и те, кто должен был вернуться на родину, и те, кому надлежало остаться, выступала как бы вся армия, как бы весь народ поднялся, чтобы с горечью обвинить царя в отступничестве. Общий шум вселял смелость в отдельных ораторов: если они уже не нужны царю, пусть он распустит сейчас всю армию и со своим отцом Амоном отправится один в поход…
Когда воины позволили себе смеяться над ним как над сыном Амона, царя охватил необузданный гнев, и он обрушился на бушующее собрание. Безоружный, в сильном гневе Александр бросился с трибуны в шумящую толпу, сопровождаемый окружавшими его офицерами; сильной рукой схватил он ближайших крикунов, передал их своим гипаспистам, показывал здесь и там, чтобы схватить других виновных. Было схвачено тринадцать человек, он приказал увести их и предать смерти. Ужас положил конец шуму. Тогда царь произнёс вторую речь, в которой упрекал их за мятеж.
Арриан передаёт его слова: «Не для того, чтобы удержать вас, буду я ещё раз говорить с вами; по мне, вы можете идти куда хотите! Я хочу только показать вам, чем вы сделались благодаря мне. Мой отец Филипп сделал из вас многое; между тем как прежде вы, бедные и не имея оседлости, бродили по горам с вашими скудными стадами, всегда подвергаясь нападениям фракийцев, иллирийцев и трибаллов; мой отец поселил вас в домах, вместо шкур дал вам платье солдата, сделал из вас повелителей над окрестными варварами, открыл для вашего трудолюбия рудники Пантеона, а для вашей торговли море, подчинил вам Фессалию, Фивы, Афины и Пелопоннес, стяжал себе полновластную гегемонию над всеми эллинами для войны с Персией; это свершил Филипп, оно велико само по себе, но в сравнении с тем, что было совершено позднее, ничтожно. Мой отец оставил мне в сокровищнице немного золотых и серебряных сосудов, не более шестидесяти талантов денег и пятьсот талантов долгу. Я сам должен был прибавить восемьсот талантов долгу, чтобы иметь возможность начать поход; тогда, хотя персы господствовали над морем, я открыл вам Геллеспонт, я победил сатрапов персидского царя при Гранике; я покорил богатые сатрапии Малой Азии и дал вам возможность наслаждаться плодами победы; вам достались богатства Египта и Кирены, вашими сделались Сирия и Вавилон, вашею - Бактра, вашими - сокровища Персии, богатства Индии и обтекающее вселенную море; из вашей среды вышли сатрапы, военачальники, стратеги. Что сам я имею от всех этих битв, кроме пурпура и диадемы? Я ничего не приобрёл для себя, и нет никого, кто бы мог показать мои сокровища, если он не покажет вашего имущества и того, что сохраняется для вас; и к чему мне накоплять себе сокровища, когда я ем, как вы едите, и сплю, как спите вы; даже многие из вас живут роскошнее меня, и не одну ночь должен я проводить без сна, чтобы вы могли спать спокойно. Или тогда, когда вы переносили труды и опасности, я не имел забот и огорчений? Кто может сказать, что он перенёс ради меня более, чем я перенёс ради него? Пусть тот из вас, кто имеет раны, покажет их, а я покажу свои; нет такого места на моём теле, где бы не было раны, и нет такого снаряда или оружия, которое не оставило бы шрама на мне; мечом и кинжалом, луком и катапультой, камнем и палицей был я ранен, когда бился за вас и за вашу славу и обогащение и победоносно вёл вас по землям и морям, через горы, реки и пустыни. Я заключил брак, одинаковый с вашими, и дети многих из всех вас будут находиться в родстве с моими детьми; я заплатил долги за всех вас, не спрашивая, как вы вошли в них при таком жалованье и при такой крупной добыче; многие из вас получили золотые венки, как вечное доказательство своей храбрости и моего уважения. А те, что пали в бою, смерть их была славна и погребение почётно: многим из них воздвигнуты на родине бронзовые статуи, а родители их пользуются высокими почестями, освобождены от податей и общественных повинностей. Наконец, ни один из вас под моим предводительством не пал во время бегства. И теперь я думал отпустить тех из вас, которые утомлены войною, на удивление и на гордость нашей родине; но вы хотите идти все; так все и идите! И когда вы придёте к себе домой, то скажите, что вы своего царя, который одолел уксиев, арахосиев и дрангиан, который покорил парфян, хоразмиев и гирканцев, живших вдоль Каспийского моря, который проник в каспийские проходы и перешёл через Кавказ, который переправился через Окс, Танаис, Инд, перейдённый до него только одним Дионисом, через Гидасп, Акесин и Гидраот и который, если бы вы не помешали ему, перешёл бы и через Гифасис, который проплыл по Инду в Океан, прошёл по пустыне Гедросии, по которой никто до него не проходил с войском, флот которого из Инда прибыл по океану в Персию, - что вы этого своего царя, Александра, покинули и предоставили защищать его побеждённым варварам; возвестив это, вы, конечно, стяжаете себе славу в глазах людей и докажете свое благочестие перед богами; вы можете идти!»
После этих слов царь быстрыми шагами сошёл с трибуны и поспешил воротиться в город. Македоняне остались поражённые и безмолвные; только телохранители и самые приближённые из гетайров последовали за Александром. Постепенно тягостное молчание в собрании стало прекращаться; они получили то, чего требовали; спрашивалось: что же будет теперь? что будет дальше? Они все были отпущены; они не были более солдатами; сдерживавшие их доныне цепи службы и воинской дисциплины были разрушены, у них не было ни вождя, ни плана, ни воли; одни советовали остаться, другие приглашали выступать. Таким образом, смятение и беспорядочные крики только росли, никто не приказывал, никто не повиновался, ни один отряд не держался вместе; через несколько минут это войско, завоевавшее мир, представляло собой беспорядочную и смятенную массу.
Александр удалился в царский дворец в Описе; при том сильном возбуждении, в каком он находился, он пренебрегал всеми заботами о своём теле; он не хотел никого видеть, ни с кем говорить. Так прошли первый и второй день. Между тем в лагере македонян беспорядки достигли опасных размеров; со страшной быстротой начали проявляться последствия мятежа и роковые результаты необдуманного требования, которое было вполне удовлетворено. Предоставленные своей участи и своей анархии, бессильные и лишённые точки опоры, так как они не встретили сопротивления, не имевшие ни решимости желать, ни силы действовать, лишённые права, долга и чести своего звания, - что могли они начать, как не прибегнуть к открытому насилию, гонимые голодом и отчаянием?
Александр должен был остерегаться крайних мер; но в то же время он желал сделать последнюю и действительно смелую попытку, чтобы заставить македонян раскаяться. Он решил совершенно ввериться азиатским войскам... На третий день он призвал в царский дворец персов и мидян, открыл им свою волю, выбрал из них предводителей и начальников нового войска, даровал многим из них почётный титул родственников царя и, по восточному обычаю, дал им право поцелуя...
Александр передал новым начальникам командование и приказал составить новую армию только из людей Востока {из 30 тысяч молодых персов, которые по его приказу проходили у греков обучение военному делу [смотри: 21, с. 220]}: фалангу, конницу, отряд гипаспистов и даже эскадрон телохранителей царя. Сторожевая служба также была передана персам. Распри опостылели ему, и царь решил вообще отказаться от македонян. Им был послан приказ очистить лагерь и идти, куда они хотят, или, если они это предпочитают, избрать предводителя и выступить против Александра, их царя, чтобы, когда они будут побеждены им, понять, что они без него ничто. Полиен говорит даже, что обе армии были выстроены в боевой порядок по приказу царя и что он предложил битву македонянам.
Когда этот приказ царя сделался известен в лагере, старые войска не могли долее сдерживаться, они ринулись к царскому дворцу, сложили перед ним своё оружие в знак покорности и раскаяния; стоя перед закрытыми дверями, они кричали и умоляли, чтобы их впустили, что они выдадут зачинщиков мятежа: они ни день, ни ночь не сойдут с места, пока царь не сжалится над ними. Они чувствовали себя беспомощными, брошенными на произвол судьбы. Сумеют ли они вернуться на родину без царя? А если даже это им и удастся, как примут их на родине? Раскаяние воинов было так же сильно, как и их недавняя озлобленность...
Прошло немного времени, и царь вышел к ним; видя своих ветеранов полными такого глубокого раскаяния, слыша их радостные клики и их новые скорбные рыдания, он не мог удержаться от слёз. Затем он подошел ближе, чтобы говорить с ними; когда поседевший в боях уважаемый офицер, один из гиппархов конницы Каллин, попытался объяснить мятеж ревностью к персидским «родственникам», Александр воскликнул: «Всех вас я назначаю своими «родственниками», и поцеловал его. Тогда воины бросились к Александру, чтобы получить от царя родственный поцелуй. Благословляя богов, воины с песнями вернулись в лагерь.
Затем состоялся праздник примирения. Все (македоняне, персы, иранцы и представители других народов) собрались, чтобы принести жертвы богам и молиться им. Впервые это относилось не только к богам Олимпа, к Амону, Гераклу и всем бессмертным богам старой родины, но также и к Ахура-Мазде и его святым «помощникам» - Анаит, Митре и всем иранским божествам. Восточные маги совершили свои обряды на равных правах с европейскими жрецами... Знаменитая молитва в Описе имела ту же цель, что и бракосочетание в Сузах: объединение верхних слоёв македонян и иранцев» [смотри: 12, с. 18536-18545; 48, с. 300 - 302].
Таким образом Александру удалось мирно уладить «знаковый» конфликт с армией, вернее, удержать недовольство ветеранов «под спудом».
Под предводительством Кратера отправились на родину около 10 000 македонских воинов, щедро одарённых царём и освобождённых им от долгов местным торговцам и ростовщикам. По свидетельству Диодора, это были 6 000 пехотинцев, выступивших в поход с царем еще в 334 году до н. э., 4 000 воинов из гарнизонов, 1 500 всадников, 1 000 персидских стрелков и пращников. С ними отправились стратеги гипаспистов Полисперхонт, Клит, Горгия и, быть может, Антиген, а из стратегов конницы - Полидам и Адамант; на случай болезни Кратера вторым предводителем войска был назначен Полисперхонт. Главной целью миссии Кратера было принять на себя вместо Антипатра политическое и военное управление родиной, а тот в свою очередь получил приказ привести в армию войска, долженствовавшие заменить возвратившихся на родину ветеранов [смотри: 12, с. 18551-18552, с. 18675, примеч. 51].
Смерть Александра застанет корпус Кратера в пути, в Киликии (на южном побережье Малой Азии).
Ахура-Мазда, также Ормазд или Ормузд, (авестийское - «господь мудрый») - верховный бог зороастрийцев, сотворивший мир усилием мысли; воплощение абсолютного добра и справедливости. По преданию, бог лично сообщил пророку Заратустре (Заратуштре) учение зороастризма и правила ритуала. Естественным изображением Ахура-Мазды считается священный огонь, которому поклоняются зороастрийцы. Противником благого бога Ахура-Мазды является глава сил мирового зла – Ангро-Майнью, также Анхра-Майнью, Ахриман или Ариман. Согласно одному из древнейших мифов, Ангро-Майнью представляется как брат-близнец самого Ахура-Мазды и участвует в сотворении мира наравне с ним, создавая в противовес его благим творениям всевозможные мерзости. Так, Ахура-Мазда создал яйцевидную Вселенную, окружённую небесной твердью, - Ангро-Майнью пробил эту твердь и ворвался во вселенную, губя её совершенство. Ахура-Мазда создал добродетели, религию, жизнь, полезных животных, огонь – Ангро-Майнью в ответ на это создал грехи, колдовство, смерть, вредных насекомых, дым. Мир оказался разделённым на две противоборствующие половины - добро и зло.
Согласно преданию, за несколько сотен лет до н. э. собрание священных книг зороастризма (Авеста) состояло из множества книг, охватывающих все области человеческого и божественного знания; однако большинство из них было уничтожено Александром Македонским, а затем – арабскими завоевателями.
Наиболее древний из существующих списков Авесты датируется XIII веком. Тексты, вошедшие в него, отрывочны и пестрят более поздними вставками и описками. Однако, без сомнения, Авеста имеет очень древнее происхождение и является фрагментом некоего обширного корпуса текстов, который, вероятно, представляет собой утраченную ветвь ранневедической традиции.
Это значит, что зороастрийская Авеста принадлежит Ведам (на санскрите «веды» - «священное знание») - древнейшему собранию индийских священных текстов, написанных на санскрите. Веды включают в себя гимны, легенды, трактаты по ритуалам, магии, космологии и медицине. Считается, что в устной форме они бытовали приблизительно в 1500 – 1200 годах до н. э. и только около 600 года до н. э. были записаны. Учёные выделяют четыре (иногда три) основных Веды: Ригведу (гимны), Самаведу (сборник песен), Яджурведу (руководство для жрецов) и Атхарваведу (гимны из Ригведы и другие произведения, исключённые из других Вед) [30, с. 12, с. 45, с. 66, с. 101 - 102].
Трудно точно определить, когда проницательный Аристотель определился в отношении Александра: когда не принял участия в его походе или раньше, обучая юного наследника Филиппа, тем более что у него за годы учёбы была возможность хорошо изучить характер своего «подопечного». Даже те отдельные эпизоды противодействия Александру, которые мы здесь привели, говорят о том, что скрытое неприятие идей и методов действий Александра постепенно ширилось и углублялось.
«Не только побеждённые, но и победители были лишены теперь свободы», - пишет Шахермайр. - {Александр}… будто не замечал, как при этом разрушается старое, действуя так, словно прошлое лишено всякой ценности. И это был не трезвый расчёт, основанный на необходимости, а увлечение, страстная любовь к стихии…
Более проницательные недруги понимали, что царь не мог действовать иначе; его вынуждала поступать так внутренняя таинственная сила, так как его мировоззрение по природе противостоит всему традиционному и примирить их невозможно.
Только Парменион, как ментор и старший,  умудрённый годами, нашёл в себе силы возражать и противиться… Таким образом, не только два мировоззрения, но и две угрозы противостояли друг другу. Конфликт напоминал тот, который позже возник между Цезарем {римским императором} и фанатиками исконной римской идеи {среди которых убийцы Цезаря: Брут, Кассий и другие}. Только более гуманный дух Цезаря не позволял ему прибегнуть к насилию, что и дало возможность его недругам нанести удар» [48, c. 194 - 195].
Если «покоритель мира Александр отвергал, как отживший предрассудок, принципиальное отличие эллинов от варваров, победителей от побеждённых» и требовал «всегда и во всём следовать его диктаторской воле», то «этому диктату Александра противостояло представление Аристотеля об индивидуальной свободе» [смотри: 48, с. 56].
Разногласия мировоззрений и идеологий усугублялись тем, что деятельность Александра сопровождалась попранием личности, её прав и свобод. Осуществляя свои «детские мечты», Александр физически и морально уничтожил множество людей, искалечил судьбы не только «варваров», но и своих соотечественников – македонян. Даже друзья Александра (с детства и вновь приобретённые) не избежали насилия со стороны всемогущего «заигравшегося» царя.
Трагичными оказались судьбы Пармениона, его сыновей, способствовавших престолонаследию Александра. К этим лицам примыкает и Александр Линкестид, последний из этого рода, уцелевший после прихода к власти Александра.
При знакомстве с обстоятельствами гибели этих влиятельных македонян и действиями в отношении них Александра на фоне благородных поступков царя по отношению к своим противникам (персам и, вообще, к «варварам»), кажется, что жрец бога Амона в Сиве подтвердил подозрения Александра, когда давал ответ на вопрос об убийцах Филиппа.
Александр Линкестид был единственным македонянином, который, так же как Александр из Аргеадов, имел законное право на македонский престол. Поначалу он был в доверии у молодого царя, несмотря на то, что последний, вероятно, всегда знал, что недовольные им прочат вместо него в цари именно Александра Линкестида. Царь назначил его наместником Фракии, а потом приблизил к себе, сделав военачальником и отдав под его командование фессалийскую конницу. Но потом, по доносу, Александр Линкестид был смещён, оставлен в армии без нового назначения, а вскоре арестован. Три года царь всюду насильно возил его с собой и казнил следом за Филотой.
Филота, сын Пармениона, командовал конницей знати. Он, мягко говоря, не приветствовал того, что предпринимал царь, но противодействия планам Александра с его стороны не было: дело ограничивалось критикой Александра в узком кругу друзей. И царю, вероятно, это было известно. Ситуация изменилась, когда Александр получил доказательства заговора против него некоего Лимна (или Димна) и причастности к нему Филоты и других лиц из окружения Пармениона. В числе окружавших царя недовольных находился Димн из Халестры в Македонии. Он открыл Никомаху, с которым находился в любовной связи, что его честь оскорблена царём и что он решился отомстить за себя; знатные лица разделяют его образ мыслей и везде желают перемены положения вещей; царь, ненавистный и стоящий теперь поперёк всем, должен быть устранён с дороги; через три дня он будет убит. Боясь за жизнь царя, но робея лично открыть ему о таком важном деле, Никомах сообщил о злодейском плане своему брату Кебалину и умолял его поспешить с доносом. Кебалин передал слова Никомаха Филоте, но Филота не нашёл нужным донести их царю. Подозревая это, на третий день Кебалин сообщил Александру о заговоре сначала через Метрона, царского пажа, а затем, по приказу царя, и непосредственно. Александр при этом вспомнил и о доносе, который, по словам Плутарха, ещё в Египте сделала царю через Кратера, а потом повторила ему и лично прекрасная Антигона из Пидны, взятая в плен в Дамаске и сделавшаяся затем наложницей Филоты. Антигона предупреждала царя о предательских планах Филоты. Александр отдал приказ, арестовать Димна, но последний покончил с собой (так сказали царю).
{И у царя (и у современных исследователей этого заговора) явилось подозрение, что Димн был убит, дабы пресечь нити, ведущие к главным лицам переворота.}
Царь Александр немедленно созвал тайный военный совет (с участием Филоты), а в полночь приказал явиться только близким друзьям (Гефестиону, Кратеру, Кену, Эригию, Пердикке и Леоннату) для получения распоряжений. Дальнейшее уже было «делом техники».
Филота и сообщники были арестованы в эту же ночь. На следующий день войско было созвано на общее собрание. Царь сообщил о злодейском умысле Филоты и показал письма Пармениона, в которых отец советует своим сыновьям Филоте и Никанору : «Заботьтесь сперва о себе, затем о своих, таким образом мы достигнем своей цели». Александр при этом добавляет, что этот образ мыслей подтверждается целым рядом фактов и выражений и свидетельствует о гнусной измене. Свои показания дали Никомах, Кебалин и Метрон; собранию был представлен труп Димна.
С величайшим волнением, так говорится в описании этого события, слушали македоняне своего царя; но появление скованного Филоты трогает их не менее и возбуждает в них жалость; стратег Аминта начинает говорить против обвиняемого, который с жизнью царя мог у всех них отнять надежду на возвращение на родину. Затем произносит ещё более горячую речь стратег Кен, зять Филоты; он уже схватил камень, чтобы начать суд по македонскому обычаю. Царь удерживает его - сначала Филота должен защищаться; сам он покидает собрание, чтобы своим присутствием не препятствовать свободе защиты. Судьбу Филоты (а значит, и остальных участников заговора) определяло войсковое собрание. Царь в речи предъявил Филоте обвинительные аргументы, потребовал предоставить тому возможность ответить на них и удалился.
Филота отрицает истину обвинений; он указывает на верную службу свою, своего отца и своих братьев; он признаёт, что умолчал о доносе Кебалина, чтобы не явиться бесполезным и неприятным передатчиком предостережений, как его отец Парменион в Тарсе, когда тот остерегал царя от лекарства акарнанского врача; но ненависть и страх всегда терзают деспота и это-то именно все они и оплакивают.
В крайнем возбуждении македоняне решили, что Филота и остальные заговорщики заслуживают смерти, но царь отложил суд до следующего дня. Ещё недостаёт признания Филоты, которое в то же время должно осветить вину его отца и его соумышленников.
Царь созвал тайный совет; большинство требует немедленного исполнения смертного приговора; Гефестион, Кратер и Кен советуют сперва вынудить у него признание; в этом смысле решает большинство голосов; на трёх стратегов возлагается поручение присутствовать при пытке. Среди мучений пытки Филота сознаётся в том, что он и его отец говорили об убиении Александра, что они не решились бы на это при жизни Дария, так как выгоды этого достались бы не на их долю, а на долю персов, что он, Филота, поспешил с исполнением замысла, прежде чем смерть, к которой близок его отец, не отнимет его у общего дела, и что он организовал этот заговор без ведома своего отца.
С этими показаниями царь явился на следующее утро в собрание войска; привели Филоту, и македоняне пронзили его своими копьями. Было объявлено, что Филота – глава банды заговорщиков, а его отец, Парменион, - её вдохновитель. Многие другие, якобы причастные к заговору, были казнены. Однако Александр не мог решиться приказать арестовать полководца открыто и среди столь легко способных на измену войск. В Экбатаны (где находился Парменион) к Ситалку, Мениде и Клеандру был послан принадлежавший к отряду гетайров Полидамант с письменным приказом царя без шума устранить прочь Пармениона.
На быстрых дромадерах, сопровождаемый двумя арабами, Полидамант на двенадцатую ночь прибыл в Экбатаны; фракийский князь и два македонских военачальника немедленно исполнили возложенное на них поручение. Они явились к ничего не подозревающему Пармениону, ещё не знавшему о гибели сына, и когда он углубился в чтение какого-то присланного для видимости документа, ему в спину был нанесён Клеандром смертельный удар кинжалом [смотри: 12, с. 18143-18149; с. 18151; с. 18400, примеч. 22; 48, с. 199 - 200].
Клеандр (как уже упомянуто) будет позже казнён Александром по доносу священнослужителей за злоупотребление властью.
Никанор, ещё один сын Пармениона, незадолго до этих событий умер, как сказали, естественной смертью. Был обвинён и казнён и телохранитель царя Деметрий. Эту должность Александр «передал Птолемею, c чего началась военная карьера последнего» [смотри: 48, с. 200].
После процесса над Филотой «резко пошли вверх» Гефестион и Кен. Кратеру, преуспевшему в сборе компрометирующего материала на Филоту, «самому надёжному полководцу Александра, некуда было уже подниматься» [смотри: 48, с. 217].
Так было покончено с оппозицией Пармениона. Это произошло во время кампании в Восточном Иране, до похода в Индию.
{Несмотря на приводимые в источниках убедительные аргументы вины Филоты, с полной определённостью установить сейчас невозможно, существовал ли «заговор Филоты» в действительности, или был инспирирован с целью устранения влиятельной оппозиции или же Александр был введён в заблуждение происками персов.}
Клит («чёрный Клит»), известный военачальник времён Филиппа (не путать его с Клитом – иллирийским князем, с которым воевал Александр), брат Ланики, кормилицы Александра, после казни Филоты был назначен командовать аристократической конницей, но не всей, а только половиной, второй половиной стал командовать любимец Александра - Гефестион. В битве при Гранике (река, впадающая в Мраморное море) в мае 334 года до н. э., в начале персидского похода, Клит спас жизнь Александру. Выше рассказывалось об этом эпизоде битвы при Гранике [смотри: 48, с. 106, с. 217].
По Плутарху, это произошло так.
«Персы старались пробиться к царю, который выделялся среди воинов прекрасными доспехами и великолепными белыми перьями на шлеме. Один из персов метнул в царя дротик, который пробил панцирь, но не коснулся тела. В это время на Александра бросились два персидских военачальника: Ресак и Спитридат. Царь увернулся от Спитридата, а Ресака ударил копьём. Оно переломилось, не причинив персу вреда. Царь выхватил меч и снова бросился на Ресака. В это время Спитридат повернул коня и сзади ударил Александра мечом по шлему. Меч скользнул по поверхности, срубив султан из перьев. Перс взмахнул мечом, чтобы нанести более верный удар. Но в этот миг на него налетел брат кормилицы Александра, Клит, по прозвищу «Чёрный», и пронзил Спитридата копьём. Одновременно рухнул с коня и Ресак, проколотый мечом царя» [21, с. 197].
«{По прошествии нескольких месяцев} разделение конницы было отменено и это войсковое подразделение вообще реформировано», а Клит получил новое назначение: он должен был сменить Артабаза в качестве сатрапа Бактрии. Клит понял, что царь под благовидным предлогом решил удалить его от армии (как в своё время Пармениона).
«Как настоящий солдат, он подчинился приказу и совладал со своей обидой. Он держался твёрдо, пока вино не развязало ему язык. А тогда уж прорвалось наружу всё: и его гнев против нового курса в целом, и недовольство своим собственным положением» [смотри: 48, с. 217 - 218].
Это произошло осенью 328 года до н. э. на ночном пиру в Маракандской крепости, устроенном по случаю доставки царю большого количества свежих фруктов из Греции.
{Время основания расположенной в долине реки Зеравшана (Согдиана) Мараканды неизвестно. Впервые она упоминается в трудах греческих авторов в IV веке до н. э. Мараканда – теперешний Самарканд. Город Самарканд был взят русскими войсками в 1868 году и вошёл в состав России. На окраине Самарканда (Узбекистан) в настоящее время располагаются остатки огромного городища – древнего Самарканда (или Мараканды), называвшегося Афрасиабом. В иранской мифологии (на языке фарси) Афрасиаб – предводитель племени туранцев, злейших врагов веры пророка Заратуштры, ведших непрерывные войны с иранцами. В мифологии турок, азербайджанцев, узбеков и туркмен Афрасиаб – персонаж иранского происхождения, прародитель тюркских народов, царь тюрок, богатырь, предводитель тюркских племён, совершавший завоевательные набеги на соседей. Очевидно, именно в честь этого мифического богатыря был назван среднеазиатский город.
Афрасиаб был довольно большим городом уже в 1-й половине I-го тысячелетия до н. э., а в IV веке до н. э. являлся столицей Согдианы. Наибольшего расцвета город достиг в X – XII веках нашей эры. Афрасиаб был разрушен монголами в 1220 году. Раскопками [с 1874 года] открыты здания мечетей, жилые дома, водопровод, мастерские ремесленников.}
Во время пира, после изрядной выпивки словесная дуэль Клита и Александра закончилась взаимными оскорблениями.
«Друзья, желая погасить внезапно вспыхнувшую ссору, заставили Клита выйти из зала, но вскоре он вернулся и, встав в дверях, прочёл стихи знаменитого Еврипида из «Андромахи»:
Как плох обычай наш! Когда трофей
У эллинов победный ставит войско
Между врагов лежащих, то не те,
Прославлены, которые трудились,
А вождь один хвалу себе берёт.
Не долго думая, Александр выхватил из рук одного из телохранителей копьё и метнул его в Клита, который упал, обливаясь кровью» [смотри: 21, с. 212 - 213].
У В.С. Сергеева ссора Александра и Клита описана по-другому.
В Гедрозии, одной из восточных провинций Персии, было устроено грандиозное пьянство.
«Пьяный царь смотрел состязания и награждал действующих лиц венками и деньгами. Во время одной из таких попоек произошла ссора между царём и его другом Клитом. Персы из свиты Александра стали оскорблять македонцев, упрекая их в трусости. Это задело самолюбие македонского офицерства, в том числе и Клита, отличавшегося вспыльчивым и дерзким характером. Сочувственное отношение Александра к насмешкам над македонцами взбесило Клита, от обороны перешедшего в нападение.
«Так можно обращаться с персами-рабами, а не со свободными македонцами», - закричал Клит. В ответ на это последовал удар копьём, пущенным царём и насмерть сразившим Клита» [4, с. 288 - 289].
«Кровь и молчание отрезвили царя. Он понял, что совершил. Вырвав копьё из тела Клита, он направил его на себя. Копьё отняли у него силой… Он вновь занялся делами только после того, как войсковое собрание услужливо вынесло решение, что царь действовал справедливо, в столкновении виноват сам Клит и в этом ужасном деле вообще были замешаны сверхъестественные силы. Это произошло под влиянием Диониса, грозный облик которого известен по «Вакханкам» Еврипида, а также по таинственному воздействию вина на души людей. Александр действовал по воле Диониса, а Клит пренебрёг предзнаменованиями – всё это можно считать проявлением воли богов» [48, с. 220 - 221].
Раскаяние Александра было столь велико, что он пал духом, так что наиболее близким друзьям пришлось подбадривать царя. Анаксарх говорил: «Разве ты не знаешь, о царь, что правосудие сидит рядом с царём Зевсом, так как всё, что делает Зевс, хорошо и справедливо? Точно так же всё то, что делает царь в этом мире, должно быть признано справедливым сперва им самим, а затем и другими людьми» [смотри: 12, с. 18233].
Вместо Клита сатрапом Бактрии был назначен ничем прежде не отличившийся Аминта. Клитарх рассказал о случае, подобном произошедшему с Клитом, когда Александр отправлялся в Индию. Царём был заколот гетайр Менандр, не пожелавший остаться на посту, на который он был назначен [смотри: 12, с. 18429, примеч. 88; 48, с. 217].
Справедливости ради, нужно сказать, что на пирах Александра нередко пили лишнее. В походе тело высыхало от восточной жары, а вода была скверная. Вино привлекало уже тем, что утоляло жажду. Тут можно было забыться, но веселье иной раз переходило в ссору: как-то полководцы Кратер и Гефестион кинулись с оружием друг на друга [смотри: 48, с. 216].
Только державное слово Александра смогло предупредить кровопролитие и убийство. Именно во время этой ссоры двух самых высокопоставленных военачальников, Александр, вскользь обронил, якобы, слова, что и Гефестион ничто, если отнять у него царя {может быть, эти слова и сыграли трагическую роль в судьбе Гефестиона?} [смотри: 48, c. 196].
«Александр рассердился однажды на Гефестиона, который повздорил с Кратером; он, как говорят, сказал ему, что он должен быть сумасшедшим и безумным, если не понимает, что он стал бы более ничем, если бы у него кто-нибудь отнял Александра» [12, с. 18427, примеч. 82].
«После каждого успешного перехода и сражения устраивались попойки, на которых все, и прежде всего сам царь, напивались до потери сознания. Так, после перехода Кармании была устроена грандиозная попойка, продолжавшаяся несколько дней. За царём следовало бесчисленное количество колесниц, покрытых пурпуром, коврами и зеленью.
«Здесь, - говорит Плутарх, - нельзя было увидеть ни щита, ни шлема, ни сариссы {длинное, в 4 м, копьё}. Всю дорогу солдаты черпали вино из больших бочек и кратеров фиалами {пиалами}, бокалами и коринфскими кубками и пили один за здоровье другого. Одни продолжали идти вперёд, другие падали наземь. Везде раздавались звуки дудок и флейт, пение и игра на арфе и виднелись пьяные женщины. В этой бесшабашной, странствующей, так сказать, процессии можно было встретить все вольности вакханалий. Казалось, что сам Дионис участвует в этой процессии и сопровождает её» (Плутарх, Александр...) [4, с. 288].
«Каллисфен стоял на стороне царя до 329 года до н. э. … {то есть до того момента, когда Александр задумал ввести принятую в Персии форму приветствия царя, сводившуюся к падению ниц и прикасанию лицом к земле, так называемую проскинезу (проскинесис) – земной поклон}.
В церемониале {проскинезы – обряда коленопреклонения}, введение которого так желал царь, … {Каллисфен} считал наиболее позорным не оказание божеских почестей {Александру}, а проявление рабской покорности, принятое у варваров… Оказавшись перед выбором: либо Эллада, либо отрицающий её Александр, Каллисфен избрал Элладу, показав себя не приверженцем царя, а учеником Аристотеля, защитником прав и свободы» [48, с. 226].
У греков и римлян термин «варвар» никогда не имел того одиозного {неприятного, нежелательного} значения, какое ему придаётся сейчас. У них «варваром» первоначально назывался всякий человек, говорящий на языке, который грек не понимал. Со времени греко-персидских войн [500 - 449 гг. до н. э.] «варварами» стали называть всех тех, кто не был греком. У римлян сначала «варвары» – все неримские и негреческие народы, а потом «варварами» называли те народы, которые не были причастны к греко-римской культуре [смотри: 24, c. 166 - 167, примеч. 2].
По требованию царя прагматичные} «греки тактично признали Александра сыном Амона. И всё-таки именно грек подал в самый острый момент пример сопротивления» [48, с. 225].
Спор о проскинезе, за которым последовал «заговор пажей», подвёл к страшному концу жизнь Каллисфена {Олинфского, племянника и ученика Аристотеля}» [48, с. 94].
Но «план ввести в обиход проскинезу провалился. И провалился так основательно, что Александр никогда больше к нему не возвращался» [48, с. 229].
Каллисфену приписывается знаменитый роман об Александре («Деяния Александра»): он успел написать это сочинение до казни его царём, которого он восславил [смотри: 2, с. 574].
«Он, как говорят, сказал, что пришёл к Александру не для того, чтобы стяжать себе славу, но чтобы его прославить; присутствию в нём божества не заставит поверить ложь, распускаемая относительно его рождения Олимпиадой: это будет зависеть от того, что он скажет миру в своём историческом труде. Отрывки этого исторического труда показывают, как высоко он ставил его; об его походе вдоль берега Памфилии он говорит, что волны моря улеглись как бы для того, чтобы принести поклонение (prosxunnsis) своему царю; перед битвой при Гавгамелах он заставляет царя воздеть руки к небу и воскликнуть, что если он сын Зевса, то да помогут ему боги и решат дело в пользу эллинов. Его {Каллисфена} высокое образование, его талант рассказа, его манера держать себя с достоинством доставили ему уважение и влияние также и в военных кружках» [12, с. 18231-18232].
Когда Александр начал претворять проскинезу в реальность как необходимый обряд, «случилось неизбежное: «профессор» {так называли Каллисфена} уловил, наконец, изменение целей Александра: … царь-гегемон превращался теперь в деспота, свободные – в рабов; грекам грозило духовное порабощение персами» [48, с. 226].
У Арриана об Александре и Каллисфене по поводу проскинезы написано: «О том, как Каллисфен отказался земно кланяться Александру, рассказывают следующее. Александр условился с софистами и с наиболее знатными из окружавших его персов и мидян завязать во время пира беседу о поклонах. Начало беседы положил Анаксарх.
{Находящийся при царе философ Анаксарх (Абдерский) имел прозвище Счастливчик, потому что он был чужд страстей и умерен в образе жизни [смотри: 2, IX 60].
«Анаксарх, «эвдемоник», был человек светский, всегда покорный царю и нередко бывавший ему в тягость; однажды во время бури он, как говорят, спросил его: «Это ты гремишь, сын Зевса?», на что Александр отвечал со смехом: «Я не хочу показываться моим друзьям в таком ужасном виде, как бы этого желал ты, - ты, который презираешь мой стол потому, что я не подаю за ним вместо рыбы голов сатрапов»; это выражение, как говорят, было употреблено Анаксархом, когда он однажды увидел царя радующимся блюду мелкой рыбы, присланной ему Гефестионом» [12, с. 18231-18233].
Будучи связан с Александром и дружественными отношениями, он тоже пытался как-то воздействовать на царя. Об одном из эпизодов влияния упоминает Диоген Лаэрций: «Ему с лёгкостью удавалось образумить человека: так, когда Александр возомнил себя богом, Анаксарх его разубедил – он приметил, что у царя течёт кровь из какой-то раны, показал на это пальцем и сказал:
«А ведь это кровь, а не влага,
Какая струится у жителей неба счастливых!» (строка из поэмы Гомера «Илиада») [2, IX 60]. Шахермайр замечает, что «противником Каллисфена {в философском плане}, одним из Александровых «льстецов», называли чаще всего {именно} Анаксарха, последователя Демокрита» [48, с. 225].}
«... {Анаксарх} заявил, что Александра с большим правом можно считать богом, чем Диониса и Геракла, не только по многочисленности и величию его деяний, но и потому ещё, что Дионис был фиванским богом, ничего общего не имеющим с македонянами, Геракл же -- аргосцем, так что и он с македонянами не связан, если не считать того, что от него ведёт свой род Александр. Для македонян правильнее воздавать божеские почести своему царю. Бесспорно, они будут чтить его как бога, когда его уже не будет в живых. Но, конечно, больше оснований почитать живого, чем мёртвого, которому уже нет никакой пользы от почёта. Когда Анаксарх высказал такое мнение, соучастники его замысла похвалили его слова и сказали, что готовы делать земные поклоны Александру. Большинство македонян, не одобрявших речи Анаксарха, сохраняли молчание. Каллисфен, вступив в разговор, сказал:
-- Я отнюдь не думаю, Анаксарх, что Александр недостоин какой бы то ни было почести, которые подобает воздавать людям. Но у людей различаются почести божеские и человеческие как во многом другом, так и в возведении храмов и возведении статуй. Богам отводят священные земли, приносят жертвы, совершают возлияния. В честь богов слагаются гимны, между тем как людям воздаются похвалы. Не меньше различия и в приветствиях: людей при встрече целуют, а так как к божеству, находящемуся на возвышенном месте, не дозволяется даже прикасаться, его чтут земным поклоном. В честь богов устраивают хороводы и поют пеаны. И нет ничего удивительного в том, что разным богам воздают различные почести, а героям, клянусь Зевсом, -- тоже различные, причём эти последние отличаются от божеских. Нельзя смешивать одно с другим и превозносить людей превыше того, что им подобает. В то же время не следует и богов ставить в недостойное им низкое положение, оказывая им те же почести, что и людям. Ведь Александр не потерпел бы, если бы кому-нибудь из обыкновенных людей были незаконно, поднятием руки или голосованием, присвоены царские почести. У богов же будет гораздо больше оснований гневаться,  если кто из смертных присвоит себе божеские почести или согласится с тем, чтобы их воздавали ему другие. Александр и по существу и во мнении людей -- самый доблестный из смертных и самый царственный среди всех царей, первый среди всех полководцев. Кому как не тебе, Анаксарх, следовало бы наставлять Александра подобным образом и удерживать других от противоположных суждений, раз ты по причине мудрости твоей и знаний близко общаешься с ним? Ни в коем случае не следовало тебе начинать такую речь; тебе должно было помнить, что ты подаёшь советы не Камбизу и не Ксерксу, а сыну Филиппа, который ведёт свой род от Геракла и Эака и чьи предки прибыли из Аргоса в Македонию и правили не насилием, а по македонским законам. Даже Гераклу предки не воздавали божеских почестей ни при его жизни, ни даже после смерти, до тех пор, пока не было повеления от дельфийского оракула почитать Геракла как бога. Если же должно иметь варварский образ мыслей, раз мы беседуем в варварской стране, то я, Александр, молю тебя вспомнить об Элладе, ради которой ты предпринял весь этот поход, дабы присоединить Азию к Элладе. Поразмысли вот над чем: когда ты возвратишься в Элладу, неужели ты принудишь греков, самых свободных среди народов, земно кланяться тебе или для греков сделаешь исключение и всё бремя возложишь на македонян? Или же у тебя знаки почёта разграничены: от греков и македонян ты будешь получать почести по греческому обычаю, подобающие человеку, и только варвары станут чтить тебя по-варварски? Кир, сын Камбиза, говорят, первый изо всех смертных, потребовал, чтобы кланялись ему земно, от него ведь пошёл у персов и мидян этот унизительный обычай. Но следует принять во внимание, что того же самого Кира образумили скифы, люди бедные, но повиновавшиеся своим собственным законам. Дария же, в свою очередь, образумили другие скифы, Ксеркса -- афиняне и македоняне, Артаксеркса -- Клеарх и Ксенофонт, со своими десятью тысячами, а второго Дария -- Александр, не поклонившийся ему земным поклоном. Этими и подобными речами Каллисфен сильно раздражил Александра, зато угодил македонянам. Заметив это, Александр запретил македонянам даже поминать про земной поклон (Флавий Арриан, Поход Александра)» [23, с. 222-223].
«Я не могу не рассказать о находчивом и истинно греческом поступке Исмения из Фив. Однажды послом от своего родного города он прибыл ко двору персидского царя {речь идёт о посольстве ко двору Артаксеркса после битвы при Левктрах в 371 году до н. э.} и пожелал самолично переговорить с ним о своём деле. Хилиарх, который докладывал царю нужды посольств и вводил посетителей, сказал ему:
-- Чужеземец из Фив (хилиарх Титрауст говорил, конечно, через переводчика по-персидски), здесь такой закон: представший перед лицом царя не удостаивается разговора с ним, пока не сделает земного поклона. Если тебе угодно самому говорить с владыкой персов, не премини поступить, как того требует закон; если же тебе это не угодно, ты вполне можешь договориться через меня и избежать земного поклона. -- Исмений ответил:
-- Веди меня к царю. --
Войдя и представ перед троном, посол снял с пальца перстень, незаметно бросил себе под ноги, затем быстро нагнулся, словно для земного поклона, и поднял его. Таким образом, Исменей сделал вид, что соблюдает персидский обычай и вместе с тем не совершил ничего постыдного для эллина. Исменей добился того, ради чего прибыл, и персидский царь ни в чём не отказал ему (Клавдий Элиан, Пёстрые рассказы: I, 21)» [23, с. 522].
«Дальнейшими сведениями мы снова обязаны Харесу {управляющему царским двором}: … Снова званый обед у царя, но уже совсем особого рода. Все присутствующие в крайнем напряжении. Гефестион – главный устроитель. Он побеседовал с каждым из приглашённых и попытался сговориться относительно того, как будет протекать церемония. Всё произойдёт так: царь будет пить за здоровье каждого из гостей по кругу. Сначала он поднесёт золотую чашу к своим устам, а затем пошлёт её тому, кого чествует. Тот должен подняться, подойти к алтарю {где будет гореть «божественный огонь»}, опорожнить там чашу, затем пасть ниц и, наконец, обменяться с царём поцелуем из уст в уста…       
Александр вошёл в зал, пиршество началось. Вот наступает минута, которую ждали с таким напряжением. Царь уже поднял свой кубок. Первым, за кого он пьёт, и первым, кто исполняет ритуал, оказывается наверняка Гефестион. За ним следуют другие. Сперва, по-видимому, македоняне, за ними греки, а потом иранцы. Но вот наступает очередь одного из самых упрямых людей – Каллисфена. Его пригласил Гефестион, а, возможно, и сам царь. Александр пьёт за его здоровье. Учёный поднимается, подходит к алтарю. И в эту минуту Александр оборачивается к Гефестиону, как будто для того, чтобы перемолвиться с ним словом. Был ли царь не уверен в греке и старался не заметить, с какими отступлениями будет исполнена церемония? А Каллисфен медлит, выпивает кубок, затем, так и не совершив коленопреклонения, приближается к царю. Заметил Александр или предпочёл не заметить то, что видели все? Вот он уже милостиво склоняется для поцелуя, но тут какой-то льстец выкрикивает:
«Не дари, о царь, поцелуй тому, кто не почтил тебя!» Царь в смущении; он не слишком царствен в эту минуту и отказывает в поцелуе. Тут Каллисфен громко заявляет: «Что ж, значит, одним поцелуем меньше»… Церемония продолжалась, невзирая на дерзость Каллисфена. Но настроение переменилось. То, что сначала казалось торжественным и отчасти завораживало даже недовольных, теперь всеми воспринималось как дешёвый спектакль. Простое слово Каллисфена освободило умы от тяжкого давления царской воли. Александра окатило волной неодобрения. А когда какой-то перс – возможно, толстяк – неловко преклонил колена, кто-то из македонян и не подумал сдержать смех. Неожиданное это происшествие, выражение затаённой насмешки на большинстве лиц, повидимому, окончательно вывели из себя Александра… В Каллисфене он увидел главного виновника этого происшествия {хотя не только Каллисфену было не по душе уклонение Александра в «божественные» сферы}» [48, с. 226 - 230].
У Курция есть рассказ, где Александр, скрытый занавесью, слушает речи Каллисфена и Клеона (которого он называет вместо Анаксарха) [смотри: 12, с. 18428, примеч. 84].
Поражение Александра в его попытке провести проскинезу (персидский земной поклон), как бы это парадоксально (противоречиво) не звучало, привело его к окончательной победе над своим окружением. После уничтожения Пармениона, Филоты, Клита (и других, менее известных) ветераны, составлявшие войсковое собрание, беспрекословно подчинились Александру. Причина этой покорности, по мысли Шахермайра, в отказе Александра от желания ввести проскинезу.
«Приближённые должны были признать, - пишет Шахермайр, - что он не тиран, неподвластный каким бы то ни было влияниям, что он не считает своих сподвижников рабами, лишёнными собственной воли . Все знали, как трудно дался Александру этот отказ, и именно поэтому царское смирение было оценено особенно высоко. Теперь, когда все наглядно убедились, что и владыка способен уступить, стало легче подчиняться его воле» [смотри: 48, с. 236].
До «заговора пажей» и обвинения Каллисфена (по всей видимости, ложного)  оставалось совсем немного времени. На царском пиру, где присутствовал и Каллисфен (посещавший далеко не все пиры, не одобряя образ жизни царя), Александр предложил ему произнести речь в похвалу македонян.
«Ритор {Каллисфен} проявил всё своё мастерство и закончил выступление под ликование македонских гуляк. Им-то, конечно, понравилась не столько форма, сколько содержание и направление речи… Один Александр не разделял общего восторга.
«Легко, - сказал он, - хвалить то, что и так достойно похвал. Если ты хочешь показать нам подлинное красноречие, выступи теперь как обвинитель, чтобы македоняне поняли свои ошибки и исправили их»…
Уметь произносить одинаково хорошо речи «за» и «против» {в античное время} считалось венцом риторского {ораторского} искусства...
Каллисфен, {к сожалению, в словах царя}, не увидел ничего, кроме приглашения показать своё профессиональное мастерство. Между тем он попал в западню. Став на антимакедонскую точку зрения, он уже не мог скрыть эллинских пристрастий и со всей яростью набросился на братский македонский народ. При этом он думал, что таким путём сумеет с честью выдержать выпавшее на его долю испытание.
Однако македоняне, для которых форма не имела значения, а главным было содержание, оскорбились. Каллисфен дискредитировал себя в их глазах, и Александр не преминул со всей горячностью присоединиться к их мнению.
«Искусство тут ни при чём, - говорил он, - оратор выдал свою затаённую недоброжелательность»…
Ритор осознал наконец опасность. Полный мрачных предчувствий, покинул он пир вместе со Стребом, цитируя гомеровские стихи, содержащие печальные пророчества. Именно Стребу, секретарю Каллисфена и свидетелю происходившего, мы обязаны правдивым описанием этой коварной затеи» {со стороны царя Александра} [48, с. 234].
У Дройзена об этом случае на царском пире рассказано так, что конфликт между македонским царём и софистом выступает ещё резче: «Несчастные раздоры греков, - сказал Каллисфен, - создали могущество Филиппа и Александра - во время смуты ведь и жалкая личность может иногда достигнуть почётного положения».
Раздражённые этим македоняне вскочили, а Александр сказал: «Олинфянин дал нам доказательство не своего искусства, но своей ненависти против нас». Каллисфен, уходя домой, трижды сказал самому себе: «И Патрокл должен был умереть, а был ведь выше тебя»... Эту историю, как сообщает Гермипп у Плутарха..., рассказывал Аристотелю Стрив {или Стреб}, чтец Каллисфена. По словам Плутарха, Аристотель сказал: «Каллисфен хотя и был великим и могучим оратором, но не имел рассудка» [12, с. 18234; с. 18427, примеч. 83].
Так случилось, что с Каллисфеном сыграли «шутку» любимая им риторика и ненавидящий его царь Александр.
А вскоре был раскрыт «заговор пажей».
Институт царских пажей был создан ещё при Филиппе.
«Это была служба и вместе с тем и высшая школа. Юноши {из знатных семей} должны были заботиться о царе днём и ночью: на пиру, при умывании, за одеванием. Они подводили владыке коня, сопровождали его на охоте, были как бы его домашними слугами, а он считался для них чем-то вроде отца: иной раз приглашал к своему столу, а бывало, и прибегал к телесным наказаниям, когда находил это нужным» [48, с. 231].
«Филипп жил в Фивах во время Эпаминонда; на его судьбу рано приобрел влияние Эвфрей {или Евфрай} из Орея, один из учеников Платона: самого Филиппа Исократ называет другом литературы и образования, а приглашение Аристотеля в учителя к сыну подтверждает это. Чтение всевозможных лекций, которые он, повидимому, ввёл и которые прежде всего предназначались для окружавших его пажей, имело своей целью заботу об образовании молодого поколения знати, которое он по мере возможности старался привлекать к своему двору, привязывать к своей личности и приучать к непосредственному служению царскому дому. Как пажи, в более зрелой молодости в рядах гетайров, как телохранители (somatopnlaxex) царя, как командиры отдельных частей войска, при посольствах к греческим государствам, где они так часто являются, знать имела достаточно случаев отличиться или получить награду за оказанные услуги; но везде чувствовался недостаток образованности и аттических манер, каких желал царь и какими он сам обладал» [12, с. 17573-17574].
Александр в полной мере обладал тем качеством, которое в наше время называют харизмой, несомненно, и то, что она подпитывалась самоубеждённостью молодого всевластного человека, который вместе с тем запросто мог общаться и с простыми людьми, например воинами, демонстрируя заботу, источая волю, подчиняя собеседника.
Харизма (по-гречески «charisma» - «милость, благодать, божественный дар») это исключительная одарённость; наделённость какого-либо лица особыми качествами сверхъестественности, непогрешимости или святости.
Читатель, возможно, заметил по поступкам Олимпиады (в историю попали ведь только уж очень крупные её жестокости) о «дурной наследственности» Александра по матери. Впечатление, производимое царём на его современников, было огромно, особенно на тех, которые судили о нём по приписываемым ему словам и делам.
«Однако сильно ошибается тот, кто решит, что близкое окружение царя также слепо восхищалось нашим героем. Разумеется, было немало таких, кто безоговорочно вверялся его гению, но не было недостатка и в тех, кто с трудом переносил общение с этим «сверхчеловеком»… И вот однажды на охоте один из мальчиков слишком увлёкся и нанёс смертельный удар кабану, в которого уже целился сам владыка. Разгневанный царь сурово наказал юношу, отобрал у него коня и велел высечь перед всеми «пажами»...»
Будь царь в зрелом возрасте, даже такое наказание, явно не соответствующее проступку, скорее всего, осталось бы без последствий. Но царь был очень молод, почти сверстник своих пажей, и оскорбление одного из них имело грозные последствия для Александра. Немаловажно и то, что Гермолай (так звали пажа) был македонцем, как и царь.
«По словам Курция..., не подлежит никакому сомнению, что отец этого Гермолая был не кто иной, как прежний предводитель илы Амфиполя, бывший теперь одним из гиппархов конницы».
«Его оскорбили, теперь он жаждал мести и задумал покушение на царя. Удивительное дело: безумец сумел вовлечь в свои планы пятерых товарищей» - пишет Шахермайр.
{Да что же здесь удивительного после того, что написано об Александре?}
И, правда, сам Шахермайр продолжает: «Ожесточение, которое старательно скрывали взрослые, нашло прекрасно подготовленную почву у юношества, а личная обида дала непосредственный толчок возмущению. Мальчики наверняка чувствовали себя борцами с тиранией, защитниками свободы, как это и сформулировал впоследствии Гермолай в своей оправдательной речи».
Пажи решили убить Александра ночью, когда они все вместе будут дежурить во дворце. Спасением своей жизни Александр был обязан затянувшемуся пиру, ночевать ему не пришлось, и план покушения сорвался. Кто-то из мальчиков кому-то что-то об этом сказал, слух дошёл до Эврилоха, который поспешил в ставку царя и открыл страшный план Лагиду Птолемею. По его доносу царь приказал немедленно арестовать заговорщиков, которые были допрошены и подвергнуты пытке; они раскрыли свои планы, своих соучастников и заявили, что Каллисфен не только знал об их намерениях, но и склонил их к этому предприятию.
По словам Арриана, некоторые рассказывали, что философ напомнил одному из пажей о славе убийц афинских тиранов. Каллисфен тоже был взят под стражу.
По Страбону, это произошло в Кариатах (Бактриана). Судьбу бедных пажей решало войсковое собрание, (сам Александр был как бы и ни при чём): оно вынесло пажам смертный приговор и исполнило его по македонскому обычаю (битьём камнями).
Теперь очередь была за их наставником. Каллисфен, бывший греком и не бывший солдатом, был закован в цепи, с тем чтобы быть преданным суду впоследствии. По показаниям Аристобула, Каллисфен умер пленником позднее, во время похода в Индию, а по словам Птолемея, он был предан пытке и повешен [смотри: 12, с. 18239-18240, с. 18428, примеч. 86, с. 18429-18430, примеч. 89; 48, с. 230 - 232].
«Эти сведения находятся частью у Арриана..., частью у Плутарха. Какая ложь и путаница царила в преданиях об этой истории, показывает, между прочим, то, что, по словам Юстина..., Лисимах, упоминающийся... как противник Каллисфена, был брошен царём на съедение льву, так как он был самым верным приверженцем его, - история, которую подвергает основательной критике Курций...» [12, с. 18428, примеч. 85].
Не свойственная молодому Александру жестокость стала проявляться гораздо раньше, и расти по мере того как росло его царское могущество. История сохранила и поступок Александра в отношении прислужника царя – Стефана, мальчика смешного и невзрачного, но умеющего прекрасно петь.
«Преследуя бежавшего в Мидию Дария, Александр занял… Экбатаны. В окрестностях Экбатан Александру показали пропасть, откуда непрестанно вырывался огонь. Неподалёку из земли сочилась нефть. Местные жители объяснили царю, что эта жидкость способна гореть, как смола, и что вырывающийся из пропасти огонь не потухает, так как источник нефти даёт огню всё новую пищу. Александру захотелось тут же испытать свойства этой жидкости… Александр приказал обмазать нефтью и поджечь {Стефана}, чтобы узнать, сможет ли удивительная жидкость гореть и на человеческом теле: ведь тогда сила её может быть использована и на войне… К счастью, приближённые царя успели сбить огонь {с мальчика}, но Стефан остался калекой на всю жизнь» [21, с. 208].
Трагичной оказалась и судьба Анаксарха.
«Врагом его был Никокреонт, тиран острова Кипра {царь Саламина Кипрского в 332 - 310 гг. до н. э.}. Однажды на пиру, когда Александр осведомился у Анаксарха, как ему нравится угощение, тот ответил: «Всё великолепно, царь, только надо бы ещё подать голову одного сатрапа», - этим он намекал на Никокреонта. Тот запомнил обиду {наверно, кто-то из присутствующих на царском пиру был «информатором» кипрского тирана или он сам был гостем}, и, когда Анаксарху после смерти царя Александра во время плавания пришлось высадиться на Кипре [около 320 г. до н. э.], Никокреонт его схватил, бросил в ступу и приказал толочь железными пестами.
Но Анаксарх, не обращая внимания на эту казнь, только сказал ему знаменитые слова: «Толки, толки Анаксархову шкуру – Анаксарха тебе не истолочь!» А когда Никокреонт приказал вырезать ему язык, то он, говорят, сам его откусил и выплюнул тому в лицо» [2, IX 58 - 59].
Впоследствии Никокреонт служил Птолемею I (Египет) и по подозрению в измене был принуждён к самоубийству вместе с семьёй [смотри: 2, с. 581].
Легенда о гибели Анаксарха, по комментарию А.Ф. Лосева [смотри: 2, с. 540, примеч. 20], перенесена на Зенона (Элейского): «он задумывал низвергнуть тирана Неарха (а иные, говорят, Диомедонта) и был схвачен» [2, IX 26].
Одни говорят, что при его допросе тираном он откусил ему ухо (другие, что нос); некоторые рассказывают (может быть, путая с Анаксархом), что он «отгрыз себе язык и выплюнул его тирану в лицо; и граждан это так взволновало, что они тут же насмерть побили тирана каменьями. Так рассказывают в один голос почти все; только Гермипп утверждает, будто он был брошен в ступу и забит насмерть» [смотри: 2, IX 26 - 28].
Зенона Элейского, ученика Парменида, упоминает Платон {!?} в диалогах «Федр» и «Софокл» …; «между тем как Аристотель говорит, что он изобрёл диалектику, как Эмпедокл – риторику» [смотри: 2, IX 25].
Диоген Лаэрций считает, что Зенон Элейский «первый стал предлагать рассуждение об Ахиллесе, (хотя Фаворин приписывает это Пармениду)» [смотри: 2, IX 29].
Речь идёт об известной апории (логическом противоречии) об Ахиллесе и черепахе, разработанной окончательно Зеноном.
Продолжим рассказ о судьбах сподвижников Александра.   
Военачальник Александра – Кен «погиб на Гидаспе, сражённый {как сказали} тропическим климатом». Именно убедительные слова Кена при обсуждении вопроса продолжения индийского похода, сыграли решающую роль в его окончании. Тогда царь, «поражённый речью Кена, а ещё более успехом, который она имела», немедленно закрыл совещание [смотри: 48, с. 262, с. 266].
Кратера, как уже было написано выше, Александр отправил на родину. Позже, «вдогонку», он назначил его Правителем Македонии вместо Антипатра. Последний же должен был с македонским войском прибыть в штаб-квартиру царя. Как Александр хотел распорядиться судьбой и жизнью своего «заместителя в Македонии, Греции и на Балканах», нам неведомо. Александр умер раньше, чем Антипатр мог исполнить его приказ. А ведь Антипатр, или, как называли его македоняне, Антипа всегда занимал влиятельное и почётное положение; это видно уже из слов царя:
«Я спал спокойно, потому что Антипа бодрствовал» [смотри: 12, с. 17577].
Ревнуя Александра к Гефестиону, Олимпиада отправляла недовольные письма и к этому любимцу царя, но главным образом, неутомимо посылала в Азию самые сильные обвинения против Антипатра. Антипатр, со своей стороны, также горько жаловался на царицу-мать и её вмешательство в общественные дела. Приводят знаменательное выражение Александра: «Антипатр не знает, что одна слеза моей матери может погасить тысячу таких писем». После казни Александром Филоты, зятя Антипатра, последний завязал тайные сношения с этолянами, поэтому Александру и следовало удвоить осторожность, хотя новые жалобы и предостережения, которые посылала Олимпиада, и должны были, насколько это заметно, оказаться неосновательными. Во всяком случае, Арриан свидетельствует нам о том, что не было известно никакого выражения или поступка царя, которые бы говорили о перемене его расположения к Антипатру; он предполагает, что царь повелел тому прибыть в Азию не в виде наказания, но чтобы предупредить печальные и не могущие быть исправленными даже им самим результаты этих раздоров для них обоих, для его матери и для наместника. Притом Антипатр вовсе не должен был немедленно сложить с себя своё звание и спешить в Азию, но продолжать управлять вверенными ему землями до прибытия Кратера, которое при медленном движении ветеранов могло затянуться на многие годы. Странный оборот, который именно теперь приняли дела в Греции, делал присутствие в Македонии этого испытанного наместника тем более необходимым [смотри: 12, с. 18553-18554].
«Согласно одному источнику {Курций}, Александр, находясь ещё в Индии, попытался добиться, чтобы его матери Олимпиаде оказывали божеские почести. Однако, повидимому, если это сообщение достоверно, и в этом он не достиг успеха» [48, с. 323].
Насколько полярной была оценка деятельности Александра среди его современников, можно судить по действиям Гарпала, который, считая, что Александр погибнет в Индии, воздавал божеские почести своим наложницам, а сам примерял себе царскую корону. Что может быть ещё более унизительным для Александра, чем эти поступки «друга»? И Гарпала понимали и поддерживали многие недовольные Александром греки.
«В Афинах можно было до известной степени наблюдать разложение партий и всё возрастающее непостоянство демоса. Ликург, в течение двенадцати лет превосходно управлявший финансами государства, при выборах 326 года до н. э. должен был видеть их перешедшими в руки Мнезехма, его политического и личного противника. Страстный Гиперид, всегда прежде державший сторону Демосфена, со времени событий 330 года до н. э., со времени упущенного тогда восстания против Македонии, отвратился от него и очень скоро выступил против него обвинителем. Конечно, Эсхина в Афинах более не было; когда в процессе Ктезифона - это было вскоре после поражения царя Агиса - афинские присяжные решили дело в пользу обвиняемого и, таким образом, в честь Демосфена, Эсхин покинул родину и поселился отныне в Родосе. Но в Афинах еще оставался Фокион, строгий патриот, который отказался от блестящих подарков Александра, который в одинаковой степени и понимал, и оплакивал падение своей родины и старался удержать слишком легко возбуждавшийся афинский народ от всякой новой попытки борьбы против Македонии, бывшей, как он видел, ему более не по силам.
По словам Плутарха, когда Александр разгневался на то, что Фокион отказался от предложенных ему 100 талантов, то милостью, которой попросил Фокион, было освобождение четырёх заключённых в Сардах. Плутарх называет софиста Ескрата, Афинодора с Имброса, игравшего в 358 году до н. э. большую роль во фракийских делах, и двух родосцев - Спартона и Демарата. Немедленное освобождение Александром заключенных показывает, что они были заключены за политические преступления; что тогда случилось - мы не знаем.
Оставался Демад, чьё влияние основывалось столько же на его отношениях к Македонии, как и на его политике мира, соответствовавшей желаниям зажиточных классов и позволявшей прикармливать жаждавшую наслаждений чернь пиршествами и раздачами денег.
«Не воин, - говорил он раз в народном собрании, - будет оплакивать мою смерть, так как война ему полезна, а мир его не кормит; оплачут ее поселянин, ремесленник, купец и каждый, кто любит спокойную жизнь: для них я защитил Аттику не валом и рвами, но миром и дружбой с сильными».
И если в то самое время, когда Агис взялся за оружие, Демосфен в Спарте и, как это думали, также и в других местах, подстрекал к восстанию, а в Афинах произносил только «удивительные речи», если он, как это говорили, завязал тайные сношения с Олимпиадой и с самим Александром, то это вовсе не способствовало тому, чтобы увеличить доверие демоса к его управлению; и если в годы дороговизны ему, умелому администратору, и поручалось звание надзирателя за подвозом хлеба, то в вопросах политического руководства городом экклесия выслушивала его одинаково с его противниками левой и правой стороны, и обыкновенно окончательного постановления самодержавного народа нельзя было предвидеть заранее.
Александр, согласно своим планам, решил принять меры, которые, конечно, должны были задеть греков за живое. После своих сказочных побед он потребовал божеских почестей не только от отдельных городов - а был он ведь основателем и, стало быть, героем-ктистом тридцати с лишком Александрий, которые вряд ли стали дожидаться его смерти, чтобы почтить его как такового, - но и от главных греческих общин, а также и от своих приближённых. Причины этого образа действий для нас поныне загадочны. Был ли он актом глубокой политической мудрости, подсказанным ему желанием объединить его разнообразных подданных под знаком единой, хотя бы и кощунственной религии? Или простым сумасбродством, в котором выразилось его опьянение собственными успехами? Или он был ему внушён населением отвоёванной у персидского царя области, где, «подобно иудеям, и другие порабощённые народы мечтали об идеальном царе-боге, имеющем вернуть своему племени и всему миру желанное величие» ({мнение} Группе)? - отклик его требования встретили различный.
В Афинах правящей македонствующей партии нетрудно было при угрюмом молчании друзей Демосфена добиться льстивого народного постановления; Спарте скорее удалось соблюсти своё достоинство в её «лаконическом» декрете: «Если Александр желает быть богом, да будет он богом»; наибольшую стойкость, однако, обнаружили македонцы, как непосредственные приближённые загостившегося на чужбине царя, так и оставленный им в Македонии наместник Антипатр, наотрез отказавшийся признать высокомерные притязания своего повелителя.
В одном историки, впрочем, довольно согласны между собой: как бы они ни объясняли психику самого Александра - в его почине они признают попытку ориентализации греческой религии. Предшествовавший в самой Греции культ героев-ктистов и спасителей дал только внешнюю зацепку; сама идея живого царя-бога была восточного происхождения. Мы встречаем её в двух различных формах в обеих главных частях монархии Ахеменидов - ярче всего в Египте, в более смягчённом виде в Персии. Там, в Египте, божественность властителя принадлежит к исконным догматам.
«Только в двух пунктах царь отличается от настоящих богов: в то время как Ра, Осирис или Тот носят эпитет «великих богов», фараон при жизни довольствуется титулом «благого бога» и лишь после смерти получает также и тот другой эпитет.
А во-вторых, он при жизни, по крайней мере, в более раннее время, ещё не пользуется настоящим культом с храмами, жертвоприношениями и жрецами» (Эрман). Эта последняя оговорка, однако, не имеет для нас значения, так как Птолемеи примыкают, конечно, к поздним периодам египетской религиозности.
На помощь догмату приходила легенда. Полагали, что когда новая царица «сидела в красоте своего дома», к ней являлся в образе её мужа величайший бог местности. Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он приближался к ней в своём настоящем виде, и она ликовала по поводу его красоты. Он «делал с ней всё, что ему угодно было» и затем покидал её с обещанием, что она родит сына, который будет царём Египта. Таким образом, фараон был действительно «сыном Ра», как он официально назывался, и Александр Великий принял только наследие своих египетских предшественников, поощряя легенду о извещении его матери Олимпиады Зевсом-Амоном, то есть этим самым Амоном-Ра {как можно понять, в действительности - египетским царём Нектанебом}.
Что касается Персии, то её царь, по мнению греков, тоже был богом:
Бога ты женой у персов, бога матерью слывешь, - обращается хор у Эсхила к царице-вдове, супруге покойного Дария и матери Ксеркса - «бога дочерью», прибавил бы он, вероятно, если бы знал, что его героиня была Атоссой, дочерью Кира. Подлинные персидские грамоты не подтвердили этой греческой теории: «подобно царям Вавилона и Ассура и персидские не были пребывающими на земле богами наподобие фараонов» (Эд. Мейер). Теория эта была, вероятно, заключением из того чрезмерного, по греческим представлениям, почёта, которым персы окружали своего владыку, и прежде всего, из его внешнего знака, так называемой «проскинезы», то есть обычая падать ниц при встрече с ним. Это-то и было то, в чём Александр пожелал быть преемником побеждённого монарха и чем он возбудил наибольшее возмущение у своих македонских подданных: проскинеза считалась символом обожествления. Относительно эллинов, видимо, логично такое рассуждение: если, наконец, оракул Зевса- Аммона, как бы ни смеялись над этим, в конце концов всё-таки назвал царя сыном Зевса; если Александр, происходивший из рода Геракла и Ахилла, завоевал и пересоздал целый мир; если он действительно совершил более крупные подвиги, чем Геракл и Дионис; если рационализм уже давно отучил умы от более глубокой религиозной потребности и оставил от почестей и празднеств богов только увеселения, только внешнюю церемонию и указание календаря, то мы найдем весьма понятным, что для греков того времени мысль о божеских почестях и обоготворении человека вовсе не была так далека. Языческий культ греков уже давно привык к антропоморфическому взгляду на своих богов, как об этом свидетельствуют слова одного древнего мыслителя: «Боги суть бессмертные люди, люди - смертные боги» (Зелинский Ф.Ф. Эллинская религия) [смотри: 12, с. 16808-16863, с. 18556-18560, с. 18677-18678, примеч. 59].
Особое место среди друзей Александра занимают Неарх и Гефестион.
Шахермайр пишет: «Так, тесная дружба Александра и грека Неарха {хотя, в других источниках его называют критянином} вовсе не была проявлением мягкотелости. Она зародилась ещё в юности и выдержала нелёгкие испытания: верность Неарха наследнику привела его в своё время к ссылке. {Вместе с другими друзьями Александра – Птолемеем, Гарпалом, Лаомедоном и Эригием - это сделал Филипп, когда узнал, что Александр, без его ведома, вмешался в отношения между Македонией и Карией, послав актёра Фессала просить от имени Александра руку дочери правителя Карии, персидского наместника (сатрапа).} Когда Александр унаследовал престол, обнаружилось, что они оба могут существовать вдали друг от друга, но дружба их не слабеет и на расстоянии. Неарх не был похож на Гефестиона, который без царя был «ничем». Неарх успешно исполнял должность наместника в Ликии, пока Александру не понадобился опытный мореход» [48, с. 278].
В итоге он назначил своего друга командующим морской экспедицией и не ошибся в выборе. Неарх, «адмирал флота», многие годы осуществлял морские и речные предприятия, задуманные Александром. После смерти Гефестиона, самыми близкими к Александру людьми оказались Неарх и Евмен, да ещё третий, новый любимец царя грек Медий, отпрыск фессалийского княжеского дома.
Что привлекало Александра в Гефестионе?
«Необычайная ли красота, общие ли воспоминания или мягкое, почти женское умение подчиняться? Как бы то ни было, этот любимец царя настолько превратился в его податливую и послушную тень, в его alter ego, что царь как-то сказал: «Гефестион такой же Александр, как и я сам» {вспомним аристотелевское определение друга: «одна душа в двух телах»}...
{Аристотель писал письма Гефестиону («К Гефестиону» [смотри: 2, V 27]), но была ли это переписка или единственное письмо «в одну сторону» - неизвестно.}
Благодаря своему умению понимать и чувствовать Восток, своим организаторским способностям, Гефестион в последние годы жизни царя стал самым близким и полезным его помощником. Он чувствовал себя уверенно, шла ли речь о командовании войсковыми подразделениями, о снабжении армии, о строительстве больших мостов и корабельных верфей или об основании новых городов...
Так что назначение Гефестиона хилиархом {хилиарх - буквально «тысяцкий» - ближайший помощник царя, соответствующий визирю восточных правителей} было обусловлено не только желанием Александра, иметь около себя верного и близкого человека, но и признанием его таланта и заслуг. Гефестиону, по замыслу Александра, предстояло быть человеком, ближе других стоящих к трону. Поэтому Александр и женил его в Сузах на младшей дочери Дария...
{Любопытно, не происходит ли слово «суженый» («женатый в Сузах») от слов «Сузы» и «жена»?}
Гефестион пытался играть роль настоящего визиря, его покровительство значило теперь ещё больше чем прежде, и люди, пользовавшиеся его расположением, чванились и важничали. Он даже попытался, как это было принято у персов, вмешаться в дела начальника царской канцелярии, но наткнулся на решительное сопротивление Евмена. Дело дошло до открытого конфликта, разбирать который пришлось самому Александру. Вероятно, немаловажную роль сыграли здесь деловые соображения, и царь решил спор в пользу Евмена…
{Непонятно, почему Шахермайр не добавил здесь, что со стороны Гефестиона это было вмешательством и в сугубо царские дела? Правда, можно предположить и другое: Александр наделял большими полномочиями своего любимца неспроста, он, возможно, уже начал ощущать, что Евмен и царская канцелярия оказались выше его контроля. «Детище» Александра давно «переросло» его самого и стало самодостаточной властной силой. Есть ещё одно возможное объяснение конфликта между Евменом и Гефестионом. Отправляясь в Аравийскую экспедицию, Александр, повидимому, не хотел повторять прежней ошибки, когда в одну из кампаний (во время похода по побережью Оманского залива, где и его жизнь «висела на волоске») империя управлялась из рук вон плохо. Вероятно, для управления империей в его отсутствие он и предназначал Гефестиона как хилиарха и Евмена как начальника царской канцелярии.
В книге об Александре Курций Руф пишет, что существовали две царские печати: македонская и персидская. По свидетельству Клитарха, царская печать была передана умирающим царём Пердикке. Но что это была за печать - македонская или персидская – доподлинно неизвестно. Предположительно, «персидскую печать» для утверждения всех приказов Александр, видимо, предназначал Евмену. Гефестиона как хилиарха не устраивало такое положение, когда он - «заместитель царя» только на словах, а на деле всем будет распоряжаться Евмен. Зато такая двойственность положения и Евмена, и Гефестиона очень даже устраивала самого Александра: при этом ни один из его друзей не мог иметь всей полноты власти. Здесь, кажется, Александр опять использует принцип, сформулированный позже римлянами: «разделяй и властвуй», принцип отношений, который он применял уже не раз и который вызывал распри между его соратниками и тщательно скрываемую их неприязнь к самому царю.}
Можно себе представить, - {пишет далее Шахермайр}, - как трудно было Гефестиону протянуть руку врагу в знак примирения. {По прошествии}... нескольких недель Гефестион внезапно скончался. Он заболел в Экбатанах, где всё время проводил в водовороте непрекращающихся празднеств. Врачи не подозревали ничего опасного… Но вдруг в самый разгар спортивных состязаний молодёжи, на которых царь всегда присутствовал, его позвали к Гефестиону. Когда Александр подошёл к ложу больного, он увидел, что его Патрокл уже мёртв… Его горе было также безмерно, безгранично, как некогда любовь» [48, с. 311 - 313].
Обращая внимание Читателя на очевидную «уготованность» смертей некоторых соратников Александра Македонского, к примеру, Кена и Гефестиона, а спустя некоторое время и его самого, приходим к неожиданной мысли: не есть ли применение Аристотелем аконита (или упоминание аконита в качестве причины его смерти в Халкиде) неким знаком–намёком на истинный способ устранения сначала Гефестиона, а следом – и Александра? Как мы видели, мотивов мщения со стороны его многочисленных врагов было более чем достаточно. А аконит – очень «удобная» «добавка» к «питью», которым злоупотребляли и Александр, и его окружение на бесчисленных пирах и торжествах. Конечно, это предположение остаётся в области «досужих вымыслов».
Вспомним, что в причастности к заговору против Александра обвинили и его телохранителя Деметрия «на основании вскрытой переписки» [смотри: 48, с. 200].
Мы не знаем, заменял ли царь своих поваров, виночерпиев и т. д. При разъяснении «видимого и мыслимого» по Пиррону, Диоген Лаэрций, приводя примеры, упоминает о «странном» свойстве повара: «Так, Демофонт, повар Александра, грелся в тени и мёрз на солнце; а аргивянин Андрон, по словам Аристотеля, перешёл через Ливийскую пустыню, не пивши» [2, IX 80].
Об Андроне Аргосском в Указателе имён Н.В. Брагинской сказано: он «прославлен тем, что, не испытывая жажды, объездил Ливийскую пустыню и дважды посетил оазис Амона» [2, с. 559].
Что хотел сказать Диоген Лаэрций, «связав» Демофонта и Андрона Аргосского, нам теперь непонятно. Можно только наметить некоторые взаимосвязи. Ливийская пустыня находится в Северной Африке, к западу от Египта. Оазис Амона расположен в её северозападной части. В древнее время греки обозначали Ливией всю Африку, но в рассматриваемой нами эпохе Ливия – государство, западнее Египта со столицей Кирены (греческая колония).
По древним источникам ливийцы («ливiяне») – «жители земли, опалённой солнцем» [смотри: 39, с. 431].
Может быть, словами «мёрз на солнце» Диоген намекает на родину Демофонта? Андрон, может быть, переходил не только Ливийскую, но и Сирийскую пустыню, расположенную на кратчайшем пути из Вавилона (ставки Александра в его последние дни) в Египет, так как царская почта, скорее всего, использовала дорогу Сузы – Эфес, обустроенную персами для тех же целей (доставка почты)? Не был ли Демофонт (или Андрон) чьим-то гонцом о роковом событии (совершившимся или случившимся) - смерти царя Александра? Очень уж синхронизировано выглядят восстания на Пелопоннесе (греческих наёмников) и в Афинах против Антипатра и прибытие ему на помощь азиатских войск (не корпуса ли Кратера, который в день гибели Александра находился в Киликии?). Может быть, Александр отправил Кратера на родину со вполне определённым приказом относительно Афин? Одни «может быть». А вот что точно, так это то, как много стоила в те часы (вернее, в дни и недели, учитывая скорость гонцов) достоверная информация о том, что происходит в Вавилоне и жив ли ещё Александр?.   
Что же дал Александру философ Аристотель? Приведём высказывание на этот счёт Шахермайра: «И без наставлений мудреца Александр стал бы великим завоевателем; исходя из собственной природы, он открывал бы новые страны, покровительствовал искусствам. Однако обучение в Миезе облегчило ему понимание самого себя, укрепило волю и привело к обогащению его натуры и последовательности действий на избранном пути. Без общения в Миезе он никогда не стал бы покровителем наук. Несомненно, без уроков Аристотеля связь царя с греческой духовной культурой не могла бы стать сильной и глубокой. Но самое важное: без Аристотеля концепция мирового государства не была бы выработана столь рано и в такой чёткой форме. Именно благодаря своему учителю Александр воспринимал мир как единое целое» [48, с. 55].
В чём же заключалась связь Александра с греческой духовной культурой?
«Александр вырос в условиях традиционного преклонения перед Гераклом. Сам Аристотель постоянно выставлял перед своим учеником добродетели его предка» [48, с. 245].
Велика роль Аристотеля в воспитании у Александра «аретэ» (буквально, по-гречески, «доблесть, добродетель»), то есть присущего героям чувства долга, более важного для них, чем знатность происхождения или богатство [смотри: 48, с. 364]; и «патоса» или «пафоса» (буквально, по-гречески, «влечение, возбуждение», - перемена, страдание, страсть) – стремления к подвигу, присущего героическим личностям, которое влечёт их к «аретэ» [смотри: 48, с. 365].
По диалогу «Федр», патос души – её деятельность и изменения под влиянием какого-либо воздействия. Для Аристотеля патос – изменение всякого предмета под влиянием внешних воздействий, не затрагивающих, однако, его сущности. В античной эстетике термин «патос» как душевное переживание, волнение и страсть противопоставлялся «этосу» - постоянным чертам характера [смотри: 3, с. 483].
В современном русском языке пафос (латинское pathos, заимствованное из греческого языка) означает страсть, страдание, состояние, свойство.
Кроме гомеровских поэм «Илиада» и «Одиссея», Аристотель, конечно, сообщил Александру какие-то известные ему исторические и географические сведения. Какие именно, мы не знаем. Однако кое-что всё-таки дошло до нашего времени и прежде всего сведения о книге об Индии некоего Скилака из Карианды. Этот сюжет подробно описан в разделе «Проблема Инда» труда Шахермайра [смотри: 48, с. 266 - 271].
Нет нужды подробно пересказывать эту историю о первой попытке открытия морского пути из Малой Азии в Индию. Обращаем внимание Читателя лишь на некоторые моменты. «Аристотель, повидимому, тоже знал книгу древнего морехода и пользовался ею, рассказывая об Индии. Кроме того, от Скилака, должно быть, он заимствовал убеждение, что «Красное море связано с океаном проливом».
Город Карианда находится в Карии (на юго-западном побережьи Малой Азии); карийцы, наряду с греками и ликийцами, занимались морским промыслом.
{В юношеском порыве Александра породниться с правителем Карии, персидским наместником, можно усматривать его практические шаги, связанные с намерением осуществить свои мечты об Индии, навеянные Аристотелем. И друг Александра Неарх, будущий «адмирал», с самого начала царствования Александра оказался именно в Ликии, по соседству с Карией. Вспомним также о назначении Александром своего друга Неарха сатрапом Карии и Лидии.}      
«Всё, открытое Скилаком, было забыто иранцами, но не греками. Благодаря Гекатею {Гекатею Милетскому, логографу конца VI в. до н. э.} и Геродоту {Геродоту Галикарнасскому [около 484 - около 425 гг. до н. э.], знаменитому «отцу истории»}, а, главным образом, самому Скилаку, описание его путешествия получило литературную известность и тем самым навсегда сохранилось в памяти нации…
Александр, вероятно, знал о Скилаке уже от Аристотеля, а Геродота читал в сокращённом изложении Феопомпа {[около 377 - 320 гг. до н. э.], историка, написавшего историю Эллады и Филиппа II (отца Александра)}» [смотри: 48, с. 266].
Вот что писал в одном месте Геродот: «О западных окраинах Европы не могу сказать ничего достоверного, ибо не допускаю существования реки, которую варвары называют Ериданом, и которая будто бы впадает в Северное море, и от которой, как говорят, приходит янтарь; не знаю я также, действительно ли существуют оловянные острова (Британии), с которых привозят нам олово… Я не могу найти ни одного очевидца, который засвидетельствовал бы, что по ту сторону Европы есть ещё море…» [Цит. по: 48, с. 271 - 272].
По этому отрывку читатель может оценить щепетильность Геродота и поразмыслить над его сетованиями: и в те времена с очевидцами было непросто.
«Что же случилось после того, как Александр, достигнув Инда и пройдя Пенджаб, спустился вниз по реке, а Неарх {командующий флотом} отправился вдоль морского побережья Азии на запад? Они вдруг напрочь забыли о плавании Скилака и вместе с тем обо всех данных, добытых разведывательными экспедициями, исследовавшими Инд, Персидский залив, Индийский океан и Красное море. Не иначе, сподвижники Александра считали себя первопроходцами. Приоритет Геракла и Диониса они ещё кое-как признавали – ведь, подобно Александру, эти герои были сыновьями Зевса. Однако говорили, что попытка ещё Семирамиды {легендарной царицы Ассирии} добраться до «страны чудес» {Индии} не увенчалась успехом, и даже сам Кир {Кир Старший, персидский царь} дошёл якобы только до пограничных земель на реке Кабул. Замалчивали и завоевания Дария {Дария I, Великого царя Персии}, о которых рассказывал Геродот, и путешествие Скилака {из Карианды}» [48, с. 267].
«А впрочем, что, собственно, сделал Скилак? Некогда, находясь на персидской службе, он совершил своё путешествие; персы, рассказывая о нём, сообщают только сам факт. Они не знали ничего определённого о водных путях, которые он открыл. Возможно, утверждение Скилака было просто легкомысленной болтовнёй и пустым бахвальством… Александр одно время был вполне согласен с этим мнением. А когда впоследствии данные Скилака подтвердились, легко было оправдаться тем, что его путешествие осталось безрезультатным и всё пришлось открывать заново...
С Александром, который решил создать новый мир, не мог спорить о приоритете в исследовании Индии какой-то карийский мореход...
Замалчивая информацию, добытую Скилаком, … можно было во имя вящей славы царского похода смело создавать гипотезы и делать новые выводы, не чувствуя себя чем-то связанным… Когда в реках Инд и Гидасп… {Александр} обнаружил крокодилов, ему пришла в голову мысль…, что он открыл истоки Нила...
Подобно тому, как Аристотель предполагал, что один рукав Яксарта {Сыр – Дарьи} впадает в Танаис {Дон}, а другой – в Гирканское {Каспийское} море, так и царь думал, что один рукав Инда мог впадать в Эритрейское море {Индийский океан}, а другой – доходить до Египта» [48, с. 267 - 269].
Читатель, очевидно, вместе с Шахермайром придёт к следующим выводам: во-первых, Александр имел в своём распоряжении известные к тому времени географические сведения, возможно, в том числе о странствиях Геракла и аргонавтов; во-вторых, факты использования им в азиатских походах этих сведений и данных Скилака замалчивались сподвижниками Александра, так что историки вынуждены были учитывать это обстоятельство.
В книге Шахермайра описан интересный эпизод, когда, уже после завершения персидского похода, к Александру доходят жалобы греческих послов на Антипатра – «заместителя царя», и он обсуждает их с прибывшим к нему старшим сыном Антипатра – Кассандром.
Юстин говорит, что Антипатр недавно наложил жестокие наказания на предводителей побеждённых народов и поэтому полагал, что Александр призывает его в Азию для наказания. Возможно, что после победы его над Агисом народы Фракии почувствовали тяжелую руку Антипатра. Плутарх тоже говорит, что весной 323 года до н. э. к Александру прибыл Кассандр, чтобы опровергнуть многочисленные жалобы на своего отца, которые были принесены царю потерпевшими. При этом случае, как рассказывают, Александр был отравлен [смотри: 12, с. 18677, примеч. 58].
«Сначала говорит Александр, который явно благоволит к обвинителям: «Ты утверждаешь, что эти люди проделали столь долгий путь только для того, чтобы клеветать, а не вследствие нанесённых им обид?» Кассандр отвечает: «Именно это доказывает их коварство, дальний путь защищает их от расследования жалоб». Царь замечает с горькой усмешкой: «Вот пример хитроумного умения Аристотеля выворачивать всё наизнанку. Но горе вам, если окажется, что вы хотя бы в малой степени несправедливы к этим людям». И дальше Шахермайр комментирует этот разговор: «Так накал страстей превратил этот диалог в софистические тирады. Особенно примечателен, с нашей точки зрения, неожиданный выпад Александра против своего бывшего учителя. Удар был направлен против друга Антипатра, родственника Каллисфена и главы школы греческой философии».
{Но так ли уж неожиданен этот выпад Александра? Возможно, он знал, что за его спиной кто-то из его «друзей» потворствует его врагам!}
При переговорах Кассандра и Александра произошёл ещё один эпизод, отрицательно характеризующий поведение царя. «Когда Кассандр, только что прибывший из Европы, впервые стал свидетелем земного поклона, который совершали перед Александром его восточные приближённые, он назло царю разразился саркастическим смехом. Эта дерзость вызвала страшный приступ ярости у Александра. Не владея собой, охваченный бешеной злобой, царь, по дошедшим до нас сведениям, схватил обеими руками Кассандра за волосы и с силой швырнул его об стену. Неудивительно, что после таких инцидентов не могло быть и речи, ни о каком соглашении {выше упоминалось о цели визита Кассандра к властителю и о смещении царём Александром Антипатра}. С этого времени Кассандр питал отвращение к Александру. И в будущем он испытывал страшную ненависть к нему, к его памяти и ко всем членам царствующего дома» [смотри: 48, с. 317].
Позднее, когда Александр приказал заковать Каллисфена, он писал Антипатру:
«Македоняне побили пажей камнями, но софиста я накажу сам, а вместе с ним и других, которые послали его и дают в греческих городах прибежище моим тайным врагам». Эти раскаты грома представляли угрозу для Аристотеля и Афин как оплота свободы. Но пока в этом направлении ничего не было предпринято…
Как сообщает Харес, Александр заявил, что предъявит {Каллисфену} обвинение перед собранием Коринфского союза в присутствии самого Аристотеля» [48, с. 235].
«Это письмо известно по сообщению римского писателя II века н. э. Авла Геллия. Оно гласит: «Многие мудрецы доказывали, что желание добра позволяет приобщиться к участи богов, потому что на возвращении дара и дарении держится жизнь людей, состоящая в том, что они отдают, принимают и снова воздают. Поэтому прекрасно и справедливо жалеть и миловать всех незаслуженно несчастных, ведь жалость есть признак кроткой души, а жестокость – признак невоспитанной, - и особенно добрых: ведь безобразно и жестоко презирать впавшую в несчастье добродетель. Поэтому я и одобряю нашего Феофраста, когда он говорит, что оказание милости никогда не чревато раскаянием… Старайся же быть скор на добрые дела и медлителен на гнев: первое – царственно и милостиво, второе – отвратительно и свойственно варварам. Впрочем, делай, что считаешь правильным, не презирая полезных мнений» [18, с. 260].
Вероятно, этим письмом Аристотель попытался смягчить участь своего племянника Каллисфена, обвинённого в заговоре против Александра.
Возвращаясь к диалогу царя с Кассандром, заметим, что упрёк Александра в сторону Аристотеля в данном случае несправедлив, так как рассуждение Кассандра вполне логично. В таком случае, этот упрёк неуместен и, вероятно, связан с чем-то иным, а именно: в этот момент у Александра выплеснулось давно копившееся раздражение по отношению к Аристотелю. Причиной этого раздражения была перешедшая в уверенность подозрительность царя: в политике Аристотеля ему виделась «двойная игра». В то же время, авторитет Аристотеля как учёного в глазах царя сильно «потускнел». Александра, возможно, возмущало, в частности, и то, что информация никому неизвестного морехода Скилака оказывается верной, а сведения, в своё время предоставленные уважаемым Аристотелем, сплошь и рядом попадают в разряд неточных и недостоверных.
Например: «Александр считал Гирканское {Каспийское} море неполноценным. По его мнению, это было даже не море, а какое-то болото, стоячая вода, и он предполагал, что оно соединено с Азовским морем и Доном» [48, с. 186].
Сравним это с тем, что написано в диалоге «Тимей»: «Атлантида исчезла, погрузившись в пучину. После этого море в тех местах стало вплоть до сего дня несудоходным и недоступным по причине обмеления, вызванного огромным количеством ила, который оставил после себя осевший остров» [13, с. 409].
Любопытно, что наименование «каспийский» (Каспийское море) в древности прилагалось не только к морю, но и к цепи гор, и к целой области. Означенная местность в настоящее время совершенно неизвестна (то есть, географы не могут сейчас «очертить» ту территорию, которая когда-то подразумевалась под этим названием). Само название «каспийский» произошло от слова «касифья», что значит, «серебристый» [смотри: 39, с. 385].
Возможно, этим словом определялись вершины гор, «серебристые» из-за лежащего на них снега.
«Краем земли» греки сперва считали регион Чёрного моря, где находился покрытый снегами Кавказ... Полагали, что Гиндукуш – часть Кавказа, и гордились тем, что наконец-то преодолеют его… {осуществляя индийский поход}. Открывались области, которые до сих пор казались мифическими, и воины ощутили себя, творящими миф. Поэтому, когда натолкнулись на огромную пещеру, то решили, что именно здесь страдал Прометей: нашлись даже цепи и гнездо орла-мучителя. Македонянам казалось, что до них только Геракл добирался сюда, чтобы освободить страдальца» [48, с. 193].
Сказание о гиганте Аримане, прикованном железными цепями в горах, восходящее к глубокой древности, и, возможно, связанное с эллинским мифом о Прометее, прикованном к скале в горах Кавказа, сохранилось в Грузии до наших дней. Грузинская летопись «Обращение Картли» (Картли – одна из исторических областей Грузии), составленная, видимо, в VII веке и окончательно отредактированная в VIII – IX веках, связывает образование Картлийского царства с македонским завоеванием. Известия эти во многом легендарны (в частности, потому, что Александр Македонский никогда не был в Закавказье), но они, видимо, содержат историческое ядро: можно, например, с доверием отнестись к датировке возникновения Картлийского (Иберского) царства [смотри: 5, т. II, с. 156 - 157].
«По ту сторону Гималаев Александр, как и его учитель, Аристотель, предполагал увидеть восточную часть океана. Считалось, что, двигаясь в этом направлении, они удаляются от обитаемой полосы земли. Искать океан следовало, двигаясь на восток. Но здесь перед ними предстали могучий Ганг и огромный ареал, густо населённый» [48, с. 263].
В наше время Индия является второй после Китая страной в мире по численности населения. Но она была густо заселена и во времена глубокой древности; Геродот [около 484 - около 425 гг. до н. э.], живший лет за сто до Аристотеля и Александра, считал Индию самой населённой в мире страной. И современная история говорит о том, что Индия является одним из древнейших очагов цивилизации. Высказываются предположения, что Индия, коренным населением которой были народы, говорящие на языках дравидской группы, подверглась когда-то вторжению так называемых «ариев» - группы племён, говоривших на языке индоевропейской семьи. На основе этого предположения была создана так называемая теория «арийского завоевания Индии». Однако, что представляли собою эти племена, откуда они явились и когда, в какой форме происходило их вторжение, - на все эти вопросы пока нет обоснованных ответов [смотри: 5, т. I, с. 424].
«По представлению Аристотеля, Азия лежала в умеренном поясе, а холодные области к северу от неё относились уже к Европе. Границей этих частей света Аристотель, повидимому, считал реку, которая, как он полагал, брала начало на самом дальнем восточном горном массиве; в верхнем течении её называли Араксом, а в нижнем – Танаисом {Доном}, который впадал в Меотиду {Азовское море}. Александр полагал, что Яксарт {Сыр-Дарья} – это и есть тот самый Аракс – Танаис, а сходство названий «Аракс» и «Яксарт» говорило в пользу этого предположения, тем более что Яксарт действительно начинался в горах Гиндукуша» [48, с. 238].
Как явствует из этих цитат, во мнениях Александра можно уловить намёки на значительную разницу между тем, что он ожидал увидеть, и тем, что наблюдал на самом деле и что сообщали ему аборигены. Кажется, устаревшие географические сведения египетских жрецов из солоновых литературных источников и из рассказов о странствиях аргонавтов и Геракла дезориентировали Аристотеля, и, значит, и Александра.
Кажется, что с древнейших времён, когда древние (и для македонян) греки плавали по Чёрному морю и дальше на восток по несуществующему сейчас водному пространству, от той местности сохранилось только слово - «касифья».
«Вернувшись на Запад {после неудачи завоевательного похода в «страну чудес» – Индию}, царь вынашивал новые планы завоевания берегов Азии, подчинения скифов и области Каспийского моря» [48, с. 265].
Уже с 324 г. до н. э. Александр всё больше помышлял о речных и морских путях [смотри: 48, c. 308].
Александр во что бы то ни стало хотел достичь океана и открыть судоходство между Египтом и Индией. Как рассказано выше, создав огромный флот, он летом 325 года до н. э. осуществил речную экспедицию вниз по Инду. После неё царь осознал, что на свидетельства Скилака можно полагаться, а, следовательно, и на его сведения об океане. В конце лета того же года Александр с частью армии с лишениями преодолел пустыню Гедросии, пройдя путь от устья Инда до города Пуры (Гедросия). По берегам Оманского и Персидского заливов вдоль южных подножий гор Загрос и Мекран полосой шириной 10 – 50 км простирается пустыня (её современное название Гермезир или Гармсир) с жарким тропическим климатом (с ничтожным количеством осадков и большой влажностью воздуха). Из 60 дней перехода целую неделю македонское войско шло непосредственно вдоль берега. Переход дорого стоил македонянам: как утверждают, погибло более трёх четвертей боеспособного войска. Флот с другой частью армии, которую он вёз, под командованием Неарха (старшим штурманом был Онесикрит) в этот период времени осуществил поход морем в Гармозий. У Неарха, образцово справившегося с поручением Александра, и флот, и армия оказались в полной сохранности, чему царь был очень рад (восприняв это как подарок судьбы) и едва смог овладеть собой при этом известии. Встреча царя и наварха произошла между Гармозием и основанной Александром очередной Александрией в пяти дней пути от него. Неарх возвратился к кораблям и повёл их вдоль персидского побережья до устья Тигра. Там флот поднялся по реке Паситигр в Сузы. Гефестион повёл большую часть армии южным путём, пересекавшим Персиду. Сам же Александр пошёл через горы, через Пасаргады и Персеполь. В марте 324 года до н. э. все встретились в Сузах.
Учёные, сопровождающие эти экспедиции, провели много ценных наблюдений. Путь из Индии в Персию был исследован, но судоходство между Индией и Египтом открыто ещё не было [смотри: 48, с. 283].
«Сразу после того, как Неарх прибыл в Карманию и встретился с царём, оба друга, окрылённые успехом, наметили новый план. Подобно тому, как удалось проложить морской путь из Индии в Персию, теперь было решено пройти вдоль берегов Аравии, а затем обогнуть Африку. Может быть, удалось бы даже напасть на Карфаген с запада, со стороны Геркулесовых столпов… {Александр} тотчас приказал начать строительство флота в далёкой Финикии. Дерево для этих целей должен был поставлять Ливан, медь, паклю и парусину – Кипр. Корабли в разобранном виде доставлялись к Евфрату, а от Тапсака (или Фапсака – небольшого города в среднем течении Евфрата) флот спускался вниз по течению до Вавилона… Томимый желанием скорее достичь моря, Александр спустился по Эвлею {судоходному рукаву Тигра} и основал у устья новую Александрию, затем поднялся вверх по течению Тигра. Остальные суда воспользовались каналом, ведущим к Тигру. Сухопутные войска прибыли туда же. Началась весьма трудная работа: Тигр во многих местах был перекрыт плотинами, благодаря чему вода поступала на поля, и царь со свойственной ему беспощадностью повелел срыть их. Он жертвовал плотинами для решения более важной, с его точки зрения, задачи – превращения Тигра в судоходную реку…
{Чтобы не рисковать всем флотом, Александр послал несколько кораблей в разведку...}
Уже осенью из Тередона, в устье Евфрата, отплыла триаконтера {военный тридцативёсельный корабль} под командованием друга Неарха – Архия, одного из лучших македонских мореплавателей… Он достиг Тила (современного Бахрейна). Зимой к нему присоединился Андросфен. На своём судне он прошёл сначала вдоль опасного геррейского побережья, постепенно производя разведку местности. Затем Андросфен причалил к Тилу и надолго остался там. Отчёт, написанный им по возвращении, относится к наиболее ценным страноведческим исследованиям, когда-либо попадавшим в царскую канцелярию. С тем же мастерством написана и его книга о путешествии по Персидскому заливу, опубликованная позднее. Правда, оригинал этой книги до нас не дошёл, но Тефраст {Феофраст} очень широко использовал её в своей книге «О растениях». Благодаря Андросфену наши представления о Тиле не менее ярки, чем сведения о современном Бахрейне…
Несомненно, Андросфен тщательно изучил это место, где, возможно, будет основан город. Александр был, повидимому, очень доволен результатами этих исследований. Не менее важным представлялся маленький остров, расположенный против устья Евфрата. Александр назвал его Икаром – в честь юного мифологического храбреца, полетевшего к солнцу. И на этом острове предполагалось основание нового города.
В путь отправился ещё один мореплаватель – Гиерон из города Солы на Кипре {города, основанного ещё Солоном}. Он должен был обойти на своём судне вокруг Аравии.
В то же самое время корабль под командованием Анаксикрата вышел из Египта, чтобы подойти к Месопотамии с противоположной стороны. Однако ни то, ни другое судно не достигло цели. Гиерон вернулся, дойдя до Ормузского пролива, Анаксикрат, правда, дошёл до Баб-эль-Мандебского пролива {в переводе с арабского – «ворота слёз»}, однако у Адрамаута был вынужден прервать путешествие из-за нехватки питьевой воды. Таким образом, самый трудный отрезок побережья так и остался неисследованным.
Морские экспедиции вокруг Африки были осуществлены только в XV веке нашей эры. Произошло это в связи с ростом мирового торгового обмена.
Оживление торговли в прибрежных городах Средиземного моря – Флоренции, Венеции, Палермо, Неаполе, Генуе, Марселе – началось в XIII – XIV веках. Из этих городов европейские товары вывозились в Африку, Малую Азию и торговые города Чёрного моря. А из Индии, Китая и с островов Малайского архипелага купцы везли в Африку, Малую Азию и к Чёрному морю корицу, имбирь, мускатный орех, благовонные масла, оружие, жемчуг, ткани и другие товары, которые потом переправлялись в европейские страны.
В XIII веке на пути к Красному морю и Персидскому заливу, от которых начинались морские торговые маршруты в Индию и далее, возникло государство мамлюков.
В XIV веке в Малой Азии турки образовали Османскую империю. Эти государства отделяли города Средиземного моря от традиционных рынков на Востоке. Они облагали сухопутные караваны тяжёлыми поборами или просто грабили их. Доставлять же товары по южнорусским степям, в обход Каспийского моря, через Среднюю и Цетральную Азию было дорого и небезопасно.
В XV веке после длительных войн народы Испании и Португалии освободились от ига арабов. Португальцы ещё продолжали войны с арабами в Северной Африке и, постепенно продвигаясь вдоль её западного берега на юг, открыли острова Канарские, Зелёного Мыса и остров Мадейру.
В 1445 году португальские мореплаватели дошли до самой западной точки Африки – у островов Зелёного Мыса - и к устьям рек Сенегала и Гамбии. Никто из европейцев здесь ещё никогда не бывал.
Европейским мореплавателям (вероятно, через арабов) была известна карта мира астронома Клавдия Птолемея [II в. н. э.], на которой Африка простиралась до Южного полюса и отделяла Атлантический океан от Индийского. Но никто не знал, так ли это в действительности. Мы знаем, что за несколько столетий до Птолемея это пытался выяснить Александр Македонский и только преждевременная смерть помешала ему (хотя организованные им разведывательные экспедиции по поиску пути вокруг Африки и закончились неудачей).
Поиски выгодных путей на Восток начали в XV веке Португалия и Испания.
В 1487 году португальский путешественник Бартоломеу Диаш, выйдя из Лиссабона на трёх кораблях, обогнул южную оконечность Африки и, несмотря на жестокий шторм, вошёл в Индийский океан. Но измученная команда потребовала возвращения на родину, и на обратном пути Диаш открыл самый южный выступ Африки, который назвал мысом Бурь. После доклада Диаша королю о результатах плавания мыс Бурь переименовали в мыс Доброй Надежды (так как появилась надежда достигнуть Индии и Китая морским путём).
Через 10 лет специальная экспедиция на четырёх кораблях под начальством Васко да Гамы отправилась на поиски пути вокруг Африки в Индию. Экспедиции удалось достичь Индии: португальские моряки побывали в Каликуте – торговом селении на западном берегу полуострова Индостан – и с грузом пряностей возвратились на родину. Их плавание продолжалось два года и два месяца.
Таким образом, эти плавания показали, что Атлантический и Индийский океаны соединены между собой. Моряки нанесли на карту остров Мадагаскар, уточнили контуры Африки и установили, что африканские берега заселены на всём их протяжении.
Наконец-то морской путь на Восток был открыт. По новому пути из Португалии двинулись в Индию вооружённые экспедиции. Захватывая побережья Индии и жестоко раправляясь с местным населением, португальцы превратили страну в свою колонию.
Открытие морского пути в Индию считают началом эпохи Великих географических открытий.
Ещё до того, как Александр в 323 году до н. э. вплотную занялся подготовкой Аравийской экспедиции, он отдал распоряжение, чрезвычайно характерное для его планов освоения мира: он приказал Гераклиду создать в Гиркании {на Каспии} флот для исследования Каспийского моря» [48, с. 331 - 333].
«Александр хотел выяснить, в какое большое море – Аральское или Гирканское {Каспийское} впадает Яксарт {Сыр-Дарья} и имеет ли Гирканское море выход к океану на севере? От фантастического плана обойти и Аравию, и всю Африку за один поход Александр давно отказался. К Карфагену не было подхода с Запада. У царя за это время созрел ещё один проект: двинуть вновь созданную армию с востока, от Финикии и Александрии, и завоевать, таким образом, господство над Средиземным морем» [48, с. 336].
Элиан в «Пёстрых рассказах» сравнивает Диогена и Александра: «Диоген из Синопы любил говорить, что обычные в трагедиях несчастья обрушиваются на него, потому что он
Страны родной лишён, скиталец, нищ и сир,
Без крова и в лохмотьях, днём живёт одним.
Однако всеми этими бедствиями Диоген был горд не меньше, чем Александр своей властью над миром, когда после покорения Индии возвратился в Вавилон (Клавдий Элиан, Пёстрые рассказы: III, 29)» [23, с. 523].
Весной 323 года до н. э. Александр прибыл в Вавилон, где полным ходом шла подготовка Аравийской экспедиции. Одна из её главных задач – взять под контроль империи аравийскую торговлю. Именно Аравия была центром торговли между Индией и Финикией: «товары переправлялись на кораблях и верблюдах в обход персидского царства, а вся прибыль попадала в руки аравийцев»… Кроме того, царь намеревался «проложить морской путь вокруг Аравийского полуострова… и наметить места для будущих городов и портов…
{«В связи с этим он собирался строить дорогу через пустыню Сахару и прорыть вдоль неё колодцы... Три тысячи греческих мастеров и учёных работали над углублением русла реки Евфрата и превращением города Вавилона в морской порт» [21 с. 221 - 222].}
Александр повелел вырыть в Вавилоне огромный затон, где могла бы разместиться тысяча кораблей… Не случайно царь переслал большие денежные средства в Левант для найма опытных мореплавателей и покупки рабов, знающих морское дело. Этих людей предполагалось использовать впоследствии на судах и заселить ими побережье… Из Финикии в Вавилон через город Тапсак прибыли левантийские мореходы и навархи (командующие флотами), а одновременно с ними и первые суда (около 50 из 700)… В Вавилоне сконцентрировался и флот Неарха… Сам Александр предпринял на корабле путешествие по Евфрату… Предание гласит, что во время этого путешествия Александр сам стоял за рулём. Во всяком случае, он увлекался мореплаванием всё сильнее и сильнее».
Левантом (франц. Lewant, буквально – восток) иногда называют страны, расположеные у восточных берегов Средиземного моря, например, Сирию и Палестину.
Шахермайр на основе исследований, проведённых учёными по поручению Организации Объединённых Наций по вопросам просвещения, науки и культуры (ЮНЕСКО) для Саудовской Аравии, сообщает, что древние называли Аравийский полуостров «счастливым», настолько благодатными были там природные условия; в эпоху Александра Македонского на полуострове ещё не было пустынь, и климат был мягким и влажным.
«Из царских дневников, эфемерид, явствует, что… {Александр} хотел пуститься в плавание вместе с флотом. Командование флотом было поручено Неарху, сухопутными войсками – повидимому, Пердикке… Согласно источникам, руководство экспедицией в целом должно было осуществляться Александром» [смотри: 48, с. 158, с. 333 - 335].
«Наступил июнь {323 года до н. э.}…Только что закончились похороны и погребальные празднества в честь Гефестиона. Траур по умершему другу был снят. Теперь предстояла неделя, полная радостного ожидания и напряжения, после чего царь, армия и флот отправлялись в дальние страны {в Аравийскую экспедицию}. Проводились последние подготовительные работы, устраивались празднества и пиры».
«С незапамятных времён македоняне превыше всего ценили шумные пирушки и попойки; греки пренебрегали развлечениями подобного рода и предпочитали свободный дух и утончённые радости своих симпозиумов. На пирах Александра сошлись обе традиции: македонская и греческая. Начинались они по-гречески, то есть сопровождались музыкой, беседой, ведь именно такие развлечения любил Александр, но кончались македонским обычаем – пить неразбавленное вино, часто всё завершалось безудержным пьянством» [48, с. 343, с. 344].
Однажды на пиру всё тот же Анаксарх, «когда… пил за здоровье Александра, то показал ему на чашу и промолвил: «И некий бог падёт от смертных рук…» (строка из трагедии Еврипида «Орест») [2, IX 60].
К сожалению, и этому предостережению, вероятно, не придал значения Александр.
«Только что закончился роскошный пир в честь Неарха и флота; уже брезжило утро, и царь чувствовал себя устало. Но тут Медий… пригласил его на короткий весёлый завтрак. Царь охотно принял приглашение, … за ночным пиром последовал ещё один, утренний. Потом царь принял ванну, удалился к себе и проспал весь день… К вечеру царь... велел передать Медию, что посетит его… Вокруг Александра собрался тесный кружок из двадцати его приближённых. Как всегда, были приглашены телохранители, в первую очередь, конечно, Пердикка, несколько военачальников, командующих войсками, только что прибывших с Запада, затем Неарх и Евмен, из греков ещё Филипп, личный врач царя, один инженер, два аристократа из Фессалии и из Фракии. Александр предстал перед своими приближёнными во всём блеске гения, сияя радостью и весельем. Он декламировал отрывки из «Андромеды» Еврипида, пил за здоровье своих сотрапезников. Когда к утру Александр вернулся во дворец, то почувствовал не только усталость, но и жар. По привычке он выкупался и пытался поесть. Однако, начался приступ, вынудивший его прилечь тут же, в купальне. Сильная лихорадка и полная беспомощность, столь характерные для малярии, обрушились на него… В этот же день вечером начался второй приступ. Короткие перерывы между приступами указывают на то, что царь заболел самой тяжёлой формой малярии (malaria tropica {тропическая малярия})… Следующий день принёс с собой третий приступ невероятной силы. Приступ прошёл, но общее состояние больного не улучшилось. Особенно тяжёлой была следующая ночь… Повидимому, организм царя, очень ослабленный ежедневными приступами малярии, не мог сопротивляться сразу двум болезням; второй болезнью было либо воспаление лёгких, либо вызванная малярией, скоротечно протекающая лейкемия (белокровие). Пердикка не отходил от ложа больного, и умирающий передал ему кольцо с царской печатью» [48, с. 343 - 347].
Этот факт первым упоминает историк Клитарх; историк Курций пишет, что существовали две печати – македонская и персидская. Возможно, Пердикка, как командир первой илы гетайров (эскадрона конницы в 200 конников), получил персидскую печать, чтобы издавать местные приказы, но это вовсе не означало передачи ему верховной власти [смотри: 48, с. 364].
Других сведений о печатях Александра нет. Может быть, «македонской печатью» завладел Лисимах? На это, возможно, указывает известный историкам факт: казну царя Александра Македонского сумел захватить и переправить в неприступную крепость Пергам (Малая Азия) именно Лисимах (вместе с сообщником Филитером).
«Надежды уже не было. После того как помощь не пришла ни от Амона, ни от богов Греции, приближённые решили просить её у вавилонского бога-врачевателя. Местные жрецы наставили их, как совершить обряд, испрашивая помощь от болезни. Мрачен был ответ божества: «Для царя лучше оставаться там, где он пребывает теперь». На следующий день наступил конец… Вечером 28 десия (это приблизительно 13 июня) 323 года до н. э. Александр Македонский умер» [48, с. 343 - 347].
«Смерть уравняла Александра Македонского с его погонщиком мулов. Ибо они или были поглощены семенообразными потенциями (logoi spermatikoi) мира, или же распались на атомы» - напишет несколько столетий спустя император-философ Марк Аврелий (Аврелий. Римские стоики) [смотри: 12, с. 15012].
Под подушкой умершего царя Александра его помощники нашли список комедий Кратина. Любил ли царь комедии Кратина за их художественные достоинства или разделял политические взгляды греческого комедиографа – неизвестно. Комедии Кратина – соперника Аристофана - часто шли в Афинах между 453 и 421 годами до н. э. Кратин имел одну слабость, которая и послужила поводом для насмешек Аристофана: «над любовью Кратина к вину издевается хор «Всадников» {422 г. до н. э.}. Эту насмешку подхватил Кратин и в следующем, 423 году до н. э., выступил с комедией «Бутылка», где сама Комедия жаловалась, что её когда-то верный муж теперь бросил её ради другой и сожительствует с бутылкой, причиняющей много бед. Но, видимо, страсть к вину не ослабила дарования Кратина, иначе за комедию «Бутылка» афиняне не присудили бы ему первой награды, дав вторую Аристофану за «Облака». Кратин был сторонником консервативной партии Кимона и выступал, подобно Аристофану, против Перикла, посвятив его осмеянию целую комедию. Кроме политики, он отводил много места и высмеиванию образов древних сказаний (например, в комедии «Одиссей»)» (Варнеке Б.В. История античного театра) [12, с. 17085].
«Плутарх в жизнеописании Александра приводит много разных имён в связи со слухами об отравлении Александра. Такой слух шёл, между прочим, от царя Антигона, бывшего военачальника Александра, правившего сначала частью Малой Азии, а потом даже и Сирией. Этот вопрос обсуждают также виднейшие историки и писатели древности, как Плиний, Арриан, или Дион Кассий, или византийский историк XII века Зонара. Говорили даже, что яд был послан Антипатром по совету не кого иного, как Аристотеля. И даже называют свойства того яда, который был составлен для Александра якобы по наущению Аристотеля. Этот яд составлялся из ледяной воды {так называют 98 – 99,8%-ную уксусную кислоту, в то время как 100%-ная уксусная кислота имеет твёрдое состояние}, стекавшей капля за каплей с какой-то скалы близ аркадского городка Нонакриды и сохранявшейся только в ослином копыте, поскольку никакой другой сосуд не мог выдержать её едкости {это – преувеличение; видимо, хранением кислоты в ослином копыте достигалось получение яда, действие которого уже не походило на действие чистой «ледяной воды»}…    
Плутарх полагает что для большинства тогдашних писателей всё это представлялось выдумкой… Совершенно не верить таким серьёзным писателям, как Плиний Старший, Арриан или Дион Кассий, мы никак не можем…
Тут же напрашивается мысль и о том, что Аристотель был, кроме всего прочего, также врач и ботаник; и кому же, как не ему, приписывать подобного рода рецепты?...
Некоторые историки и филологи говорят, что выдумка эта вполне могла иметь самый настоящий политический смысл, поскольку наследники Александра глубоко враждовали между собой и могли сочинять друг против друга самые невероятные поклёпы. Вероятно, такого рода клевета об отравлении Александра по совету Аристотеля и была создана одними наследниками царя против других, которым Аристотель мог сочувствовать. Кроме того, последующие аристотелики могли очернять Александра из-за его расправы над племянником Аристотеля Каллисфеном, а их противники могли в отместку за это приписывать Аристотелю участие в преступлении. Впрочем, всё это скорее догадки и сплетни, которыми античность была богата в отношении своих великих людей» [18, с. 264].
Тайна захоронения Александра Македонского до сих пор не разгадана.
По Диодору, во время посещения Сивы «царь даже выразил желание быть погребённым в этом оазисе» [смотри: 48, с. 157].
Неоднократные сообщения экспедиций археологов о нахождении места погребения Александра Великого не подтверждались. В газетной публикации 1993 года, рассказавшей о Фаросском маяке, одном из «семи чудес света», выстроенном арабами на острове Фарос (напротив «египетской Александрии», заложенной Александром Великим), «чёрным по белому» напечатано: «Александру не суждено было увидеть свой город. Приняв титул фараона, побывав в отдалённом оазисе Сиве, где оракул – в храме бога Амона предрёк ему новые победы, он двинулся со своей армией на восток. Но именно здесь, в Александрии, он нашёл вечный покой. Тело внезапно умершего в 323 году до н. э. в Вавилоне полководца было забальзамировано и доставлено сначала в тогдашнюю египетскую столицу Мемфис (чуть южнее современного Каира), а затем с почестями захоронено в роскошной гробнице в Александрии. Местонахождение усыпальницы до сих пор остаётся неизвестным, и кому-то из археологов ещё выпадет, возможно, счастье прославиться желанной находкой. Пока же считается, что та часть города, где располагалась усыпальница Александра, со временем ушла под воду – то ли из-за землетрясений, то ли в результате наступления моря. Остров Фарос имеет отношение к Александрии не только по причине своей близости к берегу. Поначалу Александр хотел основать свой город на этом острове, но его размеры не отвечали великому замыслу, и Александрию стали строить на берегу – благо здесь были две бухты, а каналы несли сюда нильскую воду…» [64, с. 5].
Очередную сенсацию «родили» греческие археологи, производившие раскопки в Египте в 1995 году. «В оазисе Сиве, близ границы с Ливией, в развалинах храма древнеегипетского бога Амона-Ра они обнаружили захоронение, в котором, по их убеждению, погребён Александр Македонский. Это подтверждают и два найденных там же свитка, указывающих, что тело великого полководца покоится именно в Сиве, в храме Амона-Ра. Согласно историческим документам, Александр Македонский посещал Сиву 2326 лет тому назад {в 331 году до н. э.} и, по преданию, «в восхищении» стоял в храме перед огромной статуей египетского бога солнца. Более того, Александр на своих одеждах носил изображение Амона-Ра, чем вызывал «любовь и одобрение» египтян» [65].
«Энциклопедия Британника замечает, что самое раннее упоминание о {боге} Сераписе появляется сразу после смерти Александра. Так был высок престиж Сераписа, что из всех богов только с ним консультировались по поводу умирающего царя» [15, с. 70].
Так утверждает Холл, и это входит в противоречие с тем, как описывает последние дни Александра Шахермайр.
Обращаем внимание Читателя на возможность несколько иной трактовки связи культа Сераписа и смерти Александра Великого. «Культ личности» Александра египетские жрецы «трансформировали» в культ Сераписа. «Проделывали» они это не в первый раз, то есть, не только с Александром. Подобной «трансформации» подвергались «божественные личности», предназначенные послужить в качестве «божественной или священной жертвы». Церемония утопления в Ниле священного быка - Аписа (каждые 25 лет), вероятно, имела параллель с человеческим жертвоприношением. Возможно, смерть Евдокса была тоже предопределена египетскими жрецами в связи с их секретными ритуалами культа Сераписа (Сараписа). Деятельность Александра в последние годы затрагивала интересы Египта (естественно, прежде всего, знати и жречества).
В «Истории Александра Великого» рассказан эпизод, когда в одном из посещённых им храмов Александр увидел статую бога Сараписа, снабжённую надписью священными письменами: «Царь Египта Сесонхосис, владыка мира, посвятил это озирающему мир богу Сарапису».
И вот Александр сказал, взглянув на бога, -- Величайший Сарапис, если ты бог вселенной, яви мне это. -- И во сне предстал ему величайший бог...
И сказал Александр: -- Владыка, ещё одно открой мне, когда и как предстоит мне отойти? Бог же сказал:
Прекрасно, беспечально драгоценное
Неведение смертных всех, какой же им
Назначен срок для жизни окончания.
Ведь кто родился смертным, тот не думает, --
Пусть даже вкус беды и не знаком ему, --
Что жизнь бессмертна будет в пестроте своей.
И точно так же было б лучше для тебя
Чтоб не хотел ты вовсе знать грядущее.
Но раз меня ты сам уж начал спрашивать,
То так и быть, узнаешь вкратце вот о чём:
Ты под моим покровом с малолетства рос,
И быть тебе всех варварских племён царём...
...Ты будешь владеть желанным городом... (здесь текст испорчен - нарушен стихотворный размер)
Наступят сроки, и с теченьем времени
Твой город процветёт благоукрашенный,
Богов богатый храмами, святынями,
Прославен красотою, многолюдностью,
И всякий поселенец в нём останется,
Забыв родные пашни ради города.
Его я стану мощным покровителем
...сев впереди... невидимых... (здесь опять текст испорчен)
Там землю утвердив и небосвода строй,
Зажёг огонь маячный над пучиною.
И путь закрыл я злому ветру южному,
Чтоб демонов дурных напасти вредные
Тревожить город никогда не смели бы.
Землетрясенья, язвы, мор, война
Случись здесь, -- их уж миновать никак нельзя, --
Пройдут чрез город лёгким сновидением.
При жизни, словно божеству, тебе всегда
И всюду поклоняться будут люди все,
А после смерти будешь сопричтён к богам.
Дары приимешь от царей. И обитать
Здесь будешь ты умерший, но всегда живой:
Твой город будет усыпальницей тебе.
Теперь открою, Александр, кто я такой:
Сложи ты двести и один и сто, ещё
Один, четыре раза двадцать с десятью
И букву первую опять в конец поставь,
Тогда постигнуть сможешь ты какой я бог».
Дав предвещание, бог удалился к себе. Александр же, пробудившись от сна и вернувшись мысленно опять к предвещанию, узнал великого бога вселенной, Сараписа (История Александра Великого) [23, с. 407-408].
Оракул основан на соответствии букв греческого алфавита цифрам: 200 = s, 1 = a, 100 = r, 1 = a, 80 (4 х 20) = p, 10 = i, s -- читается Sarapis (Сарапис) [23, с. 675, прим. 14].}
Подчинение Египта Персии (державе Ахеменидов) произошло в 525 году до н. э. при персидским царе Камбисе  [529 - 522 гг. до н. э.], сыне Кира II [550 -  529 гг. до н. э.]. Персидским царям Дарию I [521 - 486 гг. до н. э.] и Ксерксу [484 - 465 гг. до н. э.] Египет платил дань. После гибели Ксеркса и его старшего сына, во время трёхлетней династической борьбы Нижний Египет отпал от державы Ахеменидов. Артаксерксу I [462 - 424 гг. до н. э.] оставался покорным только Верхний Египет. При Дарии II [423 - 392 гг. до н. э.] Египет отпал от Персии и в нём на несколько десятилетий было восстановлено государство фараонов. История отношений египтян и персов показывает, что «господствующая {в Египте} жреческая знать, составлявшая одно целое с гражданской знатью, свергала и ставила царей по своему усмотрению».
«Дария II признавали в Египте, по меньшей мере, до 406 - 405 годов до н. э. Как совершилось освобождение Египта от персидского владычества, неизвестно, но год-два спустя после этого страною правил уже египетский фараон Амиртей, {процарствовавший совсем немного}. Освобождение страны не сопровождалось, повидимому, ломкой внутренних порядков».
Следующие фараоны – Ахорис [392 - 379 гг. до н. э.], Нектанеб I [379 - 361 гг. до н. э.], основавший XXX династию, Тах [361 - 360 гг. до н. э.] - успешно противостояли агрессии персов: война 385 - 382 годов до н. э., которую выиграл Египет; персидское нашествие 374 года до н. э., окончившееся для персов полным провалом; война фараона Таха против персов на стороне малоазийских сатрапов, закончившаяся тем, что сам Тах был вынужден бежать к персидскому царю, так как пока фараон двигался со своим войском по территории Сирии и Финикии, в тылу у него, в Египте, вспыхнул мятеж, инспирированный жречеством и знатью. Родственник Таха провозгласил фараоном своего сына Нехтгорхеба, ставшего Нектанебом II [359 - 341 гг. до н. э.].
Напомним, что помощь в утверждении на египетском престоле Нектанебу II оказал спартанский царь Агесилай (Великий) с отрядом греческих наёмников. На втором году своего царствования в угоду жречеству фараон отпустил на погребение мемфисского священного быка Аписа более 40 кг золота и более 500 кг серебра, не считая других несметных даров, в том числе свыше 400 голов рогатого скота и свыше тысячи голов птицы». Не были ли такие богатые дары своеобразной компенсацией жрецам за отказ фараона быть священной жертвой в ритуалах культа Сераписа?
Жречеству угождал и Нектанеб I. На первом году своего царствования он отдал храму богини Нейт в Саисе (где Солон видел папирусы об Атлантиде) целую десятину с золота, серебра и всего прочего, ввозимого из стран «греческого моря» и производимого в Навкратисе (греческой колонии в Египте).
Вообще, из истории известно, что огромные богатства, награбленные в других странах, распределялись между фараонами, жрецами и военной знатью. И в первую очередь фараон выделял всегда большую долю добычи «богам», то есть жрецам храмов. Жрецы Амона стали самыми богатыми людьми в Египте.
Нектанеб II сопротивлялся персам весьма пассивно: к 343 году до н. э., ко времени решительной схватки с противником, Нектанеб II располагал ещё большим войском, но, считая своё положение безнадёжным, покинул Мемфис. Египет снова стал персидским владением. Победой над Египтом персидский царь Артаксеркс III [358 - 338 гг. до н. э.] был обязан не столько численному превосходству своих сил, сколько розни между египтянами и их греческими наёмниками и сдаче греками важнейших пограничных крепостей. После вторичного подчинения Ахеменидам Египет не прекратил борьбы с захватчиками. Между 341 и 332 годами до н. э. в Египте снова появляется свой фараон, носивший, правда, неегипетское имя Хабабаш. Подробных сведений о его власти не сохранилось [смотри: 5, т. II, с. 197 - 200].
Намерение македонского царя и гегемона эллинов Александра взять под свой контроль торговлю между Финикией и Индией (в результате проектируемой им Аравийской экспедиции) ущемляло, прежде всего, интересы египетского жречества, так как оно получало свою долю (и, видимо, немалую) от внешней торговли египетской пшеницей и другими товарами (финикийского и индийского происхождения). Тем большей угрозой своим интересам жречество должно было считать планы Александра по освоению Средиземноморья в соответствии с Западной экспедицией.
Вероятно, жрецам бога Амона казалось странным, что Александр как сын бога Амона поступает не должным образом, выделяя огромные деньги на восстановление вавилонских святынь, и в то же время давая указание Клеомену строить Александрию «на доходы с Египта». Таким образом, македонский царь, возведённый жрецами Египта в ранг сына Амона-Ра, не оправдывал их надежд; мало того он всё более ценил семитов и склонялся к поклонению семитским богам. Несмотря на множество врагов, наибольшая опасность для Александра исходила, вероятно, с этой стороны.
Кроме того, естественно, главными (могущественными) врагами Александра были верхи аристократии и жречества Греции, владетельным интересам которых угрожали совершённые действия царя относительно политических изгнанников. Очевидно, что после расправы Александра с Каллисфеном, противостояние греков (и в какой-то мере, македонян) и Александра уже не могло не усиливаться.
Обратим внимание Читателя на ещё один исторический штрих: управление Египтом после смерти Александра Македонского и последующего первого раздела сатрапий досталось Птолемею Лагу, одному из друзей юности Александра, который как военачальник резко выделился в ряду друзей царя буквально накануне (или непосредственно после) гибели Александра.
«Искусный политик и талантливый организатор, он стал основателем новой династии, правившей в Египте почти три столетия. Птолемей Лаг {Птолемей I Сотер («Спаситель»)[322 - 283 гг. до н. э.]} был единственным из диадохов {наследников}, умершим естественной смертью. Ему наследовал его сын Птолемей II [283 - 246 гг. до н. э.], впоследствии прозванный Филадельфом {«любящим брата»}» [5, т. II, с. 236].
Птолемей Лаг написал отчёт о походах Александра. Об этом Шахермайр пишет: «Птолемей был другом юного царя, впоследствии его адъютантом и телохранителем, членом штаба и полководцем, самым трезвым, осторожным, изворотливым и лояльным среди приближённых царя. Именно таким он и предстаёт перед нами в своём труде. Это относится и к избранной им научно-литературной форме, и особенно к лежащей в основе этой книги тенденции. Труд Птолемея больше, чем какое-либо другое произведение об Александре, основан на документах. Автор широко использует документы царской канцелярии, эфемериды, личные воспоминания, а возможно, и собственные записи. Много места в книге Птолемея отведено военным проблемам, административным вопросам, но описаниям стран и народов автор не занимался.
Главное же заключается в том, что Птолемей сознательно замалчивает все проблемы, связанные с личностью и целями Александра. Царь для него остаётся тем, кем был, когда Птолемей стал его адъютантом, верховным военачальником, приказы и желания которого не подлежали критике. С удивительным мастерством Птолемей отодвигает на задний план всё, что проливает неблагоприятный свет на личность Александра, но при этом воздерживается и от панегирических преувеличений.
Александр остаётся для него основателем эллинистического царства, и, как таковому, Птолемей отдаёт ему ту дань уважения, которого сам требовал от подданных. Там, где по ходу изложения автор выступает как действующее лицо, он становится болтливым и нескромным мемуаристом. Птолемей, впрочем, не создаёт выгодных для него легенд и выступает против льстивых искажений фактов, свойственных Клитарху. Он корректен и извращает истину лишь в той мере, в какой её извращали штаб Александра и сам царь. Встречаются, правда, отрывки, где Птолемей раскрывает кое-какие тайны, которые скрывать дальше уже не имело смысла. В остальных же случаях он придерживается официальной версии, даже если фантазии царя при оценке вражеских войск оказывались поистине безудержными (а это случалось всегда при оценке численности противника). Хотя Птолемей часто цитирует официальные данные самого Александра, относиться к его сведениям нужно с такой же осторожностью, как и к данным, сообщаемым Цезарем. Опасаться следует не искажений, вкравшихся в традицию, а извращения истины, которое присуще диктаторскому режиму» [48, с. 98].   
Именно по инициативе Птолемея Сотера статуя Сераписа была перевезена из Синопа в Александрию. В главе 8 («Властители») рассказано, как Птолемей однажды увидел странный сон, в котором гигантская статуя ожила и приказала ему доставить её в Александрию как можно скорее [смотри также: 15, с. 69].
Из предпочтений, которые Александр отдавал при жизни, можно очертить места его возможного захоронения. Это, прежде всего, Александрия в дельте Нила, Сива (оазис Амона) и Пасаргады. На последний пункт обращаем внимание потому, что Александр сравнивал себя с покорителем Азии Киром и, вероятно, мог бы иметь ввиду строительство своей гробницы рядом с гробницей Кира. И, естественно, царь Александр Македонский, в конце концов, мог быть похоронен на родине, в Македонии, в её древней столице Эги, где были погребены македонские цари.
В обстоятельствах преждевременной и неожиданной смерти царя Александра его предпочтения могли не играть никакой роли для диадохов (наследников).    
Кроме уже упомянутых сведений, касающихся Египта и Птолемея Лага, обращают на себя внимание некоторые штрихи и факты, позволяющие сделать несколько гипотетических соображений. Ближайшее окружение царя Александра Македонского после его смерти, несмотря на последующее соперничество, в первые дни было, в равной мере, озабочено одним: вместе с Александром «захоронить» и возможно большее количество материальных ценностей, которые, в таком случае, как бы пока не доставались никому из конкурирующих наследников. Шахермайр указывает, что большая часть драгоценных металлов, что находилась в Сузе, бесспорно, оставалась там до самой смерти царя, так же, повидимому, как и в Персеполе [смотри: 48, с. 178].
Место царского погребения, повидимому, должно было, как можно дольше сохраняться в глубокой тайне, как от всех предполагаемых наследников, так и от потенциальных грабителей, которых хватало и в древности (достаточно вспомнить о грабеже погребений египетских фараонов). Можно предположить, что практическое «воплощение» этих невысказываемых открыто «пожеланий» было поручено персоне, на кандидатуру которой могли согласиться все ближайшие «друзья и соратники» македонского царя. Поскольку Птолемей Лаг, как известно, стремительно «возвысился» непосредственно до и после смерти Александра, то на него и падает «подозрение», что он и был, с общего согласия «кружка Александра», избран для церемонии и практических действий по захоронению царя. Второй «кандидатурой» на эту роль мог быть выбран Лисимах.
«Этот Лисимах был родом македонянин и телохранитель Александра; как-то раз в гневе Александр велел заключить его в одно помещение со львом, но он нашёл его победителем зверя; после этого Александр стал всегда оказывать ему уважение и почёт наравне с лучшими из македонян. По смерти Александра Лисимах стал царем фракийцев, соседних с македонянами, над которыми властвовал Александр, а раньше Филипп. Они составляли, конечно, только небольшую часть всего фракийского племени. Ни один из народов не является более многочисленным, чем все фракийцы, взятые вместе, исключая только кельтов, если сопоставлять одно племя с другим; поэтому до римлян никто не мог покорить всех фракийцев. Фракия вся подвластна римлянам, что же касается стран кельтов, то только те из них, которые римляне сочли для себя ненужными, вследствие чрезмерного холода и скудости их земли, они добровольно оставили без внимания, те же, которые стоило приобрести, они подчинили своей власти...
Лисимах тогда вступил в войну с ближайшими из своих соседей, одрисами, а затем пошел войной на Дромихета и на гетов. Так как он столкнулся с людьми опытными в военном деле, а кроме того, и во много раз превосходившими его численностью, то сам он, попав в крайне опасное положение, бежал, сын же его Агафокл, в первый раз участвовавший вместе с ним в походе, был взят в плен гетами. Потерпев и в дальнейшем неудачи на войне и считая плен своего сына делом немаловажным, Лисимах заключил мир с Дромихетом, уступив гетскому царю часть своей области по ту сторону Истра (Дунай) и скорее под давлением необходимости выдав за него замуж свою дочь. Другие же говорят, что в плен попал не Агафокл, а сам Лисимах и был спасён Агафоклом, заключившим ради него такой договор с гетским царем. Когда он вернулся, то для Агафокла он сосватал Лисандру, дочь Птолемея, сына Лага, и Эвридики...
Он переправился с флотом в Азию и в союзе с другими положил конец власти Антигона...
{Некий македонянин по имени Доким, военачальник Антигона, перешёл... на сторону Лисимаха со всеми царскими богатствами Этот Доким имел евнухом пафлагонца Филетера, которому и была доверена царская казна.}
Нынешний город эфесцев... {Лисимах} увеличил, расширив до самого моря и переселив в него жителей Лебеда и колофонцев, их же города он разрушил, как видно из стихов Феникса, ямбического поэта, оплакивавшего разрушение Колофона. Гермесианакта, писателя элегий, в это время, по моему мнению, не было уже в живых, а то бы, конечно, и он пролил слёзы над разрушением Колофона. Лисимах вступил в войну и с Пирром, сыном Эакида. Выждав момент, когда Пирра не было в Эпире, так как он часто уходил в чужие земли, он опустошил весь Эпир и дошёл до гробниц царей...
Дальнейшее... кажется невероятным, но Гиероним из Кардии пишет, что Лисимах, доставая из могил кости умерших, раскидывал их. Этот Гиероним вообще заслужил известность тем, что писал под влиянием чувства ненависти ко всем царям, кроме Антигона, которого он не по заслугам восхваляет. Совершенно явно, что этот рассказ о могилах эпирских царей является его злостной выдумкой, будто бы македонянин мог выкинуть кости из могил. Кроме того, что Лисимах не мог не знать, что эти цари были предками не только Пирра, но и Александра ведь - и Александр был эпиротом и по матери из рода Эакидов; да и союз, заключённый впоследствии между Пирром и Лисимахом, показывает, что и во время войны они не совершили друг против друга ничего такого, что не дало бы им возможности примириться. Вполне возможно, что у Гиеронима были и другие причины для обвинений против Лисимаха, но главное было то, что Лисимах разрушил Кардию и вместо неё на перешейке Фракийского Херсонеса основал Лисимахию...
Пока царствовал в Македонии Арридей, а потом Кассандр и его дети, у Лисимаха была дружба с македонянами. Когда же власть перешла к Деметрию, сыну Антигона, тогда Лисимах, считая, что ему грозит война со стороны Деметрия, решил сам начать против него военные действия, зная, что у Деметрия есть одна отцовская черта, а именно жажда захватов. Вместе с тем он видел, что, прибыв в Македонию по приглашению Александра, сына Кассандра, Деметрий тотчас же убил самого Александра и вместо него захватил власть над Македонией. По этим причинам напав на Деметрия под Амфиполем, он едва не был вытеснен из Фракии и только благодаря оказанной ему помощи со стороны Пирра удержал за собою Фракию и впоследствии властвовал над македонянами и нестиями. Большей же частью Македонии стал владеть сам Пирр, явившись с военными силами из Эпира, благодаря хорошим отношениям, в которых в данный момент он находился с Лисимахом. Когда же Деметрий перешёл в Азию и начал войну с Селевком, то пока дела Деметрия шли для него достаточно успешно, союз Пирра и Лисимаха оставался неизменным, но когда Деметрий попал в руки Селевка, у Лисимаха с Пирром дружба кончилась. Когда начались военные действия, Лисимах в решительном сражении победил Антигона, сына Деметрия, и даже самого Пирра и завладел Македонией, заставив Пирра вернуться в Эпир...
Обычно с людьми происходит много несчастий из-за любви. Когда Лисимах достиг преклонного возраста, и боги благословили его уже многочисленным потомством, да и у Агафокла были дети от Лисандры, он женился на Арсиное, сестре Лисандры. Говорят, что эта Арсиноя, боясь за себя и за своих детей, как бы после смерти Лисимаха им всем не оказаться во власти Агафокла, составила заговор на его жизнь. Другие же писали, будто Арсиноя влюбилась в Агафокла, но, не достигнув своей цели... поэтому, говорят, она замыслила смерть Агафоклу. Говорят, что и Лисимах впоследствии заметил эти дерзкие планы жены, но сам он уж не имел никакой силы, так как был доведен до крайности, лишившись всех своих друзей... После того, как Лисимах допустил, чтобы Арсиноя убила Агафокла, Лисандра бежала к Селевку, взяв с собою детей и своих братьев... Так вот в это время они бежали к Селевку. За ними последовал и Александр - это был сын Лисимаха, но от жены из племени одрисов. Придя в Вавилон, они стали умолять Селевка начать войну с Лисимахом. Одновременно с этим и Филетер, которому были доверены все сокровища Лисимаха, глубоко поражённый кончиной Агафокла и, относясь подозрительно к действиям Арсинои, захватил Пергам, город на реке Каике, и, отправив вестника, он и себя и все свои богатства отдал во власть Селевка... Узнав обо всём этом, Лисимах поспешно переправился в Азию; начав сам войну и вступив в сражение с Селевком, он был им наголову разбит и погиб. Александр, который был сыном Лисимаха от одрисиянки, с трудом умолив Лисандру, получил труп Лисимаха и впоследствии, отвезя его в Херсонес, похоронил его там. Его гробницу и сейчас еще можно видеть между поселком Кардией и Пактией. Такова-то была судьба Лисимаха» (Павсаний. Описание Эллады) [12, с. 8704-8709].
Историкам известно, что именно в руки Лисимаха от Антигона попали царские сокровища, которые его сообщником Филитером были переправлены в захваченную им неприступную крепость Пергам (Малая Азия). Какие деньги и сколько благородных металлов и драгоценностей из награбленного в Азии добра попали в Пергам, неведомо никому. Когда Лисимах утвердился во Фракии, в Македонии владычествовал Кассандр, сын Антипатра, ярый противник Александра Македонского.
Некоторые литературные источники прямо указывают, что погребением Александра Македонского ведал Птолемей Лаг.
«Драгоценное тело умершего в Вавилоне Александра досталось Птолемею I; трудно сомневаться в том, что он с самого начала имел в виду похоронить его в Александрии, но для этого нужно было, чтобы этот ещё только строившийся город принял более или менее готовый вид и, главное, чтобы был окончен величественный храм-памятник, который Птолемей сооружал в честь своего покойного полководца и царя. Его тело было поэтому временно похоронено в Мемфисе, и Птолемей успел умереть, не исполнив своего намерения. Исполнить его пришлось его сыну и наследнику, Птолемею II...» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16848-16849].
Несомненно, что в «процедуре» погребения македонского царя самое непосредственное участие приняли жрецы. Но здесь мы вступаем в такую область тайного и таинственного, о которой историкам практически ничего не известно.
В истории религии гораздо больше тайн, чем во всех историях вместе взятых. В руках жречества были «информационные линии» и «нити влияния», с помощью которых оно направляло действия властителей в выгодном для них направлении.
Если наши предположения не лишены смысла, то захоронение Александра было осуществлено в таком месте (возможно, действительно в египетском Мемфисе), которое в те времена было вне «контроля» и «агентов» римлян.
Поиски и делёж сокровищ, награбленных Александром в Персии, происходили, вероятно, в течение всего периода войн диадохов, а затем эпигонов.
В «историях» того времени сохранились описания действий и судеб бывших соратников Александра Великого, но, естественно, отсутствуют сведения о судьбе огромного количества золота и серебра, кроме захваченного Лисимахом. Сохранились и некоторые истории о кладоискателях, которых, видимо, было много во все времена, например, «предание о хитроумном плане», приведшем к гибели «волшебного зеркала» (Александрийского маяка).
В уже цитированной выше статье этот план описывается таким образом: «Контрабандисты якобы заслали к арабам своего лазутчика, который сначала поведал о сокровище, запрятанном в Сирии. Сведения подтвердились. Тогда тот же лазутчик указал на гораздо более богатый клад – сокровища фараонов и Александра Великого, лежащие будто бы под Фаросским маяком. Считая и эту «находку» безошибочной, люди с кирками и ломами принялись терзать здание маяка. Коренные александрийцы не сразу разобрались, в чём дело, и сбежались к маяку с явным опозданием: пока они уговаривали кладоискателей прекратить безобразие, с вершины сооружения грохнулось зеркало маяка. С тех пор до его полной гибели там просто горел огромный костёр, задуваемый ветрами морских штормов. Потом якобы пытались реставрировать Фаросское чудо света, но возродить шедевр эллинистической Александрии никому так и не удалось…» [64, с. 5].
Александрийский маяк был построен на скале, возвышавшейся на восточном берегу острова Фароса. Во времена Гомера остров был гораздо дальше от египетского берега, потому что, как объяснял Плиний Старший вслед за Страбоном, за несколько столетий наносы в устье Нила приблизили остров к берегу. Из-за этих наносов и отложений на дне моря подход судов к гаваням Александрии требовал большой осторожнсти и опыта.
В 285 году до н. э. остров Фарос соединили с берегом искусственно насыпанным перешейком – дамбой – длиной 7 стадий (более 1 км), получившим название Гептастадиона. Строительство маяка было поручено известному архитектору Сострату Книдскому. Маяк был построен к 280 году до н. э. в виде трёхэтажной башни высотой 120 м. На самом верху башни под куполом горел огонь маяка, свет которого усиливался путём его отражения в целой системе металлических зеркал. На вершине купола башни стояла бронзовая статуя бога морей Посейдона высотой 7 м. Топливо для костра доставлялось наверх по винтообразной лестнице, проходившей внутри первых двух этажей. Все горючие материалы для поддержания огня маяка подвозились по этой лестнице на навьюченных ослах.
Маяк одновременно был и крепостью, и наблюдательным пунктом. В его подземной части была устроена огромная цистерна с запасом питьевой воды на случай осады. Когда маяк ещё действовал, горевший на его башне огонь был виден более чем за 100 километров.
Строитель маяка, Сострат Книдский, желая сохранить в памяти людей своё имя, высек на мраморной стене маяка следующую надпись: «Сострат, сын Дексифана из Книда, посвятил богам-спасителям ради мореходов». Вырезав эту надпись, он закрыл своё имя тонким слоем штукатурки и сверху написал имя египетского царя Птолемея Сотера. Сострат надеялся, что со временем штукатурка отвалится, и люди увидят имя истинного строителя замечательного сооружения, ставшего одним из «семи чудес света». Так оно и случилось. Благодаря уловке Сострата его имя стало известно и из глубины веков дошло до нашего времени.
21 июля 365 года Александрия подверглась сильнейшему землетрясению, окончательно разрушившему и Александрийский маяк.
Остатки высокого постамента, на котором находилась башня, сохранились до наших дней, но совершенно недоступны для изучения, так как встроены в стены средневековой крепости. В настоящее время на Фаросе находится база египетского военного флота. Современная Александрия имеет другой маяк, находящийся на западном мысе острова и ничем не напоминающей своего знаменитого предка. Слово «фарос» в древности стало именем нарицательным для маяка. В русском слове «фары» живёт воспоминание о александрийском чуде - маяке на Фаросе [смотри: 37, с. 105 - 118].
   Уже Птолемей I Сотер помимо Египта владел Киренаикой, Кипром, Палестиной, Южной Сирией. При его ближайших преемниках господство Птолемеев распространилось на южную и западную части Малой Азии, побережье Фракии и Геллеспонта, на острова Эгейского моря.
«В это время Египет являлся могущественной империей, господствовавшей в Эгейском море и в восточной части Средиземного моря» [смотри: 5, т. II, с. 236].
Правда, это господство оказалось недолгим вследствие роста могущества Рима.
Вернёмся к моменту смерти Александра Македонского. Нам неизвестно, к сожалению, что происходило в это время с Диогеном Синопским. В одних источниках утверждается, что умер он в Аттике, в других – в Коринфе. Относительно даты смерти тоже нет единого мнения: для одних - он умер в промежутке 330 - 320 годы до н. э., для других – в 323 году до н. э. Диоген Лаэрций, ссылаясь на Деметрия (Фалерского), утверждает: «Деметрий в «Соименниках» сообщает, что Александр в Вавилоне и Диоген в Коринфе скончались в один и тот же день» [2, VI 79].
И на этот факт (который мы считаем весьма достоверным) мы также хотим обратить внимание Читателя.
«Говорят, что … {Диоген Синопский} умер почти девяноста лет отроду» [2, VI 76].
У Диогена Лаэрция есть и описание смерти Диогена Синопского:
«О его смерти существуют различные рассказы. Одни говорят, что он съел сырого осьминога, заболел холерой и умер; другие – что он задержал себе дыхание… Третьи говорят, что, когда он хотел разделить осьминога между собаками, они искусали ему мышцы ног, и от этого он умер. А рассказ о том, что он задержал дыхание, - это, по словам Антисфена в «Преемствах», домысел его учеников: Диоген жил в это время в Крании – так назывался гимнасий поблизости от Коринфа; однажды, явившись к нему, как обычно, ученики увидели, что он лежит, закутавшись в плащ, и подумали, что он спит, - вообще же он не страдал сонливостью; а когда откинули плащ, то увидели, что он уже не дышит, и подумали, что он сделал это умышленно, чтобы незаметно уйти из жизни» [2, VI 77].
После внезапной кончины Гефестиона среди прочих распоряжений Александра, свидетельствующих о его горе в связи с этой потерей, было одно, на наш взгляд, особого свойства. Речь идёт о запросе царя оракулу Зевса-Амона, не следует ли оказать покойному божеские почести, как если бы это был сам Александр. Жрецы оракула ответили, что покойный достоин почестей, подобающих герою. Послать запрос египетскому оракулу, это не то, что позвонить по мобильному телефону и обо всём переговорить. На такое общение нужно время. Например, когда царь Александр находился в Индии, то посылка сообщения в Македонию и получение ответа занимали около десяти месяцев. Александр, скорбя по любимому Гефестиону, объявил траур по всей империи, что было только после гибели Великого царя Дария. Даже священные огни, горевшие в честь Александра, было приказано погасить вплоть до дня похорон. Шахермайр, комментируя эти меры, пишет о некогда брошенном мимоходом замечании царя о «втором Александре». Представляется, что, кроме тех предназначений Гефестиона, о которых сообщает Шахермайр [смотри: 48, с. 311 - 315], было, вероятно, и тайное назначение: послужить в определённый момент «заместителем царя» в качестве «священной жертвы» в мистериях, связанных с культом бога Сераписа. По-существу, Александр имитировал свою собственную смерть, чтобы выяснить некоторые интересовавшие его проблемы. В частности, отношение к нему египетских жрецов, которые когда-то сделали его сыном бога Амона и предсказали блестящие победы. Отказ жрецов в божеских почестях лицу, по смерти которого объявили траур по всей империи, много сказал Александру.
«Перевозка тела {Гефестиона} в Вавилон проходила с необычайной пышностью. В Вавилон было приглашено 3 000 музыкантов, певцов, актёров и атлетов для участия в самых грандиозных погребальных празднествах. Памятник, по замыслу Александра, должен был превзойти не только все памятники прошлых веков, но и все мавзолеи будущего. Площадь для памятника равнялась двум квадратным стадиям {то есть 180 на 180 метров и, таким образом, превышала периметр пирамиды Хуфу (Хеопса)}. Предполагалось водрузить один над другим пять ярусов, как в вавилонском храме-башне. 240 позолоченных ростр украшали по проекту нижний этаж, орлы и змеи – второй, на третьем изображались сцены охоты, на четвёртом литые из золота фигуры должны были представлять битву с кентаврами, на пятом – фигуры быков и львов из того же металла, а над всем этим – оружие и доспехи Востока и Запада.
Предстояло сделать непомерно большие затраты, называли огромную сумму – 10 000 талантов. И так как у царя не хватало денег на осуществление этого чудовищного проекта, то внести свою лепту должны были соседние города, царская свита, и в первую очередь противники покойного» [48, с. 314].
Несмотря на возвеличивание царём покойного ещё при жизни, действительную ценность для царя многочисленных талантов Гефестиона, любовь, которую испытывал Александр к своему другу, «властелин мира», рассматривая этот грандиозный проект, предназначал его для себя («Гефестион без царя ничего не значил») или, в мыслях, для обоих: себя и «своего Патрокла». Вероятно, практическое исполнение своей гробницы Александр отложил: ему предстояло осуществить более насущный проект: Аравийскую экспедицию.
Можно полагать, что свою гробницу, по примеру владык Египта и Азии, Александр собирался воздвигнуть на родине, в Македонии. Поэтому, вероятно, забальзамированное тело Гефестиона было отправлено из Вавилона в Македонию. Опять же, вероятно, не по «системе персидских дорог», а через Синоп (родину Диогена), Чёрное море и далее по суше (через Фракию) в резиденцию македонских царей Эги, вблизи которой располагались и царские гробницы. Вспомним, что царя Дария Александр приказал захоронить в Персеполе, где находились царские усыпальницы.
Когда умер сам Александр, грандиозных и пышных празднеств не получилось.
«На вершине своих успехов, добившись осуществления самых смелых замыслов, Александр чувствовал себя совершенно одиноким, лишённым всякой опоры. Огромная империя, неограниченным властелином которой он был, несмотря на кажущуюся покорность и спокойствие, таила в себе грозные и враждебные силы... Понимая всю опасность своего положения, некогда бесстрашный македонский завоеватель стал трусливым и суеверным. Его терзал страх. Он старался узнать свою судьбу и проникнуть в будущее. Царский дворец наполнили жрецы и гадатели, прорицатели и другие обманщики, пользующиеся душевной слабостью царя... Александр считал, что только с помощью страха, внушаемого своим подданным, он сможет сохранить власть. Ему нужно постоянно поражать воображение покорённых народов грандиозными предприятиями... Все эти планы показывали, что македонский завоеватель, упоённый своими успехами, утратил чувство реальности. Сподвижники царя понимали, что попытки осуществления этих проектов только ухудшат и без того опасное положение, в котором оказались завоеватели. Надо было думать не о покорении новых стран, а о сохранении уже завоёванных территорий, хотя бы ценой уступки некоторых наиболее отдалённых и беспокойных областей. Но Александр не считался ни с чьим мнением, кроме своего, да и высказывать мнение, отличное от царского, теперь уже никто не решался... Ещё не успели похоронить завоевателя, как ссоры у его гроба перешли в вооружённые столкновения» [21, с. 221 - 222].
Можно предположить, что Птолемей сумел в тайне от своих бывших «коллег» (военачальников) также завладеть частью сокровищ империи. Если «друзья царя Александра» выбрали местом его погребения древнюю столицу Македонии Эги, то при перевозке мумии Александра в Македонию Птолемей или кто-то из его сподвижников мог упрятать часть сокровищ под статуей Сераписа в Синопе.
Может быть, Александр Македонский и Гефестион и были временно захоронены в Эги, в одной гробнице, пока Птолемей I Сотер не построил подобающую их значению гробницу в Александрии (Египет).
Как известно, Птолемей I не успел это сделать, вероятно, вследствие начавшейся междоусобицы между соратниками Александра. Может быть, и Птолемей II не смог осуществить грандиозный проект гробницы, составленный ещё при жизни самим Александром. Следует обратить внимание на свидетельство Гиеронима из Кардии о действиях Лисимаха, который «опустошил весь Эпир и дошёл до гробниц царей» и «доставая из могил кости умерших, раскидывал их».
Возможно, Лисимах, как и Кассандр, сын Антипатра, испытывал к царю Александру лютую, скрываемую до поры до времени, ненависть, которая и вылилась в неподобающий македонянину поступок. Однако, при принятии этой версии за ней логично следует принимать и другую: временное погребение Александра находилось в Эпире, в царских усыпальницах, и было уничтожено Лисимахом. При таком ходе событий оказывается понятным, почему Птолемей I Сотер не перезахоронил мумию Александра, и почему сведения о погребении Александра затерялись в череде веков.
Холл, рассказывая легенду о перевозке статуи Сераписа из Синопа в Александрию [смотри главу 8 («Властители»)], сообщает, что Птолемей Сотер договорился об этом с жителями Синопа. В то же время, чуть ниже, Холл пишет, что два «посланника» Птолемея сумели незаметно выкрасть статую и погрузить её на корабль. Чтобы замаскировать воровство, они якобы и распустили слух, что статуя ожила и сама прошагала к ним на корабль. Эти противоречащие друг другу факты получают простое объяснение, если предположить, что, кроме статуи Сераписа, люди Птолемея получили приказ вывезти из Синопа нечто, о котором его жители не должны были ничего знать. Естественно, в таких случаях можно предполагать, что речь идёт о кладе, то есть о сокровищах Александра Македонского.
Холл также пишет, что сам Птолемей не знал, где находится статуя Сераписа. Может быть, это правда, и фараону, бывшему сподвижнику Александра, только и было известно, что клады были упрятаны под статуи бога Сераписа. Римляне, повидимому, слишком поздно узнали об этой тайне македонян. Разрушение статуй бога Сераписа, возможно, своими причинами восходит и к тайне захоронения Александра Великого и его сокровищ.
Находка монограммы Христа под разрушенной статуей Сераписа, о чём пишет Холл, подтверждает версию, согласно которой семиты тайно поддерживали Александра Македонского в его космополитических планах и, возможно, значительная часть сокровищ, захваченных Александром в Азии, попала в их распоряжение.
Вернёмся к последним дням Александра. В периоды между приступами болезни он продолжал вызывать к себе военачальников и отдавать приказания, обсуждал с Неархом планы исследовательских экспедиций на океане. Даже после тяжелейшего третьего приступа он вызвал военачальников и дал приказ выступать, говорил даже о новых назначениях в армии. Когда на следующий день Александр почувствовал себя совсем уж плохо, он всё ещё думал о начале экспедиции, хотя установленные сроки были нарушены: выступление армии без царя казалось его военачальникам немыслимым. Аравийскую экспедицию царь не успел осуществить [смотри: 48, с. 346].
Смерть Александра Македонского помешала осуществлению ещё более грандиозного плана, для которого Аравийская экспедиция была, видимо, только прелюдией. Речь идёт о Западной экспедиции. По Диодору, она должна была начаться строительством в Финикии, Сирии, Киликии и на Кипре одной тысячи военных кораблей (по размеру больших, чем триеры).
«С новым флотом и новой имперской армией можно было идти на Карфаген, выступать против всех народов Средиземноморья, захватить Ливию, Иберию и примыкающие прибрежные страны, наконец, Сицилию. Северная Африка, Пиренейский полуостров, Южная Франция и вся Италия включались, таким образом, в эти планы. Намечалось проложить широкую дорогу вдоль Африканского побережья, которая протянулась бы до самых Геркулесовых столпов. Во время похода в подходящих местах предполагалось сооружать верфи и порты» [смотри: 48, с. 341].
Можно предположить, что «сценарий» Западной экспедиции был составлен Александром с учётом военной кампании древнего греческого государства и царства Атлантиды, «вся … сплочённая мощь {которого} была брошена на то, чтобы одним ударом ввергнуть в рабство и ваши {Греция} и наши {Египет} земли и все вообще страны по эту сторону пролива» {«который называется на вашем {греческом} языке Геракловыми столпами»} [13, с. 408 - 409].
Но, к сожалению, и сама эта «кампания» и утверждение, что у Александра были материалы по этой войне египетского происхождения, не подтверждаются историческими свидетельствами.
По мнению Вилькена, мысль о Западной экспедиции возникла у Александра только в Кармании, когда Неарх рассказал ему о своём морском походе [смотри: 48, с. 239].
Но это противоречит сформировавшейся у большинства исследователей концепции плана Александра по завоеванию мира. Согласно этой концепции, поход в Индию, морской поход вокруг Африки до Геркулесовых столбов (от которого Александр отказался), Западная и Аравийская экспедиции и другие вынашиваемые царём операции (например, по исследованию Каспийского моря) являлись частями грандиозного плана Александра, который полностью и окончательно никогда им не составлялся, но менялся и корректировался в соответствии со складывающимися обстоятельствами, имея в качестве постоянной один, но необходимый элемент – юношескую мечту быть подобным Гераклу, своему предку.
«Именно поэтому на далёком Востоке Александр изучал историю Сицилии Филиста {сицилийский историк V – IV веков до н. э. из Сиракуз} и охотно слушал рассказы сицилийских художников об их родине. В Кармании эти тайные замыслы проявились впервые и породили план проложить морской путь вокруг Африки...» [48, с. 239 - 240].
«Намеченное Александром завоевание стран Средиземноморья, занимало и заботило эти страны больше, чем самого царя. Ничего определённого ещё не было известно, однако, когда на Западе узнали о возвращении Александра {из Индийского похода}, которого считали пропавшим без вести, и о создании новой армии в Вавилоне, все поняли, что предстоят новые походы. Ведь только на Западе и оставались страны, которые стоило покорять. Неудивительно поэтому, что некоторые правители стран Средиземноморья решили отрядить послов к царю... Таким образом, Запад сам втягивал Александра в свои проблемы, ибо положение там было неустойчиво: луканы противостояли Таренту, Рим – самнитам, этруски – галлам, Сиракузы – Карфагену. Всё было раздроблено, ничего не решено, много было сильных, но ни одного сильнее других, а разрешить все проблемы мог только сильнейший» [48, с. 340].
Мы уже упоминали выше, что «весной 323 года до н. э. к Александру прибыли послы, чтобы приветствовать его как нового бога» [48, с. 325].
Последовательность приёма греческих посланников в Вавилоне была определена самим Александром.
«В первую очередь царь принимал послов от храмов, прибывших к нему из Олимпии, из оазиса Амона, Дельф, Коринфа и Эпидавра. Затем к нему приглашали людей, принесших ему дары, в третью и четвёртую очередь рассматривались пограничные споры и жалобы частных лиц. И только после того наступал черёд рассмотрения жалоб на возвращение изгнанников» [48, с. 320].
«Нельзя точно перечислить все государства и народы, которые направили к Александру своих послов. Достоверно известно лишь о ливийцах из Северной Африки, а также о посольствах бруттов, луканов и тирренов из Италии» [48, с. 240].
«Однажды коринфяне через послов поздравляли Александра Македонского - когда покоритель Востока возомнил себя выше людей - и в качестве подарка предложили ему свой город. После того как Александр осмеял этого рода подарок, один из послов сказал ему: «Мы никому другому никогда не дарили своего города, кроме тебя и Геркулеса». Тот (Александр) с охотой принял тогда предложенную ему почесть, угостив и другими способами обласкав послов, и размышлял не о тех, кто принес ему в дар город, но - о том, кому они прежде его подарили. И человек, увлекшийся славой, сущности и меры по стопам Геркулеса и Вакха и не останавливавшийся даже там, где этих следов не было, перенёс свой взор от принесших ему дар к тому, кто удостоился подобной же почести, как будто благодаря тому, что был сравнён с Геркулесом, он уже достиг неба, которое обнимал своими весьма пустыми мыслями.
В самом деле, какое сходство с оным, то есть Гераклом, имел сумасбродный юноша, у которого вместо добродетели (virtus) было счастливое безрассудство. Геракл ничего не победил для себя: он прошел вселенную для её избавления, а не в угоду собственной страсти. Над чем одерживал победы враг злых, защитник добрых и умиротворитель суши и моря?
А сей (Александр) был разбойником с детства, истребителем народов, губителем как врагов, так и друзей, считавшим за высшее благо наводить ужас на всех людей, забывая, что страх внушают не только самые отважные животные, но и самые неподвижные, благодаря своему вредоносному яду» (Сенека: Римские стоики) [12, с. 13708-13709].
Сам Александр к этому времени, возможно, полагал, что уже превзошёл Геракла, сына Зевса, и считал для себя возможным почитаться сыном и других могучих богов или даже самим богом (особенно после знакомства с религиями Индии).
«По мере того, как созревали его планы владычества над миром», Александру «уже недостаточно было называться сыном бога, он ощущал богом себя. Кроме того, интересы империи тоже требовали, чтобы властелин мира пользовался абсолютным божественным авторитетом, и немедленно, а не после его смерти, как это произошло с Гераклом».
С признанием Александра греческими городами-государствами новым богом, «авторитет Александра стал теперь сверхъестественным божественным законом, но только до тех пор, пока он был направлен на свершение добрых дел. А в остальном вопрос оставался открытым» [48, с. 322, с. 325].
Шахермайр отмечает: «за увлечением богом Мардуком скрывалось желание Александра уделить большее внимание семитскому началу {происходящему от Сима – одного из сыновей мифического Ноя}, которым до сих пор в империи пренебрегали» [48, с. 310].
«Александр, повидимому, всегда ценил семитов как купцов… Со временем… {он} понял, что семиты гораздо охотнее идут навстречу его планам создания всемирной империи, чем все другие народы... Газа и Тир после истребления их населения были восстановлены не как греческие, а как семитские города» [48, c. 338].
В Палестину и Иерусалим при Александре Македонском устремился поток евреев диаспоры. Население Иерусалима превысило сто двадцать тысяч человек. Едоков становилось всё больше, земля не могла прокормить всех. Многие снова в поисках пропитания отправлялись на чужбину. Взоры евреев теперь были обращены не на восток, а на запад, где простирался необъятный греческий мир [смотри: 19, с. 208].
В то же время мы знаем, что Александр приказал восстановить разрушенные когда-то Ксерксом в Вавилоне восточные святыни: храм Мардука (гигантский куб девяностометровой высоты, окружённый дворцами жрецов, складами и другими постройками) – «Э-Сагила», что значит, «Дом с высокой вершиной»; огромную семиступенчатую храмовую башню (зиккурат) – «Э-темен-ан-ки», то есть «Дом, составляющий основу небес и земли». Царь, наверно, знал, что название своего города «Вавилон» вавилоняне произносят как «Бабили».
«Дело в том, что в Ассирии и Вавилонии названия стран, рек и городов, имена царей читались не так, как писались. Например, город Вавилон звучал как «Бабили», а писался «Бабдингирраки». Река Евфрат по-ассирийски - «Пурату», а пишется «Удкибнунки». Говорили «Ниппур» (город вблизи Вавилона), а писали «Аненлильки». Как видно, между произношением слова и его начертанием нет ничего общего. Это объясняется следующим образом. Когда вавилоняне заимствовали у шумерийцев клинопись, они продолжали писать названия стран, рек и городов по-шумерийски, а произносили их по-своему, то есть по-вавилонски. Это всё равно, если бы немец написал «Ленинград», а стал бы читать «Ленинштадт» {в немецком языке «Stadt» - город}. Слово «Бабили», так же, как слово «Бабдингирраки» означает по-русски «Врата бога».
Найденные археологом Колдевейем остатки башни-храма (зиккурата) позволили реконструировать облик (создать рисунок внешнего вида) храма Мардука, который тоже относят к чудесам света (увеличивая их число). Это было грандиозное сооружение. Колдевей писал: «Развалины храма даже в том состоянии, в котором они сейчас находятся, производят неизгладимое впечатление, не поддающееся никакому описанию. Огромны размеры башни, которая для евреев была символом человеческого высокомерия и дерзости, бесчисленны жреческие палаты, склады, помещения для поклоняющихся… Всё это создавало сильное впечатление и утверждало величие, могущество и богатство Вавилона, подобного которому человек не мог встретить ни в каком другом месте обширного царства».
Стороны квадратного основания первого этажа имели длину 90 м, а его высота составляла 33 м. Второй этаж был высотой 18 м, следующие четыре – по 6 м и седьмой – 15 м. Этажи шли пирамидой. На последнем этаже красовался храм Мардука – главного вавилонского бога. Пол храма был покрыт золотом и синей глазурью и блестел так, что и при лунном свете сияние от него было видно из самых дальних мест города. Вся башня была сооружена, примерно, из 85 млн обожжённых кирпичей с выдавленными на них именами Навуходоносора и его отца Набопаласара, которые считались создателями этого чуда. Статуя бога Мардука, увенчивающая всё сооружение, была сделана из чистого золота. Ничего подобного не было в остальных вавилонских городах, хотя каждый из них имел свои зиккураты. Башни-храмы использовались нововавилонскими жрецами-астрономами (их называли халдеями) в качестве обсерваторий. С вершины зиккурата-обсерватории жрецы вели постоянные наблюдения за небом. Нововавилонское царство просуществовало всего 73 года, но успехи астрономии за это время превзошли всё достигнутое ранее, и прежде всего в качественном отношении [смотри: 36, с. 121 - 123].
Вероятно, Александр Македонский знал о назначении храма-башни и о огромном значении тех сведений, которые были здесь получены почти за 240 лет до его прихода в Вавилон [331 г. до н. э.]. Александр Македонский не желал уничтожения этого великого восточного города. Поэтому от так настаивал на восстановлении его святынь.
«Греческий автор Гекатей Абдерский сообщает, как однажды, будучи в Вавилоне, Александр решил восстановить в Вавилоне храм бога Бела. Он приказал своим воинам носить землю для насыпи. Евреи не подчинились приказу, не желая осквернять себя участием в строительстве языческого святилища. Александр подверг их суровому наказанию. Они терпели нещадные побои и жестокие пытки до тех пор, пока царь не простил их и не оставил в покое. На поле боя евреи показывали хорошие бойцовские качества, поэтому их ценили» [19, с. 205].
«Однако когда царь {Александр} пошёл походом на Восток, жрецы не стали восстанавливать храм {Мардука}, а употребили деньги на другие цели. Весной 323 года до н. э. Александр снова подошёл к Вавилону, но ничего сделано не было. Жрецы поэтому предостерегали Александра: он не должен вступать в столицу. Но Александра это не смутило. Как только он возвратился в Вавилон, то сразу же повелел возобновить работы. Он хотел уподобиться Набопалассару и Навуходоносору и вновь отстроить разрушенный храм. При этом весьма широко использовалась армия: 10 000 воинов были заняты разборкой и вывозом огромных каменных глыб. Лишь по завершении этой работы можно было думать о новом строительстве» [48, с. 309 - 310].
Так что, если бы царь немного раньше обратился за советом к вавилонским жрецам, то ответ ему на вопрос «что делать?» бога Мардука, скорее, был бы тот же: «Для царя лучше оставаться там, где он пребывает теперь».
Может быть, Александр внял бы этому совету и либо отменил поход на запад, либо поручил его проведение Неарху, оставаясь в Вавилоне. И смерть Гефестиона накануне выступления была предупреждением царю тех сил, которые не могли допустить его похода на Запад. Но… Александр действительно уже был полностью и окончательно во власти своего «божественного Я» (Super-Ego – Сверх-Я), которое тоже не могло уже предотвратить свою собственную гибель.
После смерти Александра «началась борьба всех против всех, причём истинные намерения {вначале}... скрывались за декларациями преданности Филиппу или Александру» [48, с. 349].
Финал междоусобной борьбы бывших сподвижников Александра – распад империи и гибель царского дома и царской семьи.
После такого фрагментарного пересказа деяний Александра Македонского у Читателя не должно сложиться превратное и поверхностное впечатление о личности молодого, талантливого царя-завоевателя. Он ушёл из жизни в «возрасте Христа» – в 33 года. Возможно, что при чуть-чуть изменённом ходе событий того времени, Александр мог уцелеть, и тогда бы мы, потомки, изучали, вероятно, историю Эллино-Македонской (а не Римской) империи, включающей половину Европы, Северную Африку и огромную часть Азии. Сошлёмся на мнение известного историка В.С. Сергеева: «В отдалённой исторической перспективе в изображении древних и новых художников Александр, сидящий верхом на его славном коне Буцефале, заслоняет своей фигурой всю остальную армию. Конечно, не так было в действительности. Македонский царь, малоопытный и непостоянный в своих решениях, целиком зависел от своего штаба. Фактическим главой всех македонских операций был не Александр, а Парменион, античный Людендорф. «Друзья» Александра (Парменион, Филот {Филота} – сын Пармениона, Гефестион, Кратер, Клит и другие), штаб-офицеры македонской армии, собственно и руководили кампанией» [4, с. 289].
Людендорф - генерал, фактический руководитель действиями германских войск в Первую мировую войну на восточном фронте.
«Среди соратников Александра наибольшим авторитетом пользовались: фессалийский грек Евмен из Кардии, при жизни Александра державший в своих руках все нити управления {начальник царской канцелярии}; {военачальники} Птолемей Лаг, Селевк, Антигон Гонат, Пердикка {военачальник и телохранитель царя} и другие. На короткое время регентство перешло к Пердикке {возможно, потому, что именно он завладел царской печатью} и его заместителю по военным делам Кратеру» [4, с. 293].
Александр имел много помощников; ими были его телохранители и знатные аристократы (гетайры или гэтеры, этеры), но все они «не имели никаких полномочий, а были лишь инструментами в руках царя. Он один правил, один издавал указы, которые подписывал «басилевс Александр» и заверял своей печатью. Для Европы это была македонская печать, для империи – печать Дария. Когда царь был болен и когда он надолго пропал без вести в пустыне {когда с частью армии совершал переход по побережью Оманского и Персидского заливов}, никто не издавал приказов, никто ничего не подписывал, никто не ставил печати под чем бы то ни было. Можно сказать, империя в это время никем не управлялась. Даже назначить сатрапа на освободившееся место никто не мог... {Всё} управление, за исключением финансов и коммуникаций, было сосредоточено в руках самого царя… На Ближнем и Среднем Востоке попрежнему занимались финансами четыре казначея, ответственные также за коммуникации и снабжение армии: Клеомен в Египте, Филоксен в Малой Азии, Менес в Сирии и Киликии и сменивший Гарпала Антимен в Вавилоне, Сузиане, Мидии и Персии. Ему, так же как в своё время его предшественнику, было поручено управление бывшей персидской казной и чеканка монет» [48, с. 327 - 328].
В персидской державе была чётко организована царская почта, благодаря благоустроенным дорогам, основной из которых была Сузы – Эфес длиной 2 400 км; на ней через каждые 25 км были охраняемые посты. Царская почта доставлялась в нужный пункт империи по принципу эстафеты. Кроме того, персами применялась и сигнализация огнём. Геродот задолго до похода Александра писал: «среди смертных существ нет такого, которое достигало бы места назначения быстрее персидского вестника» [смотри: 5, т. II, с. 31].
Но после слов Диогена Лаэрция, что Андрон Аргосский перешёл пустыню «не пивши», слова Геродота звучат уже не категорично.
Вероятно, Александр сохранил систему связи бывшей персидской державы, но его империя была более обширной, и за коммуникации в ней отвечали четверо ответственных лиц. Легко представить неточность, противоречивость и непоследовательность «информационного обмена» между её частями, усугубившиеся после смерти Александра – её организующего центра, вследствие какого-то периода неуправляемости империей и немедленно начавшейся конкуренции между бывшими помощниками Александра с одной стороны и его полководцами - с другой (а в обеих группах ещё и друг с другом).
Если официальная государственная почта (в частности, приказы царя Александра Антипатру в Македонию) доставлялась по старой персидской дороге Сузы – Вавилон – Эфес, а потом – морским путём в пункты назначения непосредственно или с заходом на острова (Самос, Делос, Скирос и т. д.), то секретные донесения о «деяниях» и намерениях Александра, возможно, доставлялись тайными гонцами жрецам в оазис Амона, эфорам в Спарту, деятелям антимакедонской партии в Афины и сенаторам в Рим другими путями. Одним из них вполне мог быть путь из Вавилона через Сирийскую пустыню с выходом на побережье (к Сирии, Финикии, Палестине) и далее морским путём через Кипр; или с переходом через Иерусалим и Газу в Александрию, а оттуда – к оазису Сиве или морским путём в Сиракузы, или через Крит – и в Пелопоннес, и в Пирей.
После смерти Александра в Афинах «подняла голову антимакедонская партия, и на исторической арене вновь появились вожди этой партии: Гиперид и Демосфен…Антимакедонская партия решила использовать восстание ветеранов александровой армии, вспыхнувшее в то время в Пелопоннесе. Во главе восставших ветеранов, с окончанием войны оставшихся без работы, стоял энергичный наёмнический командир Леосфен, давний недруг Александра...
Афиняне и наёмники сумели нанести македонцам под командованием Антипатра поражение при Гераклее в Фессалии, после которого Антипатр укрылся в городе Ламии.
В истории эта война греков против Македонии получила название Ламийской.
«В самый разгар военной кампании возгорелась вражда между афинянами и фиванцами, ..., а на помощь Антипатру пришли войска из Азии, что и позволило ему подавить восстание {322 г. до н. э.}... Греция была жестоко опустошена… Гиперид погиб от руки македонян, а Демосфен отравился. Все важные пункты были заняты македонскими гарнизонами» [смотри: 4, с. 293 - 294; 5, т. II, с. 225].
«После жестокого разгрома в Ламийской войне [322 г. до н. э.] наместником Македонии Антипатром Эллада в течение многих лет не могла оправиться и объединиться для новой «национальной войны» с македонцами. Лишь в середине следующего, III столетия до н. э., Афины в союзе со Спартой попытались сбросить македонское иго. Но и эта Хремонидова война [267 - 266 гг. до н. э.], получившая своё название от зачинщика войны афинянина Хремонида, ученика и друга стоика Зенона, окончилась так же неудачно для греческих патриотов, как и предшествующая Ламийская» [4, с. 294].
У Александра по мужской линии осталось два наследника: пятилетний Геракл, незаконнорожденный сын Александра и Барсины, «живший отнюдь не по-царски в Пергаме вместе со своей матерью», и «Арридей, незаконнорожденный сын Филиппа и Филинны, единокровный брат Александра. Но из-за слабоволия и некоторого слабоумия – да к тому же он был эпилептиком – его вообще не считали претендентом» [смотри: 48, с. 349].
«По македонским обычаям, наследника престола утверждало войсковое собрание после предварительного обсуждения на собрании знати. Сразу же всплыли старые раздоры, ещё при жизни Александра расколовшие придворных на сторонников Филиппа, поддерживавших старомакедонские порядки, и приверженцев Александра с его новым курсом. После смерти царя к старым распрям добавилось стремление урвать как можно больше из его наследства. Честнее всего по отношению к царскому дому вёл себя престарелый Антипатр, никогда не покидавший Македонию и поэтому не стремившийся к власти в Азии. Можно было рассчитывать на преданность Кратера, которого весть о смерти Александра застала в Киликии, на пути домой, куда он вёл ветеранов. Почти все сподвижники Александра, собравшиеся после его смерти в Вавилонии, в той или иной мере преследовали собственные цели. Они либо стремились к власти в какой-нибудь сатрапии, либо, как, например, Пердикка, помышляли о всеобщем господстве и мечтали унаследовать трон Александра. Лишь один из сподвижников, Евмен, оставался верным семье покойного царя…
Один из верных сподвижников царя, Птолемей Лаг, сразу же выступил против царской семьи и централизованной империи. Он предложил разделить империю между военачальниками и превратить её в своего рода «федерацию сатрапий»...
Власть непригодных к управлению членов царской семьи полностью исключалась. Грандиозный и поистине перспективный план, который тайно одобряло большинство военачальников, но который слишком уж быстро разрушал традиционные внешние формы власти. Поэтому он не встретил одобрения ни у совета знати, ни у войска. В результате ожесточённых споров пришли к компромиссному решению: Арридей должен был принять имя своего отца Филиппа и, несмотря на слабоволие, играть роль стоящего во главе империи царя. Сына Роксаны решили считать соправителем и, когда он достигнет совершеннолетия, передать власть ему. Пока же дела государства возложили на правительственную коллегию, Антипатр занимал положение наместника Македонии и автономного стратега эллинского союза, Пердикка – хилиарха Азии, а Кратер – защитника интересов короны и царской власти, которой фиктивно обладал не игравший никакой роли Арридей.
Сатрапии (наместничества) распределили между военачальниками. Лучшую часть – а именно богатый и по географическому положению почти независимый Египет, получил Птолемей {Лаг}. Лисимаху досталась Фракия {и Иония}, Леоннату – Фригия, расположенная у Геллеспонта (современное название Галиполли, Турция). На долю Антигона пришлась Великая Фригия, которую он сам завоевал {а также Памфилия и Ликия}. Каппадокию, тем временем снова обретшую независимость, {и Пафлагонию} получил Евмен. {Вавилония досталась Селевку}. Оставшиеся сатрапии были распределены между остальными военачальниками. Лишь в восточных провинциях, на которых не нашлось охотников, сохранились прежние правители. Таково было государственное устройство после смерти Александра, которое, по-существу, следовало бы назвать неустройством» [48, с. 349 - 350].
А что же Неарх? Где близкий друг Александра? Почему его не оказалось в числе военачальников, получивших долю наследства Александра? По версии английского историка Гарольда Гледвина, посвятившего всю свою научную жизнь флоту Александра Македонского, 800 крупных кораблей были построены у побережья Леванта (ныне Сирия и Ливан), на них посадили 130 - 150 тысяч молодых специалистов во всех отраслях культуры и науки, и флот вышел в море. Он будто бы побывал у берегов Индии, Индонезии, Китая; часть кораблей пересекла Тихий океан и достигла Америки, высадившиеся с судов люди положили начало культуре инков, ацтеков и майя… Критики Гедвина подвергают сомнению место строительства флота, указывая вместо Леванта остров Бахрейн (Персидский залив, побережье Аравии), но что экспедиция флота состоялась, сомнений вроде нет. Неожиданная смерть Александра и последующая междоусобица – причины того, что судьба последней морской экспедиции Неарха оказалась вне поля зрения и внимания хронистов. Считают, что флот под командованием Неарха вышел в плавание на несколько дней раньше дня смерти Александра, может быть, уже тогда, когда Александр был болен; и на что не решилась (или не захотела решиться) армия («выступление армии без царя было для его военачальников немыслимым»), вполне мог отважиться Неарх. Никто не знает, где закончилось плавание флота македонян. В литературных источниках есть лишь упоминание, что Неарх скончался лет через десять после Александра. По некоторым предположениям, не имеющих никаких существенных доказательств, флот мог быть выстроен в морских базах Александра, в частности, на Кипре и в Финикии. Неарх мог повести флот на Запад, через Гибралтарский пролив, вокруг Африки или по Атлантическому океану в направлении Индии, но с другой стороны земного шара (то есть, к Америке).
В пользу этих предположений говорят или, напротив, вступают в противоречие с ними, известные историкам факты о действиях Александра при устройстве «первой империи» (до похода в Азию). Так удачно назвал первую ступень созданной Александром империи современный историк В. Эренберг.   
«Происходя из Восточного Средиземноморья, {македонский} царь {Александр} был подвержен свойственному тамошним народам талассоцентризму, то есть, представлению, согласно которому в центре населённого мира находится море (по-гречески таласса)» [48, с. 157].
«В соответствии со своими талассоцентрическими представлениями Александр эаботился о сильном и дееспособном флоте… Во главе флота был поставлен брат Кратета, хорошо себя показавший в сражениях на Эгейском море. Новый флот, в основном, состоял из киприотов и финикийцев. Этот флот обеспечивал независимость Александра от Коринфского союза, и, кроме того, он лишал афинян господства на море. Основными базами флота Александра стали теперь Тир, Кипр и, повидимому, Родос. На этом острове иногда находился македонский гарнизон. Специальный флот из тридцати кораблей стоял в устье Нила: его использовали для местных целей» [48, с. 160].
Когда у Александра утром (в первый день болезни) случился приступ, он, едва оправившись, уже вечером этого дня призвал к себе военачальников и «чётко и твёрдо… дал указания о порядке начала экспедиции: на четвёртый день должна была выступить армия, на пятый – флот. Вместе с флотом в поход отправится и царь… С наступлением темноты он приказал отвезти себя на берег Евфрата, в летний дворец, некогда построенный Навуходоносором и перестроенный Гарпалом. Здесь ему стало лучше от прохлады и дуновения свежего воздуха после давящего зноя Вавилона» [смотри: 48, c. 345].
Тогда ещё царь, видимо, думал, что, несмотря на начавшуюся болезнь, сможет отправиться с флотом в плавание.
Перед тем как летом 331 года до н. э. двинуться в глубь Азии, во время пребывания в Египте, а затем в Тире, Александр пытался создать новую административную структуру своей империи [смотри: 48, с. 158].
«Не очень охотно, но всё-таки {Александр}… утвердил власть Афин над островом Самос… Греческие государства Малой Азии, … не были включены в Коринфский Союз, однако Александр не отдал их под власть сатрапов, а предоставил им самостоятельность под управлением Алкимаха. В 331 году до н. э. его место занял Филоксен, которому одновременно было поручено заведовать вновь учреждённым управлением Малой Азии. В Ионии в протекторат были включены острова Родос и Кос, а, возможно, и Хиос, если только там не восстановили прежний статус (Хиос раньше входил в Коринфский союз). Вполне вероятно, что маленькие города острова Лесбоса тоже вошли в Союз.
Коринфский Союз, в который не входили Спарта и Крит, не был включён в империю (Александра): ему была предоставлена автономия. Подобно Ионии, особое положение занимал и другой протекторат, расположенный в переднеазиатском Леванте. В него вошли финикийские города и некоторые порты Киликии… Третьим протекторатом, видимо, была Александрия. Город входил в финансовое управление Египта, во главе которого стоял… Клеомен {наместник Александра в Египте}.
В то же время командование войсками в Египте входило в компетенцию самого Александра. Особое положение занимали имперские крепости, например, Сарды, Тир, Газа, Пелузий и Мемфис [смотри: 48, с. 160].
Кипр не только не был включён Александром в какую-либо сатрапию, но царь не послал туда даже протектора. Князья Кипра подчинялись непосредственно самому Александру… {С другой стороны}, Кипр… и городские протектораты {Кирены и Митилены} принадлежали к империи уже потому, что прежде входили в состав Персии. Здесь Александр не чувствовал себя ни македонским народным царём, ни гегемоном, ни союзником, ни другом, а абсолютным автократическим монархом. Александр считал себя вправе вводить или отменять денежные поборы, требовать военной помощи и определять внутриполитический курс… На Кипре и в Финикии Александр сохранил старые города-монархии. Александрия управлялась как эллинский полис...
Местные религии и жрецы пользовались особым покровительством царя, но Александр сочетал свою терпимость к местным культам с распространением греческой цивилизации» [48, с. 158 - 161].
«Торговля Египта с Европой всегда зависела от международной обстановки: затихала во время войн и расцветала в мирное время. Прежде для её потребностей вполне хватало торговых городов в устье Нила, таких, как Навкратис или Канопа. Теперь же, когда Египет вошёл в число средиземноморских стран, открыл свои богатства миру, ... старых египетских городов уже недоставало.
Александр воспользовался советами хорошо знавших страну людей и выбрал для строительства нового города наиболее подходящее место: западнее крайнего протока Нила, где городу не угрожало наводнение и заливание в случае изменения русла протока... Для кораблей были предназначены две гавани: одна – на Меотийском озере, почти примыкающем к Нилу, другая – в морской бухте, отгороженной от моря островом Фаросом... Александр получил подробные сведения об острове Фаросе ещё в Мемфисе; некоторое представление о нём он имел, вероятно, и прежде, читая Гомера... Александр лично определил направление важнейших улиц и их пересечение под прямым углом. Прежде всего он наметил главный проспект, который должен пересекать город с востока на запад, место для рынка и ряда святилищ, а возможно, и место для строительства дамбы, соединяющей город с островом Фаросом, и волнореза, закрывающего гавань... Александрия {Alexandria} должна была стать в первую очередь торговым городом. Александр приказал перенести сюда перевалочные пункты из городов, находящихся в устье Нила. Через Александрию пойдёт теперь снабжение греков египетским зерном, и отсюда будут поступать в Египет греческие вина и оливковое масло... В том, что египтяне задумали построить в Александрии свой храм Исиде, не было ничего удивительного... {Поэтому Александр сам выбрал место для храма и тем самым стал его основателем.}
Заботу о новом городе Александр поручил своим приближённым, в первую очередь, Клеомену, который должен был построить Александрию на доходы с Египта. Создание плана города и само строительство были поручены родосцу Динократу, самому знаменитому из тогдашних архитекторов. Удивительная сеть пересекающих весь город (частично под землёй) водопроводов была построена Кратесом, лучшим специалистом по водоснабжению...
Александр и его Александрия оказали большое влияние на судьбу египтян. До сих пор этот народ пребывал в изоляции. Египет ещё при персидском владычестве находился как бы в коконе. Теперь оболочка кокона на севере лопнула, ибо Александрия навсегда положила конец изоляции страны на Ниле» [48, с. 149 - 151].
Самым богатым кварталом Александрии был Брухейон – квартал дворцов и царских гробниц. Географ Страбон оставил нам описание достопримечательностей города. Дворцы были соединены между собой садами и парками.
В противоположность иному свидетельству, Страбон утверждает, что здесь же находилась и гробница Александра Македонского, тело которого было привезено из Вавилона и погребено царём Птолемеем, одним из сподвижников великого македонского завоевателя. Поместив тело Александра в золотой саркофаг и построив великолепную гробницу, Птолемей этим желал подчеркнуть, что считает себя преемником Александра. И действительно, пока остальные военачальники, вступив в смертельную междоусобицу, делили в ожесточённых битвах огромную империю македонского царя, Птолемей всё больше укреплялся в Египте, и Александрия стала одной из прославленных и богатейших столиц древнего мира [смотри: 37, с. 106].
Александрия соперничала с Римом по своему пространству и некогда считалась первым коммерческим городом на земле. Историки передают, что свободное население Александрии превышало 300 тысяч человек, и что она имела такое же количество невольников.
После смерти Александра она сделалась столицей Египта и была резиденцией Птолемеев в продолжение 292-х лет. Здесь был сделан греческий, или александрийский перевод Библии 70 учёными иудеями (толковниками), называемый поэтому «переводом 70-ти». В древней Александрии жило множество иудеев, и они имели несколько синагог.
Древняя Александрия покоится под современным городом. Новейшая Александрия (конец XIX века) служит только портом города Каира, в котором производится мена товаров; народонаселение её около 40 тысяч человек [смотри: 39, с. 34 - 35].
«Александр {лат. Alexander} умер тридцати трёх лет от роду, процарствовав тринадцать лет, и, как от дуновения ветра, погас мировой пожар, поглотивший всё Персидское царство, часть Индии и Балкан и ликвидировавший свободу эллинского союза. То, что Александр надеялся создать взамен уничтоженного, создано не было. Созидатель покинул строительную площадку, не завершив начатого, оставив вместо себя неопытных мастеров и простых рабочих. Ушёл со сцены актёр, игравший главную роль, он же режиссёр и постановщик и, собственно говоря, автор пьесы, раздававший роли актёрам. Можно также сказать, что ушёл укротитель, усмирявший всех непокорных и заставивший их подчиниться своей воле», - так пишет Шахермайр, подводя итоги жизни Александра Македонского [48, с. 348].
Можно было бы возразить Шахермайру в степени оценки роли Александра в разыгравшейся исторической драме, оказавшейся связанной с его именем. Мы не будем этого делать, поскольку и без того уделили много места македонскому царю. Следует только напомнить, сколько выдающихся личностей освещало походы Александра и какими безошибочными методами, развитыми, собственно, мудрецами, пользовался Александр для увековечивания своих деяний. Не Александр играл главную роль, он был царственным («божественным») исполнителем чужих задумок: Исократа, Аристотеля, Клеомена и других, не говоря уж о жречестве, которое владело «тайными пружинами» власти.
«Слова {афинского философа} Деметрия о непрочности Македонского царства оправдались. Государство Александра ни в каком отношении не представляло единого целого. Это было соединение самых различных стран и народов, достигнутое военным путём и державшееся почти исключительно на наёмниках» [4, с. 292].
«Ближайшее сорокалетие после смерти Александра до битвы в равнине Кора [281 г. до н. э.], симметрично разделённое на две половины битвой под Ипсом [301 г. до н. э.], было временем хаотического бурления в завоеванной территории, продолжением хаотической борьбы греческих государств за гегемонию. Идею гегемонии сменила идея объединения монархии, и масштаб из узкоэллинского стал мировым в смысле тогдашней греко-восточной вселенной; но, впрочем, мы имеем тот же роковой закон: претендент на венец Александра этим самым объединяет против себя остальных и гибнет в неравном бою.
Антипатр, Антигон, Селевк - все трое чередуются на мировой арене с неизменно одинаковым успехом. Быстра карьера первого; Антигона уносит Ипс, Селевка - равнина Кора. А кругом них сколько других выходцев из того же Александрова гнезда - все способны, все могучи, все запечатлены печатью имморализма {аморализма, чертами которого являются отказ от нравственных принципов, совести и чести, оправдание и проповедь человеконенавистничества}. На то это македонцы, продолжатели нравственности Архелаев, Аминтов, Филиппов. Жутко становится их деяний, столь несогласных с душою подлинного эллинства; сыновья убивают мать, отец убивает сына, вассалы убивают царей, воинство покидает вождя, браки заключаются и расторгаются по требованию минуты, царства сколачиваются почти в одну ночь и разваливаются в следующую. История, достойная пера Тацита, находит в лучшем случае какого-нибудь Дурида Самосского, да и его изложение мы вынуждены восстановлять из производных источников. Религиозные итоги этого бурления мы в свое время подведём; здесь необходимо вкратце подвести политические.
Держава-мать огромной империи, Македония, не в состоянии осуществить свои права на неё; даже её влияние на покорённую Филиппом Грецию оспаривается могучим Антигоном и его смелым сыном, Деметрием Градоосаждателем {Деметрием Полиоркетом}. Вскоре она и сама делается яблоком раздора между полководцами. Сын Антипатра, Кассандр, ненадолго переживает Ипс; спёртая между Эпиром с запада и фрако-фригийским царством Лисимаха с востока, она достаётся то ему, то Пирру, то вышеназванному Деметрию, но получает её в конце концов, вскоре после решающей битвы в равнине Кора, сын Деметрия, Антигон Гонат, основатель династии македонских царей, Антигонидов.
Восточная соседка Македонии, управляемая Лисимахом Фрако-Фригия, вырастает после Ипса за счёт анатолийского царства Антигона и, благодаря своему выгодному положению на проливах и обладанию высококультурной Ионией и прилежащими эллинизованными провинциями, обещает стать руководящим членом эллинистической семьи; но гибель Лисимаха в равнине Кора и начавшееся вслед за этой битвой нашествие галлов разрушили эти мечтания.
Галльский поток залил это государство, омывая, однако, Пергамскую скалу, на которой засел умный Филетер. С этой скалы и поднялся со временем тот полководец, который вогнал этот поток в его позднейшее русло вокруг нынешней Ангоры и подчинил новообразовавшуюся варварскую «Галатию» эллинскому царству Атталидов; но это случилось приблизительно через сорок лет после Кора - в ущерб той династии, которая рассчитывала завладеть наследием Лисимаха, династии преемников Селевка.
Царство Селевка - третье числом среди эллинистических - возникло как-то внезапно из наместничества восточных сатрапий и за счёт державы представителя единства, засевшего в Анатолии Антигона; этой естественной и неминуемой враждой и была обусловлена политика Селевка, ведшая его от успеха к успеху, вплоть до торжества на Коре, вскоре после которого насильственная смерть положила предел дальнейшим победам старого Победоносца (Nikatфr) {Селевк-Никатор}, как его по праву прозвали. Счастливее Антипатра и Лисимаха, он стал основателем династии, подобно своему врагу Антигону, но более надёжным и покойным путём: царством Селевкидов стало царство самого Селевка, персидский Ближний Восток. Но удержать его в его полном объёме они не могли. Мы видели уже, как в Анатолии отщепилось пергамское царство Аттала и Атталидов; почти одновременно с ним [около 240 г. до н. э.] Селевкиды потеряли заевфратскую Персию, образовавшую отдельное парфийское государство Арсакидов {или Аршакидов}. С тех пор их царство почти ограничивается Сирией, имея своей столицей одну из жемчужин эллинистического мира, прекрасную Антиохию на Оронте.
После Македонии и Пергама Сирия была третьим крупным эллинистическим царством; четвертым и главным был Египет с его столицей Александрией. Благодаря проницательности своего первого правителя, Птолемея «Спасителя» (Sфtкr) {Птолемея I Сотера}, умевшего и ограничивать своё честолюбие, и отстаивать его облюбованные границы, он первым, непосредственно после смерти Александра, выделился из всеобщего хаоса и зажил мирной культурной жизнью. Недоступные в пределах своего царства, ограждённого пустынями и морем, Птолемеи могли бы и вовсе отказаться от участия в эллинистической бойне; но политико- экономические условия заставляли их иметь свою руку в Элладе, если они не желали, чтобы греко-македонская элита рассосалась в окружающей египетской среде. Отсюда их войны за Кирену, за Кипр, за пограничную с Селевкидами «Полую Сирию». Особенно важной по своим религиозно-историческим последствиям была война за последнюю, так как непосредственно задела Иудею...
Год 240 {до н. э.} может считаться веховым для истории эллинистических царств: именно с него определяется их состав, те четыре державы - Македония, Пергам, Сирия и Египет, - которые мы выделили только что. Неодинакова была судьба эллинизма в этих четырёх.
Македония стала как бы новой Элладой, но Элладой единой и монархической, в отличие от республиканской раздробленности страны-матери; оба энергичные и талантливые представители власти, занявшие один за другим её престол после упомянутой смуты, два Антигона - Гонат и Досон, - с честью поддерживали знамя и эллинства, и монархизма, и лишь с преемником последнего, известного из войны с Римом Филиппа, началось падение страны. Но сплочённо-эллинской она оставалась и впоследствии, и после своего обращения в римскую провинцию, и её новая столица Фессалоника, как один из главных городов Балканского полуострова, победоносно донесла своё эллинское наследие вплоть до последнего времени, вернувшего ей её прекрасное имя после варварских Салоник и Солуни.
Пергамское царство тоже было прочным центром эллинизма; греческое само по себе, оно было насадителем греческого языка и культуры также в ближайших областях Анатолии, даже в варварской среде новообразовавшейся Галатии. Его задача была облегчена предыдущим развитием, неудержимо втягивавшим полуостров в круг эллинизма; труднее была задача правителя третьего эллинистического государства, Селевкидов. Но эта трудность уравновешивалась поразительной энергией как самого основателя династии, Селевка Никатора, так и его преемников. Будучи убеждены в превосходстве греческой культуры, они усердно распространяли её по всему протяжению своего огромного царства, главным образом, путем основания колоний, причём они следовали традициям самого царя-завоевателя, большинство «Александрий» которого пришлось именно на подчинённый позднее Селевкидам Ближний Восток. Первое место, понятно, заняла столица царства, Антиохия на Оронте в Сирии с её морской гаванью Селевкией; второе - Селевкия на Тигре, наследница величия своего соседа Вавилона. Правда, этот сирийский эллинизм был особого рода: здоровая чистота выходцев греко-македонских гор не устояла против расслабляющего влияния новой среды, и современные учёные не без основания сравнивают этих антиохийских греков с нынешними левантинцами.
Труднее всего было положение эллинизма в Египте. Греко-македонский материал, имевшийся в распоряжении Птолемеев, был не особенно многочислен, широкой колонизаторской деятельности они развивать не могли; а с другой стороны, окружающая египетская культура в своей вековой определённости обладала огромной силой сопротивления. Правда, её органом было жречество, а с ним Птолемеи старались поддерживать хорошие отношения; и, действительно, оно охотно признало новую династию законной преемницей старых фараонов и изображало на своих гранитных памятниках александрийских властителей, не умевших даже говорить по-египетски, в таком туземном виде и облачении, что они, наверное, сами бы себя не узнали. Но все это была лишь видимость; эллинизм прочно держался лишь при энергичных первых трёх Птолемеях - Сотере, Филадельфе и Эвергете, - правление которых заняло первое столетие новой власти; начиная же с четвертого, Филопатора, националистическая реакция стала подмывать устои эллинизации, чем далее, тем успешнее: расслабленная кровосмесительными браками династия не могла больше ей сопротивляться. Всё же язык администрации остался греческим, и сохранившиеся нам многочисленные памятники обыденной деловой жизни наглядно доказывают, что египетское население, хотя иногда и с грехом пополам, но справлялось с поставленною ему новым положением вещей лингвистической задачей.
Эллинистические государства полукольцом окружали старую коренную Грецию, прямо и косвенно определяя её дальнейшее политическое развитие; роль её, материально слабая, благодаря культурному превосходству оставалась довольно значительной. С исчезновением пугала гегемонии и междуэллинские войны почти прекратились; Афины и окрепшая Спарта были в течение первого столетия эллинизма довольно важными политическими единицами, но их затмевали, с одной стороны, быстро растущий Родос, эта Венеция эллинизма, умело использовавший свое выгодное островное положение в точке пресечения торговых путей между новыми государствами, а с другой - оба новообразовавшихся союза второстепенных общин: «Этолийский» в средней Греции и «Ахейский» в Пелопоннесе» (Зелинский Ф. Ф. Эллинская религия) [12, с. 16642-16648].
   Пока соратники Александра находились в одном месте, отношения между ними определялись личной дружбой и династическими браками. Хотя они и сумели договориться о том, что кому причитается из «наследства» Александра, но «каждый... унаследовал от своего царя стремление к великодержавности» [смотри: 48, с. 348].
Когда мать Александра Олимпиада, находившаяся в Эпире, предложила Пердикке руку своей дочери Клеопатры, у последнего появилось явное стремление к единоличной власти. В ответ возникла коалиция недовольных. Пердикка был убит во время похода в Египет против Птолемея Лага [321 г. до н. э.] своими же военачальниками. Управление империей перешло к престарелому Антипатру, который вернулся в Македонию {из Вавилона, где происходил «делёж»} с Арридеем, Роксаной и родившимся к тому времени у неё маленьким Александром. Таким образом, управление огромной империей вновь стало осуществляться из Македонии. Однако управление Азией и весь надзор над тамошними сатрапами находились в руках Антигона, а Египет при Птолемее Лаге вообще приобрёл самостоятельность [смотри: 48, с. 351].
Война против Евмена была поручена Антигону. В конце концов, Евмен был выдан Антигону своим же собственным войском в обмен на захваченный противником обоз. Антипатр через два года умер [319 г. до н. э.], сделав, «к великому огорчению своего сына Кассандра», «своим преемником, охранителем царской семьи и регентом государства» не сына, а «порядочного, но ограниченного военачальника Полиперхона». Македоняне отказались ему повиноваться: против него сразу восстали Антигон и Птолемей Лаг, поддержавшие обиженного Кассандра. Тогда Полиперхон сделал мать Александра, Олимпиаду, своей соправительницей.
«Ещё во время правления Пердикки одна из побочных дочерей Филиппа, воинственная Киннана, отправилась в Азию со своей дочерью Евридикой и выдала её замуж за {слабоумного} Арридея. За это самоуправство ей пришлось поплатиться жизнью. Однако Евридика после убийства Пердикки пыталась, и не без успеха, управлять слабовольным Арридеем, а значит, и всем государством {главой которого формально был Арридей}. Она сумела восстановить армию против Антипатра. После смерти Антипатра Евридика вместе с Арридеем перешла на сторону Кассандра. Когда армия гордой матери Александра напала на Македонию, она не встретила никакого сопротивления. Захватив Евридику и её мужа, Олимпиада заковала их в цепи... Арридея и Евридику она велела бросить в темницу, затем Арридей был убит, а Евридика покончила жизнь самоубийством. Неудивительно, что македоняне с отвращением и ужасом отвернулись от неистовой эпиротянки...
В войне на Балканском полуострове успех оказался на стороне Кассандра, сына Антипатра. В 317 году до н. э. Кассандр захватил Афины и установил там олигархию во главе с Деметрием Фалерским, философом и законодателем, бывшим слушателем Феофраста. Кассандр затем почти без всяких усилий завоевал Македонию, взял в плен Олимпиаду и начал уничтожать всё, что было связано с ней и Александром {316 г. до н. э.}. Он, наконец, получил возможность отомстить Александру – замысел, который он вынашивал со времени своей поездки к царю в качестве посла. По его приказу войсковое собрание приговорило Олимпиаду к смерти. Роксану с маленьким сыном {его звали Александр} он велел содержать под стражей в Амфиполе, а... {в 309 году до н. э. приказал} их убить. Барсина и её сын пали жертвами козней Полиперхона» [48, с. 351 - 352].
Лисимах [355 - 281 гг. до н. э.] принял титул василевса (царя) Фракии [в 305 г. до н. э.] и, как уже говорилось, сумел захватить казну Александра Македонского. Хранилищем македонского золота Лисимах избрал Пергам – одну из самых неприступных крепостей Малой Азии. Стеречь сокровища он поручил своему соратнику Филетеру. Но тот, выждав удобный момент, объявил Пергам независимым государством, а себя его главой. Вскоре началась кровопролитная война между преемниками Александра – диадохами (буквально «приходящими на смену» – наследниками) - так стали называть полководцев, унаследовавших и разделивших империю Александра и эпигонами (буквально «потомками» - наследниками наследников, сыновьями полководцев Александра Македонского) – эллинистическими правителями, пришедшими на смену диадохам [смотри: 48, с. 365].
Деметрий Фалерский 10 лет был во главе Афин и о нём Диоген Лаэрций говорит: «обилием сочинений он превзошёл едва ли не всех перипатетиков своего времени, будучи более всех и образован и многоопытен. Среди этих сочинений есть исторические, есть политические, есть о поэтах, есть о риторике и речи посольские, есть даже сборники Эзоповых басен и многое другое» [2, V 80].
«На почве... нового склада жизни {афинян} возникает так называемая «новая» комедия, величайшим мастером которой является Менандр.
Менандр [340 - 292 гг. до н. э.], уроженец Афин, происходил из богатой и знат-ной семьи. Он был другом Деметрия Фалерского, отличавшегося высотой образования. Египетский царь Птолемей I приглашал Менандра к своему двору в Александрию.
Менандр, племянник Алексида, в своём творчестве довёл до блестящего развития те особенности комедии, какими отличались пьесы его дяди. Ученик Феофраста, давшего ряд мастерских зарисовок отдельных характеров современного ему общества, обнаруживающих, кроме блестящего изложения, глубокую наблюдательность, Менандр от этого ученика Аристотеля должен был усвоить основы философии, развитые через дружбу со знаменитым Эпикуром.
Под именем Менандра в древности было известно 108 комедий. В 1905 году в Египте при раскопках на берегу Нила был найден папирус III века до н. э., содержащий отрывки четырёх комедий Менандра, по своему объёму значительно превосходящие все ранее известные» (Варнеке Б.В. История античного театра) [12, с. 17107-17108].
«{Сколь} ни блистал… {Деметрий Фалерский} меж афинянами, однако и его постигло затмение от всепожирающей зависти. Обвинённый некими злоумышленниками в смертном преступлении, он был обвинён заочно; и так как обвинители не могли овладеть им самим, то изрыгнули яд свой на медные его изваяния: все те статуи были низвергнуты, иные проданы, иные потоплены, а иные (рассказывают и так) перекованы в ночные горшки; только одна уцелела на Акрополе» [2, V 77].
Кассандр правил Македонией и держал под контролем Грецию с 317 года до н. э. до самой своей смерти в 298 году до н. э.
{Друг Кассандра}..., «Деметрий Фалерский, философ-перипатетик, правил по «его поручению» Афинами от 317 до 307 г. {до н. э.}, правил умно и благополучно, но все же в духе поддерживаемой Македонией аристократической партии. Когда поэтому его тезка, Деметрий Градоосаждатель {Деметрий Полиоркет, сын азиатского правителя Антигона}, «освободил» Афины от него и от Кассандра, ликованию демократов не было конца. Ему с его отцом Антигоном был определен божеский культ под именами «богов-спасителей», их позолоченные статуи были поставлены на городской площади рядом со статуями обоих тираноубийц, в их честь были названы две новые филы, Антигонида и Деметриада, и празднества сменялись одно другим. На одном из них была исполнена «итифаллическая» песнь, сохранённая нам в значительной части Афинеем; в ней встречались, между прочим, следующие стихи:
Будь счастлив, Посейдона с Афродитой сын,
        Доблестный Деметрий!
         Ведь все другие боги далеко от нас,
         Иль они без слуха,
         Иль их нет, или дела нету им до нас;
        А тебя мы видим:
        Не древо ты, не камень - настоящий бог;
        Молимся тебе мы.
Молимся, да - через сто лет после того, как мы же казнили Сократа за то, что он якобы «не верует в тех богов, в которых верует государство, и взамен их признает новые божества»; как к этому отнестись?
В вышесказанных словах заключена целая богословская теория; сводится она к следующему: 1) про богов народной веры неизвестно, существуют ли они вообще, а если существуют способны ли они услышать нас, а если способны - заботятся ли они о нас; 2) их деревянные и каменные кумиры подавно бессильны; 3) раз бог есть сила, то богом должно быть признано сильнейшее существо, а таковым показал себя Деметрий. Другими словами, мы имеем здесь антрополатрию на почве агностицизма; эпитет бога отнимается у сомнительных владык Олимпа и присуждается гораздо более слабому, но зато реальному существу» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16856-16858].
После восстановления демократии в Афинах [307 г. до н. э.] Деметрием Полиоркетом, Деметрий Фалерский вынужден был бежать в Фивы к кинику Кратету.
«Гегесандр {[вероятно, жил во II веке до н. э.], автор энциклопедического труда, откуда черпал сведения Афиней} рассказывает, что до великого беспутства дошёл Деметрий, потомок Деметрия Фалерского. Он держал любовницу, Аристагору из Коринфа, и утопал в роскоши. Когда же члены ареопага вызвали его и приказали жить поскромнее, он ответил: -- Да я и теперь живу благородно, как подобает свободному человеку. И подружка у меня самая красивая, и не обижаю я никого, а что я пью хиосское вино и позволяю себе много других удовольствий, -- так на всё хватает моих собственных доходов; а взяток я не беру и не развратничаю тайком, как иные из вас. И он назвал поимённо некоторых из тех, кто так поступал.
Услышав об этом, царь Антигон назначил его одним из фесмофетов {то есть, одним из шести афинских архонтов, председательствовавших при разборе судебных дел, неподсудным другим государственным чиновникам, и занимавшихся ежегодным пересмотром законов}. Исполняя во время Панафиней должность начальника конницы, Деметрий воздвиг для Аристагоры возле герм {статуй Гермеса} помост выше самих герм. А во время Элевсинских мистерий он поставил для неё кресло возле самого храма Деметры, говоря, что заставит плакать всякого, кто этому воспротивится (Афиней, Пир софистов: О вмешательстве суда в частную жизнь граждан)» [23, с. 458].
Первый самый острый период войны между диадохами и эпигонами, продолжавшийся более четырёх лет, окончился битвой при Ипсе в Малой Азии во Фригии [301 г. до н. э.] [смотри: 4, с. 293].
В битве при Ипсе пал Антигон и его держава подверглась разделу. Большая часть её территории попала в руки Селевка и Лисимаха. Первый получил Сирию и Северное Междуречье, второй – значительную часть Малой Азии.
В 298 году до н. э. умер Кассандр.
«Гермипп сообщает, что после смерти Кассандра… {Деметрий Фалерский} из страха перед Антигоном бежал к Птолемею Спасителю {Птолемею I Сотеру в Египет}, прожил там немалое время, был советником при Птолемее…, после царёвой кончины Деметрия сочли нужным взять под стражу в Египте впредь до выяснения {обоснованности его советов умершему царю} и решения; и он доживал жизнь в упадке душевных сил, пока во время сна его не укусила в руку ядовитая змея и он не испустил дух» [2, V 78].
Греческие полисы и прежде всего Афины поспешили отделаться от Деметрия Полиоркета. Деметрий, утратив надежду удержаться в Малой Азии и Сирии, вновь отправился в Грецию и осадил Афины [288 г. до н. э.]. Город, в котором в это время власть была в руках тирана Лахареса, испытал все ужасы осады и вынужден был сдаться Деметрию. Афиняне посылали посольство к Деметрию Полиоркету, в котором участвовал академик Кратет и последнему удалось склонить Деметрия к мирной сдаче города.
В междоусобную борьбу двух сыновей Кассандра вмешались Пирр, царь Эпира, и Деметрий. Пирр захватил несколько областей Македонии, Деметрий же был провозглашён её царём. Однако власть Деметрия над Македонией оказалась непрочной.
В 288 году до н. э. Лисимах и Пирр вторглись в Македонию. Македоняне массами переходили на сторону противников Деметрия, и он вынужден был бежать. Пирр и Лисимах разделили его территорию и войско. Деметрий отплыл с оставшимися у него войсками в Малую Азию и через области Лисимаха проник во владения Селевка. Однако в столкновении с Селевком Деметрий потерпел поражение и кончил свою жизнь у него в плену [283 г. до н. э.].
От падения Деметрия больше всего выиграл Лисимах. Изгнав Пирра, он в 285 году до н. э. сделался царём Македонии. В то же время он владел Фракией и значительной частью Малой Азии. На Херсонесе Фракийском была расположена столица его царства – Лисимахия (таким образом, Лисимах продолжил традицию Александра Македонского с его «Александриями» и Солона с его «Солами»). Внутреннее положение государства Лисимаха было непрочным и неспокойным. Этим воспользовался Селевк и двинулся во владения Лисимаха.
Весной 281 года до н. э. произошло решающее сражение при Курупедии или Курупедионе (Лидия), где Лисимах потерпел полное поражение и был убит, а его войско перешло на сторону победителя. После этого Селевк переправился на Херсонес Фракийский. Однако и Селевку не удалось подчинить своей власти Македонию, которая продолжала удерживать свою самостоятельность в течение всей борьбы. Вскоре Селевк был убит недалеко от Лисимахии сыном Птолемея Лага, Птолемеем Керавном, бежавшим из Египта в Македонию.
Птолемей Керавн, ориентировавшийся на македонскую знать и войско, был провозглашён царём Македонии. Однако царствовал он недолго: племена кельтов (галатов), жившие на севере, в долине Дуная, весной 280 года до н. э. вторглись во Фракию и Македонию. При первой же встрече с кельтами Птолемей Керавн был разбит, попал в плен и там погиб. Македонский престол снова оказался незанятым. Между тем страна была разорена и переполнена недовольством. В Кассандрии (город Кассандра), на Халкидике, произошёл переворот. Подробности его почти неизвестны. Источники лишь сообщают, что вождь наёмников и бедняков Аполлодор стал тираном и произвёл передел имущества. В 279 году до н. э. кельты проникли ещё далее, они грозили Дельфам. С большим напряжением сил войска греческих государств отразили нашествие. Особенно выдающуюся роль в «спасении эллинов» сыграли этолийцы. Два года спустя сын Деметрия, Анигон Гонат, располагавший значительной военной силой и владевший многими городами в Греции, нанёс решительное поражение кельтам при Лисимахии [277 г. до н. э]).
В 276 году до н. э. Антигон Гонат был провозглашён царём Македонии и стал основателем династии, правившей этим государством более 100 лет. Борьба диадохов была закончена [смотри: 5, т. II, с. 227 - 230].
В это время [около 280 г. до н. э.] в Афинах вместе живут академики платоновской Академии - Полемон, Крантор, Кратет и Аркесилай.
«Общий стол у них был (по словам Антигона) в доме Крантора, где они жили душа в душу с Аркесилаем – Аркесилай, как известно, делил жилище с Крантором, между тем как Полемон и Кратет обитали у одного из горожан по имени Лисикл. Кратет, как сказано, был любовником Полемона, Аркесилай же – Крантора.
По смерти своей Кратет оставил книги философские, книги о комедии, речи всенародные и речи посольские (так пишет Аполлодор в III книге «Хронологии»). Оставил он также и знаменитых учеников, в их числе вышеназванного Аркесилая (ибо Аркесилай был его слушателем) и Биона Борисфенского...» [2, III 22 - 23].
Крантор, слушатель Полемона, «на вопрос, чем привлёк его Полемон, ответил:
«Тем, что он никогда не повышал и не понижал голоса» [2, IV 24].
Когда Аркесилай стал слушателем Крантора, «Крантор в него влюбился и спросил его словами из «Андромеды» Еврипида:
О дева, наградишь ли за спасенье?
а он ответил:
Бери меня – рабой или женой!
С этих пор они жили вместе; а Феофраст, огорчённый, сказал будто бы так: «Что за пригожий и ретивый мальчик сбежал от моих разговоров!» [2, IV 29 - 30].
«Скончался {Крантор} раньше и Полемона и Кратета, потому что заболел водянкой» [2, IV 27].
Кратет, слушатель и любовник Полемона, станет и его преемником во главе школы. «Они так любили друг друга, что и при жизни жили одним и тем же, и чуть ли не до последнего дыхания оставались подобны друг другу, и по смерти разделили общую гробницу» [2, IV 21].
Глава Академии Полемон умер в 267 году до н. э.: «скончался он в преклонном возрасте от чахотки» [2, IV 20] и его преемниками оказываются сначала Кратет, который умер в 265 г. до н. э., а вслед за ним – Аркесилай [смотри: 2, с. 617].
Аркесилай из Питаны (Этолия) [около 315 - около 240 гг. до н. э.] - основатель так называемой Средней Академии. Подобно Сократу, ничего не писал. Он открыл собой период так называемого скепсиса (от греческого слова в переводе - «это ещё нужно исследовать!»), противопоставившего себя догматизму (от греческого слова в переводе - «принятое в качестве данного»).
Аркесилай полагал, что нет неоспоримого критерия истины, что всё может оспариваться доводами, которые тоже лишь вероятны. Человеческому сознанию недоступно достижение абсолютно истинного. Цель философии, по Аркесилаю, не обладание истиной, а отсутствие заблуждений, что приводит Аркесилая к принципу «воздержания от суждений» (эпохе).
Эпохе (от греческого – остановка, прекращение) философское понятие, сложившееся в античном скептицизме. По определению Секста-Эмпирика, эпохе «есть такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем».
На практике Аркесилай предлагал руководствоваться тем, что представляется наиболее убедительным – тезис, впоследствии развитый Карнеадом. Аркесилай пришёл к скептицизму (не без влияния философии Пиррона, основателя скептицизма), сомневающемуся в отношении познаваемости мира, в то время как скептицизм Пиррона отличается своей этической направленностью [смотри: 3, с. 38; с. 803].
Аркесилай «скончался…, говорит Гермипп, оттого, что выпил слишком много неразбавленного вина и повредился в рассудке; было ему уже семьдесят пять лет» [2, IV 44].
Филитер [правивший в 284 - 263 годах до н. э.], ставший основателем династии Атталидов Пергамского царства [283 или 282 - 133 гг. до н. э.], и его наследники привлекли в Пергам художников, скульпторов и архитекторов, которые, подражая Афинам, создали храм Афины, Акрополь, театр Афины и другие шедевры. Пергам стал центром наук и искусств, подобный Афинам.
Царь Пергама Аттал Сотер [241 - 197 гг. до н. э.], выступивший вместе с Ахейским союзом и островом Родосом на стороне Рима во II Македонской войне [200 - 197 гг. до н. э.], получил за это часть владений Македонии.
Этот Аттал, будучи сыном Аттала, племянником Филетера, получил власть по наследству от своего двоюродного брата Эвмена. Самым крупным из его подвигов был тот, что он заставил галатов отступить от моря внутрь страны, в ту область, которую они занимают и сейчас. При нём был выстроен Пергамский Алтарь в честь победы над галатами и основана Пергамская библиотека [смотри: 2, с. 563, c. 589].
В 188 году до н. э. Пергамское царство как союзник Рима получило большую часть Западной Малой Азии.
В 133 году до н. э. Аттал III Филометор, последний царь Пергама [138 - 133 гг. до н. э.], завещал своё царство Риму, и оно перешло под управление римлян.
В этом же году в Пергамском царстве вспыхнуло восстание рабов и свободной бедноты против рабовладельцев и римского господства. Вождём восстания был Аристоник [год рождения неизвестен - 129 г. до н. э.]. Он называл восставших «гелиополитами», то есть гражданами солнечного государства и целью борьбы ставил создание государства равных. Восстание охватило всё побережье Малой Азии от города Сеста (Херсонес Фракийский) до города Галикарнаса (Кария). В 131 году до н. э. восставшие разбили римские войска, которыми командовал Публий Лициний Красс.
Однако в 130 году до н. э. восстание было жестоко подавлено римлянами, Аристоник взят в плен и задушен в темнице. Пергамское царство было объявлено римской провинцией [129 г. до н. э.], а Пергам стал столицей римской провинции Азии.
По иронии судьбы последний царь Македонии [179 - 168 гг. до н. э.], побеждённый римлянами, носил имя Персея, одного из трёх героев Греции (Дионис, Геракл и Персей), по следам которых шёл на восток Александр Македонский со своей мечтой.
С 61 по 59 годы до н. э. римской провинцией Азией управлял Квинт Цицерон, брат знаменитого Марка Туллия Цицерона. Марк Цицерон писал брату советы по управлению провинцией [смотри: 60, с. 131 - 135].
Сам Цицерон, избранный в 64 году до н. э. консулом на 63 год, получил от римского сената назначение в провинцию Македонию (для управления ею после истечения срока консульства), но, по политическим мотивам, уступил это место второму консулу Гаю Антонию Гибриду [смотри: 60, c. 147, 154].   
Во время своих походов Александр основывал города, называя их преимущественно Александриями. Говорят, что при жизни Александра было основано порядка 70 Александрий (как тут не помнить Солона и других и их города) [смотри: 4, с. 306].
Большинство Александрий исчезло, часть их изменила названия, как, например, города в Афганистане с населением порядка 100 тысяч жителей – Герат и Кандагар. Герат, административный центр Гератской провинции, расположен на северо-западе Афганистана, у реки Герируд, в крупном оазисе. Город известен Гератской школой миниатюры, возникшей в средние века; расцвет её пришёлся на XV век. Кандагар (Кандахар), административный центр Кандагарской провинции, расположен на юге Афганистана, у реки Аргендаб.
По словам Страбона, Александр построил только в Согдиане и Бактриане 8 городов; по словам Юстина - 12. Без колебаний можно узнать в Мерв-Шахидшане, нижнем Мерве, эти 6 лежавших рядом друг с другом городов, которые, по словам Курция, были основаны на месте Маргианы (var. Margania), плодородной области на самом краю пустыни.
Бехистунская надпись показывает, какие значительные боевые силы поднялись там против Дария. Поэтому представляется почти невероятным, чтобы Александр мог не основать там города, господствующего над страною; и древность знала, что он основал там Александрию, которая затем была разрушена варварами и опять основана Антиохом I. Понятно, для этой цели Александр мог и не прибыть лично в Маргиану [смотри: 12, с. 18420-18421, примеч. 67].
Возможно, одной из исчезнувших Александрий было и городище Тахти-Сангин (в переводе «Каменный трон») у места впадения реки Вахш (правый приток) в реку Пяндж; отсюда общий поток двух рек именуется Аму-Дарьёй (это территория Бактрии во времена Александра Македонского). А сейчас по Аму-Дарье и Пянджу проходит граница между Таджикистаном и Афганистаном.
В конце XIX века где-то здесь было найдено громадное собрание золотых и серебряных вещей, известное как аму-дарьинский клад и хранящееся ныне в Британском музее (Лондон). Раскопки этого городища провели лет 20 назад (60-е годы XX века) участники Южно-Таджикской археологической экспедиции. Археологи установили, что городище возникло здесь вскоре после завоевания Александром Македонским Средней Азии. В раскопанном храме с греческой надписью – «Здесь находится храм Окс» - были найдены тысячи различных предметов, среди которых изготовленный из слоновой кости портрет Александра Македонского (греческого происхождения), один из ранних его портретов.
«Храм Окс» означает «Храм у реки» (Окс - название Аму-Дарьи у греков).
На современных картах Читатель найдёт только великую Александрию (с числом жителей более миллиона), заложенную Александром в дельте Нила в 332 году до н. э. На устаревших картах небольшой городок на юге Турции имел название Александретта – это первый город, основанный как Александрия в 333 году до н. э. после побед македонян над персами. С древности и почти до конца XX века он назывался Александреттой. Название Искендерун город (48 тысяч жителей в 1955 году) получил сравнительно недавно [смотри: 48, c. 149].
В историю городок Александретта с прилегающей территорией вошёл как «Александреттский санджак» – спорная территория между Сирией и Турцией. По франко-турецкому соглашению от 23 июня 1939 года санджак вошёл в состав Турции (провинция Хатай).
Из диадохов и эпигонов Александра Великого «прославился» подражанием «сыну бога Амона» в основании новых городов Селевк - Селевк I Никатор (Победоносец), правивший подвластной территорией с 323 по 281 годы до нашей эры.
«Гнушаясь варварского элемента в подвластном ему населении, он был строгим и последовательным эллинизатором. Главным средством эллинизации было, в подражание Александру Великому, основание греческих городов на всем протяжении бывшей персидской монархии, поскольку она была подвластна Селевку - и не забудем, что эта подвластная ему территория еще доходила до границ Индии, обнимая, кроме частей Анатолии, Сирию, Месопотамию {где когда-то процветала Вавилония} и собственно Персию. Так вот на этом, правда, значительном пространстве, он основал не менее 75 греческих городов; называл он их отчасти в честь своей семьи, с собой включительно (так возникло, в честь его отца 16 Антиохий, в честь его матери 5 Лаодикий, в честь его самого 9 Селевкий, в честь его первой жены 3 Апамеи и в честь второй 1 Стратоникея); отчасти же в честь своих родных македонских, или же греческих, городов. Повидимому, он наметил себе целью постепенную эллинизацию всех этих земель; и если принять во внимание могучую вербующую силу эллинизма и пассивность значительной части его подданных, то эта цель вовсе не покажется утопической. Отложение Парфии, внутренние неурядицы в его доме при его внуках и вмешательство Рима помешали её достижению» (Зелинский Ф.Ф. Религия эллинизма) [12, с. 16810-16811].
В течение всей Эллинистической эпохи {египетская} Александрия считалась образцовым городом во всех отношениях, привлекавшем массу иностранцев, купцов, ремесленников и туристов... Нередко в город прибывали посольства, иногда из отдалённых стран: из Италии, с северного побережья Понта. При входе в гавань на одном из островов (Фарос), с которым Александрия была соединена длинной насыпью, был выстроен зодчим Состратом Книдским знаменитый маяк, одно из чудес древнего мира, бросавший свет на десятки миль и освещавший путь судам, входившим в гавань из всех портов. Как город Александрия славилась удобством своего местоположения. С двух сторон город омывался морями: с северной - Египетским, с южной – озером Мореем, наполнявшимся водой из Нила посредством множества каналов, подводивших воду сверху и с боков. По этим каналам совершалось оживлённое движение коммерческих судов...
«Торговые гавани Александрии были забиты множеством чужеземных кораблей и лодками александрийских рыбаков... Эти корабли имели одну или две мачты с четырёхугольными парусами. Только один большой трёхмачтовый корабль «Александрия» выделялся величиной среди остальных судов... Знаменитый корабль был гордостью его строителей. Это великолепное судно было подарено царю Птолемею II Филадельфу правителем города Сиракуз (Сицилия) Гиероном II. Корабль строили опытнейшие инженеры и среди них – великий уроженец Сиракуз Архимед» [37, с. 114].
Город «Александрия» был построен выдающимся архитектором Динократом из Родоса по стройному плану. Длинные прямые улицы не были похожи на улицы старых греческих городов. Александрия делилась на пять кварталов. В царском квартале были расположены дворец Птолемеев, театр, Мусейон, библиотека, гробница Александра. В городе было множество садов, храмов, парков, бань. Далеко за стенами города тянулись сады, огороды и усадьбы богатых александрийских граждан.
«Вся Александрия, - пишет Страбон, - представляет собой систему улиц, удобных для верховых лошадей и экипажей. Две самых широких улицы, в 100 футов (около 40 м) шириной каждая, перерезывают одна другую под прямым углом. В городе есть прекраснейшие общественные святилища и царские дворцы, покрывающие четвёртую или даже третью часть всего занимаемого городом пространства. Все дворцы соединены между собой, с гаванью и со всем, что имеется замечательного за пределами последней. Часть царских зданий составляет знаменитый Александрийский мусейон, заключающий в себе место для гулянья, зал для заседаний и большое помещение, где находится столовая для учёных, проживающих при мусейоне» (Страбон, География)» [4, с. 316; 5, т. II, с. 246].
«Улицы, дома, дворцы Александрии тонули в тенистых аллеях, садах и парках. Необычайная для того времени ширина александрийских улиц также особенно бросалась в глаза после кривых узких улочек других греческих городов, где на углах домов ставили толстые каменные тумбы, чтобы неуклюжие повозки не разрушали стены дома... На александрийских улицах и площадях, вымощенных мраморными плитами, могли ехать сразу несколько повозок, не задевая одна другую. Особенно просторна была Канопская улица, главная улица Александрии, украшенная великолепными домами и храмами, шедшая параллельно морю. В центре города поднимался искусственно насыпанный высокий холм, сделанный для того, чтобы можно было, поднявшись на него, любоваться Александрией. Холм, посвящённый Пану (богу полей и лесов), - Панейон, окружал чудесный парк» [37, с. 113 - 114].
При Птолемеях в Александрии «образовалась большая еврейская община. Как и в Вавилоне, евреи, разбогатев, пользовались немалым влиянием. Они говорили по-гречески, усваивали греческую культуру, их даже называли «македонцами». Вместе с тем, как во всех греческих городах-полисах, которые энергично создавали Александр Великий и его преемники на завоёванных территориях, положение евреев было двусмысленным. У каждого города был свой бог-покровитель. Люди устраивали в честь этих богов праздники, проводили спортивные состязания, участвовали в других мероприятиях, призванных возвеличить небесного покровителя... Естественно, это было неприемлемо для правоверных евреев. Они не могли принять полноценного гражданства, поскольку избегали участия в языческих церемониях. Первые Птолемеи с пониманием относились к такого рода проблемам иноверцев. Александрийским евреям разрешили жить по своим законам. Они имели свои суды, свободно молились Яхве в синагогах, власть не ущемляла их имущественные права. Стать полным гражданином полиса, отказавшись от иудаизма, или не принять гражданства – каждый житель города решал самостоятельно, исходя из собственных убеждений.
Благоприятная для евреев атмосфера сложилась при Птолемее Филадельфе {III в. до н. э.}, сыне Птолемея Лагида. Он освободил из рабства евреев, насильно угнанных в Египет в царствование отца. Более ста тысяч человек были выкуплены у владельцев за счёт царской казны. Страстный библиофил, этот монарх решил пополнить свою библиотеку переводами священных еврейских книг. Он послал в Иерусалим богатые подарки первосвященнику Елезару с просьбой направить в Александрию лучших книжников для перевода Торы на греческий язык.
Елезар с готовностью откликнулся на просьбу монарха. Около 260 года до н. э. семьдесят два учёных старца отправились в Александрию. Мудрецы везли с собой свитки Торы, написанные на искусно выделанном пергаменте. В Александрии переводчикам были созданы отличные условия. Старцы справились с заданием за семьдесят два дня. По завершении работы, щедро наградив переводчиков, царь отпустил их домой. Как всё, что случилось очень давно и оставило по себе память, создание греческой версии Торы овеяно легендой. Старцы трудились в отдельных помещениях. Каждый переводил всю Тору целиком от слова до слова, не сверяя свой перевод с другими. Когда готовые тексты сравнили, изумлению всех, кто при этом присутствовал, не было границ. Все семьдесят два перевода оказались абсолютно идентичными...
Первое переложение Торы с иврита на греческий известно под названием Перевод LXX толковников, или Септуагинта. Этот перевод в ряде мест отличается от оригинала, кое-где он неточен и тенденциозен. Важность его в том, что толковники пользовались утраченными впоследствии текстами. Эллинизированные евреи Александрии получили возможность читать Тору на понятном языке...
Александрийские евреи выдвинули из своей среды сочинителей, которые оригинально писали по-гречески. Известность приобрёл, например, Аристобул, наставник Птолемея IV Филопатора. Последователь Аристотеля, он пытался совместить иудаистские концепции с греческой культурой. И это у него неплохо получалось» [19, с. 210 - 212].   
Александрийский Мусей или Мусейон («святилище муз») - одновременно высшая школа, астрономическая обсерватория, анатомический театр и некоторые другие научные учреждения, колоссальная библиотека - был основан в 306 году до н. э. по инициативе академика Деметрия Фалерского (бывшего правителя Афин) при Птолемее I Сотере и достиг расцвета при Птолемее II Филадельфе [285 - 246 гг. до н. э.] [смотри: 2, с. 616 - 617; 4, с. 333].
В I веке до нашей эры в александрийском книгохранилище насчитывалось до полумиллиона оригинальных рукописей {по МСЭ – до 700 тысяч}, с большой тщательностью собранных со всего мира.
Пергамский царь Евмен [197 - 158 гг. до н. э.] задумал устройство большой библиотеки в городе Пергаме. Для изготовления рукописей предстояло закупить в Египте огромное количество папируса. В Нильской долине его было достаточно, а город Александрия являлся центром мировой торговли этим ценным материалом. Продажа его была обложена большими налогами, и весь доход поступал в личную казну египетского царя. Однако фараон Птолемей VI Филометор [умер в 145 г. до н. э.] отказал царю Евмену и запретил вообще вывоз папируса из Египта. Египтяне ревниво обере-гали славу Александрийской библиотеки, как первой в мире, и опасались, что новая библиотека пергамских царей, изумлявших самим размахом предпринятого ими строительства, затмит славу библиотеки Александрийской.
Пергамским мастерам предстояло в короткий срок наладить производство собственного материала для письма. И они справились с этой задачей, так как уже имели некоторый опыт изготовления писчего материала из кожи телят и овец. Усовершенствовав искусство очищения кожи от волос, пергамцы создали новый писчий материал, изготовление которого было во много раз дороже папируса, но зато он был исключительно прочным, долговечным и удобным для письма с обеих сторон.
Так со II века до н. э. книги начали делаться уже не только в виде папирусных свитков, но и на пергаменте (по имени Пергама, где его изобрели и который стал центром производства этого материала).
Пергамент – особым образом тщательно обработанная кожа молодых животных – телят, ягнят или козлят.
В VII веке в Европе появляются законы, обязывающие писать важнейшие документы на пергаменте.
У пергамента был серьёзный недостаток – дороговизна производства. Достаточно сказать, что на одну большую книгу расходовалась кожа целого стада телят.
В XIV веке во Франции на пергаменте был написан обвинительный акт, длиной в 25 метров. На изготовление пергамента такой длины понадобилось несколько десятков телячьих кож.
В Европе собрание пергаментных свитков и книг считалсь большой редкостью и ценностью. Наиболее дорогие книги приковывались к стене библиотеки цепями. Книги в качестве всеми признанной драгоценности принимались в залог, давались в наследство и в приданое. Нередко, чтобы избежать расходов, средневековые писцы-монахи использовали старые рукописи. Они бесцеремонно счищали скребками текст со старинных рукописей и, варварски уничтожая древние произведения, получали чистый пергамент.
Бумага ещё не была известна в Европе, хотя давно существовала на Востоке. В Китае ещё во II веке до н. э. изготовляли бумагу из шёлка и бамбуковых волокон. Китайцы делали и войлочную шелковичную бумагу из отбросов шелковичных коконов, а обыкновенную – из очёсов льна-пакли, луба, шелковицы, рисовой соломы, тряпья, травы и водорослей. Они использовали бумагу для оклейки стен домов (это всем известные обои), для изготовления пагод и арок и по прямому назначению: печатали на ней газеты и книги.
В древней Индии была изобретена бумага из отходов хлопка, позднее ставшая известной арабам. Арабы заимствовали у китайцев изобретение бумаги и познакомили с ним испанцев (после завоевания ими Испании в VIII веке).
Пергамент находит применение до сих пор: как материал музыкальных инструментов (в натянутом состоянии при ударе он издаёт чистый звук) и как конструкционный материал для некоторых деталей в машиностроении.
Александрийские учёные библиотекари (грамматики) выполнили гигантскую работу по сбору, классификации и критическому разбору рукописей.
Каллимах, Зенодот, Аристофан, Эратосфен и другие собрали и привели в порядок массу старинных рукописей и установили литературный канон (каталог) классических, то есть заслуживающих внимания, произведений поэтов и прозаиков. В конце концов, составился огромный «Каталог сочинений, просиявших во всех областях образованности» в 132 книгах» [4, с. 333].
Среди грамматиков был и «зануда» Зоил, имя которого сделалось нарицательным: так стали называть человека, склонного к придирчивой, но пустой критике.
Среди греков был и другой Зоил - из Амфиполя [около 400 - 330 гг. до н. э.] - ритор и софист, автор несохранившегося произведения «Против поэзии Гомера», в котором придирчиво и мелочно критиковал «Одиссею» и «Илиаду». Зоил был прозван «бичом Гомера». Его имя тоже стало нарицательным для обозначения недоброжелательной, злобной критики.
Основной фонд Александрийской библиотеки погиб в 47 году до н. э. во время осады Александрии Юлием Цезарем. Правда, вскоре Антоний в качестве компенсации передал царице Египта Клеопатре великолепное собрание папирусов из Пергамской библиотеки, которое, как говорили, насчитывало 200 тысяч свитков; однако это возмещение было только количественным.
«С IV века нашей эры христианская церковь начала наступление на «языческую» античную философию и науку, выступая против глубокого изучения природы, против всякого знания, основанного на опыте и разуме. В IV веке был уничтожен «языческий» научный центр в Александрии {знаменитый мусейон}, затем беспощадно сожжена знаменитая Александрийская библиотека {в 391 году н. э. при разгроме толпой фанатиков-христиан храма Сераписа}».
Оставшуюся часть Александрийской библиотеки окончательно уничтожили арабы (сарацины) в 641 году в царствование халифа Омара [смотри: 1, с. 176; 5, т. III, с. 91].
На рубеже XX и XXI веков мы стали свидетелями возрождения Александрийской библиотеки. Проект, стоивший многие миллионы долларов, включает, кроме архитектурной и строительной частей, комплектование фондов библиотеки не только печатными произведениями всех времён и народов, но и их электронными версиями.
Александрия, во многом благодаря традициям, заложенным при основании мусейона, стала центром развития многих наук, что подтверждается созвездием замечательных учёных, творчество которых связано с этим городом.
«В Александрии существовали театры, автоматическим путём передвигавшиеся с места на место. В этих театрах автоматизм был проведён с начала до конца: автоматически появлялись куклы, принимавшие участие в представлении, автоматически же зажигались и гасли огни и прочее.
«Представления автоматических театров, - говорит профессор А.А. Сидоров, автор известного «Описательного машиноведения», - в то время пользовались большой любовью, во-первых, потому, что в устройстве их проявлялось много механического искусства, а затем и потому, что и самое представление бывало поразительно. Ибо как раз при устройстве автоматов для различных деталей его приходится применять все отделы механики» [4, с. 314].
Театр автоматов и кукол создал знаменитый александрийский механик Герон, живший, предположительно, в I веке н. э. Он изложил основные достижения древности в области прикладной механики («Пневматика» и «Механика») и земельной съёмки («О диоптре»). Учащимся более известна «формула Герона», позволяющая вычислить площадь треугольника, если известны длины его сторон.
Кроме упомянутого ранее Аполлония Родосского [около 295 - 215 гг. до н. э.] к представителям Александрийской школы принадлежал и Аполлоний Пергский [III в. до н. э.] - греческий математик, автор сочинения «Конические сечения», первые четыре части которого сохранились в греческом подлиннике, следующие три – в арабском переводе, а последняя – восьмая часть – утеряна. Он впервые ввёл кривые – эллипс, параболу и гиперболу, как плоские сечения конусов с круглыми основаниями.
В III веке до н. э. в Александрии жил и творил знаменитый математик Евклид, известный нам как создатель «евклидовой геометрии».
В Александрии получил образование Архимед (Archimedes) [около 287 - 212 гг. до н. э.] - греческий механик и математик. Он родился и большую часть жизни провёл в Сиракузах (Сицилия). Архимед установил законы рычага; открыл закон гидростатики (закон Архимеда); разработал методы вычисления длин кривых (его именем названа одна из них – спираль Архимеда), площадей и объёмов посредством разработанных им методов, которые предвосхитили анализ бесконечно малых. Архимед разработал и способы определения составов сплавов взвешиванием в воде; он автор многих изобретений: машин для орошения полей (архимедов винт), систем рычагов и блоков для поднятия тяжестей, военных метательных машин и других.
Согласно легенде, Архимед, решив задачу определения количества золота и серебра в короне сиракузского царя Гиерона, воскликнул: «Эврика!» (в переводе с греческого - «Я нашёл!» или, просто - «Нашёл!»). С тех пор слово «эврика», произнесённое даже вне эмоционального проявления, выражает радость при решении сложной проблемы или возникновении новой идеи. Большинство сочинений Архимеда не сохранилось. Его убили римские солдаты при штурме Сиракуз.
Грек Герофил [около 300 г. до н. э. - год смерти неизвестен] – врач, один из родоначальников так называемой александрийской медицинской школы. Он первым стал вскрывать трупы для изучения строения тела, дал описание частей головного мозга и ряда внутренних органов, установил различие между нервами и связками, описал части глаза и другое. Его сочинения не сохранились, но упоминания о них имеются у Галена, Цельса и других.
Гален (Galenus) Клавдий [около 130 - около 200 гг.] - римский врач и естествоиспытатель. После грека Гиппократа был самым крупным теоретиком античной медицины. Он описал все способы (известные в его время) приготовления лекарственных средств, получаемых из растительного, минерального и животного сырья, которые в наше время имеют общее название (по имени Галена) – «галеновы препараты».
Цельс (Celsus) Авл Корнелий [I в. до н. э. - I в. н. э.] - римский учёный и писатель. Из его трудов сохранился только компилятивный трактат «О медицине» из 8 книг (впервые напечатан в 1566 году), в котором наиболее ценными являются разделы по гигиене, хирургии и кожным болезням.
«Историю Рима» в 24 книгах на греческом языке (их сохранилось около половины) написал римский историк Аппиан из Александрии [конец I в. - 70-е годы II в.].
Аполлоний Дискол [2-я половина II в.] - греческий грамматик, долгое время жил в Риме, а потом в Александрии. Он привёл греческую грамматику в систему, лёгшую в основу последующих школьных грамматик. Сохранились его сочинения «О синтаксисе», «О местоимениях», «О наречиях», «О союзах» и другие.
В Александрии жили многие выдающиеся философы.
Филон Александрийский [I в. до н. э. - I в. н. э.] - представитель иудейско-греческой философии. В отличие от платоников, у которых божество не имеет никакой «священной истории», Филон как монотеист признавал его конкретной личностью (Иеговой) со своей священной историей, о которой повествовала Библия.
Климент Александрийский [II - III вв.], раннехристианский теолог, ставил античную философию наравне с Библией.
Ориген [II - III вв.] - раннехристианский богослов и философ, опирающийся на античную философию для обоснования христианских догматов, - уроженец Александрии.
В Александрии (и Риме) во II веке жил греческий философ-скептик, врач и астроном, Секст-Эмпирик. Он считается представителем античного скептицизма, последователем Пиррона.
Диофант [вероятно, III в.], греческий математик, жил и творил в Александрии. Сохранилась только часть его трактата «Арифметика» (6 книг из 13), где даётся решение задач, приводящихся к уравнениям до 4-й степени, в большинстве своём неопределённым (это так называемые «диофантовы уравнения»).
Гипатия (или Ипатия) [370 - 415 гг.] - женщина-математик, астроном и философ-неоплатоник, последовательница Ямвлиха, дочь математика Теона, преподавала (около 400 г.) в Александрийском мусейоне математику (и философию ?). Гипатия в Александрии была очень популярна. Ей принадлежат труды по толкованию произведений греческих философов (Платона, Аристотеля и других), математиков и астрономов. Но они до нашего времени не дошли. Перечень сочинений Гипатии приводится в византийском словаре Свиды [X в.]. Во время разгрома Александрийского мусейона в 415 году по наущению епископа Кирилла Александрийского Гипатия была зверски растерзана толпой христиан-фанатиков [смотри: 17, т. 1, с. 370 - 371].
Мусейоны мирового значения имелись и в Антиохии (Сирия), Пергаме (западное побережье Малой Азии, теперешняя Турция), Сиракузах (остров Сицилия, теперешняя Италия) [смотри: 4, с. 333 - 334].
Находясь на вершине славы Александр Македонский мечтал осуществить поистине грандиозные планы.
«Судя по планам восстановления храма бога Мардука в Вавилоне, строительства грандиозной гробницы Гефестиона, ... можно предположить, что царь намеревался украсить всю империю культовыми сооружениями. В этой связи заслуживает внимания замысел возведения памятника на могиле Филиппа. Хотя Александр много раз говорил о своём происхождении от бога Амона, называя его своим истинным отцом, не почтить память победителя при Херонее на его родине он не решился. Это была уступка справедливым требованиям народа. Существовали и планы создания новых городов с расселением там нескольких общин. Подобные меры уже проводились Александром на Востоке: основывались новые центры, куда вынуждали переселяться местных жителей...
Одним из самых значительных замыслов был намеченный, но неразработанный план переселения людей из Азии в Европу, а из Европы в Азию... Как бы парадоксально это ни выглядело с современной точки зрения, речь идёт здесь о браках и братании людей разных национальностей. Всё это... отвечало интересам империи... В этой связи нам понятно распоряжение Александра, сделанное им незадолго до смерти: расселить финикийцев и сирийцев вдоль Персидского залива... Одновременно с вербовкой людей в Леванте царь приказал покупать рабов... Ведь найти добровольцев среди свободных {для переселения} не всегда оказывалось лёгким делом... Эллинских наёмников, правда, удалось одурачить и обмануть, применив военную дисциплину. Свыше 23 000 человек переселилось таким образом только в северо-восточные провинции...
    {Диодор утверждает, что после смерти Александра около 23 000 наёмников силой хотели добиться разрешения вернуться на родину. Общее число недовольных, повидимому, было ещё больше.}
   Поэтому попытка использовать рабов в целях переселения совершенно естественна и понятна.
Все эти планы представляются нам значительными и интересными, но, несомненно, самым грандиозным замыслом было намеченное Александром завоевание запада Средиземноморья» [48, с. 238 - 239].
Но, как это часто бывает, мечты значительно опережали реальные возможности. Подстать грандиозным замыслам Александра было предложение архитектора Стасикрата: превратить гору Афон (полуостров Халкидика, Греция) в гигантскую статую Александра. На ладони левой руки эта статуя должна была держать целый город с десятитысячным населением, а из правой руки должен был вытекать горный поток, впадающий в море [смотри: 21, с. 222].
Греческий художник Лисипп [2-я половина IV в. до н. э.], который изваял по просьбе афинян бюст Сократа, признан зачинателем греческого скульптурного портретного искусства. Главная работа Лисиппа – статуя Апоксиомена – атлета, очищающего своё тело после борьбы (сохранилась её мраморная копия, хранящаяся в ватиканском музее в Риме). Лисипп ваял и Геракла: отдыхающего, совершающего подвиги. Известна его скульптура «Геракл со львом» (небольшая мраморная копия сейчас хранится в Эрмитаже в Санкт-Петербурге).
В IV веке до н. э. пользовались большой известностью скульптурные произведения Лисиппа, отмеченные реалистическими чертами: бронзовые и мраморные статуи Александра Македонского и композиция, изображавшая битву при Гранике. [смотри: 4, с. 268].
В известном труде Паскаля «Мысли» (изданном на французском языке сначала в 1669, потом в 1670 и 1844 годах) есть афоризм, имеющий отношение к оценке Александра Македонского (Великого) как человека. В современных изданиях ему присвоен номер 103 [6, с. 135].
Приведём его полностью: «Пример чистоты нравов Александра Великого {лат. Alexander Magnus} куда реже склоняет людей к воздержанности, нежели его пьянства – к распущенности. Совсем не зазорно быть менее добродетельным, чем он, и простительно быть столь же порочным. Нам мнится, не такие уж мы обычные распутники, если те же пороки были свойственны и великим людям, ибо никому не приходит в голову, что как раз в этом великие люди ничем не отличаются от простых смертных. Им подражают в том, в чём они подобны всем прочим, ибо при всей высоте натуры какая-то черта неизменно уравнивает их с ничтожнейшими из людей. Они не висят в воздухе, не оторваны от всего человечества – нет, они больше нас лишь потому, что на голову выше, но их ноги на том же уровне, что и наши, они попирают ту же землю. Этими конечностями они нисколько не возвышаются над нами, над малыми сими, над детьми, над животными».

Конец 3-й книги.


Рецензии
Очень интересный труд, уважаемый Анатолий.
Успел пока прочитать только про Аристотеля. Но впечатлен. Спасибо))

Лев Рыжков   29.01.2014 13:26     Заявить о нарушении