Смута. Историч. повесть. Гл. 17. Битва

Б И Т В А

В Троице-Сергиевом монастыре ополчение предполагало на некоторое время задержаться, чтобы договориться с казачьим подмосковным войском. Однако грозное известие, что гетман Ходкевич стремительно двинулся к Москве, заставило поторопиться.
 19 августа Пожарский достиг реки Яузы и там же, в пяти верстах от Москвы, в Ростокине переночевал. 20 августа основные силы ополчения стали занимать позиции от Арбатских до Чертольских ворот. Князь Туренин расположил войска от Чертольских ворот до Москвы –реки. Несмотря на то, что войска устали после похода, Пожарский приказал сразу начать строительство боевых укреплений, как и предусматривалось обычным московским ратным «береженьем».
Работы велись на месте сгоревших в прошлом году деревянных укреплений Земляного вала, опоясывавшего пятнадцативерстным поясом всю Москву. Ратники укрепляли бревнами вал, углубляли перед ним ров.
Подошел Пожарский с Мининым и другими воеводами.

- Что, воины, лопатой трудней махать, чем мечом разить?
Ополченцы заулыбались. Один из них ответил.
- Да откуда же нам ведать, трудно ли мечом разить, ведь он в сражении тяжелый. А у нас, почитай, все небывальцы, один только Ванька Охромей бывал в сражениях. Мы больше для плуга годимся, чем для боя.
- Ничего, кто умеет лопатой копать или плугом пахать, тот и мечом сможет сражаться. Меч взяли не по добро воле: на нас напали, и мы защищаем свою жизнь, детей и жен, веру нашу православную и всю отчизну свою.
Со стороны Крымского брода  на другом берегу Москвы-реки показались всадники в казачьих папахах.
201
-Князь Трубецкой пожаловал! – закричали ополченцы, с любопытством разглядывая казацкого воеводу.
Трубецкой, подъехав, начал с упреков:
- Почему ты не хочешь соединить войска, князь? Зачем свой острог строишь? Ведь ты сам часто говаривал, что сжатый кулак бьет, а ладонь  с растопыренными пальцами только царапает? Переходи к нам, на Воронцово поле, в наш укрепленный острог!
Пожарский мягко, но решительно отказался.
- Разве можно Ходкевичу открывать дорогу в Москву? Сам посуди, наше  ополчение замкнуло все московские ворота от Арбатских до Чертольских. Ваше казацкое воинство сторожит Фроловские, Калужские, Серпуховские и иные ворота с полуденной стороны. Так надо и стоять. Иноземцев нельзя пропускать в Москву, а ты предлагаешь открыть перед ними дорогу. Не след так делать, князь, не след. Согласись.

Сомнение отразилось на тонком лице казацкого воеводы.
- Пожалуй, ты прав. А все же казаки ропщут, что отделяешься ты от них, недружелюбно смотришь.
- Вот это уж зря. Это лишнее. Чтобы доказать наше доверие и расположение, я передаю тебе в помощь пятьсот всадников – ополченцев из казаков.
На мгновение смешался воевода, не ожидавший такой щедрости.
- Не знаю, что тебе и сказать. Это по-княжески, это по-доброму.
- А тебя прошу, князь, - продолжал Пожарский, - передвинуть свои войска от Яузских ворот к Крымскому двору, там где брод через Москву-реку. И когда Ходкевич подойдет и двинется на ополченский стан, прикажи  ударить по его войску!
Трубецкой согласился.

Но одна мысль не давала покоя Пожарскому. Что предпримет Струсь из Кремля? Ясно, что нападет с тыла. Но где именно, хорошо бы узнать. Вчера  Минин рассказал об одном польском ротмистре, Хмелевском, который недавно перешел в ополчение. Как будто храбрый и надежный человек. Знает Москву, Кремль.
Пожарский вызвал Хмелевского к себе и спросил, хорошо ли он пом-
202                нит Белый город, Китай-город и Кремль.
- Хорошо помню.
- Нам нужно знать, что задумал Струсь. Скорее всего, он попытается ударить, как только начнется сражение. Возьмешься пойти в логово волчиное, хорошо, спасибо тебе скажем. А не решишься, никто тебя неволить не станет.
- Пойду.
К вечеру, как стемнело, Хмелевский, переодетый в обычный наряд русского ополченца – летний кафтан, холщовые порты и кожаные с коротким голенищем сапоги, отправился к Ильинским воротам Китай-города. Спустившись в ров, прокрался к башне. Слышно, как мерно шагают наверху  по боевой площадке стены дозорные, перекликаются, спрашивают, все ли спокойно. Слю-  дяные фонари под жестяными навесами освещают подходы к воротам башни.
Не подступишься. Стоит подойти – грянет выстрел из мушкета.
 
- Эй, там, на башне! – негромко прокричал Хмелевский, - пропустите гонца от гетмана Ходкевича!
Шаги наверху замерли. Явственно щелкнул взведенный курок мушкета.
- Подойди к воротам, на свет!
Хмелевский выбрался из рва, где он прятался. Дверца в воротах открылась, и Хмелевский ступил в башню. Яркий свет фонаря, поднесенного к самому лицу, ослепил его и он прикрыл глаза рукой. С его плеча потянули походный мешок, набитый снедью.
- Панове, это для Струся! – предостерег Хмелевский, и мешок оставили в покое.
- Следуй за мной! – приказал кто-то. Его провели башней внутрь Кремля, в дом, где когда-то жил Гонсевский.

Командир польского гарнизона пан Струсь вышел к Хмелевскому.
- Что велел передать гетман Ходкевич? Или, быть может, у тебя есть его письмо?
Хмелевский облизнул вдруг пересохшие губы.
- Нет, письму гетман не доверил важные вести, ведь кругом москови-
203                ты; опасался, как бы меня не схватили.
Подозрение мелькнуло в глазах Струся.
- Здесь не жарко, а ты губы облизываешь. С чего бы это?
Хмелевский нашелся мгновенно:
- Сегодня вечером меня сытно накормили, много было перца и вина. Жажда мучает.
Лицо Струся омрачилось.
- Воды у нас хватает, пей. Но объедаться здесь больше тебе не придется. Голодаем. Вчера в одной роте крыс наловили и сожрали.
- Мы знаем о голоде. Я захватил немного окорока, жареной говядины и хлеба. Вот здесь. – Хмелевский снял с плеча и положил мешок на стол перед Струсем. Тот коротко кивнул своему телохранителю:
- Забери.

Когда телохранитель ушел, Хмелевский  изложил план сражения, который ему будто бы поведал сам Ходкевич: двадцать второго августа обрушиться на Арбатские ворота.
Струсь заметил, что атаку Ходкевича они ждали на Чертольские ворота, которые укреплены слабее Арбатских. Но раз Ходкевич так решил, он тоже двинет свои войска на Арбатские ворота.
Хмелевский понимал, что Ходкевич пошлет лазутчиков к Струсю, если уже не послал, и они смогут договориться об одновременном ударе по ополченцам. И это будет, скорее всего, удар на Чертольские ворота, как и предвидел князь Пожарский. Поймут они, конечно, от кого был подослан Хмелевский. Но если настоящему лазутчику Ходкевича не повезет, то внезапности одновременного удара уже не получится.
 
- Ну что же, ротмистр, - сказал ласково пан Струсь, - благодарю тебя за добрые вести от Ходкевича, за которого мы молимся богу, и за…окорок. Эй, Воронец! – позвал он телохранителя. – Проводи пана ротмистра в покои. Сегодня его не отпустим в обратный путь. Он устал. Пусть отдыхает. Завтра пойдет.
Но ротмистру не хотелось в покои, ему надо было немедленно скрываться, ибо смертельная игра затянулась. Наверняка лазутчики Ходкевича  подбирались к Кремлю, а, может быть, они уже здесь.
204
Воронец остановился перед низкой дверью комнаты для Хмелевского, которая вполне могла сойти за темницу, такая была она маленькая, с узкими оконцами.
Хмелевский вдруг охнул и стал лихорадочно ощупывать себя, причитая и бормоча проклятия. Воронец с удивлением воззрился на ополоумевшего гонца.
- Что случилось, пан ротмистр?
- Я потерял все свое состояние, теперь я нищий! Осталась у меня одна походная кровать и каурая кобыла! Что же я привезу домой из Московии?
Воронец слушал его сочувственно. С каждым может такое случиться! Сегодня у тебя богатство, золото, жемчуга, серебро, но что толку? Попробуй сохрани, если сам все время на службе, а заветные кошели дома валяются под присмотром всегда пьяного пахолика!
- Где же ты потерял состояние? Наверное, носил все в поясе, как многие?
Хмелевский с выражением неописуемого горя кивнул головой.
 
- В поясе, конечно, в поясе! Не оставлять же было почти полсотни немецких серебряных ефимков друзьям. Ведь пропьют, проклятые! И все взял с собой! И все потерял!
Он хлопнул себя ладонью по лбу.
- Вспомнил, холера меня побери! Я порвал пояс и потерял его во рву, перед башней, где прятался, когда пробирался сюда. Пан Воронец! Десять ефимков твои, если найду пояс. Пойдем туда, умоляю, выспаться успеем! И еще возьми  мой хлеб с окороком, я обойдусь: завтра у своих наемся доотвала.

Воронец поколебался, но отказаться от окорока с хлебом было выше его сил.
Они беспрепятственно прошли по ночному Кремлю, пересекли площадь мимо лобного места и направились по Ильинке к воротам. Стража пропускала из беспрекословно, как только узнавали Воронца. Немного поупрямился ротмистр, охранявший Ильинские ворота, но и он не устоял перед напористым телохранителем самого Струся.
205
- Пятнадцать ефимков, - шепнул Хмелевский, проходя мимо Воронца в массивную дверцу, отворившуюся перед ним. Он сделал первые шаги, освещаемый светом фонаря, неторопливо, упершись взглядом под ноги, спустился в ров и, согнувшись, побежал по нему.
Выбравшись из рва, Хмелевский быстро пошел вдоль китайгородской стены. Он узнал слишком важную весть, чтобы случайно попасть в руки бдительных городских стражей, которые охраняли улицы Белого города. Они назначались на каждую ночь из местных жителей, а речь Хмелевского сразу выдала бы в нем поляка, и тогда попробуй, оправдайся. Да и время упустишь. И он крался с удвоенной осторожностью. Тут он подумал о Софьюшке и ее отце. Что, если попросить Алексея в проводники? Ведь Рождественка – вот она, рядом. Правда, он там не был, кажется, целую вечность.

Долго колотил Хмелевский в ворота нового дома Алексея. Подумал, как бы не прибежала уличная стража на шум. Наконец, послышались осторожные шаги. Какая-то тихая возня.
- Кто тут? – раздался знакомый., но немного испуганный голос. Легкое беспокойство кольнуло сердце Хмелевского, но тут он услышал в конце улицы шаги ночной стражи.
- То я есть, Хмелевский! – и опять показалось ему, что за воротами будто бы топтались на месте люди.
Калитка отворилась, и ротмистр вошел, наклонившись, чтобы не задеть головой о притолоку. И тут же крепкий удар кулаком по затылку свалил его на землю. На него навалились, впихнули кляп в рот, подняли, выворачивая руки, увели в дом. Рядом вели Алексея.
В избе Хмелевского обыскали, отобрав кинжал и пистоль. Он сразу понял по бегло сказанным словам, что это, вероятно, лазутчики Струся. Не дожидаясь их вопросов, он повелительным тоном обратился к ним  по-польски.

- Отпустите руки, вцепились, как клещами!
Изумленные лазутчики замерли.
- Оглохли вы, что ли? Это говорю я, ротмистр Хмелевский, гонец самого гетмана Ходкевича!
206
- Ротмистр Хмелевский? В таком наряде, да еще  в русской избе московита? Простите, пан ротмистр, но зачем это гонцу гетмана заглядывать к московиту среди глубокой ночи?
Хмелевский потер локоть правой руки, сел на лавку.
- Садитесь, панове, как говорят русские, в ногах правды нет.
Лазутчики настороженно сели, не спуская глаз с человека, назвавшего себя ротмистром.

- Что здесь непонятного? Я возвращаюсь от пана Струся к гетману Ходкевичу. Ночью идти по Москве опасно: легко нарваться на дозорную стражу. И я иду к знакомому московиту, у которого жил с осени позапрошлого года, когда мы впервые вошли в Москву под знаменами гетмана Жолкевского. И этот хозяин, Алексей, завтра проведет меня до дороги, по которой сюда торопится пан гетман. Там меня ждут свои люди. Так что же здесь непонятного? Или вы думаете, что безопаснее было идти в боевом наряде польского ротмистра?
Лазутчики переглянулись.

- Ладно, пан ротмистр, у каждого свое дело. Мы тебе верим. Иди своей дорогой. А мы должны возвращаться. Только еды с собой прихватим. У твоего знакомого в подвале нашли кое-чего.- Пожелав Хмелевскому счастливого пути, лазутчики тихо покинули дом, нагруженные мешками с салом, мясом, хлебом, луком.
Заперев за ними ворота, Алексей вернулся в дом. Хмелевский сидел на лавке с усталым видом. Из соседней горницы вышла бледная Соня. Она спряталась, пока дома были непрошенные  гости.
- Ну, Павел, пронесло мимо, - сказал Алексей. – Хорошо, что попались такие доверчивые, а могли и с собой утащить в Китай-город. Там бы быстро дознались, чей ты гонец – Ходкевича или Пожарского.
Соня села рядом с Хмелевским, лицо ее сморщилось, как от боли.

- Когда же все это кончится? Смерть так и бродит рядом, от нее и летом холодом веет!
- Не горюй, Софьюшка, - сказал Хмелевский. – Скоро война кончится, скоро!
- Война кончится, и ты уедешь в свою Польшу?
207
Нахмурился Хмелевский.
- Теперь туда мне дороги нет. Король не простит.
- Вот и хорошо! Оставайся у нас навсегда!
 Недовольно слушал Алексей этот откровенный разговор.
- Ну, дочка, ты совсем уж стыд потеряла. Человек едва смерти избежал, а ты нивесть что болтаешь. И тебе, Павел, надо твердо помнить, для чего тебя воеводы послали.
Они отправились по ночной Москве в стан земского ополчения.
Хмелевского провели в воеводскую избу, где горела яркая масляная лампа.

 Князь Пожарский и Минин не спали. На столе перед ними лежал большой лист плотной бумаги – подробнейший чертеж Москвы и окрестностей, выполненный русским мастером. Чертеж причудливо, колдовски будто поднимал человека над землей, и он охватывал взором словно с высоты птичьего полета огромный город со стороны восхода солнца – четко были видны стены и башни Кремля, Китай-города, Белого города, все пятьдесят восемь башен земляного вала, теперь полностью сгоревшие, голубые извилистые ленты Москвы-реки, Неглинной, Яузы. Все мосты и даже отдельные дома тщательно вырисованы умелой и твердой рукой. И на этом чертеже князь проводил линии , стрелки, писал цифры, и все больше вверху чертежа, на закатной стороне, там, где были нарисованы Чертольские и чуть правее Арбатские ворота и где красовался щит с изображением двуглавого орла, на груди которого был другой, совсем маленький щит с всадником, поднявшим копье.
 Пожарский устало откачнулся от чертежа.

- Что разузнал?
Хмелевский коротко рассказал о своей встрече с паном Струсем.
- Значит, ты правильно предвидел, Дмитрий Михайлович, - сказал Минин, - все же на Чертольские ворота они навалятся.
- А ты как думаешь, ротмистр?
- Неприятеля опасно считать…как это…плохо мыслечь…
- Дураком, - с улыбкой подсказал Пожарский.
- Так есть, дураком, лучше розумни.
208
- Нужно все точно взвесить, - продолжал задумчиво Пожарский, обращаясь теперь больше к Минину. – Противника нельзя полагать тупым и неповоротливым глупцом. Это верно. Но нельзя и преувеличивать его силу. Это тоже вредно и опасно. Важно все точно знать или хотя бы многое. И ты, ротмистр, помог. Помни, наша победа и для Польши обернется благом, и для Литвы. Установится мир, ваш король, который пришел из Швеции, магнаты и шляхта отрезвеют и перестанут проливать кровь ради захватов и грабежей. Поэтому  у нас общее дело.
На следующий день лазутчики донесли, что Ходкевич прошел Вязёму – село в сорока верстах от Москвы. Утром двадцать первого августа на заре он подошел к Поклонной горе и здесь между реками Сетунь и Филька остановился в семи верстах от города.

 Войска Пожарского расположились полукольцом вдоль стен Белого города и защищались земляным валом сгоревшего Деревянного города. Они опирались левым крылом на берег Москвы-реки. На земляном валу ополченцы построили деревянные укрепления, врыв в землю бревна с заостренными концами. С каменных стен Белого города их должны были поддерживать огнем пушки, если бы пришлось отступить от земляного вала.
На военном совете допоздна обсуждали, как вести сражение, которое теперь было неизбежно.

- Ходкевич попытается прорваться в Кремль скорее всего через Арбатские или Чертольские ворота, - говорил Пожарский. Был он бледнее обычного. Предельно сосредоточен. – Но может напасть и через Замоскворечье. Нам надобно выстоять при первом ударе. Иного не дано. Пусть каждый скажет, где лучше дать бой гетману: ждать нападения в нашем укрепленном остроге, или напасть самим, или отойти за стены Белого города. Времени у нас нет, ибо Ходкевич попытается пробиться к Кремлю сегодня в ночь или завтра. Он несомненно знает, что мы не успели полностью построить укрепленный острог на земляном валу, и каждый день нам на пользу. Значит, надо ждать скорого нападения.
Лишь один князь Хованский предложил упредить Ходкевича и напасть в ночь на его лагерь на Поклонной горе. С ним никто не согласил-
209                ся. Однако при выборе места сражения разгорелись яростные споры. Большинство склонялось к тому, чтобы проявить осторожность и отступить в Замоскворечье, там возле Крымского брода соединиться с Трубецким и укрепиться для обороны.
- За рекой отсидимся и не дадим Ходкевичу переправиться, - говорил Трубецкой, а потом, соединив силы, навалимся на гетмана и разобьем его!
 У Минина от возмущения по лицу пошли красные пятна.
- Нельзя бросать наши укрепления! – воскликнул он. – Это Ходкевичу на руку! Он спокойно пройдет в Кремль, и осажденное войско получит огромное подкрепление! Да еще  спасет его от голода, с ним огромный обоз! Зачем же пускать его в Кремль?
- Никто не собирается пускать его в Кремль, - с раздражением сказал князь  Трубецкой. – Мы говорим, что силы надо свести в одно место.

- Почему? Совсем не надо! Если гетман станет наступать на Арбатские  и Чертольские ворота, то казаки ударят сбоку и сорвут его наступление. Если же гетман попытается пробиться в Кремль через Замоскворечье, через Яузские ворота, то наше земское ополчение навалится на гетмана. Ни один воевода не любит, чтобы на него нападали сразу с двух сторон.
Князь Трубецкой с обычной своей высокомерной усмешкой наклонился  к сидевшему рядом князю Туренину и тихо сказал:

- Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет.
- Правильно, Кузьма Минич, - поддержал Пожарский, - для этого я передал князю Трубецкому пять сотен всадников. Лазутчики донесли, что гетман собирается наступать по Смоленской дороге от Новодевичьего монастыря на Арбатские и Чертольские ворота. В тот же час выведет из Кремля своих жолнеров пан Струсь на эти же ворота. Здесь будут наши главные силы, здесь буду я, Кузьма Минич и князь Хованский.
Старый служака дворянин Дмитриев, помнивший Ивана Грозного, предложил укрепить острог перед Арбатскими воротами.
- Острог надо усилить стрельцами с огненным боем. Думаю, собрать
210                их надо в один кулак и держать в этой крепости. Тысяча стрельцов – это тысяча ружей, пищалей, самопалов – никакой гетман не пройдет, шею сломит! Надо бы моих двести стрельцов передвинуть туда же, в крепость.
- Пожарский едва заметно улыбнулся и снова смотрел строго и отрешенно.
- Боевой дух у тебя, Михаил Самсонович! Возраст тебя не берет, всем нам пример подаешь добрый.
- Федор Васильевич!
Встал помощник Дмитриева арзамасский воевода Левашов.
- Отведи своих стрельцов в острог перед Арбатскими воротами!
Левашов вышел из горницы.

- Полк левой руки будет у Чертольских ворот и около Алексеевской башни вплоть до Москвы-реки. Тебе, князь Туренин, придется выдержать первый удар гетмана.
Молчаливый князь кивнул головой.
- Справа у Петровских ворот останешься ты, Михаил Самсонович, со своими четырьмя сотнями воинов. Осторожность не повредит.
 - У Тверских ворот – Лопата-Пожарский – семьсот воинов, опять ты же,  Дмитрий Петрович, у Никитских ворот поставишь двести воинов.
- У Яузских ворот и на Воронцовом поле будешь стоять ты, князь Трубецкой, как договорились и защищать Замоскворечье.

Трубецкой хотел было оговорить Пожарского и напомнить, что он не подчиняется никому и не надо ему давать указания, но промолчал.
- Особо прошу тебя, князь, - продолжал Пожарский, - во что бы то ни стало, любой кровью удержать за собой два укрепленных острожка в конце Пятницкой улицы, тот, который выходит на Большую Ордынку, около церкви святого Климента, и другой – недалеко от Замоскворецкого моста, у церкви святого Георгия в Ендове*.
 *Ендовой называлась местность  на правом берегу Москвы-реки. Обороняться здесь хорошо – много небольших рвов.
   Пожарский немного помолчал, перевел взгляд на Хмелевского.
 - При мне будет запасной полк – здесь неотлучно велю находиться
211                тебе, ротмистр Хмелевский. Против войск Струся поставим заслон на стенах Белого города – он должен их остановить и отбросить, если сделают вылазку.

Близко к полуночи князь Пожарский прервал военный совет и сказал. Что в случае наступления Ходкевича ополчение будет стоять насмерть и преградит ему путь. Однако, добавил он, сначала посмотрим, что он предпримет.

В ночь на двадцать второе августа войско Ходкевича двинулось к Москве-реке напротив Новодевичьего монастыря. Конница вплавь, пехота на плотах с легкими пушками переправились на другой берег.

С восходом солнца от Новодевичьего монастыря по Смоленской дороге к Чертольским воротам земляного вала понеслись польские и венгерские гусары, с длинными в две сажени пиками, закованные в латы, на конях, защищенных стальными пластинами. Им навстречу вырвались конные русские и татарские ополченцы вместе с казаками. В низине две лавины столкнулись в яростном порыве, и ни одна не переборола другую. Все же гусары после нескольких часов ожесточенного боя потеснила конницу ополченцев. Достигнув небольшого перевеса, гетман Ходкевич около десяти часов утра приказал польской пехоте – полторы тысячи человек – помочь коннице окончательно сломить русских.

Конники ополчения, теряя убитых и раненых, которые тут же попадали под копыта коней и погибали, отступили к укрепленному острогу. Около рва, окружавшего острог, конники спешились. Польские жолнеры продолжали  теснить ополченцев, преодолели ров, прорвались через вал острога.
Левое крыло русских войск, где сражался полк князя Туренина, оказалось  отброшенным к берегу реки, и линия русских войск согнулась, как боевой лук, напрягаемый тетивою.
Как только жолнеры появились на укреплениях острожка, грянул первый дружный залп стрелецкого полка, который внес смятение в ряды наступавших.
Пожарский обернулся к князю Хованскому.
- Время для тебя настало, князь, веди в бой большой полк!
212
Князь, едва дождавшись приказа, взмахнул булавой и кинулся во главе двух тысяч ратников в гущу сражения.

- Минин, гляди, наши теснят жолнеров!
Со стороны Чертольских ворот позади русских войск вдруг раздались выстрелы, заглушаемые гулом близкого сражения. Из Кремля сделали вылазку отряды пана Струся и Будилы, отсекая от основных сил полк Туренина.
Пожарский положил руку на плечо Минина.
- Тебе казаки верят, Кузьма Минич! Пошли верных людей или сам скачи к ним! Иди и говори с казаками через голову Трубецкого. Спеши! Час – другой запасный полк сдержит вылазку. Но не больше. Спеши!
Минин помчался на коне к реке, через Крымский брод переправился на другой берег и поскакал к Воронцову полю. Вот и казачье войско. Смотрят недоверчиво, отворачиваются.

- Братцы! – закричал Минин. – Где же у вас совесть? В переметы, что ли, упрятали?
Пять казачьих сотен, которые были отведены к Трубецкому сюда, в засаду, подъехали к Минину.
- Мы готовы! Говори, что делать?
- Скачите к Крымскому броду, переправляйтесь и бейте по правому крылу Ходкевича!
Казаки помчались.
- А вы что же, будете в кустах отсиживаться? – обратился Минин к остальным казакам. – Как в той пословице: из лука не мы, из пищали не мы, а попить, поплясать, против нас не сыскать!
Какой-то худой казак злобно огрызнулся:
- Да вы и сами сильные! А попить, поплясать лучше нас можете. И нас чураетесь, острогом отгородились, вместе не хотите стоять! А как жареный гусь  клюнул, прибежали?
Минин гневно махнул рукой.

- Нашел время сводить счеты! Не на торжище! Ополчение гибнет, а вы свои бритые затылки чешете, прикидываете, не прогадать бы в чем! Ваши братья гибнут!
213
Подскакал казачий атаман Афанасий Коломна. Глаза под насупленными бровями горят, губы стиснуты, искривлены, как от боли.
- Со-о-тня, по коням! – резко скомандовал он, и лениво, вразвалочку стоявшие казаки его станицы тут же оседлали  коней.
Примчался взбешенный Трубецкой, набросился на атамана с угрозами, но Минина не трогал, будто не видел.
- Кто велел поднимать казаков? Это своеволие! Я прикажу отрубить тебе голову!
Казаки четырех станиц Трубецкого, готовые ринуться в бой, заколебались. Воевода не велит, как тут ослушаться? Но и Минин – правая рука воеводы Пожарского, от него прслан, требует помочь.
- Это я велел! – загремел голос Кузьмы Минина. – Там бьются не на живот, а на смерть, не мешай великому делу, князь!

Афанасий Коломна поднял на дыбы коня и одним прыжком оказался рядом с Трубецким.
- Для чего не помогаешь погибающим?- закричал он в лицо князю. – Из вашей воеводской вражды только пагуба творится и государству, и ратным людям! Казаки, за мной! Кузьма Минич, веди ты нас, а князь пущай посмотрит, как казаки сражаются!
Трубецкой вскинулся в седле, взмахнул булавой.
- Не сметь! Не велю!- закричал он.- Взять изменника!
Но за Афанасием уже скакали и остальные казаки во главе со своими атаманами – Филатом Межаковым, Дружиной Романовым, Макаром Козловым.
Трубецкой, сдерживая рвавшегося за всеми коня, презрительно сказал Минину:

- В воеводы метишь?
Минин, не отвечая, поскакал вслед за казаками.
Завидев казачью лаву, с гиканьем и диким свистом мчавшуюся на них, жолнеры Ходкевича успели перестроиться и отразили натиск казаков, которые не могли развернуться на улицах Деревянного города, заваленных обгорелыми бревнами, грудами кирпича, оставшимися после  московского пожара. Но продолжать наступление, подвергаясь нападе-
214                дению с двух сторон, жолнеры уже не могли, хотя до стен Белого города было не больше шестисот шагов! Чертольские ворота рядом, вот они, их видно! 
Казаки, стрельцы и ополченцы стали теснить жолнеров. Полк Туренина, прижатый к реке, тоже выстоял и начал перебарывать вражескую силу. А тут еще подошли от Петровских ворот со своими четырьмя сотнями воинов Дмитриев и Левашов, а потом Лопата-Пожарский  с семью сотнями.

Прорвавшиеся к Чертольским воротам войска гетмана теперь отражали с трех сторон натиск русских войск, число которых увеличилось на две тысячи. Появилась угроза окружения. Утомленные, потерявшие свыше тысячи человек убитыми, войска гетмана отступили, сохраняя порядок. Переправившись через реку, гетман раскинул лагерь на Ворбьевых горах.

Поздно вечером к польскому лагерю подошел маленький толстый человек в казацкой одежде.
Стража задержала его, и он сказал, что его зовут Григорием Орловым, он верный слуга царя Владислава и пришел из Кремля от пана Струся. Это был тот самый доносчик, который получил по челобитной поместье князя Пожарского.
Орлова провели к гетману, который остановился в крестьянской избе. Низко поклонившись, Орлов достал из-за пазухи грамоту от пана Струся. Прочитав ее, гетман несколько недоверчиво спросил:

- В грамоте написано, что ты берешься провести моих гайдуков в Кремль. Разве не все подходы к Москве, а особенно к Кремлю охраняются?
Орлов покачал головой.
- Все главные дороги, конечно, охраняются, а я проведу тропинками да переулочками.
Ходкевич пощипал свисающий ус, с сомнением глядел на русского пособника.
- Ну, что же, поверим если Струсь ручается за тебя.- Он вызвал командира отряда гайдуков пана Невяровского (шестьсот человек)
215                и велел  ему следовать со своими людьми за Орловым в Кремль.
Трусливый и хитрый, он оказался в осажденном Кремле во многом случайно. Приехав в очередной раз весной к своему доброхоту – дьяку, он упустил время, когдаможно было легко отъехать в свое имение под Волоколамском, задержался. А тут осадные русские войска взяли Москву в железное кольцо. Выезд из Кремля запретили. Непривычный к житейским невзгодам, Орлов особенно страдал от голода. Чтобы как-то вырваться, он сам вызвался помочь полякам, хотя в душе задумал бежать подальше от Москвы. Но вечером заблудился и нарвался на дозорных гетмана Ходкевича. Выхода теперь у него не было.

Выступили близко к полуночи, без шума. Гайдукам запретили в пути разговаривать. Невяровский опасался встретить на дороге казачий или ополченский разъезд или отряд страшных и беспощадных «шишей», но все было тихо. Они долго шли по берегу реки, лесом, мимо Донского монастыря и к трем часам ночи достигли бревенчатого Москворецкого моста. Беспечные казаки не поставили здесь стражу, думая, что Ходкевич не отважится пойти на прорыв под самым носом у Трубецкого.
В полном молчании гайдуки ступили на мост. Но на бревнах загремели колеса небольшого обоза. И только тут какой-то казак, проснувшийся среди ночи, завопил, кого это носит черт по мосту. Но Григорий Орлов сказал, что это идут на помощь Пожарскому, и казак угомонился. Сдерживая  нетерпение, пехотинцы медленно прошли мост и тихо вошли в Кремль.

Их встретил Струсь, обнял Невяровского, расцеловал, но сам невольно, неотрывно глядел на повозки, груженные мешками с зерном, огромными тушами мяса.
Тут же Невяровский отправился в обратный путь. И дерзкая мысль пришла ему в голову.
- Слушай, Орлов, - зашептал он, - а вот слева от моста острожек, возле пятиглавой церкви, ведь его можно захватить?
Григорий Орлов нерешительно пожал плесами.
- А вдруг там казаки?
- Ты же сам донес, что все казаки отошли к Крымскому броду. Ты
216                просто трусишь.
Пехотинцы беспрепятственно подошли к самым воротам деревянной крепости, примыкавшей к пятиглавой церкви святого Георгия, сложенной из красного камня.
Орлов, подталкиваемый Невяровским, подошел к воротам и постучал в них. Скрипнула дверь сторожевой будки.
- Кто там? – раздался хриплый заспанный голос.
- От князя Трубецкого, отворяй!
Стражник заворчал:
- И ночью покоя не дают! Чего князю надобно? Люди устали, сражались весь день, а тут…Постой! А отзыв? Назови три слова!

Ворота медленно стали отворяться. Невяровский с обнаженным палашом замер у ворот и едва показался ворчавший стражник, он ударил его палашом по голове. Пехотинцы, перепрыгивая через упавшего стражника и наступая на него, ворвались в острожек, убивая спящих казаков.
Захватив укрепление, они сорвали с колокольни церкви казачий стяг и укрепили на ней знамя гетмана Ходкевича.
Окрыленный этим непредвиденным успехом, Ходкевич на следующий день двинул войска с Воробьевых гор вдоль Москвы-реки к Донскому монастырю, обходя справа основные силы ополчения, которые были сосредоточены на другом берегу реки. Он замыслил повторить маневр пана Невяровского, обрушиться на казаков князя Трубецкого и через Замоскворечье прорваться с обозом в Кремль.
Узнав о передвижении войск Ходкевича, Пожарский направил свои основные силы от Арбатских и Чертольских ворот к берегу Москвы-реки, а также в Замоскворечье. Сам он остановился на Остоженке, около церкви Ильи Обыденного, где на колокольне поставил своих дозорных.

Пожарский рассчитывал измотать войска Ходкевича последовательно на трех рубежах обороны – первый удар на полях до земляного вала Деревянного города принимала на себя казачья и татарская конница, затем в бой вступала пехота, закрепившаяся на земляном валу, а в слу
217                чае прорыва в Замоскворечье Ходкевича должны были встретить основные силы русского ополчения сначала у острожка в конце Пятницкой улицы, посередине Ордынки, рядом с церковью святого Климента, потом, наконец, у реки.
Однако замысел Пожарского оказался под угрозой. Пехотинцы Невяровского по непостижимой беспечности казаков заняли острожек в Ендове, у Москворецкого моста и в любой час сами могли атаковать левое крыло ополчения. Кроме того, они угрожали захватить мост, который вел в Китай-город.

Своим продвижением в Замоскворечье Ходкевич вынудил Пожарского покинуть укрепленные позиции, опиравшиеся на мощные каменные стены Белого города. Стоило ему прорвать слабые укрепления на земляном валу и линию обороны ополченцев на берегу Москвы-реки, как его войска, переправившись через реку, соединялись с войсками Струся и Будилы.

Отряд Якова Шиша направили в Климентовский острожек, чтобы усилить казачий гарнизон, оборонявший эту важную крепость в самом сердце Замоскворечья.
Ванька Гуляй сидел за ездового на телеге, нагруженной бочонками с порохом, а также кожаными мешками с пулями. Здесь же сидел Оношка. На второй телеге везли две пушки на тяжелых станинах, без колес. По плавучему легкому мосту, который ополченцы соорудили за одну ночь, тысячи ратников весь день переправлялись на правый берег Москвы-реки. В потоке конных и пеших перебрались и казаки Якова Шиша. Пыльными узкими улицами отряд часа за два дошел до Климентовского острожка.

Въехав в сводчатые ворота острожка, Иван Гуляй остановил коня и спрыгнул с телеги. К нему прихрамывая шел молодой русоголовый казак с бледным широким лицом. Почувствовав его взгляд, Иван оглянулся.
- Ромка, да ты ли это, чертушка? Куда же ты пропал?
- Да никуда я не пропал, поранило меня, который месяц мучаюсь, никак не заживет.
218
- Как угораздило-то? В бою, что ли?
- Да так, один лихой человек подвернулся. Едва не убил.
Но больше Роман не стал ничего рассказывать, а Иван не настаивал, да и времени не было. 
Острожек был небольшим укреплением, обнесенным невысокими (около сажени) стенами из бревен. Его опорой служила каменная церковь с колокольней. Для отражения приступов на четырех башенках стен было установлено восемь пищалей, напоминавших скорее тяжелые ружья, чем пушки.

 Поэтому две настоящие пушки, которые привезли казаки Якова Шиша, заметно приободрили защитников острожка. Под пушки подсунули деревянные толстые слеги и затащили их на башни, направив вдоль Ордынки. Если бы вдруг войска Ходкевича пробились через укрепления земляного вала Деревянного города, то теперь они все равно не смогли бы прорваться по Ордынке к Москворецкому мосту и к Кремлю.
Однако в острожке оказалось мало пороха. Опытные пушкари сказали, что его хватит самое большее на час стрельбы, если палить также из пищалей. Поэтому Ивана Гуляя сразу послали обратно на Остоженку за порохом. Оношка просился поехать с ним, но Иван не взял его.
- Уже поздно, путь опасный. Нечего мотаться по дорогам. Мне тяжело, а тебе, тем паче.
Подозвал Романа и попросил его присмотреть за сыном.

Только затемно добрался он до Остоженки. Переночевав на своей телеге, Иван утром добился у воеводского дьяка, чтобы ему отпустили двадцать бочонков пороха и, нагрузив телегу, поспешно отправился в Климентовский острожек.
Пока он возился с порохом, из Замоскворечья все сильнее доносился гром сражения, и стали привозить первых раненых. Они рассказывали, что конница Ходкевича смяла русские и татарские сотни и только пешие дворянские и посадские отряды нижегородского ополчения остановили поляков.
Иван беспокойно прислушивался к грому сражения, которое доносилось справа и сзади от него. Вдруг показались бегущие к реке ополчен-
219                цы. Лица у них были испуганные.
Иван оглянулся, и сердце у него замерло. За беспорядочной толпой нижегородских ополченцев надвигались синими и красными волнами польские пехотинцы.
Князь Пожарский увидел с колокольни церкви, как отдельные ополченцы кинулись к реке, переправляясь на левый берег.
«Опоздал, промедлил!» - мелькнула страшная мысль.
- Что это? – проговорил он, обращаясь к Минину. – Нижегородцы бегут?!
Он спустился по лестнице, вскочил на коня, поднял руку.
- Слушай меня! За мной!

Главный полк, стоявший наготове, на конях, помчался к реке. Переправившись, всадники остановили дрогнувших своих товарищей, призывая и требуя сражаться. Остановили бегство. И так яростно бились, что ни одна сторона не могла одолеть. Падали замертво, но не отступали.
Войска Ходкевича все же сломили сопротивление ополченцев, втоптали их в Москву-реку. Непрочный плавучий мост не выдержал, разорвался сразу в нескольких местах, и многие пошли на дно. Уцелевшие ратники на маленьких деревянных плотах, цепляясь за бревна, вплавь переправлялись через реку, не обращая внимания на приказы и угрозы командиров.
Гетман торжествующе приветствовал своих воинов поднятой булавой. Один из командиров подскакал к нему.

- Гетман, моковиты разгромлены! Путь в Кремль открыт!
Ходкевич приказал оставить возле брода у Крымского двора литовскую конную и пешую роты, чтобы не допустить удара русских ополченцев с фланга, и повел основные силы на Большую Ордынку. Замысел его был прост: у Климетовской крепости соединиться с ротами Граевского и Зборовского, захватить Москворецкий мост и по нему пустить огромный обоз с продовольствием в Кремль.
Но многоопытный и умелый полководец  допустил, на первый взгляд, незначительную оплошность. Он посчитал, что русские окончательно
220                разгромлены. А между тем, значительная часть ратников осталась на правом берегу реки. Да, боевые порядки войска были нарушены, но                воины, рассеявшись, стали перебегать вглубь Замоскворечья по берегу реки, и, увидев, что поляки прекратили преследование, прятались в неглубокие ямы, за обуглившимися полуразрушенными стенами сгоревших домов, заряжали ружья, готовили луки и стрелы, снова сбивались в боевые отряды.
Пожарский возвратился на левый берег реки, тяжело опустился на бревно, валявшееся возле церкви Ильи Обыденного. Подошел непривычно бледный, с ввалившимися горящими глазами Кузьма Минин.
- Беда, князь воевода! Земляной вал захвачен!
- Какие ворота?
- Все ворота с полуденной стороны, Калужские и Серпуховские! И еще князь Трубецкой передал – Климентовский острожек захвачен! Просит помощи: казаки отступают за Яузу!
***
В это утро Оношка проснулся непривычно рано от грома пушечной стрельбы. Выбежав из избы, он помчался на колокольню церкви. Откуда перед ним развернулась картина не очень далекого сражения, гремевшего на берегу Москвы-реки. Здесь он нашел Романа, который пристально глядел на  синие и красные фигурки в версте от острожка, медленно теснившие к реке ратников, одетых в зеленые и серые кафтаны. Ружье свое он прислонил к стене.

- Неужели наши отступают, дядя Роман? Зачем? – на лице мальчонки неподдельное изумление.
- А вот затем, что сдержать не могут вражью силу! – Роман говорил очень сердито.
Синие и красные фигурки достигли реки, а зеленые и серые метались по берегу, кидались в воду, плыли. Основные силы русских сбились на плавучем мосту, который разорвался и люди попадали в реку.
- А-а-ах! – вырвалось у Романа.
Но тут синие и красные фигурки повернули и двинулись вдоль реки, втягиваясь в узкие улицы Замоскворечья. Сине-красная змея терялась
221                иногда из вида за заборами и домами. От нее отделился крупный отряд конников в красно-желтых кунтушах и стремительно помчался к острожку.
Справа загрохотали пушки со стен Кремля. Оношка посмотрел туда и увидел отряд пехотинцев в серо-голубых кунтушах, медленно двигавшихся от Кремля к Москворецкому мосту.
- Струсь подходит, Струсь! – закричал Роман во весь голос, и внизу услышали. Несколько сот казаков встретили польский отряд сильным ружейным огнем и заставили его отступить. Но подоспели польские конники. Началась паника. Казаки бежали к лошадям, торопливо садились на седло и мчались прочь.
Один из казаков совсем потерял голову.

- Братцы, ляхи со всех сторон! Наши тикают к Яузе! Спасайся!
Другие свирепо закричали на него:
- Замолкни, заячья душа1 Ты заряжай быстрей да стреляй точней!
Но со всех сторон на невысокие деревянные стены острога лезли иноземные вояки, прорвались внутрь, убивая защитников. Яков Шиш собрал около себя несколько десятков казаков, и размахивая боевым топором, кинулся к воротам острожка, и они вырвались, пробились к своим.
Остальные казаки засели в Климентовской церкви, которая была как бы частью крепости, ее угловой опорой. Заперев двери, они надеялись продержаться, пока не выручат свои. Церковь была сложена из камня, оконца поднимались от земли на целую сажень, и защитники легко отразили попытки захватить ее. Но запасы пороха и пуль быстро иссякли. Все реже раздавались казачьи выстрелы.
Человек пятнадцать пахоликов, понукаемые командирами, приволокли бревно и стали бить в двери церкви.

Оношка боязливо прижимался к Роману, который лихорадочно соображал, куда запрятать мальчонку. Взгляд его упал на церковного служку, который тихо крался в угол церкви, вжав голову в плечи. В углу Роман заметил узкую дверцу.
- Эй, ты, поди-ка сюда!
222
Служка остановился, по-заячьи прижав руки к груди. Длинные рукава его черной одежды сползли к локтям, обнажив несильные тонкие руки. Взгляд его выражал беспредельный ужас.
- Ты кто?
- Я-то? Сторож церковный. Батюшка заболел, а я вот здесь остался.
- Куда шел? Говори!
Глаза служки забегали.

- Да в ризницу. Там потайная каморка есть.
Роман крепко взял сторожа за плечо.
- Возьмешь ребятенка и спрячешь. Понял?
Сторож потянул за собой Оношку. Они спустились по лесенке в подклеть. Сторож отпер потайную дверцу, которую нельзя было отличить от каменных плит стены, и оба скрылись в крошечной каморке.
Рухнула разбитая дверь, и в церковь ворвались жолнеры. Последняя короткая схватка. Один за другим падали казаки, сраженные выстрелами или палашами. Они отступали к винтовой лестнице, ведущей на колокольню.
Размахивая саблей, Роман поднимался по этой лестнице, но силы его были на исходе. Он сражался со шляхтичем в шлеме и пластинчатых латах, как вдруг слева от него высунулось синеватое жало длинного копья, вонзившееся в ногу, которая до конца так и не зажила. Застонал казак, на мгновение ослабил руку, сжимавшую саблю, и тут же палаш обрушился на его голову.
Переступив через убитого Романа, польский знаменщик проворно поднялся на колокольню, сорвал казацкий стяг и водрузил хоругвь гетмана Ходкевича.
Основные силы поляков, подходившие к Большой Ордынке, увидели вдруг на церкви святого Климента малиново-голубое знамя.
 
- Виват! Виват! – прокатился восторженный рев по всему войску.
Ходкевич громко приказал гонцу скакать к Серпуховским воротам и вести обоз сюда, к Климентовскому острожку. Его приказ был встречен новым взрывом ликующих криков.
Теперь Ходкевич, прокладывая основными силами путь обозу с про-
223                довольствием, нанес последний удар, чтобы захватить Москворецкий мост и вызволить, наконец, из многомесячной осады трехтысячное войско Струся, погибающее от голода.
Тем временем Иван Гуляй трясся на своей телеге недалеко от Климентовского острожка. Чем ближе к острожку, тем громче шум битвы. Пробравшись кривым переулком к Пятницкой улице, он резко осадил коня. На острожек шли приступом вражеские ратники. На его глазах они ворвались в крепость, он слышал предсмертные крики погибающих своих друзей.

Какой-то жолнер заметил Ивана и требовательно помахал ему саблей, чтобы он подъехал. Иван поспешно повернул лошадь и покатил прочь. Его не преследовали.
Вскоре он очутился на перевозе через реку. Там столпились казачьи отряды, выходившие из сражения в свой табор. Князя Трубецкого не было видно.
 Атаманы, не получая никаких приказов от него, тревожно смотрели на отступление, не решаясь что-либо предпринять.

У самой реки на берегу началась какая-то перебранка. Один казак  со знаменем в руках загородил дорогу на перевоз и ругал своих товарищей за трусость.
- А ну стой, братцы, не пущу! – кричал он,- Самая последняя скотина свое дитё защищает. А дитё защищает свою мать. А вы нашу матушку-Москву бросаете в беде! Кто же вы после этого будете? А ну, поворачивай оглобли!
Казаки злобно огрызались, но не трогали знаменщика, пытаясь его обойти стороной.
- Ты, Мишка, язык не распускай, мы кровь проливаем, а дворяне вон на Остоженке отсиживаются!
Мишка Константинов, знаменщик, особенно напустился на молодого казака:
- А ты мне больше не брат, коли предаешь товарищей! Прочь с перевоза!
Вдруг он заметил на Климентовской церкви вражеское знамя.
224
- Гляньте, на церкви польская хоругвь! Наших там всех порубили! А ну, пусти, рыбья кровь, один пойду в бой!

И Мишка Константинов  побежал от перевоза к острожку, высоко поднимая потрепанное казачье боевое знамя. За ним кинулись пешие и конные казаки. К ним присоединялись московские слобожане – стрельцы, мастера  Денежного двора, посадские люди Овчинниковой слободы. Их дети и жены хватали солому, сено, хворост, чтобы поджечь деревянную ограду захваченного острожка.
В укрепленном остроге на Пятницкой улице увидели мчавшихся конников. И тут же показалась толпа и впереди казак со знаменем, трепещущим на ветру.
- Казаки! – обожгло всех поляков словом.
 И сразу же по Ордынке со стороны Москворецкого моста надвинулись русские ратники.
- Москали! – испуганно выкрикнул кто-то.

Мишка Константинов отважно бросился к воротам острожка. С церкви грянули выстрелы, и знаменщик схватился за бок, удерживая знамя в одной руке. Бег его замедлился. Снова ударили выстрелы, и знаменщик будто споткнулся, закачался, упал, не выпуская знамени из рук. К нему подбежал брат, отыскал, где его ранило, снял кафтан, рубаху, стал перевязывать. Иван Гуляй спрыгнул со своей телеги, подхватил знамя и кинулся к острожку.
Ударом с двух сторон русские выбили из Климентовского острожка польский отряд. Малиново-голубое знамя, сорванное с колокольни, полетело вниз. Сотни захватчиков полегли в острожке, лишь человек двести прорвались и побежали по Пятницкой улице к другому острожку, в Ендове. Успели скрыться в нем. Теперь в острожке скопилось около тысячи человек. Но казаков и ополченцев теперь нельзя было остановить. С налету ворвались и во второй острожек. Остатки гайдуков Невяровского и другие жолнеры – всего пятьсот человек – в страхе бежали к Москворецкому мосту. Им наперерез мчались конные сотни Пожарского от Остоженки. Пехотинцы столпились на мосту. Бревна моста лежали прямо на воде, а не на сваях, и он прогибался, вода его заливала. Но
225                они успели вбежать в Кремль.
Иван Гуляй бродил по разгромленному острожку. Среди убитых он  находил своих  друзей. В церкви, на лестнице увидел залитого кровью Романа, и силы покинули его. Значит, и сына убили. Бобылем остался. Совсем один на всем белом свете. Он сел на ступеньку лестницы, сжав голову руками.
- Служивый, слышь. Ты живой?
Иван отнял руки от лица. Внизу тощий мужичок во всем черном боязливо глядел на него.
- Чего тебе?
- А ты убиенного казака не знал ли?
- Какого?
 - А вот повыше тебя лежит на лестнице.
Иван вздохнул.
- Знал его.
Мужичок оживился.

- Да он же мне велел ребятенка спасти от этих иноземных разбойников!
Иван медленно спускался по лестнице, его шатало и он цеплялся за перила, чтобы не упасть.
Мужичок перепугался.
- Да он живой, ты не пугайся, он живой. Я ему не велел выходить из каморки, думаю, дай сначала найду кого-нибудь. А кто он тебе будет?
Но Иван не слушал его, он увидел Оношку, который бежал к нему со всех ног.

Наступил полдень, и гул ожесточенной битвы несколько затих. На Остоженке князь Пожарский  ждал прибытия гонцов из Замоскворечья. Вести были неутешительные. Ходкевич прочно владел валами и рвами Земляного города, его обоз с запасами стоял в начале Ордынки, у церкви святой Екатерины. Правда, дальше в глубь Замоскворечья гетман не продвигался. Затем пришла весть, что левое крыло войска гетмана, оставив две роты около Крымского двора, совершило бросок и соединилось с многочисленным отрядом, который сопровождал обоз.
226
КнязьТрубецкой оставался на левом берегу реки, возле устья Яузы.
Но тут примчался гонец, который озадачил всех известием, что якобы казаки сами, самочинно «отгромили» Климентовский острожек и Ендовый.
- Что значит сами? – переспросил князь. – Разве там не было князя Трубецкого?
Гонец подтвердил, что князя не было, и добавил, что какой-то Константинов Мишка, знаменщик, был заводчиком всего дела, а сам он в бою был смертельно ранен из самопала двумя пульками в бок, повыше поясницы.
И еще удивил гонец, сказав, что казакам сильно помогли ополченцы, которые напали на Климентовский острожек со стороны Москворецкого моста.

Пожарский был снова  собран и тверд. Мимолетная слабость, когда он растерялся, подумав, что сражение проиграно, исчезла без следа.
-  Значит, вот почему Ходкевич остановился,- размышлял Пожарский, обращаясь к Минину, - вот почему он не воспользовался своими победами! Сила его иссякла! А ополченцы выстояли! Бог дарует нам надежду на победу! И теперь мы ударим!

Все ополченские полки с Остоженки и с Замоскворечья он повелел собрать в один кулак напротив Кремля в государевых садах, возле Ордынки. Эти полки соединились с отрядами казаков около Климентовского острожка, с толпами москвичей, вооруженных топорами, вилами и косами, среди которых немало было женщин и детей.
Снова закипела ожесточенная битва, и снова Ходкевич стал медленно теснить ополченские войска.
Князь Пожарский чувствовал, что напряжение достигло предела, что надо каким-то последним усилием переломить ход битвы в свою сторону.

К нему подошел Кузьма Минин. На бледном лице – ввалившиеся, широко раскрытые глаза, взгляд неподвижный и тяжелый.
- Князь, самое время ударить засадным полком. Иначе будет поздно! Ежели ратники опять дрогнут, то уж в этот раз их не остановишь. Думаю,
227                надо от Остоженки переправиться через реку и напасть на отряд возле Крымского двора, а оттуда ударить по Ходкевичу! Не выдержит, побежит!
- Мои мысли прочел, Кузьма Минич! Бери засадный полк! Но три сотни давай придержим. Сражение идет неровно, поостережемся.
Засадный полк из семисот всадников, отборные войска ополчения, главным образом, конные дворяне, стоял на Остоженке. Девятичасовое ожидание измучило и командиров, и ратников.

Павел Хмелевский, сосредоточенно нахмурившись, прохаживался по тропинке около полуразрушенной избы какого-то посадского, бросившего свой дом. Конники ротмистра дожидались своего часа, отдыхали, лежали на траве у обочины дороги или стояли и тихо переговаривались, часто бросая тревожные взгляды через реку, где, отодвинувшись в сторону Ордынки, грозно гремело сражение.
Он знал, что в любой миг ему могут приказать идти в бой, и он был готов сражаться без оглядки, до последнего.

«За кого же сегодня буду сражаться и, возможно, сложу свою голову я, поляк. И против кого?- подумал Хмелевский, и опять, как часто бывало, эти мысли завладели его сознанием. – Да, буду сражаться и проливать кровь за своих братьев, за русских братьев, ибо они защищают правое дело. Справедливость на их стороне, то есть,- поправил он себя, - на нашей стороне. Пожарский и Минин защищают свою землю, свою веру, и любой честный человек должен им помочь. Я ротмистр, шляхтич, христианин, и обязан думать, куда направляют власть предержащие мой меч, а не бездумно рубить, колоть и стрелять. И я не за всех русских без разбора, а именно за тех, кто за справедливое дело. А вот князь Мстиславский, Салтыков, Андронов – это мои враги».

Взгляд его упал на полуразрушенную избу, на сожженную Остоженку, на которой лишь редкие отстроенные избы белели свежими бревнами среди обгоревших пепелищ.
«Говорят, что же ты, поляк, католик, и бьешься с поляками же? И за кого? За тех, кто впал в ересь, покинул лоно истинной церкви, кто не признает филиокве, что святой дух исходит не только от бога-отца, но и
228                от бога-сына? Так нет же, не выбьют меня из седла эти ядовитые слова. Вот они – пепелища на месте мирной улицы. Разве их сожгли добрые христиане? Нет, это дело рук насильников и убийц! Их следы – кровь и огонь! И я буду всегда против них. И в Священном писании говорится, что душа Господа ненавидит любящего насилие».
 «Да и только ли поляки в войске Ходкевича? – вдруг подумал он. – Там и венгры, и немцы, и французы. И у многих разная вера. Но все, кто в этом войске, - убийцы, грабители! С ними полководец Ян-Карл Ходкевич не добавит себе славы».
И, чувствуя свою правоту, он успокоился.

В переулке, который тянулся от Остоженки к реке, послышался топот копыт.
«Вот оно», - подумал Павел, и сердце его забилось чаще.
Три всадника подскакали и спешились. Один из них – Кузьма Минин –подошел к Хмелевскому.
- Поднимай своих ратников, - приказал он. – Мне нужно четыре сотни воинов, и я беру твою роту и три сотни конных дворян.
Быстро и без шума перебрались через реку и помчались по открытой луговине. Когда дозорные спохватились, было уже поздно. Будто черное крыло надвинулось на две роты Ходкевича у Крымского двора. Короткая яростная стычка, и шляхтичи повернули коней, пытаясь спастись бегством. Домчались до Ордынки, врезались в ряды своих войск, нарушив боевой строй, увлекая за собой растерянных ратников. Ходкевич выхватил из ножен палаш, бросил коня наперерез обезумевшим беглецам.

- Стой! Смертью расплатитесь! – завопил он и ударил палашом по голове конника. Тот упал, ближайшие к нему приостановились, но другие неудержимо продолжали бежать.
Пораженное страхом, неуправляемое многотысячное войско покатилось по Ордынке к Земляному валу, бросая сотни обозов с продовольствием, пушки, знамена. Остатки войска с гетманом бежали в Донской монастырь.
На следующий день утром Ходкевич ушел по Можайской дороге к
229
Вязьме.