Печаль полей

Анатолий предложил мне съездить с ним на воскресенье к какой-то своей хорошей знакомой, которую называл Валей, в соседний городок, куда надо было ехать только час на автобусе. Дело было поздней осенью, всё небо застилали тёмные тучи, нагоняя на меня самые мрачные ощущения, нескончаемый мелкий дождь пробуждал такие серые, безрадостные, скучные мысли, что существование моё в эту пору сделалось настолько постылым, насколько это было возможно в моих тогдашних обстоятельствах. У меня тогда случилась полоса просветления, а может быть, и какого-то умственного затемнения, я пришёл к грустному выводу, что все связи мои с человеческим обществом, где я живу, шатки и ненадёжны и в лю-бую минуту могут оборваться, а держатся только по искусственному принуждению с моей стороны или в результате некого общего закона, существующего в природе и действующего на всех людей в равной мере. Мне хотелось над всеми смеяться, дерзить и грубить, только что-то человеческое, с которым не порвёшь сразу, мешало мне вести себя в соответствии со сложившимся умонастроением. На кого бы я ни взглянул, виделись мне вокруг в человеческих лицах одни низкие помыслы. Было такое ощущение, точно я прозрел и вот только сейчас понял истинную сущность людей, в которых всегда обманывался. Цена этому прозрению дорога для всякого, ибо человек вдруг оказывается абсолютно один, теряя друзей и те и без того ненадёжные связи, что порождены между людьми скорее для заполнения вакуума, нежели из необходимости...
Почти всю дорогу мы сидели молча, каждому из нас было о чём подумать, за окнами автобуса мелькали опустевшие поля, только ещё более подчёркивающие печаль, царящую в природе, жалкие, редкие перелески, чудом уцелевшие от руки человека, деревеньки с низенькими, прибитыми к земле домами, словно придавленные этим низко нависшим угрюмым небом, где иногда мелькнёт с растрёпанными крыльями какая-нибудь отбившаяся от стаи старая ворона, чем-то напоминающая мне меня самого. Подобные тусклые ландшафты тоже таят в себе какую-то неуловимую тихую отраду, вкрадывающуюся в душу, но ты не осознаёшь их преимущества перед другими видами развлечений и только потом до тебя доходит, как ты был близок к самому себе, почти что к Истине, находясь перед лицом трагического опустошения или запустения. Замечено ведь, что наибольшее уныние охватывает человека, когда он видит следы человеческой деятельности, которую земля ещё не успела скрыть, а не тогда, когда он оказывается на лоне нетронутой природы с её первобытной возвышенностью...
На середине пути между городами с автобусом нашим что-то случилось, он стал и шофёр объявил пассажирам, что для исправления неисправности в моторе ему понадобится некоторое время, может быть, полчаса, а может быть, и больше. Мы с Анатолием решили выйти на открытый воздух, хотя на дороге слегка накрапывало, и нашему примеру последо-вали ещё несколько человек, остальные пассажиры продолжали жаться на своих сиденьях, позёвывая в кулак, или принявшись закусывать каким-нибудь капустным пирожком, или раз-вернув газету. Словом, каждый пытался развлечь себя своим способом, а мы с приятелем оказались на обочине дороги и направились не спеша к холму, где неподалёку высились остатки довольно хорошо сохранившейся церкви. Одна стена строения почти полностью была проломлена, да и в других местах кирпичная кладка была заметно попорчена, словно в неё стреляли пушечными ядрами. Когда-то всё здание покрывал толстый слой белой штукатурки, но время и события совершенно уничтожили её, только по отдельным местам, где она чудом сохранилась, можно было судить о том, какой вид первоначально имела церковь. С любопытством оглядев со стороны это странное сооружение, уцелевшее до нашего времени благодаря мастерству каменщиков, построивших его для вполне понятной цели отправления религиозных обрядов и, конечно, не предполагавших, что их детище ожидает столь печальное будущее, мы с Анатолием не спеша обошли его вокруг, не пропустив ни одной достопримечательности этого своеобразного архитектурного памятника, и в довершение всего через пробоину в стене вошли внутрь него. Изнутри оно казалось ещё более мрачным, чем снаружи, но и более просторным, чем можно было предположить, глядя на него со стороны. Всюду под нашими ногами валялись груды кирпичей и какого-то строительного мусора, видно было, что церковь множество раз переделывали и употребляли даже с такой целью, что не была предусмотрена в то время, когда её закладывали. Давно уже в этом месте не слышно было богодуховных изречений, а если и раздавались голоса, то принадлежали они сорванцам, играющим в казаков-разбойников, или местным представителям власти, долго думающих над тем, как бы с большей пользою употребить пустующее помещение, – сделать ли из него склад, или конюшню, или амбар, или... да и мало ли чего может взбрести в голову, глядя на эти внуши-тельные пространства внутри того, что было когда-то церковью, а потом умышленно сошло в небытие ещё в ту пору, когда фанатики от революции готовы были крушить какое угодно учреждение, если оно не приходилось им по вкусу. Потом, когда горячка прошла, стали оберегать всё, что связано со стариной, но уже сметённое с лица земли не воротишь. Впрочем, и в наше время подобные картины полуразрушенных церквей, всё больше в малонаселённых деревушках, не редкость, разрушить их трудно, да и теперь никому не нужно с ними бороться, восстанавливать – нелегко, да и никто не знает, что с ними делать, а при существующем положении применить реставрированную церковь по её прямому назначению как-то даже не-удобно, а создать музей – хлопотно, как и вообще хлопотно всё там, где надо немного пошевелить мозгами. Так они и гудят, когда их изнутри распирает воздушными потоками, проникающими во все окна, во все искусственные и естественные проходы, сообщающие эти крепости с внешним миром, зимой и летом, во все времена года... Внутри сооружения буйно разрослась трава, у стен приспособились всевозможные лопухи и чертополохи, я слегка ударил ногой деревянную бочку, попавшуюся мне на пути и она издала глухой звук. Валялись обломки бутылок, какие-то железяки, обгорелые доски, у одного из окон росло деревце и тянулось ветвями к свету, ещё несколько лет – и оно выглянет наружу. При взгляде на него пришла мне мысль о том, как упрямо цепляется жизнь за всё, что ни попадается под её корни, и как трудолюбиво живёт, любя жизнь тем сильнее, чем она тяжелее и неблагодарнее.
Под куполом церкви мы оказались с Анатолием только вдвоём, другие пассажиры автобуса, которые покинули свои места, чтобы подышать на открытом воздухе, не питали никакого интереса к рассматриванию всех тех достопримечательностей, каким мы посвящали имеющееся у нас в запасе время. Иногда мы перекидывались короткими репликами и своды помещения, будучи довольно высокими и внушительными, рождали такое эхо и отголоски наших шагов, что в душу невольно прокрадывалось тревожное чувство, которое щемило в груди и подавляло, но вместе с тем и приносило в неё облегчение. Я говорю о себе, относительно Анатолия не скажу, заметно было только, что и его не оставило равнодушным пред-ставившееся нам зрелище безмолвного опустошения и заброшенности. Но хотя я и сказал – опустошения, всё же я полагаю, что в природе ничего не бывает пустым и всё наполнено ка-кого-то содержания и назначения, даже сама пустота, если она где-нибудь есть, наполнена определённым смыслом и к тому же веществом, хотя бы даже и веществом самой пустоты. Гулкие стены и купол сооружения, заманившие нас в свои пределы, куда мало попадало солнца и тепла, но в изобилии влаги и мрака, распределённых по всем углам с достаточной щедростью, уже только потому могли бы считаться небесполезными, что, когда попадаешь в них, начинаешь чувствовать себя совсем иначе, чем под открытым небом. К тому же у каждой вещи, может быть, есть свой особый, тайный смысл, которого никому не дано знать, смысл её существования, неведомый никому, возможно, заключён в самом бесспорном факте её существования и том впечатлении, какое оно производит, пусть хотя бы и на нас, людей, как на объекты материального мира, несмотря на нашу духовность, – может быть, эта духовность нам и дарована всего лишь как повод осмысливать значение вещи, существующей прежде всего в себе и для себя, как некий символ, служащий ключом к разгадке тайны бытия. Может быть, вся вселенная только для того и произошла, чтобы всё, что у неё есть, выразить в этой глыбе застывшего кирпича, пустотелой внутри, в которой мы по прихоти случая с Анатолием очутились?.. Может быть, этим моментом, когда мы находились внутри этого на вид безобразного и вместе с тем величественного сооружения, и исчерпывается вся функция её, вся её роль, задуманная с самого начала, как средоточие, как смысл вся и всего?!. Тут трудно так прямо сказать, можно ответить с одинаковым правом и положительно и отрицательно. Я это понимаю... Но ведь сам факт того, что эти мысли мне уже влезли в голову и именно тогда, когда мы находились внутри упомянутой церкви, или того, что когда-то ею было, нельзя отрицать, как и логику, которой я руководствуюсь, чтобы доказать на первый взгляд абсурдную версию, будто всё в мире служило толчком для этого моего прозрения... Я так и вижу этот печальный храм пустоты, великий своей одухотворённостью, проникающей в тебя не сразу, как бы летящим в мировой пустоте, в той, другой пустоте, которая породила эту зыбкую, неуловимую материю, похожую на мираж в пустыне, – одна материя стоит другой и выражение последней есть перевёрнутая с ног на голову причинно-следственная связь вещей. Вот почему докопаться до сути какого-либо явления мне кажется невозможным, ибо первопричина всего есть пустота и она неуловима, сам мыслительный процесс, происходящий в мозге – не что иное, как неуловимое нечто. Даже не приходится говорить о сознании вообще, а только за-тронешь непосредственное, самое близкое к тебе шевеление того, что есть в просторечии душа, и станет ясно бесплодие попытки определения изначальной материи и изначального импульса, рождающего в конце концов или мысль, или образ, или желание...
Я стоял среди этой мрачной пустоты, среди жизни, похожей на смерть, и взирал на неё, как на мою собственную душу, в которой было так же холодно, сыро, гадко, так же не прибрано и завалено всякой ненужной дрянью. Моя душа, тоже святой храм, предназначенный для высших целей, была так же переломана, искалечена, забыта и не выполняла никакой роли, не была использована даже под склад или конюшню... Я провёл полную аналогию меж-ду собой и внутренним помещением этого никому не нужного здания, и вдруг я увидел, что с самого начала моего был я предназначен для какой-то высшей, теперь уже неведомой, благородной и светлой цели на этой Земле, но теперь совершенно живу без всякого смысла, или же заключаю в себе столько же смысла, как и печаль голых, ободранных стен, в которых я нахожусь... Недаром ступил я под этот купол и эти мои мысли обещали получить дальнейшее развитие в ближайшем будущем, но всё же в моём открытии увиделось мне нечто непреходящее, что роднило меня с вечностью, эти гулкие своды, возвышающиеся над моею головой, примиряли меня с мыслью о моём несовершенстве и моей вопиющей слабости, вызывающей глубокую, бесконечную горечь и невидимые, непросыхающие слёзы, льющиеся из органов внутреннего зрения... «Что есть вся моя жизнь? – спросил я у самого себя. – Путь к чему, к какому идеалу, к какой цели?.. Или у меня ничего нет впереди, и напрасна эта попытка жизни, бесплодной и ненужной даже самой себе!?.» Что я мог на это ответить!.. Серый день мелькал в окнах темницы, с которой были сорваны решётки, в них играл сам с собою вольный ветер, в их проёмы заглядывали далёкие звёзды и близкая луна, освещающая по ночам рыщущих, вечно голодных крыс, – эти хищные, мелкие существа есть мысли в человеке, подлые, мерзкие, маленькие, никчёмные мысли, поселяющиеся там, где должна царить единая вечная идея, для торжества которой из темноты загорается потоком мыслей, выливающихся в открытия, мучающееся своей безысходностью человеческое сознание!..
Это была потрясающая встреча с самим собой, столкновение с теми ужасными сторонами духовной жизни, которые я инстинктивно чувствовал нутром, но которых бежал, спасая себя для чего-то более светлого и лучшего... И вот я понял: всё светлое и лучшее минуло и настала пора хаоса, любования голой правдой, какою бы непривлекательной она ни была, – всё же и в этой внешней непривлекательности я замечаю глубокий эстетический и нравственный смысл; формы и очертания предметов, каждое из которых служит вместилищем целого окружающего их мира и с успехом могло бы тягаться с ним богатством духа и разнообразием красок и оттенков, наконец могут рассматриваться как самостоятельные, живущие сами по себе материи, не имеющие никакого отношения к внутреннему содержанию тех вещей, которых они пытаются представлять постороннему взгляду...
Неразрешимыми вопросами наполнено человеческое существование, разрешая одни, неизбежно сталкиваешься с другими, ещё более затейливыми и угрожающими целостности здравого рассудка... Чем больше узнаёшь о себе, тем более очерчиваешь вокруг себя черту, отделяющую от внешнего мира, но и тем чаще в окружающих предметах угадываешь самого себя...
Быстро прошли полчаса, использованные нами по случайности с невероятной для души пользой, и мы покинули церковь, чтобы отправиться дальше к месту нашего путешествия. Прежде чем войти в автобус, готовый тронуться в путь, я оглянулся на странное возвышение, стоящее на холме и словно о чём-то говорящее мне вдогонку, – оно неподвижно стояло на том же самом месте, где и раньше, и только тут мне стало ясно, за счёт чего оно стоит не шелохнувшись. Оно не нуждалось в движении, в нём было всё для самостоятельной жизни, и каким тщедушным представился я самому себе со всеми моими передвижениями и искания-ми!..
Анатолий и я сели на свои места и вот уже мы снова ехали, и какого-то нового смысла было для меня исполнено всё, на что бы я ни обращал свой взор, и те же самые поля, нагонявшие на меня беспросветную тоску и печаль, теперь отдавали моей душе таящие в себе запасы внутреннего тепла. Оно разливалось во мне, заполняло меня до краёв, я прикрывал тяжелеющие в дрёме веки и видел себя, идущего к неведомой цели на бесконечном пути самопознания, во множестве предметов, форм и жизней, и все эти мои обломки, крысиный писк и возня под ногами – не могли меня остановить. Я всё шёл и шёл куда-то и пути моему не было конца...
17 ноября 1981 г.