Дурак. Записки из чёрного дома

Всякий человек за жизнь цепляется обеими руками, всякую дрянь себе в дом тащит, нужно ли, не нужно ли. Может быть, она ему и понадобится когда-нибудь... Гвоздь ржавый – он вроде бы и отслужил свой век, искривился, Иуда, сам на себя не похож, а тоже – в дело просится, вбейте меня, говорит, в стенку, пусть хоть на мне кочерга висит, которой уголья ворочают в печи... Ну как тут не пожалеешь старый гвоздь, сердце-то есть в груди, чувствует сердце!..
Этот человек – не такой, как все прочие, всё у него из рук валится, хоть бы одна копейка между пальцами застряла, а то всё мимо идёт – и удача и счастье!.. В чём твоя судьба, горемыка Витюлька Новиков!?. Правильно про тебя сказали – ни капли тебе пить нельзя, ты выпьешь самую малость и на больного становишься похож, болтлив, нуден своими разговорами, так и охота тебя по широкому носу – р-раз! – и весь задушевный разговор. Кто только тебя ни бил, ни вымещал на тебе своей суровости, угрюмости неудовлетворённого сердца!.. Напоишь какого-нибудь неблагодарного друга, а он же из тебя потом готов душу вытрясти!..
Может быть, когда-нибудь сбудутся твои мечты, Витюлька Новиков, будет у тебя заботливая жена, личная собственность, выражающаяся в квадратных метрах жилплощади, столах и стульях, диванах и коврах. Только это время ещё не скоро придёт!..

Воспоминания уносят меня в ту пору, когда ты окончательно расстался с мыслью вернуть себе квартиру, доставшуюся от отца. Сам я жил в то время не знаю как, однако, как видишь, не погиб, крышу над головой имею и моё небогатое имущество не растратил. Стулья все в доме старые, обтрёпанные, и всё же функцию свою исполняют исправно. В углу столовой комнаты, под вешалкой, стоит старинный сундук, совершенно пустой, его бы и выбросить, или истопить им печь, а ничего – стоит и будет стоять, пока будет стоять этот дом под кровельной крышей... Надо бы её летом покрасить, чтобы не проржавела. Надо всё делать, ничего нельзя упустить, обо всём думай, смотри, как бы чего-нибудь не позабыть... Опять же картошка в погребе, в этом году её много пойдёт на удобрение, гниёт сухой гнилью и не только у нас, у всех гниёт, к весне, поговаривают, подорожает...
Обо всём думай, ничего не забывай!.. Ох уж мне этот быт с его мелочами! Нервы вы-треплешь, жизнь свою кончишь с кисточками, молотками, лопатами – день-деньской, знай себе, подновляй своё жилище, а кончится тем, что сопьёшься, или повесишься, или жизнь кончишь где-нибудь в доме призрения, где за тобой будут нянечки ходить!.. Люди в квартиры благоустроенные бросаются, ненавидят труд, презирают всеми силами, а в квартирах поскучают и бегут себе дачи выписывать: и всё начинается сначала, огороды, лопаты, печки, дрова и вся вытекающая из этого суматоха... На пенсию дядя вышел – дачного домика не покидает, зимой живёт на даче, обосновался прочно, и что с ним происходит, с этим неугомонным человеком!?. Что ему надо, чем его вылечишь?!.

Ботинки тебе на днях купили, хорошие, крепкие ботинки – загляденье, смотри, не по-сей где-нибудь, их пять лет можно носить самое малое, а при бережном обращении и больше!.. Тридцать рублей за них отдал – теперь сидишь без копейки, перебиваешься с картошечки на чаёк. Там кусок хлеба с маргарином, здесь – сухарь с прошлой недели, так бы и выбросили, если бы не твои зубы, крепкие они у тебя... Впрочем, что это ты?.. В зубную больницу сегодня ходил за номерком?.. Видать, и твоё дело плохо... Пища не слишком хорошая, отчасти и из-за этого зубы страдают. Мне год тому назад тоже зуб выдернули самый последний внизу, слева, говорят – всё равно в пережёвывании пищи участия не принимает... Они скажут... Зуб-то здоровый был, тяжёлая кость на ладони, я его потом в ватку, окровавленного, завернул, да куда-то положил, до сих пор где-то лежит...
Так вот и живём, Витюлька, помаленьку, зубы всё крошатся год от году, а жизнь как была, так и осталась камнем, не разгрызть нам этот камень ни в одиночку, ни сообща... Эти контролёры, на автобусах душу выматывают, мне уже в третий раз попадаются, чуть ли не с ножом к горлу лезут: «Купи билет! Плати штраф!..» Жуткое дело, только смех и спасает, а, как подумаешь, такие мысли в голову приходят, что и жить, кажется, не стоит! Прямо хоть харакири делай, да ведь никто не поймёт, не оценит! Народ тут вздорный, мелочный, все только и радуются чужому несчастью, эгоисты!..
Тот, кто хорошо живёт, беззаботно – непременно дурак!.. У умного человека нервы не выдержат исправно вести какое-нибудь хозяйство, блюсти какой-нибудь порядок... тут уж надо нервы иметь железные, если ты при разуме, если хорошо всё понимаешь... А то опять же, всё бросишь, скажешь: «Пропади всё пропадом!..»
Какие-нибудь юнцы школу окончат, ещё ничего в жизни не сделали, не поняли, под-зубрили только в учебниках о мировой истории, и бросаются в брак, в семейную жизнь, детей плодить, и живут, конечно, хорошо, да всё это только до некоторого времени, и чем дольше будет продолжаться хорошая жизнь, тем больнее окажется первый серьёзный удар!..
Всё гораздо сложнее и серьёзнее, чем спервоначалу нам кажется, есть вещи для ума неохватные, сколько ни живи – как был, так и остался невежа!..

Отец твой умер рано, сердцем страдал, расшатал здоровье вечным употреблением алкоголя, курением, да и всей беспорядочной, ненормальной жизнью... Похоронили его на кладбище и ты потом долго его могилки не знал, и до сих пор стоит она бедная, не огороженная, заросла травой...
После смерти отца ты пошёл под уклон, к вам мать пришла, начались ссоры, ругань, пьянки, мать милиционеров вызывала в квартиру, когда ты с товарищами приходил и магнитофон включал на полную мощность... И вспоминать не хочется, как ты жил и что между вами было... Мать в психиатрическую больницу как-то спровадили, а потом остались в квартире двое – ты и сестра Таня... Квартирантов, помню, каких-то пускали. Ну, бог с ними, с квартирантами...

Вечно ходишь в затрапезном виде, в замызганном пальто, хоть бы почистил щёточкой, я тебе уже сколько раз говорил, а тебе в одно ухо войдёт, а через другое выйдет... Недавно брюки хоть постирал – затасканные были до невозможности... Да вот теперь ботинки новые... Все эти мечты твои устроиться на работу, подкопить денег – наивны и трудноосуществимы. Для какого-нибудь обывателя и проблемы такой нет, у него ухватки цепкие, всё ему в руки даётся само собой: у него и деньги, и квартира, и работа, и семья, не то что у тебя... Воспитание у тебя интернатское, в детстве тебя не холили, не ласкали, вырос неизвестно как, всякий руку приложил, а никто теперь за твою жизнь, за твою психику искалеченную не отвечает... Все только ругаются, гонят от себя, иногда пожалеют в душе или на словах, а на деле – ни от кого добра не жди...
Приедешь, бывало, на ночь глядя, сидишь у нас, прямо в пальто, рассказываешь, как в Воркуту ездил, как счастья искал, а вместо этого намёрзся, да лиха вкусил, а потом и просишься переночевать... Ну ладно, говорим, ночуй... Ночуешь одну ночь, и целый день у нас находишься, идти-то некуда, потом вторую ночь ночуешь, а затем мы решаем оставить тебя вроде как жильцом или квартирантом. Угол всегда найдётся. Денег нет, ничего – как-нибудь вместе перебьёмся, перезимуем... Ты воду носишь, дрова, я печку растапливаю, сижу в стареньком, скрипучем кресле, сочиняю какой-нибудь роман, или рассказ, ты – пластинки ставишь, музыка играет. Всю ночь чаи гоняем, болтаем на разные темы, строим планы на будущее. Поджарим большую сковородку картошки и вместе едим, кто не спит... Ах, были времена!.. Тогда ещё Саня Дьяконов жил с нами! Где он теперь, с кем, вспоминает ли нас?!.
Поставили тебя на инвалидность, пожалели в психдиспансере, по второй группе стал ты получать деньги, девяносто четыре рубля, против моей пенсии – в два раза больше... Опять же не на пользу пошли эти деньги, стал выпивать, транжирить без толку, с каким-нибудь случайным приятелем в кафе попадёшь и оставишь там приличную сумму, или обворуют, или потеряешь, – впрочем, врать ты всегда был здоров и любыми способами избегал платить нам за квартиру и питание. А жили мы скудно. Мамаша тоже на сорок пять рублей жила. Я иногда потрачусь, останусь без гроша, так только на мамашу и вся надежда...
И сейчас вот месяц провалялся в психбольнице, уколы кололи, лекарствами пичкали, да пользы не видно, и пить не бросил – время от времени закладываешь, – да и мысли твои нехороши, мало веселья от таких мыслей... Из пенсии продолжают удерживать в пользу мед-вытрезвителя – и местного и московского. В последний раз ведь ты ездил в Москву «погулять» с какими-нибудь сорока рублями, пропьянствовал с каким-то богатым дядькой, да потом и угодил в медвытрезвитель, а обратно, в Сыктывкар, ехал на поезде без билета, удалось уговорить проводницу...

Разделив с матерью и сестрой двухкомнатную квартиру, ты переселился отдельно от них, стал жить в отдельной комнате, по Пушкина, возле военторга. Один раз, помнится, я у тебя там заночевал. Вся обстановка твоей комнаты состояла из деревянной кровати, насквозь пропылённой, затасканной и поцарапанной, стола с выдвижными ящиками и одинокого стула. Был ещё старенький телевизор, его ты отдал Генке вместе с курткой всего за 15 рублей. Мне он рассказывал сцену торгов, которые у вас с ним происходили, и мне было так горько слушать его!..
Всё, что у тебя было, что оставалось от прежней жизни, было спущено в несколько лет после смерти отца. Какая-то Волкова предложила тебе совершить обмен жилплощадью. Её комната оказалась на несколько квадратных метров просторнее твоей. Ты позарился на них и прогадал. Твоими новыми сожителями по квартире с общей кухней стали зловредные люди, захотевшие тебя выжить из твоей комнаты, чтобы завладеть квартирой полностью, со всеми потрохами. Тогда ты понял, почему Волкова обменялась с тобой комнатами, но было уже поздно...
Раскусили тебя быстро соседи твои, сунули тебе в зубы затычку – 150 рублей и взяли обещанием – чтобы ты не появлялся месяцев шесть, либо девять, сейчас не помню. Вот тогда ты, кажется, в Воркуту-то и подался. А соседи тем временем уже считали твою жилплощадь своей. Явился ты к ним, когда ещё не вышел срок, о котором вы договорились, они, конечно, тебя не пустили... Там у тебя и за квартиру не было уплачено за несколько месяцев, была небольшая задолженность в пятьдесят-шестьдесят рублей. Это мы потом установили, когда к управдому ходили... Всякие волокиты начались... в суд мы ходили несколько раз, ты писал заявления, а я тебе диктовал, что и как писать. Ты очень упрямился, хотел на всё рукой махнуть... Потом, когда в какой-то кабинет попали, то ли к судье, то ли к адвокату, он вопрос тебе задал: «Значит, на лицо факт продажи государственной квартиры?.. Но ведь за это вас надо привлечь к уголовной ответственности!.. Если дело так, то лучше не заикайтесь о деньгах, а идите туда-то и туда-то и скажите, что комнату вашу заняли, и требуйте её назад...»
И мы пошли с тобой по указанному адресу, кажется, к народному судье, это оказалась женщина...

Эта сцена крепко в мою голову вошла, вовек её не забуду... Сидит тётя с платочком пуховым на плечах, возле телефонов, их целая груда, и попеременно звонит то один, то другой. А тётя пьёт из стакана чаёк, пирожком закусывает, предвкушает, как скоро окончится рабочий день и она помчится домой, или по магазинам, как это принято у них, без магазинов у них ни дня не проходит, им бы только где-нибудь деньги оставить...
Мы к этой тёте, я, конечно, обрисовываю положение, Витя поддакивает, где-нибудь слово вставляет... «Ага, понятно, – говорит тётя, – я тебе помогу с квартирой, завтра пойдём и всё выясним и будет полный порядок...»
И всё!.. Всего несколько слов, а так человека могут обнадёжить!.. Витюлёк с этого ангела-хранителя глаз не спускает, думает: вот, нашёлся же один добрый человек, послал бог в помощь!.. Смотрит ей в рот, как заворожённый, в самый раз осталось прослезиться! Отойти не может, шапку в руках комкает, какой-то лихорадочной дрожью объят, поверить своему счастью не может, разум потерял, смотрит во все глаза, с ноги на ногу переминается!.. Эта женщина – она для него и мать родная, и воплощение любви мировой, бог воплощённый!..
Такого и не выдумаешь, такую ситуацию только жизнь и может предложить, психолог Достоевский до такого бы вовсе не додумался, а мне это пришлось своими глазами наблюдать и даже самому в этой ужасной сцене участие принимать! Человек на моих глазах со всей своей высоты обрушился и в прах превратился, стал хуже дерьма!..
Этот слюнтяй ей на шею готов броситься, разрывается, мокрой лужей стать у этой бабы, попивающей чаёк в стакане, да ещё с посеребренным подстаканником... Я его в бок рукой, хочу пробудить ото сна, пошли, дескать, не мешкай, ни слова больше, ни полслова, дело-то, считай, выиграно!.. Нет!.. Стоит, как прирос, своими глазами коровьими в эту бабу уставился!.. Вышел, значит, на связь человеческих душ, контакт, мать твою! Слов не хватает от возмущения!..
– Вижу, – баба говорит, – что-то ещё сказать хочешь?..
А этот негодяй (в самом прямом смысле негодяй) молчит, отдышаться не может, так, наверное, дух захватило, головокружительные мысли о доброте человеческой голову вскружили!..
Эх, Витёк, Витюлёк, человек-сволочь! Не надо душу раскрывать первому встречному, она ведь как очко в уборной, сядут на душу твою и не отойдут, пока всякой мерзостью доверху не наполнят. Тогда хоть плачь, хоть руки на себя наложи!..
Тётя между тем сама говорит:
– Что-то сказать хочешь, вижу по глазам... Наверно, между вами договор был с соседями, что ты придёшь через какой-то срок, и не раньше?.. А?.. Был договор? Условились ведь?.. Скажи, да, или нет?.. Да?.. Скажи, да?..
Не выдержал горемыка. Выдавил из себя с какой-то радостью:
– Да, – говорит.
– Так, значит, был уговор?!. – переменила тон тётя.
Слово назад не воротишь, сказано «да» – и всё испорчено этим «да», я вижу это, готов из кожи вон вылезть, а поделать ничего не могу с этим безобразием.
– Да, был, – добавляет Витя.
– Ну тогда иди и квартиры твоей тебе не видать, как своих ушей, – спокойно говорит тётя, она на работе находится, ей что!..
Ей волноваться на работе ни к чему, злобствовать ни к чему и благородство ей тут ни к чему. Надо выбирать разумные, приемлемые решения, вот и всё!..
Вижу я, что всё рушится, у меня под ногами земля готова, кажется, разверзнуться. Мы четыре дня бегаем по судам и вот – на тебе! – добились!
– Вы, – говорю, – не слушайте его, он невменяемый, он на учёте в психиатрической больнице и мать его – душевнобольная! Надо ему вернуть квартиру!..
 Тут меня и задели за живое.
– А вы, – говорит, – что это за него отвечаете!?. У него свой язык есть, пусть отвечает!..
– Не может он, разве вы не видите!..
Показал я свою горячность, не помню, что ещё сказал, а мне тётя ответила:
– Да это не он, а вы, наверное, на учёте в психиатрической больнице!..
Тут я и взревел, в глазах помутилось!..
– Что, мне больше всех нужно за этого дурака заступаться!?. Хорошо вам, у вас дом есть, а у него дома нет. Значит, пусть под забором живёт, так?!.
Не помню, как дальше обернулось, в такие моменты что-то скажешь, а потом никак вспомнить не можешь.
Крикнул я Вите, наверное, что он пусть к ней, к этой женщине идёт жить, или сказал женщине, что пусть она Витю к себе возьмёт, а она, может быть, ответила: «Мне до него дела нет, он мне чужой, а не сын!..»
Если бы у меня был в руках автомат в тот момент, я всех бы там расстрелял, всех бы заставил замолчать навеки – и ту бабу и других, что в комнате вместе с ней были и смотрели на меня с каким-то изумлением!..
Итак, я был сумасшедшим, а не Витя, который стоял и пару слов не мог связать!.. Я за него готов был рвать и метать, и больше никому не было до него дела!.. Он понадеялся на великодушие, сказал «да», а его по щеке ударили!.. И меня обозвали сумасшедшим!..
Я схватил шапку, кажется, я её в припадке бешенства бросил на пол, и выбежал вон, через все эти бесконечные коридоры и двери – на свежий воздух, чтобы было чем вздохнуть! Бежал я прямо через сугробы, по снежной дороге, потом услышал голос Вити сзади:
– Постой, Серёга, мы завтра ещё сходим в суд?..
– Отстань, дурак! – выругался я. – Никуда я с тобой не пойду! Убирайся к чёрту, чтобы глаза мои тебя не видели!..
Добрался я до автобусной остановки, сел в автобус, домой поехал и в душе моей такая ненависть была на этих бездушных тварей, которые везде обосновались и не видят свой долг в том, чтобы облегчать жизнь людей, а следуют каким-то бездушным правилам и нормами... «Так пусть же он сдохнет под забором! – сказал я в сердцах. – Пусть он сдохнет, если они так хотят!..»
Потом я домой приехал, разделся, объяснил всем домашним, какая вопиющая произошла история. Где-то через час раздался звонок с улицы, я вышел, увидел в окошко Витю и сказал ему:
– Убирайся куда хочешь! С таким дураком, как ты, я больше дела иметь не хочу!..
Он замёрз, вид его был жалок – и всё же ушёл... И с тех пор мы долго не встречались...
В то же время, в те дни, встретился мне Генка, мы тогда были с ним в плохих отношениях. Он спросил меня: «Как там Витя?..» Я ответил ему, что прогнал его от себя, что с дураками мне не по пути, что он и мне когда-нибудь вред причинит своей глупостью... «Ах, ты только теперь понял?» – хитровато посмотрев на меня, ответил он. «Да, – сказал я. – Теперь за счастье почитаю общаться с людьми, в коих жив инстинкт самосохранения и которые себя ограбить не дадут, которые хватаются за всё и всё тащат и тащат себе!.. Вот таких уже любить и уважать можно за их жизнеспособность!..» Гена смотрел на меня с удивлением, как будто речь на сей раз шла о нём самом...

Вот так мы и жили, Витюлёк... Ты через некоторое время опять к нам прибился. Квартира твоя, конечно, пропала безвозвратно. Да ты и не смог бы в ней жить, содержать её в порядке, платить за неё ежемесячно... Генкина мать, как узнала о том случае, руками всплеснула и говорит: «Пришёл бы ты ко мне, Витя, попросил бы 50 рублей, что за квартиру задолжал, я бы тебе дала!.. А то ведь квартиру, что ещё от покойного отца досталась, потерял!..»
Кулаками после драки махать все любят... А когда непосредственно помощь понадобится человеку – тут всякий ударяется в материи: если бы, да кабы, учить начинает, советы давать, сетовать вместе с тобой!..
Спиридонов Женя перед тобой на колени валился, просил у тебя прощения за то, что ударил однажды. Потом закричал: «Да он же не понял ничего!..» Встал с колен и удалился, оскорблённый, ему непременно надо было, чтобы его движение души было понято и оценено! Витя ничего не понял, не оценил, и за это он Вите добавил кулаком в тот же вечер ещё пару раз!..

Я тоже последние тридцать рублей отдал за книжный шкаф, это было ещё в середине месяца. Обрёк себя на безденежье... Я смогу и без денег пожить, и чувствую себя совершенно спокойно, причём – знаю, что через две недели пенсию принесут, это будет второе число. Нам всем принесут – мне, тебе, матери, все мы пенсионеры и инвалиды второй группы... Мать недавно сказала такую вещь: «В Америке есть белый дом, а наш дом надо назвать чёрным домом!..»
Как я не люблю истерии, и вот за стенкой только что раздались вопли, опять Люба с матерью сцепились, мать орёт: «Серёжа! Серёжа!..» На помощь меня зовёт, чтобы и я, значит, участие принял в их схватке, а я не вышел из своей комнаты, хотя очень хотелось... Всё это очень глупо, от взаимной неприязни и ненависти, все эти мелкие раздоры и счёты... Мать упрекает Любу в одном, Андрея ругает, дескать, что за мужик – воды принести не может, только с собакой возится!.. Люба мать упрекает: «Ты не хозяйка, пол помыть не можешь, только пачкаешь!..» В ход идут такие выражения, что уши вянут... Мать угрожает Любе псих-больницей, Люба кричит, что её саму туда надо отправить. Мать в ответ: «Я не боюсь псих-больницы! Врачи-психиатры – мои друзья!..» Содом! Содом какой-то!..
Я должен жить в этой обстановке, к тому же надо писать каждый день, о чём-то писать... Алшутов, вон, говорит, что писать в наше время не о чём, что всё, дескать, написано!.. А писать-то о чём-то ведь нужно! Мне не легче от сознания, что на свете жили Шекспир и Толстой, я «Гамлета» писать не буду и «Анну Каренину» не буду, а вот непременно изобрету что-нибудь своё и, кажется, и нельзя не изобрести в моём положении!..
Витя дремлет в кровати перед телевизором. Слышно: «Не лёд трещит, не комар пи-щит...» Мать жалуется, несчастья свои перечисляет, грыжу упоминает... Слышно, как дрова трещат в камине, на кухне, кто-то ходит за стеной. Андрей, это его походка, чуть ли не бегает, аж пол гнётся... Теперь мать моет чашку под умывальником, отсюда отлично слышно, кашляет... Сколько раз я ей говорил, чтобы бросила курить! Сигареты подорожали, а она продолжает покупать их, а ведь 60 копеек пачка!.. И так кашляет! У неё лёгкие больные, то и дело отхаркивается, а курит целый день, только с постели встанет – выходит в коридор курить. И перед тем, как лечь спать – тоже выйдет и покурит. И Витя, и Андрей туда же, кашляют, отхаркаются – и курят!.. Мне это всё отвратительно видеть и слышать. В воскресный день – так двери только туда-сюда и хлопают, все Лобановы приходят, мать это особенно не терпит и открыто выражает своё неудовольствие...

Валера Зырянов положит перед собой Библию, погладит её рукой и скажет: «Вот план нашего спасения!..»
Чувствую и я, что всем нам надо спасаться каким-то образом. Я вот занят своей работой, пишу или пописываю – это уж кому как удобнее будет, – мне легче, закроюсь в своей комнате и занимаюсь своим делом... Володя Мальцев несколько раз мне говорил: «Красное и чёрное» Стендаля тоже не сразу напечатали, только через тридцать лет, так что не падай духом, и твои книги будут печатать...»
Вечер сегодня какой-то особенный, много криков и шуму, даже смешно, особенно когда об этом приходится упоминать здесь. Сосед Генка Голубев зашёл, слышен его пьяный голос, только что стучал в дверь, я ему крикнул: «Подожди! Я пишу, вот допишу и выйду! Посиди пока на кухне!..»
Я тоже к ним сейчас выйду, буду таким же, как они... Тут никакие нервы не выдержат... Буду говорить то, что в голову первое придёт, глупо ухмыляться, или ругаться, или произносить что-то высокопарным тоном!.. Гоголь ведь сказал: «Скучно на этом свете, господа!..»
Вот закончу этот рассказ (его и рассказом-то не назовёшь) и пойду закрывать на кухне камин, его непременно я закрывать должен, у остальных ума не хватит. А надо закрыть так, чтобы с углём и чтобы после этого в комнатах тепло было... А дрова привезли недавно, сырые дрова, горят неважно, вечно приходится головешки на улицу выносить. Люба опять по-морщится и скажет: «Чего-то дыма много?..» А я отвечу: «Да это же я головешки на улицу вынес!..»
25 ноября 1981 г.