В поле белый дым

I
Дождь тянул свою унылую песню уже вторые сутки. То утихая, то прибавляя ходу, шел без остановки. Марьюшка все причитала, что вот, мол, дождь, и как выходить с барыней больной на руках, где их никто не ждет, и куда деваться в открытом поле от дождя, и чем  барыню укрыть, гляди, пуще того расхворается, хотя пуще уже некуда было.
Сама барыня, Дарья Александровна Остужева, казалось, не слышала причитаний Марьюшки, и лишь изредка вскидывала голову, и спрашивала слабым срывающимся голосом: - Мы еще не приехали? И, получив отрицательный ответ, спрашивала потом – А долго ли еще? И опять  забывалась.
Наконец, поезд остановился. Солдаты вынесли носилки с больной, следом за ней, с узлом в руках – со всем их нехитрым богатством, шла Марьюшка.
- Как же мы теперь, а? Дождь-то, деться некуда, Дарья Александровна, дайте я вас хоть платком своим укрою. Марьюшка сняла с себя платок, укрыла больную, потом, обращаясь к солдатам, закричала: - Нельзя так, не по-людски, не по Божьи делаете, ироды вы окаянные. Куда, ну куда я с  больной на руках? Ведь девочка совсем, не пожила еще, вы ж убьете ее тут.
- А что мы! – вскинулся вдруг один из солдат. – Мы тожа люди, однако ж и  нас есть главнее. Как командир сказал, так и сделали. Нельзя дальше – фронт там.
- Да в поезде разрешили бы хоть остаться. На фронте может и не убьют, чем здесь – верная смерть. Марьюшка склонилась над больной, пытаясь укрыть ее от дождя, словно птица своим  крылом.
- Никак нельзя, - отвечал все тот же бойкий солдат. -  Как нам приказали…
- А Господь, Господь вам судья, солдатики, - Марьюшка, казалось, успокоилась, и только и делала, что поправляла платок на больной – и у вас семьи есть, и вы на войну едете, Господь, он все видит. Каждому воздаст, каждый получит свое.
- Да вон там – деревня, - не унимался тот же солдат. – Дойдете.
- Как же мы дойдем, девка-то не ходячая. На руках понесу я ее что ли? Да я бы и понесла – своя ноша не тянет. Но не донесу же ведь.
- Вот он, тот офицер, приказал который – другой солдатик – молоденький, мальчишка еще,  пальцем показал в сторону головы вагона, откуда шел невысокого роста военный. – Вы его попросите, мы сами отнесем. Только поезд ждать не будет. Когда поедем – не знаю.
- Ваше благородие, - кинулась Марьюшка к офицеру наперерез – Не губите, помрет ведь, девка-то молодая, только на свете жить начала. А уж итак столько страданий, столько слез выплакала, что и вам не видать, а уж вы-то человек поживший.
Поживший человек с удивлением посмотрел на Марьюшку. Казалось, сам стиль обращения к нему уже удивил его.
- Что случилось, толком вы можете мне объяснить?
- Да нас, меня и барыню мою, Дарью Александровну, оставили тут, дальше говорят, нельзя, сказали, вы не пускаете.
- Ну нельзя, конечно, нельзя, это военный состав, отправляется на фронт. Как вы вообще сюда попали?
Из сбивчивой речи Марьюшки понять было нельзя, как именно очутились гражданские лица в поезде, едущем во фронтовую зону. Не объясняя подробности, Марьюшка  рассказывала офицеру об их с барыней злоключениях так, как будто бы уже он этот рассказ слышал, и вот теперь она его повторяет, но вкратце, и уже с подробностями, которые, как правило, не расскажешь по первому разу.
- … и  место было удобное, только вот барыня у нас прихворнула. А доктор говорит – тиф. А я говорю, ну какой  тиф – домой надо, и дома-то уже нет. Живёт там кто другой поди. Вот так и вы нас прогнали, ваше благородие, Христа ради, не оставьте на погибель, девка-то молодая…
- А где твоя барыня, - уже не выдержав бестолковой речи,  спросил офицер. И вдруг увидел за спиной Марьюшки небольшой длинный куль, лежащий на носилках.
- Да, чтоб вас, - обращаясь к солдатам, закричал он. – Вы что ж, сволочи, больную бросили под дождем?
– Как приказали, - ответил бойкий солдат – вы ж сказали, на близьней станции, ну вот мы  …
Офицер подбежал к носилкам. Подбежала и  Марьюшка. – Дарья Александровна, голубушка ты моя,  страдалица ты моя, - запричитала она.
– Дарья Александровна, - обратился к ней офицер. – Вы меня слышите? – Вы …  кто? – больная открыла глаза. Как в тумане   увидела она  некрасивого мужчину в военной форме, с резкими, выразительными чертами лица.
- Штабс – капитан Александр Дивотский, -  представился офицер. – Позвольте узнать, как вы чувствуете себя? – Как? Плохо, - девушка закрыла глаза. – Вас отнесут в деревню, тут недалеко, несколько верст. Там вам окажут необходимую помощь.
-   Ванин, - обратился штабс-капитан к бойкому солдату. – Возьмите с собой несколько человек – четверых будет достаточно. Поезд будет стоять три часа. Определите женщин на квартиру, по возвращении доложите лично мне.
- Так точно, ваше благородие! Ванин немного помедлил, затем нерешительно произнес: - Они ж, деньги, наверное, потребуют, за квартиру-то?
- Нет, нет у нас ничего, никаких денег нет, заплакала Марьюшка, - и рады были бы дать, а нечего, за всю дорогу поиздержались, все, что было, выменяли.
- Да, вы правы, - сказал, подумав, Дивотский. Я пойду с вами, однако мне надо будет предупредить о моем отсутствии.
Дорога была тяжелая, точнее сказать, ее не было вообще. Широченная река из густой жижи выполняла роль дороги – для штабс–капитана оставалось загадкой, как люди передвигались в непогоду по такому бездорожью -  по его представлению в такой реке грязи запросто можно было утонуть.
Но тяжелее всего пришлось больной – хотя солдаты и старались нести носилки аккуратно, все же в условиях страшного бездорожья это оказалось невозможно, и каждый рывок  носилок сопровождался стоном девушки. Казалось, силы уже покидают ее, и, чем ближе подходили к деревне, тем все слабее становились слышны ее стоны.
- Матерь Божия, Пресвятая Богородица, не донесем – заплакала Марьюшка. - Уж ребятушки, уж соколики, вы потише, не донесем до деревни, поди.
- Подождите, - приказал Дивотский. - Так и правда, не донесем. Дарья Александровна, я вас на руки возьму, тут уж недалеко, потерпите.
 Пошли медленнее, чем было. Только теперь уже Дарья не стонала, голова ее  лежала на плече офицера, глаза были закрыты. Насколько раз, останавливаясь, Дивотский отдыхал со своей ношей на руках – подходила Марьюшка, поправляла голову больной,  и  тогда он чувствовал холод  щеки Дарьи, и думал о том,  что  уже много месяцев вот так, никто не прижимался к нему, и от этого становилось немного грустно и  появлялось плохое чувство тревоги и обречённости.