Дневник Писателя

Нечего скрывать: все тайное – явлено, все великое – просто.
Надпись на стене

Вступление

Здесь будет мое вступительное слово.
Занавес поднят. Рампы. Прожекторы. Зрители.
Определим жанр произведения, которое мы имели смелость и наглость назвать «Дневником Писателя» как экспериментальный, или лучше - подражательно-экспериментальный. Почему подражательный? Потому что жизнь, проживаемая мной в данный момент и запечатленная на страницах «Дневника» случалась не однажды и не однажды становилась для даровитых писателей подспудным или, напротив, явным материалом, из которого они ваяли свои рассказы и новеллы. Почему экспериментальный? Признаться честно, не знаю. Быть может, такой способ словотворчества нов и непривычен для вашего покорного слуги, а может, ему просто нравится слово «экспериментальный». Так или иначе, жизненный материал, легший в основу «Дневника» - сущая правда и только правда, с единственной оговоркой – временные рамки смещены по воле и прихоти автора. Каждая отдельная глава, рассказ, притча, исповедь – автобиографична и намеренно завершена, так что ее можно смело использовать в качестве отдельного произведения, если таковое будет иметь цену.
Цель, которую преследует автор, имея продуманную наглость нагружать вас подобными россказнями, весьма тривиальна. Как-то раз он, автор, или я (он и я – мы авторы) вычитал у Андрея Битова вот что «Поэты - это герои самой литературы. Они уже не люди, но и не персонажи. Они грaницa жизни и слова», и решил превратить самого себя в персонаж, либо поиграть с самим собой, давным-давно-уже-превращенным-в-персонаж, на страницах «Дневника»
А если уж быть до конца откровенным, откровенным донельзя, то следует сказать, что вся идея, послужившая толчком к возникновению «Дневника» украдена, выхвачена, заимствована у трех моих любимых, находящихся в полном неведении относительно столь чистого и возвышенного чувства, людей или, коли угодно, писателей. У цитируемого выше Битова (а дай-ка, ежели я персонаж!... Ведь как метко написал, ей-богу, ухватил, ухватил! Как и обычно, впрочем…), у Сергея Гандлевского («Я в равной мере могу процитировать Пушкина и сказать какую-нибудь казарменную шутку») и, конечно же, у Федора Михайловича Достоевского. У него, собственно, я и стащил название – «Дневник Писателя».
Итак.

Остров Каменный
(опыты похмельного жанра)

Честное, точное, правдивое, исповедальное, документальное, автобиографическое изложение мыслей – вот что я написал сначала, когда задумывал этот странный рассказ. Этот интересный рассказ. Рассказ предполагающий. Предполагающий что? Только одно: что кому-то все это будет интересно, кому-то другому, конечно, и, слава богу, не такому, как автор или читатель, или она – читательница, что будет интересно познакомиться с заметками из моей, отличной от его, другого, жизни. Моей обычной жизни, иллюзий в отношении которой я не питаю. Или только думаю, что не питаю.
Втайне от себя я задумал этот рассказ (потом-то эта тайна раскрылась передо мной, обнажив себя, как воскресная девица в постели, желающая вас с утра пораньше, еще тепленького со сна), как попытку подступиться к самому главному – к сути. К тому, что внезапно возникает в разговоре двух или более близких людей. Когда сидишь ты, скажем, попивая коньяк с пепси-колой на кухне поздно ночью, верхний свет устранен за ненадобностью, горит только лампа на стене, в коммунальной квартире будничная тишина и сон, а вы сидите и говорите, сначала вяло, похохатывая, - шуточки, естественно, с пошлым подтекстом и хорошим таким матерком – как же без этого в доверительных беседах? – но все это, обратите внимание, проходит как-то туго, со скрипом, то ли выпили мало, то ли еще что-то… А потом вдруг кто-то за что-то цепляется, за слово, тему, мысль, начинается запал – так я это называю, лыжи смазываются, и поехали – всех начинает затягивать, всем становится интересно, все внезапно начинают понимать друг друга с полуслова, и горячатся, и перебивают, выслушивают и увлеченно жестикулируют, и вот уже момент, когда это началось, потерян, - таинство, атмосфера, теплое и доброе ощущение единения друг с другом, даже если вы непримиримые спорщики. Лед растаял. В стаканы добавляется, закуриваются сигареты, и дым уже стоит коромыслом, а не вьется одинокой ленточкой в пространстве.
Интересно, должно быть, писать без цели и композиции, без задумки?.. Все верно, чертовски, скажу я вам, интересно. И что это у нас получится в конечном итоге – ворох очередной макулатуры или так себе, рассказик для друзей – приятелей, и – в стол?
Трясущейся рукой выводишь эти буковки с их загогулинками, и веришь в них, и веришь им, и сам себе веришь, хоть и сомневаешься в правомерности, законности такой веры на пустом месте, - а вдруг все-таки возможно, ну, это самое, искра понимания, мимолетная суть, посетившая душу, озарившая похмельный забродивший мозг, вдруг она возможна в своей раскрытости, доступности, схваченной за хвост, за уши втянутой и пришпиленной буквами к девственному листу бумаги… а вдруг? А вдруг это и есть тот самый Dasein, вот-бытие, му-му-мутное, непереводимое на русский литературный, русский философический, но переводимое на русский матерный. Как ты считаешь, Марина?.. Простите, простите, извиняюсь, виноват, совсем забыл, что ты появилась гораздо позже, после Каменного Острова, забыл, что ты не персонаж, а живой человек… Или все-таки персонаж?
Я давно, между прочим, заметил, будущая Марина (так уж и быть, воспользуюсь этой прелестной возможностью стирания временных границ на бумаге, ибо слабы мы перед предоставленной властью и желанием к ней прибегнуть, пусть, хоть и на бумаге – впущу тебя в ткань повествования преждевременно!), давненько, говорю, заметил, что философские термины этих западных мудрецов, столь сложно, с натяжкой и каверканием переводимые на наш родной язык, просто чудесно передаются во всей полноте и сложности их смысла – русским матом. Взять хотя бы Dasein. Примеры нужны?
И еще кое-что я заметил. Жизнь такая странная штука (ведь это расхожее мнение, верно?), такая предсказуемо – непредсказуемая штука, удивительная, в общем, штука. Сидим, к примеру, мы с Лешей и Володей на набережной Острова, ноги свесили вниз, к воде. Отличный летний вечер. Белые ночи канули, а тепло так и осталось. Вода, чайки, паромы, буксирчики, прогуливающиеся горожане, велосипедисты, собаки и т.д. Все как повелось. Сидим мы и распиваем уже вторую бутылку «Бомбалео», это крепленое вино такое, недорогое, со вкусом мартини то бишь, или, по-нашему, по-простому, микстуры от кашля. Девять градусов. Или одиннадцать. Сидим и пьем, разговариваем, никому не мешаем, и нам, собственно, никто не мешает. И вдруг проезжает мимо патрульная машина, минует нас, тормозит, дает задний, снова тормозит, хлопает дверьми, выпихивает из салона двух полицейских. Они подходят к нам, - все как обычно. Либо – на лапу дай, либо – поехали в отделение, оно тут недалеко, и по бесконечному кругу все та же песня: ребята, быстро напишем, оформим, штрафа не будет, нам для галочки. В общем, подходят и говорят как будто хором: «Что употребляем?» А я краем глаза замечаю, что метрах в двадцати – тридцати от нас сидит шумная компания, пьют водку, коньяк, пиво, коктейли, чуть ли не шашлык готовят на набережной.
- Да вот, вино пьем, - говорим мы.
- Сколько градусов?
- Девять (или все-таки одиннадцать)
Крутят пустую бутылку в руках. Читают этикетку. Произносят по слогам, растягивая последнее «о» на манер тибетских монахов: «Бом – ба – лео –о – о – о». А потом, войдя, видимо, в транс от горлового унисона: «Приятного вечера», садятся в машину и уезжают, даже скорость не сбавив напротив шумной компании с шашлыком.
Жизнь – странная штука, - расхожее мнение, говорю я и удивляюсь.
Или вот еще, к примеру, случай.
Едем мы как-то раз на чужих велосипедах с Димой, катаемся по ночному Питеру, конец апреля или самое начало мая – благодать. То пограничное время, когда нестерпимо пахнет весной, опьяняюще, именно опьяняюще, - недаром же и девушки красивее становятся, и юбки короче, и улыбки приветливее, хотя с чего бы им тебе улыбаться? У тебя только что еще один миллион прибавился на заграничном банковском счете, или хотя бы огромная блестящая машина стоит в гараже на загородной трехэтажной даче с бассейном и собственной охраной, или ты красавец не бог весть какой? Хорошее время, короче говоря. А по ночам холодно. Наденешь шорты, сверху – кофта и ветровка.
Катаемся мы по центру, подъезжаем к Театральной, и все такие раскрасневшиеся, горячие, с пылу с жару, слазим с велосипедов, садимся на скамейку и остываем, ощущая ночную прохладу и влагу мандариновой своей кожурой. Извлекаем пиво и коктейли в жестяных банках, открываем, пьем и радуемся. Говорим о том, что у Буковски – никакого стиля, язык – ужасен, примитивен, примитивен не оправданно, а уродливо – примитивен; что у Набокова, у того поэтический язык, поэтическая проза, выверенная математически, но мне, например, не нравится Набоков, и все тут. О Достоевском так сказать! Белая кость, голубая кровь. Говорим о том, что концерты – хорошо, но, вот, в театре давно не бывали, а хочется спокойствия, традиций, искусства, просвещения, еще какие-то умные слова припоминаем, и я рассказываю, как ходил на «Дядюшкин сон» в БДТ с Фрейндлих (величие и грация!) и Басилашвили в главных ролях, и спектакль был очень интересный, и актеры – гениальны, но спать хотелось ужасно, потому как всю предыдущую ночь пролежал я в йогической асане «Обломов» с каким-нибудь мудрецом в твердом переплете…
Сидим мы с Димой еще полчаса, допиваем пиво и коктейли. Садимся обратно на велосипеды и едем домой. Желаем друг другу спокойной ночи и ложимся спать вполне умиротворенные и довольные вечером, а утром, часов в шесть, как сейчас помню, просыпаюсь я от нестерпимого шума, разрывающего барабанные перепонки, вернее от его постоянства на протяжении всего сна, а шум оказывается музыкой. Выхожу на кухню и наблюдаю Диму сидящим на полу напротив музыкального центра, из колонок которого на всей невозможной громкости ревет про монетку, упавшую третьей стороной, многоуважаемый Егор Летов. В руках у Димы полтора литровая початая бутылка «Петровского», в глазах – беззвездная пустота и девственный блеск свежевымытых окон. На столе – пять или шесть таких же пустых и одна целая! А под столом – симпатичная девушка, решившая не обременять хозяев и не быть назойливой, спит себе и спит, ангелок невинный, херувимчик розовенький. По всем приметам, званный ужин я проспал. Но целая бутылка в наличии. Я открываю и делаю первый глоток. И слава всем воплощениям Будды! слава вам, аватары! Харе Кришна! благослови вас Господь! Жизнь – расхожая штука.
Или вот, пожалуйста. Леша бьет меня в лицо своим маленьким кулаком, бьет не больно, но он старается, я это вижу по усердию и злости, исказившим его пьяное расхристанное лицо, пусть и скажет он после, что бил в полсилы. Бьет и успокаивается. И мы идем рядом. Влажный снег проваливается под ногами, и что-то падает с неба, то ли дождь, то ли все тот же влажный снег. А дома – тепло и веселая компания друзей. Все ждут нас, потому что то, что было, как полагается, выпили, но «мало бывает всегда, много - изредка», а мы вызвались гонцами за спасительным стеклом. И вот мы идем плечом к плечу, и молчим, сворачиваем под арку, и Леша бьет меня еще раз на всякий случай, и снова усердие проступает на раскрасневшемся лице, все потому только, что мы спорили, спорили, спорили бог весть о чем, а потом я его довел, и он начал срываться, и я вдруг ударил его головой в переносицу, боднул то есть, хотя раньше никогда так не делал.
Мы поднимаемся по лестнице, Леша останавливает меня, придерживая за рукав, и не бьет в третий раз, а говорит, заплетаясь: «Максим, я тебя люблю. Честное слово!»
Конечно, Алеша, конечно, друг сердечный! Кого же еще ты можешь вот так ударить в лицо и совершенно спокойно идти дальше, плечо к плечу, в бесконечную даль?
Я неизменно возвращался на Васильевский Остров. Кажется, любовь к нему была предопределена заранее, задолго до моего появления на свет. Вот поистине непривычное чувство! Мне кажется, оно сродни де жа вю. Впервые я влюбился в него посредством общеизвестного стихотворения Бродского «Ни семьи, ни погоста не хочу выбирать…». Стихотворение чудесное, я его чувствовал, его, стихотворение, и его, молодого Иосифа, написавшего эти строки. Остров вставал передо мной, оживший, прямиком оттуда, из строк, и фасад вставал, и выцветшие линии… А потом мне довелось пожить (дай бог доведется еще раз!) на четырнадцатой линии, это была вторая любовь – усиливающаяся, любовь овладевающего, любовь завоевателя, открывшего для себя все эти невзрачные переулочки, дворики, нагромождения и пустыри, набережные и кладбище, памятник Рериху и парк, всю окруженность водой, назовем это так. В третий раз я влюбился, когда съехал с четырнадцатой линии. Теперь это была ностальгическая любовь.
Почему-то именно Остров стал для меня главным мотивом, основной мажорной нотой в той воплощенной в гранит идеей, которую породил и насильственно внедрил Петр.
Обладать Островом и любить его, это так же, почти так же, как обладать женщиной и любить ее. Приятно и округло. Но Остров все-таки лучше. Он никуда не исчезнет, разве что снесенный внезапным ураганом, он никогда не станет использовать тебя и изводить как женщина, знающая о твоих пламенных и возвышенных чувствах, не отдастся тебе, только ради того, чтобы ощутить абсолютную власть над тобой, насладиться властью сполна, и не бросит после этого, вспорхнув и улетев в объятия другого. И он, этот Каменный Остров (правда, быть может, оттого лишь, что он каменный), не станет хныкать и делать вид, что скучает по тебе и ему тебя не хватает, как раз тогда, когда ты охладеешь к нему или сделаешь вид, что охладел, он не почувствует себя уязвленным подобно коварной, но недостаточно умной женщине, и не попытается овладеть тобой вновь, привлечь утерянное внимание всеми возможными средствами и ухищрениями.
Ну, все, желчь иссякла…
Я вновь просыпаюсь, лежа в ванной под горячей струей воды. Я снова не помню, что было вчера, но самое страшное, - не помню, что будет. Каждый раз, когда я просыпаюсь вот так, я благодарю Господа, и делаю это искренне.