Когда птицы улетали на юг

Он ступал на желтые листья тяжело и кособоко. Ногу не волочил как иные, лишь опирался на нее неуклюже. За то и прозвали: Хромой. Каково настоящее его имя – леший знает! Повелось в народе: Хромой да Хромой. Так и осталась кличка вместо имени, а имя стерлось из людской памяти.
Но сегодня он хромал сильней обычного.
«Надо б промыть ногу, - рассудил путник, - да перевязать как следует. Что с этой кровавой тряпки взять? Лишь заразу хранит».
Хромой остановился и задрал штанину едва ли не до самого паха. Придирчиво оглядел левое бедро, чуть выше застарелого шрама. Повязка из рукава рубахи намокла от крови. Пятна расплылись по ткани – точь-в-точь алые октябрьские цветы.
«Ну и угораздило же. Нечистый, видать, понес через тот овраг. Сдался он мне! Нашел б тропу. Спешил, дурень, в деревню до заката. Теперь ясно, что не поспею. Блуждай вот в потемках, тыкайся в стволы. Так тебе и надо. Старый стал, что ль…разумом помутнел».
Старым Хромого, пожалуй, неверно было назвать. Зрелым – можно, а стариком – нет. Борода бородой, а лицо-то почти без морщин. Только в уголках носа можно заметить, когда ухмыляется. По-доброму он улыбаться не умел. Хмыкнет так, скривит губы – и вся улыбка.
Зато хоть хромой да кособокий, ан ловкий как ребенок, любой позавидует. Рыбу удит лучше всех и зверя подстрелит без промаха, словом, на все руки мастер. Таких в деревне любят.
Но – не его.
Отчего? Хромой помалкивал, да тут ясно без слов. Нелюдимых да малахольных всегда в стороне держали. Много бед от них. А тут еще – снарядится в одно утро – и сгинет. Месяц нет, два, три. Уж забывать начнут, что был такой. А он раз – сидит снова на завалинке, трубку курит и посвистывает, в бороду ухмыляясь. Будто из-под земли выскочил. Жутковато даже. Люди покрутят пальцем у виска, посудачат бабы на лавке, да махнут рукой. Что с него взять? Малахольный!
Любопытных много находилось разузнать, куда мужичонка каждую осень уходит. Только не разузнали ничего, с носом остались. Он следы заметает умело, по бурелому да чащобам не боится гулять. Вот в эту осень – увязалась компания молодых парней, охочих до чужих тайн. Да куда им за Хромым? Один в ямину свалился, еле докричался до остальных, другой чуть в болото не сверзился. Отправились следопыты домой, сапоги просушивать да сплетни распускать.
«Чу-чууу» - крикнула в вершине дерева птица. Хромой поежился. Красное солнце просвечивало в черных ветвях. Вот-вот сядет. А до деревни еще шагать и шагать.
Хромой мысленно застонал. Нога ныла с каждым шагом сильней. Голова затуманилась, глаза подернулись пеленой усталости. Хоть здесь бы, не сходя с места, под деревом, рухнул и лежал. Да негоже это. Ногу застудить можно, ведь осень. Поздняя осень.
Шорох листвы у ног успокаивал. Покуда шорох под сапогами – он ногами шевелит, значит, идет.
Листья медленно кружились над головой и падали на следы. Один за одним срывались с ветвей и, тихонько покачиваясь в воздухе, ложились на землю. Ягоды, налитые соком, выглядывали из кустов, подмигивая красными и синими глазками. Волчья черными бусинками уставилась на Хромого. «Съешь, не проходи мимо. Утоли жажду. Отдохни под кустом».
«Нет, нет, - покачал головой Хромой, - еще чего не хватало. Такой налопаешься, ляжешь под кустом – и навеки останешься грудой сухих костей да гнилой одежды. Находили таких уже, приезжих из города. Думали, верно, насобирают на варенье…»
«Чу-чууу» - не унималась птица.
«Что ей не спится? Вечер. Пора на покой. Вон и природа засыпает, - подумал с досадой мужчина. – Только боль засыпать не хочет».
Деревья расступились. Как по мановению лешего, возникла большая поляна. Ковер из золотой листвы устилал ее от края до края, тихонько шелестел сухими травинками. На поляне стояла лачуга.
Хромой, не раздумывая, направился к хате.
Заброшенная?
Порожек засыпан ветвями, наметенной листвой. Ставни покосились. Одна створка отвалилась, раскрыв темный провал окна, будто веко пустую глазницу.
Хромой заглянул внутрь – сумрачно, глухо, опустело.
Отворил дверь. В лицо дохнуло сыростью. Доски уныло, протяжно скрипнули под ногой, когда он вошел. Ветер завыл в ветвях, и последний кусок солнца исчез за спиной.
Хромой понял: дальше он не пойдет. Лучше было поискать приют в деревне.  Но он переночует здесь. Дом был неприветливый и тоскливый. Что случилось с хозяевами – оставалось гадать. Мужчина же думал об одном: унять боль в ноге да заснуть. 
Он вышел во двор. У стены нашел давным-давно сложенные поленья, поросшие мхом. Какие-то развалились до щепок. Их он набрал в охапку, отнес в дом и уложил подле печурки.
«Только бы было ведро! Только бы было!»  – с замирающим сердцем подумал Хромой, направляясь к колодцу во дворе.
Ведро лежало с подветренной стороны, помятое, но целехонькое. «Слава-то Богу!» - обрадовался мужчина. Он набрал воды, и уж вытаскивал ведро наружу, когда услышал дверной скрип.
Он резко обернулся.
Никого. Да и кому тут быть, в лесной чаще, в нежилом доме? Дверь тоскливо покачивалась на петле, пронзая шепот листвы жалобным стоном.
«Дом-то…живой еще», - подумал ни с того ни с сего мужчина и отер испарину со лба. Он, кряхтя, поднял ведро и потащил его внутрь, не забыв захлопнуть за собой дверь поплотней.
В печурке он развел огонь, но дым повалил в комнату. Кашляя, отмахиваясь, Хромой погасил пламя и пошарил в трубе. Что за ерунда? Он вытащил, брезгливо дергая рукой, старые штаны, ночную рубаху, нитки, спутанную пряжу, ворох непонятных тряпок, ложку, железную подкову да прочую блестящую металлическую мелочь, которую можно найти в домах бедняков. «Точно сорока запрятала, - нахмурился Хромой, - что за диво? Станет ли хозяин совать свой самовар в трубу?» 
Хромой развел огонь снова, нагрел воду и промыл рану. Небольшая, только ныла так противно, что свет белый мерк. Дурнота подкатывала. Застарелую рану-то тревожить не стоило, ох, как не стоило.
Мужчина вытащил съестные припасы и приступил к скудному ужину. Вяленое мясо да засохшая краюха хлеба. В котомке оставалось еще немного, но завтра стоит пополнить запасы в деревне.  Хромой подумал о ягодах, которые подмигивали из травы. Он не отказался бы от поздней земляники – слаще ее, кажется, ничего на свете нет. Ароматные красные шарики, крохотные, с желтыми бусинками на коже, с шапочками зеленых листов,  лежащие на ладони – вот что он сейчас представил.
С подоконника упал черпак.
Гулко так, громко. Словно кто им стукнул об пол нарочно.
Мечта о землянике подернулась дымкой и исчезла. Мужчина нахмурился. Встал, опасливо подобрался к окну и остановился. Черпак как черпак. Сквозняк, что ль, сдул? Так окно закрыто.
В трубе приглушенно завыл ветер. Хромой выглянул в окно – порывами листья носило туда-сюда над землей, ветви стучали друг о друга, а верхушки деревьев наклонялись в стороны, трепыхались, точно кто их тряс.
Свет померк, лес стал пугающим и неприветливым.
В доме было неуютно, но чуть тише и теплей.
Хромой тяжело притащился обратно, к печурке, и рухнул на стул. Он остро ощутил одиночество и подкрадывающуюся старость. Тихо так, но явственно она ступала за ним вослед и он, превозмогая усталость, бежал от нее прочь, куда глядят глаза.
Но старость дышала в спину.
Ветер колотил ставни, под ударами сотрясались ветхие стены. Внутри было темно и пусто. Пара черпаков в черном провале окна. Покосившийся стол в испуге прижался к стенке. Зияющий огненный рот печки, безмолвно разинутый от ужаса. От такого не жди душевного тепла. Деревянная кровать подле – отталкивающая и холодная.
«Пора спать. Неужто на кровати? Выбора-то нет».
Глаза слипались, ноги подкашивались от усталости и боли. Почивать на чужой кровати – дурное дело. Только на полу хуже: мыши, коли они тут еще остались, пыль да мерзлота от остывшей земли. Не лучше, чем в поле под деревом. Кровать хоть на высоте, деревянная. Сверху настил из ветхих одеял.
Хромой стоял в раздумьях. Кто его знает, может, хозяева лачуги умерли на этой самой кровати от какой хвори? А он в тлетворную постель уляжется. Да мало ли чем грозит ночевка на древней, неведомо чьей кровати…
В печке печально ухнул ветер.
В комнате что-то печально вздохнуло в ответ.
Мужчина оглянулся. Черпак едва различимо покачивался. Хромой перевел взгляд на груду тряпья подле печки, которую стоило сжечь. Затем – на провал окна, выходивший на тропинку, что вела вдаль, к деревне, и куда, должно быть, уходил хозяин дома, когда хотел побыть среди людей. Мужчина вгляделся в царапины на окне. В разложенные у стекла металлические безделушки и засохший букет осенних листьев. Прошлогодних? Нет. Пожалуй, более давних. Затем снова поглядел на черпак. Тот не качался.
Он понял.
И тяжело выдохнул.
В котомке мужчина нашел остатки хлеба и маленький кусок мяса. Хромой положил это в черпак, а черпак поставил обратно на окно. И отвернулся.
Он быстро постелил себе на кровати и, стараясь не глядеть по сторонам, лег и попытался заснуть. Сон уже смыкал глаза и дурманил разум, но боль в ноге прорезалась сквозь приятный туман и тревожила, ныла, мучила.
Мужчина повертелся, расположил ногу и так, и этак, но боль не стихала.
«Всю ночь буду ворочаться, не уснуть толком, - пронеслось в затухающем разуме».
Тут он почувствовал какое-то тепло подле ноги.
Он открыл глаза. Нога по-прежнему лежала под плащом, выпрямленная, как колодка. Неживая. Нога казалась  все равно что чужой.
Хромой вгляделся в темноту. В сумраке избы было тихо и – никакого движенья. Только он один.
Мужчина закрыл глаза. Ничего. Он застыл, стараясь ровно дышать. Не прошло несколько минут, как возле бока снова возникло тепло. К ране словно прижался собачий бок – живой, теплый, лечебный.
Он хотел протянуть руку и потрогать то, что греет его ногу, но не решился. Страха не испытывал. Только тревогу и любопытство.
Думая о своей ноге, мужчина заснул.
Утро выдалось пасмурное. Серую пелену туч над горизонтом нехотя освещало белое солнце. Тусклый осенний рассвет.
Тьма сгинула с ночью. На север уползали ночные тучи, мрачные, одинокие, уступая небо тусклой пелене. Выцветший зенит не грел. Ветер дышал холодно и резко.
Хромой прыгнул с постели и с удивлением отметил, что чувствует себя превосходно. Нога двигалась легко, свободно, и тело хранило приятное тепло сна.
Хромой бодро потянулся, разминая залежалые кости, и подумал: «Чего это вчера на ум пришло? Мне ли страшиться старости? До нее далеко».
Он распахнул дверь, впуская бодрящий холодный воздух. Умылся ледяной водой из колодца, фыркнул от пробежавшего по коже холодка и поспешил в дом. Он наспех позавтракал, сложил вещи и, окинув комнату прощальным взглядом, двинулся к двери.
У двери он остановился и украдкой поглядел на окно. Черпак лежал не так, как он клал с вечера. Хлеб куда-то исчез. Мясо осталось.
«Не слышал ночью мышиной возни», - отметил мужчина, задумавшись.
Он плотно затворил дверь и направился по тропинке к краю поляны.
И почти не удивился, когда услышал скрип за спиной. Дверь была приотворена и тоскливо болталась на косяке, жалобно скуля, точно пес, которого оставляет хозяин.
«Я все равно не могу остаться, - буркнул путник, для себя или кого еще – не ясно. – Не могу я…»
Затворив дверь, он пошел прочь, стараясь не замечать пустой глазницы окна, пристально глядевшей на него.
Нога не болела. В деревню он прибыл быстро. Кое-какие домики были едва лучше того, на поляне. Иные выстроены крепко, гордо выпячивали стены, козыряя нарядным крыльцом, узорчатыми ставнями.
«Ох уж эти деревенские жители, - подумал путник, - сидят по домам, как куры на насесте, лишь ставнями меряются – у кого лучше. Отчего никто не отправится осенью куда глаза глядят? Мир посмотреть. Проводить журавлей взглядом, стоя в золотом лесу. Послушать, как падают огнисто-багряные листья. В лесу чудо как хорошо. Шагай и шагай вперед, не оглядываясь, слушай крик перелетных птиц над головой и думай о том, что каждому время покидать свои места, когда наступает осень. Каждому время уходить, улетать, едва желтеющие листья начнут ложиться под ноги. Нельзя оставаться, нельзя».
Пройдя деревеньку, путник заметил озерцо за последними домами и направил шаги к берегу. У воды сидело несколько мужиков, удивших рыбу. Небо понемногу разъяснилось, и солнце залилось румянцем, взойдя над лесом.
- Доброго дня, отец, - Хромой подошел к добродушному с виду рыбаку с окладистой бородой.
«С виду так шатун, – подумал рыбак. – Захожий, стало быть, чужак».
Мужчины разговорились. Бородатый рыбак согласился продать кое-что из снеди, подточить нож, топорик и подсказать дорогу.
- Через верст пятнадцать будет следующее  озеро, от него рукой подать до Васильево. Там люд проще, можешь на ночлег остаться. Эти – все одно – пугливые либо бирюки. Лучше не задерживайся, ступай далече, там и заночуешь.
Набрав котомку снеди, Хромой не забыл напоследок спросить:
- Чей дом-то на опушке?
- Какой? Заброшенный?
- Он самый.
- То стариков Баженовых дом. Оба умерли, лет пять как.
- Пять лет назад? А в доме вроде не так запущено.
- Опосля жил там их внук с женой. Дурной парень, ветер в голове свищет. Два года назад, в это же время, в октябре, уехали в город, да и не вернулись. Молодые, что с них взять. Может, в городе обустроились лучше. Хотя навряд ли. Могли тут отстроиться, жить припеваючи. Город-то что? Пыль да грязь. А у нас? Оглянись: поля кругом, пшено колосится, любо поглядеть. Дышится как, а! В лес зайдешь – хоть нос закрывай – дурманит ягодами, увядшей листвой. Аромат сейчас такой, что все, кажется, отдал бы, лишь б под деревьями стоять и вдыхать осенний воздух. Дышишь-дышишь, а впрок не надышишься. Весной-то тут как! Речка недалеко – какое там раздолье…
Хромой понимающе кивал головой. Ему ль не знать, каково это – дышать лесным воздухом, наполнять запахами жизни, спелости полную грудь?
- А после, стало быть, в доме не жил никто?
- Никто, - покачал головой мужичок. И пристально так поглядел. Видать, догадался, что Хромой там ночевал. А может, смекнул, чего расспрашивает так подробно – у местных глаза тоже зоркие, ушки на макушке. Любой слух подхватывают.
- А чего они за деревней жили? Нелюди, что ль?
- Тут все нелюди, - туманно ответил бородач.
Хромой почесал нос и задумался.
- Я с дедом Баженовым, - продолжил бородач, поглаживая объемный живот, - на реку ходил рыбачить, хата их по пути. Смирный мужик, путевый. Не то, что молодые, плотву от окуня не отличат. Бабка его, Агафья, тоже была не дурная. Помню, усадит за стол, накормит щами так, что еле в дверь пролезешь, как уходить соберешься. Но что поделаешь, коли старость. Померли, считай, в одну пору. Зиму не пережили.
А дом, видать, зимой развалится. Дряхлый он. Коли устоит – деревенские растащат на дрова. Нежилой он давно. Никому не нужен.
Хромой покачал головой и поглядел в небо. На юг печальным косяком тянулась птичья стая. Лес вскорости опустеет.
Мужчина закинул котомку на плечо, схоронил топор и нож. Кивнул рыбаку на прощанье и двинулся прочь.
За деревней он взял влево, на запад. Увиливая от пустынных пашен, где носились ветер и страх, он юркнул в лесную поросль.
Нога не болела, однако на сердце было тяжко. Хромой не мог понять отчего. Небо ясное, солнце сияет радостно. Лучи пронзают лес точно золотые хоромы, где каждый пень – царский трон, листья – шелк да атлас, и леший всему царь. Скоро заляжет Хозяин под корягой, одеревенеет и уснет до весны. Все погрузится во тьму.
«Только б к зиме воротиться к дому, - подумал Хромой. – Радостно в стужу сидеть у печурки, гладить пригревшегося кота. Вспоминать осенние дни, глядя в заледенелое окно. Так светло, легко на душе! Прикроешь веки – покажется – ты в нагретом солнцем лесу. Бок греет не печка, а теплый древесный ствол. Сквозь кожу век светит луч, затерявшийся в янтарных листьях. Во рту возникнет привкус горькой черники, в нос хлынут запахи медовых трав. Чу, слышишь, кот? Не ветер в трубе шумит. Это лапы еловые трутся иголками, и зеленые терема-сосны гудят.
Затоскуешь – достанешь из погреба рубиновое земляничное варенье. Прольешь на сердце ароматную, тягучую сладость. В солнечном сплетенье заноет что-то живое, летнее.
Затем и нужны походы в осень. Набраться жизни перед лютой зимой. Тогда смерть не страшна. Тогда смотришь в окно не с робкой надеждой, а с уверенностью.
Будет завывать вьюга и дышать гибелью, а ты знай – в груди, под сердцем, у тебя горит солнце».
Хромой вспомнил соседа, деда Луку. Придешь к нему, бывало, скоротать долгие зимние вечера. Он сидит на лавке, смотрит в окно. И во взгляде столько тоски и надежды, аж сердце щемит. Ну что старый пес, почуявший дыханье кончины, а все надеющийся пожить.
В давние годы, когда Хромой был моложе и крепче, они вместе исходили все тропы в округе. В дальние земли подавались. Многому научил дед. В голове его – кладезь мудрости, – черпай, коли разрешит. Так и начерпался Хромой, сам стал тропами ведать.
Теперь дед Лука не ходящий. Старый стал, ноги считай что отняло. А без ног человек кто? Пугало, которое не может сдвинуться с поля. Бессильный, пропащий.
Сидит дед Лука на лавке. А под сердцем солнца-то нет. Погасло.
Без солнца в груди человеку грозит душевный холод. Страшная вещь – не прогнать его жаром ни одной печи.
Хромой остановился.
Ему стало тоскливо, глаза защипало. Вдруг захотелось, подобно волку, встать на четвереньки и испустить протяжный, горький вой.
Он с болью поглядел на ногу. Ровно чужая она. Может, настанет время – и отнимется. Придется на лавке коротать дни в одиночестве. Кот издохнет от старости. А он будет терпеливо поджидать свою. Ничего другого не останется.
Придет зима – он почует – солнце в груди остыло. И полюбит сидеть у окна, глядя как кто-то проживает его жизнь. А однажды в дверь постучит смерть».
Хромой зашагал дальше, угрюмо пиная шишки. Он взял курс на юго-запад. После Васильево нужно было податься сильней на юг.
На юг… Птицы тоже летят на юг. Хромой задрал голову, прикрыв глаза рукой, – солнце било в глаза. За косогором исчезала очередная вереница крылатых путников.
«Мне бы так. Разбежался, прыгнул в воздух – и летишь, летишь. Под тобою – верста за верстой, река за рекой, и оттуда, с неба, видна вся земля русская. Села, пашни и рощи. Благодать!»
Но что-то не давало покоя.
Он перебирал в памяти последний день, с того момента, как сорвался с кручи и покатился в овраг. Мужчина вспоминал хату на опушке. Пепельные стены, выбеленные солнцем. Мятое ведро у колодца. Дикий виноград, увивший восточный угол.
Он отмахнулся от воспоминаний и ускорил шаг.
Но изба снова пришла на ум. Черпак. Вот, что стояло у Хромого перед глазами. Груда тряпья из печи, увядший букет. Дом был еще жив. Он не сомневался. Дом дышал, его сердце едва слышно билось.
«Какое мне дело до ничейных домов? – выругал себя путник. – Не он первый, не он последний». Но сердце предательски заныло.
Во второй половине дня Хромой не выдержал. Думы одолели, и он рухнул на повалившийся ствол. «Нельзя так, - прошептал он. – Нельзя…»
Он прислушался к сердцу. Грудь сотрясалась от сильного биения.
«Ой, дурень…Старый дурень. Сила духа твоя где? За каждую судьбу тревожишься чужую. Каждая мелочь душу терзает. Молодым это чуждо. Только старики на закате так чутки. Больше – никто».
Он зашагал дальше, но вскорости не вытерпел и решительно повернул вспять.
Вот поваленный ясень, на котором отдыхал. Вот косогор по правую руку. Хромой ускорил шаг, не в силах терпеть душевную боль. По своим следам – обратно, обратно! Грудь стиснуло, но он не обращал внимания.
Солнце проплыло под зенитом и скатилось вниз.
Хромой увидел меж деревьев избушку и почувствовал легкость в душе. Отпустило.
Он спустился с холма по тропе и направился к узнаваемой хатке. Вон колодец, рядом ведро. Вон – глазница окна.
Путник распахнул дверь и ворвался внутрь.
Тишина. Холодная кровать. Остывшая печка с угольно-черным ртом. Стол без единой тарелки.  Пыль, подхваченная ветром, медленно осела на сапоги.
Мужчина вышел посередь комнаты и прислушался. Ни звука. Он оглянулся – тоска и одиночество дома нахлынули чернотой.
Хромой упал на табурет и обхватил тело руками. «Господи, Господи, что я делаю!» Мужчину сотрясала нервная дрожь, его лихорадило. Голова упала грудь. Рот мужчины распахнулся, искривленный в гримасе боли. Волосы закрыли лицо, прилипли ко лбу.
Он сидел, покачиваясь, баюкая свое худое тело.
Господи, Господи! Что мне нужно на этой окаянной земле?
Хромой, стиснул зубы. Еще чуть-чуть и он не выдержал и горько расплакался.

Через полчаса он пришел в себя. Умываясь, он вгляделся в отражение. Узкое, холодное лицо. Такое знакомое с детства, такое чужое сейчас.
Мужчина набрал под деревом разноцветных листьев и, прижав к груди ворох, принес в хату. Он бережно устроил листья в жестянке и положил на стол. Теперь стол выглядел менее одиноким.
Хромой взялся убирать дом. Выгреб тряпье и сжег во дворе. Смел листья с порога. Почистил печь и затопил.
Вечером мужчина поужинал. Он решил заночевать здесь. Пусть кто-то станет хозяином дому хотя бы еще на день.
Он улегся на кровать, но не мог заснуть. Все чудилось, будто он не один. Хромой открывал глаза, но видел только пятно лунного света. Но едва смыкал веки, в гнетущей тишине слышалось чужое присутствие.
Мужчина встал с постели и решительно вышел на круг света.
И тут он увидел.
Из темноты глядели два поблескивающих черных глаза.
Дыханье перехватило, сердце подступило к горлу. Мужчина чуть покачнулся и захрипел.
Глаза исчезли.
«Стой!» – воскликнул Хромой осипшим голосом.
Он оглянулся – никого. «Дурак я. Старый дурак», - досадливо подумал про себя. Хромой терпеливо выжидал, стоя посреди комнаты. Ноги замерзли от ледяного пола. Под одежду забиралась ночная стынь. Спину сотрясал холодок.
Он появился снова.
На подоконнике, у черпака, сидел комок тряпья. Жалкий, хворый, до того несчастный, что мужчина содрогнулся. Из вороха глядели черные немигающие глаза. Они поблескивали в лунном свете, как волчьи ягоды. Лицо покрывали струпья, кожа местами обвисла и шелушилась.
Старый, убогий и осиротевший домовой глядел на мужчину целую минуту. 
Хромой не проронил ни слова.
А потом домовой исчез.
Постояв, мужчина направился к кровати. Озябший, он забрался под плащ. На сердце лежала печаль.
Он проснулся на рассвете. Стекло в окне запотело. Видать, снаружи заморозок. Ранний, однако, в этом году. Хромой неторопливо собирался, пора было двигаться дальше. Он не хотел говорить и думать.
Лачуга и впрямь плоха. Крыша в прорехах, стены косые. Задуют северные вьюги – и она рухнет. Дому наступит конец.
После завтрака Хромой перекинул котомку через плечо, сбросил длинные волосы с лица и ступил к двери. Последний раз обернулся.
Как предполагал, мужчина сразу увидел его. Домовой тоскливо смотрел с печи. Он не мог сказать ни слова. Немой, синий рот дрожал, жамкая тишину. Беззубая челюсть тряслась, как у столетнего старика.
- Уходи! – сказал Хромой.
Домовой, казалось, не понимал. Только мигал глазами.
- Они не вернутся. Никогда больше не вернутся. Нечего тебе здесь делать. Уходи. Оставь это!
Домовой исчез. Но на запотевшем стекле возникла черта, которую проводил невидимый палец. Затем еще одна, еще.
«НЕТ», - прочел мужчина.
«Дурень!» - Хромой досадливо выругался и, вышел, хлопнув дверью. Раздраженный, он покидал поляну. 
На пригорке он остановился, поглядел через плечо. За домом колыхались высокие травы. Там, среди трав, выглядывали два побелевших на солнце деревянных креста.
Из протертого от испарины окна таращилось маленькое лицо. Глаза смотрели Хромому прямо в сердце, пронзая его горестным взглядом что гвоздями. И такая смертельная тоска была в них, что грудь раздирало от боли. Незримый капкан кромсал душу. Мужчина стиснул кулаки.
Хромой шел, то и дело оглядываясь. На него, не сводя глаз, умоляюще глядело крохотное личико из провала окна. Взгляд врезался в память мужчины на всю жизнь. Долгими вечерами, в бессонную ночь оно будет всплывать перед ним. И он снова переживет это чувство тошнотворного, черного бессилия.
Хромой поднял глаза к небу, чтобы выступившие слезы закатились обратно. По синему осеннему небу летели журавли. Цепочкой серых крестов птицы исчезали за горизонтом. 
Нельзя было оставаться. И Хромой отправился вслед за ними, на юг.