Смута. Историч. повесть. Гл. 16. Раскол

Р  А С К О Л

196
В Замоскворечье в казацком таборе было неспокойно. Казаки роптали и требовали объединиться с земским ополчением. Между ними и сторонниками обособленного казацкого войска почти ежедневно происходили кровавые стычки.
После провала переговоров Чеглокова с Пожарским и Мининым Заруцкий продолжал посылать к ним новых гонцов, по-прежнему божился в верности земскому ополчению, каялся в ложной присяге псковскому самозванцу, уверял, что его «бес попутал», «разум затмил».
Но ответа не было.

«Что же делать? – мучительно думал Заруцкий. - Земское ополчение набирается сил, но меня отталкивают, не принимают. Только меня, а не Трубецкого. Я для них чужак, черная кость, казацкий боярин. Явиться с повинной прямо к Пожарскому? Невозможно. Немедля велит отрубить голову. Бежать в Коломну, к Марине и провозгласить ее сына царем? Опасно, скажут, что нового самозванца придумал. Да и рано бежать, за мной казаки!»
В доме, наскоро отстроенном после великого пожара, тихо, все спят. Заруцкому душно в его горнице, июльская ночь не освежает, разгоряченная за день земля щедро отдает тепло, и оно струится в открытые окна.
Атаман поднялся с постели, сел, свесив тяжелую, бритую голову.
— Семка,– позвал он слугу. — Эй, Семка!

В сенях заскрипела лавка, в дверь просунулась лохматая голова с мятым лицом.
— Здеся, атаман.
— Позови Деркача, Булыка и Студенца, да поживей!
Семка моргал слипающимися глазами.
— Так уж ночь уж опустилась на землю, атаман. С утречка сподручней!
Атаман в бешенстве схватил табуретку и запустил в Семку, который еле успел спрятаться за дверь.
— Бегу, бегу, атаман!

Вызванные Заруцким казаки были старые дружки атамана, отчаянные парни с грубыми и сильными лицами, которые знали его еще простым казаком.  Их связывали дерзкие походы по России под знаменами самозванных Дмитриев, обильно пролитая своя и чужая кровь, общие хмельные застолья.
—- Вот что, братцы, - мрачно начал Заруцкий, — плакала воля наша казацкая горючими слезами, скоро ее на железную цепь посадят. Князь Пожарский вместе со своим мясником идет к Москве. Что будем делать?
Деркач, длинный детина с костлявым лицом и перерубленной нижней губой, повел плечом.
— Ты у нас атаман, тебе и думать положено, а наше дело – головы рубить.
Заруцкий стукнул кулаком по колену.

— Плохо рубите! Плохо и думаете! Об кремлевские стены все зубы обломали, взять не можете! И хитростью Гонсевский вас обвел вокруг пальца. Вон все в меня тыкают, мол, подослал убийц к Пожарскому. И все от меня отворачиваются! 
Казаки виновато понурили головы.
— Атаман,  давай тикать в теплые края: хотя бы в Астрахань. Там выждем, а потом уйдем на службу к какому-нибудь царю или персидскому шаху.
—Пустое брешете, все не то! Ежели какой-то самозваный воевода нас не берет, то уж будущий царь и подавно не возьмет, а на чужбину от родимого куреня уходить нет охоты. Надо целовать крест тому, кто здесь захочет принять на службу.
На мрачных лицах казаков отразилось смятение.
—А кто же это будет? — растерянно выдавил из себя грузный Булык. — Иль новый Самозванец объявился на место псковского?

— Эх, братцы, совсем вы перестали понимать своего атамана!— с горечью сказал Заруцкий. — Он тяжело поднялся, взял бутыль с мутноватой водкой, разлил по кубкам. Все выпили с видимым отвращением, опасливо поглядывая на атамана, который говорил нечто непонятное и потому пугающее.
— С нашими  князьями да боярами каши не сваришь, — снова захрипел Заруцкий. — Один такой нашелся, захотел всех в кулаке зажать и сгинул. По такой же дорожке идет и Пожарский. Его дни сочтены. Ополчение разбежится, и  на Руси останется одна сила – король Жигимонт и царь Владислав. К ним пойдем служить.
В горнице слышалось взволнованное дыхание потрясенных казаков.
— Чего молчите, или водка в горле застряла?— набросился Заруцкий на дружков.
— Дак тебе видней, опять же у тебя атаманская булава, как скажешь, так и будет, — забормотали  они, опустив головы.

— Не по душе хозяина выбрал? — А чем паны хуже русских господ? Пущай они садятся верховодить в России, а мы уберегем свою вольность, казацкие привилегии! А иного выбора не осталось.
Деркач тяжело вздохнул.
—Эх, Иван, кабы кто сказал мне такое, вот, ей богу, на месте б зашиб до смерти, как изменщика.  Но тебе верим без оглядки. Значит, так надо.
Заруцкий велел идти к гетману Ходкевичу и пообещать, что казацкое войско перейдет на его сторону  на условиях, которые он, Заруцкий, обговорит с доверенным человеком гетмана при встрече. —  И с собой возьмите  поляка, Хмелевского,  который недавно к нам перебежал, он не изменит, ему там свои посулили голову отсечь. А поляку скажете, что вам велено добыть языка.  А этот язык и будет доверенным человеком гетмана. В стан гетмана  Хмеля не брать. Ежели  догадается, можно его прибить.

—А на кой ляд нам этот лях? И без него обойдемся.
— Мало ли, вдруг по дороге  на  ляхов наткнетесь, они  порубят без разговоров, а Хмель словом беду отведет. И еще – Трубецкой с поляком якшается, узнает про языка и ничего не заподозрит.
Павел легко согласился помочь казакам, и на следующий день четыре всадника поскакали в сторону Можайска, где, по слухам, стояло войско гетмана Ходкевича.
Казаки были молчаливы и сумрачны, но Хмелевского это не беспокоило. За месяц службы у Заруцкого он сжился с казацкой русской вольницей, узнал ее обычаи и неписаные законы и понял, что среди этих, по-своему честных, безгранично преданных товариществу людей, не любят болтовни, ценят умение молчать, и он не пытался завязать разговор со своими путниками.

К вечеру следующего дня они были под Можайском. В небольшой деревушке они зашли в крайнюю избу. Их встретили настороженно. Хозяин, небольшого роста мужик, предложил незваным гостям квасу. Быстрым взглядом скользнул по лицам, задержался на Хмелевском.
Казаки уселись на лавках, поставленных у окна, выпили квасу. Деркач хрипло откашлялся.
— Ты вот что, хозяин, скажи, ляхи далече отсюда?
Мужичок покосился на Хмелевского.
— А ты у него спроси, он, по обличью навроде поляк. Или я обознался?
—Не обознался, но он с нами заодно и не знает, где то войско.
— А где ему быть? В Можайске, туда, почитай, каждый день подкрепление  идет к нему. Так и передайте князю Пожарскому.

Деркач переглянулся с дружками. Ему не понравилось, что какой-то темный мужик знает про Пожарского и принимает их за его лазутчиков.   
— Кому надо, тому и передадим.
Утром они поскакали к  Можайску. Примерно в версте от города, когда уже виден был мощный каменный кремль на Соборной горе, окруженный сотнями домов слобожан, свернув с дороги, остановились на  небольшой поляне. Спешились. Лежа на июльской высокой и мягкой траве, долго советовались, как подобраться поближе к гетманскому стану, как выбрать одинокого жолнера или даже командира, кому и что делать в решительный миг. К вечеру, как стемнело, ведя коней на поводу, медленно направились к городу. Хмелевскому велели вернуться в дом, где они ночевали, и ждать  их возвращения. Павел удивился, но промолчал.

Его точило беспокойство за товарищей, которые шли на опасное дело. Поколебавшись, Павел осторожно пошел за казаками, держа коня под уздцы. Вдали вдруг замелькал свет фонаря. Наверно,  сторожевая застава. До него донесся резкий приказ, отданный по-польски. Невольно вздрогнул. Видно, кого-то задержали. Опять стало тихо. Он отошел от лесной тропинки в сторону, привязал коня к стволу березы и прилег на теплую землю.
Время тянулось медленно, Павла клонило ко сну. Он тер глаза, встряхивал головой, но все равно изредка погружался в дрему. Ближе к рассвету от города послышался топот копыт, и Хмелевский увидел трех своих товарищей, которые спокойно  ехали на конях к заставе. «Что за дьявольское наваждение,– подумал он, – их же схватят!»

Но казаков никто не хватал. Рядом с ними он заметил какого-то полковника, который мирно с ними распрощался, даже честь отдал. Вместе с казаками ехал еще один пан, он его узнал, это был Бориславский. Страх вполз в сердце Павла. Как же его дружки так ловко провели поляков, что даже полковник провожает их до заставы? А где же язык, которого они хотели изловить? Ведь языка не отдают противнику с улыбкой! Для чего же они пробирались с риском для жизни в стан Ходкевича? Или  у них был иной замысел? Но какой?
И когда совсем близко мимо него проехали на конях четыре всадника, Хмелевский не окликнул их, затаился.
Вернулся в знакомую деревушку, когда утро было в разгаре. Хмелевского встретили удивленными возгласами.

– Ты где же пропадал, друже, – спросил хриплым голосом Деркач.— Забыл про уговор, что ли?
Хмелевский рассказал, что он было совсем вернулся в деревеньку, да встретил гусарский конный разъезд и еле унес ноги. Проплутал всю ночь и проспал в копне сена почти до утра. А теперь вот вернулся.
Деркач почесал затылок и добродушно попросил показать такую копну сена, которая не оставляет следов на одежде. Его приятели насмешливо хмыкнули.   
— Скажи уж, что где-то крепко выпил, пока мы таскались по вражьему табору,  — добавил Деркач.
Хмелевский горячо оправдывался, но видел, что ему не поверили.
— А где же язык, – решился спросить Павел.

— Да мы его в темной каморке замкнули, – равнодушно прохрипел Деркач. – Хотели его выпотрошить сразу, чтобы все выложил про вражью силу, да ты в какой-то копне сховался. Как пробирались мимо стражи, он завозился, стервец, хотел закричать, ну, тут мы его придавили маленько, до сих пор скулит. — Он выразительным жестом сдавил рукой себе горло.
— Он не назвал себя?
— Похоже, хлопец, что ты нас допрашиваешь, – хрипло бросил Деркач.
Павел нашел в себе силы усмехнуться.
— Не хочешь, не говори, сам у него спрошу. Я многих знаю, потому и сказал так.
Деркач понимающе кивнул.

       — Добрая у тебя голова, быстро смекаешь. Приведем его, не торопись. Но раз спрашиваешь, скажу,  мы едва разобрали, как его кличут. Назвался он этим, как его, подскажи, Студенец, у тебя память богатая.
— Бориславским, — медленно процедил сквозь зубы  Студенец. — Что, знал его?
— Знал, он не слишком стоек и болтлив. — Хмелевский едва сдерживал дрожь в горле.
— И какой же он из себя?
— Да небольшого роста, светловолосый, дородный, усики, лицо толстое. — Павел увлекся и постарался точно описать Бориславского.
Сославшись на усталость,  Деркач не захотел допрашивать пленника и велел хозяину постелить им здесь же, в горнице, где они завалились поспать остаток ночи.

Возвращались они в подмосковный табор повеселевшие. Все, что велел Заруцкий, сделали. Теперь, когда опасность осталась позади, они оживленно обсуждали самые острые мгновения ночной вылазки. Между приступами беззаботного хриплого хохота вдруг вспоминали, как за ними гнались польские конники, стреляли из ружей, а они отстреливались и при этом стерегли языка. Вспоминая, дружки поглядывали на Хмелевского и ждали, чего он скажет. Ротмистр чувствовал себя неуютно, ему казалось,  будто идет он по тропинке, на которой где-то вырыта волчья яма, в которую легко провалиться при малейшем неверном шаге.
Остановились на привал в деревне Брусника верстах в тридцати от Москвы.  Деркач и Студенец, сославшись на духоту, отправились спать на сеновал, захватив с собой  Бориславского и оставив Хмелевского с Булыком.

— Что будем делать с Хмелем? — хрипло шептал Деркач.— Ведь он нам все набрехал  про погоню и копну сена.
— Кончить бы его, надежнее всего. — Студенец, как всегда,
был за душегубство.
— Прибить нетрудно, да что в станице скажут? Мол, языка привели, а Хмелевского угробили. Не поверят нам, опасно.
— А вдруг он нас видел, как мы с этим Цеклинским якшались? Тогда худо нам будет.
Деркач задумался, покусывая соломинку.
— Похоже, что видел. Я его тогда поспрошал про Бориславского. Очень уж точно он  его расписал, будто не по давней памяти, а только что глянул. А видеть его не мог. Мы ж его взаперти держали.
Студенец с готовностью приподнялся на локте.
— Давай Булыка позовем, что он скажет.

— Зови, да Хмеля не разбуди.
И Булык тоже сказал, что Хмеля надо кончать, хотя хлопец он надежный, в боях проверенный.
Деркач велел привести его сюда, на сеновал. Когда дружки ушли, ему вдруг почудилось, что опять тихо заскрипела  отворяемая дверь сеновала.
— Эй, братцы, вы чего вертаться вздумали? — прохрипел обеспокоенный Деркач, но было тихо. Он чертыхнулся и осторожно спустился по лестнице. Дверь на сеновал оказалась раскрытой, хотя Булык и Студенец ее закрыли за собой. Он это точно помнил. Казак  весь подобрался и выдернул из ножен шашку, с которой не расставался и ночью. Зоркими глазами обшарил весь низ сеновала, выглянул во двор. Из конюшни, крадучись, вышел человек, ведя под уздцы коня, зажимая рукой его морду.

«Уйдет», мелькнуло в голове Деркача, и он закричал:
— Стой! Братцы, хватай его!
Из дома выбежали Студенец и Булык, кинулись к Хмелевскому. Тот в одних штанах и белой рубашке, босой, ловко вспрыгнул на коня, который, послушный хозяину, рванулся к плетню, перемахнул через него и помчался по деревенской улице прочь. Казаки торопливо вывели коней, оседлали и поскакали вдогонку. Но пока они возились с седлами, Хмелевского и след простыл.
—Ну, братцы, —прохрипел Деркач,— теперь держись, надо опередить этого прыткого ляха, иначе – амба! Скачите, а я прихвачу языка, и – за вами!

Казаки мчались по ночной дороге, рискую налететь на дерево и сломать себе шею. Но все же опередить беглеца не удалось. Он примчался в казацкий табор раньше и успел вбежать в дом князя Трубецкого, который проснулся от громких возгласов Хмелевского и сердитой ворчни стражи и слуг, которые не  хотели будить своего барина. Хмелевского все же впустили в спальню. Его вид напугал князя: в ночной рубахе, босой, потный, с разодранным до крови лицом – хлестнуло веткой во время бешеной ночной скачки.
— Что стряслось? — голос у князя от сна был сиплый.
—Государево слово и дело! Измена! Заруцкий тайно договаривается с Ходкевичем!
— Трубецкой запахнул на груди плотнее атласный халат.
— Говори.

Хмелевский, заикаясь от волнения и усталости, поведал о своих злоключениях.
В спальню опять вбежал слуга.
— Князь, еще один ночной гость – атаман Заруцкий!
Хмелевский побледнел.
В спальню бурей ворвался разъяренный атаман.
— Вот где проклятый предатель! — заорал он.
Трубецкой предостерегающе поднял руку.
— Уймись, атаман, ты у меня в гостях, я здесь хозяин. Хмелевского не тронь – он сказал государево слово и дело. А вот тебе, как наступит день, надо будет оправдаться на казацком круге.
Заруцкий еще больше побагровел, его бритая голова налилась кровью.

— Мне? Оправдываться? Что паршивый лях чего-то набрехал?
Князь всегда избегал столкновений с атаманом, но на этот раз пошел ему наперекор.
— Дело не в том, что кто-то, как ты выразился, «набрехал». Твои лазутчики стакнулись с Ходкевичем!
Заруцкий схватился за шашку. Князь громко хлопнул в ладоши, и в спальню ворвались трое вооруженных слуг.
— Проводите Ивана Мартыновича. Час поздний, дороги опасные.
— Не надо меня провожать, сам доберусь. — Атаман резко повернулся и почти выбежал из спальни.

С утра в подмосковном таборе забурлила, заколыхалась казацкая вольница. Слух о том, что Заруцкий хочет переметнуться к Ходкевичу, взбудоражил казаков. Вспыхнули ссоры, завязались драки между сторонниками и противниками атамана.
Около полудня казаки собрались на круг на том же месте, где ровно год назад погиб  Прокопий Ляпунов.
Заруцкий примчался, окруженный сотней своих верных охранников. Решительно и смело поднялся на помост в центре многотысячного сборища.
— Вольные казаки! Тут один полячишка, который недавно перебежал к нам, в наше казацкое воинство, и получил от нас  за выезд и за службу  землю и денежное жалованье, маленько побрехал в подворотне, будто я, атаман Заруцкий, боярин, стакнулся с гетманом Ходкевичем! Ну, кто такой брехне  поверит? Собака лает – ветер носит! А за ложный выкрик  государева слова и дела  требую вырвать ему язык!

Казачий круг не отозвался на слова атамана. В тишине – резкий голос из толпы:
— А для чего посылал Деркача и других к вражине Ходкевичу?
— В том-то и дело, братцы! Меня предали! Я посылал Деркача, Булыка и Студенца  к Ходкевичу взять языка! Пусть этот брехун Хмелевский  скажет! Так? Ты же был с ними!
Хмелевский стоял на помосте перед казачьей старшиной  – пятнадцатью старейших и уважаемых казаков. Он подтвердил, что так, ездили взять языка.
— А эти трое гадов, вот они, задумали переметнуться, изменить казачьему товариществу, и я плюю в их предательские рожи! — Заруцкий подошел к своим дружкам и  плюнул по очереди каждому в лицо.

— Прошу казачий круг выдать мне  этих подлых изменников  и  пана Бориславского, которого они взяли для сговора. Я сам буду их пытать и вырву признание, а, может быть, и имена сообщников.
Старейшие казаки пошептались.
— Круг отдает Деркача, Булыка, Студенца и Бориславского для пытки и расспроса боярину атаману Ивану Заруцкому, — объявил один из старейшин. Но отдали не сразу.
Долго шумели и разбирались в темном деле трех изменников. До вечера спрашивали их, а также Заруцкого, Хмелевского, и видно было, что многие не вполне поверили сказанному, сомневались.

Атаман пришел после круга предельно усталый, качаясь, будто пьяный. Неверными шагами подошел к постели и рухнул на нее в оружии и одежде. Он проспал остаток дня и ночь. Проснувшись, с холодной ясностью понял, что его игра проиграна. Поднявшись, он  направился в темную – так называли застенок, устроенный  в глубоком подвале  атаманского дома.
Стражники отворили двери, и Заруцкий медленно спустился по каменным ступеням вниз. В застенке горела одна свеча. Могильным холодом повеяло. Подошел палач, коренастый, с широченными плечами и сильными руками.
— Пытал этих? — Заруцкий повел глазами в сторону четырех несчастных, прикованных цепями к стене подвала.

— Пытал, — ответил палач неожиданно тонким голосом, — но они ничего не говорят.
— Выйди вон, сам расспрошу. — Палач вышел.
Заруцкий тяжелыми шагами приблизился к бывшим дружкам.
— Вот так-то получилось, братцы, предали вы меня  и вас мучают.
Все трое угрюмо молчали, обессиленные пытками; сидели, прислонившись спинами к  стене. Бориславский  лежал без памяти. Распухшие от побоев лица, перебитые пальцы, полосы на плечах и груди от ударов кнута. Тяжкое дыхание слышалось, с хрипом и сопением.
— Как же вы так сплоховали, что все наружу вылезло? Нехорошо. И мне горько терять лучших друзей.
Подобие улыбки мелькнуло на разбитом лице Деркача.
— Братство таких, как ты не друзьями зовет, а катами.
— Ругайся, сколько тебе любо. Сам виноват во всем.

— Ты меня  с моими другами на подлое дело подбил, а я виноват. Эх, Иван Мартынович, знать, ты настоящим боярином стал, что так легко людей на муки и смерть обрекаешь. Как я раньше тебя  не разглядел, гадючью твою душу!? Вот уж дурень так дурень.
И каменный Деркач не сдержался, слезы покатились по его щекам.
Студенец  вдруг дернулся, цепи зазвенели.
— Атаман, — зашептал он как в горячке, — не казни нас смертью. Вели отпустить. Мы тихонько уйдем, а ты скажешь, что это побег, а? Смилуйся и пытать не вели. Уж так больно, что и слов нету.
Заруцкий вздохнул.
— Ладно, пытать вас больше не будут, слово даю. И побег устрою. Но и вы мне помогите – измену возьмите на себя. Наговорите, чтобы похоже было, дьяков позовите для записи.
Прежняя вера в своего боевого атамана вспыхнула с новой силой в душах казаков, ибо надеяться им было уже не на кого.

Заруцкий сказал, что им надо говорить, в чем признаваться, и ушел.
К вечеру к нему прибежали взволнованные дьяки Разбойного приказа и, перебивая друг друга, поведали атаману об удивительных признаниях трех изменников. Заруцкий велел снять с них цепи, напоить, накормить и больше не трогать  Поляк еще днем умер, не приходя в сознание, и его унесли.
Ночью атаман опять пришел в подвал к своим бывшим дружкам и сказал, чтобы они  сразу после его ухода  попытались бежать, он-де оставит дверь в подвал незапертой, а кони стоят за углом дома; стражников он подпоил и они едва не спят на посту; их надо придушить.
 Деркая опять тихо плакал, потрясенный великодушием атамана, лез целоваться и просил простить за нехорошие слова.

Выйдя из подвала, Заруцкий громко лязгнул задвижкой, которая скользнула по верху железной петли, и тихо, но строго велел стражникам быть начеку, ибо эти предатели отчаянные, отпетые головушки и способны на все.
Через полчаса Заруцкого подняли с постели и сказали, что три изменника  пытались бежать и были зарублены. При этом один стражник погиб.
Остаток ночи Заруцкий не спал. Наутро отворилась дверь горницы, робко вошел Семка.
— Атаман, не спишь? – тихо окликнул слуга.
— Чего надо?
— Тютюн пришел.
— Нехай ползет сюда.
Вошел лазутчик.

— Есть новости, атаман, не шибко веселые.
Заруцкий с кряхтением и стоном поднялся.
— Выкладывай, какие есть.
— К завтрему передовой отряд князя Пожарского будет здесь, под Москвой.
- Об этом отряде слыхал. Что еще?
 - И второй отряд от Пожарского идет сюда. Семьсот ратников конно и
197                оружно.
- Та-ак! Кто воевода?
- Князь Дмитрий Лопата-Пожарский.
- Племянничек самого стольника и воеводы?
- Он самый.
- Н-да-а, милок, порадовал.
- Это не все, атаман.
Заруцкий встрепенулся, исподлобья глядел округлившимися, красными от многочисленных прожилок глазами.
- Ну, добивай.
- Сам воевода Дмитрий Пожарский собирается пойти на Москву, мне день назвали – двадцать седьмого, вчерась, значит, должен был выступить.
Заруцкий не вспылил. Непривычно тихо велел Тютюну уйти, а сам сидел в деревянном кресле с закрытыми глазами. Наконец, поднялся и вызвал к себе верных атаманов казачьих станиц.
 
- Вот что, братцы, - мрачно начал Заруцкий, - оно, конечно, в чужую землю от родимого куреня убегать нет охоты, однако и выхода иного нет. Поднимайте, братцы, казаков! Собирайте круг!
Снова забурлило и зашумело Воронцово поле.
- Хватит московской голодухи! – кричал Заруцкий в толпу. - Довольно! Ни хлеба здесь не добудем, ни воли. Целый год умываемся кровью, воюем против ляхов, а князь Пожарский нас же честит изменниками, грозит расправою, не желает идти с нами заодно! А раз так: на коней, казаки, - и в теплые края подадимся, так создадим свое, вольное казацкое государство, без бояр, без господ и без помещиков! Нехай это добро здесь остается! С собой не возьмем!
- Верно, кровососы нам не нужны! – закричали в толпе.
- Атаман, а ты же сам боярин, значит, тоже здеся останешься?
Захохотали казаки и атаман громче всех.

- Вот таких острословов люблю!- сказал Заруцкий, перестав смеяться. - Такой и должен быть вольный народ – казаки! А мое боярство пущай вам глаза не колет. Его мне дал добрый царь Димитрий Иванович, и я от своего боярства откажусь, ежели вы пожелаете.
- Да носи его на здоровье, ежели от него теплее, мы не возражаем! – снова закричали из толпы.
- Так что, братцы, айда в теплые края! По коням!
Но тут в толпе зашумели.
- Не желаем уходить! – кричали другие казаки. – Кто с Дону, да с Волги, да с Днепра, те пусть уходят, а мы от своих родных мест не тронемся, нам и здесь тепло, и волю мы здесь добудем, а не у черта на куличках!
- Да це ж не казак гутарит! – возмущенно завопил чернявый, горбоносый всадник. – Це ж настоящий мужик!
- Ну, мужик, и что?

- А вот то! Раз мужик, то и копайся здеся в своей глине, мыкай крестьянство, а казаку не пристало пахать да сеять, ему вольная жизнь нужна, иная! А тут нам делать нечего!
Казачье войско раскололось на две части. Одна – хлынула к Заруцкому, другая – потянулась к князю Трубецкому, который тоже кричал что-то, призывая оставаться в подмосковном таборе.
Но и третья часть отделилась от войска.
- Казаки! – надрывался неизвестный никому человек. – Надо уходить к Пожарскому и Минину! Заруцкому верить нельзя – думает только о своем атаманстве, а не о казацком товариществе. Не хочет соединиться с ополчением, а без него нам ляхов не одолеть, Кремль не взять!
- А как меня, Ивана Кондырева, да Ивана Бегичева, вот он, рядом, как нас Заруцкий хотел побить насмерть только за то, что мы надумали уйти в ополчение? Едва утекли в стан княжеского воеводы Дмитриева, а то бы порубили нас!

- А многие украинские люди, - продолжал Иван Кондырев, - из-за того же побегли по своим городам, свою жизнь спасая!
- А может, с Трубецким здесь остаться? – спросил кто-то.
- А Трубецкому тоже верить можно наполовину! Смутный человек, нестойкий, сам был долго с Заруцким заодно!
Ванька Гуляй слушал Ивана Кондырева сочувственно.
- Надоело мотаться между Заруцким и Трубецким!- выкрикнул он. – У них семь пятниц на неделе! Нужен надежный воевода – Пожарский, а не такой кисель, вроде этих наших, нынешних!
Почти весь отряд Якова Шиша оказался здесь. И сам он на слова Ивана Кондырева одобрительно качал головой. Тут же был и Павел Хмелевский. И он решил уйти вместе с другими к Пожарскому.

Заруцкий метался по трем огромным отрядам, уговаривая не делиться. Быть заодно, прельщал близкой волей, богатыми теплыми краями. Но напрасно. Плюнул тогда в сердцах атаман, посулил всем, кто остается, чертей и повел верных ему казаков – около двух тысяч – в Коломну.  Там освободил из заключения Марину Мнишек с сыном, взял их с собой и ушел на юг.