Миниатюра номер первый. январь

Он проснулся задолго до рассвета…
Холодно...
Натопленная с вечера печь, все еще испускала тепло, но уже не грела комнату. Он встал, привычно сунув ноги в обрезанные валенки, заменявшие ему тапочки, и подошел к окну. Ни намека на рассвет, только глубокая, безлунная темень, освещаемая отраженным от звезд, снегом. Между Новым годом и Рождеством самые темные ночи. Старики сказывали, что именно в такие ночи черт по земле ходит, правильных людей смущать пытается. Сказки оно конечно, но кто-то в них верил. Жена, вот, к примеру, то же верит…  Особенно, когда в эти дни загудит, завоет ветер в трубах, крестится, молитву бормочет, хотя и комсомолкой была, и даже передовиком труда, в далекие времена…
Сон окончательно прошел. Он понял, что его разбудило. Застуженный много лет назад, мочевой пузырь от холода напоминал о себе. Когда-то, молодым, он по грудь в ледяной воде спасал сметенные ледоходом по весне с моста телеги и людей. Тогда, казалось, все сошло с рук, но с годами, мочевой пузырь дал о себе знать, режущей, сгибающей пополам болью ниже пупка. Когда-то деревенский фельдшер предлагал ехать лечиться в город, в областную больничку, но он отказался: в деревне, дома дел невпроворот, а тут в больничке валяться. А потом изрежут, искромсают, и вообще мужиком быть перестанешь. Добрые люди адресок бабки одной нашептали, пошел. Долго бабка с ним возилась, в бане парила, составом каким-то на меду и не весь каких травах растирала, шептала-перешептывала над ним. Отпустило! На полвека отпустило, даже больше. Той бабки и в живых, сколько лет нет, а искусство ее действовало. И денег ведь не взяла, сказав, что силу ей Бог дал, а божья сила не продается и не покупается, в дар дается. Он за лечение ей огород трактором вспахал, навозу с фермы привез, и две тракторных телеги дров на зиму. Бабка не благодарила, молча наблюдая его труды. Но последние годы ушло леченье бабкино. Он вспомнил, как первый раз проснулся от режущей боли, и сильных позывов помочится. Это было, в аккурат, года два назад, в ноябре, когда ночью в доме температура упала, и стало холодно.   С тех пор, как холодало, постоянно мучился. Но бабки не было, что б помочь, померла лет тридцать назад, а фельдшерский пункт давно закрылся, и теперь нужно было километров тридцать идти в соседнюю деревню за медицинской помощью. Он подошел к дверям в сени, накинул висевший на гвозде ватник, и вышел из комнаты.
Сени не отапливались.  От пронизывающего холода лязгнули зубы, и боль стала резче. Он скорым  шагом пересек сени и вышел во двор.
Ночь… Яркие, мелкие звезды бисером рассыпались по небу. Рядом лязгнула цепь. Из будки стоявшей рядом с крыльцом высунулась собачья морда, зевнула, обнажив ряды белых клыков, и бросив взгляд в сторону хозяина, снова скрылась. Он, не обратив на нее никакого внимания, и скорым, почти бегом, шагом, насколько позволял сколький, утоптанный снежный наст, добрался до будки туалета и закрылся там. Резкая боль пронзила, от которой он согнулся вдвое, и оперся рукой на дощатую стенку напротив, что б ни упасть. Опорожнив мочевой пузырь, он почувствовал облегчение. Боль, резкая, острая, отпустила, сменившись  тупой, спрятанной где-то в глубине. Он вышел из туалета, и достал из внутреннего кармана ватника сигару и раскурил ее, закашлявшись дымом…
Не кубинская, там или американская, конечно, сигара. Своя, собственноручно скатанная из листьев самосада. Давно уже, когда еще в деревню привозили раз в неделю кино, он видел, как в каком-то зарубежном фильме главный герой курил сигары. Важный, и деловой вид героя ему понравился. Он скатал первую сигару из листьев самосада, и, раскурив ее, с важным видом шел по главной улице деревни. Ребячество конечно, но тогда об этом не думалось. На сигару обратили внимание все, благо фильм обсуждался и пережевывался всеми. Сначала смеялись, но потом эту привычку стали перенимать другие. Сейчас, конечно, он единственный из деревенских кто курил их, но тогда… Городские, целыми толпами присылаемые в колхоз на уборку урожаев, диву давались виду колхозников в широкополых соломенных шляпах, ватниках, резиновых сапогах, и торчащей меж зубов дымящейся сигаре…
Теперь все в прошлом…
Из тех, кого он знал когда-то, большинство лежат на деревенском погосте, приютившимся недалеко от руин разрушенной в конце двадцатых годов, на заре коллективизации, церкви. Кто-то, бросив дворы, подался на заработки в город, и не вернулся. Деревенские дети вырастали, женились, и исчезали из деревни, подавшись в поисках лучшей доли, в другие края.  Без детей деревня старела, лишь изредка, летом, наполняясь детскими голосами и смехом, приехавших на летние каникулы к дедушкам-бабушкам, внуков. Чем дальше, тем реже звучал этот смех. Внуки вырастали. А те, кто мог приехать разъезжали по заграничным курортам с родителями, и деревня, с полным отсутствием привычных благ цивилизации, их не интересовала.
Он задержался на крыльце, глубоко затягиваясь сигарой. Из будки вылезла собака, и подошла лениво к нему,  ткнувшись носом ему в ногу. Он наклонился и потрепал ее по холке. Собака вытянулась. Это была необычная псина, внешне разительно отличавшаяся от прочих деревенских дворняг, результат самовольной отлучки ее матери на свидание, в конце зимы позапрошлого года, к кобелям  охотников, приехавших в деревню поохотиться на лосей  и кабанов. Длинные худые лапы, держали массивное, крупное тело, почти квадратная морда, с огромными висячими, как у спаниеля, ушами.  Собака энергично махнула своим хвостом-прутом, в благодарность хозяину за ласку. Несмотря на свою несуразность, псина показывала отличные охотничьи навыки. Наверное, сказывались гены отцов,  выхоленных охотничьих псов-медалистов.
Сзади хлопнула дверь, и из дома вышла жена:
- Говорю, тебе! - скрипуче начала он,- сто раз, говорю, съезди к фердшалу!  Таблеток может, даст, капель каких, и маяться не будешь!
 - Ай, отстань! - сердито  отмахнулся он от жены. - знаю я этих фердшалов: в больничку определят, изрежут, и подохнешь… Сколько лет, всю жизнь без фердшалов обходились, и живы… Весна придет, солнышко пригреет, и все как рукой на солнышке снимет.
- Ну, майся, майся! - сердито буркнула жена, и ушла в дом.
Он постоял еще немного на крыльце, докуривая самодельную сигару, а затем, выбросив окурок,  потрепал еще раз несуразную псину между ушей, и зашел в дом.
Жена, растапливающая печь, сердито взглянула на него, но промолчала: за почти полвека совместной жизни она хорошо знала характер своего мужа - хоть говори, хоть кричи, он всегда будет делать по своему, особенно то, что касалось его собственного здоровья.  Как мужик в доме, он был на вес золота, руки золотые, и голова на месте. Не пил, что сильно отличало его от деревенских мужиков. Некогда, она немало кумушек от него отвадила, которые намеревались его охомутать, и сбить с пути. Особенно досталось Таньке-Журавлихе, рыжей, развязной бабе, длинной и долговязой, словно колодезный журавль. Своего мужа Журавлиха схоронила рано: пьяный в бане угорел, а вот новым не обзавелась, мужиков то в деревне мало было, а приезжавшие городские, от деревенских, в большей своей массе, нос воротили. Вот Танька и принялась за ее мужа… Сначала, вечером, когда тот возвращался с полевых работ, подстерегала его, просила до дома проводить, мол, боязно одной, в темноте-то, а потом и днем прохода давать ему перестала… А бабы в деревне языкатые… Пошел слушок про Журавлихины проделки. Людские языки, что метла. Мелят, и то, что было, и то, что не было… А тут новая еще напасть: перевели бригаду ее мужа на поле, что недалече от птичника, где Журавлиха работала, так та, бесстыдница, к ее мужу, в обед бегать стала. То яички свежее ему принесет, то молочка… Мужик, понятное дело, ласку любит, внимание… Пришлось с Журавлихой поговорить. Не по-бабьи, со слезами и криками, а как мать учила… Встретила Журавлиху возле сельпо, и давай ее вычитывать, а та зубы скалит, смеется в ответ… Аж зло взяло! Да и бабы деревенские смотрят! Схватила она тогда Журавлиху за грудки, а руки-то доярки, с детства, привыкшие тугую коровью сиську дергать, крепкие.  Тряхнула как следует … Сбился у Журавлихи платок на голове, коса рыжая выбилась, как будто Бог глядел, и помощь сделал.. Она тогда Журавлиху за  косу рыжую рванула, да так, что та на ногах не устояла, и к лужи, что возле колодца была, поволокла бесстыдницу…  Ох, и таскала она тогда Журавлиху по грязи, всю вымазала, вымарала… Та только руками махала, но ей это не помогло… Хорошо бабы подскочили, разняли, а то точно бы утопила в луже… После Журавлиха успокоилась, но натуру свою подлую в другом проявила.
 Постучал как-то в окно дома участковый. Вышла она к нему. А участковый ей заявление Журавлихино протягивает  о нанесении побоев. Выматерилась так, что участковый покраснел, и закашлялся. Чай представитель власти, документ официальный предъявляет, а тут…
«Что делать, будешь?!» - спросила она участкового.
 «Отреагировать на заявление должен!» - откашлявшись, ответил то.
«И как реагировать-то?»
«Помиритесь, лучше…» - в ответ заметил участковый, но она лишь отрицательно покачала головой.
«Я с этой лахудрой не ссорилась! Да, проучила, что бы знала, как к чужим мужьям подкатываться!»
«Я понимаю, но с точки зрения закона, это называется мелкое хулиганство! И есть заявление к тому же!».
«Поступайте, как знаете! Вы власть!»
Участковый вздохнул, и достал из висевшего на боку планшета разлинееный лист бумаги:
«Пройдем те в дом. Объяснительную писать, пока, будете.»
Она, молча, кивнула, пропуская участкового в дом.
Смахнув тряпкой крошки с украшенной желтыми цветами клеенки, лежавшей на кухонном столе, она, молча, присела на табурет. Участковый положил перед ней разлинеенный лист бумаги, но написать на нем она ничего не успела. Скрипнули половицы в сенях, и в комнату вошел муж. Он бросил взгляд на участкового, а потом буркнул жене:
«Там, сетка у цыплят задралась, иди, поправь!»
Она хотела, что-то возразить, но под его тяжелым взглядом промолчала, и, бросив взгляд на участкового, вышла из дома. Сетка оказалась в порядке, в чем она и не сомневалась, но в дом, обратно, она не пошла.   
Минут через двадцать скрипнули петли открываемой в доме двери, и на улицу вышел участковый, надевая на ходу фуражку, а за ним вышел ее муж. Они обменялись рукопожатиями, и участковый, не глядя в ее сторону, направился к калитке. Муж, потоптавшись не много на крыльце, провожая взглядом удаляющегося участкового, сквозь зубы бросил жене:
«Я обедать не буду! Времени на обед нет. Буду поздно.»
Он спустился с крыльца, не глядя на жену. Она проводила его взглядом, вздохнула, ничего не понимая, и отправилась заниматься домашними делами, которых всегда было много,  и до вечерней дойки нужно было большинство из них успеть переделать. Больше участковый к ним в дом не наведывался….
Через недели полторы, после визита участкового, деревня забурлила, наполняясь слухами и домыслами, одно другого фантастичней…. Журавлиха арестована!!! Поймали с поличным, когда она вечером, яйца из птичника выносила. За руку поймали! Правда, вскоре слух об Журавлихином аресте оказался слухом: Журавлиха собственной персоной, пришла в сельпо, но, напротив обыкновения, не стала судачить с соседками, а наоборот, тенью прошмыгнула в магазин, купив необходимое, быстро исчезла. Слух подправили: Журавлиха под подпиской о не выезде. Разговорить участкового, относительно обстоятельств дела никому не удавалось, единственным сведущим в этом вопросе оказался ночной сторож птичника, он то и, по секрету, поведал о нем жене, а та и всем соседкам по деревне.
Вечером, когда работы в птичнике были закончены, и птичницы собирались домой, к Журавлихе подошел участковый с председателем колхоза, и вежливо попросил открыть сумку. В ней лежали яйца, около двух десятков. Тут же был составлен протокол о хищении, а Журавлиха была задержана на ночь.
То, что из птичника выносились яйца, а иногда и тушки битой птицы, ни для кого не представлялось секретом. Конечно, многие из деревенских, имевшие собственные птичьи дворы, этим не занимались, зачем, своего добра было достаточно, но вместо яиц таскали комбикорм. Никогда и никого раньше не задерживали, а тут…
Старики вспоминали те времена, когда за подобное мог грозить расстрел, но молодежь их не поддерживала, справедливо полагая, что те времена канули давно, еще до войны. Наказать Журавлиху надо бы, но не расстреливать…  С каждым новым днем множились, подобно мухам в навозе, слухи, о несметных богатствах Журавлихи. Неизвестно чем бы все с Журавлихой закончилось, но однажды вечером она пришла в дом к председателю, отдала ему ключи от своего дома, и со словами: «Не поминайте лихом!», уехала из деревни. Детей то нажить с покойным мужем не успела, а может и не хотели, так, что Журавлиха баба вольная, все четыре стороны света ее были, вот и улетела куда-то. Участковый, но вопросы деревенских отмалчивался, мол, дескать, знать на знаю, ведать не ведаю, о каких яйцах речь, и документ есть, что б Журавлиху задерживать? Председатель то ж отмалчивался. Народ на сторожа птичника накинулся, но то лишь руками развел: мол, ничего и никому не говорил, а если моя болтала, так у нее и спрашивайте…  Поговаривали, правда, что накануне, как Журавлиха ключи председателю отдала, участковый вечером к ней заходил. Может правда, а может и слух был… Исчезла Журавлиха, адреса куда письма слать никому не оставила… Даже родственникам мужа…
…чайник закипал. Она взглянула на мужа:
- Тебе магазинного чаю, аль травяного?
Он откашлялся:
- От твоего травяного, только в туалет бегаешь через каждые десять минут! - ворчливо отозвался муж. - Ты мне магазинного завари.
Она сняла с полки жестяную банку, в которой испокон веков всегда хранился, чай, и, открыв ее, бросила щепоть заварки, в заварник.
- Ты, там мочу мне не делай! -проворчал муж, наблюдавшей за ней. Он подошел к ней, и, взяв из ее рук жестянку, и насыпал в заварник требуемое количество заварки, после чего поставил его на горячие угли: доходить.
- Ты так сыпешь, что твой чай скоро закончиться! - ворчливо заметила жена, - Мало того, что вновь за тридцать километров в магазин ехать надо, так опять деньги тратить придется!  А мы ведь к внуку и сыну ехать собирались.
- Поедем! - последовал ответ. Жена вздохнула, спорить было бесполезно. Завтракали они в молчании.
 Ближе к обеду, неожиданно, муж куда-то засобирался.
- Ты куда собрался? - осведомилась жена.
- Пойду до озера пройдусь.
- На кой?! - осведомилась она удивленно.
- Пойду, гляну, лед стать должен, почти месяц не глядел. Если так проруби прорубить надо, снасти поставлю, глядишь с рыбой,  к вечеру, будем.
Жена что-то пробормотала, но махнула рукой: иди! Мало того, что ночью разболелся, что проснулся, так он, вместо того, что бы в доме, в тепле сидеть, на мороз пошел. За мужа она, конечно, волновалась, но, как говорят, горбатого могила исправит, а его неугомонный характер она знала.
Она, молча, смотрела, как он собирается. Он, одевшись, потоптался перед дверью, взглянул на нее, словно хотел, что-то сказать, но промолчал, и вышел. Она из окна смотрела ему в след. Он вышел на крыльцо, свистнул, подзывая своего неизменного спутника несуразную псину.
Выйдя за околицу деревни, он почувствовал себя помолодевшим. Может быть, этому причиной был свежий, морозный, воздух, а может быть, то что он прошелся, разогнав кровь, заставив чаще биться сердце. Псина бежала рядом, то и дело поглядывая на хозяина. Умная псина, не видя ружья за спиной хозяина, понимала, что он отправился не на охоту, а значит, ей не придется прыгать по глубокому снегу, но нужно быть готовой ко всему.
Лес встретил его сказочной красотой, которую не заметить не мог только слепой. Величавые ели, укрытые снежными шапками, тяжело и лениво, покачивали ветвями на ветру, словно боялись стряхнуть свое снежное покрывало. Дорога через лес была занесена снегом. Он достал из-за спины снегоступы, одел их на валенки, и осторожно попробовал наст. Тот выдержал. Он легко, но осторожно, зашагал вглубь леса.
Он легко шел по поскрипывающему снежному насту, любуясь красотой зимнего леса. Тишина обнимала, и убаюкивала, но эта тишина была обманчивой. Под покрытым снежным одеялом пологом леса кипела бурная жизнь. Его взгляд замечал цепочку заячьих следов, которую пересекали лисьи Под старой елью, лежали свежие чешуйки шишек: это клесты устроили утреннюю трапезу. Справа качнулись ветки, и что-то пепельно-голубое мелькнуло между ветвей – белка, сиганула по своим делам. Псина, трусившая рядом, то же чувствовала эту скрытую в тишине леса жизнь.  Она деловито обнюхивала снег, и громко чихала, когда тот забивался ей в ноздри. Белка, промелькнувшая в ветвях, заставила ее принять стойку, и вытянуться в струну, и только оклик хозяина, заставил ее выйти из этого состояния. Псина, казалось, растерянно бросила взгляд на ель, в ветвях которой промелькнула белка, и затрусила вслед за хозяином. Внезапно легкий порыв ветра донес до нее запах, от которого псина глухо зарычала, и напряглась.
Путь пересекала цепь волчьих следов. Он присел на колено, рассматривая следы. Ночью здесь прошла целая стая. Звери гнали свою добычу, загоняя её, очевидно, на лед озера, где она будет беспомощна. Он встал и пошел по волчьим следам. Его предположения подтвердились: вперемешку с волчьими следами виднелись местами полу засыпанные снегом, следы лося. Он, на секунду, задумавшись, двинулся вперед.
След стаи вывел его на крутой спуск к озеру. Летом, в былые времена, мальчишки здесь привязывали веревку к сучьям старой сосны, росшей на берегу, и прыгали вниз.  Он осторожно подошел к краю.
Внизу, алел свежей кровью снег. Волки загнали лося к круче, и у того видимо не осталось выбора, либо атаковать стаю, либо прыгать вниз. Или иное: лось просто не успел остановиться, и сорвался с кручи, но подняться и вновь отрываться от своих преследователей он, очевидно, уже не мог. Волки настигли свою жертву в аккурат прямо под косогором.
Он осторожно спустился вниз, и подошел к остаткам волчьей трапезы. Лось был обглодан полностью, волки даже требуху съели, оставив на снегу, только кости, и клочья шкуры. Видимо стая была сильно голодна. Он на секунду задумался, пытаясь прикинуть по следам количество волков стае. По всему выходило, что больше пятнадцати получалось.
Это было тревожным знаком. Волков в деревне давно не видели. Раньше на них облавы устраивали, отраву в лесу рассыпали, что б серые не травили колхозные стада. Волки исчезли из этих мест. Надолго. Изредка, правда, в лесу зимой попадались волчьи следы, но обычно это было не больше двух-трех хищников, а тут… Тревожный знак! Крупная стая возле деревни. Если в лесу им прокормиться будет нечем, то и в деревню заглянуть могут. Он вспомнил отцовские рассказы о тех временах, когда ночью волки по деревенским улицам бродили, выли, заставляя деревенских собак испуганно забиваться в конуры, а людей креститься от страха. Бывали случаи, когда волки и на людей нападали. Когда был колхоз, то подобного бояться нечего было: власть держала все на контроле, а вот сейчас… Хорошо, что волчьи следы уходили в противоположную сторону от его заимки на берегу озера, к которой он собственно и шел. Он повернулся от лосинного скелета, тихим свистом поманив псину, двинулся прочь. Псина, нервно дрожащая от забивавшего ее ноздри запаха смерти, запаха, смешавшегося в ее сознании, от целого коктейля запахов, где главными составляющими были запах волков, и запах крови, боком, поглядывая в сторону кромки леса, в направлении которой скрылась стая, затрусила за своим хозяином.
Они не видели, да и не могли видеть, как на противоположном берегу озера, в том месте, где ныряли под лесной покров волчьи следы, мелькнула серая тень. Волки не ушли далеко. Сытые, отяжелевшие от сытной ночной трапезы, они добрели до деревьев, и устроили там лежку. Вожак стаи, которого разбудил донесшийся до него с озера запах человека, осторожно выглянул из-за зарослей, росшего на берегу озера ольшаника, изучая направление, откуда к нему принесло человечий запах. Но тревожиться ему было не из-за чего. Ветер, принесший запах человека, и его спутника, собаки, не принес вместе и страшный, смертельно опасный запах, тех палок, из которых, в руках людей вылетают молнии, больно жалящие, и убивающие, свою цель. Вожак зевнул, широко открыв свою пасть, и тихой, бесшумной тенью вернулся к стае. Он сыт, и стая сыта, а человек, не та добыча, ради которой сейчас можно было устраивать охоту. В этих лесах было полно другой добычи, более привлекательной для них.
Человек удалялся в противоположную сторону от волков. Он шел быстрым, размерным шагом, но не спешил. До того как стемнеет он успеет проверить расставленные снасти, почистить, или прорубить новые,  проруби. Псина трусила рядом, поминутно оглядываясь через плечо, в сторону кромки леса на противоположном берегу озера, и если б она могла, то сказала, о той опасности, что затаилась там. Но она не могла, и ей оставалось только трусить следом за хозяином. Солнце еще стояло высоко, день впереди был длинным…..