Сила раскаяния

                Михаил Литов


                СИЛА РАСКАЯНИЯ   

Есть мнение, что при Дряхлове было хорошо. Хотя трудно сказать, хорошо ли жилось самому Дряхлову в роли большого начальника, обязанного, по роду службы, решать весьма внушительный круг вопросов. Он спокойно сидел за массивным столом в помещении, границы которого легко терялись в тяжелых волнах необъятного бюрократического моря, а заваленные бумагами столы подчиненных велел расположить наподобие зрительских рядов в цирке, чтобы посетитель попадал словно бы на арену и сразу чувствовал всю смехотворность своих просьб, а в иных случаях, например, когда просителю было совершенно не до шуток, сознавал себя объектом специальных исследований. Дряхлов был задумчивый коротенький мужчина средних лет, с крупными залысинами, которые сослуживцы иронически называли гнездами интеллигентности, и уныло клюющим губы носом; когда он сидел на стуле, его ножки едва доставали до пола. Одежду он покупал в тех же магазинах, что и дети, с той лишь разницей, что оплатить покупку он был в состоянии сам, и это порой вызывало приятное изумление, почти умиление у продавщиц. Его чувства были, вопреки всяким историям и домыслам о пышущих злобой коротышках, не раздраженными и ядовитыми, а просто спокойными, чтобы не сказать равнодушными. На каком-то выступе, имитирующем колонну, несколько в стороне от дряхловского монументального стола, с незапамятных времен висела странная картина, изображающая, к счастью размыто, в некой условной манере, голую мощную бабу, которая рассеянно терла мочалкой в самых что ни на есть срамных своих местечках, и долгие служебные дни Дряхлова проходили в молчаливом созерцании этого сомнительного творения.
Наступившая эпоха бурь, сомнений и трудных исканий дала пищу заточенным в темницу делопроизводства умам, но ничего не переменила в этом кабинете, где время не успевало справиться с чересчур обширным пространством. Ведь в это пространство было вовлечено, казалось, все многообразие жизненных явлений, включая и те далеко не всегда понятные роды деятельности, в которых так любит выказывать свои способности наиболее активная часть человечества. Подчиненные, склонив головы над документами, думали какую-то тягучую, лишенную начала и конца думу, голая баба – все никак не удавалось ей натереть достаточно свои срамные места – не заключала в себе, в общем-то, ни познавательного, ни нравоучительного момента, что исключало ее из ряда подлинных шедевров искусства, а с улицы приходили восторженные передовые люди, поднятые из спячки торопливой жаждой созидания и начинаний, и уходили несолоно хлебавши, пораженные тем кротким и вековечным вниманием, каким одарял большой начальник Дряхлов полотно неведомого мастера. У молодого человека по фамилии Карликов возникла кипучая идея наладить совместно с финнами, а вместе с финнами совместно с итальянцами и греками производство гаечных ключей, для чего было бы задействовано и множество местных умельцев, отлично здравствующих в избравшем правильное направление воображении Карликова и вместе с тем прозябающих в неизвестности, ибо наш город… Известно, очень даже хорошо известно, что такое наш город. Дыра! Прямо сказать, банка с пауками. И кладбище, бесконечное кладбище талантов, великих дарований и непонятых гениев. Вооруженный своей светлой и благородной идеей, молодой человек появился на арене перед Дряхловым, и много говорил, и жарко говорил, и даже небрежно возвышал голос и развязно усмехался, удивляясь, что его идея до сих пор не пришла в голову никому другому, и убеждал начальника, и пантомимой изображал, как замечательно будет действовать сработанный им гаечный ключ, и переходил на доверительный тон, и хохотал как сумасшедший, а его слушатель не отрываясь смотрел на голую бабу и тосковал о временах, когда молодые люди были скромнее и всякой чепухой не морочили голову вышестоящим.
Зачем человеку по фамилии Карликов производить гаечные ключи да еще совместно с иноземцами? Не иначе как в целях наживы. Решил поживиться. А по виду совсем не какой-нибудь там матерый, напротив, замечается у него ровное и убедительное сияние вокруг головы, как у святых на иконах, а также романтический блеск в глазах, имеет розоватую кожу и пухлые ладошки. Или вот еще тоже интересное наблюдение: длинные чистенькие пальцы молодца нервно теребят пуговицу на пиджаке, а острые лопатки на спине трепещут как крылышки. Дряхлов заскучал. Никому еще не удавалось обвести его вокруг пальца, даже столь смазливым и смышленым мальчуганам, как этот. Идея производства гаечных ключей была ему скучна, а жаркое волнение речей Карликова представлялось попросту напыщенной глупостью. Вздохнув, он нагнулся под стол и с силой, неожиданной при его субтильном телосложении, дернул коврик. Карликов, ораторствовавший на этом затоптанном, историческом коврике, вдруг с удивленным и протестующим писком опрокинулся навзничь, и терпеливо ожидавшие чего-то подобного, всякого рода присутствующие разразились аплодисментами и словно бы лающим смехом.
Сияние вокруг головы померкло, романтический блеск в глазах угас, острые лопатки сделались ни на что не годными рудиментарными остатками. Жизнь Карликова, когда с ним так оскорбительно обошлись, мгновенно превратилась в кошмар разбитых, обиженных чувств и погрузилась в чернильную тьму. Но даже в этой тьме, даже когда ты бредешь в ней без дороги и цели, с мыслью о тщете бытия и с желанием поскорее наложить на себя руки, где-нибудь да найдется спаситель, настоящий человек, подлинный мастер, истинный художник, который скажет:
- Я здесь и жду тебя.
И состоится щемящий душу диалог:
- Что делать?
- …       
- Кто виноват?
- …
Карликов наткнулся на Дунина и сошелся с ним, потому что тот душеспасительно позвал его, а оказался этот Дунин, по странному стечению обстоятельств, именно тем неизвестным художником, о котором ничего не знал и не хотел знать начальник Дряхлов, но чью картину с незапамятных времен созерцал в своем кабинете. Дунин жил в огромной коммунальной квартире, переполненной мрачными, изможденными долгожителями, - тягостный дух, издавна витавший над этим столпотворением, укрепил жильцов и в нежелании иметь детей, и в отрицании смерти. Человек доброжелательный, Дунин не участвовал в кухонных пересудах и скандалах, но при всех тамошних внутренних противоречиях существовала и процветала ООЖ (Организация Объединенных Жильцов), которая громогласно и разоблачительно выступала против Дунина, поскольку он, человек остроумный, любил смущать нравственное чувство своих древних соседей и для этого вывешивал в общем коридоре плоды своих творческих усилий. Старушки охали и крестились, видя голых баб, изображенных в самых соблазнительных позах и нередко в таком количестве, что здравый смысл капитулировал перед этими неистощимыми порциями художественного блуда. Дунин не то чтобы специализировался на изображении обнаженных женских прелестей, а как-то не находил себя в другом, хотя его творческая деятельность плодотворно развивалась уже на протяжении трех десятков лет и можно без преувеличения сказать, что он всегда шел в авангарде искусства. Карликов попал в атмосферу напряженного труда. Не зная, чем еще заняться теперь, когда Дряхлов вышиб его из седла, он стал помогать бурлящему все новыми и новыми замыслами живописцу.
В той же тусклой и как бы многоголовой квартире обитала старуха Собачкина, у которой не было бы мучающих ее заслуженную старость проблем, если бы принадлежащее ее комнате окно, к тому же единственное, не очутилось почти целиком на соседской территории. Дело в том, что хлопотами ее домовитых соседей, людей активных, больших умельцев до бесконечности переставлять мебель и заколачивать гвозди, разделявшая их стена сдвинулась с места и пошла в решительное наступление на жилище старухи. Старухе приходилось жечь электричество даже в яснейший полдень, и она обращалась в разные инстанции с просьбой исправить положение и наказать обнаглевших соседей, но во всех инстанциях отвечали, что эту сложную проблему решать не кому иному, как очень ответственному Дряхлову. У Собачкиной не было бы иных забот, кроме как вспоминать свою легендарную юность, коли б Дряхлов в самом деле вздумал восстановить попранную справедливость. В юности Собачкина совершала какие-то весьма женственные поступки, приведшие ее к разрыву с родителями, а затем и к тому, что она так и не создала собственной семьи. Между тем Дряхлов, медленно, гниловато рефлексирующий над творческим изыском художника Дунина, ничем не мог и не хотел помочь ей. Немыслимо старая, изрезанная глубокими морщинами женщина гибла в тяготах своего одиночества, беззащитного перед двигающими стену соседями. Дряхлов покорно выслушивал ее и отпускал с миром, неизменно говоря: «Приходите завтра». И старуха следовала его совету с завидным терпением.
Дунин не знал отдыха. Если бы человечество вело счет его творческим победам, ему пришлось бы отложить все прочие дела, заняться одним этим Дуниным и даже застыть перед ним в каком-то немом восхищении. Фантазия художника не ведала границ, из чего можно заключить, что и такая натура, как голая баба, тоже обладает неисчерпаемыми ресурсами. Когда его руки уставали держать кисть, он лепил баб из какого-то таинственного, видимо, разработанного им самим материала, нуждавшегося затем в долгой просушке. Мастер был неутомим и никогда не унывал, а если его все же одолевало некое подобие усталости, он брал тоненькую кисточку и двумя-тремя взмахами наносил на свое лицо старого комедианта черты бодрости, оптимизма и вдохновения. Он частенько повторял: напал на жилу, не слезай с нее. Хотя между нарисованными и слепленными бабами в его комнате уже яблоку было не упасть, он хотел, чтобы их получилось еще больше, а для этого нужно было ускорять разные неповоротливые процессы и подстегивать собственное трудолюбие, не соблазняясь при этом золотым тельцом. Позаришься на золотого тельца, поддашься зловредной мамоне – считай, что мир искусства тебя потерял. Художник был мудр и беден. Работать нужно не для наживы, только ради искусства, для производства как можно большего количества баб. Он разрешал Карликову, едва ли не поселившемуся у него, размешивать краски, грунтовать холсты и приготовлять необходимые компоненты того материала, из которого он, мастер, ваял.
Но Карликову не казалось почетным быть всего лишь подмастерьем, пусть даже и у такого великого человека, как Дунин, ведь он сам тоже обладал беспокойным, изобретательным умом. Положим, его мало волновало количество баб, тем более, что он не находил между ними, заполонившими дунинскую комнату, заметного различия, но вот проблемы ускорения процессов отнюдь не оставляли его равнодушным. Наконец он придумал, что следует сушить слепленные фигуры не на балконе, как то долгие годы делал мастер, а в кухне над газом, и Дунин с восторгом подхватил идею друга. Ему и в голову не пришло, что появление в общей кухне голой бабы, пусть даже принадлежащей искусству, иными словами, всему народу, а не миру плотского греха и растления, способно вызвать волнение и негодование среди членов ООЖ, неуемно склонной давать достойный отпор вредной дунинской пропаганде женской наготы. Он как раз заканчивал большую работу, большую, в человеческий рост, бабу, которая могла быть и спящей красавицей, и превращенной в соляной столб женой Лота, и парящей на небывалой высоте воздухоплавательницей – в зависимости от того, какую позу ей придать, как поставить, положить или бросить. Когда она подсохнет и затвердеет, эту бабу хоть с десятого этажа кидай. Ничего с ней не сделается. Не безделушка какая-нибудь, настоящее произведение искусства, с программно, чувствительно поданными признаками пола. Воодушевленные мастера вынесли изготовленную бабу в кухню, накинули ей на шею петлю и подвесили над синими язычками пламени.
Вскоре старуха Собачкина с привычным результатом вернулась от Дряхлова. Настроение у нее было невеселое, смутное. Были сумерки. Жизнь казалась прожитой напрасно, страдания – бессмысленными, долги, свои и чужие, неоплаченными, а может быть, так оно и было, и вечный вечер в ее комнате как нельзя лучше символизировал закат ее существования. Старуха вялой походкой прошла в кухню поставить на газ чайник, а там над плитой висел в петле какой-то судорожно белевший в темноте человек, безмятежный и страшный в своем покое, и Собачкина с громким криком упала на пол.
Несколько дней после этого случая старуха хранила бессильное молчание, она бродила по квартире, глядя перед собой невидящими глазами, и жильцы, надеясь, что наконец-то у них появится свой покойник, торопились обвинить Дунина в ее преждевременном конце, а заодно и во всех грехах смертных. Решительно требовали они, между прочим, удаления неизвестно как и для чего поселившегося среди них Карликова. Но вот потрясение закончило работу над разумом Собачкиной, превратив его в точную копию разума трехлетнего младенца, не подающего особых надежд, и она снова заговорила, и в ее речах засквозила бессмысленность, мало соответствующая правде окружающего мира да и не интересующаяся этой правдой, и когда жильцы поняли, что это надолго, они перестали обращать на старуху внимание. Стены в ее комнате продолжали неотразимо наступать, оставляя ей для ее младенческой жизни все меньше пространства, поскольку эпидемия домовитости распространялась с замечательной быстротой, и все большее число соседей на глазах преображалось в энергичных и грозных кудесников, способных двигать горы. Однако Собачкина уже не ходила жаловаться и просить помощи, предпочитая сидеть на оставшемся ей пятачке и, бормоча что-то себе под нос, напевая и сюсюкая, гонять по полу игрушечные паровозики и самосвалы, повязывать бантики куклам и возводить призрачные сооружения из елочных украшений.
Механизм работы Дряхлова был безупречно налажен, и ничто, казалось бы, не предвещало осложнений, но когда старуха Собачкина перестала выходить на арену и докучать своими мольбами, коротенький с фантастическими залысинами начальник ощутил какой-то как бы разлад с действительностью. Одно дело вышибить почву из-под ног случайного, не в меру воспаленного посетителя и тем самым навсегда избавиться от него – такой посетитель слаб, легко переходит от восторженности к унынию и не представляет серьезного интереса для наблюдателей; и совсем другое вдруг лишиться надежной, верной старушки, которая с трогательным постоянством приходила каждый день и со слезами на глазах повествовала о волновавших ее вещах. Несомненный сбой в работе механизма. Дряхлов почувствовал какую-то странную тесноту в привычном ему мирке. Глухое беспокойство зашевелилось в его душе, и созерцание загадочно размытых прелестей голой бабы уже не могло ни сгладить это беспокойство, ни удовлетворить внезапно возросшие духовные запросы начальника. Он еще сидел в своем кабинете, его же волей превращенном в цирк, но мысленно был уже на улице, в миру, и его душа нуждалась в умиротворении и гармонии. А в детстве он разорял птичьи гнезда, и это теперь вспомнилось с острой болью, как будто он продолжал разорять их до сих пор. Тогда Дряхлов, стряхнув оцепенение, отправился на поиски старухи и нашел ее в плачевном состоянии впавшего в детство человека, но был рад, что она, по крайней мере, жива. Заслуживает внимания сам миг вхождения его в новый, даже дикий и неожиданный, а может быть, просто забытый им мир человеческой нищеты, убожества и болезни, воплотившейся в невинных забавах. С бьющимся сердцем он отворил дверь и вошел в сумрачную пещерку упорно сужающегося пространства, где на полу при свете ночника старуха, сверкая всем богатством детского воображения, наделяла размалеванных и улыбчивых кукол даром служить живой причиной ее материнского счастья и возила их из одного пыльного пункта в другой на маленьком поезде с фанерной фигуркой усатого и строгого кондуктора. Там же делили с ней участь больших играющих детей Дунин и Карликов, которые выступали попеременно и в роли злоумышленников, пытающихся устроить страшную железнодорожную катастрофу, и в качестве благородных мужчин, взволнованно объясняющих, как им удалось предотвратить беду. Дряхлов шел к ним на дрожащих ногах, понимая надобность прочувствованных слов, раз он хочет, чтобы его простили за все когда-либо содеянное им зло.
Но его ни о чем не спросили. Тогда Дряхлов возвестил: товарищи! надо разобраться, товарищи, в эмоциях, толкающих в этот удивительный мир игр и детских, если поглядеть со стороны, забав… А чего разбираться, откликнулись словно издалека, но вполне весело Дунин и Карликов, играем и все тут, наше дело маленькое…
Сила раскаяния заставила собравшихся в старушкиной комнате людей ощутить, что каждый из них по-своему одинок и несчастен. Поколебавшись, начальник сделал выбор и сделался бывшим начальником. Он еще спрашивал себя, так ли велика его вина перед старухой, как вина его новых товарищей, собратьев по одиночеству и несчастью, которым, надо же, взбрело на ум подвесить голую бабу сушиться над газом. Они-то расплачиваются за дело, а он? – но уже были напрасны эти вопросы и сомнения, потому что снова вспоминались разоренные гнезда, и старуха представлялась большой черной птицей, растерянно кружившей над местом своего недавнего счастья и процветания, и слезы выступали на его глазах.
Долгие вечера, а часто и дни проводили они возле старухи, играя в повторяющиеся, но вовсе не скучные игры, и в не знающем границ кабинете освободилось место начальника, в искусстве замолчал вулкан, долгие годы исторгавший из своих горячих недр голых баб, и производство гаечных ключей осталось без своего идейного вдохновителя. Игры со старухой между стенами, которые определенно готовились их вытеснить, не были пустой тратой времени, ведь достаточно только представить себе, какой романтикой все это было овеяно и как смахивало на прелестную идиллию, а они еще и успевали со знанием дела и с намерением выправить положение обсуждать животрепещущие вопросы эпохи. В сумеречной, но по-своему уютной щели они говорили о том, что люди в наши дни стали злее, эгоистичнее и никому нет дела до проблем милосердия, никто и не помышляет ударяться в подлинно филантропические настроения. Как часто под лозунгами заботы о сирых и обездоленных выступают отъявленные мошенники, прохвосты, готовые использовать любой предлог, лишь бы набить свою мошну. Вот взять, к примеру, эту старуху, потерявшую рассудок на нелегких стезях женской доли. Что сталось бы с ней, кто позаботился бы о ней, не подоспей они вовремя, не посвяти они ей все свое время, даже лучше сказать, всю свою жизнь? А ведь они действуют так не из расчета, а по велению совести, чему лучшее подтверждение то, что они забросили все свои прочие дела, которые могли бы принести им ту или иную выгоду или даже куда большее моральное удовлетворение. Нет, старуха, это живое и бедствующее существо, оказалась для них важнее. Какой же вывод следует сделать? Итак, если быть принципиальными и смело смотреть правде в глаза, прежде всего необходимо признать первостепенную важность того поставленного ребром вопроса, который…

                Ж-л «Соло», №12, 1993 г.