Новая родина доктора Голубкиной

Мне и сейчас иногда хочется позвонить Валентине Ивановне. Не на визит к ней напроситься, а почти в гости. Пришла бы в кабинет, когда рабочий день уже закончился, а она еще не ушла домой, села бы на предложенный стул и…

Наверное, самым точным было бы сказать: просто сидела бы и смотрела на нее. Любовалась… Не красотой ее, хотя у нее был очень благородный облик, который в те ее годы - уже немного за пятьдесят - не терял своего особого очарования человека духовного, культурного, интеллигентного. Мне нравилось просто сидеть и смотреть на нее. У нас уже мог идти разговор и я внимательно слушала каждое ее слово, а какая-то частичка моей души жила совершенно своей жизнью человека, восхищенного другим человеком, сидящим рядом. При этом не могу вспомнить, чтобы мы, скажем, вели беседы о книгах, иные интеллектуальные разговоры. Нет, ее облик, ее лик работал сам по себе, забирая мою душу в полон, особенно какими-то жизненными обстоятельствами.

Интересно, что эта моя очарованность ею существовала всегда, с самого первого визита к ней. Жизнь у меня тогда неожиданно пошла сложно. Она и так была непростой, полной страха и грусти: моему сыну, учившемуся в институте, скоро предстояло идти служить в армию, и я очень переживала. Не переживала бы, конечно, если бы армия в нашем государстве была нормальной. Что может быть полезнее для молодого мужчины, чем пройти суровую школу мужского воспитания, дозреть, стать взрослым? Но наша армия давно стала почти страшной, и потому каждой матери очень тяжко отправлять туда сына. Не говорю о наших «освободительных» войнах, которых российское правительство, кем бы ни возглавлялось, всегда вело и ведет немало. Может, мы кого-то и освобождаем, но сколько наших молодых пацанов остается на развалинах этих войн! Ведь и не сосчитать. Даже те, которые возвращаются, нередко приходят домой вовсе не окрепшими, повзрослевшими и возмужавшими, а людьми со сломанной психикой. Это особенно опасно. Что же говорить о ребятах, искалеченных физически!

В те годы, когда в армию должен был пойти, окончив институт, мой сын, Советский Союз «попросили», как это широко подавалось, принять участие в Афганской войне, так что служить в армии стало еще опаснее… Помню, как однажды, когда сын уже был солдатом, а я и дня не прожила спокойно, мне позвонил незнакомый человек, некий полковник, тоже журналист, работавший в газете и откуда-то узнавший обо мне. Его интересовали материалы, касавшиеся армейской службы молодых людей. Попросил о встрече, и мы увиделись, поговорили. Он хвалил мои материалы, хотя я все время чувствовала, что чего-то важного он недоговаривает. Потом «раскололся», задал вопрос напрямик: «А что Вы лично думаете о службе молодых в армии в такой тяжелый период?» Этот Александр Иванович производил симпатичное впечатление, и я никак не думала, что он задает мне провокационный вопрос. Должна была бы ответить так, как это тогда звучало со страниц всех газет, шло из радиопередач и с экранов телевизоров: «Они выполняют свой интернациональный долг». Однако я настолько сильно переживала весь этот ужас, что милому Александру Ивановичу ляпнула правду-матку в глаза: «Я мать и могу ответить на этот вопрос только как мать». Продолжать не стала, но само собой получалось, что материнские слова будут не об интернациональном долге…

Мой образ жизни и душевное состояние были в те дни весьма тяжелыми. Так мало этого: я заболела. Сказали, что операция неизбежна. Вот так я и пришла к доктору Голубкиной в больничную поликлинику на консультацию. Валентина Ивановна работала и в больнице тоже. Районные врачи нередко отличались такой грубостью в разговорах с пациентками, что каждый визит к ним порождал большие переживания. А лично я, даже издали завидев на улице здание нашей поликлиники, не просто обходила его стороной, но стремилась скорее куда-то уйти, чтобы оно больше не попадалось на глаза. Валентина Ивановна, и сама по себе очень хорошая, и доктор замечательный, была настоящим счастьем на таком фоне. Она очень деликатно проводила осмотр, лекарства давала щадящие, никогда, скажем, и слова не молвила против альтернативного лечения, например, травами, которыми я тогда увлекалась, а говорила: «Пробуйте. Всякое бывает. И если для других это оказалось бесполезным, никак не значит, что не поможет вам». Из ее кабинета я всегда выходила окрыленной. Но она все-таки лечила меня не только надеждой, но и давала лекарства, которые, возможно, тоже смогут мне помочь. От операции, весьма тяжелой, я все-таки не убереглась, и делала ее мне она. Однако и на эту Голгофу я шла без страха. Трудный послеоперационный период прошел нормально, я быстро поправилась.

И как-то после операции я пришла провериться. Она уже не работала в той больнице, где я лежала. Говорили, что там произошел какой-то конфликт и она в нем участвовала. Вечный борец за правду, ничего плохого Валентина Ивановна сделать там не могла, но кому-то сказала чистую правду, и ей создали невыносимые условия для работы, вот и перешла в другое место. Она была весьма известным и высоко ценимым специалистом в своей области, так что работу нашла без труда. Приближаясь к этому учреждению в тот день, который сейчас вспомнился, я прочла, что это новый платный медицинский центр, доступный каждому. Такие учреждения в те дни только-только стали появляться на нашей земле.

Валентина Ивановна долго и внимательно осматривала меня, расспрашивала о всяких частностях и в итоге сказала, что дела у меня идут хорошо, я больше не должна думать о недавней операции, надо жить обычной жизнью.

Визит мой закончился, но уходить не хотелось. Валентина Ивановна выглянула в коридор – пациентов больше не было. Она вернулась, неожиданно достала из шкафчика электрический чайник нового фасона, как бы чайник и кипятильник в одном (теперь мы все ими пользуемся, а тогда они впервые появились на нашей земле), налила воды и включила его. Чайник очень быстро закипел, а я, еще не приобретя такого, взирала на него как на заморское чудо. Валентина Ивановна поставила две чашки, налила кипяток. Потом достала еще одно чудо, коробку с пакетиками быстрорастворимого чая, я их тоже пока не знала. Моему удивлению не было границ, и Валентина Ивановна, ласково и с пониманием улыбнувшись, сказала: «Нам еще шагать и шагать до того уровня цивилизации, в котором весь мир уже живет».

Пациенты не заглядывали в дверь. Сама доктор, время от времени выходившая в коридор, никого не видела, поэтому мы спокойно пили чай и говорили. О разном. Я удивлялась, как это она, такой матерый больничный врач, теперь лишь ведет приемы в новом медицинском центре. Но она убеждала меня, что пациенты везде одинаковы и больному человеку надо просто помогать; и если ты, как врач-клиницист, можешь и в поликлинике оказать заболевшему весомую помощь, так все хорошо. В итоге почти убедила меня в том, что ей теперь работается даже лучше. Однако я, пройдя у нее сложную операцию, а перед этим долго бывшая ее амбулаторной пациенткой, поняла ситуацию по-своему. Видимо, никакого другого выхода не было, а раз так, то, наверное, действительно ей было лучше смириться и внушить самой себе, что все получается замечательно.

Я ничего не знала о частной жизни своего доктора. Да и как-то не думала об этом: она же врач, это главное. Глупое восприятие, конечно, но обычное. А вот за чаепитием она неожиданно стала сама рассказывать мне, что ее жизнь изменилась не только на работе. Оказалось, у нее есть дочь, единственная. Года полтора тому назад она вышла замуж и теперь родила сына, а Валентина Ивановна стала бабушкой. Она с удовольствием говорила о том, какой у нее чудесный внучек. Как, приближаясь к дому после работы, она почти бежит, хочется поскорее взять малышку на руки. Усталость при этом, убеждала она меня, снимает как рукой. Все ее вечера теперь полнились радостью необыкновенной: появилась совершенно особая звездочка, которая замечательно освещает ее жизнь.

Слово за слово, одно опережает другое… Чай еще не остыл, чашки не опустели. В тот вечер я узнала о Валентине Ивановне как о человеке, не просто докторе, куда больше, чем знала до тех пор. Оказалось, она недавно овдовела. Слышать это было горько, она еще не достигла пенсионного возраста. Почти можно было сказать: молодая вдова. Он тоже был врачом, но другого профиля. Дочка… Нет, она не от него. Был период, когда они с мужем на годы разошлись, хотя и любили друг друга. Она вышла замуж за другого человека, от него и родила дочь. А супружеская жизнь как-то не пошла, и они развелись. Дальше… «Про меня можно сказать, уточняла Валентина Ивановна, что я трижды была замужем, но за двумя мужчинами, потому что за первого мужа я выходила замуж дважды». Это звучало забавно. На самом деле было никак не весело, потому что теперь муж умер.

Ничего, уверяла меня Валентина Ивановна, хотя я по нему, конечно, тоскую, все-таки хорошо, что есть дочь, есть малыш, муж у дочери хороший, жизнь в общем-то идет наполненно. Однако накануне именно того дня у нее вышла размолвка с молодыми. Сидели, как всегда вечером, на кухне, ужинали, чай пили. Неожиданно завязался разговор о делах политических. Шел период горбачевской перестройки, и люди были очень возбуждены. Одно за другим всему народу становились известны злодеяния и глупости советской власти, бесконечные экономические нарушения. Первый съезд Верховного Совета при Горбачеве, а на деле ставший самым последним в истории страны, каждый день приносил чудовищные разоблачения. Люди из разных республик, из любого уголка страны рассказывали о том, как уничтожалась и уничтожается природа. Например, Аральского моря уже фактически нет, потому что «мудрая советская власть» извратила течение двух важнейших рек того района, Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи, которые раньше были главными поставщиками воды в Арал. Государство посчитало, что они куда нужнее для орошения посевных земель. В итоге Арал стал мелеть, берега и земли вокруг превратились в соляные пустыни, воды в море-озере почти не осталось, а вот инфекций, эпидемий, бед стало великое множество. Другие рассказывали о том, что республика Узбекистан, такая богатая и значительная, была полностью превращена в хлопковый край, а все остальное хозяйство уничтожили. Налицо – создание типичной сырьевой республики, и правительству не было ровным счетом никакого дела до того, как живет там народ. Подобные разоблачения текли рекой, каждое выступление сопровождалось настоящими воплями зала. Люди проснулись и увидели воочию, что страна погибает, а виновато в том дикое правительство, бездарная наука в стране, варварское отношение к народу.

- Так это общая беда, - сказала вдруг Валентина Ивановна. – Но мои детки, дочка и ее муж, почему-то решили, что весь ужас сотворили сами люди. Представляете себе? Они прицепились ко мне с вопросом: «Как вы сумели довести страну до такого состояния!» Говорили об этом целый вечер. По-настоящему изобличали и обвиняли все старшее поколение в том, что мы развалили страну и жизнь в ней. Мы… Простые жители государства… Которые на самом деле ровным счетом ничего не могут. Даже более того: получилось, что они адресуют свои обвинения лично мне. Как это я сумела развалить хозяйство и жизнь замечательной страны?!

Она была очень расстроена. Винила не столько дочь, мягкую и нейтральную, сколько ее мужа, который оказался очень воинственным молодым человеком.

На этой ноте мы и закончили свой вечер. Учреждение закрывали. Уборщица, заглянув в кабинет, напомнила, что рабочий день окончен, пора по домам. На улице мы с Валентиной Ивановной почти сразу разошлись в разные стороны, наши дороги до дома лежали в противоположных направлениях.

Настроение у меня после ее откровения было отвратительным. Я уже к тому времени слышала от каких-то молодых парней и девушек подобные разговорчики. Люди более старших возрастов обижались. Ну что мы могли изменить в той жизни? Известное дело: любое слово поперек было чревато очень серьезными бедами. А эти сопляки так легко рассуждают! Ну, конечно, они ничего не видели, ничего не знали, не могли ни на гран представить себе реально, как мы жили и что могли.

Показалось, что я уже читала о таком у кого-то из известных поэтов. У кого? Долго перебирала в памяти, кто бы это мог быть. И вдруг вспомнилось: замечательная, очень мною любимая поэтесса Мария Петровых. Правда, там речь шла о войне, но, тем не менее, вот и в мирное время я услышала подобное…

Дома я сняла с полки томик Марии Петровых. И вот какие строки прочла там:

…А нас еще ведь спросят – как могли вы

Терпеть такое, как молчать могли?

Как смели немоты удел счастливый

Заранее похитить у земли?..

И даже в смерти нам откажут дети,

И нам еще придется быть в ответе.

И все-таки общие разговоры это одно дело, а за Валентину Ивановну было очень обидно. Всю свою рабочую пору она только и делала, что жизнь создавала, принимая в нее все новых и новых младенцев, помогала женщинам, нередко спасая их. Поискать другого такого врача и человека! Мне хотелось поехать разыскать ее детей и выложить им напрямую, что они просто сошли с ума и должны немедленно извиниться перед своей мамочкой. Но… куда я могла поехать? Где найти их адрес, если я даже имен и фамилий не знала? И вообще – одобрила ли бы такую мою выходку уважаемая Валентина Ивановна? Я возвращалась домой очень расстроенная. Как противны и тяжелы бывают собственные обиды! Но тут ты хоть иногда что-то можешь сделать, а как быть с чужим человеком? И тем более с таким, кого ты чужим не считаешь? Я понимала, что она страшно обижена и растерялась. Валентина Ивановна была тогда совсем не робкого десятка: на работе вечно что-то или кого-то отстаивала. Она наверняка выдала своим деткам, услышав столь нелепое обвинение. Но они, молодые, видимо, самоуверенные, вдвоем, да еще чувствуя себя абсолютно правыми, конечно, всё вернули ей назад, каждое ее слово, и ей ничего не оставалось, как расстраиваться и недоумевать.

Пока я сидела вместе с Валентиной Ивановной и слушала ее очень внимательно, я все-таки кое-что упустила. Точнее, это как-то сразу соскользнуло на донышко моей памяти. Но сейчас, по дороге домой, вдруг вынырнуло оттуда, и не одна какая-то тема, а больше. Вспомнила, что Валентина Ивановна живет со своими детьми и внуком в однокомнатной квартире. Можно представить себе, как это неудобно и какая там теснота! Она сказала, что комнату отдала семье, а сама ютится на кухне. Это после ее-то рабочих дней, нередко очень и очень тяжелых! Но что оставалось делать? Куда деваться? У зятя, как она объяснила, нет никакой своей жилплощади, он иногородний, вот и пришлось взять его к себе, прописать, поделиться тем немногим, что имела. Ничего, считала она, справимся.

Другое, как успела она рассказать мне, терзало ее. Муж умер совсем недавно, а до того она жила с ним вместе в его однокомнатной кооперативной квартире. Тогда жилплощадь нельзя было ни купить, ни как-то еще приобрести, все упиралось в правила, нормы, ранжиры. Даже в кооператив на бОльшую жилплощадь вступить было сложно: существовала норма – девять квадратных метров на человека; по улучшенной норме ты один или одна мог претендовать на восемнадцать «квадратов». На семью разрешалось получать количество метров, пропорциональное числу членов семьи и их правам. Конечно, всегда были люди, которые умели обходить правила и делать что угодно, в частности, получать такое жилье, которое им хотелось иметь, и при этом вовсе не обязательно платно-кооперативное. Но обычным людям приходилось трудно. А само явление – простой человек – вовсе не означает, что у него низкое образование, примитивная работа. Нет. Простой человек – значило: он не принадлежит к числу привилегированных; и еще - что он не делец. Видимо, и муж Валентины Ивановны был таким, потому и имел лишь однокомнатную кооперативную квартиру.

Как бы трудно они ни жили когда-то (ведь разошлись же!), в своем возобновившемся браке были очень счастливы: оценили друг друга, любовь вернулась, и дочь Валентины никак не мешала; муж, не имевший своих детей, относился к ней как к родной. И вообще, говорила мне теперь Валентина Ивановна, они жили очень гармонично, почти идеально, о практических трудностях особенно не задумывались. Оба преданно любили свою работу, были отличными специалистами. Вечера, когда встречались дома, бывали у них на редкость теплыми. Нередко вспоминали о том, что бывают всякие сложности и нелепости; о своих прежних тоже не забывали. Но, как это нередко бывает у счастливых людей, они и думать не думали, что какая-то распространенная гадость может перекинуться и на них. Наивность? Скорое, просто отключенность от многих реальных особенностей жизни. У них все в порядке - зачем думать о плохом? Нет, нет, не надо накликивать его.

Но жизнь идет своими путями, не спрашивая, нравится это кому-то или нет. Подкралась беда и к ним: неожиданно муж Валентины Ивановны тяжело заболел.

Эта часть нашего разговора запомнилась в подробностях: он болел недолго, но безнадежно. И она как врач все прекрасно понимала. Конечно, очень старалась лечить его, как надо, буквально тащила на себе. Но оба знали: конец недалек. И муж вдруг совершенно спокойно и сознательно заговорил о делах: «Давай пойдем распишемся, я тебя тут же пропишу сюда». А ей казалось это ужасным:

- Какие формальности, какие загсы, когда у него была тяжелая форма онкологии, он почти не мог уже подняться с постели! Я и подумать не могла, что кого-то касается формальная сторона наших отношений. Тоже проживала в этом доме не один год, многих знала, лечила… При чем тут штампик в паспорте? А оказалось вот как…

Муж снова уговаривал: надо расписаться и прописать ее, потому что, если с ним «что-то случится», ей его квартиру не отдадут, официально она ведь не жена ему, квартира вернут в ведение кооператива, а там найдется сколько угодно желающих, которые ни за что «своего» не упустят. Хотя это было совсем не их «свое», а как раз абсолютно чужое. Но законы нашего человеческого общежития известны даже детям. На всех школьных уроках, потом на комсомольских собраниях, в газетах, журналах и по радио нам талдычили, что главный принцип советского образа жизни и наших отношений это: человек человеку – друг, товарищ и брат. А вот на «загнивающем» Западе всё наоборот: человек человеку – волк. Но мы с нашей высокой моралью и человеколюбием никогда даже близко к такому не подойдем. Однако в реальности часто бывало наоборот.

Как стало ясно позднее, я не все поняла в том памятном разговоре в медицинском центре. Сама Валентина Ивановна никаких особых акцентов на чем-либо не делала, разговор шел без надрывов, потому, наверное, и я не просекла тогда всей сути ее драматичнейших обстоятельств. Но буквально через несколько дней позвонила ей, просто узнать, как и что. И она неожиданно попросила: «Если будете где-то недалеко, зайдите, хочу вам кое-что рассказать». Конечно! Если бы даже работала или жила очень далеко, и то приехала бы, тем более что по ее голосу однозначно поняла: ей требуется помощь.

Так оно и оказалось! Ситуация была, как и в прошлый раз. Прием закончился, пациентов не осталось; Валентина Ивановна вскипятила чайник, и мы снова разговорились.

- Вы не представляете себе, что я сейчас переживаю, - вздохнула Валентина Ивановна. – Меня выставляют из квартиры!

- Как это? – не поняла я.

- Сижу я позавчера у себя дома. Настроение грустное: вспоминала, как замечательно мы с мужем жили в этот наш второй период. Полное взаимопонимание! Раньше я никогда не думала, что на старости лет можно так любить…

Она на минуту умолкла, а я не смела тревожить ее какими-то вопросами.

- И тут, - продолжала она, переведя дыхание, - звонок в дверь. Встала, открыла. На пороге знакомые люди, я не раз видела их в нашем доме. Одна из женщин держит в руках какой-то документ. Протягивает мне, сообщает: «Завтра внеочередное собрание нашего кооператива, вам необходимо явиться. Вы не член кооператива, но будет разбираться ваш вопрос». Я догадалась: это связано со смертью мужа.; Ночью спала очень плохо, что-то тревожило меня. И вечером следующего дня пришла в правление. Народу собралось столько, что мухе не пролететь. Увидели, что я появилась, – и заволновались. А я никак не пойму: что происходит? Однако меня быстренько поставили в известность.

Ей именно быстренько объявили, что она должна в двухдневный срок, не позднее освободить квартиру. Она заволновалась: почему так? Стала доказывать, что это квартира ее мужа, они довольно долго прожили в ней вместе. Кто-то буквально вскочил со стула: «Какого мужа? Этот человек вам был никто! Вы же не расписаны!» Рядом прошипели: «Таких жен может быть и десять, и двадцать!» Тут же откликнулись: «А что, если они все сюда заявятся отхватить квартиру покойника?» «Ничего, справимся со всеми, - успокоили «предыдущие ораторы». – На нашей стороне Закон!» «И он всегда защищает права тех, кто их официально имеет, а не всяких проституток», - заверил собрание и Валентину Ивановну еще кто-то из присутствующих.

- Вы представляете себе, каково было это слушать! – говорила Валентина Ивановна, и губы ее дрожали, а лицо стало настолько бледным, что я испугалась за ее самочувствие. – И, вроде бы, обычные наши люди, не какие-то изверги. Даже кого-то я лечила, кого-то другого – муж. Как они могли? Хотя - что я говорю: раз сказали такое, и не один человек, а сразу несколько, - значит, могли. Звери! Какое они имели право оскорблять меня!

Я слушала, совершенно пораженная. Сама давно жила в кооперативном доме, и даже не в первом, меняла квартиру. Я хорошо знала нравы наших людей. Всё ничего, пока не встанет вопрос о каком-то личном благе, выгоде. И тогда наступает полное озверение. Сочувствия обычно никто не проявляет – как и в случае Валентины Ивановны: ни у кого не нашлось двух добрых слов соболезнования, а ведь они своего соседа по дому хорошо знали, он прожил там немало лет, зато оскорблений – сколько угодно. А уж если, как в ее случае, что-то оказалось не так с формальностями, тут никакой пощады не жди, зато охотников поживиться за счет беды другого более чем достаточно.

- Понимаете, я оказалась наивным человеком, - сказала Валентина Ивановна, чуть успокоившись. – Ну да, мы во второй раз не расписались заново, жили просто в радости и взаимной любви. Считали: какое значение имеют формальности, если мы сумели преодолеть свои прошлые обиды и неприятности и снова найти дорогу друг к другу! Оценить друг друга по самой высокой шкале! При чем тут штампик в паспорте? А оказалось вот так…

- И что же теперь?

- После собрания отправилась к детям. Я не думала, что меня сразу вышвырнут из квартиры. Там есть какие-то временнЫе рамки. Но хотелось посоветоваться. Подумать, как нам быть. Жить с ними мне совсем не хотелось - зачем мешать молодым? Они выслушали меня молча, а потом… тоже отличились. Вместо того, чтобы сразу начать думать, как найти выход из положения, они мне снова повторили свою глупость: «Вот такое государство построили советские люди твоего поколения!»

Она уже и не терялась, потому что слышала это от них не впервые.

Я знала нескольких пациенток Валентины Ивановны и в тот же вечер стала им звонить. Рассказывала, что у нее происходит. И все без единого исключения предложили: надо написать общее заявление, поставить свои подписи и идти с ним по инстанциям. Прежде всего – по медицинским, потом по жилищным. Мы и минуты не сомневались в том, что найдутся люди, которые все правильно поймут, окажутся очень человечными и помогут нашему любимому доктору.

Собрались, пошли. По дороге в инстанции говорили о том, что за врач и человек Валентина Ивановна. Доктор, к которому совершенно не страшно было идти, даже если положение у тебя очень серьезное. Она и лечение обычно подбирала очень удачно, и, что не менее важно, говорила с тобой так, что предварительные страхи исчезали, а на их место приходили покой и уверенность, что все будет в порядке. Вспоминали: многие женщины, лечившиеся и рожавшие у нее, потом ее именем называли своих малышей, и мальчиков, и девочек, благо оно и женское, и мужское. Все сходились в одном: такому врачу и человеку не помочь не смогут.

Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нас отфутболивали сразу. В одном медицинском учреждении даже вспомнили, что Валентина Ивановна резкий, неуживчивый человек, любит права качать. Почти радовались тому, что доктора Голубкину так наказали. Мы ушли с тем, с чем пришли. В жилорганах всё было проще, суше. Нам сразу предъявляли буквы Закона, и стало еще понятнее, что ничего тут не получится. Особенно противно было, как прокатывались все эти дамочки и даже кое-кто из представителей сильного пола насчет того, что вот ведь как, жила нерасписанной, а это аморально… Будто каждая из них была в этом отношении дамой «высокопорядочной», всегда «честной женщиной». Не мое и не наше это было дело, но мы ни минуты не сомневались в том, что если бы чуть копнули истории этих дамочек, кое-где такое нашли бы, что душа завяла бы.

Валентина Ивановна каким-то образом узнала про наши хождения по мукам. Очень была растрогана, благодарила, плакала… Когда мы, несколько человек, зашли к ней на работу, она тут же уточнила, что все бесполезно, в таком казенном бюрократическом государстве вряд ли можно чего-то добиться.

И все-таки она еще боролась. Больше – по своим, медицинским инстанциям. Приходила к начальникам разного уровня, приносила документы: грамоты, награды, отзывы. Она и так была хорошо известна как замечательный врач, а документы напоминали об этом еще и совершенно конкретно. Однако начальство не только ничего не обещало, но не ударило палец о палец, чтобы ей помочь. Все говорили о Законе, о необходимости законных действий. Только формалистика. И каждый раз, при любом разговоре звучала совершенно особая тональность: мол, ай-ай-ай, Валентина Ивановна, надо же жить по Закону; особенно если учесть, что вы не девчонка, а дама весьма солидная. Противно это было до невозможности, и в конце концов она поняла, что все хлопоты напрасны.

Сейчас в подобном случае как будто бы можно обратиться в суд, с помощью свидетелей доказать, что люди жили в гражданском браке, добиться признания и осуществления своих наследственных прав. Теперь это вообще не такая уж редкость. Но в те времена было иначе: бал правил формализм.

Валентине Ивановне оставалось только одно: перебраться к детям, в свою, тоже уже ставшую не своей квартиру. На шестиметровую кухоньку, где шла вся хозяйственная жизнь. Где раскладушка вставала с большим трудом, причем так, что изголовьем она ставила ее к двери. Даже – в дверной проем, иначе она не помещалась. Жилось, конечно, мучительно, тесно, нередко нервозно. Дочь не могла снять квартиру – заработки у всех в семье были скромными!

Горько вспоминались и последние дни ее проживания в квартире покойного мужа. Она все как-то держалась за нее, не хотела выезжать, оставлять площадь чужим людям. И дождалась лишь того, что однажды к ней снова пришла комиссия от правления кооператива и жильцов, да еще с участковым милиционером, предъявили грамотно составленные бумаги. Не забыл явиться и новый владелец квартиры, которому оформили все документы. Он внес пай, и его вопрос решился. Пай прежнего хозяина кооператив тоже мог бы взять себе, в пользу дома, и что-то подремонтировать: официальных наследников у мужа доктора Голубкиной не было. Все-таки не решились. И не из-за того, что стыдно было, а, видимо, несколько испугались: это уже был бы прямой грабеж. Обговорили день ее выезда – «Не позднее, чем послезавтра!» Ей ничего не оставалось, как заказать машину из Трансагентства и выехать. Конечно, пришел помочь зять, дочка оставалась с годовалым сынишкой. Но тут жители дома явно решили «подсобить»: несколько здоровенных мужиков явились вытряхнуть Валентину Ивановну из ее гнезда любви. Она очень плакала - понимая, что это не только безобразие, грабеж, издевательство, но еще и настоящее надругательство – над самым святым в ее жизни, над всей ее профессиональной деятельностью во имя своих сограждан.

Как семья жила в такой тесноте, теперь трудно себе представить. Я позванивала Валентине Ивановне, она что-то рассказывала. Все успокаивала меня: «Ничего, в тесноте – не в обиде». Но невозможно было не чувствовать, что живется им всем, и ей, наверное, особенно, совсем трудно. Правда, спешила она успокоить меня, чувствуя, что я очень огорчена: у дочери с зятем есть некоторые рабочие успехи. Какая-то американская фирма заключила с ее зятем трудовой договор, и он собрался на несколько месяцев уехать. Не один, жену с малышкой решил взять с собой. «Вот тогда я немножко переведу дыхание», - говорила Валентина Ивановна, забыв, как совсем недавно доказывала мне, что живут они нормально, даже хорошо, теснота это ничего… Я радовалась за нее, что слегка переведет дух. А там, может быть, зять привезет из такой значительной командировки хорошие деньги, так что они смогут вступить в кооператив, а квартира Валентины Ивановны вернется к ней. Ну, что ж, если есть даже слабая надежда, уже жить можно.

Потом мы какое-то время не виделись и не перезванивались. У меня были большие жизненные неприятности, в которых я утонула с головой. Сама Валентина Ивановна не звонила. Да и не было у нас с ней отношений двух близких подруг, которые без конца названивают друг другу. Более того, я считала, что, может быть, не стоит особенно надоедать ей. Прошло несколько недель, прежде чем я снова позвонила.

Телефон квартиры молчал. Понятно, что молодые с ребенком уехали в Америку. Но она-то где? Я звонила очень много раз – никакого отклика. Рабочего телефона я не знала, но место мне было хорошо известно, и как-то раз я просто поехала туда. Думала, что если не угадаю с ее часами работы, хотя бы узнаю, когда она принимает, тогда и приду к концу ее рабочего дня, как уже не раз бывало.

В регистратуре медцентра мне сказали, что Валентина Ивановна больше у них не работает. А где можно найти ее? Девушка за стеклом лишь пожала плечами: это было ей неизвестно. Но все-таки врач должна где-то работать! До пенсии ей оставалось ждать еще года два…

Я даже попросила разрешения зайти к главному врачу, но время вечернее, он уже ушел домой. Ладно, зайду завтра. Уточнила, будет ли он на месте утром и днем. Да, да, будет. Ну хотя бы так!

И я направилась к выходу. Но едва я оказалась на улице, как услышала, как кто-то окликнул меня: мол, остановитесь на минуточку. Оглянулась. От дверей медцентра меня нагоняла незнакомая женщина. Оказалось, что она врач, тоже работает здесь, отлично знает Валентину Ивановну. Сейчас рабочий день закончился. Она пошла вместе со мной к метро.

Вот тут все и прояснилось. Оказалось, что Валентина Ивановна не только уволилась с этой работы, но уехала вместе с дочерью и ее семьей. Как… уехала? Они же… Женщина знала гораздо больше меня. И рассказала, что дочь Валентины Ивановны и ее муж не вернутся в Россию, они уехали работать по договору, но решили остаться там навсегда, как-нибудь пробьются. И мать тоже с ними. Им без бабушки не обойтись! Господи, да как же так? Большего патриота нашей разнесчастной России, чем была Валентина Ивановна, не сыскать, - и вдруг Америка… Понятно, что и без единственной дочери, и без внучка, к которому привязалась всей душой, ей жить неинтересно. Да зачем такие жеманные слова – ее жизнь просто теряла смысл! Оказалось, что сначала она возражала, даже предлагала зятю поехать одному, отработать договор и вернуться. А они тут справятся с делами малышки. Но зять ей достался весьма крепкий. От своих планов и убеждений отказываться не собирался. Принялся убеждать тещу уехать вместе с ними.

- Его план удался! – вздохнула женщина. – Валюша уехала не на время, навсегда. На душе у нее последнее время было так горько, что никто из нас ничему не удивился. Может быть, там ей и впрямь будет лучше. Работы не найдет? Ну так ей лет уже немало, хватит работать, она и так вечно вкалывала за двоих. Пусть поживет теплой семейной жизнью.

Вскоре мы расстались и пошли каждая своей дорогой.

Больше я никогда ничего не слышала о Валентине Ивановне Голубкиной, так что могу лишь домысливать ее обстоятельства. Нашла ли она там свое счастье? Успокоилась ли душой? Не знаю. Теперь у нее почти другая родина, с иными проблемами и жизнью.

Конечно, это совсем не типичный случай эмиграции, когда люди едут за лучшей долей, за национальным равенством, едут, чтобы устроить будущее своих детей. Это вообще не эмиграция. Америка стала для Валентины Ивановны лишь страной вынужденного проживания, вызванного горчайшей обидой и тяжелым ощущением невозможности защитить себя, свои честь и достоинство, добиться даже не только справедливого решения своих проблем, но и малейшего человеческого интереса к себе.

А со стороны, конечно, невозможно не думать и о том, что мы сами нередко очень виноваты в том, что уезжают прекрасные специалисты и хорошие люди, деморализованные и расстроенные. Вот так мы сами уничтожаем лучшее в нашей жизни. И подрываем основу своей родины.

Звезденковый интеллект.

Думаю, что скоро эта тема отвяжется от меня, но пока еще – нет. По-человечески она мне очень противна, а как тема… Современна и, возможно, интересна.

…Когда Танюшка пришла в сентябре на первый урок, сразу выяснилось, что летом она ни хрена не делала. Всего лишь дочитала «Коука». Ей на это хватило бы двух дней. А остальные 75 летних каникулярных дней?