Лизун. Моему дедушке, Шуеву Павлу Михайловичу

– Внучок, завтра идём пасти коров, – сказал мне дед Павел, шестидесятипятилетний, высокого роста, с упитанно обжитым телом, притерпевшимся к погоде, странствиям к любой нужде, сохранивший приятную внешность и расположение.
   С пастьбой мне приходилось сталкиваться в раннем детстве, 6-7 лет от роду. И вот снова, в 20 лет, с чувством важности, нужности и гордости за столь ответственное мероприятие я стал к нему готовиться. Приготовил одежду. Вымыл сапоги, выбрился, словно перед встречей с любимой женщиной…
   Был июль, стояла жара. Синоптики определили её, как одноразовую в 100 лет.
   Прихватив с собой нож, сделанный из сталистого полотна пилы, острый, как бритва, я вышел за ворота.
   Улица Интернациональная вбирала в себя коров и несла их за околицу, образуя стадо.
   – Погоним поить, – улыбнувшись, сказал дед.
   Я посмотрел на коров, в стадном количестве напоминавших людей, бредущих к заводским проходным, и подумал: а ведь в этом есть что-то, взятое из нашей жизни.
   Попоив коров, мы двинулись на выжженное солнцем пастбище Паклинского хутора, стараясь в глубине лесных опушек задержать кормилиц и попотчевать их ещё не засохшей травой.
   Вырезав заготовку из осины, я задумался, а руки машинально без моего умственного присутствия, приступили к первичной обработке древесины.
   Поглядывая и приглядываясь к коровам, я обнаружил, что в стаде есть верховоды. Их было три. Одна выделялась красивыми раскосыми чёрными глазами в золотом обрамлении. Чёрная с белыми лоскутиками-кружевами красавица отличалась коровьей женственностью, фигуристостью. Другая оказалась нашей, сохраняла деловитость и спокойствие, которые в нужный момент передавались всему стаду. Третья корова была связующим звеном между красотой и деловитостью. Иногда они сходились вместе, словно о чём-то договаривались и проявляли интерес друг к другу довольно простым и в то же время оригинальным способом. Затем они расходились, обходя всё стадо для того, чтобы встретиться вновь.
   Постепенно из куска дерева стали появляться очертания лица.
   – Деда, а коровы как люди. Как женщины…
   Дед молчал: человеческое слово в тот момент казалось ему невнятным шумом, он его не слушал. Его седая голова в засаленной кепке была повёрнута лицом к лесу. Его глаза были широко открыты, губы улыбались. Глаза человека, прожившего много лет, видевшего страх войны, рождение первенца, голод, смерть, радость, любимую женщину и тяжёлый крестьянский труд, смотрели с теплотой и грустью. О чём думал он?
   – Деда, а ведь они словно люди, – сказал я, вновь подходя поближе.
   – Коровы-то?.. Да, по их повадкам можно узнать, кто как живёт на своём дворе.
   Он снял кепку, почесал голову.
   Злыдни – кусачие оводни да комары, обалдевшие от жары, попрятались в лес.
   Коровы перестали жевать, и ушли в тень, которая от духоты и зноя нисколечко не скрывала и не защищала их.
   Прилегли и мы.
   Полуденная жара казалось, обжигала мои внутренности словно спиртом. Я закрыл глаза от яркого и горячего солнца, накрыл лицо лопухом и … увидел чёрные раскосые насмешливые глаза с длинными ресницами, нежные изгибы, мягкость, грациозность.
   – Дурачок, любить друг друга могут только существа, созданные одинаковыми, почудился мне шёпот.
   – Однако природа распорядилась по своим законам, – парировал я.
   – Ты используешь, упрямец, слова, чтобы скрыть свои мысли. Мы не можем выбирать условия для жизни, – томно продолжало видение.
   – А если взять и не подчиниться условиям?
   – Плюрализм полов не может изменить реальность бытия так же, как и отказ от него, – слышался дальше сладкий шёпот.
   Должно быть, я на какое-то мгновение открыл глаза и, повернув голову, заметил, как лопух медленно передвигаясь, исчезает в отверстии, обрамлённом толстыми, розовато-тёмными губами. Увидел раскосые глаза с золотым отливом, глядящие на меня настолько доверчиво, что появилось желание дотронуться рукой, погладить мягкую густую шерсть, такую короткую, что это позволяло ощутить теплоту ЕЁ тела.
   – Какими мерками вы измеряете свободу? – прошептал я, и опять передо мной радужные цвета, чувственные спины, терпко пахнущие луговые травы, эллиптические линии, строгие пропорции.
   – Обнажённостью и красотой тел, – послышалось откуда-то сверху.
   …Полуденная жара давала о себе знать. Приподнявшись, я огляделся и увидел стадо, бредущее (почему-то во главе с дедом) к лесу. Рядом со мной лежал нож и то, что требовало доработки, – вытянутое лицо-маска. «Ему не хватает ушей», – подумал я.
   Я встал в поту и с тупой головной болью зашагал вслед за стадом и дедом. Коровы словно чувствовали временные изменения и спешили к спасительному лесу. Пробравшись сквозь кустарник и крапиву во весь мой рост, я увидел коровью общину, методично пожирающую зелёную болотистую траву. Те кровососы, что попрятались в лесу, тут же занялись делом. Коровьи хвосты вращались словно пропеллеры, отгоняя комаров, мух, слепней. Коровье взбрыкивание и подрагивание кожей передалось мне. Всё это продолжалось несколько часов. Коровье вымя, изрядно заполнившееся молоком, напоминало бурдюк с вином и приклеенными к нему резиновыми перчатками. Проглотив слюну, я вспомнил грузинское «Кахетинское» – прохладное, вкусное, любвеобильное вино.
   Стадо неожиданно пришло в движение. Верховодящая троица оказалась впереди, и все коровы дружно двинулись за ней.
   – Дед, куда это они?
   – Пить, ответил он.
   После водопоя тут же у воды коровы улеглись, пережёвывая траву.
   Возле размашистого дуба присели и мы.
   – Ты веришь в Бога? – застав врасплох, поинтересовался я.
   Ничего не ответив, он в свою очередь спросил:
   – О чём ты?
   – …Слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь.
   – А, ты о переселении душ?
   – Что-то вроде… – сказал уклончиво дед.
   Я опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит жизнь, не задерживаясь, не зависимая от тебя, ровная, как отдалённый гул, в котором невозможно разобрать слов песни. Может быть, коровья душа была женской душой, а этот дуб – он ведь тоже живой, – был когда-то молодцеватым, крепкоплечим кузнецом.
   Продолжая молчать, вероятно, думая о том же, дед поднялся и потихонечку, словно в никуда, пошёл вперёд. А мне почему-то вспомнилось: «Можно читать длинные молитвы, как фарисей, и не быть услышанным Богом».
   Чего-то не хватало в моей маске-лице.
   Коровы по-прежнему спокойно лежали и медленно пережёвывали свою жвачку, языком прогоняя из носа мух.
   – Языка! Вот чего не хватает! – воскликнул я.
   Когда я закончил резьбу, сытые, усталые коровы стали медленно подниматься и готовиться в обратный путь.
   Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине засохшего перелеска.
   «Язык – всему голова», – подумал я, глядя на своё творение. – За него могут упрятать, его могут вырвать, им можно любить, им можно погубить и не только себя…»
   Жарко.