Мемуары. моей маме посвящаю

Слышал он, что люди, прожив достаточную часть жизни, пишут о ней записки, книги, которые называют мемуары. Как-то немножко печально это звучит и похоже на прощание. Зачем, казалось бы, ведь жизнь продолжается - это же ясно всем. Рождаются дети, внуки, правнуки, у которых тоже рождаются дети, внуки, правнуки, а в них должны продолжаться все те, кто этого достоин, кто никогда не забудется. О таких уж обязательно напишут.
   И пишут о творениях, и трудах умов, и рук человеческих, создававших произведения искусств, города и целые государства,  о мгновениях человече¬ской жизни, обо всём, что окружает людей: о природе, о домах и даже о столах - петровских, репинских,  ялтинских,  нюренбергских,  женевских, хельсинкских, минских и многих других. О многом ещё и не пишут: не всё бывает замеченным в жизни.
   Вот у него тоже наступило тревожное состояние, похожее на человеческое, а потому, что всё время с людьми, как говорят - верой и правдой, и всей душой. Видимо что-то произошло и от долгого  к нему внимания.
   Неудобно, конечно, кухонный стол и вдруг начал рассуждать. Никогда такого не бывало…
  Подумают ещё, что взял чужие мысли. Такое у людей называется каким-то нехорошим словом. Но нужно Вам сказать, у него было много времени, чтобы всё обдумать самому. Он всё равно об этом бы рассказал, но сейчас заставили его поспешить чрезвычайные изменения в судьбе. Нужно успеть передать людям очень важное, что обязательно им пригодится.
   Да, столько лет прослужил, какой только посуды не перевидывал! А какие люди сиживали, сколько интересных разговоров услышано! Но это секрет!
   И вот освободили его от всей посуды, повернули, отодвинули от стенки и начали разбирать. Зачем? Скрипнули, дверцы и оказались отдельно поставленные у стены...
   И опять нахлынувшая волна воспоминаний зах¬ватила его. Он вспоминал тёплые руки хозяйки, ловкие и добрые они тщательно мыли его, застилали полки чистой бумагой белой и хрустящей, подкрашивали ссадины белой краской, протирали, чтобы не оставалось ни одного пятнышка.
   Но вдруг смутное чувство беспокойства охватило его: а вдруг он больше не нужен? Почему в другой комнате стоит  молодцеватый на высоких серых ножках его собрат? Ведь сначала, когда он был совсем молодым, у него был хозяин, хозяйка и их сын. Как ему было хорошо, когда они садились втроём, разливали по тарелкам борщ, и приятное позвякивание ложек, серьёзные и смешные разговоры, всё это было очень важным в его жизни. Он чувствовал себя нужным! И даже когда на нём резали хлеб или что-то другое, забывая подкладывать разделочную досочку, а нанесённые ранки превращались в морщинки, раньше времени старившие его, он не обижался, а чувствовал себя в деле, при котором невольно иногда наносятся царапины на предметах, да и на человеке тоже.
   А с утюгом он был в большой дружбе, потому, что тепло согревало и расправляло все появляющиеся морщинки, когда утюг весело скользил по выстиранным полотенцам, белью и небольшой одежонке.
И всё это он настолько знал, что мог по самым небольшим признакам определить - кто, когда и что на нём будет делать...
   Потом почему-то не стало хозяина. Он терялся в догадках: почему нет знакомого позвякивания, почему у молча стоявшей хозяйки на него падали маленькие тёплые солоноватые капельки, которые она растирала своей, но в то же время какой-то незнакомой рукой? И он понял - случилось что-то необычное...
   Но его продолжали разбирать. А потом зачем  то сложили и, перевязав, поставили у стенки. Какой он наверно смешной и неуклюжий. И тут он вспомнил утренний разговор хозяйки и приехавшего к ней сына, который сначала не принял всерьёз. Надоел он, забирай его к себе, - говорила хозяйка. И ему вдруг стало так горько, обидно и страшно, что от него отказываются. Так вот для чего стоит в другой комнате тот красавец на стройных ножках, ожидающий когда освободится ему место. Такой, возможно, не почувствует привинченной к нему мясорубки и неудачно положенного паяльника, ранок-морщинок, и ему не понять старания доброго старого утюга.
   Он вздохнул, насколько это было возможно в перевязанном состоянии, и подумал уже спокойней, что ещё не прожил свою жизнь, его куда-то берут, значит, он будет по-прежнему нужен, но всё равно с обидой стал ожидать своей участи.
   Наконец его понесли, слегка задев двери кухни на прощание. Он долго, кряхтя, ехал в автобу¬се, подпрыгивая на ухабах, но мысли не покидали его. Много же лет служил он, стоял на своём месте, казалось, надёжно, А вот, поди ж ты! И едет незнамо пока куда. Как там встретят, где будет стоять?
   Затем он понемногу успокоился от того, что везёт его к себе сын хозяйки. Значит, думал он, и обращаться будут по-доброму, по-человечески. А он всё выдержит и снова послужит как надо. И мысли его выстраивали такую картину. Будет опять время, когда вокруг него сядут трое родных людей, хорошо бы и больше чем трое, весело застучат вилками, ложками, пошутят и о серьёзных делах поговорят, может и прольют чего-нибудь. Будет и такой момент, когда все помолчат, глядя на него. Бот тогда-то он и расскажет им всё!   Сначала все удивятся, и больше всех хозяин, как бы новый, но хорошо знакомый. А после, все обязательно задумаются о жизни, и о его жизни тоже. А ещё старому кухонному столу очень хотелось бы увидеть сидящих за ним всех тех добрых людей, которые были ему хорошо известны. Вот тогда, после такого события, уже ничего не будет печальным, даже мемуары.

1986 год, но частично, очень немного дополнено в I989-1990 годах при обработке рукописи.