Семья

  Возвращаюсь электричкой в Москву. Сижу с краюшку, сочиняю. Самое то, если не взял книгу, и до окошка далеко. Попал под дождь, сохну. Ехать недолго, пол-строфы. Объявили закрытие дверей, впереди и слева встала женщина. Инстинктивно мазнул взглядом и отвернулся. Внутренне не согласился с собой и глянул вновь. Странное что-то в лице, чего не замечаешь в тысячах других ежедневно. Понял. Наивность. Гипертрофированная какая-то. Глазами повела, моргнула, губами подвигала, искривила рот. Как будто одна в тёмной комнате, будто не смотрит на неё никто. И ещё - некрасивая: жабо жабье свисает, неухоженная какая-то, возраст непонятный. Электричка разгоняется, рядом с первой встаёт вторая, очень похожая женщина, но явно моложе. Сразу появилась возрастная определённость: старшей около сорока, младшей – тридцати. Младшая старшую взяла – взялась за руку и сделала ещё более непонятные вещи: наклонила голову, выгнула спину, подала вперёд бёдра и стала похожа на морского конька. Вернее: на дочку морского конька от той же жабы. Такая же пучеглазая и некрасивая, разве что не зелёная. Постояла так секунду, выпрямилась – вроде получше. Стоят вдвоём, покачиваются, тихонечко переквакиваются. А через проход от них бабуська в светлой неопределённой хламиде, с розовым лицом и белым всклокоченным пухом вместо причёски, что-то быстро-быстро говорит, не улыбается, но бодренькая такая. Неуловимо понятно – мама. Дочки слушают, кивают, очень активно лицами сопереживают, как дети, смотрящие мультфильм. И что-то всё равно не так. Вот: смотрят они в разные стороны. Спиной ко мне поднимается высокий, видимо, пожилой мужчина, помогает белоснежной бабуське встать. Муж. Сёстры поворачиваются и, держась за руки, шлёпают к выходу, бабуська за ними. Глава семейства берёт со скамейки вялый рюкзачок и белую трость. Слепая! Одна из них слепая. Потому и смотрят в стороны. Какая? Младшая держала старшую или держалась за неё? Они уже у дверей, со спины не разобрать. Вышли в тамбур все вчетвером, стоят, через стекло видно, как отец залез в нагрудный карман, достал что-то, повертел. Совестно как-то любопытствовать, я отвернулся. Электричка пропустила следующую остановку, я засобирался к выходу. Заскрипело, вместе со всеми чуть подался вперёд, удержался за поручень, выровнялся. Стоп. На платформу первой вышла бабуська, подала руку старшей, потом младшей. Обе! С разницей в десять лет - обе. Стоят, ждут отца. Тот неторопливо накидывает лямки на плечо, достаёт из внутреннего кармана телефон, обстоятельно рассказывает кому-то, что, дескать, приехали, можно встречать. Спускаюсь по ступеням, обхожу, исподлобья, но внимательно вглядываюсь в лица сестёр. Безмятежные. Совсем не печальные. Смиренные можно было бы сказать, но скорее: милые. Милые некрасивые лица несправедливо наказанных детей. Вливаясь в поток и, уже начиная забывать, сочувственно оглянулся на отца. Вместо глаз увидел розовые лоскутки кожи. Трое… Трое слепцов при одной зрячей. Тридцать лет такой жизни. Сорок лет. Шестьдесят. Расплескавшийся кипятком вопрос «за что?», остывая, превратился в «зачем?» Отец договорил по телефону и взял под руку младшую. Младшая нащупала локоть старшей. Старшая ухватилась за мать, и семья двинулась в толпе неловким паровозиком. На некоторое время я почти перестал видеть. Прислонился плечом к чему-то шершавому и плакал. Потом утёрся несвежим платком и пошёл домой. Где меня ждало счастье. Ежедневное человеческое счастье. На много дней вперёд.