Новая жизнь

  В марте 80-го мы переезжали на новую квартиру. Выноса мебели, невнятной брани грузчиков и опустевшего лица матери я не помню. Разве только: связки книг вдоль стены зала, подписка журнала «Знание – сила». Накануне мама вслух читала из свежего номера главу романа «Жук в муравейнике» Стругацких. Мама всегда читала, не считаясь с моим возрастом то, что самой интересно. А мне было интересно слушать мамины интонации, следить за подвижным маминым лицом и, часто не успевая за событиями, наскоро придумывать свой параллельный мирок. Жук, например, мне представлялся навозный, только несоразмерно большой, а муравьи были похожи на тараканов. Иногда мамин голос срывался, в глазах проступали всегда близкие слёзы. Я тут же с готовностью плакал, и потому считался в семье чувствительным и даже чутким ребёнком. Яркое мартовское солнце, настойчивая капель – в те годы сезоны укладывались в означенные человеком рамки.  Книги грузили последними. Потом мы с дедушкой долго ехали на троллейбусе. Мы и до того жили не то, чтобы в центре. Но сейчас переселились к самой окраине. Наша улица упиралась в кольцевую, под самым окном – «железка». Новоселье праздновали в мае, вместе с моим шестилетием. Все приглашённые несли мне подарки. Неоднократное полушутливое «хозяин» теперь относилось ко мне. Вечером были бенгальские огни и обещания навещать. Одинокая женщина с одиноким ребёнком. Кто-то выстраивал жизненные перспективы. Летом умер Высоцкий. После отца он был вторым мужчиной в семье. Но его, в отличие от отца, всегда беспрекословно слушали. Маленькие пластинки-миньоны и коричневые ленты уже не помню как к нам попавшего магнитофона. Первое в моей жизни море. Гладкие, как будто оплавленные осколки стекла, мелкий песок во всех складках тела, удивительные лохмотья облезающей кожи. Вдоль пляжа – широкотазые торговки варёной кукурузой из больших алюминиевых кастрюль. Положив меня на надувной матрац, мама заплывала подальше от берега. Я опускал в воду лицо в прозрачной маске и рассматривал зелёную тьму. А в это время у нас дома шла Олимпиада. По вечерам мы садились к телевизору и смотрели, как бегут и прыгают. Но мне быстро надоедало, и я шёл дразнить собаку, охранявшую дом. Однажды она оказалась не на цепи, и ногу мою украсил первый шрам. В сентябре можно было идти в школу. Но я рос болезненным ребёнком, и дедушка-медик настоял: должен перерасти. Новый детский сад. В прошлом я был на хорошем счету: лепил из пластилина револьверы, в мелких стычках не раз избирался командиром. А здесь – чужак, я внутренне сжимался. Шкафчик в раздевалке мне выделили на двоих с глазастенькой девочкой. Было обидно, но я нашёлся: несколько мужественных слов. Маленькое девичье негодование, и беспощадная характеристика: «говно». Так началась моя первая любовь. Помню: ко мне прибегали её взволнованные подружки, запыхавшись, с трудом выстреливали: «Слава, Лену бьют». Я беспощадно дрался со всеми её обидчиками. Чтобы приобрести дополнительный вес, ел песок и пластилин. Научился свистеть, сначала на вдохе, а потом и на выдохе. Я ждал её. Везде и всюду. После завтрака в раздевалке, после простуды у ворот детского сада. Всегда забегал вперёд, стоял и улыбался. Всё закончилось летом будущего, 81-го года. Я уехал в первый в моей жизни пионерский лагерь. А потом был первый класс школы. А её, как я догадался, отдали в другую. Я примерно знал, где она живёт, и иногда под осень или на Новый год прогуливался в том районе, присматриваясь. Стоял в ранних сумерках, шарил глазами по окнам, придумывал биографии. Взрослел. Влюблялся. Разочаровывался и снова бродил под окнами. Последний звонок. Первый брошенный институт. Чехарда прикладных специальностей. Мама плакала. Я набирался вкуса жизни. В двадцать лет насытился, поступил, женился. В двадцать один поехал с женой в Крым. В Ялте на мощёной булыжником аллее вдоль моря мы столкнулись. Втроём. В её насмешливых глазах читалось: «не дождался». Мне почти не спалось в эту ночь. Впервые ныло сердце – следствие бурного взросления. И сейчас, бывает, побаливает. Особенно после праздников. Но впервые – именно тогда.