Скалы империи. глава 3

Накаленный майской жарой воздух сушил губы, и Юлий поминутно смачивал их слюной. У бортов пенился Тибр, извиваясь сильным телом в солнечном сиянии. На темной, выжженной солнцем зелени, резко и четко выделяясь, белели виллы богатых горожан. Тонкие, как свечи, кипарисы, тянулись в синее безоблачное небо, поодиночке и рощами очерчивая впадины и возвышенности предгорья, где вдали, сливаясь с небом, синели очертания гор. По обоим берегам Тибра раскинулись пастбища со стадами овец, возделанные земельные участки, пересеченные узкими каналами с синей, словно небо, водой. Богатые виллы сабинян стряхивали рассветную прохладу и погружались в душную дрему, в то время как слуги гнали на луга скот, а рабы, голые по пояс, рыли каналы.

Уже ощущалась близость Рима. От поместий тянулись желтые извилистые дороги, то появляясь, то исчезая в кустах. Различного рода повозки шумно, в столбах пыли двигались в столицу: груженые двухколесные карпенты, рэды, запряженные мулами, цизии, в которых катили молчаливые и надменные граждане; в бастернах путешествовали вольноотпущенники, с усмешкой посматривая на рабов в полях; из закрытых носилок сквозь блестящие слюдяные оконца порой виднелись приятные лица матрон. Чем ближе была столица, тем оживленнее становились дороги, кое-где, подобно Аппиевой, мощеные черными плитами из лавы.

Поднялся ветер, по небу потекли полупрозрачные взъерошенные облака, их очертания напоминали фламинго. Распустив парус, актуария неслась среди скопления остальных судов, идущих в том же направлении, и кормчий в красной шапке, напрягая мускулы, с трудом поворачивал руль. Купеческие суда, заполненные разнообразными товарами, гиппагоги, предназначенные для перевозки животных, триремы, полные пассажиров и груза, афракты – все это кипело и двигалось под цветными парусами. К кораблям примыкали барки с причудливыми фигурами на корме. Меж судов шныряли лодки рыбаков и продавцов плодов, которые громко кричали о своем товаре и осыпали друг друга бранью, если один у другого перехватывал покупателя.

С неприязнью и удивлением глядел Флавий на всю эту сутолоку, ему было непонятно, откуда взялись все эти многочисленные корабли, словно в беспокойном сне поднявшиеся из желтых, кипящих вод Тибра.

Потянулись селения с серыми приземистыми домами, орошаемые виноградники, поля, где погонщики-даки погоняли быков. Толпы людей двигались по дорогам: мелкие ремесленники, городская беднота, вольноотпущенники с разного цвета кожей, иные из них везли на повозках свои семьи и имущество. Группы кочевников, исчезавшие порой в выжженных солнцем кущах, направлялись к столице, точно болезнью пораженные всеобщим стремлением в Рим. Белозубые дикари были вооружены длинными ножами, а женщины, звеня монистами, под звуки тимпанов плясали перед повозками и хватали на лету мелкие монеты. Иногда в жарких лучах сверкал сестерций, и самая проворная ловила подарок. Тяжело дыша, со смеющимися лицами, придерживая руками пышные груди, женщины убегали в розовую стволистую тень.

Попутчики Юлия, сгрудившись на корме, стали громко обсуждать недавнюю гибель Флавия Клемента, сильно взволновавшую всю империю. Не было сомнений, что этот человек пал от руки Домициана Германика. Свирепый и мнительный император дошел до того, что убил своего двоюродного брата едва ли не в его консульство!

- В Риме жестокие нравы, - говорил один толстый маленький италик в простой тунике, но дорогих красных сандалиях с золотой пряжкой в виде солнца. – Скоро граждан станут резать прямо на улице по самому ничтожному поводу, как этого несчастного Клемента!

- Но сыновей родственника император взял под свою опеку, - возразил ему подрумяненный эрарный трибун, костлявый, коротко стриженый, с выпученными глазами в обрамлении голубоватых век.

- Хо-хо! Что ты говоришь! Опеку! – набросился на него италик. – Хотел бы ты своим детям такую опеку добровольно?.. Нет, вот что я вам скажу, граждане – свирепость императора до добра не доведет. Эта свирепость убьет и Рим, и Италию, и нас с вами, и самого Германика!

- Рим вечен, и как вечный город, он переживет все, - спокойно сказал грек, так плотно завернувшийся в паллиум, что ткань натянулась на плечах.

Италик даже не удостоил его взглядом.

- А эти немыслимые издержки на постройки! – восклицал он. – Золотые статуи на Палатине в его, Домициана, честь, повышенное жалованье солдатам, которые почитают его превыше богов! А зрелища!

- Но ведь ты сам спешишь на зрелища, - заметил с усмешкой грек.

- А почему нет! Я люблю игры и гладиаторские бои в амфитеатре. Зачем отрицать очевидное? – Италик подмигнул. – К тому же, говорят, на этот раз биться будут не только дикари-мужчины, но и девы!

Так вот оно что! Зрелища! Все эти корабли, все эти толпы стремятся в Рим на игры! Как же я сразу не понял? - подумал Юлий.

Они говорят о зрелищах и жаждут их, будто им мало крови. Домициан устраивает роскошные игры. Амфитеатр наполнится ревущей, раздраженной видом агонии и ужаса толпой. Она требует от бойца с потемневшим от крови мечем смерти побежденному. Гладиатор поворачивается к императорскому ложу, глаза их встречаются, и тогда император медленно подает знак. Даровать жизнь!.. Под одобрительные крики и призывы богов истекающего кровью гладиатора уносят в сполиарий, и там, если раны тяжелые, убивают ударом в грудь.

Молодых бойцов Домициан отдавал в обучение не только к ланистам, но и, подражая цезарю, в именитые дома всадников. Достоинства и пороки смешивались в сердце этого человека. Казалось, он не принадлежит себе – в такой зависимости был император от своих страстей!

Цирк волнуется, залитый кровью ретиарий белеет в свете факелов, с желтых клыков зверей капает слюна… Зрелища! Да! Народу нужны зрелища и хлеб. Солдатам – война. О, Юпитер!.. Прекрасный город, его сады, арки, портики, Капитолий; храмы, где, подобно видениям, беснуются в священной пляске жрицы; колонны, библиотеки, все это розовое дымное сияние – все, все плывет в крови, и кровь проникает в мелкие трещины божественных статуй. Рим, сосредоточение культур Востока и Запада, мистическая атмосфера греческих, египетских, италийских, сирийских и западных культов, богов отвлеченных, лишенных человеческих страстей. Что значишь ты, Рим, перед гладиатором с обнаженным клинком и лоснящимся бронзовым торсом, у ног которого простерт менее удачливый раб!..

Просвещенный Рим, что ты перед злобной улыбкой императора?..

Флавий стиснул зубы. Ненависть была в его мыслях, и настроение, близкое к отчаянию. Он, сильный, могучий, прекрасный Юлий, скоро взойдет на Палатин и поклонится Германику.

Шум голосов отдалился, теперь патриций слушал только гул канатов и обрывки приказаний капитана. Выпрямившись во весь рост, префект смотрел прищуренными глазами на подымающееся впереди видение в бликах реки. Он, молча, без улыбки, ждал свидания с Вечным городом, который сулил ему много наслаждений. Город, о котором он мечтал все эти долгие месяцы, и который теперь, вблизи, стал ему так ненавистен.



***

В огромной круглой зале со стройными колоннами и полом из редкого лунного камня собрались придворные и приближенные императора. Речь здесь лилась свободно, и мысли, угодные императору, высказывались громко, ведь прекрасная акустика приемных залов дворца цезарей способствовала тому, чтобы подобострастные речи были услышаны Домицианом. Впрочем, собравшиеся здесь не были пустым скопищем, в зале образовалось несколько кружков, где велись беседы. Некоторые придворные переходили от кружка к кружку, бросая несколько остроумных фраз, и тем самым легко изменяя ход споров. Таков был консуляр Цивика Клемент, весельчак и баловень судьбы. Его огромное неиссякаемое богатство позволяло ему  получать удовольствие от жизни, не сдерживая своих буйных фантазий. Выходки консуляра поражали даже Рим, привыкший к расточительству. Цивика же только посмеивался и говорил, будто видит свое истинное предназначение в том, чтобы удивлять сей Вечный город.

- Пока Рим обо мне говорит – я жив! – часто восклицал он.

О его смерти затем тоже много говорили, но шепотом, в тайных покоях, ибо Цивика Клемент, друг и соглядатай Домициана, был убит самим императором по доносу. Накануне казни Домициан был милостив к консуляру, и, прогуливаясь с ним в дворцовом саду, он указал на человека в конической шапке, сидящего у постамента одной из статуй, и сказал:

- Хочешь, завтра мы послушаем этого негодного раба?

- С удовольствием! – сказал Цивика, рассмеявшись. – Уж, если у императора достает времени беседовать с такими ничтожными людьми, что говорить  о его верном слуге! Я вижу, сей человек беден, и, затеряйся он в толпе, то вовсе перестал бы существовать, ибо кто безвестен, тот не существует! Но здесь, в твоем саду, у подножия прекрасной мраморной Урании, он кажется сущим чудовищем! Кто он?

- Это продавец соленой свинины. В Транстиберине он существует, - ответил Домициан, глядя в глаза Цивике.

- Ты говоришь загадками! – снова рассмеялся тот, и брови его округло поднялись, собрав морщины на лбу.  – А между тем, этот урод святотатствует против искусства. Посмотри, как портит он одну из девяти муз Аполлона, так дивно завернувшуюся в складки пеплума! Экое чудовище!

- Мне нравится, что ты так радеешь об искусстве, ибо лишь оно вечно, - проговорил Домициан, срывая розовый бутон.

- И небо! Бескрайнее латинское небо, обиталище бессмертных богов! О, как оно прекрасно и многоцветно! Фимиам и амброзия витают в эфире, а сейчас, взгляни, цезарь, - расплавленное золото растекается над Римом!

- Ты не заметил важной детали, Цивика, - спокойно возразил Домициан. – Вон те красные полосы с рваными краями похожи на дымящуюся кровь.

Странная тень пробежала по лицу консуляра.

- Я не поэт, - продолжал император. – Мне не угнаться за тобой, друг мой Цивика. Но, нас ждет прекрасное вино! Идем же! Воздадим хвалу богам, всемилостивым и всемогущим, мариотским белым из лучшего виноградника Александрии, что раскинулся на берегу озера!

Цивика Клемент облегченно вздохнул, а император длинными нервными пальцами смял бутон, вонзая ногти в нежные лепестки, и швырнул  в сторону Урании, наполовину окунувшейся в алые лучи закатного солнца.

Когда эта величественная пара прошла мимо, торговец из Транстиберинского предместья поднял глаза из-под кустистых бровей и проводил их долгим взглядом. Удаляющийся смех Цивики Клемента долетел до мраморных муз, и вызвал слабый крик торговца, который, дрожа, обхватил колени, а потом вскочил вдруг, сорвал с головы свою войлочную шапку и принялся топтать ее ногами.


***


Улыбаясь и поправляя завитые волосы, уже начавшие седеть, Цивика отошел от одной из групп и направился теперь к молодым дамам, расположившимся на стульях и в прекрасных креслах слоновой кости, привезенных сюда из дворца Прометеев в Александрии.

- Ох, уж и уморил меня этот софист Пета! – проговорил Цивика, притворно утирая лоб тыльной стороной белой холеной руки. – Скучнейший человек! Несравненная Афродита, видно, позабыла о нем, и теперь рядом с этим несчастным шествует Венера Либитина, обращающая в бегство всех хорошеньких женщин. Впрочем, нет! Может быть, кто-то из вас, красавицы, желает опробовать свои чары на заплесневелом сухаре?

Раздался переливчатый смех девушек, их лукавые взгляды полетели в сторону круглоголового Петы, запальчиво доказывавшему что-то философу из Сиракуз, который слушал, по-птичьи склонив голову набок и устремив на собеседника томный взгляд коричневых с голубоватыми белками глаз. Ученых окружало несколько человек, желавших услышать ответ сицилийца.

- Фи! Терпеть не могу этого Пету! – воскликнула одна из девушек и надменно вздернула округлый подбородок. При этом движении брызнули узкие лучики от драгоценной  диадемы, венчавшей высокий чистый лоб. – Вы только взгляните на эти выпученные водянистые глаза и бледную кожу в пятнышках! Мне кажется, она всегда холодная! Фи!

Снова послышался женский смех и восклицания: «Фи! Фи! Какая гадость!»

- О, женщины! – воскликнул Цивика, оправляя красивые складки белоснежной тоги. – Как вы несправедливы! Сей ученый муж обладает умом, который по достоинству оценил император, ибо он лично пригласил его ко двору. Что же до внешности аллигатора… ну, что ж поделаешь… Боги что-то дают, а что-то отнимают. Оставим это! Я заявляю, что нет прекраснее и соблазнительней римских женщин! Хотел бы я взглянуть на то, как ученый муж станет сгорать и корчиться от любви к одной из красавиц, присутствующих здесь. Право же, это было бы забавно!

Одна из девушек вскочила с кресла и, шутя, стукнула консуляра по плечу сложенным веером из страусиных перьев.

- Ты скуп, Цивика, - закричала она, весело смеясь. – Юность дарит нам богатые яства, что насыщают и радуют глаз. Ты же собираешься потчевать нас старым сухарем.

- Конечно, - отвечал консуляр, засмотревшись на прелестное создание, чья тонкая шея и высокая прическа были увиты жемчугом, а лицо с мелкими, не лишенными привлекательности чертами, обрамляли колечки и спиральки мягких волос, - свежий паштет из ветчины, фазана и теста несравненно приятнее. Но, так ведь он сам тает во рту. А мне интересно, справятся ли ваши острые зубки со старым сухарем?

- О, Цивика, ты неподражаем. Но, чего стоит любовная игра, после которой чувствуешь себя так, словно тебя напоили грязью?

- Вот! – консуляр всплеснул руками. – Вот! Вот! В этом вы все, женщины! Вам подавай гармонию. Мало того, что муж учен, так он должен быть еще и прекрасен, как Адонис!

К этому разговору прислушивалась матрона с белой столе с прямыми складками, расшитой замысловатыми узорами, и белых сандалиях с узкими загнутыми мысками. Она была среднего роста, но излишняя полнота визуально делала ее ниже. Лицо, сильно набеленное и нарумяненное, еще хранило следы когда-то дивной красоты, а взгляд тщательно обведенных антимонием глаз умел становиться влажным и притягательным.  Это была жена сенатора Цереала, Гельвеция, доверенная подруга императрицы, такая же распутная и слабая, как сама Августа.

Войдя в круглую залу, Гельвеция недовольно скривилась, увидев такое множество придворных. На какое-то время разговоры увлекли ее, но потом она отошла к большому окну, начинавшемуся очень низко от пола, и некоторое время в задумчивости глядела на Рим. Вскоре и это ей наскучило. Гельвеция обвела глазами роскошное убранство зала, его колонны с золотыми капителями в сиянии солнца, льющегося из отверстия в потолке, статуи, выполненные лучшими македонскими мастерами, тяжелые бронзовые и золотые люстры, спускающиеся со свода с потемневшими фресками. От множества цветов распространялся густой удушающий аромат, вызвавший у Гельвеции приступ головной боли. Ничто в это утро не радовало достойную матрону: свет был слишком ярок, изумрудная зелень садов – отвратительна.

Гельвеция заскользила к скрывавшимся за тонкими занавесями портикам, залитым теплым солнцем, и с ласточками, носящимися меж колонн с криком и стрепетом крыльев. У одного из выходов стоял преторианец в шлеме и с обнаженным мечем. Его серые глаза смотрели мимо матроны, на плечах лежали жесткие светлые локоны. Легкий панцирь воина отливал холодным серебристым блеском, короткий хитон, затканный пурпурной каймой, открывал смуглые мускулистые ноги с сильными голенями, обутые в сандалии с пряжками из оникса в золотой оправе. Драгоценности сверкали на широких золотых запястьях и рукояти меча. Гельвеция не спеша осмотрела часового, и взгляд ее снова устремился к его молодому суровому лицу, окаймленному короткой бородой. Лицо преторианца понравилось знатной даме. В особенности привлекали его глаза, серые, как зимняя вода, и такие же холодные, не выражавшие ничего. Душа воина была скрыта от нее, и именно это так ее возбуждало.

Глаза Гельвеции сузились, а верхняя губа хищно приподнялась. Она резко повернулась и быстро пошла к выходу из зала, похожая на гигантского мотылька в своих широких шелковых одеждах. Она уже была близка к выходу, и разодетые рабы готовились распахнуть широкие двери, как до нее донеслись отдельные фразы странной беседы между старым сердцеедом Цивикой Клементом и дочерьми знатнейших семейств Рима.  Из любопытства Гельвеция остановилась и, не замеченная никем, некоторое время прислушивалась к невинной болтовне, в которой, однако, чувствовалась пикантная двусмысленность. Случайное упоминание Адониса подстегнуло ее вступить в беседу.

- Уж не возлюбленного ли самой Афродиты имеешь ты в виду, дорогой Цивика? – спросила она резким, похожим на вопль чайки голосом. 

Все обернулись. Веера в руках некоторых девушек затрепетали, обвевая их разгоряченные веселые лица.

- Именно его, прекрасная Гельвеция, - с поклоном отвечал Цивика, смеясь ей в лицо.

- Ну, конечно! Какое девичье сердце не растает при виде подобной красоты! А мне, между прочим, известен другой Адонис. В его жилах течет горячая кровь народа Востока. Он грациозен, как леопард, и прекрасен, как утренняя заря. Порой боги, создавая смертного, надевают на себя хитон ваятели, и из-под их пальцев выходит истинное произведение искусства, вечное и могучее, как Рим!

- О ком ты говоришь? – вскричали девушки.

-  Как! Вы могли забыть Адониса! Кто однажды видел его, тот всегда носит его образ в сердце.

- Стойте! Да! Я помню его, - сказала девушка с тонкими прямыми бровями и слишком выпуклым лбом. – Это вольноотпущенный одной знатной особы, Юлии Цельз.

- Именно! Именно! Юлии Цельз, приближенной нашей императрицы, - кивнула Гельвеция.

- Она ведь оставила двор, не так ли?

- Все так, моя дорогая. А вы знаете, ради кого она сделала это?

- Помнится, у ее мужа были какие-то неприятности…

- О, да, был такой слух. Но, это ложь.

- Ложь?! Неужели?! – девушки удивленно и заинтригованно переглянулись.

- Она оставила двор и уехала в добровольное изгнание ради любви к этому прекрасному юноше, - заявила Гельвеция.

- О, боги!

- Она спрятала его на своей вилле, чтобы единолично поклоняться этому земному божеству, совсем недавно снявшему ошейник раба.

Пораженные девушки не нашлись, что сказать, а весьма довольная собой Гельвеция повернулась и неспешно покинула залу.



***


В гинекее было тихо. Где-то слышался звон настраиваемой кифары, да из дальних покоев изредка доносились крики павлинов. Рабы, вооруженные кинжалами, стояли в галереях и переходах с тихими лестницами. Тонко и приятно пахло благовониями. Гельвеция шла мимо бюстов императоров, статуй, то залитых ярким солнечным светом, то скрывавшихся в тени, мимо прекрасных греческих ваз на подставках. Персидские ковры заглушали шаги. Коричневый горбатый зверек бросился к Гельвеции, зазвенела и натянулась тонкая цепь. Матрона пнула зверька ногой, мартышка опрокинулась на спину и обиженно закричала. Дорогу Гельвеции преградил высокий нумидиец.

- Императрица ждет тебя, госпожа? – спросил он таким тоном, будто был готов задушить любого, дерзнувшего проникнуть сюда.

- Императрица всегда ждет меня, раб, - грубо ответила матрона.

- Я провожу тебя, почтенная Гельвеция, - сказал нумидиец.

Не удостоив его взглядом, женщина двинулась дальше.

Августа покоилась на ложе. Она скорее лежала, нежели сидела, вытянув ноги и нимало не заботясь о задравшейся цикле, обнажившей бледно-розовые бедра. Невольницы, двигаясь медленно и лениво, расчесывали блестящие волосы императрицы, украшали ее грудь драгоценностями, а пальцы – перстнями. Августа устремила взгляд на свод, безучастная, похожая на изваяние.

- А! Это ты…

- Почему ты не развлечешь себя музыкой? – спросила Гельвеция. – Разве не угнетает тебя тишина гинекея? Пусть придут невольницы со свирелями. Они так прикасаются к ним губами, еще не остывшими от мужских поцелуев… ммм… Или вели явиться танцовщицам. Пусть танцуют!

Августа усмехнулась. Глаза ее сузились.

Тут Гельвеция заметила на столике возле трехрожковой лампы кратер с темным вином, наполовину уже осушенный. Перевела свой медлительный взгляд на императрицу.

- Не гневайся, - сказала она. – Позволь предостеречь тебя. Оставь свои дионисии в этих душных кубикулах! Выйди, покажи себя Риму.

- Риму? – Августа запрокинула голову и громко захохотала. Рабыни испуганно отдернули руки.  – Риму лучше не видеть меня!

- Отчего же?

- Тебе хорошо известно, Гельвеция, что Рим опротивел мне… Нет! Весь свет! Весь!

- О, боги!

- Да, боги! Даже боги отвернулись от меня! Хотя, нет, что же это я?.. Это я не смотрю в их сторону. Не желаю!

- Ты словно поражена тяжким недугом…

- Да, Гельвеция. И мне известен этот недуг. Я пресыщена всем.

- О, не говори так, умоляю! Разве можно пресытиться наслаждениями?

- Наслаждения! К ним так стремишься, жаждешь их, а после начинаешь ненавидеть.

- Императрица! Что нам остается в этой жизни, кроме наслаждений!

- Ну… может быть, смерть?

- О! Ты – божественна, я же хожу по земле… К чему смерть, императрица? Мы на великом пиру жизни. Возьми от нее все! Что может быть прекраснее света, дыхания? Зачем мечтать о царстве Аида?

- Ты счастливее меня, - сказала Августа со вздохом. – Вот, взгляни. Все это и много-много больше я готова отдать за то, чтобы снова стать прежней! – Она принялась лихорадочно срывать с себя ожерелья, запястья, перстни. – Это – ничто, понимаешь ли ты?! Ничто в сравнении с юностью, красотой, жаждой жизни!

Августа швырнула украшения на пол, и драгоценности со звоном рассыпались. Невольницы бросились собирать их.

- Оставьте! Уйдите! Прочь! – приказала Августа.

Девушки побежали к выходу. Императрица схватила со столика нож и бросила им вслед. Потом со смехом повалилась на ложе.

- Знаешь ли ты, Гельвеция, какая тоска! Какая пустота вокруг… словно на дне пересохшей амфоры, - проговорила императрица. Она безразлично глядела на матрону и накручивала на палец шелковистую прядь волос. – Мой муж возится с самыми непотребными проститутками… О, благой Зевс! Он сам выщипывает у них волосы и не находит это занятие недостойным императора! А его бесчисленные наложницы – глупые рабыни, чужие жены, музыкантши! Что я могу с этим поделать?

- Убей их.

- Убить? Ха-ха-ха! Гельвеция, ты, порой, смешишь меня до слез! Убить! Если кого и нужно убить, так это Домициана!

- Ш-ш-ш! – Матрона испуганно оглянулась на занавеси. Ей показалось, что ткань немного шевельнулась. – Августа, умоляю…

- Не бойся, Гельвеция, в своих покоях я могу говорить, что захочу и когда захочу.

- Но, все же, будь поосторожнее…

- Ах, перестань!.. Ненавижу все это, эти его выходки. Это ожесточило мое сердце. Не могу выносить его грубые соития, которые он называет постельной борьбой, точно это упражнение! Я чувствую, как от него исходит зловоние лупанариев.

Гельвеция приблизилась к ней, заглянула в глаза.

- Августа, не платишь ли ты своему венценосному супругу той же монетой? Так зачем сокрушаться о том, что есть?

- Ты права, почтенная матрона. Знаю тебя! Знаю, что у тебя на уме.

Августа выпрямилась. Гельвеция взяла гребень и стала причесывать густые темные волосы императрицы, касаясь пухлыми пальцами ее шеи и мочек ушей. Потом она приблизила свои губы к уху Августы и что-то медленно и сладострастно зашептала. Императрица слушала, закрыв глаза, и смутная, исполненная порока улыбка блуждала по ее лицу.

- Зрелища! – воскликнула Августа, обернувшись. – Моего супруга будоражит вид крови. Что ж, в этом я ему достойная пара!.. А потом мы с моим нумидийцем выйдем на улицу. Будь по-твоему, Гельвеция!

- Помнишь ту улицу у Сублицийского моста?..  Помнишь непристойные картинки на стенах лупанариев, начертанные неизвестной рукой, помнишь? Эти огромные фаллосы, раскрытые недра женщин, откровенные соития. Помнишь, как звали нас со всех сторон предаться распутству, и как нетерпеливые руки срывали с тебя покровы? Ты была в изнеможении, многие мужчины в ту ночь познали твое тело, и нумидиец принес тебя во дворец на руках…

- После я не могла вспомнить об этом.

- Но это было! Было! И ты жаждешь этого снова.

- Ты знаешь это…

- Да, знаю!

Гельвеция собрала волосы императрицы в кулак и с силой потянула к себе. Августа вскрикнула, шея ее выгнулась, и матрона медленно провела пальцем вдоль ее горла.

- Ты желаешь этого, - прошептала она. – И, значит, будет так…



***

Невольницы, потупив взор, принесли вино, и вновь упорхнули. В руках императрицы сверкала драгоценная диатрема, и она пила из нее длинными тягучими глотками. Теперь она была спокойна. Румянец, подобно заре, разлился по ее щекам. Исчез лихорадочный блеск в глазах, теперь они были темны и непроницаемы для Гельвеции. Но она столько знала о ней, столько всего знала!

Раскинувшись на ложе напротив Августы, Гельвеция смотрела на императрицу. Она не испытывала смущения от того, что произошло между ними четверть часа назад, и поэтому спокойно глядела на Августу, на ее широкие ровные брови и крупный рот, который придавал лицу императрицы особенную прелесть.  Но думала Гельвеция сейчас совсем не о ней, а о свирепом Домициане, и еще немного о преторианце, что стоит в круглой зале у одного из портиков.

- Пей, моя Гельвеция, - говорила между тем Августа. – Пей! Сегодня все можно. Сегодня и всегда! Прославим же всеблагую Афродиту и ее прекрасного возлюбленного, Адониса!

И она пролила на стол несколько капель вина. А Гельвеция поправила прическу и подумала с улыбкой, что сегодня она дважды слышала это имя из людских уст.