Обречённость часть IV

Часть IV.

Заканчивался март. Дивизия была реформирована и получила наименование XV-го казачьего корпуса. Советская армия продолжала весеннее наступление. Исход войны был уже ясен всем. Казаки и офицеры корпуса понимали,  что одолеть Красную армию у Германии уже нет сил.
Перед всеми неизбежно вставал один и тот же вопрос. Что будет со всеми дальше?
25 марта 1945 года в Вировитице собрался Конгресс фронтовиков 15-го Казачьего корпуса  под председательством полковника Кулакова.
Казаки корпуса  следуя старой казачьей традиции хотели избрать атамана всех казачьих частей. Для проведения собрания была избрана просторная городская ратуша города Вировитица.
На Конгресс прибыли делегаты, одетые в вычищенные и наглаженные мундиры, с орденами  и медалями за храбрость, в начищенных сапогах.
В зале не было свободных мест, были заполнены все ряды. Генерал фон Паннвиц, казачьи атаманы и немецкие старшие офицеры сидели на почётных местах. Ротмистр Мосснер, приписанный к станице Горячеводской присутствовал на сходе как представитель Терского полка. Полковник Кулаков открыл собрание. Президиум выбрали без задержки.
-Слово предоставляется полковнику Кононову, — голос Кулакова смолк, и, резко стих гул разговоров.
Иван Кононов,  развернув плечи почти взбежал на сцену своей стремительной походкой. Широко расставив ноги в блестящих начищенных сапогах он встал за трибуной.  Внимательно осмотрел зал. Выдержал паузу.
Его лицо было бледным, с черными кругами под глазами.  Было заметно, что он волнуется. Стояла тишина– полная. Но нервная.
Но это же была офицерская среда, самая привычная ему и родная!
Конов откашлялся.
-Господа станичники, сразу прошу простить, ежели скажу чего не в попад!
Моё дело воевать, а не речи гутарить. У нас на Дону говорят, кто распустил язык,  тот вложил саблю в ножны.
В зале прошелестел смех.
Кононов заговорил громким и ясным голосом.
-Но должен сказать, мы катимся в пропасть!- Переждал шум.- Поэтому считаю необходимым предложить сейчас ряд первоочередных мер, способных спасти ситуацию. Первое, это роспуск Главного управления казачьих войск и отставку генерала Краснова, который не может более представлять интересы казаков.
Зал молчал. Никто не крикнул возмущённо:
-Как!? Генерала Краснова в отставку! Нашу гордость, человека, ставшего нашим знаменем? Нет!
Никто даже не попытался перебить его.
Кононов говорил так убеждённо, что завораживал людей. Осматривая зал он видел угрюмое лицо Авдеева, беспокойный ищущий взгляд Виктора Трофимова, о чём-то перешёптывающихся Борисова и Ермилова. Ни на одном лице не увидел ни сильного движения, ни удивления, ни гнева. Сидели на своих местах ровно, внимательно слушали, кое-кто даже вальяжно откинувшись на спинку кресла.
А Кононов ещё не веря успеху, спешил закрепить его и продолжал дальше:
-Второе, немедленное подчинение всех казачьих частей главнокомандующему Русской освободительной армии генералу Власову.
Фон Паннвиц и немецкие офицеры насторожились. По залу прошёл одобрительный шум.
-Правильно, Иван Никитич! — в восторге заорал кто то из офицеров.
Кононов успокаивающе поднял руку вверх.
-А также удаление из казачьего корпуса всех немецких офицеров, которые не понимают  казаков и готовы капитулировать. Установление связи с генералом Драга Михайловичем, военным министром югославского правительства в изгнании и командиром отрядов четников. Концентрация казачьих формирований и формирований РОА в районе Зальцбург — Клагенфурт с целью создания ударной армии, способной пробить брешь и прорваться к армии четников Дражи Михайловича.
Набитый людьми серо- зелёный зал ожил,  хлынул густым хлопаньем. Послышались крики одобрения. 
Оркестр заиграл марш "Принц Евгений".
Заручившись поддержкой Кононова  Власов принял абсолютно верное решение. В глазах казаков Кононов был настоящим героем, подлинным представителем казачества.
Для казаков не существовало более авторитетного командира, и офицерство было сплошь за него. Кроме него был ещё генерал фон Паннвиц, но он был немец, а значит не до конца свой.
К вечеру президиум съезда КОНР принял резолюцию.
Атаман терских казаков полковник Кулаков пригласил Гельмута фон Паннвица подняться на сцену, чтобы выслушать решение делегатов собрания. Немецкий генерал  вышел вперед под гром литавр.
Когда все стихло, полковник Кулаков взволнованным голосом объявил, что президиум принял решение взять за основу программу Кононова, но походным атаманом казачьих войск назначить генерал-лейтенанта Гельмута фон Паннвица.
Вечером были накрыты столы. На казаках и офицерах позванивали медали. Делегаты за столом смешили друг друга рассказами о своих похождениях на фронте. А в курилках, подальше от глаз и ушей начальства, разговор, естественно, вращался вокруг главного:
-Что будет со всеми, когда капитулирует Германия?
Разъезжаясь они на ходу обменивались  мнениями.
-Правильно сделали, что немцев турнули. Сейчас нам бы только с Власовым соединиться и врезали бы по краснюкам. Перья бы полетели! Ещё повоююм!
*                *                *
До конца войны оставалось уже чуть более месяца.
Генерал фон Панвиц понимал,  что война проиграна и фактически закончена.
Мучил вопрос, что будет с его казаками?
Он помнил их глаза. Они хотели жить! И ещё он знал, что на войне, для того чтобы сохранить тысячи жизней, приходится жертвовать своей.
Выход был один– сдаться западным союзникам.
Но для этого нужно было прорваться в Австрию. Перевалы через Альпы, контролировались партизанами Тито, но это был единственный шанс спасти людей.
Штаб 15 казачьего корпуса размещался в 15 километрах за линией фронта. 
В Вировитице, на крестьянском дворе, расположенном в 400 метрах от берега Дравы. Там же располагался обоз Терского казачьего полка и лошади, так как теперь уже не было необходимости действовать в конном строю.
26 марта 1945 года в Вировитице генерал фон Паннвиц вызвал к себе командиров 1-й и 2-й казачьих дивизий.
Созванные на совещание офицеры сидели за столом. Командир 1-й казачьей кавалерийской дивизии Константин Вагнер рассматривал разостланную карту.
Полковник Шульц повернувшись к окну наблюдал, как казак навешивает коню на морду торбу с овсом.
Лица офицеров были невеселы.  Паннвиц заговорил взволнованно:
- Надо спасать корпус! Генерал Власов принял решение пробиваться к Украинской повстанческой армии, которая ведёт бои  в тылу Советской армии. Предполагается перейти через цепь Альп по перевалу Бреннер на юг и прорваться на территорию Украины. Вы понимаете, что  решение о продолжении войны в таких условиях это безумие. Необходимо сделать все, чтобы отвести казаков на территорию рейха и договориться о сдаче союзникам. Если мы сложим оружие на югославской территории, последствия для казаков будут страшными. Нас всех расстреляют или повесят.
-Ваше мнение, господа?— генерал фон Паннвиц вопрошающе оглядел всех.
Полковник Вагнер согласно кивнул.
-Я полностью согласен, господин генерал... Необходимо учитывать и особенности нашего корпуса. Казакам нельзя сдаваться Красной армии. О жестокости Сталина известно всем. Казаки для него предатели. На них не будет распространяться действие конвенции о военнопленных.
Ганс Иоахим фон Шульц, покашлял, прочищая горло.
-Я так же поддерживаю предложение генерала фон Паннвица,— заявил он, неспешно подбирая слова. —Но переход в Австрию сопряжен с риском и большими трудностями. Кроме того, нам необходимо заручиться согласием британского командования о том, что они согласны принять нашу капитуляцию и дать гарантии нашей безопасности. Но в любом случае оставаться здесь и попадать в лапы Советов нельзя.
Генерал  фон Паннвиц, привыкший кратко и исчерпывающе-ясно ставить задачу, подвёл черту.
- Надо через горы уходить в Австрию. Иначе через несколько дней  русские будут у корпуса за спиной! В Австрию!
Единственный кто нам может помешать, это Кононов. Мне уже сообщили, что генерал-лейтенант Власов готовится подписать приказ о присвоении Кононову генеральского чина и назначении его на должность походного атамана.
Кононова надо убирать из корпуса.
*                *                *
               
Первого апреля генерал Паннвиц вызвал к себе  Кононова.
На улице перед окнами штаба послышался мягкий топот копыт, звяканье стремян, ржание, шумные вздохи лошадей.
Паннвиц посмотрел в окно.
В комнате было жарко. Солнечные лучи заглядывали в окна. Через отворённую форточку входил воздух, пахнущий нагретой седельной кожей, конским потом, дымком кузни.
Во дворе несколько казаков спешились с коней. Размундштучив лошадей, они отпускали подпруги, ладонями смахивали с лошадиных спин обильный пот.
Распахнулась дверь, на пороге стоял полковник Кононов.
Несколько мгновений генерал разглядывал его бледное лицо и большие круги под глазами.
- С сегодняшнего дня я отстраняю вас от командования 3-й казачьей дивизией и назначаю на должность офицера связи с генерал-лейтенантом Власовым.- сказал фон Паннвиц.- Приказываю вам немедленно передать дивизию полковнику Борисову и отбыть к главнокомандующему войсками КОНР.
Кононов сдерживался, грыз усы. Молчал, рассматривая сетку узоров на стене дома. Трещина расходилась прямо и вдруг, как по причуде, уходила в сторону. «Ну вот»- Подумал Кононов- «Случай вновь меняет направление моей жизни».
- Прощайте, Иван Никитич!
Кононов вытянулся,  небрежно козырнул, и вышел. 
В окно Паннвиц видел, как он сошёл с крыльца. Вестовой подвёл коня. Полковник положил левую руку на холку, привычным движением ловко вскинул тело в седло. Вытянул коня плетью, и  тот пошёл намётом. За ним пригнувшись к гривам рванули казаки конвойного взвода.
*                *                *

Поздним вечером того же дня Иван Кононов сидел в своей комнате.  За окном моросил холодный апрельский дождь. Генералу  вдруг страшно захотелось прижаться лбом к холодному стеклу, вглядеться в обступившую его темень.
Но останавливал  полудетский страх, как тогда в Смоленске. Если долго всматриваться в бездну, она начинает всматриваться в тебя. И эта бездна рано грозит утащить тебя за собой. Поздно! Уже утащила.
Чья это мысль? Моя?.. Неважно.
Дверь заскрипела. Скрипнули сапоги Петра Азамасцева.
Кононов резко повернулся к нему лицом.
Адъютант протянул ему пакет с документами.
-Приказ о присвоении вам звания генерал- майора КНОР. Поздравляю вас Ваше
Превосходительство!
Кононов не ответил. Он подошел к окну. Из внутреннего кармана кителя медленно достал серебристую фляжку. Неторопливо отвинтил ребристую крышечку, опрокинул горлышко себе в рот. Ароматная жидкость обожгла горло, внутренности тотчас же наполнились  теплом. Страх стал угасать.
Ну вот, я уже и генерал. За какие-то четыре года от майора Красной армии - до  генерал-майора вермахта. Неплохая карьера. Ещё не стар, полон сил, честолюбив.
Кононов продолжал стоять спиной к адъютанту и смотрел в окно.
Лейтенант кашлянул. Кононов забыл, что он все еще здесь.
-Иди, Пётр. Иди. И приготовь мне генеральский мундир, Я знаю, что он у тебя уже пошит. Через час едем к Власову.
Адъютант вышел.
Кононов вновь подошёл к столу. Сел.
Защемило в груди...не вздохнуть ...Будто кислорода не хватает!. Что это... сердце?
Завтра будет сорок пять— маловато для старости. Хотя, кто знает— может быть, в самый раз, потому что всё уже позади. Жизнь прожита. Что впереди?
Когда- то я был казачёнком Ваней, потом командиром полка Красной армии, полковником вермахта, генералом русской освободительной армии.
Что ещё уготовила мне судьба?
Когда он был маленький ему часто снился один и тот же страшный сон. Будто он сидит в мрачной, страшной комнате, с меленьким окошком, в корое не пролезла бы и кошка. Но он выбирался. С трудом, но пролезал, обдирая себя бока и руки. Чтобы тут же попасть, в другую комнату, где ждала новая угроза. Действительность походила на сон. Смертельнопасность и маленькое окошечко, за которым ждёт…Что ждёт его там? Новая опасность?  Разница лишь в том, что это всего лишь отсрочка. Придёт завтра и его будет ждать пуля. А может быть петля. Что делать?..
Бросить всё к чёрту?.. Бежать?..
За спиной снова скрипнула  дверь.  Кононов повернул голову. В руках Арзамасцева блеснуло золотое шитьё погон.
- Ваш мундир, господин генерал. Пора, —  сказал адъютант. — Машина ждёт.
Через полчаса, переодевшись, Кононов вышел на улицу в след за лейтенантом. На улице было еще совсем темно.
Серый «опель- капитан» урчал у подъезда. Дворники скользили по стеклу, разгоняя капли дождя.
Генерал оглянувшись на дом, поднял взгляд к тому окну, из которого он пару минут назад смотрел на улицу. Стекла блестели, омытые дождевой пылью; сквозь этот водяной блеск ничего не было видно.
Пётр Арзамасцев распахнул перед Кононовым дверцу, пропуская его на заднее сидение, сам обошел машину, сел рядом с водителем, привалился к двери плечом.
У Кононова внезапно дернулась щека. Сердце сжало словно клещами, показалось, что он вновь как в детстве остался один на всём белом свете, без крыши над головой. «Глупости,– сказал сам себе Кононов.– Через несколько дней для меня война закончится. Всё будет хорошо.
*                *                *
В каждой немецкой пехотной дивизии официально имелось два священника разных конфессий,  католические и протестантские.
В казачьих же частях были православные священники, которые служили полевые молебны и духовно укрепляли казаков.
По благословению и личному распоряжению митрополита Анастасия в 1-ю дивизию были  направлены протоиереи Валентин Руденко и Александр Козлов. Немного позднее прибыли священники Феодор Малашко и Александр Тугаринов.
Они считали себя казаками дивизии. Вместе со всеми делили победы и поражения, и были для них не только служителями Бога, но боевыми товарищами.
Вместе с казаками священники  шагали под палящим солнцем и под дождём, тряслись в седле или кузове автомашины по пыльным дорогам.
Они благословляли  казаков на смерть, и молились за  них под огнём противника. Их оружием был только крест, бронёй — молитвенник.
Поэтому, когда немецкое командование  потребовало удалить из казачьих частей православных  священников, фон Паннвиц проигнорировал приказ, и немногословно доложил: «В моих частях около 40 тысяч православных, протестантов, римских католиков, греко-православных, магометан и буддистов. Все они привыкли начинать бой с молитвы. В случае, если священники будут удалены, я опасаюсь трудностей религиозного характера». Священники остались.
Протоиерей Валентин Руденко был назначен дивизионным священником 1-й казачьей дивизии. Происходил из казаков, рожак станицы Усть-Лабинской.
Во время Гражданской войны служил священником при штабе генерала Врангеля.  Часто разъезжал по полкам и эскадронам дивизии, где проводил церковные богослужения.
Новость о том, что прибыл отец Валентин, среди казаков распространялась быстрее молнии. Приезжая к казакам он старался привести не только молитвенники, но и несколько пачек сигарет или плиток шоколада.
Утренними часами по воскресеньям отец Валентин служил в Православной часовне при кладбище, на котором во время I Мировой войны оказались похоронены триста их собратьев, содержавшихся в местном лагере. Эту часовню, ещё в начале 20-х годов построили бывшие русские военнопленные и эмигранты.

*                *                *
Тяжелая серая машина, медленно тронулась в путь.
Свет желтых фонарей расплывался по мокрой брусчатке и стекал под канализационные решетки.
Впереди, рядом с водителем сидел адъютант. В салоне опеля было тепло, пахло дорогой кожей, разогретым двигателем.
Кононов вспомнил верного Лучкина. Нахмурился.
«Жаль Алексея, столько прошли вместе. Но в последнее время он совсем уж сорвался с катушек. Стал бросаться на своих, стрелять без разбора. Мальчики кровавые что- ли стали мерещиться в глазах? Пришлось отдать команду на ликвидацию».
На выезде из города   фары высветили ограду старого кладбища, аккуратно подстриженную живую изгородь, небольшую часовню.
Кононов приказал всем остаться в машине, сам перекрестился и шагнул на крылечко. Приоткрыл тяжёлую дверь. На него пахнуло запахом воска и ладана.
В часовне царил полумрак,  тускло мерцали свечи. Дрожали огоньки пламени перед иконами. Свет от горящих свечей был какой-то неровный, ломаный, и в нём дрожал лик Христа, который колыхался снизу вверх. Глаза сына-Бога были  внимательны и пронзительны.  Кононов видел, чувствовал это. Он пробовал отвести свои глаза от этого пронзительного взора, заглядывающего ему в самую глубину души, оглядывал стены, потолок, пол. Но потом опять встречался с ним взглядом и невозможно было от него избавиться.
Генерал сжал кулаки и выдохнул:
-Господи!.. Ну чего же ты ещё ждёшь от меня? Я верил в милость и доброту твою, и сделал всё, что смог. Не требуй от меня того, что я сделать уже не в силах!
За спиной раздался еле слышный шорох шагов.
- Ты искал меня, сын мой?- Раздался негромкий голос.
Кононов резко обернулся. Перед ним стоял невысокий священник. Он вышел без ризы, в одном стихаре и фиолетовой камилавке, прикрывавшей голову.
Через стёкла очков на него глядели внимательные глаза.
Кононов склонил голову
- Да, ваше Высопреподобие.
- Я слушаю тебя сын мой.
Кононов заговорил, волнуясь, медленно подбирая слова.
- Вы знаете меня, отец Валентин. Знаете и мою жизнь. Я много воевал и много убивал. Не жалел ни себя, ни друзей, ни врагов. Шёл к своей цели.  Но сегодня я понял, что всё было зря.
Я устал от такой жизни, решил уйти. Хочу попросить прощения у Господа за всё зло, что причинил.
Старый священник, перекрестил его.
- Как бы не были велики грехи твои, сын мой, Господь простит. Постарайся больше не грешить.
Отец Валентин повернулся к Кононову спиной и пошел в ризницу.
- Это как получится, Ваше Высокопреподобие. Велики грехи мои и новые не прибавят большего- усмехнулся Кононов уголком рта.
- Главный твой грех не в том, что ты убивал, а в безверии твоём. Не веришь ты ни в господа. Ни в людей. Нет Бога в твоём сердце. Но это пройдёт. Если твоё сердце ищет ответа на вопросы, тогда найдёт и дорогу к Богу. А у Господа милости много, на всех хватит. Ступай сын мой.- Не поворачивая к нему головы, медленно сказал отец Валентин.
Кононова точно ударили плетью. Он сгорбился, опустил плечи и пошёл к дверям. Равнодушно и молча смотрели ему в спину лики святых, освещенные дрожащим пламенем свечей.
Зеленая падучая  звезда над его головой, внезапно вспыхнула и покатилась вниз, оставив на мгновение за собой тонкую светящуюся полоску.
-Вот и всё- Подумал он.-  Закатилась моя звездочка.

*                *                *
В начале апреля 1945 года  Кононов уехал на встречу с генералом Власовым.  Главнокомандующий вооружёнными силами КОНР принял решение пробиваться на встречу с 15-м казачьим кавалерийским корпусом, который теперь тоже входил в состав Вооружённых сил КОНР.
При помощи  демонстрации силы и размеров РОА Власов надеялся привлечь к внимание западных держав.
В случае, если этот план не сработает, планировалось присоединиться к частям четников бывшего военного министра королевского югославского правительства в изгнании, генерала Дражи Михайловича и продолжить борьбу на их стороне в Балканских горах вплоть до изменения общей ситуации.
Генерал Кононов после разговора с Власовым принял решение не возвращаться в корпус. Это в конечном итоге спасло ему жизнь.
Простился с Арзамасцевым:
-Всё, Пётр. Расстаёмся. Сейчас каждый сам за себя.
-Ну, да! - Сумрачно усмехнулся тот.   Это  убиваем мы вместе, а умираем врозь. Прощай, Иван Никитич.
В момент капитуляции Германии Иван Кононов вместе с частями РОА оказался в американской оккупационной зоне, но не стал проходить регистрацию и потому стал единственным власовским генералом, кто  избежал насильственной репатриации и смертной казни.

*                *                *
Созвав командиров дивизий и бригад, генерал фон Паннвиц объявил о принятом решении идти в Австрию.
15-й казачий корпус с боями двинулся к австрийской границе. 
Дорога серпантином уходила в горы. Колонна растянулась на несколько километров. Первыми шли конные полки и отдельные сотни.
За ними двигaлся обоз - тесно, ось к оси; за подводами тяжелым натруженным шагом шли пешие казаки  - измотанные, осунувшиеся, глядящие под ноги.
Выставив стволы винтовок по бокам колонны двигалось боевое охранение, бронемашины прикрывали колонну своей бронёй.
Преодолевая горные перевалы и сбивая вставшие на пути партизанские заслоны, казаки фон Паннвица с упорством обречённых пробивались в Австрию.
Шла весна. С каждым днём всё сильнее и сильнее пригревало солнце. На южных склонах гор растаял снег, и прошлогодняя трава радовала глаз весенней свежестью.
Жаркое солнце припекало казакам лопатки.  Словно печи грели подушки сёдел, от жаркого ветра и горячих солнечных лучей покрылись бурым загаром казачьи лица.  Всхрапывали и пританцовывали кони, на некоторых появились лысеющие пятна, резко пахло конским потом. Покрывались потом казачьи чубы под папахами и кубанками, и всё жарче становилось в мундирах и черкесках из тёплого шинельного сукна.
От земли, согретой солнцем шёл тонкий запах первых цветов.  Жужжали  проснувшиеся пчелы. Заливались трелями птицы. И даже война была красива весной.
Пыль, вздымаемая тысячами сапог и копыт, висела над дорогой. 
Казаки тосковали. Земля звала работать, пахать, сеять. Казаки говорили о севе, о сенокосе, о хозяйстве.
- Хлебушек наверное уродится в этом году.
- Да и сено будет хорошее - хоть попа корми.
И замечал Муренцов, как казаки украдкой зачерпнув пригоршню земли, мяли и тискали её как женскую грудь, вдыхая полными ноздрями её терпкий аромат.
*                *                *
Из Италии вместе с полками Казачьего стана шли русские беженцы, не желающие возвращаться в СССР. Тонкий прозрачный воздух зябко вздрагивал над вершинами гор.
Безостановочно двигались обозы, устало шагали пластуны.
Лица казаков были серы от пыли и усталости, в глазах тоска, усталость, озлобленность. С завистью поглядывали на скачущих верховых.
Колонна из десятков тысяч людей, похожая на гигантскую серую гусеницу ползла на север — в Австрию. Казачьи подводы тяжело и надрывно скрипели несмазанными колёсами.
На возах в беспорядке, наспех высоко были навалены сундуки, самовары, цветные половики, подушки, на самом верху метались и громко плакали ребятишки, охали, крестились, всхлипывали женщины.  Ржали и тяжело поводили ребристыми боками истощенные быстрым отступлением обезноженные кони.
Кому не повезло шли пешком, несли в руках скудные, жалкие пожитки. Судьба изгнанников всегда горька. Труден и тяжёл их путь. Дорога по обеим сторонам чернела пятнами людских и конских трупов, грудами разломанных телег и фургонов.
Казачье охранение держало под прицелом горные склоны.
В  тёмно-зелёном армейском автобусе ехали семьи офицеров штаба. В автобусе стояла духота, удушливо пахло бензином, тянулась следом серая пыль.  За ним ехал легковой  «фиат», в котором сидели Петр Николаевич Краснов с женой и генерал Науменко.
Дорога была разбитой, над ней непрестанно висела курчавая серая завеса, поднятая двигающимися машинами, повозками, ногами тысяч людей.
В горной деревушке Пиана д'Арта стали на ночлег. Всю ночь слышалась стрельба. Всюду были выставлены караулы, и ночь прошла в страшном напряжении.
Останавливались  только ночью. Жгли костры. Пытались согреться у огня. Казаки уже не пели.  У костров грызли черствый хлеб. Спали сидя, держа в руках оружие.
Ротмистр Плахин, отворачивая лицо от огня, грел руки. В глазах отражались красные отблески костра.
Маленькая девочка ехавшая в обозе попросила у матери поесть. Та достала из-за пазухи кулёчек с мукой.
-Девочка моя, у нас и нет почти ничего. Только мука. Что только с ней делать? Ни кастрюли, ни сковороды. Никто ничего не даёт.
Офицер поднялся, вынул из вьючного мешка свой котелок. Сказал устало.
-Заведи тесто.
Поставил на угли крышку котелка. Налил в него жидкое пресное тесто. Сняв две первых лепешки, он отдал их девочке.
Третью предложил матери, та взяла его и давясь слезами стала есть полусырое подгоревшее тесто.
-Бросить бы, к чертям собачьим этот обоз,– тоскливо думал Плахин– Да ударить по партизанам, так чтобы клочья полетели, но нельзя. На телегах раненые и больные казаки, прибившиеся к казакам женщины, старики, дети.
Догорали костры. Из-за гор выглядывал слабый рассвет. Ночь уходила, бросая последние багровые отблески  тлеющих углей на плотную груду спящих людей. Они зябко ёжились и стонали во сне,  прижимались друг к другу, вертелись с боку на бок, чесались.
Но утром ветер снова полоскал запылённые полковые штандарты и далеко раздавался стук оружия, топот копыт, крики команд.
Сбоку колонны  на высоком гнедом дончаке рысил ротмистр Плахин.
Горными тропами, как волки шли следом болгарские и титовские партизаны.
Утром начался самый тяжелый переход. Дорога круто поднималась серпантином до самого перевала Плекен. Обессиленные лошади падали прямо на дороге. Их выпрягали из повозок и бросали на обочине или пристреливали.
Залп раздался внезапно. Потом распался на треск автоматов и хлопки карабинов. Стреляли человек двадцать с небольшого хребта напротив.
- Тра-та-та! Трах!
Автоматный огонь не доставал до колонны. Несколько пуль из карабина взвизгнули над головами беженцев.
- Пиу! Пиу!
Схватившись руками за грудь вскрикнул пожилой возница на одной из подвод. Забилась в постромках раненая лошадь. Казаки похватали из седел карабины.
Ротмистр Плахин стрелял из винтовки в ту сторону, откуда только что раздались выстрелы. Лошадь не стояла на месте, офицер промахивался, менял прицел, и остервенело  ругался, поминая господа, святого апостола и селезенку.
Женщина с совершенно серым лицом прижимала к себе худенькое окровавленное тельце.
- Ой, мамочка! Донечка моя— причитала мать, не сводя глаз с детского личика. Господи-иииии, за што-ооооо,- громко, навзрыд кричала она, царапая себе лицо.
Старики тряся бородами шагали рядом с возами, опасливо дёргаясь на звуки выстрелов, подгоняли храпевших и бившихся лошадей.
Сербские партизаны за большим валуном перевязывали Душана Белича, смертельно раненого пулей ротмистра Плахина.
Машина, в которой ехал генерал Краснов, внезапно дернулась и заглохла. Генерал оставался спокоен. Сложив руки на коленях и закрыв глаза он казалось дремал. Серое лицо его казалось худым и усталым. На впалых висках набрякли синие склеротические жилки.
Машину Краснова взял на буксир штабной автобус. Погода становилась все хуже. Густыми белыми хлопьями валил снег.  Белые от снега люди медленно брели по поднимающейся вверх дороге. Натужно выл двигатель. Невероятно уставшие люди и лошади шли по направлению Обердраубург — Лиенц, где казаки должны были стать лагерем.
Наконец через несколько дней перевалили через горный хребет. Впереди лежала зелёная долина.
Это была уже Австрия.

*                *                *
Полковник Костенко недолго ожидал в приёмной генерала Абакумова.
После приглашения адъютанта он вошёл в уже знакомый кабинет, где за длинным столом, заваленным бумагами, сидел Виктор Семёнович Абакумов.
Перед ним в серебряном подстаканнике стоял недопитый стакан чая. На столе кроме бумаг стояла пепельница, наполненная пеплом и окурками.
Абакумов одной рукой стряхивал пепел с папиросы  а другой продолжал перелистывать листы толстого дела.
- Ты направляешься в распоряжение генерал-лейтенанта Голикова. Он назначен уполномоченным СНК СССР по делам репатриации советских граждан. А ты будешь числиться в миссии полковника Шорохова.
Костенко слышал о полковнике Шорохове, он был офицером разведотдела 57-й армии.
- Но...- генерал многозначительно поднял в верх  указательный палец, упираясь локтями в дубовую столешницу. - Это только официально. На самом деле ты будешь действовать автономно, заниматься розыском  высокопоставленных предателей.
Генерал внезапно оскалился.
-Чтобы не один мерзавец не ушёл. Докладывать будешь непосредственно мне.
- Есть, товарищ генерал.
- Известно где сейчас находится генерал Краснов?
- Так точно. Известно. Нам удалось внедрить к казакам свою агентуру и разведотдел 57-й армии подготовил подробный отчёт о деятельности этих предателей. Вместе с казачьим станом Тимофея Доманова движется в Австрию. Там же и генерал Шкуро.
- Ну тогда тем более хорошо, что не разбежались как тараканы. Всех вместе и возьмём.
Костенко кивнул головой.
-Так вот,  ты не забывай, что у этих генералов под ружьём десятки  тысяч бывших советских бойцов и командиров, изменивших присяге и воевавших против наших войск с оружием в руках.
Надо бы разработать какие-то мероприятия в этом направлении.  Что-то вроде "Родина простила - Родина зовет" . Надо завлечь, заманить их а СССР. Пусть возвращаются, потом мы с ними разберёмся.
Обрати самое пристальное внимание на бывших членов «Айнзатцкоманды -5а- полковника Кононова, сейчас он кажется уже генерал-майор, полковника Борисова, майора Зацюка, ротмистра Бондаренко. Хорошо они потешились в Белоруссии. В Австрии они окажутся в английской оккупационной зоне, а  союзнички, мать их...постараются спрятать своих прихвостней...
Твоя задача разыскать предателей и не допустить, чтобы они сбежали. Любой ценой. Достать хоть со дня моря! Мы должны их судить. А потом  они все будут висеть в петле. Каждый!
Можешь идти. Свободен.

*                *                *
Штаб 15-го казачьего корпуса прорывался в Австрию отдельно от корпуса.
Впереди колонны шли две легковые машины со старшими офицерами штаба, за ними следом ехали грузовики, набитые казаками и немецкими солдатами.
На головах у всех были металлические каски.
Офицеры и солдаты сидели в машинах на корточках, держа автоматы и карабины на коленях, а пальцы - на спусковых крючках. Все взгляды были сосредоточены на окружающих склонах гор.
Машина начальника разведки корпуса майора цу Эльца шла перед машиной командира корпуса, обеспечивая его безопасность.
За пыльным стеклом пробегали   горы, мелькающие крыши редких домов, снежные верхушки гор. Фон Паннвиц рассеянно поглядывал на дорогу и думал о том, что ему необходимо до подхода корпуса встретиться с представителями британского командования и договориться об условиях сдачи.
А может быть ему придется погибнуть. Уже скоро. Сейчас. Может быть за следующим перевалом его ждёт партизанская пуля.
Но думалось об этом почему-то легко и совсем без боли. И было пусто на душе.
Вечером доехали до Виндиш-Файстрица и разместились на ночевку в замке графа фон Аттемса. Связисты штаба установили телефонную связь. Включили рацию.
Все радиостанции радостно сообщили о капитуляции Германии. Берлин пал. Над рейхстагом уже развевалось красное знамя.
За столом рядом с фон Паннвицем сидел майор цу Эльц, офицеры штаба.
Панвиц прикрыл глаза.
Стало тихо. Тикали часы на стене.  Стояло молчание. 
«Как в детстве»,- подумал генерал,- «когда все замолкали, мама всегда говорила: Ангел пролетел".
Вдруг, совершенно неожиданно раздался резкий телефонный звонок.  Он оборвал хрупкое успокоение, установившееся в комнате.
Майор цу Эльц поднял трубку. Человек на той стороне, задышал волнуясь.
Он представился генералом Народно-освободительной армии Югославии. Движением руки Паннвиц дал знак выслушать. В комнате было так тихо, что в трубке отчетливо слышался голос югославского генерала.
Он говорил по-немецки с легким сербско-хорватским акцентом и напирал, требовал, чтобы немецкая сторона незамедлительно сдала оружие.
В конце разговора он заявил: "Если вы не подчинитесь условиям капитуляции, войска Народно-освободительной армии Югославии уничтожат вас".
Майор Карл цу Эльц не был трусом. Выпускник Терезианской военной академии, учреждённой Австро- Венгерской императрицей Марией Терезией не робел под обстрелом. На передовой всегда был рядом с казаками.  Не оробел и сейчас. Он молча слушал, что говорил ему  югославский генерал.
Генерал Фон Паннвиц обратил внимание, что загорелая и обветренная кожа на лице майора побагровела от ярости.
-Казачий кавалерийский корпус не намерен подчиняться требованиям бандитов. Казаки пойдут дальше, а если вы попытаетесь этому помешать, то мы просто раздавим вас-  резко сказал майор цу Эльц и встал.
Голос его дрогнул.-  Я попрошу вас не орать! —  ещё более резко сказал он и даже не спросив разрешения у генерала фон Паннвица с гневом бросил трубку на аппарат.
-Плебей! Он говорил со мной так, будто я его лошадь!
С минуту стояла тишина, слышалось только прерывистое разгневанное дыхание майора. Генерал фон Паннвиц сузив глаза спокойно смотрел на офицеров. После телефонного звонка нечего было и думать о сне. Он встал, спокойно приказал:
-Собираемся господа, выступаем немедленно!
Офицеры одевшись, молча пошли к дверям.
Генерал фон Паннвиц  ходил по комнате. -Вот и всё!- Думал он - нас гонят словно дичь.
С затемненными фарами маленькая колонна машин продолжила движение. Все понимали, что нужно спешить. В любой момент здесь могли появиться партизаны. Перед отправлением майор цу Эльц набил карманы кителя рожками к автомату и ручными гранатами. Он решил продать свою жизнь как можно дороже. Но всё обошлось, остаток пути колонна прошла без происшествий.
Когда на рассвете достигли дороги Цилли - Унтердраубург, головная машина встала. Впереди был затор из машин. По обеим сторонам дороги валялось брошенное военное имущество. Снарядные ящики,  пушки, прицепы.
Царила полная неразбериха.
Уже не было никакого порядка и дисциплины, никто не обращал внимания даже на раненых. Машины с красными крестами на бортах и набитые обмотанными бинтами людьми  часами стояли под палящим солнцем.
По шоссе медленно тёк непрерывный поток людей. Нестройные группы немецких солдат, СС, хорватских отрядов и каких-то тыловых разрозненных подразделений.  Некоторые без офицеров. Некоторые солдаты без оружия.
Майор цу Эльц спросил уставшего запылённого офицера, сидевшего в соседней машине.
-Господин оберлейтенант! Что происходит? Почему стоим?
-Вы сами видите, почему.— Сухо ответил офицер и отвернулся. Несколько дней назад такой ответ старшему офицеру был бы немыслим.
Но майор цу Эльц проглотил раздражение и с несколькими казаками бросился к причине затора, заглохшей штабной машине, набитой какими то коробками. Какой то штабной полковник размахивал перед полевыми жандармами  бумагами и кричал, что он выполняет приказ фюрера, а в машине у него важные документы.
Обозлённый майор граф цу Эльц сделал попытку пробиться к этой машине, но его не хотели даже слушать. Всем было плевать на его железный крест, майорские погоны  и на каких то русских свиней одетых в мундиры вермахта.
Офицеры равнодушно отворачивали лица. Войне был конец и надо было спасать собственные шкуры. Фронтовое братство исчезло, уступив место желанию выжить любой ценой.
Майор цу Эльц оценил обстановку и и приказал приготовиться к бою.
Он не собирался стрелять в немецких солдат ради того, чтобы прорваться по их трупам. Но его подчинённых теснили к обочине, на переправе царил полный хаос и он решил навести порядок хотя бы для того, чтобы переправить раненых
У казаков была спаянность и боевой опыт. У каждого карабин или автомат, за поясами ремней- гранаты. Со всех сторон они окружили майора цу Эльца, ощетинились стволами.
Выстрелами поверх голов удалось  пробиться к машине. На помощь казакам пришёл отдельный батальон СС.
Первым делом столкнули в пропасть машину, загородившую движение и освободили правую сторону дороги для проезда машин с ранеными. Устранив затор колонна медленно двинулась вперёд.
Недалеко от австрийской границы их обстреляли партизаны, не дававшие перейти границу. Пока казаки вели бой, машины миновали опасную зону и прибыли в Лавамюнд. Здесь  было принято решение, установить связь со штабом британской армии, которая должна была находиться в районе Клагенфурта.
Генерал фон Паннвиц отправил к командующему английской армией майора цу Эльца с письмом, в котором просил спасти своих подчинённых от большевиков, не выдавать их СССР.

Не доезжая Гриффена, машина встретила британское танковое подразделение. Хотя на его автомашине был укреплен белый флаг, Эльц ожидал первую встречу с представителями западной державы-победительницы со смешанным чувством. Танки остановились. Из люка вылез британский офицер. Майор цу Эльц вышел из машины и направился к англичанину. Представившись обратился с просьбой, чтобы его доставили к командиру этого участка. Британский офицер кивнул и отдал приказ, чтобы два его танка проводили машину. Это  давало защиту от сновавших по округе партизан. Уже ближе к ночи они подъехали к британскому военному лагерю, расположенному на высоком открытом месте.
Майор Эльц  предупредил командующего о том, что следом за ним движутся части 15 казачьего кавалерийского корпуса, готовые  сложить оружие.
Вслед за майором цу Эльц прибыл генерал фон Паннвиц и отправился штаб
11-й танковой дивизии. При встрече с командиром дивизии генералом Арчером Паннвиц изложил ему просьбу разрешить его войскам перейти передовые линии британских войск.
Атмосфера этой беседы, продолжавшейся всего одну минуту, была ледяной.
Генерал Арчер уклонялся от прямого ответа о будущей судьбе казаков. Паннвиц настаивал на ответе.
- Я  не понимаю вас, генерал. Скажите прямо, что надежды на то, что казаков не выдадут Советам, нет. Так?
Британский генерал не смотрел фон Паннвицу в глаза.
-Мы сделаем все возможное. Вы можете стать лагерем. Продукты вам будут привозить.
Попрощавшись с Паннвицем кивком головы, генерал Арчер молча вышел, оставив Паннвица стоять. 
Он понял, что больше ждать нечего.
Генерал Паннвиц непроизвольно потянулся рукой к крючку на воротнике мундира. Душно. Неужели конец всему? И жизни тоже.
Но нет в жизни такого ада, где не было бы надежды.
*                *                *
Длинными маршевыми колоннами 12 мая 1945 года казачьи полки входили Фёлькермаркт.  Но их нельзя было назвать побеждёнными. В город входили не разгромленные части, а боеспособные подразделения, готовые сражаться.
Генерал фон Паннвиц встречал свой корпус. Рядом с ним стояли офицеры его штаба и некоторые британские офицеры.
Войдя в город казаки сходили с маршевой дороги, останавливались, спешивались и приводили себя в порядок. Подтягивались обозы. Раздавались немецкие и русские команды.
Оркестр 15-го казачьего кавалерийского корпуса выехал на белых конях, и, в соответствии с уставом развернулся перед командиром корпуса генералом фон Паннвицем.
Парадным маршем прошли эскадроны. Каждый казак старался еще раз взглянуть в глаза любимого батьки Паннвица. Это была последняя клятва верности своему атаману, своей храбростью и человечностью завоевавшего сердца казаков.
После торжественного марша эскадроны перестроившись в колонну по четыре двинулись по дороге Гриффен - Фёлькермаркт.  Присутствовавшие на параде британские офицеры молчали.
Лишь самый старый из них, полковник Ричард Сейл сказал:
-Я считаю за честь иметь таких доблестных противников, как казаки. Мне бы очень хотелось помочь вам. Но к сожалению, решение принимаю не я. А я могу быть полезным вам только в одном: это выразить вам свое уважение!
Казаки в строю крутили головами, переговаривались между собой:
-Что-то невесел батька Паннвиц.
-Конечно, будешь невесел, забот выше крыши. Попробуй такую ораву разместить да накормить!
-А где Кононов? Вроде не было его среди офицеров?
Уже несколько дней среди казаков ходили разные слухи о Кононове. Дескать, он, чуя близкий конец Германии уже утёк подальше от греха.
Но кононовцы успокаивали.
-Не-еее! Наш батька убечь не мог. Не тот он человек. Сам Паннвиц его к Власову отправил по военной надобности.
В тот же день, сразу же после встречи корпуса, генерал Паннвиц уехал в своё имение, чтобы проститься с женой и детьми.
Генерал Арчер доложил о разговоре с Паннвицем командующему 8-й британской армией генералу Ричарду Маккрири и задал ему вопрос о будущем казаков.
Генерал на секунду задумался.
-Решение по данному вопросу буду принимать не я. Но вы ведь помните как предатели убили Вириата и пришли к римлянам за обещанными деньгами. Сенат ответил им: «Рим предателям не платит». Я думаю, что из нашего сената будет точно такой же ответ.
Казаки были обречены на гибель и этой трагедии уже было не предотвратить.

*                *                *
Примерно в это же время,  завершая долгий и утомительный марш со стороны Италии входила в Австрию колонна казачьего Стана Тимофея Доманова.
Под расквартирование была отведена северная часть города Лиенца.   
Этот австрийский городок ничем не отличался от немецких городов. Вдалеке белели снежные  вершины Альп, те же шпили ратуши, каменная брусчатка. Добропорядочные вежливые бюргеры, неторопливое журчание речки, ярко зелёная трава постриженных газонов. Когда то давным давно его основали древние римляне. В IX столетии город попал под власть германских племен, а затем перешёл под власть графов Гёрц, потом к императору Максимилиану- I.
Замок Брюк - резиденция графов Гёрц, и приходская церковь Cанкт-Андра, где погребен последний правитель династии сохранились.
Когда то, ещё учась в гимназии Муренцов запоем читал книги о короле Майнхарде-II, основавшем династию графскую династию Герц. Но никогда не думал, что придётся ступить на эту землю.
Около 35 тысяч человек, включая женщин и детей, встали лагерем в широкой долине около Лиенца.
Уже который день не слышалось никакой стрельбы, не было атак и смертей. Потихоньку все привыкали жить без войны.
Каждое утро на небо выкатывалось  тёплое ласковое солнышко
И в этой благодати, среди цветов и жужжания пчёл – хотелось делать что-то радостное- ходить по траве босиком, петь. Или ладить что-нибудь по хозяйству, настраивать плуг, готовить к севу семена.
Огромный палаточный лагерь никак не напоминал военный лагерь. Мужчины гарцевали на лошадях, женщины развешивали белье, в траве играли дети.
Близ города расположились Казачье юнкерское училище, войсковая учебная команда, четыре сотни атаманского конного конвойного полка. Все казачьи строевые части, ведомства, управления и мастерские были размещены рядом с Лиенцем в направлении города Обер-Драубург.
В городском отеле «Золотая рыбка» разместили генерала Доманова и начальника его штаба генерала Соломахина с жёнами.
Прибыл Андрей Григорьевич Шкуро.  Восхищенные казаки встретили его с ликованием. Генерал Шкуро был кавалером британского ордена Бани и казаки надеялись, что он сможет повлиять на англичан.
*                *                *
Рядом с казаками 15 корпуса разбили лагерь около 5 тысяч кавказцев, входивших в состав Кавказского соединения войск СС.
Чеченцы, ингуши, дагестанцы, вооруженные немецкими автоматами, у каждого пистолет, нож, ленточки наград на мундирах. Горцы. Все как один дерзкие, дикие, отчаянно храбрые, бросающиеся в драку, не заботясь о последствиях. Прошедшие огонь, воду и стреляющие развалины Варшавы. Из чабанов превратившиеся в беспощадных волков.
Среди них не было ни одного русского, но зато у них были лучшие кони и самые красивые женщины.
Поздними вечерами горцы жгли костры, пели свои печальные песни или танцевали лезгинку.
Муренцов приехал в расположение кавказского полка попросить овса для коней эскадрона. Навстречу попалась  группа немецких солдат. На них была свежая, без пятнышек, словно на смотр, форма с эмблемами зенитчиков.
Муренцов спросил по немецки долговязого горбоносого офицера с погонами лейтенанта.
- Где найти полкового командира?

Тот  махнул рукой в сторону, ответил гортанным голосом, почему то по русски:
-Там... Канцелярия ходы!
Канцелярией служила обшарпанная, насквозь   прокуренная  комната в кирпичном, тёмном от времени сарае,  отгороженная от коридора только досками.  В комнате стояли- стол, два стула и койка. В углу лежало кавалерийское седло.

Невысокий, темноволосый   офицер,  копался в  в бумагах.
На его серой черкеске, туго перетянутой в  талии, матово блестели газыри,  у пояса висел кинжал.  Его рукоять была в серебре и убрана дорогими камнями.
Офицер бормотал:
-Где же этот проклятый список, чорт бы его побрал?
Мурецов покашлял в кулак.
-Разрешите, господин полковник?
Офицер стремительно поднял голову. Это был  Арсен Борсоев.
Старые знакомые обнялись.
-Здравствуй, Барс. Ну как ты? Что собираешься делать?
-Помнишь! Помнишь, меня Серожа! Как видишь жив. Но возвращаться в Россию мне нэлзя. Мою семью выслали в Казахстан. Я честно воевал, рэзал. Наша не бэрет. Пойду к тем, чья берет. К амэриканцам! К англичанам!
Вспомнив встретившуюся ему группу немцев. Муренцов спросил, что у него делают немецкие зенитчики.
Борсоев махнул рукой, засмеялся.
-А-аааа! Это мои башибузуки- осетины разграбили немецкий склад, и переоделись в немецкое обмундирование.
Борсоев был по настоящему кавказский человек. Отчаянно храбрый. Весёлый. Щедрый. Пел замечательно. Пристал к Муренцову.
-Серожа, что тебе подарить? Проси что хочешь, кроме жены и коня. Таков закон гор, против него не попрешь. Хочешь кинжал?
Муренцов махнул рукой и закурил сигарету.
-Спасибо Арсен. Вот когда  всё благополучно закончится и мы снова встретимся споёшь мне свою песню.
При этих словах Борсоев молитвенно сложил руки.
- Аллах свидетель Серожа, спою. Обязательно спою!

*                *                *
Дни становились всё жарче и жарче. Зеленели полоски садов на южных склонах гор. Мелко курчавилась зелень деревянной изгороди.
15-й казачий кавалерийский корпус генерала фон Паннвица— около двадцати тысяч солдат и офицеров разместился в районе Фельдкирхен— Альтхофен.
Каждый день прибывали все новые и новые группы.  Более или менее все разместились. Первое время  британцы вели себя безукоризненно.
Продукты питания поставлял английский Красный Крест.
Казакам и офицерам разрешалось свободное перемещение в районе Клагенфурта.
Однажды утром в лагере появились листовки с призывом возвращаться в СССР. Ночью кто-то установил плакат, на котором была изображена женщина с распущенными волосами, в красной рубахе с простертыми руками и надписью: «Возвращайтесь домой казаки! Родина ждёт».
И тут же под лёгким ветерком колыхалось красное  полотнище  транспаранта с надписью "Обманутым трудящимся советская власть не мстит".
Всех охватывали тревожные предчувствия, многие знали на своей шкуре, что Родина может простить, но советская власть- никогда!
Читали, вздыхали и шептались. Горькая казачья судьба, страшная и неумолимая как вражеский танк уже надвигалась, чтобы раздавить своими стальными гусеницами.
Приближались последние дни казачьей свободы и самого казачества.

*                *                *
27 мая командиру 1-й дивизии полковнику Вагнеру приказали переместить своих людей в лагерь около Вайтенсфельда, и британский офицер дал ему понять, что со дня на день ожидается репатриация. На утренней заре построилась почти вся дивизия.
Полковник Вагнер объявил всем, что слагает с себя командование 1-й казачьей дивизией и отныне каждый должен самостоятельно позаботиться о своей судьбе.
Командование дивизией принял полковник Сукало.
С группой немецких офицеров полковник Константин Вагнер перешёл через Альпы и вернулся в Германию.

*                *                *
Ранним майским утром Гельмут фон Панвиц поднялся с постели.
Вытащил из-под кровати пыльный чемодан.  Достал из ящика стола коробку с наградами.
Выдача СССР ему не грозила – он был генералом вермахта и ялтинские соглашения о выдаче на него не распространялись.
Как обычно не спеша брился,  когда вдруг наверху хлопнула двери  спальни и в ванную комнату  вбежала  жена,  непричесанная, полуодетая, растерянная.
- Что это, Гельмут?.. Ты куда-то уходишь?
Генерал вскочил с места и чуть не порезался -  задрожали руки.
- Ингеборд... Я делил со своими казаками хорошее время. Теперь я должен делить с ними плохое.  Может быть, я смогу помочь, взяв часть приписываемой им вины на себя. Я поеду к моим казакам. Прости...
Она  помогла ему  собраться.  Он  покрутил в руках свой наградной «Вальтер ПП».  Подумал, надо ли брать с собой оружие, ведь всё равно придётся сдать. Но не смог пересилить себя. Оружие давало иллюзию защищённости. Он переставил предохранитель на боевой взвод, сунул оружие в кобуру.
Жена как-то  вся  осунулась, посерела от  испуга;  даже её русые волосы, распущенные по  плечам, стали как будто темнее.
Она всхлипывала:
-Почему-то я была уверена, что ты вернешься к своим казакам– говорила она.– Что рано или поздно ты вернешься к ним.
-Я не хотел возвращаться,– отвечал Паннвиц–Но иначе нельзя.
-Ты береги себя, Гельмут!.. Будь осторожен!.. Постарайся вернуться к нам живым!..
И он говорил ей, зная, что говорит неправду:
-Я вернусь. Я буду стараться вернуться...но ты же знаешь, я  солдат, моё дело держать руки по швам и быть верным присяге. А там как получится.
Гельмут фон Панвиц поступил так, как ему подсказывала его офицерская честь. Он вернулся  в село Мюллен, где находились его казаки. Все вместе жили в здании бывшей школы.
В близлежащих селах- Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и офицеры штаба. 
26 мая 1945 года - генерал фон Паннвиц со своим штабом и находившимися рядом казаками, был арестован.
В тот же день фон Паннвиц передали советской стороне в Юденбурге, где его допрашивал советский майор войск НКВД Серов-Серин-Мещеряков и титовские следователи.
Он мог бы остаться в английском плену, но отказался и добровольно предпочел быть выданным в СССР, чтобы быть вместе со своими казаками.
За несколько часов до сдачи англичанам Гельмут фон Паннвиц успел отправить одного из своих офицеров со своими личными вещами и последними словами любви к жене.

*                *                *
Анна Булдыгина не была казачкой. В голодные двадцатые приехала в Ростов,  жила как все.
Работала на фабрике, мужа посадили в тридцать пятом. Освободился  перед самой войной. Вернулся с чахоткой, недолго проболел и умер. Детей не было. Во время оккупации она мыла полы в управе и ушла в отступ вместе с беженцами.
Она лихорадочно переворачивала на сковороде жареную картошку.
Костенко, одетый в штатский костюм и шляпу, молча стоял в дверях, и Анна худыми жесткими лопатками через кофту чувствовала его взгляд. Она робела, руки дрожали от страха и напряжения, дрожал на затылке пучок жалких волос.
Она знала этот взгляд, помнила. Точно также смотрели те, в тридцать пятом году, перед тем как забрать мужа.
Она сильно потела, и этот запах перебивал запах дешёвых духов и жареной картошки. Изо всех сил она делала вид, что взгляд за спиной ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин. Шипел в керосинке огонь, шкворчало подгорающее сало. Выпивший  казак шатался по коридору напевая и вскрикивая:
Вот умру я, умру - похоронят меня.
И никто не узнает где могилка моя.
Вот умру я, умру - похоронят меня.
И никто не узнает где могилка моя.

И когда животный смрад её пота стал невыносим, превратившись в мутный туман страха, она обернулась и почти шепотом тягуче спросила:
-Ну—ууу?
- Где Ленка, любовница Шкуро. Как мне её найти? Говори быстро и тихо.
-Я позову казаков. Они тебя разорвут.
Костенко распахнул пиджак, чтобы женщина увидела торчащую из-под ремня рукоятку пистолета.
Его голос его был тих и вязок, как в лагере перед дракой.
-Не выеживайся, сука!..
На лице женщины отразились страх и душевная нерешительность.
-Ну иди, иди потрох рваный, к своей по****юшке. Третья дверь направо.
-Ша!- Прервал её Костенко- Разговор окончен,
Его встретила молодая рыжеватая женщина, в ситцевом платье, поверх которого на плечи была накинута шерстяная кофта. Её лицо слегка портило жесткое и презрительное выражение.
Увидев перед собой незнакомого человека она попятилась назад, рот приоткрылся, на лице промелькнула тень мгновенного испуга.
-Вы, Лена?
Девушка  внимательно смотрела на Костенко. Так, что его мгновенно  пробрало.
Поверил сразу, что такая могла увлечь старого рубаку Шкуро. Были в ней черти.
-Да, это, я... 
И отвела глаза, будто сама почувствовала льющийся из них блуд.
Костенко чувствовал опасность. Сейчас деваха кликнет казаков и они порвут его здесь на ленты, не поможет и оружие. Но не говорить с ней прямо было невозможно. Нужно было довериться.
-Вы должны нам помочь. Мы знаем, что у вас очень близкие отношения с Андреем Григорьевичем Шкуро. Предлагаем вам возможность заработать прощение перед Родиной.
Молодая женщина задумчиво смотрела вверх, поджав тонкие губы. Она думала.
Через несколько дней генерал-майор Доманов пригласил  Шкуро на ужин.
В пять часов утра 27 мая Андрей Григорьевич  вернулся. Он был пьян, в чёрной черкеске и в блестящих сапогах. Женщины уже были у плиты, готовили завтраки мужьям, кипятили бельё. Генерал сел на табуретке в кухне, громко высморкался  и заплакал.
- Предали меня Доманов и сука эта, Ленка, — кричал он. — Вчера напоили и сдали англичанам, дали час на сборы. Сейчас меня заберут и передадут Советам. Меня, волка Шкуро, передадут Советам… Меня, Шкуро, Советам…
Генерал бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. Через час в его комнату зашли два английских офицера.
Шкуро закрыв глаза сидел за уставленным грязной посудой столом.
Лицо его было мрачно. Мокрые от слёз усы поникли.
Генерала вывели на улицу, посадили в автомобиль и увезли в Грац.
Утро было свежим. Пряно пахли травы, роскошным раскинувшиеся под ногами.
На следующий день генерала Шкуро вместе с другими генералами отправили в Юденбург.
*                *                *
На следующий день группа британских солдат захватила лошадей, пасшихся на лугу неподалеку от Лиенца. Это заметили казаки и доложили атаману Доманову. Тот вызвал  к себе сотника Лукьянова.
-Мне доложили, что британцы забрали  казачьих лошадей. Я в это не верю. Это же ведь британцы, культурная нация! Знаешь анекдот о воспитанности англичан?
Лукьянов мотнул головой.
-Не знаю, батька.
Доманов снял очки, протёр стёкла. Поудобнее сел в кресле.
-Так вот, слушай. Однажды морской офицер упал за борт и на него напала акула.  Его вытащили из воды буквально в самый последний момент. И когда он дрожа от пережитого страха стоял на палубе, один из матросов спросил: «Господин лейтенант, а почему вы не ударили её своим кортиком?» На что лейтенант, возмутился: «Как?! Британский офицер  и рыбу ножом»?
Вот такое у англичан воспитание. Джентльмены. Даже рыбу ножом нельзя, а тут чужие лошади! Ты уж им поясни, что озоровать нехорошо.
Сотник подскакал к толпе британских солдат и закружился вокруг них на бешено танцующей лошади. Оскаливая зубы крикнул, угрожающе растягивая слова:
- Кудаааааа?.. Кто вам позволил?..  Па-ач-чему крадёте казачьих лошадей?!
Англичане тут же наставили на него стволы карабинов, клацнули передернутые затворы. Сотнику пояснили, что с этого дня все кони являются собственностью Его величества короля Великобритании Георга VI, а если ему что-то не нравится, то он может катиться к своим бошам.
Лукьянов  оскалил зубы как волк и погрозив солдатам толстой плетью, так же стремительно умчался назад. Страх его одолел, потому как не шутили британцы. Ещё бы секунда и пристрелили бы сотника ни за понюх. С будущими союзниками так не поступают.
Доложил Доманову, тот побледнел. Уже понял, что  это не было случайностью, и время, когда британцы говорили о дружбе, миновало.
В тот же день группа британских солдат захватила кассу казачьего штаба, в которой хранились все казачьи сбережения. С давних пор у казаков  был такой обычай, хранить в кассе общие сбережения.
Крики казачьих казначеев, что это грабёж и виновные будут отвечать, на англичан не подействовали. Они забрали добычу — шесть миллионов итальянских лир, мешок немецких рейхсмарок и спокойно ушли.
Доманов побежал к  генералу Краснову. Тот лишь развёл руками.
-Как вы прикажете мне сейчас поступить? Поднять казаков? Выразить неповиновение?
Генерал помолчал, вздохнул.
-Я думаю, что в данной ситуации и в настоящее время это уже невозможно!

*                *                *
Женщины на кухне обсуждали события последних дней. Все сходились на том, что англичане обманут и выдадут их Советам. В кухне была и Лена, она  тряхнула головой и со звоном поставил на плиту чайник.
-Это вам, предательницам надо бояться,— заявила она женщинам, — А я советский человек, и меня советская власть не тронет.
Весь её вид, как она стояла по хозяйски выставив  ножку в блестящем хромовом сапоге,  читалось:  "Да! Я- ****ь!  Но я буду жить! А вы сдохнете ..."
Жена есаула Дробышева худая, измученная несчастьями и болезнями вцепилась своими тонкими пальцами в её волосы и повалила ее на пол.
-Бей ее! Бей подстилку комиссарскую!— орали бабы.
И она била, таскала её за волосы. Откуда только взялись силы в худом, чахоточном теле.
Всхлипывая и вытирая кровь с лица извиваясь как змея ползла по полу любовница Шкуро, стараясь забиться, спрятаться под столами, за шкафами с продуктами, но  есаульша оседлав её спину, яростно колотила её по голове.
Оторвать ее не было возможности. Кто-то из казаков зайдя в кухню, схватил ее за волосы и  что было силы потащил назад.
Дробышева вырвалась, поднялась, тяжело дышащая, растрепанная, с налитыми кровью глазами, дрожащая от напряжения, и первое, что она сказала, было позорное слово для избитой женщины, лежащей на полу с вырванными волосами.
И ушла. Вслед за ней ушли и другие.
На полу осталась только та, которая собиралась жить. Она сидела на полу, растерзанная, жалкая. Один глаз ее заплыл и распух, синий и страшный, он испуганно таращился на опрокинутый стол, кастрюли, рассыпанную по полу муку. Бледное лицо было в царапинах и синяках, платье изорвано. Она плакала горько и навзрыд, словно девочка, потерявшая самое дорогое.
Из открытого крана лилась вода, в чайнике на плитке выкипали последние остатки воды, по заваленному картофельной шелухой и обертками столу ползали чёрные мухи.

*                *                *
28 мая офицерам приказали явиться на встречу с фельдмаршалом Александером. Англичане заверили, что встреча продлится несколько часов и уже к вечеру все вернутся в лагерь. Многие офицеры начепурились перед конференцией, надели награды, надраили сапоги.
Муренцов всю последнюю неделю лежал в лазарете и на конференцию поехать не смог.
Провожая мужа Лидия Фёдоровна Краснова, как то испуганно сжалась и   поцеловала его в лоб.
-Мне почему то тревожно. Может быть ты не поедешь, Петя?
Пётр Николаевич погладил её по руке.
-Улыбнись еще разок, Лидуша. Мне так нравится, когда ты улыбаешься.
Застегнул мундир на все пуговицы  и опираясь на трость шагнул за порог.
Кто же знал, что это их последняя минута вместе. Они больше не увидятся никогда.
По дороге колонну окружили танкетки.
На нескольких грузовиках прибыло больше сотни кавказских офицеров. Впереди в открытом автомобиле ехал генерал-майор Султан-Гирей Клыч, первопоходник, бывший командир «Дикой» дивизии. Высокий, жилистый, с маленькими усиками на жёстком лице. Потомок династии Чингисхана. Горячий, упрямый,  самолюбивый, не верящий никому.
Но восточному самолюбию польстило, что в списке приглашённых он стоял первым.
Как всё таки мало нужно, для того, чтобы обмануть человека.
Автомашины остановились перед высоким забором, опутанным колючей проволокой. За забором стояли бараки.   
Английский офицер приказал полковнику Борсоеву сдать кинжал. Тот стоял навытяжку. Стремительный и злой, свел гибкие пальцы на рукояти кинжала.
Глаза почернели от гнева, густые чёрные усы топорщились как пики. Борсоев вырвал кинжал из ножен, сломал о собственное колено и бросил обломки к ногам британского офицера. Не оглядываясь пошёл в барак, у дверей которого уже стояли вооружённые часовые.
*                *                *
После прибытия кавказцев машины пошли сплошным потоком.
Прибыл генерал Доманов вместе со своим адъютантом есаулом Бутлеровым и офицером- ординарцем. 
Их отвели в барак за оградой, выставили охрану.
Пришла машина с генералом Красновым, его сопровождал сын, генерал- майор Семен Краснов.
Все грузовики тут же обыскали. Офицер разведки 36-й британской бригады начал сверять имена прибывших офицеров со своим списком. Это сильно замедляло процедуру приёма, и полковник Брайар начал нервничать. Приближался вечер и он остерегаясь эксцессов решил на свой страх и риск сократить проверку, чтобы до темноты успеть загнать офицеров в бараки.
Брайар объявил Доманову, что казаки и кавказцы проведут эту ночь в лагере, а он, Доманов, назначается старшим и по-прежнему отвечает за дисциплину своих офицеров. Утром, всех офицеров построят в группы по 500 человек и объяснят, что с ними будет дальше.
Несмотря на то, что перед ним стоял всего лишь полковник, Доманов встал и взял под козырёк. Подобострастно заверил, что казачьи офицеры выполнят приказ британского командования. 
Присутствующие при этом офицеры отводили глаза. Доманов производил впечатление совершенно раздавленного человека.  У него тряслись щеки, дрожали губы.
Собрав всех офицеров он запинаясь, коротко и сбивчиво пересказал им распоряжение британского командования.
Поняв, что их ждёт репатриация, офицеры побледнели. Это известие было как смертный приговор.
Многие из них тут же стали скидывать с себя офицерские мундиры и черкески, рвать и жечь документы, подтверждающие их чины.
Пораженные предательством и коварством англичан, казаки кричали, искали виновных.
Но генерал Краснов прицыкнул на крикунов.
-Стыдитесь господа. Если нам уготована страшная смерть, то мы должны принять её с достоинством.
Тут же генерал повернулся к Доманову и с упрёком сказал:
-А вы атаман, по меньшей мере, должны были предвидеть случившееся и проверить правдивость информации англичан о конференции.
Доманов поднял голову, посмотрел на Краснова потускневшим, затравленным взглядом.
- Предвидеть, ещё не значит спастись... Пётр Николаевич.
И пошёл прочь с опущенной головой, зная, что за всё сделанное им не будет прощения.
Если и можно было что изменить – то упущено было ещё вчера.
*                *                *
Спертый воздух в бараке едко вонял хлоркой, она была насыпана в углах и у стен. Люди заходились в кашле и задыхались.
И никто даже не пытался присесть. Так и стояли офицеры на ногах, потерянно глядя в пустой пол и набираясь тревоги друг от друга.
До поздней ночи генерал Краснов писал обращение к мировому сообществу, королю Георгу VI, фельдмаршалу Александеру, римскому Папе, в штаб-квартиру Международного Красного Креста и королю Югославии Петру.  Сидя перед зажжённой свечой, русский генерал писал:
«Я прошу, во имя справедливости, во имя человечности, во имя Всемогущего Бога о снисхождении к казакам и их семьям!» 
Петр Николаевич предлагал, чтобы судили только его, старого офицера русской Императорской Армии. Он заявлял, что безропотно покорится любому решению суда. Он брал на себя ответственность не только за тех, кто попал в немецкие части из рядов эмиграции, но и за тех, кто сдался в плен и перешёл на сторону немецкой армии.
Пламя свечи трепетало на длинном фитиле, потрескивая, рассыпая в сумрак жёлтые искры. Кружились и падали с обожженными крыльями  ночные мотыльки.
Написав последнюю букву генерал четко вывел букву П, поставил точку. Неровными  буквами с нажимом подписал  Краснов, от  "в" протянул  тонкую чёрточку.
Свечка мигала устало и сонно.  Она оплавилась сбоку и казалась скособоченой, опухшей.
Тонкие губы на худом лице Петра Николаевича были упрямо сжаты. Тлел  слабый румянец на бледной, покрытой склеротическими прожилками коже щек  В бесцветных глазах читалась  холодная решимость.
Рушилось время – и мир погибал в слепящей вспышке. Вспыхнув, свеча погасла, расплавленной слезой воска растекаясь по столу. Тьма кругом. Тьма, поглотившая жизнь.

*                *                *
Ранним утром полковник Брайар  зашёл к генералу Шкуро, который лежал с сердечным приступом.
Узнав о том, что завтра его выдадут советским властям генерал Шкуро попросил расстрелять его тут же, на этом месте.
Брайар рассмеялся, потом сказал, как отрезал, - Это невозможно, господин генерал!- и ушел.
Всю ночь по этой территории шарили лучи мощных прожекторов, выхватывая разделенные  колючей проволокой бараки, высокий забор, вооружённых караульных.
Арсен Борсоев сидел в углу барака и горько повторял.
-Я  не барс! Я— загнанный в клетку зверь. - Я не барс...
*                *                *
Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Полковник Сукало ходил по двору.
Внезапно он услышал за бараком возле деревянной уборной какой-то шум. Подойдя ближе, услышал предсмертный хрип, увидел  синеющего, хрипящего войскового старшину Сатулова. Он пытался повеситься на собственных подтяжках. Набежавшие офицеры вытащили его из петли.
Вызвали начальника  караула и врача. По приказу британского офицера
Сатулова отнесли в лазарет.  Ночь прошла в тревожном ожидании.
Уже утром за бараком обнаружили тело полковника Борсоева. Ночью Барс осколком стекла вскрыл себе вены.
Рано утром офицеры построились  во дворе лагеря и священники начали молебен.
Внезапно их окружили вооружённые английские солдаты во главе с офицером. Охранники выгоняли всех из бараков и выводили за ворота. Приказали сесть на землю.
Офицер объявил приказ британского командования грузиться в машины и солдаты стали теснить офицеров к машинам.
Некоторых били прикладами, тащили за руки.
Генерал Краснов не подчинился требованию и остался сидеть на стуле в своей комнате. Тогда солдаты вынесли его на руках, и посадили в кузов среди офицеров.
Генерала Шкуро и офицеров его штаба посадили в отдельную машину.
*                *                *
30 мая в казачьем лагере появились советские агитаторы, которые звали казаков ехать домой.
На вопрос об офицерах ответили, что те, решили добровольно вернуться в Советский Союз
Казаки заволновались, объявили голодовку. Англичане привозили продукты, но никто не хотел их разгружать, и продукты сбрасывались на землю посреди площади.  Из консервных банок, галет, хлеба образовалась целая гора. А посреди неё торчал воткнутый черный флаг и плакат со словами: “Лучше смерть здесь, чем возвращение в СССР”.
К Муренцову в лазарет прибежал Ганжа. За несколько дней Сергею Сергеевичу  стало лучше. Он повеселел, глаза блестели. Ганжа напротив, выглядел мрачным и подавленным.
Муренцов слушал его свистящий злой шепот.
- Суки! Англичане нас предали. Нас выдадут Советам и постреляют.- Юрка длинно и нехорошо выругался.
Муренцов, сцепив зубы, смотрел в потолок.
Было страшно от того, что их жизни уже ничего не стоили в этом огромном прекрасном мире.
В ликующую весеннюю тишину проникал страх, еще осторожный, вкрадчивый, но вездесущий. Он вползал как змея и каждому заглядывал в душу.  Невыносимой тяжестью навалилась тоска.
*                *                *
Казаки использовали отсрочку, чтобы попрощаться со всем, что еще для них было дорого: с друзьями, жёнами, детьми. Каждые объятия сопровождались слезами. Прощались с конями, с которыми было много пройдено и теперь приходилось расставаться навсегда.
В ночь с 31 мая на 1 июня многие ушли в горы. В лесу застрелился ротмистр Плахин. Когда его нашли, он лежал на спине. Широко раскрытые глаза уже невидяще смотрели на проплывающие облака. Ротмистр слабо икал, захлёбываясь розоватой пеной. Вдруг, потянувшись он замер. Глаза угасли.  По  затерявшейся в его волосах травинке ползла пятнистая божья коровка.
В широкой долине реки Драва, окаймлённой скалистыми горами, густо пахло цветущими травами. Басовито жужжали пчелы. Сбегавший со склона ручей весело и бойко звенел среди камней. Ручей утопал в зарослях горного шиповника.
В самой долине он бежал спокойно и бесшумно, узнавался лишь по извилистому провалу в буйной зелени долины, по сочному и густому наливу трав на берегах.
На склонах гор  паслись лошади. Ганжа и и Митя Мокроусов подошли к ним. Остановились.
Шторм приплясывал на месте, круто сгибал красивую шею, фыркал и косил глазами. Ганжа прижался лицом к его бархатистым губам.
Митя видел,  как внезапно слеза побежала по щеке товарища. Неожиданно, приобняв коня за шею, Юрка быстро вынул пистолет, приставил его к лошадиному уху.
Мокроусов отвернулся.
Негромко хлопнул выстрел.
Шторм тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно опускаться на колени.
Конь всхрапывал, дрожал, желтый зубы были мучительно оскалены, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Волнами катились судороги.
Ганжа молча смотрел в угасающие конские глаза. Он даже не пошевелился, когда конь словно заторопившись, вдруг упал на колени, потом медленно завалился на бок, с хрипом выгибая шею, словно прося за что-то прощения. Из последних сил мотнул головой, коротко и тоскливо заржал, как заплакал. Но тускнели глаза, шея покрылась испариной.
Ганжа молча глотал слезы, которые медленно текли по его обветренной щеке.
-Прости меня, Шторм! Прости!
Стояла тишина. Шум ручья не нарушал её–  наоборот, казалось, что он её лишь усиливает.
Подошёл Мокроусов, положил ему на плечо руку.
- Всё заканчивай, казак. Нечего сопли распускать. Пора в лагерь. Взгреют нас за отлучку.
Ганжа повернул к нему постаревшее от слез лицо:
- Нет! -Сказал он, высвобождая плечо. - Я ухожу. Прощай. Должно, не свидимся больше.
Обнялись крепко, прощаясь навсегда  и Ганжа пошёл в сторону леса, сутулясь, и заплетаясь ногами, словно пьяный.
Митя окликнул его с дрожью в голосе:
- Брат, ты же казак! Может быть со всеми?..  А..?
- Потому и ухожу, что казак!.. Не могу я на бойню, словно баран. Прощай....
Через несколько часов прибыли автомобили и танки. Британские солдаты тут же начали собирать казаков и насильно запихивать их в грузовики.
Первыми  в Юденбург отправили кавказцев. Началось с кабардинцев.
В тот же день то же самое происходило и в колоннах осетинской и карачаевской. Больше всего удалось спастись карачаевцам, потому, что они были дальше и их окружили после всех.
*                *                *
А в это время в Австрии, недалеко от Инсбрука  в один из домов, сдаваемых приезжающим на отдых и лечение, позвонили в дверной звонок. 
Когда хозяйка открыла дверь на пороге она увидела троих мужчин в форме немецких офицеров  с нашивками восточных войск на рукавах мундиров.
Старший из них, высокий, седой человек человек с усами и острой бородкой сдержанно поклонился опираясь на трость и спросил:
-У вас можно снять жильё на несколько дней, милая хозяйка?
Фрау Моор не любила иностранцев. Но перед этим постояльцем не смогла устоять. Его плохой немецкий вполне компенсировался его учтивостью. В нём чувствовалось благородство остзейского барона.
Хозяйка ошиблась. Её постояльцы не имели никакого отношения к остзейцам. Это был полковник Кулаков и с ним двое казачьих офицеров. Через несколько дней хозяйка обратила внимание, что седой казак может ходить лишь  опираясь на трость. Убирая в комнате увидела протезы. Полковник был без ног.
В столовой фрау Моор говорила своей соседке:
-Я никогда не думала, что эти казаки такие приятные люди. Этот офицер такой вежливый и воспитанный. Я бы не стала возражать, если бы он пожил у меня подольше.
Через несколько дней она услышала шум остановившейся на улице автомашины. Выглянув в окно увидела, как  из нее вышли несколько советских офицеров, которые направились к её дому. 
Через некоторое время внизу раздались- шум, крики, яростная брань, будто там происходила борьба или драка. Испугавшись хозяйка закрылась в своей комнате, молясь, чтобы бандиты не тронули её.
Когда утром она спустилась вниз, то увидела перевёрнутую и разломанную мебель, а на полу следы крови.
В этот же день насмерть перепуганная женщина с негодованием жаловалась зашедшей соседке.
-Вы знаете фрау Фрингс, эти советские офицеры настоящие звери. Они не щадят никого. Я так испугалась. Слава Христу, что нас оккупировали англичане, а не эти варвары.
Полковника Кулакова и его товарищей захватила спецгруппа СМЕРШ и перевезла в Вену. Кулакова бросили во внутреннюю тюрьму дворца Эпштайн, где располагалась штаб- квартира советских войск.
В тюрьме у него отобрали протезы и трость. Ежедневно его вызывали на допрос на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползя на руках и обрубках ног.
На лицах надзирателей было написано нескрываемое любопытство. Что же мог сделать этот инвалид, если его держат в штрафном боксе?
Один их них спросил спросил своего напарника:
-А этого за што?
Оглянувшись тот ответил вопросом на вопрос:
-Анекдот про зайца знаешь?
-Нет!
-Тогда слушай:
Бежит по лесу заяц. Его спрашивают: «Чего ты, заяц, бежишь?»
«Там верблюдов е...», — отвечает. «Так ты же не верблюд!»  «Э, все равно вые... — а потом доказывай, что ты не верблюд».
-Га- га-га!  Гы-гы-гы!
После допросов Кулакова по каменным ступеням опускали в подвал и оставляли лежать на грязном бетонном полу.
В камере не было окон, откуда-то сверху едва брезжил искусственный свет. Глаза с трудом различали предметы. Серые от грязи нары,  ржавый железный стол.
В металлическую раковину капала вода из неплотно закрытого крана. 
В тусклом свете лампы Кулаков как бы со стороны видел на полу скрюченный обрубок. Время от времени обрубок с трудом открывал глаза и шевелил разбитыми губами:
-Во имя отца и сына...
Он бился головой о холодный бетонный пол и молил Бога только о смерти. Лишь она могла избавить его от мук и боли.
На серых бетонных  стенах повис липкий страх. В углах притаилась его мерзкая рожа.
Листьями опавшими  падали на бетонный пол слова молитвы.
- Спаси, Господи, люди Твоя... оставь, прости, Боже, прегрешения наши...
У тяжёлой оббитой железом двери топтался старшина коридорный. На нём была синяя фуражка с красным околышем, синие галифе, темно-зелёная гимнастерка.
-Помяни, Господи, братьев наших плененных...- как стон слышалось из- за двери.
Скрипя блестящим сапогами коридорный отошёл от двери.
«Молись, молись ****ь фашистская...Предатель. Пойду чифиру заварю. Всё время быстрее пойдёт»- бурчал старшина, ставя на плиту чайник.
Арестант скользил безумным взглядом по каменной стене. Был он весь в  холодном поту.
-Господи-ииии! ...Господи дай мне путь ко спасению прощения и жизнь вечную.
Взгляд упал на маленький осколок зеркала, вмазанный в стену над раковиной.
Через полчаса старшина глотнув чифира и выкурив папиросу заглянул в глазок :
-Твою же мать!..
Гремя засовом, распахнул тяжелую дверь камеры и шагнул с высокого порога. Резко шибануло запахом параши.
Старшина шарахнулся в сторону, ступив начищенным сапогом в густую, черную лужу, в которой скорчившись лежал обрубок. В окровавленных пальцах он держал  маленький  блестящий осколок.
Господь всё таки услышал его молитву.
- Помяни нас, смиренных и грешных...
*                *                *
Ранним утром 1 июня на площади в центре лагеря собрались все женщины и казаки. В середине поставили помост для Богослужения, у которого расположились священники и хор. Кругом стали казаки, и часть юнкеров, решивших защищать женщин и детей. Началась служба Божия.
Многоликая пестрая масса женщин, детей и мужчин, с плачем и стоном опустились на колени. Платки, папахи, кубанки, фуражки закачались на минуту и остановились. Площадь снова стала мертвой, тихой.
Муренцов встал с постели и на заплетающихся ногах пришёл на площадь. Были слышны тонкие рвущиеся женские голоса.
- Со свя-ты-ми... свят-ты-ми...
Мужчин было почти  не  слышно. Животный страх сковал грудные  клетки.  Мужчины  прерывисто басили:
- Со свя-ты-ми упокой...
Около восьми часов пришли грузовики и танки с солдатами. Окружили толпу молящихся и, постепенно ссужая круг, стали теснить людей к центру. Повсюду слышались крики команд и ругань.
Кто-то вырвался из толпы и побежал в сторону. Грохнул выстрел. Взвыла одна баба, за нею другая.
-Господи Исусе Христе! — застонали, заплакали сзади Муренцова. Кто-то хрипло дыша толкнул его в спину.
-Господи...прости нас грешных, господи прости...  За что?..
В стороне от толпы стоял английский солдат и что-то хрипло кричал. К нему что то прося и умоляюще заламывая руки,  подбежала женщина. Вместо ответа солдат ударил её в лицо прикладом винтовки и она как сноп упала на землю.
Круг со стоящими людьми продолжал медленно сжиматься. Муренцов стоял рядом с худой женщиной, в накинутом на плечи одеяле.
Вдруг она с ужасом закричала. Появился строй английских солдат с примкнутыми штыками.  Чей-то тонкий голос запел: «Аллилуйя». На  разных концах  подхватили: «Аллилуйя! Аллилуйя-яя!
И сейчас же ружейный залп рванул воздух. Дико, по-звериному закричали   люди.
Сердце Муренцова колотилось словно птица в клетке. Показалось, что стреляют прямо в него.
Английские солдаты набросились на толпу. Нанося удары палками и прикладами карабинов, хватали людей и бросали их в кузова грузовиков.
Стоящего юношу солдат с огромной силой ударил дубинкой по вытянутой руке. Раздался крик боли. И перебитая рука повисла, словно плеть.
Другому казаку разбили голову. Кровь обильно текла из обеих ноздрей, заливала усы, подбородок. Казак медленно опускался на колени, удивлённо смотря на ударившего его солдата. Его глаза не выражали боли, а только лишь недоумение. Кто-то, похожий на Григорьева вырвал из-за голенища нож, бросился вперёд, пытаясь клинком пробить себе дорогу, но пуля из английского карабина опрокинула его навзничь. Вторая пригвоздила к земле.
Выстрелы ударили в толпу.
Бах! Бах! Бах!
Одна из женщин упала навзничь. Подол её платья задрался:
- Маты моя ридная! Рятуйте, люди добрые!—закричала она тонким голосом. Затрещал и рухнул иконостас, стали падать хоругви.
Тут произошло страшное. Какая то девушка, обезумев бросилась под гусеницы движущегося танка. Танк резко дёрнулся, пытаясь увернуться от летящего тела, встал, выпустив облако сизого дыма. Потом попятился назад, наматывая на гусеницы куски человеческого тела.
Британские солдаты растерялись.
Воспользовавшись секундным замешательством люди  пришли в себя и вдруг прорвав цепь ограждения с диким ревом бросились к реке.
Всего лишь в нескольких сотнях метров от них  на перекатах бурно шумела Драва. Быстрые потоки воды загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались на обложенные камнем берега.
Мужчины, женщины с детьми, бежали к реке. Их догоняли и били с размаху в затылок. Люди падали на камни, а их молотили, как снопы, стараясь ударить по голове, по лицу, по вылезшим из орбит от ужаса и боли глазам.
Они вырывались, бросались в бурную реку и шли ко дну, разбивая головы о камни.
На берегу осталось лежать несколько трупов. Среди них убитая женщина. Её молодое слегка загорелое лицо было спокойно. Казалось что она спит. Юбка бесстыдно заголилась, обнажив полные белые ноги. Под затылком натекла кровавая лужица.
Несколько десятков тел переворачивая их в бурных волнах уносила Драва.
Оставшихся в живых, брали за ноги и за руки, раскачав забрасывали в кузова грузовиков.
Кому то  удалось скрыться в горах. Солдаты стреляли им в след.
То же самое происходило в каждом полку. Когда приехали забирать 3-й Кубанский полк, казаки стали на колени и запели «Христос Воскресе!». Их били прикладами и кололи штыками.
В суматохе выстрелов и всеобщей паники, Муренцов пригибаясь и петляя между деревьями бросился в сторону леса, теряя силы от слабости и быстрого бега.
Задохнувшись, он несколько раз останавливался — перевести дух. Идти было тяжело. Дрожали ноги, пересохло в горле.
Наконец, он сел на камень и обхватил голову рукам. Все тело болело, будто избитое цепами. Смеркалось. В стороне, под огромным, зелёным деревом Муренцов увидел белую часовню. Окна были разбиты, черепица покрылась мхом, извёстка на стенах облупилась.
Со стороны лагеря слышались выстрелы.
Муренцов решил остаться здесь и дождаться утра. Он зашел в часовенку, лег на серый деревянный пол и забылся коротким, тревожным сном.
Перед самым рассветом Муренцова будто, что-то толкнуло. Оглядываясь он сел. В окна было видно поднимающееся солнце, голубеющее небо. Муренцов перекрестился широким крестом- Слава тебе, Господи. Я до сих пор- жив!- И вышел из часовни.
Напротив входа на траве сидела измученная  женщина со свёртком на коленях. Она подняла голову, взглянула на Муренцова. Тихим, словно шелестящим  голосом,  сказала устало:
- Убили ребёнка-то, ироды...
Муренцов взглянул на лежащий на её коленях свёрток. Вместо ребёнка в нём было  завёрнутое в тряпки полено.
Тьма почти рассеялась, ветер разгонял серые кучевые облака, солнце поднималось все выше.
Муренцов постоял с минуту и оглянулся назад. Там осталась вся его жизнь, такая короткая и такая долгая. Вместившая в себя- всё.
У Муренцова по лицу текли слезы. А впереди была темнота.
Было тихо и сумрачно. Куда шёл — не думал; это ему было безразлично, главное — идти и идти…
Далеко впереди белели шапки гор и Муренцов шел к ним повторял про себя слова генерала Краснова:
-Вы должны обязательно написать об этом. Люди должны знать правду о нас и том, за что мы сражались.
Так было легче идти.
От жёлтых цветов становилось всё светлее и светлее на земле, и она, окрашенная этим светом, продолжала своё движение в вечность.
*                *                *
От самого Лиенца на многие километры растянулись длинные ряды казачьих повозок.
Брошеные кибитки и палатки безмолвными рядами стояли  вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и тоскливо смотрели на проходившие автомобили, словно стараясь поделиться людьми своим лошадиным горем.
Часть из них,  потерявшие своих хозяев, разбрелись по горам. Иногда они собирались вместе и долго стояли опустив головы, с повисшими ушами, что означало крайнюю степень тоски и усталости.
Между повозками и палатками валялись кучи разбитыхи переломанных чемоданов. Грязное белье, оторванные кокарды, немецкие кепи, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, закопченная на кострах посуда, хомуты и дуги.
Это было все, что осталось от нескольких десятков тысяч казаков, которые ещё вчера пели песни, любили, плакали и радовались жизни. Здесь, в долине Дравы, около австрийского города Лиенц, где было много всего- солнца, хлеба, цветов англичане добили последних казаков.
*                *                *

А СМЕРШ  в это время  работал над завершающим этапом «операции».
Автомашины, гружёные казаками двигались по мосту, где по обеим сторонам, плечом к плечу стояли шеренги английских солдат. От середины моста — уже советские пограничники в зеленых фуражках, новеньких суконных гимнастерках и начищенных до блеска сапогах.
Машины прошли мост и остановились на площади, перед сильно разрушенным металлургическим  заводом. Заводские корпуса занимали огромную территорию и были обнесены высоким кирпичным забором, в который упиралась ветка железной дороги.
Из одиноко торчащей, закопчённой фабричной трубы поднимался столб черного дыма. Словно в крематории.
На территории и внутри корпусов были разбросаны груды кирпича и изуродованные металлические конструкции. Сквозь полукруглые, огромные и пыльные окна заводских корпусов были видны транспортёрные ленты, чугунные станины станков.
Казаков выгрузили из грузовиков и через ворота провели во двор завода.
Все они с мрачной сосредоточенностью разглядывали заводские трубы,  мрачные, пустые коробки корпусов. Все это было для них частью уже не существующей, уходящей жизни.
Послышались крики команд, лай собак, лязг затворов. Собаки натянув поводки шумно и жарко дышали.
- Эх! Видно придётся умереть, как старой суке на вожжине! С тоской выдохнул есаул Щербаков.
Его лицо сморщилось, стараясь выдавить подобие улыбки. Но вместо улыбки получился оскал, в глазах притаилась смерть.
Всем приказали раздеться. Солдаты копались в вещах, забирали себе часы, деньги, обручальные кольца. Вытаскивали портсигары.
Кто- то из казаков сорвал с груди и бросил на бетонный пол немецкие награды. Вслед тут же полетели боевые знаки за ранения, солдатские книжки, разорванные фотографии и письма.
После шмона всех загнали в огромный металлический цех. Стены цеха были в кирпичной пыли и копоти. Через окна не проникал свет— на стеклах лежал плотный слой грязи. Помещение было битком забито людьми. Они сидели в проходах между станинами станков, разбросанными металлическими заготовками и контейнерами с металлической стружкой. Стояли у стен. Молча. Старались не смотреть друг  другу в глаза.
Это были боевые офицеры. Все командовали —кто взводом, дивизионом, кто сотней, батареей. Эти люди прошли через самое страшное, что может быть на войне. Через окружение, плен, предательство собственного командования. Теперь они снова были в плену и предавшее их правительство готово было превратить десятки тысяч ни в чем не повинных людей- в рабов.
Раздался шум. Отдавая команды забегали советские офицеры.
Невысокого роста офицер, с дерзкими глазами, застёгнутом на все пуговицы немецком мундире — Алексей Бондаренко,  усмехнулся:
- Вот и начальство по нашу душу приехало.
Металлические ворота цеха со скрипом распахнулись. За воротами остались крытые грузовики, конвой, собаки.
Пленных построили посреди цеха. Впереди офицеры, сзади рядовые казаки. Все без погон, ремней. В изодранной форме, перевязанные, грязные, небритые, окруженные множеством советских солдат- автоматчиков.
В помещение вошла большая группа военных. Впереди шел крупный, с брюшком военный  с красными лампасами на брюках и припухшими мешками под глазами. На его плечах топорщились широченные золотые погоны с маршальскими  звездами. В нескольких метрах от него шла целая свита из генералов,  полковников и адъютантов. По краям ряд вооружённых бойцов. Стволы автоматов были направлены на пленных.
Это был командующий 3-м Украинским фронтом маршал Толбухин, пожелавший взглянуть на русских, так ожесточённо сражавшихся против его бойцов. 
Громко стуча каблуками по каменному полу,  в полной тишине группа группа советских офицеров прошла через весь цех и остановилась напротив офицеров,  одетых в немецкие мундиры. Маршал молча рассматривал пленных, цепляясь взглядом за немецкие петлицы, кокарды. остатки погон и, поморщившись, спросил:
- Старший лейтенант Бондаренко, здесь?
Один из сопровождающих громко крикнул.
- Бондаренко! К маршалу!
Бондаренко шагнул вперёд.
Он никогда ничего не рассказывал о себе. Знали только, что из детдомовцев.
В прошлом старший лейтенант Красной армии, сейчас -майор РОА.
В 5-м полку командовал взводом, эскадроном. При развёртывании Пластунской бригады принял разведывательный дивизион, потом 9-й полк.
Офицер редкой отваги и такой же трагичной, горькой судьбы.   
Толбухин и Бондаренко несколько мгновений не мигая смотрели друг другу в глаза.
-Бывший старший лейтенант, гражданин маршал Советского Союза- сказал Бондаренко.
-Приказа о разжаловании ещё не было. Это ты под Питомачей был? — спросил маршал.
- Я.
- Не стыдно тебе, советскому офицеру фашистские погоны таскать? Ты ведь Родине присягал?
- Я Родине не изменял. Что касается присяги, то и вы когда то российскому императору присягали!
Маршал нахмурился.
- Не в твоём положении Бондаренко,  сейчас дерзить маршалу.
Потом повернулся к свите, сказал: 
- Разбили мне эти два засранца, Бондаренко с Кононовым 703-й стрелковый полк  Шумилина! Кстати  Кононов здесь?
- Нет? Ну ладно, всё равно никуда не денется.
Толбухин опять повернулся к Бондаренко.
- Ладно, живи дальше. Во всяком случае, воевал ты храбро. Жаль только, что раньше у меня не оказался.
У Толбухина был хорошо поставленный командный голос,  властный взгляд. Во всём чувствовалась порода. 
Маршал помолчал. Выдержал паузу.
- Штрафную роту бы тебе дал. Ещё бы и героем у меня стал!
Бондаренко ничего не ответил.
-Ну, молчи, молчи,– Толбухин резко развернулся и не дожидаясь сопровождающих вышел из цеха.–  Герои, мать вашу!..
*                *                *

Под вечер к дверям цеха подъехало несколько штабных, открытых машин.
На фоне заката были отчётливо видны фигуры приехавших. В окружении советских офицеров стояли Пётр Николаевич Краснов, одетый в немецкий мундир и Андрей Григорьевич Шкуро. Обрюзгший, седоусый  в потертой немецкой шинели и фибровым чемоданчиком в руках.
Краснов  держался  с мучительным достоинством. Он как бы стал меньше и суше от пережитых  потрясений. Уголки сухого старческого рта  были трагически  опущены, пергаментная,  иссеченная морщинами кожа лица- бледна.  Серебристо поблескивал бобрик  седых  волос.
На распахнутой шинели Шкуро - русские генеральские погоны. На груди в четыре ряда пестрели орденские ленточки. Два часа назад при передаче его советской стороне, генерал Шкуро сорвал с груди британский рыцарский орден  и швырнул его на землю перед английским офицером.
Андрей Шкуро стоял перед серым бетонным зданием у железных ворот. Под ними тянулись тронутые ржавчиной рельсы. Здесь проходили под погрузку железнодорожные платформы.
Около него стоял советский военный корреспондент, в круглых очках. Разговор шел о гражданской войне. Долетела фраза, громко сказанная Андреем Григорьевичем Шкуро.
-...Под Касторной? Как же! Помню! Рубил я вас, краснюков в собачье крошево и там!
В трёх шагах от них стоял  майор из армейского отдела СМЕРШ. Он смерил Шкуро взглядом.
-Закончить разговоры! Конвой, увести арестованных.
Шкуро повернулся к нему лицом. 
-Когда говорите с генералом, подобает встать смирно и взять под козырек.
Майор  улыбнулся, послал ему ненавидящий взгляд:
-Я учту это!
Шкуро побагровел и резким фальцетом выкрикнул:
-Передайте своему начальству, чтобы оно научило вас субординации.
Майор лапнул кобуру.
-Иди, иди падла. Я и не таких как ты в землю вгонял.
Шкуро попробовал что-то ответить.
– Иди, сука!
Кивком головы майор подозвал к себе лейтенанта:
-Ты смотри в оба глаза за Шкуро. Буйный! Как бы не сотворил чего. Головой отвечаешь.
Когда генералов повели через цех в особое помещение, они прошли очень близко от казаков. Узнав земляков, Шкуро обречённо махнул рукой:
- Эх, хлопцы, хлопцы! Говорил я вам не отдавайте винтовки, а то... вырежут на хер!
Краснов обернулся к казакам:
-Прощайте, станичники! Храни вас Бог! Простите, если кого когда обидел, — и, пошел тяжело опираясь на палку.
Генералов под усиленной охраной разместили в комнатах, отдельно от казаков. В  течение почти всей ночи генерал Шкуро стремительно метался по комнате, прикуривая одну папиросу от другой. Коричневые от табака пальцы  дрожали.
Он захлёбывался кашлем, хрипел и безостановочно балагурил с советскими офицерами, заходившими в комнату. С прибаутками и матерками Шкуро рассказывал о гражданской войне. Полковник из политотдела армии пробовал  ему возражать, но Шкуро никогда не лез за словом в карман:
- Драл я вас, красных конников, так, что пух и перья летели! При этих словах остальные офицеры смущённо улыбались, оглядываясь по сторонам.
Он шутил, но в глазах плескалась бездонная, огромной силы тоска, от которой делалось не по себе...
Генерал Краснов опустошённый трагическими событиями последних дней,  одиноко сидел в углу комнаты: беспомощный, непохожий на себя, не знающий, что делать и как распорядиться самим собою. Сухие пальцы сжимали трость.
Вечером 30 мая 1945 года Петра Николаевича Краснова и еще двенадцать казачьих генералов погрузили в накрытые тентом грузовики. Усатый старшина передёрнул затвор автомата.
- Ну что? Поехали, предатели! Если хоть одна ****ь ворохнётся и попытается бежать, патронов не пожалею. Вперед!
*                *                *
Генералов доставили в тюрьму Граца. На следующий день всех перевезли в Баден под Веной, в контрразведку «Смерш». Всех прошмонали.
-Раздеться догола! Поднять руки!- Привычные к такой процедуры  офицеры  НКВД не стеснялись-  Наклониться! Раздвинуть ягодицы! Присесть на корточки! - Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Переодели в какую то одежду с чужого плеча. Объявили, что все они временно задержаны на территории советских войск до выяснения личности.
Ранним утром 4 июня 1945 г. на пассажирском самолете «Дуглас» генералы Пётр Николаевич Краснов, Андрей Григорьевич Шкуро и другие были доставлены в Москву, на Лубянку.
Генерала Краснова вели по коридору — длинному, полутемному, с низким потолком, с металлическими дверями по обе стороны.
На Петре Николаевиче были одеты суконная солдатская гимнастерка без погон
и длинные серые брюки. На голове серебрился ёжик волос Он был чисто
выбрит,  усы по-прежнему закручены стрелками.
Стены коридора, когда то давно покрашенные бурой краской с облупились. Сквозь краску проглядывали заплатки серой стены.
Болела перебитая во время Луцкого прорыва в далёком 1916 году нога. Прихрамывая генерал шагал по бетонному полу, выложенным тёмно-зелёным кафелем. На полу зияли заплатки от выпавшей плитки и, замазанные цементным раствором.
В тяжелом воздухе стоял запах хлорки, тревоги, тяжёлого и неустроенного быта. Так пахнет беда.
Спереди и сзади шли два надзирателя. Шедший впереди, здоровенный краснолицый сержант поигрывал связкой ключей и весело насвистывал. 
Шедший за Красновым старшина подавал команды:
-Прямо... Стоять... Лицом к стене.
Пока сержант гремел связкой ключей, открывая решётчатые двери, перекры-
вающие коридор и этажи, генерал оглянувшись назад успел заметить седые виски и морщинистое лицо старшины.
Тут же он получил громкое замечание.
- Отвернуться к стене. Смотреть перед собой.
Сержант потянул на себя дверь камеры и дверные петли противно завизжали.
Дверь бухнула за его спиной. Лязгнул засов. Дважды провернулся ключ в замке.
В коридоре слышалась перебранка.
- Я тебе скильки раз говорил Луценко, шобы ты не свистел во время конвоирования заключённых.
- А шо?
- Срок себе насвистишь, вот шо! Сейчас подам рапорт по команде, шо ты бисов сын свистом переговариваешься с врагами народа, будет тебе тогда- шшо!
Прогретый жарким июньским солнцем воздух в камере был густым и спертым.
Воняло табачным дымом, запахом немытых человеческих тел. От тяжелой железной бадьи, стоявшей в углу у двери и занавешенной  рваной простынёй, несло запахом параши.
И старый русский генерал словно уперся в невидимую стену, он понял, что впереди его ждет смерть. Что Советская власть не пощадит его, как никогда не щадил её он.
Генералу Шкуро было, что вспомнить. Хмель сабельных атак. Гудящее по рядам казаков  эхо приветствий. Поражения и победы. Где теперь всё это сейчас?  Вместо преданных и верных казаков – косые взгляды мрачных конвоиров. Впереди долгие годы в тюрьме или намыленная петля.
Во время короткой прогулки в тесном прогулочном дворике Пётр Николаевич Краснов с тоской смотрел в зарешеченное небо, наматывая бесконечные километры по серому бетонному полу.   И крутилась в голове русского генерала упорная мысль:
«Когда- нибудь русские люди,  мысленно осознав весь позор и ужас того, что совершили их отцы и деды, содрогнутся.  Но не Россия и  не русский народ — виновники всеобщих страданий. Сталины уйдут, а Россия была и будет. Пусть не та, которую я помню и люблю, не в боярском наряде, а в телогрейке и грубых сапогах, но она не умрет. На смену погибшим и замученным народятся новые люди. Сильные! Свободные! И тогда начнётся воскресение России! Не сразу. Но оно непременно будет! Жаль только, что я не доживу».
Через решётку на потолке проглядывало серое небо. Ни солнечного лучика, ни зелёного листочка, ничего живого.  Только лишь взгляд тюремного вертухая с вышки.  Лубянская тюрьма – это огромный каменный мешок.
Старый генерал не мог спать ночами, мешал резкий свет лампочки, бьющей в глаза. Только под утро он забывался глубоким и тяжким сном, проваливаясь  в воспоминания.
Но стоило только закрыть глаза, как  через намордники на окнах в камеру проникали звуки военных оркестров откуда-то издалека, от Белорусского вокзала.
Москва готовилась к большому параду победителей.
*                *                *
Холодным октябрьским утром вагоны, набитые казаками перевезли через советскую границу. Вот она страстно желанная Родина. Те же, что и прежде  люди, всё та же холодная, серая и страдающая страна. Шёл бесконечный дождь.
Этап шёл в Сибирь.  Стояла  осень сорок пятого года.
Выкрашенные в кирпичный цвет  товарняки с широкими дверями, наружной перекладиной и тяжелым замком. В таких по железной дороге перевозили скот. С небольшой разницей: у людей в отличие от скота не было ни сена, ни соломы.
Впереди ждала неизвестность.
Во время длительных остановок конвой выводил заключённых из вагонов на насыпь. Ноги скользили и утопали в грязной жиже. Под холодным тоскливым дождём устраивалась поверка.
Наряды поднимались в вагоны, деревянными молотками простукивали пол, стены, крышу — проверяли, не готовится ли побег.
Потом всех снова загоняли в вагон и теми же молотками били замешкавшихся. 
В паровозном дыму, под лай собак и крики конвоиров вчерашние солдаты по  настланным доскам вбегали в вагоны. По обе стороны двухъярусные нары, в углу - бочка-параша.
Орал непротрезвевший и злой конвой, беспрерывно щелкали затворы винтовок,  злобно лаяли собаки. 
Грязное серое небо густо было затянуто облаками, по крыше вагона бил частый и нудный дождь. Кругом было пасмурно и серо. В товарных вагонах стояла тишина. Измученные до обморока теснотой, голодом и холодом люди дремали, крепко прижавшись друг к другу, пытаясь хоть напоследок получить чуточку тепла от костлявого соседнего тела. Накрывали головы и плечи старыми шинелями.
Кое- кто толпился возле крошечного, зарешеченного окошечка и жадно вглядывался в пролетающие за окном вёрсты. Казалось, что это летит сама жизнь.
Вчерашние солдаты и сегодняшние зэки- молились. Вчера они просили у Бога:
- Убереги, Господи от пули вражеской!
Сегодня, подгоняемые матом и прикладами конвоя молили:
- Господи! Спаси от пули чекистской и собаки конвойной! Отведи от заснеженной Колымы.
Прибывшие на станцию Прокопьевск эшелоны из Юденбурга тут же окружили вооружённые солдаты с собаками.
По прежнему лил нудный осенний дождь.
И тоска, тёмная, беспросветная как ночь, сжимала сердца.
*                *                *
Ложь подобна снежному кому. Одна маленькая неправда порождает большую. Большая ложь влечёт за собой предательство.
Солгав о том, что у него нет пленных, а есть только изменники, Сталин тем самым предал сотни тысяч и миллионы своих солдат, обвинив их в самом страшном преступлении  для солдата.
Свет зелёной настольной лампы отбрасывал на стол неясную размазанную тень. В углу притаился полноватый человек в пенсне. На столе перед ним лежала толстая  картонная папка с матерчатым переплетом и завязками из ткани. 
В большом просторном кабинете стояла тишина. Невысокого роста рыжеватый человек с оспинами на лице размеренно ходил вдоль стен. 
Колыхались по стенам неясные тени, дымилась трубка, раздавался размеренный скрип сапог.
Сидящий в тени  человек, ждал.
Рябой остановился напротив лампы, пыхнул трубкой и сказал:
- Лаврентий, процесс над этими прэдателями надо сдэлать закрытым.
Человек под лампой подобрался как хищник перед прыжком. В лучах лампы блеснуло стёклами пенсне.
- Почему, Коба? Давай покажем всему миру, как эти сраные казачьи генералы валяются у тебя в ногах?
Сталин глянул на Берию своими жёлтыми тигриными глазами.
- Лаврэнтий, ты дурак? Ты думаэшь, что этот старый нэгодяй Краснов встанэт на колени? Он уже стар, ему нечего бояться. Он будэт говорит, и его будут слюшать, поверь мнэ. А самое главное... идеи этих казаков могут как зараза разойтись по всему миру, не говоря уже о тех местах, где ещё остались казаки.
Нам сейчас ещё только не хватало какой-нибудь Вандеи.
Берия настороженно спросил:
- А что будем делать с этими прэдателями? Расстрэляем?
- Нэт, мы их не расстреляем.
Сталин усмехнулся.
-Мы их повэсим, как бешэных собак. Проинструктируй этого говоруна Ульриха.
Пусть не затягивает процесс, а то начнёт препарировать, как своих бабочек. Совэтская власть нэ любит миндальничать.
Берия  заулыбался, вспомнил, что ещё в 1940 году докладывал Сталину о том, что Ульрих собирает  и коллекционирует бабочек и мотыльков со всего мира.
- Всё. Можешь идти.
Берия поднялся и вышел, прихватив с собой папку.
16 января 1947 года состоялось закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда.
Судили эмигрантов- генералов Петра Николаевича Краснова, Андрея Григорьевича Шкуро, Семёна Краснова и Султан-Гирей Клыча. Вместе с ними на скамье подсудимых сидели советский гражданин Тимофей Доманов и подданный германского рейха Гельмут фон-Паннвиц.
Набор обвинений был стандартный - «по заданию германской разведки, в период Отечественной войны подсудимые вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против СССР».
Смертный приговор был вынесен заранее, ещё до начала процесса, поэтому члены суда совещались недолго.
Уже через полчаса Ульрих зачитал приговор— смертная казнь через повешение с конфискацией всего принадлежащего имущества.
После приговора всех осужденных под усиленным конвоем отвели в спецблок  тюрьмы. Сидя в тесном боксе приговорённые ждали, когда их разведут в камеры для смертников.
В углах серых бетонных стен притаился страх. Он был всюду,  под нарами, за решёткой окна, за бачком с парашей. Доманов ушел в себя, сидя на корточках у стены он выглядел затравленным зверем. Дрожащие щёки, глаза, словно оловянные пуговицы.
У двери, как раненый зверь метался генерал Шкуро. Серая рваная тень висела за его спиной, скользила по стенам. Холодной зимней позёмкой оседал на стенах шёпот молитв. Каждый  молился своему Богу -мусульманин Клыч, католик Паннвиц, православный Краснов.
У каждого был свой Бог- но молитва одна.
-Господи, укрепи меня в духе!
Люди слышали, как в коридоре раздавались шаги. От камере к камере ходил надзиратель.
Сегодня их убьют или завтра?
И только  не верящий ни в бога, ни в чёрта Шкуро негромко пел своим хриплым простуженным голосом- военные марши, казачьи, застольные. Пел горько и обречённо.  Как плакал. Его песни были длинны и бесконечны, как горе.
Люди были  в  холодном поту, как бетонные тюремные стены. Они ещё ничего не знали, но чувствовали, что их судьба уже решена. Им было страшно, очень страшно.
Исполнение приговора было назначено на тот же день.
Во внутреннем дворе тюрьмы установили шесть виселиц. Возле виселиц топтались бойцы конвойного полка НКВД, одетые в серые шинели. Надёжные солдаты. Проверенные.
Хлёстко лязгнул засов двери. В проёме двери, затянутый в ремни портупеи, стоял дежурный помощник начальника тюрьмы с листком бумаги  в руках.
У немолодого майора, поседевшего на конвойной службе,  жесткое лицо. Из-за спины выглядывали розовощёкие лица любопытных солдат. Дежурный помощник махнул бумагой. Хриплый голос негромко, но страшно хлестнул по ушам.
Майор скороговоркой назвал шесть фамилий. 
Повисла вязкая тишина. Не было  сил двинуться  с места.
К двери подскочил Шкуро, подбоченился, спросил:
-Куда нас?
Майор негромко  ответил с досадливой усмешкой:
-На медосмотр. 
И уже громче.
-Без вещей. На выход!
Но приговорённые уже знали. Они всё поняли.               
Пётр Николаевич Краснов перекрестился и  первым шагнул к двери.
Их вели какими-то тёмными переходами. Подземным коридором.
Генерал медленно шёл между конвоирами, тяжело опираясь на палку. Следом за ним шли остальные- племянник Семён, Доманов, Шкуро, Султан-Гирей Клыч. Замыкающим шёл  фон Паннвиц.
Тесный и гулкий колодец тюремного двора, переполненный солдатами и  гомоном команд.
Руки приговорённых были  скованы за спиной наручниками. Конвойные помогли забраться на невысокую, сколоченную из свежих сосновых досок скамеечку.
Накинули на шеи верёвочные петли.  С неба повалил  редкий крупный снег. Огромные  снежинки медленно кружась, опускались  на дно каменного  колодца.
Угрюмый, мрачного вида полковник в светло-серой шинели зачитывал приговор.
-Именем Союза Советских социалистических республик военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила:
Приговорённые ждали. Время тянулось медленно, секунда гнала секунду, а минуты едва ползли, плавно перетекали в вечность.
- начальника Главного управления казачьих войск ...генерала Краснова ...начальника казачьего резерва Главного управления СС генерала Шкуро,
В узеньком каменном мешке звучало гулкое эхо. Голос полковника слегка дрожал, скрипел снег под сапогами переминающихся с ногу на ногу охранников.
- руководителя Северо-Кавказского национального центра в Берлине генерала Султан Клыч Гирея, походного атамана «Казачьего стана» Главного управления казачьих войск Министерства восточных оккупированных территорий Германии генерал-майора  вермахта Доманова, командира 15 казачьего кавалерийского корпуса СС ...генерал- лейтенанта
Холодный воздух перехватил горло. Жадно вдохнув новую порцию воздуха полковник продолжил:
... Паннвица  на основании ... Указа «О мерах наказания для ... злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и для их пособников...
Первым стоял генерал Краснов. Тело его сотрясала крупная дрожь и в голове билась единственная мысль.- Это от холода...Конечно  от холода. Но не от страха.
В последней тоске генерал поднял глаза в небо, глубоко и порывисто дыша,  ловя открытым ртом густой морозный воздух.
Снежинки терялись и таяли в его седых волосах, превращаясь в сверкающие круглые капельки. Они были похожи на слёзы.
Гельмут фон Паннвиц старался восстановить в памяти самые лучшие дни своей жизни. Перед глазами шли и шли  белые кони эскадрона Мосснера, восторженные,  восхищённые лица казаков. Их глаза. Они так хотели жить!
Сержант сделал маленький шажок к скамье.
Андрей Шкуро скосил на него глаза, набрал в грудь воздуха и плюнул на сапог сержанта.
Как сквозь вату донёсся дребезжащий голос полковника.
-к смертной казни через повешение и конфискации всего лично им принадлежащего имущества. 
Сержант побагровел, но справился с собой. Полковник махнул рукой, стоящие рядом солдаты дружно хекнув, гвардейским ударом  выбили скамейку из под ног. 
Натянулись верёвки. Выгнулись тела. Полковник отвернулся.
Солдаты повернулись через левое плечо и по команде старшины ушли.
Через полчаса зэки из хозобслуги сняли трупы и уложили их на носилки. Врач в белом халате щупал пульс. Констатировал смерть.
Морозно пахло снегом. По  длинному  тюремному коридору несли в морг носилки с телами казнённых генералов.
Стучали каблуки зэковских сапог по кафельному полу. Свесившись с края носилок длинное  худое запястье безжизненно раскачивалась в такт их шагам.
-И маршалы зова не слышат...
Эта казнь стала последней точкой в истории долгой и жестокой Гражданской войны  казачества за ту Россию, которую они потеряли.
*                *                *
ПОСЛЕСЛОВИЕ:
Заместитель и друг Гельмута фон Паннвица, полковник Ганс Иоахим фон Шульц остался жив,  женился на его тридцатилетней вдове  и воспитал троих детей.

Генерал- майор КОНР Иван Никитич Кононов, проживая в американской зоне оккупации, в конце 1940-х годов сумел перебраться в Австралию, где отошёл от политической деятельности. Но всё равно, до самого последнего своего дня и часа, находился в розыске органами КГБ как изменник Родины.
Сбылось предсказание отца Валентина. Проживая в городе Аделаида Иван Кононов стал прилежным прихожанином местного православного Храма.
15 сентября 1967 года  он погиб в автомобильной катастрофе. Органы ЧК- ГПУ- НКВД-КГБ,  не зря называли себя карающим мечом Советской власти.
Сомневающихся в правильности выбора коммунистического строя, врагов и предателей похищали, убивали, травили, рубили топорами и ледорубами во всех уголках земли.
Его жена, Кононова Лидия Михайловна, вернулась из эвакуации в Житомир. Ей вернули ее дом. Она вырастила и воспитала дочь и сына.  Дочь даже какое то время занимала комсомольские должности.
Сын - Вениамин Иванович Кононов поступил в военное училище. Принимал участие в подавлении Венгерского восстания 1956 года. Женился на студентке медицинского института. Родилась дочь. В начале 60-х решил  поступать в академию, но при проверке личного дела особым отделом вылезла наружу правда об отце. Вылетел из армии и остался на улице в шинеле, но с женой и ребенком.
Советская власть не прощала детям измены отцов.  Но им хотя бы дали возможность жить.
Вернулся к матери в Житомир, работал слесарем-наладчиком КИПиА.
Его дочь вышла замуж за военного врача.

Потери, понесённые казачеством в войне с СССР и его союзниками, точно неизвестны. Германское командование не вело такого учёта среди восточных добровольцев, в том числе и казаков.  До сих пор используется формулировка:
«В боях некоторые казачьи части были уничтожены полностью».
Оставшиеся в живых казаки получили сроки заключения, некоторые покончили с собой во время репатриации. Многие погибли в лагерях. Лишь единицам удалось скрыться, затаиться, спрятаться. Весь остаток своей жизни им пришлось прожить виноватыми, стараясь забыть, навсегда вычеркнуть из своей памяти эти страницы.
Они не дождались прощения. Никто не слушал их оправданий.
И им оставалось только одно, до конца испить горькую чашу предательства.
Не нам судить, были ли они правы или виноваты. У каждого из них были свои причины ненавидеть советскую систему. Почти все они в той или иной форме пострадали от советской власти. Именно эти личные и политические обиды, укоренившиеся достаточно глубоко, послужили причиной того, что величайшие патриоты России оказались в стане её врагов.
Служба казаков в Вермахте была величайшей трагедией, порождённой политикой геноцида казачьего народа, которую советская власть проводила на казачьих землях. Но об этом старались не говорить вслух.
Историю всегда писали и пишут победители. Побежденные же уходят в вечность с клеймом изменников и предателей.

1999- 2013 гг.
Пятигорск- Новочеркасск- Лиенц- Бонн.