143. В. Агошков. Тросна. Поэт Квашнин-Самарин-3

143. В.Агошков. Тросна-Ефратово тожь.

Телетова. Поэт Квашнин-Самарин, часть-3

Таким явлением и было творчество автора, варьирующего устойчивые эпитеты с неустоявшимися, ему принадлежащими образами, с рождающейся своей поэтикой, – П.А. Квашнина-Самарина. Фольклор есть устное народное творчество всего народа, а не только простолюдинов. Дальние и опасные похо-ды, воспоминания о родной природе и родном доме, о милой, там оставленной, вдохновляли новиков, стольников и других дворян младших лет и чинов на пе-сенное, элегическое по духу творчество.

В свою очередь она, среди зеленого раздолья полей искавшая увидеть конного воина, своего милого, писавшая — чаще рукою дьячка — грамотки далекому жениху, наполняла эти нехитрые, часто традиционные строки глубоким чувством. Из этих ее писем он создавал любов-ные строки, уже песенные, поэтические. Лирика Квашнина-Самарина по большей части опирается на чувства девицы, женщины, его стихами от ее имени выра-женные: «...когда ты был, мой миленкой, на дальней на службе государевой, то-гда я с тоски убивалася...» (1932, VII).

Стихи печальны. Здесь и тяжесть разлуки — пространство и время стали препятствием для двоих; горечь брошенности — он изменил, он с другой; боль высокая и неизбывная — он мертв. Любовь возвы-шает человека — и сама по себе, и той тревогой и жертвенностью, которые за-полняют сердце любящего, лишь в краткие часы счастливого, — и ответностью, и свиданием. Это и есть основное настроение поэзии Квашнина-Самарина.

В стихотворении (1932, III), где не сохранились строки в середине и перед концом, приходится констатировать глубокое и непримиримое противоречие в чувствах сестрицы к братцу. Нравственное её чувство знает, что где любовь, там и право, и правда. Поэтому стихотворение завершается строкой:

Была бы моя правда пред Богом.

И нет у неё сомнения, что правда эта есть, что Бог там, где любовь. Но всё стихотворение есть спор с окружающими, которые творят «напраслину». Почему «напраслину»? Потому, что при всей нежности и жажде не расставаться с братцем только ли сестринское чувство владеет ею?

Но, думается, всего интереснее здесь сам мятеж против устойчивых форм, напоминающий европейские бунты поэтов различных веков против обывательских норм. Инцест здесь явно отодви-нут, растворён эстетическим восторгом, который, может быть, и даёт право соз-навать «правду пред Богом».

Хорош мой миленькой, как наливная яблочка.
Пригож мой миленькой, как маков цветочик,
Молоденек мой братец, как ягодка вишенка.
Когда я тебя, братец, не вижу.
Тогда я с тоски пропадаю.

Есть тут и мотив Тристана – мотив несомненной оправданности любви Бо-гом: вспомним и Божий суд над Изольдой в романе, когда необожжёнными оста-ются руки королевы, держащие раскаленный металл, потому что высший суд на её стороне; и над часовней сплетаются ветви все снова прорастающих могил её и его. Думается, что оправдание всякой любви – вот пафос любовной лирики Квашнина. За редкими исключениями, во всех стихах повторяется, варьируясь, мотив её брошенности, жалоба, что безвинно «недругом» оклеветана.

Традиционны и по-новому выразительны зачины-сравнения, где отрица-ние «не» призвано, сначала уподобив, отделить образ как нечто несравненное от кажущегося похожим (1932, VII):

Не ясен сокол летает,
Ай, не маков красный цвет рано расцветает,
Мой миленькай дружечик ранешенько вставает

В нескольких вариантах предстает у поэта рефрен «кабы знала, ведала». Заклинательный характер придает синонимичное удваивающее смысл слово «ведала». Взята ли поэтом эта строка, выразившая горечь неотвратимого, из уже существовавшей в народе песни, или, напротив, Квашнин подарил ее фольклору, растворил подобное в подобном — сказать трудно.

Но примечательно, что реф-рен этот, спустя полтора столетия, использует в своем стихотворении «Кабы знала я, кабы ведала» А.К. Толстой, почерпнув его явно в фольклорном, аноним-ном творчестве. Примечательно, что лирика Квашнина-Самарина содержит в себе часто зачатки театрального действа в виде диалога.

Неотвратимое препятствие — тайна для нее, горе для него – стоит меж ними. Эта тема развернута в стихотворении (1932, IX), которое представляет собою как бы беседу двоих – с упрёками на взаимный холод и неверность, с упо-минанием того, что его, «друга старова», «сердешная» покинула ради «друга нового», который над нею «душою льстивою... насмехаетца», отчего «уж весь я, молодец, сокрушился...»

Загорелася во мне сердечная искра, Сожгла мое сердце,
Палит мою душу день и ночь непрестанно!
И, ай, вешний лёд – друг обломливай,
А новый друг – обманчивей.

Следующие четыре отрывка – плач молодца с некоей осложнённой причи-ной, что раскрывают уже слова заключительного отрывка (стихотворение 3), из которого явствует, что его несвобода не столько любовного порядка, сколько дружеской, но неблагодарной службы. Молодец сетует, что он «износил свою молодость для друга милова, истаскал свою красоту», но теперь этот милый друг остается (т.е. расстаётся) с молодцем, отчего недруг «разживается» – обогаща-ется красотою и общением с этим милым (но не милой!).
 
Невольно думается о ряде сонетов Шекспира со схожим адресатом и на-строением, которые, как и всё творчество великого британца после «славной революции» 1688г, снова стали волновать его соотечественников.
 
С другой стороны, некоторое общение людей круга Квашнина-Самарина в конце XVIIв с европейской культурой, их путешествия и привоз книг с Запада не исключают знакомства некоторых «московитов» с сонетами Шекспира.
 
Свидетельство этого общения с Европой родных Петра Андреевича – со-хранившиеся письма 90-х гг. XVIIв Андрею Никитичу из Амстердама князя Ивана Перфильевича Шаховского, двоюродного брата матушки поэта. При всей типично русской форме родственность лирики Квашнина-Самарина европейской поэзии несомненна. …У него нет сопротивления, лишь слёзная печаль, ибо нет в нём веры, только ощущение покинутости и одиночества. Он боится погони месяца, отступает, бежит. Она же, окрылённая, летит – и кукушкой, и ласточкой, и голуб-кой.

Женская её предприимчивость и мужская его покорность обстоятельствам глубоко психологичны. Квашнин-Самарин скорее прячет себя в фольклорной традиции, которую он любит и чтит, но волей или неволей в неё вторгается, как того требует его крепнущее индивидуальное творческое «я». Закон лирики, пес-ни, элегии-жалобы требует наличия препятствия для любящих. Появляются не-друг, чужая сторона, охлаждение сердечное, соперник либо соперница, а то и просто непреодолимое Нечто. Это хорошо понимал и применял Квашнин-Самарин. Поэт жил на стыке двух эпох.

Кончалась древность, начинался петровский период. Его поэзия отразила традицию и нарождающееся новое мироощущение.  В сокращении.
 

см. далее.

(С) В.И. Агошков.