Глава IV

   Публий в Мицию из рабов взял старого бритта. Он сидел на передке трясущейся по военной дороге повозки и лениво правил лошадьми, жуя травинку и поглядывая по сторонам. Он был очень рад возможности подержать в сухих жилистых татуированных руках кожаные потертые поводья и ощутить ветер в ушах. Любовно смазанные им загодя оси почти не скрипели. Конечно, это совсем не то, что править на полном скаку летящей на врагов колесницей бригантов под градом стрел, но...

- Жаль, господин, что в Сармизегетузе конские бега не в почете и нет гипподрома, а то бы я бы и тебе, господин, принес деньжат, и сам бы вспомнил молодость. Я ведь был одним из лучших возниц в моем племени!

- Так-то уж и лучшим? Да и кто тебя пустит на бега, такого старого? - в шутку засомневался Публий, так что бритт насупился и выпятил от обиды губу:

- Я намного лучше, чем те из местных, что мнят себя трибунами конных когорт в Дробете.

Да, он был прекрасным возницей, и в тот год, когда он получил оружие на празднике Новых копий, семнадцатилетний, вместе со своим племенем бросил вызов Риму. Но молодость ушла, племя его проредила железная борона римских легионов, что дошла до старого римского вала в Каледонии, опустошила земли бригантов – носителей голубых боевых щитов. Бритт, израненный, потерявший свою колесницу в битве у Вала, примерил железный ошейник раба. Его гнал от родного острова в холодном Океане некий чудовищный ветер, будто не человек он был, а лист дуба.  В трюме галеры, в цепях, он навсегда покинул Британию.

Менялись хозяева. Бритт видел конюшни Галлии, Италии, Реции, Паннонии и старость встретил в Дакии. Свобода ушла, как и молодость. Он и забыл, каково это – распоряжаться собой. В неволе прошла большая часть жизни, и виски его стали снежно-белые. Синие татуировки побледнели на загорелом, жилистом теле. Он не имел ни жены, ни подруги (да, рабы теперь имеют порой семьи) – его ничто не интересовало, кроме коней. Единственное, о чем он жалел – он так и не стал возницей на ипподроме – многие вольноотпущенники могли попытать себя в скачках, но он до старости оставался рабом. И зависть жгла его сердце, когда он видел других, мчащихся по арене, правящих квадригой быстрых коней. Только тогда он ощущал себя старым рабом, жизнь которого угасает… И теперь не колесница – обычная телега, везущая мешки с зерном в пограничную крепость. Но даже это  - уже неплохо! Он держал вожжи в руках, ветер холодил лицо, топот копыт и скрип осей – что еще надо?

Выехав рано утром, они после полудня уже были в крепости, главном поселении их пагануса. Миция была обыкновенным пограничным поселком, выросшим из дакской деревушки, а затем из военного лагеря, но так и не ставшей полноценным городом. Наверное, за это Публий её и любил. За то, что это не город.

Былые прямые улицы военной стоянки теперь понемногу ломались разномастной полуварварской застройкой канабэ, облепившей стены крепости. Так облепляют ракушки днище галеры, даже если оно предусмотрительно обито свинцовыми пластинами. Беспорядок, словно опухоль, начал проникать понемногу и внутрь стен - в средоточие римского порядка и прямых линий, и этому не могли препятствовать и городские власти, впрочем, довольно вяло реагировавшие на такие поползновения, лишь бы они не мешали обороне в случае осады - все декурионы были бывшие солдаты.

  Редкие римские колоннады храмов и портиков на торговой площади, забитой возами варваров и римских поселенцев, соседствовали с постройками из неотесанного камня и даже с бревенчатыми хижинами, что гораздо лучше хранили тепло, чем римские дома, снабженные хитроумным отоплением. Черепичные крыши терялись среди соломенных, как редкие тоги пестрели в море одежд из северного льна, кожи и шкур. Впрочем, даже обладатели тог носили часто варварские штаны под гордым одеянием римских должностных лиц - дакийские холода не прощают тех, кто цепляется за бесполезные привычки. Римские модники от таких сочетаниц пришли бы в ужас.

  Пулий миновал улочки канабэ, где вкусные запахи таверн и женский смех развязных служительниц Венеры манили остаться и не продолжать путь. Однако ветерану нужно было сначала выменять плоды своих рук на нечто стоящее, а также сдать фураж в житницу крепости, тем самым выполнив долг перед римским государством. Кроме того, на агоре всегда полно купцов, пришедших из Сармизегетузы или варварских земель, и всегда можно узнать что-то интересное, пока те купцы не напились до беспамятства в кабачках канабэ на вырученные от продажи кож, янтаря и мехов деньги, и сведения их не успели частью обесцениться.

  Публий  был вынужден прижаться к обочине и так не самой широкой улицы: навстречу ему из города выходил пеший патруль размером в полуцентурию, грохоча подкованными калигами. Публий крикнул идущему впереди колонны офицеру, увенчанному  шлемом с потрепанным поперечным гребнем, когда-то пурпурного цвета.
 
  - Привет, центурион!

  - Привет, старикан!

  - Как нынче служба, Исидор?

 Центурион сложил ладони корабликом у рта, чтобы его речь была слышна за хрустом тяжкой поступи солдат, лязгом оружия. На его зычный голос из таверны и из соседнего лупанария высунулись головы постояльцев и смазливых служительниц Венеры.

  - Да как всегда, Публий! Патруль на военную дорогу! - кричал сквозь шум центурион, с которым ветеран был давно дружен, с тех пор как осел в паге Миции.

  - Будешь проезжать мимо моей усадьбы - милости просим, я и жена моя тебя угостим.

  - Мне и жены твоей хватит! - с солдатской грубостью сострил Исидор.

  - Нахал! У тебя и так в канабэ есть подружка, одноглазая шлюха. - улыбнулся Публий, парируя. - Жалование в срок?

  - Не то, что бы в срок, да, слава богам и императору, привозят! - весело отвечал Исидор. - Но прощай!

  - Храни вас Митра и Марс!

  - Удачной торговли, Публий, Меркурий в помощь!
 
  Ветеран дождался, пока уляжется поднятая колонной и вереницей мулов, навьюченных съестными припасами, тюками со стрелами и шанцевым инструментом пыль, направил повозку по прямым улицам и въехал на агору, пахнущую прелой соломой, кожей и навозом. Глаз его без ошибки распознал среди туник и плащей поселенцев и одежд прочих варваров группу сармат из племени языгов, что кочуют в обширных степях между Марисом и Данубием.

  Уплатив положенную пошлину людям агоранома (стоит сказать, что бойкая жизнь Миции на пограничье не могла не вызвать у римских властей желание поставить сей факт на службу государству, в результате чего в крепости появилась таможня для варваров и для жителей провинции) и огляделся. Поначалу он подумал  распрячь воз подальше от заносчивых доителей кобылиц, с которыми ему не раз приходилось обнажать меч, но вдруг увидел знакомое до боли лицо. Улыбка просияла на грубом лице ветерана. Вряд ли кому ещё из кочевников дано вызвать такие чувства у любого старого солдата, живущего в Дакии.

  Публий спрыгнул на землю. Бритт распряг повозку, и они вдвоем с сыном направили лошадей к поилке - корыту, вырубленному из известняка. А ветеран направился к нескольким мужчинам свирепого и горделивого вида. Вся наружность их выдавала презрение к окружающим и полное безразличие к суете торга, где резали слух зазывания торговцев и суетящихся чумазых местных менял у подвешенных на цепочках между колоннами перекошенных разновесами весов.

  Все в варварах полно было стати - широкие плечи, мощные руки, горы мышц, ощутимо проступавшие под полотняными рубахами кочевников и длинные темные волосы, заплетенные в косицы, поблескивавшие на осеннем солнце, давая знать, что давно не знали мытья. Отороченные мехом плащи, серебряные браслеты, серьги из римских монет и янтарные ожерелья выдавали в них не последних из номадов. Оружие бы завершило этот мужественный вид, но, к сожалению кочевников, их обязали оставить городской страже свои знаменитые страшные мечи (которым, впрочем, бесполезно обращаться в пешем бою непривычным языгам), колчаны, полные стрел и не менее знаменитые сарматские луки. Только ножи в ножнах из хорошо выделанной кожи украшали их пояса с железными бляшками.

  Лишь кривые ноги в потертых от постоянного нахождения в седле кожаных шароварах этих полных достоинства мужей несколько портили картину, делая их вид несколько смешным для римлян. Но на этой площади не было тех, кто мог рассмеяться кочевникам с берегов Тизии в лицо.Никто, кроме улыбнувшегося Публия.

  - Здравствуй, Ачкам, сын Атея! Да будут копыта твоих коней крепки, а жены и дети толсты, - четко выделяя латинские слова, отчеканил Публий обыкновенное сарматское приветствие.
 
  Сарматы между собой обычно желали ещё что-то насчет скальпов врагов, но римский ветеран был не в том положении, чтобы предлагать свой скальп заранее.Тот, кого назвал Публий Ачкамом, дружелюбно, но без спешки повернулся и спокойно улыбнулся:

  - И тебе привет, Публий. Хвала Небу, все благополучно. А это твой сын? Крепок, - степенно ответил пожилой сармат. Пожилой, но осанке его позавидовал бы любой театральный плясун, в отличие от Публия, чуть горбившегося по привычке. Сарматы не носят на спине заплечных мешков и не строят на войне дороги и мосты. Сарматы носят только оружие в руках.

  Ачкам вежливо, но крепко взял железными пальцами, привычными натягивать тетиву, сплетенную из оленьих жил, локоть Публия.

  - Публий, давай отойдем на пару слов…

  Ачкам отвел Публия за обшарпанную колонну портика и тихо заговорил.

  - К нашим вождям пришли послы от карпов. Наши заключили с ними союз. Угадай против кого.

  - Но зачем?

  Ачкам прищурил и без того узкие газа
  - Вы отказали карпам в дани. Когда они пришли после войны к наместнику Мезии и Дакии Туллию, тот велел спровадить их.

  Ветеран ощерил зубы в подобии улыбки.

  - Однако ведь карпы потом не напали. Ха-ха! Они были наглые. Ведь им тогда только что сделали хорошенькую взбучку, как раз тот Менофил. Проигравшие требуют дани! Это ведь было три года назад! И три года на границе мир.
Ачкам покачал лохматой головой.

  - Ваш наместник тогда здорово унизил их. Они три раза приходили за данью, а в последний раз ваш наместник сказал им «Идите к Цезарю, падите на колени и просите!»

  -  Так почему они не напали опять?

  - Они боялись готов, которым вы платили дань. Если бы они напали, то дань готам прекратилась бы. И готы напали бы на них.
Публий развел руками.

  - Ничего не понимаю. Но почему же ваши нападут на нас? Вам же ведь платят.

  - Наши вожди говорят, что римляне платят слишком мало за мир. Готам вы платите больше. А если попросить вас давать больше, то вы унизите нас, как карпов. А сармат ни перед кем не становится на колени.

  Публий вспомнил, как, когда он только вступил в ряды легиона, ему рассказывали старшие солдаты о вожде языгов, падшем ниц перед Каракаллой, когда тот вторгся с карательной экспедицией в их земли, но промолчал.

  - Да, я знаю вас: вы с коня спрыгнуть пять шагов пройти пешком не хотите, не то, что встать на колени, - улыбнулся Публий, но сармат и бровью не повел. – Но я вижу, что ты не очень сожалеешь о решении своих вождей.

  - Простому сармату от дани нет ничего. А где добыть ожерелье и ткани для жен, хорошего вина, железа и рабов? Вы сидите на рудниках и у вас полно серебра и золота, у вас медь и железо.

  - Торговать. Как мы с тобой сейчас. Как ты, приехать в Мицию, пригнать коней и овец на продажу. Так делают многие сарматы. Так делают все – и карпы, и костобоки, и лакринги, все варвары торгуют с нами.

  - Все это не то. Ваши торговцы любят обсчитывать, лучше брать бесплатно. Я-то знаю, с тринадцати лет ходил в набег. Поэтому запасись стрелами и наточи свой меч. Когда листья на деревьях будут готовы упасть, Дакия увидит наших всадников.

  - Значит, в ноябрьские иды…

  - Да, кажется, так это время зовут по-вашему. Да не встретимся мы в бою, брат.

  Публий вздохнул. Нельзя предотвратить неизбежное.

  - Мы уже встречались а бою, Ачкам. Спасибо тебе. Я знаю, ты сделал и так слишком много. Ты отплатил свой долг ещё тогда, а теперь уж переплатил.

  - Для брата ничего не жалко.

  - Никогда не думал, что сармат и римлянин могут стать братьями, - Публий хмуро улыбнулся