Глава VI

  Давно Сармизегетуза не выглядела такой праздничной – ведь со времен Каракаллы императоры не осчастливливали своим посещением провинцию. Портики, двери домов, колонны храмов были украшены гирляндами и венками. Толпы даков, римлян, приезжих варваров из-за лимеса, городских рабов, даже блудниц из лупанаров осаждали крыши портиков, забирались на колонны и ветви деревьев, борясь за лучшие места, словно в амфитеатре перед ристанием. И действительно, зрелище стоило всех игр в местном цирке: императорский пурпур и пурпур знамен, белизна сенаторских и всаднических тог в городе, где обладатели широкой и узкой каймы на них ещё никогда не собирались в таком количестве.

 Позолота доспехов, красные гребни, значки и начищенные до блеска доспехи простых воинов, люди, о которых говорил весь мир, власть или слава которых известна была последнему поденщику, но которых никто не ожидал увидеть на самой его окраине воочию. Первые когорты легионов, спасших Дакию от разорения, разбивших под мезийским городом Филиппополем прорвавшиеся до границ Фракии орды карпов и кочевников, готов и алан, шли, одна за другой, по широкой Декуманской улице, покачивая украшенными  копьями. Шли и преторианцы, центурия за центурией, с яркими плюмажами и роскошно украшенными доспехами.

Блестели на осеннем солнце хищные орлы легионов, позолоченные значки центурий и когорт. Девушки, сбежавшие из-под надзора матерей и рабынь из домов, кидали  увядших осенних  в грохочущие, возбуждающе пахнущие железом, кожей и потом шеренги легионеров. Те ловили цветы и украшали ими наконечники копий, посвистывая и говоря непристойности в адрес дакийских дев, которых, впрочем, это нимало не смущало.

 Грохотали по плитам мостовой копыта паннонских конных копейщиков, закованных в железо на манер сарматских всадников. Гарцевали невиданные в этих краях полуголые чернокожие нумидийские и мавританские всадники, жадно глядевшие на белокурых уроженок северной провинции. Поблескивавшие позолоченными доспехами те из преторианцев, что не участвовавшие в шествии, едва сдерживали напор пестрой толпы вместе с городскими вигилами. Сентябрьский воздух разрывался радостными кликами, которые стали ещё сильнее, когда жители Сармизегетузы увидели юного императора. Даже блудницы на время оставили свой промысел, чтобы взглянуть на Августа:
 
 - Да он же совсем ребеночек! 

 - Какой хорошенький! Так бы и расцеловала!

 - Что, Фульвия, решила стать императрицей? Мне кажется, тебе вон того, со значком, с красной рожей – в самый раз. Поопытней будет, как и ты, Фульвия!

 - А я страсть, как таких люблю! Это как с амфоры первым снять печать! У   Марципора сынок чуть старше…

 - Какую печать? Он уже женат на дочери префекта претория. Не болтали бы, курицы, чего не знаете.

 - Молчите, бесстыдницы! А захочу, и стану… И уж тогда не с мальчиком, а с Тимесфеем.

 - Дура!

 - Покажите мне Тимесфея!

 - Тот, на вороном коне?

 - Да нет же, Майя, это легат какого-то легиона…Правее! Вот, смотри!

 - Вот он, Филипп. Смотри, какой у него безобразный нос и большие губы.

 - Тот, смуглый?

 - Да. Говорят, его отцом был разбойник из пустыни, а теперь он метит на место Тимесифея.

 Вдруг между плечами протиснулся некий человек, похожий видом на отставного солдата. Взгляд его был хитер и откровенничать рядом стаким человеком мог только безумец.

 - Что-что, простите? Разбойник?

 - Нет, вы ослышались, я вообще не имел в виду ничего такого, вы обознались. - дрожащим голосом ответил тот, кто рассказывал о происхождении Филиппа и попытался скрыться в толпе.

 Кругом все заглушали крики.

 - Аве, император!

 - Император, император!

Женский тающий голос все тише взывал:

 - Воздуху, воздуху! Не могу, умру!

 - Пустите меня! Ст… Стойте!

Вдруг какая-то торговка завизжала, перекрывая даже грохот копыт тяжелых катафрактов.

 - Кошелек украли! Держите его!

 - Кого?!

 - Вон, того, в поношенной солдатской тунике. Он тут трется, выслушивает а потом кошелька нет!

 А на краю суеты и токотни, в нише общественного здания устроились два ветерана, приехавшие в столицу провинции из поселения на Марисе, по выговору - фракийцы. И с ними худощавый белокурый отрок.
 
 - Смотри, сын! Вот едет командир моего легиона! О! Император, прямо на нас едет, Гай. Он года на три старше тебя

 - Не напирать! – надрывался преторианский центурион, чья каска мелькала, украшенная красным султаном, на уровне колен поселенцев с Мариса, благоразумно занявших нишу со статуей августу адриану, уже несколько испортившгейся от птичьего помета и сурового северного климата.

  Царственный отрок, несколько старше правил прекрасным белоснежным каппадокийским жеребцом,покрытым пурпурным черпаком. Его юное лицо было бледным, он поднимал в приветственном знаке ладонь и нервно улыбался в ответ на клики толпы. Движения его были изящны, стан тонок, а плечи, вместо тяжких железных доспехов, пригоже обтягивала туника из тончайшей далматинской шерсти. В нем, семнадцатилетнем, чувствовалась порода отца, прославившегося когда-то в Риме тем, что он перепробовал всех красивейших дочерей патрицианских фамилий и несчетное количество их из числа всаднических семей, не говоря уже о двадцати двух наложницах, от которых он имел по несколько детей.

  Вместе с императором ехал, полный достоинства, всесильный префект претория Аквила Тимесефей, зять императора, реальный правитель полумира, седовласый, уверенный в себе муж. Плечи его, в отличие от императорских, покрывали тяжкие доспехи, украшенные позолоченными чеканками, а тяжелый военный плащ придавал торжественности.

Недалеко ехал его заместитель – смуглый,коротко стриженый человек с видом типичного солдафона, Филипп, по кличке Араб. Из-под его вечно насупленных бровей иногда мелькал волчий взгляд,обращенный на далматик императора, длинный рукав которого был знаком крайней изнеженности даже для римлян, что уж говорить об уроженце знойной Каменистой Аравии. Рядом с ним покачивался в седле командир первой преторианской когорты, его единокровный старший брат, смуглый Гай Приск, вознесший родственника так высоко. Он тоже был смугл, но черты его были изящней и тоньше. Взгляд Приска бегал и он радостно и рассеянно улыбался.

   Чуть в стороне, оттесненный от императора, покачивался в седле тучный наместник Нижней Мезии, имевший наблюдение и за Дакией – Туллий Меновил, беспокойно поглядывавший то на императора, то на Тимесифея, и неприязненно – на сенатора Требониана Галла. Его прочили в новые наместники двух провинций. Кругом шептались, что былых заслуг в сохранности покоя на границе и давней лояльности семье Гордианов при осаде Аквилеи богопротивным Максимином маловато,и пора поставить на столь ответственное место опытного воина. Было не перечесть сенаторов, легатов, префектов.

 В этой пестрой толпе отстраненно трусил на муле Плотин, изможденного вида человек, философ, непонятно как попавший в это царство власти, пышности и силы. Его взял с собой Темисифей, чтобы тот услаждал его иногда беседами на отвлеченные темы и составлял записки о будущем походе на персов - часть будущей биографии префекта. Хотя, по правде сказать, войны занимали старика-Плотина гораздо меньше эманаций Психеи и структуры Эонов. Плотин хотел, подобно мудрецам Эллады, увязавшимся в поход за Александром, проникнуть на Восток с помощью римского войска и прикоснуться к таинственной мудрости персидских магов, вавилонских халдеев и индийских брахманов. А вот гиперборейская сырость и варварские холода угнетали уроженца Ликополя Египетского.

 - Смотри, Публий! В оцеплении, видишь?

 - Вигилы?

 - Боги всемогущие! Да нет, это же Дардан! И не вигил, а преторианец!

 - Да нет, не может быть! Тебе показалось! Его набирали не в преторианцы, мне рассказывали!
 
  - Все может быть. Помнишь Максимина?

 Домиций презрительно сплюнул на мостовую:

  - То Максимин, а то – Дардан!

  - И то верно.
 
  - То-то! Эй! Куда лезешь в нашу нишу?! Мальчишку задавишь! Гай, держись крепче, а то вытолкнут и потеряемся.

 - Не давите на меня так!

  Затем были игры. Несмотря на то, что амфитеатр Сармизегетузы был в разы меньше Колоссея, все сели так же, как в Городе: в императорской ложе – юный Август, Тимесифей и свита. Сенаторы расположились в первом ряду, чуть выше – легаты и префекты, которых теперь больше из всадников, чем из носителей широкой красной полосы. Им хватало места.

 Дальше уже приходилось тесниться – пехотные и конные командиры в начищенных видавших виды парадных доспехах, отличившиеся солдаты, богатейшие горожане Сармизегетузы – торговцы янтарем и откупщики рудников. А под самым небом устроились самые удачливые из бедняков и оборванцев, успевшие буквально по головам и через удары копий вигилов и оцепивших амфитеатр преторианцев занять места на деревянных верхних скамьях. Сотни их бушевали людским морем вокруг цирка, так и не попав на зрелище.

   ***
  В цирке готовилась казнь. Казнь знатных воинов и вождей карпов. Многочисленные готы, не имевшие одного вождя, поодиночке заключили мир с настигавшими грабителей римлянами, отвернулись от карпов в обмен на обещание прежней дани и даже согласились дать наемников для восточного похода императора. Тимесифей согласился на это, чтобы не утомлять погоней войско. Сарматы и аланы, что молниеносно могут преодолеть невообразимые пространства в своих набегах, обрушиваться конным валом на пеших противников, предварительно засыпав их стрелами, ещё больше преодолевали расстояния при бегстве. И поэтому их орды, ощетинившиеся пиками, уже скрылись с добычей на своих степных равнинах за реками Марисом и Тизией, за Алутой и широким Данубием. Гнаться за ними было бесполезно.

А преданные союзниками карпы, среди которых жило немало близких им по крови свободных даков, приняли удар на себя. Не сдались. Они помнили свой позор и решили ещё раз потягаться с римлянами, как в недавней битве при Филиппополе, где варварская лихость почти перемолола римскую дисциплину. Но силы стали не равны. И вот они, здесь - те, кто выжили в последнем бою.
 
  Решетки с края арены поднялись, и из-под низких сводов вырвались разъяренные медведи. Их злили побоями и каленым железом перед тем, как выпустить, и животные с ревом понеслись на несколько сотен израненных безоружных карпов – отборных воинов из дружин вождей. Карпов, несмотря на то, что они были хорошими рубаками, не стали нанимать для похода на Восток, их решили принести в жертву черни. Пусть знают дерзкие, когда их земли станут беззащитны перед другими дикарями, что лучше поступать как хитрые готы.

 Трибуны, особенно верхние, ликовали. С них в варваров летели объедки, гнилое тряпье, осколки керамики и всякая мерзость. Внешне неуклюжие медведи на самом деле бежали довольно быстро, и, наконец, врезались в плотно сгрудившуюся толпу несчастных карпов. Воздух наполнился тошнотворным запахом крови и внутренностей. Так повторялось несколько раз, пока не погибло ужасной смертью около трех сотен варваров, которых все выпускали и выпускали на пропитавшийся кровью песок арены через маленькие ворота. Служители амфитеатра подгоняли тех животных, которые на время пресытились жаждой убийства ударами длинных бичей, а затем прятались за вовремя опускаемую решетку.

  Молодой Август отвернулся от этого потрошительства – он никогда не любил травли. Но Тимесифей (император называл его «папа» - как отца жены, да ещё потому, что его родной отец погиб в неумелой битве под Карфагеном, когда поднял возмущение против Максимина) сказал ему, что это принесет провинциалам любовь и почитание к августу, так как сейчас ничто не может быть милее для охлоса (Тимесифей любил это слово, он так и остался восточным греком, чем раздираемые медведями раненые карпы. Гордиан с содроганием слышал хруст раздираемой плоти и крики и переносился на несколько недель назад, когда на авангард войска, шедшего по дороге Сирмий-Византий, чтобы потом прибыть на Восток, случайно наскочили толпы карпов, готов и алан.

  Это произошло под Филиппополем. Битва была беспорядочной и хаотичной. Войска растянулись далеко назад по дороге на Сирмий, и если бы не энергичные действия Тимисифея, двигавшегося с основными силами, юный император попрощался бы с жизнью. Молодой август пренебрег разведкой, считая, что варвары должны быть разбиты ещё на Данубии наместником Менофилом.

Треть авангарда, ведомого императором, погибла,варвары отошли и продолжили грабить провинцию, одевшись в доспехи убитых римлян, и только префект претория приложил все свои силы и поражение обратил в победу, отбросив и начав преследовать варваров. В том бою отличились также легат Вспомогательного легиона паннонский сенатор Гай Деций, над истовой римской набожностью и умеренностью по отношению к женщинам и вину которого многие посмеивались, Клавдий Пакациан, многие другие легаты и префекты. Император, в свою очередь, забыл свои настойчивые письма наместнику Менофилу о решительных действиях по изгнанию варваров, мешающих идти на Восток, и во всех военных делах теперь полагался на зятя. В дунайских крепостях собирались оставить новобранцев, призванных по ходу движения войска, и забрать ветеранов. Впрочем, Тимесифей не забыл и о мезийском наместнике. Менофил получил отставку в самом начале представления и теперь находился в отвратительном настроении.

  - Ипполит, составь указ о снятии с должности наместника Нижней Мезии и Дакии, - сказал Тимесифей под звук раздираемых карпов своему нотарию, черноволосому красивому греку, ученику знаменитого юриста. Нотарий, заткнувший уши, не сразу услышал. Ему тоже не нравилась бойня.

  Теперь настала очередь карпийских вождей. Для них решили устроить поединки с несколькими местными гладиаторами на каждого. Все раненые, в заскорузлых от крови лохмотьях, с опаленными бородами и следами от побоев стражников, с вырванными из ушей золотыми серьгами, пищи они не видели с того момента, как их загнали в подземелья амфитеатра.

  - Милостивый, наилучший император наш Марк Антоний Гордиан проявляет неслыханное благородство. Вожди презренных, низких карпов, дерзко нарушивших договор и священные границы империи, будут биться как воины и умрут как воины, с оружием! Они будут биться с осужденными на смерть преступниками и гладиаторами! Преступники убьют преступников! – надрывался провинциальный распорядитель цирка, скопец, сириец по крови.

Таким же зычным голосом он обычно расписывал достоинства гладиаторов перед боем, называл их, смертников, одного из которых отволокут крюком за ребро, «превосходными» и «непобедимыми». Так же называл теперь Марка Антония Гордиана милостивым и наилучшим.

  Теперь даже молодой Август подался вперед. Он всегда предпочитал интересные бои отвратительной мясорубке чуть разукрашенных выдумкой римлян театральных казней, которые так любила чернь. А эти варвары прямо-таки созданы для хаотичной рубки.

Он помнил этого дикаря – его отряд первым напал на авангард. Тогда они были на равных, и булава карпа сверкала в двух десятках шагов от испуганного до смерти Гордиана, которого гвардейцы стянули с коня и укрыли щитами. Теперь гармония восстановилась. Он снова правитель мира, а грязный варвар будет драться ему на потеху. Что ж, это его стихия. Поединок предстоял увлекательный. Юный император сглотнул слюну, которая выступала у него равно при виде смазливой рабыни, которых не ленился поставлять ему Тимесифей, и в предвкушении красивого убийства на арене.

   В конце концов, большая часть вождей пала под оглушительный рев толпы – они были горами стальных мышц, хищными волками в битве при Филиппополе. Но теперь, заморенные голодом и пытками, падали один за другим, успев иногда забрать с собой чью-то жизнь (в основном – жизнь бывшего убийцы, вора, насильника – как они сами).

Префект претория повернулся к юному Августу, увлеченному резней на арене, и назидательно произнес.

- Убийца и грабитель становится владыкой в варварских землях, где не знают о букве закона. У нас же эти отбросы висят на крестах или подыхают на арене. Полюбуйся, Август, насколько совершеннее римский порядок. Их царьки, как грязные рабы и висельники теперь будут рубиться с себе подобными, и мировая гармония торжествует.

Ипполит посмотрел на Тимесифея, а про себя подумал, что у римлян к власти часто приходят не меньшие подонки, а разница не особо велика. Просто у варваров не принято прикрываться общим благом. Германцы, сарматы и прочие за кровожадность и грабеж соседей удостаивают власти над собой. Не так же ли у римлян на самом дела?Не гнуснее ли способы? Да и не ограбить ли персов идет вся многотысячная римская армия во главе с мальчишкой-императором?

Но в слух он сказал нечто иное.

- Прекрасные слова, мой префект. Так и у нас грязный варвар - убийца Максимин, волей Фортуны все-таки ставший на вершине империи, был низвергнут честными римлянами, которых он пытался извести и оставить без славных отцов и дедов.

Ипполит любил Эзопов язык - на Родосе, в Афинах и Риме он обучался скрывать острые мысли под покрывалом слов, словно восточный убийца. Август при упоминании кошмара детских дней, губителя деда и отца сначала даже отвлекся от арены и нахмурился, но все же расценил фразу Ипполита как похвалу своему роду.

- Твоему нотарию тоже не откажешь в понимании сути вещей, - буркнул император и тут же устремил взгляд к арене.

Тимесифей осуждающе взглянул на своего нотария. Он любил его за честность. Но сейчас глаза префекта говорили :"Прикуси язык".

Ипполит виновато опустил взгляд.

Тем временем на арене представление ещё не подходило к концу. Несмотря на раны, последний оставшийся в живых карпийский вождь, напоминавший размерами и спутавшимися грязными космами медведя, рубился как сумасшедший, и один из цирковых бойцов уже отправился к праотцам, не успев подойти к нему на расстояние вытянутого меча.

  Карп размашистыми ударами своего нелепого трезубца раскидывал клинки сходившихся на него противников. Второй гладиатор получил удар в бок и упал, обливая кровью песок. Толпа неистовствовала, подбадривая оставшихся в живых противников варвара. На него начали делать ставки – ненависть ненавистью, но охлосом всегда владел азарт, и варвар, причинивший им и их близким недавно немало страданий, теперь заинтересовал их. Толпа глупа. Но она нужна империи.

  - Да, врежь ему ещё!

  - Безмозглый мурмиллон, сын ослицы! Прозевать такой удар!

  - Так его, медведя!

  - Пусть ещё раз придут за данью!

  - Проклятье, да ведь эта варварская собака выживет!

  - Ставлю денарий на Медведя!

  - Медведь, Медведь! – кричала непредсказуемая, как женщина, толпа, нашедшая нового кумира на сегодня в ненавистном варварском вожде, которого боялась месяц назад, и которого желала придать смерти полчаса назад.

  - А я уже поставил на него денарий в этом бою, Сильван. Варвара все равно убьют в следующем, но сейчас я выиграю.

  И действительно, варвар перебил всех нападавших на него, и теперь свалил с ног легко раненого мурмиллона. Его жизнь тоже подходила к концу. Трибуны ревели. Дурной знак, когда осужденный на смерть варвар выживает!
Тимесифей подозвал распорядителя:

  - Выпустите на этого варвара хорошего бойца в следующем бою.

  - Но у нас так не принято., сиятельный. Он должен был умереть. Теперь ланисты не захотят выпустить против этого чудовища своих бойцов, он убил двоих лучших в провинции гладиаторов.

  Тимесифей даже оторопел от такого. Его седые брови насупились. Он повторил.

  - Найдите бойца. Тот, кто выпустит бойцов, получит право прибыть в Город, чтобы выставить своих гладиаторов во время триумфа над Персией. Если нет – ты отправишься на рудники, а твою школу конфискует государство.

  - С-с-л-лушаюсь, - пролепетал устроитель игр, значительный человек, имеющий миллионное состояние, один из немногих в Сармизегетузе.

  Тимесифей повернулся сидящему рядом Гордиану, и по-отечески наставлял:

  - Видишь, мой император, с подданными нельзя не только показывать слабость, но даже сомнение, что тебя ослушаются.

  Тем временем бой на песке арены замер. Замерли на миг и трибуны. Варвар, видимо, знал, как ведут себя на арене, и посмотрел на императорскую ложу, занеся трезубец над поверженным. Юный Гордиан, на котором пурпур и диадема смотрелись совершенно не по возрасту, повернул палец вниз. Милосердный удар трезубцем добил проигравшего. Песок впитывал обильно вытекавшую из несчастного кровь, а тем временем замызганные рабы провинциального цирка подцепили тело неудачливого бойца крючьями и потащили прочь, в мрачные подземелья амфитеатра, пока другие посыпали свежим песком место побоища.

  Публий вспомнил, что император Каракалла, при котором он поступил в легион, в детстве (по крайней мере, так ему рассказывал писарь его центурии) плакал при виде преступников, раздираемых в цирке. А потом стал тираном. Впрочем, тираном он был для знатных и родовитых, для владеющих большими богатствами, которые август, всегда нуждавшийся в средствах, постоянно конфисковывал, невзирая на виновность. Для самого Публия, видевшего, как император один раз нес на марше тяжелого легионного орла, или как в лагере под Никомедией тот ел вместе с солдатами (которым, между прочим, он поднял жалование за счет казненных сенаторов) кашу из одного котла, Каракалла тираном не был. Это потом, после жалкой смерти Антонина, в сирийских лагерях находились иные крикуны, называвшие почившего императора зверем и извергом, Таравтом и Иокастой.

  Публий смотрел на юношу-императора. «Такой же мальчик как Диадумениан… Каким был Гелиогабал… И, наверное, будет таким же несчастным. Те, кто рано получил пурпур, долго не живут…». Публий не видел ни смертных судорог мурмиллона на песке, ни двух свежих «фракийцев», которых выпустили против неожиданно живучего варвара. Сколько таких сцен он увидел за свою жизнь? Нет, он вспоминал… Кровь на песке… На сирийском песке.