Глава VII

  Как когда-то, босоногим фракийским мальчишкой он, тогда ещё не Публий, а Котис, видел, как гигант из соседнего селения, как говорили, сын пришлого гота (они тогда только пришли к границам империи) и сарматки, боролся с воинами Септимия Севера при огромном стечении войска и народа. И был взят в конницу, а потом и в гвардию. Так теперь уже его сын, облаченный в пурпур, снова проходил через те же места во главе легионов.

  Летит быстротечное время! Император Антонин, которого прозвали сначала в лагерях, а потом и на форумах Каракаллой, спешно закончив дела в Германии, Паннонии и в Дакии, отогнав от границ алеманов, карпов и прочих варваров и оставив дальнейшие военные приготовления незаконченными, удовлетворился, наконец, заложниками и подачками варварам. А всё потому, что помыслы августа были направлены не в сарматские степи, германские болота и карпатские горные проходы, а на восток. Со всей армией, с которой он, было, думал воевать с дерзкими северными племенами, император теперь направлялся через Фракию в Азию, чтобы, преодолев в столь неподходящее время бурный Геллеоспонт, перезимовать в Никомедии и подготовить то, о чем мечтал - покорить Азию и повторить подвиг своего кумира, великого Александра – завоевать Парфию и Индию.
 
  Несмотря на то, что многие из окружения Антонина относились к такому предприятию, мягко говоря, скептически, ведь даже непобедимый Траян не смог исполнить задуманного при гораздо более цветущем состоянии государства и воинских доблестях, римская военная машина вновь была приведена в действие. Войска шли железной волной и заполнили дорогу Византий-Сирмий топотом копыт, лязгом оружия, грохотом калиг и скрипом колес. Легионы, вспомогательные войска, батавская охрана августа, пешие и конные преторианцы и многочисленные обозы растянулись на десятки миль, внося смятение в неспешное устоявшееся течение захолустной провинциальной жизнью. Вековечная тишина провинции, в которой редко бывали важные люди рангом выше наместника или опального царедворца, жители которой до сих пор различали себя по племенам и неохотно говорили по латыни, была потревожена. Давно здесь не случалось подобных событий.

  В крупных городах и мелких муниципиях дуумвиры и декуреоны с трепетом ожидали прибытия войска во главе с императором, спешно приводили в порядок общественные здания. Лихорадочно готовили они игры и увеселения для солдат, императора и его свиты, изыскивая дополнительные деньги при и без того довольно скромных доходах приграничной провинции. В последней было множество сенаторов, которых Антонин специально возил с собой, боясь оставить в Риме, его вольноотпущенники и друзья. Закипела работа в куриях. Кто-то срочно проверял отчетность, кто-то готовил доносы, кто-то – жалобы и просьбы, которые никогда бы не дошли через цепкие руки чиновников канцелярии наместника провинции, а иные надеялись на рекомендацию в Риме.

  Одни торговцы представляли будущий доход от продажи воинам вина, амулетов и женщин, воскуряли в благодарность Меркурию фимиам. А те, кто ехали по неотложным торговым делам в Дакию и Паннонию, наоборот, кляня богов и императора, спешно меняли удобнейший в других обстоятельствах маршрут, чтобы не встретиться с римским войском и не застрять на неделю, не успев закупить у варваров кожи, воск и рабов на пограничных рынках. Другие же - землевладельцы, держатели постоялых дворов и таверн - подсчитывали в уме будущие убытки от потравы полей конницей, грабежей и неуплаченных денег за вино и еду, за предоставленные по заниженным армейским расценкам, а то и просто за взятые задаром фураж и продовольствие.

  Даже в глухой фракийской деревушке чувствовали приближение многочисленных легионов и императора, даровавшего два года назад всем жителям Римской державы гражданство, что дало право всем платить налоги в сокровищницу августа, а также служить на полном законном основании в легионе. Последнее очень взволновало деревенскую молодежь, тяготящуюся тяжелым и неблагодарным трудом земледельца.

 В деревнях и редких в этой провинции больших имениях тем временем стали появляться фуражиры, по дорогам зачастили гонцы императорской почты, а селения обязали выдать некоторое количество мер зерна для проходящего войска.
Кроме того, солдаты в последние годы плохо блюли дисциплину, и вполне могли, походя, что-то украсть. Ведь воин не знает, что с ним будет завтра – может, он погибнет через месяц от меча или завтра от стрелы, а жить хочется сейчас, и ему все равно, что это плоды труда чужих рук. Начальники, особенно те, кто грели руки на солдатском жаловании, тоже стали смотреть на это довольно часто сквозь пальцы. Ведь наступит день, когда они потребуют от них самопожертвования и храбрости, да и склонность к бунтам по любому поводу – хороший повод не тревожить солдат и, не дай боги, не навлечь их справедливый гнев.

 Солдатский постой – бедствие для колона или поселянина, как и солдат, просто проходящий мимо. И бесполезно молить префектов и легатов о справедливом суде. Поседевший фракийский крестьянин из деревеньки под городком Скаптопаром, вернувшийся недавно из Филиппополя, куда ездил со старшим сыном по торговым делам, знал это, и теперь собрал всех трех сыновей и раздавал распоряжения. Среди них был и тот давешний босоногий мальчишка, ставший ныне выше отца на голову, широкоплечий и золотоволосый юноша, встречающий свою восемнадцатую осень. Мать, не старая, но уже согнутая трудной жизнью худая женщина с нитями седины в черных волосах, сидела недалеко от очага и молчала.

  - Вчера в таверне, в предместье Филиппополя, я слышал от торговца вином, что император с войском уже в Сердике. У нас есть пара дней.

  Старший сын заметил:

 - Нужно не забыть угнать скот в горы. И вещи поценнее спрятать от солдат тоже.

 - Ты говоришь разумно, Пиепор. Ты с Ситалком унесешь полновесные сестерции туда, где мы устроили тайник, в урочище, - сказал старик-отец старшему из сыновей, а затем повернулся к младшему сыну:

  - А ты, Котис, погонишь овец в горы.
Вдруг щеки юноши зарделись. Он сделал над собой усилие и выпалил то, что уже давно хотел сказать:

  - Отец! Я не погоню овец в горы. Я вообще не хочу больше копаться в земле и пойду в легион! Теперь я римский гражданин, я решил! - он встал из-за стола, и вышел, громко хлопнув дверью.

  С тех пор его жизнь и жизнь ещё одного юноши по имени Спарадок, с которым они бежали тогда же ночью из деревни, круто изменилась. Когда они достигли войска, вставшего на отдых близ богатых предместий Филиппополя, их приняли в легион. Толстый легионный вербовщик с опухшим от пьянства лицом, не переставал хриплым голосом описывать преимущества солдатской жизни:

  - Вам будут платить сорок ассов в день! Вражеский город на Востоке, когда мы сокрушим парфян, отдается на три дня, там можно взять вино, золото и женщин. За проявление храбрости по обычаю награждают позолоченными венками, а щедрость августа за проявленное рвение не знает границ, и он проливает золотые дожди на доблестных воинов!

  Сыновья землепашцев сосредоточенно внимали. Сорок ассов в день! Поденщик в Филиппополе зарабатывал семь ассов, женщина в предместье стоила десять ассов. Впрочем, Котиса и Спарадока уговаривать особо не приходилось, ведь они сами бежали из отчих домов за славой и добычей. Вербовщик умолчал о тяжких ранах от стрел, копий и топоров, о том, что продовольствие придется покупать самим, как иногда и обувь. Умолчал про болезни, про марши в безводных восточных пустынях или под дождем, по утопающим в грязи приграничным дорогам Германии и Паннонии, про палки центурионов и вымогательства ветеранов и начальников. Впрочем, едва ли это стало бы особым препятствием для юношей. Молодость глуха и глупа.

 В пятьдесят третьей центурии третьей когорты Пятого Македонского легиона, которую сняли из Дакии для восточного похода, нашлось место двум товарищам, доля в котелке и угол в палатке, не считая рассказов о грядущей богатой добыче и привольной жизни. Тогда, во время конных ристаний, Публий впервые увидел императора. Им с товарищем дали в рядах римские имена, и ни разу не привелось им больше увидеть родные могилы и свои очаги.
 
  Что стало с братьями, с Пиепором и Ситалком? Живы ли они? В одну из темных южных ночей, в Сирии, через три года после того, как впервые взял меч в руки, в отчаянии от прожитого и содеянного, он с нежностью вспоминал отца и мать, и родную деревню в предгорьях Гема, и хижину, где впервые увидел дневной свет. Как он хотел тогда вернуться, бросить все несмотря даже на то, что дезертиров сурово казнят! Но нет, даже боги не могут повернуть колесо времени назад, тот, старый дом, даже сниться ему перестал. Домом Котису стала палатка, семьей – товарищи по оружию и орел легиона заменил отца.

  Домом стала вся империя. Если бы юноша остался во фракийской деревушке, он бы никогда не увидел ни громадных прекрасных городов, таких, как Антиохия, ни ширь Евфрата, ни гор Мидии, ни бескрайних выжженных солнцем пространств Месопотамии и невиданных во Фракии пальм. Не увидел бы развалин древней Ниневии и громады александрийского Фароса, волн Океана и германских вековых лесов. Никогда бы не разбрасывал денарии щедрой рукой в кабачках и лупанарах, денарии, которые давал им Каракалла, и денарии, которые выдал им его убийца из страха перед солдатами, ведь теперь воины стали солью земли. И никогда бы он не увидел горящих городов и рек невинной крови, убитых горожан Александрии и убийства ребенка, носившего по своему несчастью диадему, к чему не был бы причастен, если бы смирил гордыню, ходил за отцовскими волами и взрывал плугом жирную землю, каждый вечер видя, как солнце садится за далекие отроги Гема.