Глава XII

  Публий и Домиций сами не заметили, как оказались в этом странном отряде. Тут были и солдаты восточных легионов, и мавританские конники, и осдроенские лучники. Были даже воины на верблюдах - арабские наемники римских частей, из города Пальмира. Дисциплина пала, и вооруженные люди, ушедшие в смутное время из рядов вместе с оружием легионеры, заполонили Сирию. В этой банде были и они двое – из дунайской армии. Весь этот сброд находился под командой  преторианского центуриона по имени Клавдий Поллион. Не все сидели на конских спинах одинаково ловко, однако жажда наживы и славы была у всех одинаковой. Преторианский центурион, совсем недавно присягавший императору Макрину, теперь стремился скорее смыть такое пятно со своей репутации. А может, и сохранить в будущем жизнь.

  Все происходило будто в бреду. Где-то в сознании Публия мелькало, что вот оно: время стать великим. Он видел собственными молодыми голубыми фракийскими глазами, как из самого грязного ничтожества (в лагере говорили, что Макрин, ещё в Цезарее, на заре своего пути, был смотрителем публичного дома) поднимались на Олимп. Он мог поклясться Геркулесом, что все в отряде, а особенно преторианский центурион, думали так же.

  Они были не единственные. В погоню за малолетним наследником бросилось множество отрядов, так как награда была объявлена немалая. Властная красавица Соэмия и жестокий скопец Ганнис не хотели, чтобы на земле осталось даже семя Макрина. К тому же, было известно, что мальчик со слугами бежит на восток, стало быть, он хотел укрыться в Парфии. А парфяне, недавно рассчитавшиеся за обиды, нанесенные им Каракаллой, не преминули бы воспользоваться наследником римского императора в своих целях. Бороться же со страшной парфянской конницей, от которой защищал лишь шаткий мир, заключенный Макрином и выплаченные им пятьдесят миллионов денариев, не входило в планы ни сирийского богача, ни богатейшей в империи развратницы.

  Они гнались за уходящим к евфратской границе караваном оставшихся верными малолетнему Цезарю слуг и вольноотпущенников Макрина, словно гончие собаки. Пожалуй, так никогда не скакали даже гонцы императорской почты, принесшие в Антиохию ту страшную весть о движении парфян к Нисибису. Впрочем, это не мешало им брать коней на почтовых станциях, то угрожая оружием, то показывая тессеру – в зависимости от стационария, быстрее действовало или одно, или другое средство. Ведь люди ещё не до конца поняли, за кем сила. Их отряд преуспел больше всех – по утрам они находили в чахлых пальмовых рощицах на обочинах дороги ещё теплые угли костров и свежий навоз – беглецы опасались останавливаться для сна на почтовых станциях и в каравансараях.

  Наконец, в полдень они увидели их на желтоватых холмах у  Зевгмы, где, как боялся преторианский центурион, они могли бы затеряться на забитых разномастным людом шумных улицах пограничного торгового города. Или, что ещё хуже, заручиться поддержкой Скифского легиона, лагерь которого был близ города и чья лояльность Гелиогабалу, а точнее тем, кто за ним стоял, пока была сомнительна. Желтоватые стены и квадратные башни укрепленного лагеря неопределенно глядели на преследователей. Но отряду повезло. Кучка мулов с богатой упряжью и верблюдов на берегу Евфрата, рядом с переправой, не могла быть ничем иным, кроме как караваном сына Макрина.

  Напрасно евнухи, слуги и вольноотпущенники схватились за мечи. Несмотря на то, что их было в два раза больше, чем солдат, они не смогли ничего противопоставить двум десяткам ветеранов парфянской войны. Лишь двое были раньше воинами – пара оставшихся верными до конца фрументариев, которые и вызвались провести мальчика и его свиту в Парфию.

  Поллион крикнул с высоты седла старым фрументариям, выдернувшим мечи из ножен:
  - Сдавайтесь! Что вам умирать за мальчишку, сына мавра-узурпатора и этих жалких женоподобных евнухов. Лучше убейте его, храбрые воины, и будете законно вознаграждены законным императором Рима, Антонином, потомком Септимия и его благородной матерью. – Поллион явно не хотел неприятностей в столь быстроменяющемся мире и марать руки очередным цареубийством. И так их слишком много в последнее время. К тому же сам Макрин показал, что цареубийство лучше совершать чужими руками.

  Но фрументарии надвинули шлемы и изготовили щиты, презрительно крикнув центуриону преторианцев:

  - Выродок сирийской шлюхи и малолетний служитель сирийского божка, сношающийся с мужчинами, выдающий себя за сына Каракаллы – не наш законный император.

  Это был не бой, бойня. Солдаты не любили фрументариев, ведь кроме выполнения ответственных заданий в тылу врагов римского государства и выпытывания чужеземных секретов, они слыли подстрекателями, шпионами, соглядатаями. Через несколько минут все было кончено. Последним оставшимся в живых был юный Цезарь, попытавшийся бежать во время свалки.

  По лицу Диадумениана текли слезы. Бедного ребенка оторвали от детских игр и начали готовить к страшному бремени власти. А теперь ему грозила смерть только за то, что ему выпал такой жребий. Он все пятился назад и уперся спиной в ствол пальмы.

  - Не убивайте меня, пожалуйста! Не убивайте, я отдам вам все, я…
Как будто они не могли взять сами! Мальчик вдруг посмотрел на Публия, и закричал:

  - Ты, я помню тебя, ты стоял тогда в строю, скажи им, скажи!
Преторианский центурион, боясь ответственности, но одновременно страшась, как бы его отряд не заколебался, шагнул вперед, выхватил меч и пронзил грудь мальчика. Диадумениан издал стон. Нарядная шелковая туника набухала кровью. Солдаты оцепенели, ошалело глядя на сползшее по пальмовому стволу тело юного Цезаря. И на несколько десятков трупов – дело уже их рук. Потом вдруг начали с дикой поспешностью обдирать трупы. Снимать кольца, дорогую, запачканную кровью и прилипшим к ней песком одежду - её лучше разрезать на куски, шелк ценен сам по себе. Срезать с мулов и коней драгоценную сбрую. Все привычно. Они так делали много раз в Адиабене и Месопотамии.

  Центурион тем временем вдруг вытащил из ножен одного из воинов, который был, судя по доспеху и красивому султану бойцом какой-то конной когорты, длинный кавалерийский меч, так как коротким гладием удобнее наносить лишь колющие удары, и обрубил с оттягом только что умершему ребенку голову. Наступила тишина. Солдаты даже прекратили возиться с трупами.

  - Зачем? – смешно коверкая латынь, спросил чернокожий мавр с красной повязкой на голове. Даже ему, варвару, отсечение головы невинного ребенка показалось излишним. Но только не расчетливому римлянину:

  - Ты хочешь получить награду? То-то! Надо ещё доказать, что это мы выследили сына Макрина. С телом же хлопот не оберешься, в такую-то жару,  – проворчал преторианец.

  - А как тогда довезти голову до Антиохии? – спросил эдесский стрелок.

  - Я видел, в таверне рядом с Зевгмой была коптильня…

  Он схватил голову за кудрявые детские волосы. Публий на мгновение встретился с навеки застывшим взглядом царственного отрока. Может, убить этого центуриона-детоубийцу и послать все к воронам? Никто никогда ничего не узнает. Рука сжалась на рукоятке меча…

  Публий не знал, что им двигало – жалость и ненависть или желание присвоить трофей и получить почести от Гелиогабала, как он тогда верил, сына его любимого императора. Впрочем, что говорить о том, что так и не совершилось на залитом палящим солнцем песчаном берегу Евфрата, в жаркий июльский полдень!

  - Поехали! Хватит драть трупы. Если поторопимся, то получите вдесятеро больше, – нетерпеливо кинул центурион, укладывая голову невинного в притороченный к луке седла мешок.

  Центурион боялся опоздать и навлечь гнев тех, от кого хотел получить награду. А ещё больше он боялся этих солдат, которыми раньше никогда не командовал. Кроме того, в таких поручениях и таких обстоятельствах никому нельзя доверять полностью. Обезглавленный маленький труп так и остался не погребенным. Всадники нахлестнули коней и, подняв пыль, помчались назад, в Антиохию.

  И вот, смотря на недавно встретившего совершеннолетие императора и правителя полумира, на блеск его одежд, на неуверенную улыбку в ответ на приветственные клики горожан Сармизегетузы, Публий вспоминал немую мольбу в глазах девятилетнего цезаря и запекшуюся кровь у края губы несчастного ребенка. Тень смерти лежала на лице юного цезаря, со смешным достоинством восседающим на императорском месте амфитеатра Сармизегетузы. Как на лице другого мальчишке. Там, в Зевгме, на берегу мутного Евфрата, двадцать пять лет назад. Вскоре после бесславной смерти Димадумениана был казнен и его отец Макрин. Центурион претории Клавдий Поллион внезапно стал консулом несмотря на столь незначительное звание, а потом и наместником Верхней Германии. Публий через много лет, отложив меч (впрочем, недалеко) стал вновь земледельцем, а вот соперник убитого мальчика, юноша чуть старший, был предан вместе со своей красивой матерью даже более ужасной казни, проправив всего несколько лет, за которые он пытался превзойти пороками Нерона и Калигулу.

 Стоит ли все это жизни ребенка?