Скалы империи. глава 6

Гинекей, не спеша и осторожно просыпался. Тихо переговариваясь, на цыпочках ходили рабыни. Как лани, пронеслись эфиопки в белых рубашках, придерживая украшения, чтобы они не звенели. Где-то музыкант настраивал кифару, щипки струн были похожи на вздохи.

Мир еще не был озарен солнцем, его робкие лучи еще лишь только ощупывали небо. То были часы нежного Хепри, чьи лучи ласкают, не оставляя ожогов.  Адонис с трудом выдержал присутствие обнаженных красивых невольниц которые, смеясь, купали его в бронзовой ванне. Он горячего пара у него закружилась голова и, вылезая, он больно ушибся о львиную лапу. Невольницы любовно вытирали его прекрасное тело подогретыми полотенцами, натирали пемзой и мазями. При этом их чуткие пальцы касались его бедер и жестких волос в паху. Рабыни были очень красивы, но Адонис не хотел даже смотреть на них. Он закусил губу, что было признаком раздражения, и терпеливо ожидал, когда все закончится. Но, девушки не спешили, улыбались, шептали и выливали на его прекрасное обнаженное тело фиалы дорогих благовоний. Его длинные черные волосы рассыпались по плечам, иные пряди доходили до коричневых  сосков гладкой груди.

Отпустив нетерпеливым жестом невольниц, он облек себя в простую одежду с широкими рукавами и, погружаясь в задумчивость, в глубинное лазурное свечение грез, долго бродил по дому, его прекрасным залам и кубикулам, куда свет проникал издалека, из открытых атриев. Адонис не смел беспокоить Юлию. Он знал ее горячий нрав и вспыльчивость, и не хотел явиться к ней в неподходящее время.

В задумчивости ходил юноша по дому, и мысли его были только о Юлии. Когда он думал о том, что она могла погибнуть в цирке или подвергнуться надругательствам черни, его охватывала нервная дрожь. Быть осмеянной, изнасилованной, быть может, убитой толпой в шерстяных туниках, пропитанных кислым запахом пота! Он бы сошел с ума! О, нет, он бы выгрыз им глотки, он рвал бы их зубами, пока не упился бы кровью этих ублюдков!.. Страшные картины вставали перед ним, воображение его воспалилось, вызывая к жизни химер и чудовищ.

Адонис нервно ходил в атрии, и его дрожащее отражение металось в голубой воде бассейна, где плавали лотосы. Похоже, начинался жар, на лбу выступил пот. Придерживая рукой сильно бьющееся сердце, он присел на низкое ложе у края бассейна. Нужно успокоиться и тихо посидеть здесь, у воды, где медленно расправляют свои белоснежные лепестки нежные лотосы и крупные капли лежат на их развернувшихся листьях. Здесь все по-прежнему.  Мраморная Афина у жертвенника все с той же улыбкой смотрится в зеркало воды, и яркие лучи солнца по-прежнему радостно высвечивают мозаичную глубину бассейна.

Изнеженный телом и духом, Адонис тянулся к красоте, ему был понятен язык чувств и прикосновений. Густая тень на капители, колонна, охваченная мерцающим лунным сиянием, или череда света и теневых пятен в аллее могли о многом рассказать ему. Когда он видел красоту в окружающем его мире, жизнь представлялась ему легкой и приятной. Между ним и Юлией существовала тесная духовная связь, но внешне в них было мало схожего – патриция часто была порывиста и необузданна. Эти черты ее натуры были его полной противоположностью, но эти последние события… Сильная вспышка агрессии, несвойственной ему, наводила Адониса в это утро на странные мысли. То, как он повел себя вчера в цирке, и мужество, внезапно проснувшееся в нем, удивило его самого.

Адонис закрыл лицо руками. Он снова думал о Юлии. Потом мысли приняли иной ход – надменный Флавий с мечом у пояса встал перед ним. Адонис помнил тот день, когда молодой воин впервые поднялся на ступени дома в Ариции. Помнил, как сверкал золотом его халькохитон, и потрескивали пластины поножей. Он видел испуг и смятение Юлии, когда ее супруг, старик с пигментными пятнами на коже, обтягивающей выпуклый череп, принимал гостя в триклинии при свете литых серебряных канделябров. Гай Корнелий говорил об оптиматах, возмущаясь наглостью противоборствующих им популяров – народной партии в Риме. Флавий в продолжение трапезы однажды – всего только однажды! – улыбнулся, обращаясь к Юлии. Эта мимолетная улыбка, как бледный луч скользнувшая по его строгому, а порой – свирепому лицу с резкими глубокими тенями, была столь красноречива, что Адонис поднялся и вышел, расстроенный. В шорохе длинной сирийской одежды с широкими рукавами, он горестно брел через просторные залы с гигантскими бледными фресками, мимо статуй, похожих в лунном свете на чудовищ, мимо перистилей, мимо спящего в переднем помещении янитора, все дальше и дальше от триклиния и страшного гостя, по тихим ступеням в сад с черными теневыми провалами, страдая и захлебываясь слезами.

Воспоминания разбередили рану. Прогоняя мятежные мысли, эфеб поднялся и быстро пошел через анфиладу немых комнат, сквозь пыльные солнечные колонны. Спустился в сад, где неподвижные деревья возносили свои кроны к чистому, жестокому небу Рима, и цвели розовые кусты. С тех пор, как они покинули Арицию и вернулись в Рим, Адонис частенько вот так же выходил из дома и подолгу бродил по прямым, как копья, дорожкам, заглядывая в таинственные кущи. В часы, когда солнце стояло в зените, Адонис пробирался в самый глухой уголок сада и, сидя на подставке, где прежде была греческая ваза, разбитая молнией, смотрел, как шевелится прозрачная листва, и пересекаются узкие золотые лучи, подобные клинкам. Случалось, он выходил по утрам, в то время, когда солнце лениво отрывалось от горизонта, и взглядом художника наблюдал со стороны, как в розовом воздухе сонные рабы мели дорожки, и узорные тени мягко стекали с их оливковых одежд. Такие минуты Адонис особенно любил. Ему нравилось общаться с природой, поскольку он обладал способностью тонко чувствовать окружающий мир.

Но, ничто не могло помочь ему забыть о том, что Юлия становится все более отстраненной, все более удаляется от него.

Наедине с собой, вдали от чужих глаз, он мечтал о своей госпоже. И пусть он только что поднялся с ее ложа, ему нестерпимо было сознавать, что мысли ее сейчас обращены не к нему.

Бродя в одиночестве по аллеям, Адонис думал, как она спит в эти минуты – обнаженная, жаркая, источая острый, ни с чем не сравнимый женский аромат. И все там – воздух, ложе – еще хранит запах их любовной борьбы. При воспоминании о ночи, прекрасные, темно-фиолетовые глаза эфеба таинственно светились…

Адонис очень скучал об Ариции, с ее виллами под яркими лучами солнца, садами, где благоухают цветы всех возможных оттенков, храмами с широкими лестницами, лугами и шумной Аппиевой дорогой в клубах пыли. Он мечтал и тосковал о той Юлии, что осталась там, хотя и понимал, что это смешное, глупое ребячество. Юлия здесь, рядом с ним, и это лучшее, что только могло случиться в его жизни.

Он давно уже стал заложником Юлии – лучшей из женщин во всех концах света. Стал жрецом этой земной богини. Юлия нуждалась в любви и нежности, и он давал ей и то, и другое.

В душе Адонис мечтал начать здесь те жизнь, которую они оставили в Ариции, но он прекрасно понимал, что Юлия приехала в Рим только ради Флавия. Зная свои слабости, эфеб признавал силу молодого претора, его честолюбие и жажду власти, которые, впрочем, были вполне оправданы. Адонис не мог предстать перед своей госпожой в сверкающей броне, и звон мечей был чужд ему. Но, у него было то, чем не обладал Флавий. Любовь претора к Юлии напоминала натиск урагана; Адонис же был для нее бальзамом, врачующим ее сердце.

Тихо ходил сириец среди фиолетовых и красных цветов, – цветов его родины – посаженных здесь для него по приказу госпожи. Его черные завитые волосы спускались на плечи, кожа была натерта благовонной эссенцией, на обнаженной груди лежали золотые украшения.

Улица Карибского квартала была тиха, но со ступеней портика открывался склон Целия и голубые улицы Рима, похожие на сеть. Виднелись силуэты горожан и горожанок. Столица не могла успокоиться после вчерашних игр и произошедших затем беспорядков. Город гудел. У подножия холма пестрели толпы, дыша негодованием и посылая проклятия Германику, его распутной, сладострастной Домиции Августе, консулам и приближенным двора.  К шумевшим тут же направлялись патрули в железных панцирях, вооруженные дротиками, прикрываясь прямоугольными щитами. Кое-где случались столкновения с преторианцами, и тогда солдаты не церемонились. Проносились отряды конницы. У храмов стояли когорты во главе с командирами в панцирях, изукрашенных эмалью. Рим свирепел так же, как император, упиваясь кровью и угождая себе насилием. Адонис видел все это и тосковал по истинной красоте. Он искал ее в самом себе и в своей патриции, ибо никого больше не любил.

Сириец сошел с портика, ему не хотелось больше смотреть на город. Он оберегал себя от подобных картин, интуитивно опасаясь за свой слишком уязвимый внутренний мир. Подобрав одежды, юноша направился к дому. На только что вымытой солнечной лестнице сидел привратник-янитор и прутиком подталкивал изумрудного жука. Адонис миновал раба, его измятую серо-голубую тень, и привратник на него не взглянул.


***

Адонис сидел на своем ложе с надушенными вербеной подушками, и ждал госпожу. Положение вольноотпущенника давало эфебу право распоряжаться рабами, но он не хотел об этом думать хотя и мог бы призвать кифаристок, чтобы они развлекли его, или диспенсатора – раба, ведавшего денежными счетами Юлии и так дивно рассуждавшего о политеизме. Порой это забавляло сирийца, ему нравились легенды Запада, а мягкая речь собеседника ласкала слух, но сам он придерживался единственно правильного, на его взгляд, религиозного учения – пантеизма – и спокойно возражал диспенсатору, что Вселенная и Бог едины, что мир это есть Бог, и поэтому бьются сердца, а природа источает горько-влажный аромат.

У ложа Адониса потрескивала восковая свеча, оранжевое пламя колебалось из-за порхания девушек и, казалось, витой треножник дрожит. Рабыни подали Адонису высокую тиару, усыпанную жемчугом, и тонкую накидку, затканную причудливыми узорами. Он отверг это, и девушки удалились. Вытянувшись на ложе, Адонис ждал свою госпожу, и одиночество уже стало томить его в беспокойном узоре дня.

В ярких грезах ему вновь виделись берега Евфрата, бесконечные, отраженные в зеркале вод. Розовое небо, едва подкрашенное охрой у самого горизонта, словно ненастоящее, переходящее в легкую дымку. Караваны облаков, постоянно меняющие свои очертания. Он переносился мыслью в эти просторы, глядя на которые, он, еще ребенком, раскидывал руки, чувствуя, что весь мир принадлежит ему. Узнавал древние, давно умершие города, их поющие развалины, испещренные загадочной клинописью, где отдыхают орлы. В том мире он часто играл среди старых развалин и истертых ступеней со своим братом, павшим от меча солдата, когда на великую реку пришли римские легионы. Он старался не думать об этих страшных днях, о своем народе, о своей несчастной семье, чтобы не окаменеть, не задохнуться от горя.

Римский военный лагерь, палатки, шатры командующих, звон оружия, ржание коней, женщины, на которых мальчик стыдился взглянуть и нарочно отворачивался, чтобы не видеть их голые груди. Караван рабов, мерный шаг верблюда, на котором ехали дети, такие же, как он, утратившие своих близких, родину, свободу. Грязный трюм триеры, где в несколько рядов сидели гребцы, прикованные к скамьям, а он должен был подносить им воду. Эта самая вода, пахнущая бочкой, в которой плавала шерсть и всякий мусор, много раз потом снилась ему беспокойными ветреными ночами.

Потом – невольничий рынок в латинском портовом городе, где была удивительно свежая, изумрудно-солнечная зелень пиний, и непривычный желтый храм на скале. Множество народа, бурлящие разноцветные толпы, головы, кричащие на разных наречиях, и – дом, прекрасный, светлый дом с мозаичным полом и колоннами.

Он стоял в растерянности посреди зала с алыми занавесями, стекающими широкими складками до самого пола, с плинтусами из розового камня. К нему подошла молодая женщина и, чуть-чуть склонив голову, спокойно разглядывала чужака. От нее исходил такой тонкий, чувственный аромат, она была так прекрасна, что он закрыл глаза, чтобы не ослепнуть или не расплакаться! Он столько времени чувствовал только вонь трюмов и тухлой рыбы, видел лагерных проституток и грязных рабынь, тех, что выполняли тяжелую работу, потеряв облик женщины, и без стыда заголялись и справляли нужду на глазах надсмотрщиков.

- Так вот о каком подарке твердил Цельз, - сказала женщина, ни к кому не обращаясь. Она продолжала смотреть на мальчика, на его неизъяснимо прекрасное лицо, длинные опущенные ресницы, а он вдруг застеснялся своего бедного полосатого синтесиса… и еще чего-то… Быть может, самого своего присутствия здесь.

- Ты красив, - сказала она тихо. – Как тебя зовут?

Но, он молчал. Она обошла вокруг него, присела и снизу заглянула ему в лицо:

- Ты не хочешь назвать мне свое имя?

Он покачал головой.

- Хорошо. Не нужно, - согласилась она. – Милый маленький раб… Ты не знаешь сам, как ты прекрасен. Ты подобен возлюбленному Афродиты, и я назову тебя Адонисом.

Ему было десять лет, когда он впервые увидел Юлию. Вспоминая их первую встречу, Адонис говорил себе, что ему нужно было стать рабом, чтобы найти свою любовь.

***


Послышалось шлепанье маленьких ног, плотная занавеска отдернулась, и вошла Расселина со своей изогнутой лирой. Сегодня она была похожа на розовое облако, мягкие кудри окаймляли ее лицо, а большие синие глаза искрились по-особенному.

- Адонис, вот где ты! – воскликнула она. – Я искала тебя. Милый! Как хорошо, что все кончилось, что ты здесь! Ночью, нет, уже на рассвете, прибежал помощник садовника и сказал, что в цирке какие-то беспорядки. Это ужасно! Мы так волновались за госпожу и за тебя!

Сириец ласково улыбнулся:

- Иди сюда!

Расселина прыгнула на ложе и покрыла Адониса душистыми складками своего платья. Перед ее глазами все еще стояло безумное лицо раба в разорванной тунике и с погасшим факелом в руке, но она уже смеялась, предчувствуя забаву с Адонисом, которого она так любила.

- Эй, Адонис! Не смотри на меня так печально! Я боялась за тебя. Обними маленькую Расселину! Будем играть, хорошо проведем время, Адонис!

Она была очень изящна, тонка и подвижна, эта девочка, которая вскоре, по воле Юлии, посвятит себя сладострастию. Расселина взяла в охапку волосы Адониса, поднесла к своим губам и рассмеялась. Ее украшения тонко звенели. Он вдыхал ее запах в котором пока что не было ничего сладострастного, темного – лишь запах детства, меда и молока. Девочка легла поперек колен Адониса и провела пальцами по его груди.

- Какая у тебя кожа!.. Адонис, смотри, она такая же нежная, как и у меня.

Ее шелковые с разрезами рукава скользнули к плечам, обнаженные нервные руки были подобны молодой лозе. Она тормошила эфеба и смеялась, и он запутался в розовой дымке ее платья.

- Расселина… - задыхаясь, проговорил сириец. – Скажи, это Юлия послала тебя?

- Конечно! Госпожа приказала мне развеселить тебя. Не будь таким мрачным. Я пришла исполнить повеление госпожи, и мне самой так нравится твоя улыбка!

Она порывисто вскочила, ее белокурые волосы разметались по плечам. Сквозь прозрачную ткань Адонис видел ее маленькие соски, похожие на просыпающиеся почки. Девочка на мгновение прижалась к сирийцу и что-то горячо и влажно зашептала в ухо.

- Подожди, Расселина, - он взял ее за плечи и отстранил от себя. – Я ничего не понимаю.

- Какой же ты! – она капризно надула губки. – Сейчас здесь будет госпожа. Ой, мне не велено говорить тебе! Она сама придет в твои покои.

И тут же раздались шаги по мозаичному полу.

- Это она, - зашептала девочка. – Не выдавай меня госпоже, - и, схватив лиру, Расселина бросилась к противоположному выходу, задрапированному гобеленовой тканью.

Откинулась занавесь с глубокими мягкими складками, затканными греческими узорами, где обнаженные боги и богини шествовали среди дев с распущенными волосами, в венках из весенних цветов, и солнце золотило щиты и горело на остриях мечей небожителей. Войдя, Юлия остановилась, и занавесь, наполнившись воздухом, мягко опала. Прозрачная тень легла у ног патриции, коснувшись края дорогого ковра.

Адонис не мог вымолвить ни слова, под взглядом Юлии он был распят, точно разбойник. Взгляд его был прикован к этой женщине, ее переливчатому платью, тонкой ноге, видной сквозь разрез ткани, в сандалии с черными лентами… 


***


Выданная замуж четырнадцати лет, Юлия почти не знала своего мужа, который был старше ее на сорок четыре года. Супругом ее стал богатый и влиятельный Гай Корнелий Цельз, видный оптимат, поддерживавший Домициана еще во времена войны с Виттелием. Юная Юлия, весьма честолюбивая не скрывала своего презрения к мужу, увлеченного политикой и вином. Какое-то время их брак мирно существовал, сохраняемый богатством двух родов, и все эти ожерелья, браслеты, геммы, лошади, дома, рабы на какое-то время заглушили стремление Юлии к свободе. Ребенком она была брошена собственной семьей в объятия мистификатора и пьяницы, который, уступая просьбе своей молодой жены, не слишком торопился с исполнением супружеского долга.

Прошло несколько лет, и привыкшая к роскоши Юлия, наконец, вошла во вкус своего замужнего положения, и приобрела в нечастых объятиях мужа раскованность блудницы. Теперь она стала вести себя как женщина-львица, одаривая своим вниманием рабов и гладиаторов. Многие представители высших сословий Рима желали обольстить юную красавицу, но она в гневе отвергала их, упиваясь, как видно в насмешку над Гаем Цельзом, любовью красивых мужественных варваров. Она чувствовала себя свободно в палатинских дворцах, среди знатных дам, одни из которых ей подражали, другие ненавидели.

Распутство сводило ее с ума. Красота ее расцветала красным цветком, и его кровавые споры попадали в сердца юношей и мужей, когда она, в окружении своих рабынь покидала гинекей, его арки и залитые солнцем колоннады. Говорили, будто она появляется в лупанариях самых непотребных римских кварталов в сопровождении рослого раба. Юлия снисходительно слушала эти сплетни. Порой они даже забавляли неистовую патрицию, научившуюся у мужа извлекать пользу из подобных пересудов. В конце концов престарелый Гай Корнелий, спасаясь от насмешек, уехал в Азию, правителя которой, Цивика Цереала, незадолго до того Домициан отправил на смерть. На прощание старик оставил счастливой Юлии свое состояние и имя, чем снискал известное уважение при дворе.

Теперь это была тридцатилетняя женщина, прекрасная и образованная, но ее гибкий ум не находил покоя ни в чем. Душа металась, и даже любовь, которую она, наконец, узнала, была подобна цикуте. Юлия часто погружалась в задумчивость. Невозможно прекрасные грезы ее эротического воображения смешивались с реальностью.

Ею же выдуманная жизнь сделала ее пленницей собственных эмоций. Она настолько полно, страстно и одухотворенно любила сразу двух мужчин, словно они были частью друг друга, одним целым. Словно ее избранник страдал раздвоением личности, и одна часть дополняла другую. 

Юлия и не думала возвращаться в Рим. Она покинула двор ради Адониса, для того только, чтобы наслаждаться уединением и любовью на вилле, утопающей в зелени. Но, как только появился Флавий – восходящая звезда имперской армии – Юлия снова стала метаться между спокойной Арицией и Римом, раздираемым пороками. И она выбрала Рим.


***

Итак, она вошла к Адонису и остановилась перед ним.

- Здравствуй, прекрасный юноша! – сказала она. – Я знаю, чем обязана тебе… Ты перестал быть мальчиком, теперь ты – муж.

Сегодня Юлия была необычайно красива – с обнаженными плечами и диадемой, искрящейся на чистом, светлом лбу, зацепившейся своими рожками за высокую прическу. Она глядела на сирийца странными темными глазами, оставаясь неподвижной и ожидая, что он что-нибудь скажет. Но он молчал, и патриция вновь заговорила:

- Я и прежде замечала в тебе перемены. Ты стал столь независим… А я! Я всего лишь роса на твоем сердце. А роса скоро испаряется…

Адонис не понимал ее слов. С любовью глядел он на своего идола, и уловил в ее голосе грусть. Сначала он принял это на счет пережитого накануне, но тут же подумал совсем о другом. О том, что в столице находится командующий римской конницей, к которому летит сейчас мыслями его госпожа, забывая своего бывшего невольника, отпущенного ради любви.  Адонис выпрямился и с упреком сказал:

- Юлия, я слышу слезы в твоем голосе… И слова твои мне непонятны. Быть может, госпожа, ты страдаешь от воспоминаний об избиении в цирке? Утешься! Мы в безопасности под этим кровом.

Сирией уже хотел подойти к ней, но она сделала предостерегающий жест, и он, закусив губу, остановился.

- Я никогда раньше тебя таким не видела, - прошептала она. А в мыслях добавила: «Ты уходишь от меня, как мерцающий свет, и мне не удержать тебя».

И, словно расслышав произнесенное, Адонис испуганно вскрикнул.

- Нет! Нет! Я все тот же Взгляни! Хочешь, выйдем в сад и будем любоваться лазурным небом?..

Она слабо кивнула, и в ее ушах закачались тяжелые украшения с сардониксами.

После, когда окончился день, в сумраке немого атрия они лежали рядом, слушая многострунный псалтериум, что пел под пальцами маленькой Расселины, оставившей на это раз свою лиру. И Юлия безмолвно плакала на плече сирийца, а он шептал ей ласково об Ариции. Им хотелось, чтобы вечер этот длился вечно, но он, как все в этом мире, завершился.