Роман без названья

       

                Лора Лоренс

      









   Роман без названья         

























               

                2002

               
               





                Братья

    О событиях, давно минувших, но ещё сохранившихся в моей памяти, стоит начать неторопливое повествование. Мне пришлось быть их свидетелем и участником, вольным и невольным, хотя это зависело, теперь уж точно можно сказать, не только от меня.
     Я появился в их огромном доме, когда он ещё хранил следы присутствия четырех членов семейства, с которым я делил радости, печали, заботы не один день. Глава семейства, с годами отошедший от некогда шумных  партийных дел, медленно старился, отдавая свободное свое время чтению книг, изданных в многотомных трудах «Всемирной литературы», которые стояли на полках книжных шкафов вперемежку с сувенирами, привезёнными из братских стран бывшего социалистического лагеря. Обычно молчаливый и погружённый в нехитрое свое занятие заслуженный пенсионер редко вступал в долгие разговоры с остальными домочадцами. Бесхитростные же разговоры с домочадцами, если такое случалось, выдавали в нем человека, в сознании которого всё ещё могла, тревожа,  свободно рождаться здравая мысль. Старик с тех пор, как я узнал его, овдовел, а когда отошёл от дел, то  ежедневно  стал чувствовать сердечное участие родных и детей, которое он с искренней  благодарностью принимал, как заслуженные знаки внимания.
    Братья, я узнал это потом, и как это часто бывает, отличались разницей в возрасте. Старшему Георгию было бы в то время двадцать восемь лет, младшему шел двадцать четвертый. О старшем  Георгии мне приходилось сначала слышать от его брата и Алисы. Алиса, очень дальняя родственница по материнской линии, рано оставшаяся сиротой, была взята в дом и стала воспитываться на правах родной дочери. Старик ее баловал, поэтому характер у нее был несколько взбалмошный, она грубила, не стесняясь резких выражений, которых девочки обычно набираются от подружек или среди школьного окружения. Алиса была круглолица и уже давно знала, что её своеобразная красота будет мучить мужчин. Светлые ее волосы и голубые глаза свидетельствовали о том, что она является прямой наследницей славянской расы. Небольшой носик отличался изяществом формы и придавал утончённость ее лицу, лишённому плебейской наглости и простоты. Она же часто говорила, что её предки немецкие князья, аристократы, волей обстоятельств оказавшиеся сначала в Крыму, а потом в этих северных краях.
      В доме к тому времени жили еще постояльцы, они должны были заменять старику и его детям женские руки. От них я тоже был наслышан о старшем сыне старика.
      Теперь же прошу снова у читателя разрешения начать неторопливый рассказ с момента моего появления в этом странном доме, где окна выходили на залив, а высокие сосны - украшение северной природы - своими стройными мощными стволами возносились вверх, зеленой кроной упираясь в голубое небо, когда выдавались славные погожие дни, что так редки в приморских северных городах. Пригородная электричка привезла меня на станцию, от которой я шёл песчаной дорожкой вдоль длинных заборов, то высоких, то низких, время от времени натыкаясь на камни-валуны, следы ледникового периода, о котором давно забыли жители этого местечка, ибо усердное стремление преуспеть в основательности каменного забора у своего жилища вовсе не говорило о заботе сохранить красоты местного ландшафта. Воды залива далеко вторгались в обжитые земли собственников комфортабельных особняков, переходя в болотистые места с зеленой мутью на поверхности стоячей воды с характерным запашком гнили.
      Я был молод. За плечами - университетские года, а багаж накопленных знаний обременял меня настолько, что мне нестерпимо хотелось применить свои знания  в какой-нибудь  сфере деятельности и поскорее. Первый, кто меня тогда  приветствовал, был Герман. Герман - младший сын старика.  Именно к младшему сыну перешли все дела старика, именно Герману надлежало заниматься приумножением состояния всего семейства. Старик позволил ему это. Он давал ему советы, свёл с нужными людьми и помог наладить необходимые деловые связи. Герман высок и худ. В его глазах я почувствовал затаённую печаль и тоску. Когда я с Германом сошёлся ближе, особенно при ведении дел, я узнал в нем пунктуального и педантичного до самых что ни есть мельчайших деталей человека и хозяина. Это мне всегда нравилось в людях. Герман так же, как его отец, был немногословен. Работал он помногу часов ежедневно и, казалось, никогда не знал усталости. Но ни трудолюбие, ни пунктуальность, ни ответственность, которую он взвалил на свои плечи - ничто не могло изменить к нему отношения Алисы и старика. Они жили так, как будто его не было рядом. Чудно! Потом я даже обижался на них за это. В доме  старика как будто существовал какой-то тайный заговор против Германа. Когда старику в день рождения преподносился обязательный в таких случаях подарок, виновник торжества даже головы не поворачивал, чтобы взглянуть на то, что ему протягивал его младший сын. Алиса, хотя к тому времени и ставшая женой Германа, тоже почему-то вела себя так, как будто делала одолжение, словно говоря, что Герман  не смеет ее ни в чём упрекать, а только должен благодарить  за то, что она позволяет ему находиться  время от времени рядом с ней. Нелепо! Они несправедливы и не имеют права к Герману так относиться. Справедливости ради я даже хотел вмешаться, наговорить им что-то обидное. Но я,  посторонний в семье человек, сдерживался и молчал. Герман ведь тоже молча все сносил. Правда, он иногда отводил  глаза от счетов и бумаг, устремлял их в открытое окно и долго смотрел остекленевшими зрачками куда-то в никуда. Впрочем, даже человеку недалекому было бы сразу ясно, что в доме поселилась какая-то тайна. Ведь заговор близких против Германа должен быть на чём-то  основан.
     Из обрывков слов тётки Насти, вечно ворчащей, недовольной, хмурой, неприветливой женщины лет под сорок, я смог догадаться, что не Герман, а  старший брат, вернее будто его незримая тень, был причиной  осложнения в семье. Кухаркой она была отменной, но язык ее был поистине врагом ее. Брюзжания тётки могли вывести из терпения всякого, даже ангела. Она поносила почём зря старика и Алису, но особое удовольствие ей, наверное, доставляло распекать и отпускать грубости в адрес Германа.  «Ходит и молчит. И все высматривает. А чего он тут высматривает, вурдалак. Паразит. И чтобы ты задохся! И откуда на мою голову взялся, беспортошник, ни рожи ни кожи. Корми не корми, а он все дохлятина дохлятиной. И - и- и если бы не война... сволочи, паразиты, бандюги сгубили красавчика, христопрадавцы поганые...» Сгубленным красавчиком, очевидно, и был тот, чья тень все еще присутствовала среди живых. Рассматривая фотографии братьев, я мог сразу заметить, что лицо старшего выгодно отличалось от лица Германа. Брату Германа принадлежал тот редкий тип привлекательности, который так нравится женщинам. Умные глаза с дерзким вызовом смотрели с любительских снимков. Губы, сжатые и четко очерченные, явно намекали  на присутствие воли у их хозяина. Старший унаследовал всё лучшее, что имелось, наверное, когда-то и в самом старике, теперь успокоившемся и притихшем, но всё ещё сохранившем  следы той  человеческой породы, в которой некогда так хорошо угадывались  люди, не лишенные природного благородства, о котором много говорится в романах ХIХ века. Герман хотя и вызвал к себе мою симпатию, пожалуй, с самой первой минуты нашего знакомства, но никогда не умел обаять человека, скорее какая-то неуверенность и забитость во всей его фигуре говорили о явной его слабости пред ярко выраженными достоинствами  брата.
     Когда я остаюсь с ними ужинать, то особенно чувствую чудовищную несправедливость по отношению к Герману старика и Алисы. Они заводят разговор, кажется, о повседневных делах, предполагающих, что в их обсуждении может принять участие кто угодно, пусть даже я. Но это только кажется несведущему человеку. Если Герман делает попытку вставить хотя бы слово в их разговор, старик и Алиса, не меняя  ни темы, ни доброжелательности тона своего, не сговариваясь тут же  превращаются в участников тайного заговора с тем, чтобы невидимой пеленой оградить себя от Германа. После немногих  таких попыток он замыкается в себе и смиряется с желанием близких ему людей. Боже, а что только он ни терпит от Алисы!
      -Герман, разве ты здесь? - раздраженно говорит она ему в тот момент, когда он, чтобы она не чувствовала прохлады слишком влажного вечернего воздуха, мягкими и заботливыми движениями рук укутывает её плечи теплой шалью. Она вздрагивает и инстинктивно отводит его руки от себя, кажется, что от этой невольной ласки мужа она вся передергивается, как от чего-то страшного и омерзительного. Или её полное равнодушие к заболевшему Герману? Она ходит рядом, не сознавая, что Герман болен, что он не мебель, что он, как всякий человек, может схватить насморк, у него может воспалиться печень и заболеть желудок. Если бы не заботы тётки Насти, то Герман производил бы впечатление человека, не знающего женской заботы. Как ни ворчала, ни бранилась тётка, но заботилась о Германе, добросовестно и по-хозяйски ухаживала за ним и всей семьей. Только благодаря её усилиям у Германа всегда были пришиты  пуговицы, а воротнички белы и выглажены.
          Мне, человеку, оказавшемуся в этом доме по чужой протекции ( ведь я был приезжий, без жилья и прописки молодой человек), представилась возможность благодаря  помощи главы семейства  прописаться  «по лимиту» и  получить крышу над головой. Старик подключил свои старые обкомовские связи, и я по велению волшебной палочки получил  лимитную прописку, угол в общежитии и доверительное отношение к себе Германа и старика. Конечно, разгадывать чужие семейные тайны мне было ни к чему, но волей-неволей они меня скоро начали волновать.
         Когда наступал памятный день годовщины смерти сына, старик с утра гладко бывал выбрит, он надевал парадный костюм с орденами и знаками отличия своих заслуг, как говорится, перед Отечеством и выглядел особенно сдержанно. За обедом выпивал свои  «боевые» сто граммов, как он любил повторять, и уединялся с Алисой. Мне становилось ясно, что они предавались только им одним ведомым дорогим и объединяющим их в горе воспоминаниям о человеке, которого ничто уже не могло вернуть в их жизнь. Они сидят тихо, тесно прижавшись плечо к плечу. Светлые волосы Алисы лежат на плече старика, он держит ее за руку, и они тихо говорят, грустно улыбаются. Трогательно смотреть на них в эту минуту. Было видно, как повезло мертвому: ему повезло намного больше, чем живому Герману. Именно на безвозвратно ушедшем они сосредоточили свою нежность и любовь, внимание и память. Для них он неизменно самый дорогой, самый лучший и самый нужный. Я начал догадываться, что культ старшего брата почитался в семье так же, как мог почитаться культ Аполлона в Древней Греции. Аполлону воздвигали храмы, пели гимны, как Богу света и красоты. Но помнится мне, что этот же Аполлон первоначально считался у тех же греков богом-губителем, вероломным и жестоким, это потом они уже в нем стали видеть победителя Пифона, сияющего и прекрасного.
        Наверное, Герману не раз приходила мысль, что для него было бы лучше, если бы они поменялись с братом местами. Наверняка, но мне бы точно пришла и не раз. Но я  был не прав, полагая, что всему виной незаслуженная смерть одного и не стоящая ничего жизнь другого.
       В доме жила еще одна особа женского пола, хотя на первый взгляд в Анне, старой деве, крупной, высоченной, угрюмой, по-монашески молчаливой, трудно признать нежное и милое создание, каким, по-моему, должна быть женщина. Она испытывающе на меня посмотрела, когда в первый раз увидела в доме старика. Анна, как и тётка Настя, по желанию старика, попала в его дом, чтобы играть роль, ну, что-то вроде воспитательницы, няньки, лишних глаз за детьми, да так и осталась доживать здесь свой век. Привязана ли была она на самом деле к старику, Алисе, братьям, трудно сказать, её поистине нордический характер не давал повода так думать. Но она, уже потом я узнал, никогда не жаловала старшего сына старика. Если в доме заводились разговоры стариком и Алисой о старшем сыне, она, оказавшись при этом, только фыркала и демонстративно уходила. Если тётка Настя, ненасытная и не знающая устали в ругани и брани, боготворила по неизвестным мне причинам «загубленного красавчика», то Анна всякий раз, когда слышала её причитания и жалобы, не изменяя своей настороженности и угрюмости, бросала как бы невзначай: «Моли Бога, что нет его. А то он бы всем ещё показал, чего стоит». Или: «Забыла, старая, скольким отроковицам головы вскружил? Через его неуёмность до сих пор Герман скольким деньги платит? Потаскун и бабник!» И уходила, как будто ей одной ведома истинная правда о прошлом старшего брата.
      Слова Анны несколько размывали идеальный, безупречный, совершенный образ того, кто до сих пор, не ведая сам того, продолжал находиться среди живых, вызывая по-прежнему к себе их симпатии или антипатии, расположение или осуждение. Потаскун и бабник, по мнению старой девы, как оказалось, был гордостью школы, спортсменом, любил рискованные мероприятия, занимался подводным плаванием и совершал умопомрачительные прыжки с большого Кавголовского лыжного трамплина, где, начиная с 70-х годов проводились международные соревнования спортсменов-прыгунов.*** Я узнал, что красавчик отличался и некоторыми странностями, к примеру, когда все до хрипоты горланили песни группы  «Кино» и боготворили Виктора Цоя, он зачем-то стал заниматься бальными танцами.
       Смог ли я составить себе представление о «загубленном красавчике» с чужих слов? Трудно сказать. Но старик видел только в нём своего преемника. Герман играл в семье вторые роли. Его никто никогда не брал в расчёт. И  он, по-видимому, с самого детства смирился с этим. Тем более вопиюще несправедливым и неестественным ему занимать место старшего брата, место, о котором он никогда не помышлял. Это-то, казалось, его очень тяготило, ведь старик вынужден был отдать ему то, что предназначалось другому. В этом была как бы невольная вина Германа, которая оборачивалась для всех точно бедой. Но я не разделял со стариком и Алисой их предвзятого отношения к Герману. Мне не знаком был никогда их кумир и любимчик. Я, деля с Германом бремя забот и трудов, подставлял ему свое плечо так же, как и он мне свое, ценил Германа и уважал. Мне, как никому другому, были видны его таланты и достоинства. И я привязался к нему по-настоящему.
        Вырвавшись из чудовищного пекла, где плавился городской асфальт, из нестерпимой духоты, в которой излишняя влажность только усугубляет твоё положение узника трудового дня, мы с Германом, бросив машину на обочине, с наслаждением почувствовали прохладную влагу на горячей истомившейся от жары коже, окунувшись в спасительные воды залива. Что скрывать? Выпадало и такое на нашу долю. Северные города тоже знают дни, когда столбик термометра поднимается под тридцать градусов. И  непривычная  для северянина жара превращает его сразу в жителя какого-нибудь южного экзотического города, потому что на улицах появляются неожиданные для городской обыденности пёстрые шорты, яркие майки, начинают мелькать вместе с босыми пятками всё чаще открытые спины, голые ноги, обнажённые плечи. Движения прохожих замедляются, в глазах появляется ленивая праздность, безделье манит всякого, как роскошная желанная любовница. Кафе, бары  многолюдны до неузнаваемости в  дневные часы трудового дня. И если тебе не дана возможность отложить деловые встречи, звонки, отделаться от коллег по работе и оказаться среди счастливчиков,
____________________________
* * * Кавголово - местечко под Санкт- Петербургом. В Кавголово находятся два трамплина: большой и малый для спортсменов- лыжников.

медленно и со знанием дела потягивающих холодное пивко под навесом, который защищает тебя от палящего солнца, то ты можешь считать свою жизнь загубленной, а себя неудачником.
         Мы с Германом, загруженные в такие дни работой, могли только мечтать в течение бесконечно тянувшегося дня о вечере, когда окажемся рядом с заливом, сможем бросить свое утомлённое тело с тяжёлой головой в его прохладные воды.
     Приятно было смотреть на залив в лучах солнца, наверное, тоже уставшего жарить человеческие тела  в течение  целого дня.  Теперь же вечернее солнце  ласкало их, прежде чем скрыться за водным горизонтом. В его нежных и приветливых лучах были видны парусники, которые стояли на месте, подчиняясь естественному движению тихих вод залива. Герман, как и я, смотрел на их легкие и красивые силуэты.
-Как бы я хотел уплыть с ними... - в словах Германа мало скрываемая зависть. «Чудак, - подумал я, - зачем же ты в угоду каким-то обстоятельствам предал свои мечты, самого себя? Не нацепи он на себя эту вымороченную чужую личину, был бы там, где паруса туго натянуты свежим ветром, и с теми, чьи руки держат штурвал, сильные ноги упираются в палубный настил. Ясно, что давно страдает, тщательно пытаясь скрыть это от всех. Ну, я не чурбан. Догадываюсь».
    Помню я приехал к ним в воскресный день. Стояли первые апрельские дни после нудной
 зимы с ее оттепелями, морозами, сильными порывами ветра, дующими с залива, с  колючими льдинками вместо снега, туманной изнуряющей слякотью. Старик грелся на солнышке. Муха так же, как и он, истомившаяся по солнечному теплу, жужжала у оконного стекла. Алиса в длинной домашней юбке, синей лентой в волосах цвета сухой соломы сидела одна, рассеянная и тихая, впрочем, она никогда не утруждала себя  тем, чтобы быть оживлённой и деятельной. Во всяком случае, я никогда не был этому свидетель.
Тётка Настя усадила меня пить чай. Я наслаждался этими минутами безделья и душевной неги. Пил чай и был предоставлен сам себе. В доме старика не навязывали никому свое общество Гостем я для них давно перестал быть, а превратился для всей семьи в кого-то вроде родственника или соседа, забежавшего на огонёк. Как только я предстал перед светлыми очами  старика и поприветствовал его, то он сразу же забыл про меня так же, как и остальные домочадцы.
      Герман, всё ещё заспанный, спускается по лестнице второго этажа. Подходит и крутит
ручку громкости приёмника. После этого музыка начинает звучать намного тише.
-Почему ты думаешь, что так лучше? - в вопросе Алисы трудно скрытое раздражение.               
    - Хочется тишины и покоя, - дает разъяснение Герман.               
        - Для меня это не ново, - уже с какой-то апатией говорит она.       
         -Ты ждёшь от меня чего-то нового? - Герман спрашивает это так, словно ему трудно скрыть свое удивление.               
         - Нового? О, как было бы замечательно! Если бы кто-то здесь захотел чего-то нового! Господи! Как мне вы все надоели! - она прибавляет громкость звука у приёмника. Герман больше не делает попыток с ней заговорить.            
          - Если бы не эти бесконечные уговоры... сколько слов: семья, долг, память. Твой отец, сам того не желая, загнал меня в ловушку. Я должна, должна, должна.               
            -Алиса, разве я тебя заставлял выйти за меня замуж? - вымученным голосом спрашивает Герман.      
            - Лучше бы заставлял. Я знала бы тогда, что приговорена. А так сама добровольно наложила на себя руки, - со смешком говорит она.
            - Что ты хочешь? Что? Ну, да ты любила и любишь моего брата, а он геройски погиб, и ты моя  жена, а не  Георгия. Но от меня  что тебе надо? - говорит Герман слова неожиданного признания для обоих.
   Закрыв руками лицо, Алиса выбегает из комнаты. Тут Герман видит меня. Я от невольного смущения начинаю нарочито кашлять. Он ещё больше сутулится. Молча смотрит на меня.
       Вот ещё один подводный камень в отношениях братьев. Старик уговорил Алису выйти замуж за своего второго сына. Какие доводы он ей приводил? Может, просто хотел, уже потеряв своего любимца, чтобы она осталась в семье. Оказывается, красавчик  все ещё незримый соперник Германа  в Алисином сердце.
       Играет гитара, и приятный мужской баритон поёт: «И даже там, где нет тебя, я всё равно твои ищу глаза...» Песня разносится по всему дому, звуки ее проникают даже туда, где возится тётка Настя, колдуя над обедом. Мы забыли убавить громкость звука у приёмника, и поющий всё множит и множит любовную муку, всё больше и больше не хочет верить, что она его не любит, и до дурной навязчивости повторяет и повторяет одни и те же слова. Герман, словно очнувшись, подходит и выключает приёмник. Резко наступившая тишина, залитая весенним солнцем в пространстве столовой дома, где мы с Германом вдвоём, оказалась очень ненужной  ни для него,  ни для меня. А потом он начинает говорить. И я слышу целую историю.
 - Мой брат любил походы, туристские песни, весёлые компании. Порой на спор мог выкинуть такой сногсшибательный трюк, что у меня от одной мысли об этом, кружилась голова и ноги становились ватными и слабыми. Тут я не мог с ним соперничать. Он душа компании - я, застенчивый и молчаливый, вообще трудно сходился с кем-то. Но брат меня опекал, если что - не давал в обиду. Чем старше мы становились, тем больше росло наше отчуждение. Он ли меня стеснялся, я ли сторонился его, трудно сказать. Отец много работал, ему недосуг было разбираться в наших отношениях. Летом он разрешил нам поехать в «зелёную зону», так называли места, где можно поставить палатку, жить вольно и свободно, что называется, вдали от цивилизации. На третий день после того, как мы обжились на новом месте, я решил исследовать окрестности, прихватив ножик, палку и консервы с собой. Я привык к городской жизни. Никогда не бывал в лесу, знаешь, таком настоящем, большом. Понадеялся на себя. И, понимаешь, через десять-пятнадцать метров сразу потерял ориентир. Где палатка? Где ребята? Заблудился. До ночи ходил по лесу. Сначала стал накрапывать дождь, через час он припустился ещё сильнее, ну, а к ночи я был мокрый и продрогший. Никакому страху я не поддавался сначала. Но когда после многочасового блуждания по лесу, я понял, что мне придётся остаться здесь одному ночью, я не на шутку испугался. Не знаю, верим мы или не верим в Бога, в силу Вселенскую, но я готов был в эту минуту поверить во что угодно, лишь бы вернуться назад. Я опустился на колени и стал молиться, хотя и не знал ни слов молитвы и никогда не обращался ни мыслью, ни чувством к Богу. Молитва была моей импровизацией. Я плакал и просил Его о помощи.               
Герман, рассказывая, не переставал рукой гладить книгу, оказавшуюся в этот момент у него, он гладил и гладил её переплёт, а я представлял его стоящим на коленях и плачущим.          
- Не знаю, страх ли или Бог помогли мне, но я всё-таки  сам вернулся к ребятам. Они вскоре поняли, раз меня так долго нет рядом, начали искать. В нашем небольшом лагере только одна Алиса оставалась. Она первой  увидела меня, продрогшего, уставшего. Сразу заставила снять мокрую одежду, дала горячего чая, Я лег, она укрыла меня тёплым одеялом. Я пытался ей что-то объяснить, а она только мило мне улыбалась. Знаешь, как это умеют делать только женщины. Мило и ласково. Волосы её мне руку щекотали. От них весной и дождём пахло. Я был очень слабым, наверное, и несчастным. Она поняла ли это, или, на самом деле, наступила особая минута в её и моей жизни. Такое иногда случается. Только поцеловала она меня сама. И знаешь, все оставшиеся дни там, где горел костёр до рассвета и где был большой лес, оказались самыми счастливыми днями. Я и Алиса уходили от ребят и подолгу гуляли, говорили. И я целовал её...
     Я посмотрел на Германа, лицо при воспоминании об утраченном разгладилось, помолодело, глаза засветились внутренним светом, и трудно было теперь в этом Германе найти что-то от прежнего.
-Но у меня был брат. Этот шалопай с замашками Дон Кихота. Неутомимый, дерзкий и отважный рыцарь, враг...- к моему удивлению, после этих слов Герман замолчал, я ждал продолжения рассказа, но Герман был задумчив, а я не решался о чём-то ещё спросить его. Сердце женщины непостоянно, наверное, это он хотел добавить. Но досталась-то Алиса ему. Так жизнь распорядилась, обстоятельства. В выигрыше оказался всё же он.
     А дальше можно  прервать мои воспоминания о том времени, о нас с Германом.
Закончилась советская эпоха в стране. Буря перемен внесла больше хаоса, чем целесообразности и осмысленности. Чего только один 1993 год стоил с его пожаром и штурмом Белого дома!  Стихийные порывы человеческих страстей, имеющих целью обрести власть, приводят к немалым  жертвам и жестокой борьбе. В этом вихревом водовороте семья старика не утратила, как ни странно, ни опору, ни места, которое занимала, унаследовав его от исчезающего прежнего порядка вещей. Наоборот, опыт и связи старика помогли нам с Германом открыть свое дело. И пока большинство сограждан пыталось разделить большой пирог и урвать себе кусок пожирнее, мы  трезво и осмысленно приумножали то, что уже имелось в семье. Я же лишний раз был польщён, сознавая, что рулил в правильном направлении все эти годы, сохраняя добрые отношения с Германом и стариком. И даже неразбериха последних лет и сумятица не помешали мне быть рядом с семьей старика, который с годами не изменил ни своей прозорливости, ни знанию людских слабостей, ни наблюдательности, ни спокойной рассудительности, оберегая, словно бесценную святыню, свою семью, делая её своей опорой и основой в жизни. Ни гибель сына во Афганской войне (1979-1989), ни отсутствие общественно значимой деятельности, ни внезапно развенчанные идеалы - ничто не могло  сокрушить эту цельную, хорошо скроенную личность человека, много повидавшего на своем веку.

                *                *                *         
      
       Как-то заехав к ним по неотложному делу, я нашел всё семейство в сборе в столовой. Тётка Настя гремела кастрюлями так, что казалось, началось светопреставление.  Светопреставление, организованное тёткой, означало одно: случилось что-то чрезвычайное. Старик, молчаливый и очень серьёзный, сидит совсем не на своем месте, как это обычно бывает.  Герман и Алиса, смирные, притихшие, как голубки, сидят рядышком. «Что это с ними?» - думаю я.
   У большого круглого стола, за которым обычно семья обедает и сейчас заставленного снедью, стоят стулья, обтянутые зелёной материей, и только на одном из них сидит незнакомец, остальные сиротливо пустуют. На вид незнакомцу далеко за пятьдесят лет. Редкие волосы указывают, что плешины и лысина не украшают его. Он коренаст, грузен, имеет нездоровый цвет лица. Молчание царит за столом в тот момент, когда я вхожу. Его не нарушают и с моим появлением. Грохот кастрюль красноречивее всяких слов.   
    - Вот я и думаю йё, как это случилось йё. Но вы, папаша, йё ничего такого не думайте йё, - говорит первым гость. Странная аббревиатура, так часто повторяющаяся, сначала меня озадачила. Но потом я догадался, что привычка прибегать к нецензурной брани укоренилась так сильно, что ему стоит огромных усилий в присутствии мало знакомых людей отказаться от неё.
    - Папаша, йё для вас это радость йё. Для всего семейства йё.       
О какой радости он говорит? Я ничего не понимаю. Тем более радость не читалась на лицах старика, Германа и Алисы. Они находились в явном замешательстве. Гость из вежливости еще сидит, при этом прикладывается к водочке, поставленной рядом с ним, потом все так же приговаривая  свое «йё», долго извиняется, наконец уходит. Я жду разъяснений. Но никто не собирается это делать. Первым как будто очнулся старик. Он встаёт, наливает себе водки, залпом осушает фужер.
    - Что, дети, нам осталось принять ещё один удар судьбы, - говорит и уходит. Его слова не вносят ясности. Но терпеливо жду, что сейчас Герман всё разъяснит мне. К моему еще большему удивлению, Герман повторяет то же действие, что и старик. Рядом с пустым фужером старика он ставит свой, тоже пустой, и оставляет нас вдвоем с Алисой. Алиса не поднимает своих синих глаз на меня, изредка поправляет рукой пряди своих соломенных волос. Я решил сам её обо всем спросить:   
   - Что происходит? Ничего не могу понять.                               
   - Очень хорошо, что что-то происходит. Я этого так долго ждала. И дождалась.
   - А если яснее, Алиса?   
   - Яснее теперь ничего уже быть не может, - отвечает она.   
   - Алисочка, я уважаю твою поэтическую иносказательность. Но я человек прозаический. Хочу рассеять туман. 
  - Нет, оставайтесь лучше с детской наивностью. Будьте как дети! Это так прекрасно! - отвечает она, напуская ещё больше неясности и бессмысленности.


                *                *                *               
  С этого дня я стал ощущать себя в доме  лишним и чужим. Это прямо-таки святая троица: старик, Герман и Алиса прерывают на полуслове свой разговор, если я случайно оказываюсь в столовой, где они сидят вместе. Старик относится совсем иначе к Герману. Он весь вечер неотступно рядом с Германом и Алисой. Днём занят своими нехитрыми делами, а вечером выползает из своей берлоги и ждёт сына. Они, казалось бы, разобщённые друг с другом годы, словно увидели впервые рядом  с собой Германа, а Герману вернули отца и жену. Алису я застал вдруг за необычным занятием: она гладила рубашки мужу. Видя это, я понял, что что-то решительно тронулось с мёртвой точки в отношениях этой женщины к Герману.
    Потом прошло ещё полгода. На адрес нашей фирмы стали приходить странные счета, это были финансовые бумаги, по которым Герман начал перечислять за границу изрядные суммы денег. Мы открыли специальный валютный счёт  в банке, и Герман серьёзно и озабоченно мне сказал, чтобы я тщательно следил за поступлениями наших денег, мы доверяем друг другу безоговорочно. И если Герман считает, что мы должны делать вливание денег, то я, не зная его стратегии, все равно доверяю ему полностью, потому что Герману никогда не изменяют интуиция и осторожность. Только однажды я позволил себе ему заметить, что наши денежные поступления тают слишком быстро. Мне это не нравится. Герман остается невозмутимым и спокойным, только просит меня снова внимательно следить за денежными поступлениями и пересылкой их за границу.
        Однажды я открыл сейф, чтобы взять оттуда нужные бумаги и увидел какую-то синюю тетрадь. Каким образом она здесь оказалась? Вынул. Какие-то записи, скорее похоже на дневник.   
      Первое желание положить назад, но, очевидно, природное любопытство победило.  «Прочитаю быстро и положу назад», - подумал я. «Зачем Герман держит это в сейфе?» - следующая мысль. Я переложил бумаги  другим порядком так, чтобы не очень бросалось в глаза отсутствие тетради и закрыл сейф. Когда я начал разбирать записи, оказалось, что это дневник капитана Олега Бородина, этот дневник рассказывал об Афганской войне и оказался связан с событиями жизни старшего брата Германа Георгия.
    
                *                *                *               

        Дневник лётчика-истребителя второй эскадрильи Бородина Олега.
               
                15 мая 1985 года.    
 Как хорошо, ещё только пять часов утра. Температура пока не выше + 28 градусов. А через несколько часов опять тяжёлый зной навалится так, что можно руку обжечь, если случайно прикоснёшься к обшивке самолёта. Днем воздух накаливается до + пятидесятиградусной отметки. А жажда? Ее ничем не утолишь. Пьёшь до рвоты. Тебя рвёт, но ты все равно пьёшь. Мужики меня убедили, что если заварить верблюжью колючку, то настой этой самой верблюжьей колючки утоляет жажду. Ни хрена он ничего не утоляет. Мучаемся от невозможной жары. Кондиционеры спасают только, когда ты сидишь в модуле и никуда носа не высовываешь. Модуль - наш щитовой, сборный домик, где размещаемся по двое мы, члены боевого порядка истребителей- бомбардировщиков СУ-17 и Ми-3. Майор еще спит. Я смотрю на его спокойное во сне лицо и думаю, зачем он вообще заварил эту кашу. Зачем лезет на рожон? Прошло три месяца, как мы летаем почти каждый день на боевые задания. Нарушаем всякий устав, делаем по пять или по семь вылетов в день, вместо положенных трех. Командование отдает приказ «работать по земле». Бомбим «духов» и в хвост и в гриву - словом, работаем, как швейные машинки, а он добавляет ещё трудностей. Командир эскадрильи - тупица и выродок, каких мало, но майору всё равно не стоит с ним связываться. Начальство всегда право. Но кому дано унять нашего майора? Кто в эскадрильи  единственный, кто в двадцать восемь лет носит майорские погоны? Волосы у него каштановые, глаза серые, на щеке такая родинка, маленькая и соблазнительная, как у девушки. На перевязи пистолет Стечкина, это такая двадцатизарядная штука на длинном ремне, свисает у него до колен, гранаты за ременным поясом, несколько обойм рассовано то тут, то там, не иначе «гроза духов». 
     Мы заходим с ним в кантин. А тут три афганки. Лиц их никто не видит. Они ходят в парандже. Одна из них нас не видит. Зазевалась, какую-то мелочёвку смотрит, сама подняла паранджу. Я и майор ее лицо увидели. На вид ей лет двадцать пять, смазливенькая. Майор, не будь дураком, ей начал подмигивать. Она стушевалась, паранджу опустила. Скажите, что из того? На то он и мужчина, чтобы три месяца, лишённый женского внимания, увидев женщину, подмигивать и всё такое. Но это, если вы в нормальной цивилизованной стране, а не здесь. За такие шутки, если бы кантинщик заметил подмигивание майора, кому-то из них пришлось бы жизнью поплатиться. А наш майор - рисковый мужик.    
 
                30 мая 1985 года.
      
Вот уже несколько дней не брался за дневник: то лень, то занят. Война - та же работа. Сегодня иду  в направлении казарм, бойцы привычную «солдатскую лямку» тянут. Смотрю, майор кого-то из них остановил. Отчитывает. Они его боятся, но уважают. А вообще, до чего же здесь скудная природа. Пыль. Зной. Ни кустика, ни деревца. Рядом с нашим боевым расположением и аэродромом находятся части царандо - демократов-афганцев, что воют на нашей стороне против своих же. У них старые машины Илы и Су, на каких мы забыли, когда и летали. Майор выговаривает бойца, что в карауле стоял и с царандо переговаривался. Это у нас запрещено. Хоть они и союзники, но в контакты с ними вступать не разрешено, тем более вести разговоры во время караульной службы. Слышу, майор матерится. Это он позволяет себе редко. А если как сейчас - значит держитесь бойцы, худо вам будет. 
        Наши отношения с майором дружеские. Мы с ним одногодки, оба учились в одном военном училище противовоздушной обороны, теперь здесь. Правда, он панибратства не терпит, но когда мы в неуставных отношениях, то с ним на «ты». На «ты» мы перешли после одного случая, когда в первые дни летали на боевое задание. Он ведущий звена, самолеты идут парами, по две связки в паре. Ситуация нештатная. Американцы нас видят, готовы запустить ракеты, а у нас ракеты не готовы к пуску. Мы - живая мишень для них. Хана нам. Слышу, лейтенант Пучкин майору кричит: «Бросаем здесь и тикать надо!» Мы идем полные, под завязку, нагруженные бомбами. Признаться, у меня такая же первая мысль была. Потом слышу жесткий и бесстрастный голос майора : «Работаем по цели. Знаю, как сорвать захват». Я похолодел. «Они же нас всех на прицеле держат, могут перестрелять, как куропаток, ведь летим плотно, друг за другом». Шесть наших  самолётов, отливая серебристой обшивкой, как птицы своим опереньем, на скорости 950 км/ч, повернув свои «клювы» вниз, несутся почти под вертикальном углом к горизонту. Впереди самолёт майора, он, как одинокий стервятник, немного опережая остальных, идёт на предельной скорости, мы, отстав ненамного, синхронно повторяем за ним ту же траекторию резкого снижения с нарастающей скоростью. Захват мы тогда сорвали. Что и говорить, настоящий мужик майор.
     Я видел, как он письма из дома читал, сначала сосредоточенно и невозмутимо, как штабные приказы, потом, при удобном случае начинал перечитывать. И читал их до тех пор, пока другие не приходили. Я видел, что, читая письма, он шевелит губами, точно разговаривает с кем-то.
- Жорж, тебе что сегодня снилось?          
Он лежит на спине, заложив руки за голову, молчит, потом закуривает.   
   -Олег, мне снятся женщины и как я их люблю, - после долгой паузы говорит он.               
  -Жорж, мне тоже снится женщина, но это моя жена, - с легким вздохом говорю я. - А ты женат?               
       -Нет. Когда я в училище собрался, мой отец был разгневан так, что не 
разговаривал со мной несколько дней. Он мне другую карьеру готовил. А мне сказал, что если я не забыл свой долг мужчины, так для этого в семье есть другой брат, у меня младший брат еще есть. Вот пусть Гера и идет по военной части. Герман, по-моему, даже тогда обрадовался такому раскладу. Я, мол, социальной карьерой заниматься буду, а он военным лётчиком станет. Но я с отцом спорить не стал. Взял и отослал документы в приёмную комиссию. А потом сел и уехал сдавать экзамены, только записку написал. Думал, не примут, вернусь назад и деваться мне некуда будет, вот я, готовенький и тепленький для социальной карьеры человек. Только меня приняли. И отцу пришлось смириться с моим решением. Он сказал тогда, что карьеру можно сделать и военную. Словом, ему неважно уже было, главное, ну, чтобы я обязательно делал ее, эту карьеру. А вот когда решение было принято меня сюда послать, ну, ты не знаешь, какие связи отец подключил, чтобы только этому помешать. Так что сидеть я мог при штабе, мух давить и в потолок плевать. Меня даже Алиса не поняла. Когда узнала, что я отправляюсь сюда, назвала меня «сволочью», «эгоистом», «предателем» и у себя в комнате закрылась. Не девчонка, а дьявол, огонь. Вот приеду, женюсь на ней, - с улыбкой закончил он.   
  -Так это ты её письма читаешь, как любовный роман?   
  -Теперь -то она меня больше не называет «эгоистом» и «сволочью», а
просто любит и ждёт, вот так-то, Олег, - он резко встаёт с койки, я любуюсь его ладной, стройной, спортивной фигурой, кожа  отливает ровным загаром, интересно, когда он загорает, если я никогда не видел его без формы. Мне думается, что когда занимается зарядкой и бегом по утрам. Подъём, обычный для всех в восемь часов утра. Нас же он поднимал в пять утра. Мы бегали, тренировали свои молодые мускулы физическими упражнениями. В его присутствии и книги стали читать, потому что сам их читал и читал, и они лежали в нашей комнате повсюду, иногда он из них что-то выписывал. Это он мне подал идею вести дневник. Вообще, он имел на всех нас какое-то особое влияние, мы подчинялись его обаянию, требовательности, разумности во всём, за что он ни принимался. В то время, как большая часть лётчиков занималась бытовым пьянством, это хорошо  знакомо всякому военному, пили по-чёрному, особенно когда кто-то возвращался  из очередного отпуска, кроме этого пьянства, совсем нечего было делать нам, погружённым в каждодневную однообразную военную рутину боевых вылетов, планов, заданий: смертельных опасности мы  для себя не особо чувствовали. Редко, когда в эскадрильи кого-нибудь сбивали, хотя, конечно, и такое бывало. Но лётчик успевал вовремя катапультироваться. Зной, безделье, однообразие толкали здоровых мужиков, полных сил и энергии, выплёскивать их в пьяном разгуле, который завершался поздно ночью, на утро больная голова и изнуряющаяся жажда заставляли сожалеть о вчерашних аппетитах, неудержимых и жадных. Георгий всем своим видом показывал пример другого образца. Нет. Он тоже не отказывался от шумного веселья, мог пропустить чарочку крепкого авиационного напитка, но не делал это основным занятием своей жизни. Он презирал людей за их слабость, видя в этом потворство мужской бесхребетности и слюнтяйству. Сам-то мужик что надо.

                5 июня 1985 года.
 
Сегодня встал ночью. Вышел из нашего модуля на улицу. Темнота такая, что глаз выколи. Сначала постоял в темноте, чтобы глаза привыкли. На небе редкие звезды... Они вкраплены в чёрный бархат афганской ночи. Земля тоже погружена во тьму. Ты находишься в этой чертовой бездне, потом начинаешь терять ощущение своего истинного места. Протягиваешь руки вперед, идешь на ощупь. И ничего не видишь, и как бы ни старался, не можешь увидеть. Наверное, и ночи у них такие же чёртовы, как и сама эта страна, где люди живут по календарю, запаздывающему на шестьсот лет от нашего,  где всего две дороги, которые прорезают ее и потом сходятся в одном месте, где человек подобен животному, появляющемуся на свет, чтобы есть, пить, а потом сойти в могилу, оставив после себя подобных, где людской водоворот смертей и рождений, как гончарный круг кружится, чтобы из человеческой глины обжечь слепленные  фигурки, а они крутятся, расставленные на нём, где их обжигает и закаливает немилосердное солнце среди пустыни с красными песками, похожими на цвет светлой крови. И заблудившись в этих бесконечных пространствах беспросветной ночи, среди каньонов и ущелий, среди скал, вырастающих из-под земли, уменьшаешься сам до размера песчинки, всякий раз подхватываемой неведомой силой и уносимой в вечное движение старых и новых воплощений, заново открываемого нового, что само по себе постоянно и неизменно.
   
                16 июня 1985 год.

   Вчера пролетали над «чёрными палатками». Огромные такие, два  КАМАЗа смело войдут в такую палатку. В них живут пуштуны, качующее население страны. Они не воюют. Держат нейтралитет. Дети копошатся в пыли. Самолёт пролетает над отарой овец, овцы не видят самолёта, а только  по звуку, что ли, сразу реагируют на его появление в воздухе, головы повернули все как  одна в мою сторону. Прямо ума палата. Ничего подобного никогда не видел. Мне, подумалось, что афганские овцы намного смышленее своих пастухов. Пока я заглядывался на эту чудную отару, гранатометом подбили наш  БТР, идущий в сторону Паншерского ущелья. «Ах, ты, шкуры!» - в сердцах воскликнул я. «Ну, теперь молитесь своему Аллаху!» У меня с собой до двухсот пятидесяти ракет «земля-земля». Нажимаю на боевую кнопку на ручке управления. В считанные секунды то место, где они прятались, размел в ноль. И все нажимал и нажимал  кнопку на ручке управления. В азарт вошел. Такой фейеверк устроил, аж сам залюбовался.
        Мы с майором как-то завели разговор, ведь совершая вылеты, частенько видишь, как после нашей работы валяются тела душманов, точно маленькие белые неживые куклы, разбросанные в беспорядке и кое-как. Наверное, когда  ты на земле и «духи» рядом, рядом  твои товарищи, и смерть ходит близко,  ты больше исполнен решимости  убивать.
-Алик, для меня это охота, понимаешь, как в пещерные времена. Тогда в мужиках жил инстинкт настоящего охотника. Запах крови, чувство нарастающей опасности. Или ты. Или тебя зверь. Кто кого? Так что, считай, на этой войне мы настоящими мужиками станем, как те, первые в послеадамово время.         
Он прав, на войне азарта хватает. Сам он мне рассказывал, что когда летел на высоте не более двадцати километров, видел отчетливо зелёные плешины на горах и афганца на лошади. Афганец заметил его боевую машину, спрыгнул с лошади, побежал в укрытие, так торопился, что его чалма развязалась и белой лентой оставляла след за ним, длинный и тянущийся, как подбирающаяся рука смерти, хватающая за пятки.
   - Я смотрел на развевающуюся чалму, и мне захотелось настоящей охоты. Он, как заяц, бежит, петляет, а я его травлю, загоняю, держу на прицеле, вот-вот ещё и  боевую кнопку нажму, - со смехом говорит Георгий, и глаза его сверкают холодным блеском. Я давно заметил, что от этого  холодного блеска в его глазах многим становится не по себе. Чего стоило только одно, когда он командиру эскадрильи в присутствии подчинённых заявил, что им вдвоем в одной эскадрильи не служить. Десять крепких мужиков, сидящих за одним столом с ним, вспотели и струхнули не на шутку. Такое никто даже в мыслях себе не мог позволить. А наш майор посмотрел вот такими же глазами, с металлическим блеском в них, на этого тупицу в погонах полковника и заявил, что они не смогут служить в одном полку. Потом разговоров было на целый месяц. Правда, всё как-то утряслось. 
      Что здесь ещё тяжёло переносить, кроме жажды, так это чувство голода, оно преследует тебя постоянно. Нам всем явно не хватает отведённого пайка. Мы приходим в офицерскую столовую, и в одну минуту сметаем то, что по офицерскому продпайку нам отпускалось по норме. Война - это ещё и повод на ней  кому-то нажиться. Ашхабадские яблоки выглядели, как  «дичка», мелкая и зелёная, хорошо известная нам с детства, когда мы ее срывали с деревьев, забравшись в совхозные садовые посадки. Подозрителен был однообразен вкус поваров в выборе меню, оно было известно нам очень хорошо, потому что никогда не превышало в ассортименте своем цифры четыре. Эти четыре немудрёные блюда чередовались день ото дня почти с хронометрической точностью этого незатейливого прибора. Впрочем, Георгий и тут отличился. Он научился сам делать домашний квас. Каждый из нас из столовой  приносил пайковые два кусочка сахара, и вот с этими двадцатью двумя кусочками он начинал колдовать. Получался поистине божественный напиток, настоящая амброзия, как у олимпийских богов.            
   
                30 июня 1985 года.
   
Сегодня подумал, наверное, пришла для меня почта. По моим подсчётам, должна уже. Я решил зайти сам узнать, нет ли для меня писем. Очень скучаю по сыну, когда уезжал, ему всего четыре года было. Перед солдатской казармой я увидел майора. Он явно был не в духе. Бойцы стояли перед ним, вытянувшись в струнку. Что им говорил майор, я не слышал, но зато по загорелым потным лицам бойцов мог догадаться, что они смертельно напуганы. 
    -И если вы ещё посмеете что-нибудь подобное, голой пряжкой жопу выпорю, - тихо и бесстрастно говорил майор, - это мародёрством раньше называлось. Или слов таких вы никогда не слышали. Мародёров расстреливали на месте без суда и следствия. Мародёры в армии - самая настоящая гнида, а не боец. Так вот, чтобы гнида почувствовала, что она только гнида, говно пойдёте чистить на всю неделю. Вон, - и он показал на отхожее место для солдат, - а потом помойные ямы выгребать.         
    Такое наказание считалось самым унизительным и тяжёлым для товарищей рядовых нашей эскадрильи. «За что это он их так?» - подумал я. Бойцы, понурив головы, отправились выполнять приказ майора. А он, посмотрев на меня своими насмешливыми серыми глазами сказал : «Плебейское отродье».
   Дело было самым обыкновенным в таких случаях в армии. Если военные части оказывались за пределами Союза, тогда начиналось что-то происходить с военными людьми, в них просыпалась всепожирающая тяга к коммерции. Бойцы на этот раз попытались афганцу продать наше оружие. Афганец за оружие мог расплатиться долларами, чеками, иногда изумрудами. Доллары, эти иностранные деньги с незнакомым портретом какого-то мужика на серо-зеленом фоне, не привлекали никого. А вот чеки, дающие право покупать по безналичному расчету, и если повезёт, камушки вызывали такой живой интерес, что нашему соотечественнику трудно было устоять перед таким искушением. У афганцев же в почёте были наше оружие и бомботара, деревянные ящики из-под бомб. Желание нажить хоть какой-нибудь капиталец на войне, а потом привести в Союз поднакопленное добро, чтобы чувствовать себя не последним человеком, заставляло нарушать всякие запреты начальства. Да и само начальство не всегда могло удержаться от подобного. Поэтому то и дело кто-то попадался, то на продаже бронежилетов, то гранат, то автоматов Калашникова. Начальство на то и начальство, чтобы это запрещать, но торговля процветала, шла бойко и требовала все большей изобретательности и находчивости. Афганцы, народ вообще особо расположенный к купле-продаже, всеми правдами и неправдами пытались склонить каждого и всякого к такому торгу, честно сказать, мало кто мог устоять. Майор же каждый раз негодовал и злился, когда узнавал об этом. 
-Олег, что тут удивляться? Кто те, что рядом с нами? - резко спрашивает он меня.   
     -Жорж, у них по две ноги и по две руки, вроде похожи на  homo sapiens, - отшучиваюсь я.
-Да человека разумного им далеко. Это же дети пролетариев, -говорит он, - а, по сути, хамское племя.
 -Жорж, мы все дети пролетариев, словом, семьи трудовой, - миролюбиво говорю я, пока не чувствую, что Георгия что-то задело за живое.
-Да нет, не все, - тихо говорит он. - Я как раз другой породы. 
-Ну, про породу я твою не знаю. Для меня ты человек, - отвечаю ему. Сам не ожидал от себя патетики в последних словах.      
     -Алик, я по анкетам из рабочих, и отец мой тоже по анкетам из рабочих. Но это дань времени. А если честно, для меня рабочие и крестьяне только повод себя другим чувствовать, - говорит он, явно на что-то намекая. Намёков его я не понимаю. Только очень хорошо знаю, что ни он, ни я никогда не будем торговать оружием.      
     -Алик, ты когда-нибудь читал про родовые замки, про предков, прославивших свой
род? Вот и представь себе, такой старинный древний род, ну, где-нибудь там, - он указывает в неопределенном направлении.      
     -Представь, огромные залы, на стенах гобелены, на которых изображены сцены охоты, всадники, королевские гончие, дикие олени, рыцарские турниры, придворные кавалеры, прекрасные дамы, потолки зала, перекрещенные деревянными балками, плиты пола - большие квадраты - лестницы, по каменным ступеням которых поднимаешься в башни замка. Портретная галерея, на сотне портретов лица мужчин и женщин, в ком проявлено явное сходство прекрасных, одухотворённых родовых черт, благородство в осанке, аристократически красивые лица юных женщин, ясные взгляды мужчин, портреты созданы только для того, чтобы показать, что каждое вновь рождённое поколение мужчин и женщин этого рода сохраняет всё те же черты, что жили и в их предках. В правнучке снова оживает её прабабушка, так неуловимо они похожи, разглядывая одну, находишь черты давно исчезнувшей. Род, существующий долго, род, единственная цель которого - сохранить всё лучшее. Если в роду рождался мальчик, то его неукоснительной обязанностью была обязанность встать на путь подвига и чести. Благородство делало его избранным среди немногих, благородство поступков, мыслей, действий, поведения приобреталось в долгих каждодневных упражнениях души и тела, оно было завещано ему в наследство от его предков. Мальчику неизменно предназначалось преумножить своей жизнью славу своего рода. Поэтому все мужчины в роду обязательно становились первыми придворными при королевском дворе, мореходами, плывущими в новые земли, учёными, совершающими открытия, полководцами, выигрывающими сражения за сражением, пылкими любовниками, знаменитыми поэтами и дипломатами. Ибо это был древний и славный род. Мечтал ли ты  когда-нибудь об этом? Думал? - Георгий замолчал.
      -Да, как в романе.
      -Для меня это больше, чем роман. Мне всю жизнь мою не хватает этого. Мы всё свое наследство разбазарили. А так хотелось бы, чтобы это не было только реальностью из романа. Годы, долгие годы были потрачены, чтобы от прежнего ничего не осталось. Только развалины замков, среди каменных ступеней пробивается трава, грызуны разбегаются в разные стороны, когда полоска света проникает через открытую дверь тех огромных залов, где прежде висели портреты и гобелены. И не стало больше поэтов, рыцарей, полководцев, а только хари, хари, хари, - он неожиданно для меня  ударяет рукой что было силы по дверному косяку, у которого мы остановились в этот момент. Если честно, я ничего не понял из его рассказа и тем более  трудно было  связать все  сказанное с теми  его чувствами, которые вырвались так неожиданно наружу; очевидно, их он скрывал и никогда не делал попыток разглагольствовать о них с кем-либо, даже со мной.
      
                11 июля 1985 года.
Мы сидим с Георгием в нашей комнате. Сегодня у меня постирушка. Стираем мы свою одежду по очереди в стиральной машине. Дело это не хитрое. Наваливаешь хлорки, бросаешь пропахшие потом мужские робы, а машина, не будь дурой, делает своё дело. Только потом почему-то все трусы становятся одинакового цвета, белесые, и цветочки на них, будто отвятшие и жухлые. Я затеваю свое немудрёное дело, а Георгий по привычке сидит и что-то пишет, листает свои книги. Вдруг слышу :
 -Товарищ майор, разрешите обратиться? -голос сержанта Сидоренко. - Тут афганец мешок принёс. Сержант замялся. 
 -Ну, мешок и что? - спрашивает строго Георгий, который не любит, чтобы его отвлекали по пустякам.      
-Товарищ майор, а в мешке... ну... это расчленённые части тела... это кого-то из наших
сержант с трудом договаривает слова и при этом бледнеет.         
        -Товарищ майор, он этот мешок обменять хочет на что-нибудь для хозяйства себе, - поясняет дальше Сидоренко.               
  -Ну, а ты что? Менять собрался, так? - спрашивает Георгий, и в глазах я опять вижу бесстрастный холодный блеск.         
   -Да я что зверь что ли? - как-то по-бабьи причитая, говорит сержант.            
    Мы идем туда, где стоит афганец, на вид ему лет сорок, глаза голубые, да и такие встречаются среди них, а у его ног лежит злополучный мешок. Конечно, он сам не принимал участие в четвертовании тела нашего бойца. Он просто, найдя то, что до него сделали другие, решил на этом как-то заработать, поэтому и пришёл к нам. Георгий знаками объясняет, что ничего он не получит и пусть уходит. Афганец что-то начинает быстро тараторить. От его торопливых гортанных звуков становится ещё больше не по себе. Я понимаю только отдельные слова «Баграм», «бомботара». Значит бомботару ему подавай, за этим он и нёс сюда свою страшную ношу. Георгий берёт мешок и заглядывает в него. Я смотрю удивленно и испуганно на это. Лицо его ничего не выражает. Как же это он? Его губы кривятся в брезгливой усмешке. Потом он холодно и жёстко указывает афганцу, чтобы тот уходил. Афганец ещё что-то пытается сказать, но Георгий говорит ему слова, он говорит их так, что у меня мурашки по спине забегали. Сидоренко начинает подталкивать афганца, наступает на него:
 -Ну, пошёл, говорят, пошёл, - сержант берется за оружие. Афганец наконец-то понимает,
что ничего ему тут не отломится, всё ещё что-то бормочет и уходит.
  Его ноша стоит на пыльной земле, выжженной, лишённой даже капли влаги, скудной и
бесплодной.   

                12 июля 1985 года.
   
На следующий день мы летели на задание. Приказ бомбить кишлаки и кишлачные зоны в районе Джелалабада. Майор отдает распоряжение загрузить на этот раз объёмные бомбы повышенной мощности. Обычно наши вылеты намечаются, когда душманы совершают свои утренний и вечерний намазы. Пока они молятся, мы их как раз к Аллаху прямо и отправляем.
     В сине-голубом небе ни облачка. В эфире кто-то взялся анекдот травить. Слышу бесстрастный голос майора:   
-Оставить болтовню.   
По голосу чувствую, что не в духе он после вчерашнего. Слышу опять его голос:
-Готовность 2 и 3, - всё так же сухо, по-деловому. Потом опять : - Заходим на цель.   
В этот день мы одним залпом в один заход всё смели. А майор не унимался. Кишлаки афганские - это разбросанные в беспорядке глинобитные домишки, без улиц, ну, ещё базар. Так что нашей одной бомбы хватало им за глаза и за уши. Но майор в этот день все сравнял с землёй даже в радиусе несколько десятков километров от кишлаков. Потом был ещё один вылет,  и опять он не успокаивался. Лупили мы и лупили с воздуха «духов». А он повторял, как заведённый : «Заходим на цель». «Работу разрешаю». Это мало напоминало мне охоту. Когда мы подлетели к нашему аэродрому, включив аэронавигационные огни, то у меня в душе было какое-то тяжёлое чувство, непонятно с чего возникшее. Покинув кабины своих самолётов, мы направились к нашему модулю. Георгий был хмур и неразговорчив, глядел как-то в сторону, избегая смотреть в наши лица. Я тоже был подавлен и озадачен. Мы легли рано спать. Говорить ни о чём не хотелось.       

                25 июля 1985 года.
        Давно ничего не записывал. Даже, кажется, хотел совсем бросить это занятие, пустое и ненужное. Тянет нестерпимо домой. Жду не дождусь возвращения, когда увижу сына. Интересно, он меня узнает? Из дома пишут, что у них все хорошо и они тоже очень скучают.
      Вчера в офицерскую столовую зашел капитан Петров с женой и сынишкой. Мальца окружили, задарили конфетами, печеньем. Я смотрел на этого маленького человечка, с крохотными пальчиками, маленьким ротиком и носиком, и мне хотелось взять его на руки, подбросить вверх. Его тельце ничего не весело, рот до ушей, хоть завязочки пришей, он улыбается, что-то лепечет: «Хоросё, будю». А я чувствовал непривычную нежность и удивление: вот передо мной человечек, совсем такой же, как я, только маленький. Как давно я не видел детей! Какой он маленький и беззащитный совсем! Странно как! И родители, и он сам, наверное, давно привыкли к этому неожиданному всплеску мужских нежностей и внимания. Скорей бы уже назад!   
      Сегодня нашли труп, это шестой за последнее время, подбросили на КПП. Сердце вырезали и записку воткнули вместо него. С того первого дня, когда афганец нам мешок принес с изрублённым телом, всё чаще и чаще я сталкиваюсь со зверствами и дикой жестокостью этих полулюдей, полузверей. Прежде чем убить, они поизмываются вдоволь. Тела убитых со штыковыми ранами, изрубленные и искромсанные, как удушливая волна непрерывных жестокостей и кровожадности всё ближе и ближе подкатывалась ко мне, не давая забыть о том, что я на войне. Хотелось ли мне такой же кровожадности и свирепости? Судите сами.
       Майор меня вызвал и дал боевое задание, нужно лететь в сторону Какайты, это на территории Узбекистана, там разбомбить около нашей границы кишлак. Дает карту и показывает место. Я смотрю и своим глазам не верю. Кишлак называется Бородин. Ничего не говоря, забираю карту и иду выполнять задание. Это что же получается? Я - Бородин должен разбомбить, условно говоря, Бородина. Почему такое странное название у кишлака? Туда, наверное, когда-то пришли русские да так и остались. Или их дети живут? Может вернуться и отказаться от задания? Пусть кто-то другой летит. Кишлак да ещё Бородин. Смотрю вниз, Здесь совсем другая природа. Озера. Очень красиво. Озера голубые. На дне глазурит, полудрагоценный камень. По берегам озер буйная растительность. До чего удивительно красиво! Пока смотрел на эту чарующую сказочную местность, решение пришло, а сброшу я бомбы, конечно, сброшу, но только так, аккуратно. До кишлака Бородин я не долетел, а нашел подходящее местечко и всё, что было с собой, вниз побросал, хвостом сделал я этому Бородину и вернулся на наш аэродром 
    Вечером, когда мы с Георгием отдыхали у себя в комнате, я ему рассказал об этом.
      - Напрасно ты это сделал, - холодно сказал он.             
Я давно замечаю в нем обнаруживающуюся всё больше с каждым днем какую-то непонятную жестокость.       
-Да у меня, Жорж, духу не хватило, словно себя расстреливаешь, - объясняю я.   
-Всё это нервы и мнительность, как у кисейной барышни, - с каким-то вызовом бросает он.    
-Мнительность не мнительность, а по своим бить не стану, - отвечаю я.    
-Да один чёрт, что свои, что чужие, те чужие, как  те наши, что оружием здесь торгуют, холуйское племя, - зло возражает он мне.  Его слова меня задевают.   
-Я себя к этому же племени отношу, потому что другого у меня не было, - с вызовом говорю я.   
 -Построили свинское царство. Довольные ходят. И желаний, кроме как набить брюхо
да сивухи напиться, никаких нет. Что этих не станет, что тех, кого ты сегодня спас, разницы нет. Они все ничего не стоят. Навоз истории, - сухо пояснил он.   
 -И меня к навозу истории причисляешь? - спрашиваю я, а сам думаю: «Зачем лезу в бутылку?»    
   -Считаешь, навозом - значит навоз. А если нет - значит из тебя когда-нибудь путное
получится. Вся беда твоя и другого, что ты и он не знают места своего, никогда не знали. Никто тебе и ему об этом не говорил, а всё постарались сделать, чтобы ты и он забыли о нем. Перекати-поле как это удобно, куда как сложнее, если память не истреблена, и ты , как последний герой, кем некому уже гордиться. Пойми, если раньше мастеровой рождался среди мастеровых, то ему от рождения было известно, что и он мастеровым  станет, если среди православных, так он Богу молился, а если среди буддистов, так он Будду почитал. И так, заметь, ещё с Адама шло. А сегодня ни мастеровых, ни Бога, ни Будды. Одно свинство процветает, а самые жирные боровы в этом загаженном свинарнике за паханов. Ни тебе, ни мне никуда из свинарника этого не деться. Хрюкаем заодно со всеми.
     Такой мрачной и безысходной проповеди я не ожидал от него услышать.    
-А война эта, в которую мы ввязались, только яркий пример, что миром по-прежнему правят человеческое тщеславие, воля к власти и сила. И здесь, в этой дикой стране, где как нигде лучше видно, что немногие имеют права получить образование, человеческие условия, выделиться из целого племени голодных, нищих, грязных оборванцев, что находятся в абсолютном подчинении у Аллаха или какого-нибудь Бабрака Кармаля, чья власть так же безгранична, как и триста, как и шестьсот лет назад, - он замолкает. 
  «Как же он с такими мыслями живёт?» - думаю я. «А как же партбилет? Отец у него в обкоме сидит». Я спрашиваю на прямую:    
-Интернациональный долг как же? Заветы Ленина?         
-Ну, ты рассуждаешь, как полуграмотный афганец. У них Ленин - это второе лицо после Аллаха. Это дань времени. Мне ещё отец говорил об этом. А он мужик у меня башковитый. Изменится время - изменятся авторитеты. Если римлянам нужно было что-то для себя из запретного разрешённым сделать, так они бога какого-нибудь вспоминали, у них для этого целый пантеон имелся, и бога, злого и строптивого, в доброго и щедрого превращали, потом закон принимали, и вот уже нет запрета, а на месте старых идолов уже новые готовы для поклонения. Так-то, - он помолчал.   
      -Хватит на сегодня словами жонглировать, Олег. Только ты никому больше не
рассказывай, что боевую цель перепутал, и вместо одного, сегодня другое бомбил, - уже миролюбиво говорит он.   
    После этого разговора с Георгием я подумал, что он, действительно, что-то такое видит и знает то, чего я не могу видеть и знать. Только так, как он думает и говорит, я хотя и не думаю, но не могу не согласиться. Не то, чтобы я тоже стал разделять его мысли, но червь сомнения завёлся-таки во мне. Слишком было много примеров, когда слово расходилось с делом. Особенно здесь это ощущалось, иногда до какой-то болезненности. Ведь не на пирогах у тещи гостили. Воевали как никак. 
    Мы с Георгием и бойцом возвращаемся из кантина. Прикупив мелочёвку, необходимую даже в нашем нехитром мужском хозяйстве, разморенные от немилосердно палящего полуденного солнца, идем по направлению к «дому». Ноги, обутые в ботинки, поднимают пыльные облачка на дороге, привычно мучаешься жаждой, пот скатывается струйками со лба и висков. Вместе со звуком стреляющей горно-зенитной установки, неожиданно прозвучавшем за нашими спинами, я вижу фигуру нашего бойца как-то неуклюже присевшего сначала, а потом уже лежащего на пыльной земле. Георгий в ту же секунду перебрасывает с плеча автомат Стечкина, я падаю вместе с ним в пыль. Глаза ищут какое-нибудь укрытие, пока мы отвечаем на их выстрелы. Потом появляется несколько фигур, это они открыли огонь. Скорее всего это маджахеты, боевики-наёмники. Они ведут здесь себя особенно нахально и нагло. Их пять человек. Теперь ясно: от боя нам не уйти. Георгий отдает команды, я подчиняюсь его воле и приказу. Меняем нашу позицию. В дело идет всё: гранаты, запасные обоймы. Эти пять головорезов хотят нас обойти. Ну, нет, живым они меня не получат. Я с большей яростью отстреливаюсь. Трудно сказать, сколько шёл мой первый наземный бой. И только счастливая случайность спасла нас. На наше везенье появился БТР. Едущие сразу смекнули, в чем дело. Ну, и подсобили нам с Георгием. Стрельба так же внезапно стихла, как и началась. Георгий поднимается первым, я за ним. Те, кто ещё только минуту назад стреляли в нас, не подают признаков жизни, умолкли. Майор направляется в их сторону. Не знаю, что заставляет его идти туда. Я останавливаюсь. БТРовцы двигаются за ним. Потом они все столпились, и я увидел, что они принялись  о чём-то совещаться. Мне не хотелось подходить к ним. Но я все же  туда направляюсь. Картина, представшая передо мною, являет собой четыре трупа, а рядом с ними лежит ещё один, пока живой, ему оторвало ногу до колена, он зажимает культю и кричит. БТРовцы и Георгий спокойно наблюдают за этим.   
-Так что, майор, с этим делать? Добьём? - спрашивает лейтенант-БТРовец, вынимая оружие.   
   -Они у нас бойца убили, - сухо говорит Георгий. Он берёт штык и подходит к маджахету, быстро и по-деловому втыкает штык в сердце, потом вынимает и снова втыкает. Я смотрю на майора, и тошнота подступает к горлу. А в голове стучит: «Зачем это он? Зачем?» Лицо майора кривится все той же брезгливой усмешкой, что я уже видел у него однажды.   
В этот день Георгий должен был лететь на Ми-8 в составе экипажа из трёх человек: два
лётчика и бортач. Они летели в сторону Пакистанской границы. В общем, их боевой вылет ничем не отличался от других таких же, как раньше. С утра он  мурлыкал себе под нос что-то, что выдавало его благодушное и доброе настроение. Уходя, он мне бросил:
-Вернусь, последнюю партию в шахматы доиграем. На этот раз держись, Алик, - и скрылся, чтобы никогда уже не появиться вновь.   
Он не вернулся с задания. Я ждал его всю неделю. Но так и не дождался. Его самолет вместе с экипажем так и остался где-то там среди отвесных гор и глубоких ущелий. Пожалуй, за последние месяцы на этой чёртовой войне, это было самое ужасное, что с нами со всеми случилось. Полный стакан со спиртом и кусок хлеба - это всё, что напоминало теперь о нашем майоре.   
    А ещё через шесть месяцев я вернулся в Союз...

*             *              *      
       Какого чёрта Герман держит здесь эту тетрадь? Всё кануло в Лету, зачем же снова и снова возвращаться к прошлому? На его месте я бы сжёг дневник.
Я запер тетрадку в сейф, потом долгое время не мог решиться: сказать Герману о тетради или нет? Мое любопытство заставило меня узнать нечто такое, о чём я, быть может, не имел права судить, куда не смел вмешиваться, но я оправдывал себя тем, что меня долгие годы связывали с семьей старика, что отчасти их тайны стали для меня не тайнами, а я сам был почти их родственником. Но я преувеличивал свою роль в этой семье, и напрасно. Чужие семейные тайны должны принадлежать только членам семьи, а я лишь все эти годы был ее другом, не более того. Мои же деликатные намёки при разговоре с Германом о его брате только приводили к печальным результатам. Герман хмурился, замолкал, тем самым показывал мне, что это всё не моего ума дело. Обижаться было глупо, а я чувствовал неловкость и обзывал себя в сердцах «болваном». Вскоре я забыл о дневнике.  Дела нашей фирмы как-то необъяснимо перестали идти в гору. Герман всё чаще и чаще говорил мне о строжайшей экономии. Он перестал выплачивать сотрудникам премиальные, потом решил сократить штат работников, уволив половину из них. Загрузил остальных непомерной работой. Я терпел, но не встревал. Нагружая других, он, казалось, сам старался сделать ещё больше. Он отказывал себе в выходных днях, праздничные дни ничем  не отличались для него от будничных. Он не позволял себе уйти в отпуск, отказался от машины, оставив её только для нужд фирмы, экономил даже на еде. Ел один раз, хотя работал с раннего утра до позднего вечера, собственноручно проверял все счета и распекал сотрудника, если тот допустил перерасход денег и не мог устроить для фирмы более выгодную сделку. Мне казалось, что его внезапное увлечение чрезмерной экономией лишь временная мера, в которой он видел возможность для будущего расширения нашей деятельности, но я ошибался, потому что эта чёртова экономия ничего не давала, а только приводила к тому, что отношения в нашем небольшом коллективе портились, часто возникали недоразумения. Герман попрекал работника за какие-то непомерные расходы, которых и в помине не было, некоторые не выдерживали нервозности обстановки, уходили, а он, казалось, ничего этого не хотел замечать. Наконец, и я, предчувствуя какие-то беды, завел с ним разговор. Слава Богу, до полной ссоры не дошло. Я предъявил ему претензии и снова решил заговорить о тех таинственных счетах, с которых деньги нашей фирмы, исчезали стремительно и безвозвратно.   
   -Это обсуждению не подлежит. Нам придется и дальше иметь дело с этими счетами, мы должны их вовремя закрывать. Самое главное вовремя, - ответил он мне.   
Моя привязанность к Герману все эти годы после этих слов давала мне право поинтересоваться наконец-то, что же это за таинственные счета. Герман отказался объяснять. Трудно представить мое негодование в эту минуту. После многих лет нашей обоюдной преданности друг другу и дружбы -  это первая серьёзная размолвка. Размолвка, грозившая испортить не только навсегда наши отношения, но и окончательно нас поссорить. Я говорил обидные слова ему, грозил, что уйду из фирмы, когда он, будто обессиленный, упал в кресло и заговорил:   
 -Пойми, постарайся понять меня. Ты знаешь, у меня есть старший брат, - я прервал его, зло и раздражённо крича:   
 -Был, был старший брат. Сколько лет вы со стариком не даёте ему уйти навсегда из вашей жизни?! Вы вызываете его, словно дух из могилы, вы не можете спокойно ничего делать, не вспоминая о нём, он давно истлел, а вы всё ещё не смеете с ним расстаться!   
-Он жив. Георгий не погиб. Георгий остался жив и сейчас живет за границей. Эти счета, на которые поступают наши деньги, эти счета открыты в иностранном банке на имя Джона Мортона. Он попал в скверную историю. Насколько я могу судить, сидя здесь, в России, без наших денег он никогда не сможет вернуться назад, наши деньги помогут ему в этом.         
     «Час от часу не легче! Неужели это правда?! Вот так новость! Не может быть! Воскресший из мёртвых! Невероятно!» Намного позже я узнал, что эта была ложь. Герман не спасал брата. Все это было придумано для меня. Нет, брат Германа, действительно оказался живым, хотя и невероятно! Но факт. Красавчик же, просто проживал наши деньги, стараясь ни в чем себе не отказывать. Между братьями была договоренность поначалу просто о необходимой помощи, но Георгий, зная пунктуальность и отзывчивость своего брата, через очень недолгое время стал злоупотреблять этим. Необходимые суммы постепенно превратились в большие, большие переросли в баснословные. Что мешало Герману прекратить перечислять деньги брату? Насколько я мог судить, гордость Германа не давала ему проявить слабость по отношению к все возрастающему эгоизму и равнодушию старшего брата. Поединок братьев, так давно начавшийся и продолжавшийся все эти годы, не мог найти всё ещё своего разрешения.
    Этот воскресший из мёртвых грозился разорить нашу фирму, а Герман смиренно ждал своей участи, не посвящая никого во всю эту историю. Он титанически боролся, и в одиночку. Моя вспышка гнева и ярости заставила Германа рассказать правду. Оказывается, узнав, что Георгий жив, старик и Алиса изменили почему-то свое отношение к Герману, они не желали думать и вспоминать с этой минуты о красавчике. Так вот причина, изменившая многое в семье. Но они совсем не догадывались, что финансовая петля медленно затягивалась у горла Германа. Я решил раскрыть глаза незрячим. Я рассказал старику, что приходится переживать Герману, перечислил все обстоятельства наших затруднений. Старик настоял, чтобы Герман прекратил выплачивать брату деньги, запретил сыну проявлять великодушие к красавчику. Старику пришлось прибегнуть к известной доле отцовского авторитета и власти, чтобы история получила должную развязку, а наши дела наконец-то смогли пойти на поправку. Герман дулся на меня, но я-то чувствовал, что в душе он рад, очень рад, что его заставили отказаться от его же собственного упрямства. На этот раз проиграл красавчик.
       Прошло несколько месяцев, а старший брат Германа так и не получил больше от нас ни цента, ни доллара. Потом мы очень долгое время не знали ничего о нем, не имели никаких известий  о старшем сыне старика. В семье словно забыли о его существовании. Чем же он мог так провиниться перед родными? Тем, что выжил? Или тем, что не оправдал каких-то ожиданий старика и Алисы? Как удобно боготворить мертвого, и как трудно сохранить участие к живому!
     Алиса не могла простить Георгию его жизни без неё все эти годы на чужбине, не могла простить ему заграничное житьё, где он любил, наверное, других женщин, где он мог так долго молчать, не пытаясь разуверить всех в своей мнимой смерти, а попросту всех дурачил, издевался над  их чувствами к нему. Втайне она догадывалась о той кощунственной измене, на которую он пошёл, оказавшись в далекой Австралии и поменяв свое настоящее имя на чужое и фальшивое. Старик тоже не мог что-то простить старшему сыну. Одним словом, в их глазах Георгий был предателем, человеком, совершившим ужасное преступление против семьи, верности и долга.
    Но молчание заокеанского родственника было нарушено в 2000 году. Мы получили от него письмо, в котором далекий австралиец сообщал важную новость, что у него есть возможность и желание повидаться с семьёй. 
             
*               *             *               
«Я пишу тебе, мой милый негодяй, потому что ты забыл мне позвонить. Мое терпение может кончиться. В очередной раз напоминаю тебе, что ты мой должник. И долг твой только возрастает из года в год...» На этом записка обрывалась. Записка была от той женщины, что, появившись ненадолго в компании красавчика, заставила потом усомниться, была ли она вообще. Я с омерзением вспоминал этот злополучный вечер в игорных залах. Бедный Герман, если бы он только знал, на что были потрачены деньги, которые с таким трудом мы зарабатывали с ним все эти непростые годы с обвальным падением рубля и непомерным ростом доллара, с кризисом августа 1998 года, когда «обули» за одну ночь всю страну.
      Утром у меня болела смертельно голова и стыдно было от сознания, что я подвел Германа, чего мне не стоило делать ни под каким видом. Но нужно было своими глазами убедиться, как этот несносный человек безумствует, кидая тысячи в пеструю крутящуюся карусель рулетки, пролетающей многократно над зеро и поглощающей почти целые состояния в свою утробу. Что ещё? Голые ноги девушек, поднимающих  их почти ритмично в такт музыки, желтые мохнатые шары в девичьих движущихся руках, а потом она...
     Красавчик ловко поймал ее норковое манто на серебристой подкладке, она зелеными глазами, как у озерной русалки, слегка повела и направилась в игорные залы. Вся свита, состоящая из самого красавчика, каких-то его двух головорезов и меня, немедленно последовала за ней.
     -Король, где ты выискал таких мухоморов? - женщина ленивыми движениями поднесла бокал к ярко накрашенным губам.            
Оказывается, королем она называла этого человека, который давно уже портил жизнь и Герману, и Алисе, и мне. Я увязался за старшим братом Германа по одной простой причине : мне надо было уличить его в пагубной и наглой трате денег всей семьи. Мне надо было доказать и Герману, и старику, что этот мерзавец, так внезапно воскресший, имеет огромные аппетиты, которые могут пожрать всё семейство в целом, не гнушаясь движимым и недвижимым имуществом в придачу. А пока я должен был это засвидетельствовать. Русалка, в черном и переливающемся платье, как рыбья чешуя на солнце, тоже, к моему изумлению, не отличалась скромными желаниями. Этот негодяй дал ей кучу денег, и она растворилась в пространстве зала, где синяя обивочная ткань на стенах  в сочетании с цветом бильярдных столов, затянутых зеленым сукном, разрезала этот мир на две половины, будто бы исключающие одна другую. На огромном плоском экране металась заграничная дива и голосом, способным охватить целых пять октав, пела в такт музыки, как сладкоголосая сирена. Спутники мои разбежались. Красавчик тоже где-то затерялся среди толпящихся у игорных столов. Мне же пришлось сидеть и глазеть на все вокруг в ожидании, когда растворившаяся в полумраке зала компания снова соберется у столика, где я сидел, разглядывая необыкновенно красивые парусники под стеклами в простых деревянных полированных рамах. От них веяло романтикой морских странствий, они оживляли в памяти забытые разбои прежних флибустьеров, пиратские схватки, огромные награбленные сундуки, в которых хранили испанские песеты, нидерландские гульдены, французские франки, английские шиллинги, фартинги, экю, бальбоа, эйре, шекели, лиры, цехины, талеры, где звонкой монетой щедро оплачивалась жизнь этих безумцев, что, бросив вызов стихии и судьбе, властвовали над морскими просторами, чтобы  в конце концов найти себе приют на дне морском во время бури, вспенившей водную гладь настолько, что паруснику с рваными остатками парусов трудно было устоять против гнева Божьего. Теперь же Божьему гневу непременно должен был быть подвержен этот негодяй, что стоял за игорным столом, тратил чужие деньги, которые мы с Германом зарабатывали совсем не для него. 
       Девицы смотрели на него так, что любой другой на его месте, уже дал бы давно им понять, кого он из их числа предпочтет сегодня, но он, встряхнув рукой, на которой можно было заметить золотой перстень, казался совсем равнодушным к их женским прелестям. Этот мерзавец взял себе за моду носить самые дорогие костюмы, сорочки, отличающиеся необыкновенной белизной, а его манеры имели какую-то самодовольную небрежность, он был раскован, прост  и когда общался с «братками», что толпились здесь же в зале, и с людьми, в ком без труда можно было узнать азартного банкира или бизнесмена, пришедших сюда в игорные залы развлечься или глотнуть немного здешнего воздуха, что заставлял их испытывать тревожащую, возбуждающую страсть  к рулетке. Лицо красавчика нагло время от времени ухмылялось. А красивая рука все швыряла и швыряла в крутящуюся гипнотизирующую прорву наши деньги.
     Усталость заставила его отвлечься от стола, где толпились искатели приключений и заложники добавочного адреналина в крови. Тут-то я стал свидетелем безобразной сцены. Русалка-красавица, вынырнувшая откуда-то, в переливчатой материи, обтягивающей ее  красивую стройную фигуру, появилась перед нашим столиком и замерла, словно ожидая какого-то вопроса.
    -Венера, Верочка, что ты не присядешь, милая? - предложил красавчик.    
-Я проиграла все  твои деньги. Мне нужно ещё.
-Присядь, дорогая. Тебе не нужно больше играть.      
-Не тебе решать, играть мне или нет! - срывающим голосом прокричала она. - Ты забыл, король, в каком ты передо мной долгу за мою раздолбанную жизнь. Неужели забыл? Девочку, цветочек. Верочку, хотя твоя семья не забывала обо мне все эти годы, пока  ты числился в покойничках -ха-ха-ха, - смех ее был  наигранным и неприятным. Она, видимо, хотела привлечь внимание зрителей всем своим видом, одна ее рука задержалась на талии, а другой она делала жест, какой можно видеть у актрис, прекрасно сознающих, что они перед многочисленной публикой.
     -Смотрите, здесь сидит человек, которого я любила, а он исчез на целую вечность. Я оплакивала его, думая, что он отдал свою жизнь в Афгане, а он ошивался со шлюхами в заграничных притонах, а теперь явился и думает, что я несказанно этому рада -ха-ха-ха, - голос она явно повышала все более и более, рассчитывая на эффект, который привлечет внимание ещё большего количества сидящих за столиками парочек и подвыпивших мужчин.   
Сцена, казалось, не будет иметь конца. Красавчик сидел так, будто бы его не задевали крики и театральные жесты его пассии. Он был невозмутим, а поведение женщины, целью которой было добиться желаемого эффекта, совсем его не трогало.
   -А где ты оставил свою Алису? Как я рада, что хотя бы она не успела переспать с тобой, а наставила тебе рога с твоим родным братом! - взвизгивая, она очень сдержана была в жестах, нарочито продуманных и чётко рассчитанных на желаемый результат. Судорога пробежала по лицу красавчика. Он встал и, схватив ее сильной своей рукой, усадил рядом с собой. Только жест выдал то, что на самом деле могло твориться в его душе в эту минуту. Этому падшему ангелу несладко приходилось сейчас.
    Насильно усаженная женщина изящным жестом поднесла рюмку к своим губам, которые кривились от боли и напряжения, с которыми ей приходилось  бороться, потому что злодей, стиснув ей руку, мёртвой хваткой прижимал ее к столу. Наконец, она прошептала:   
-Король, пусти!  Человек, в котором, впрочем, при желании можно было увидеть короля положения, великодушным и небрежным жестом бросил зеленые купюры на стол. 
    -Иди, Венера. Но не забудь поблагодарить моего братца за столь щедрый аванс. И никогда впредь не заставляй меня быть участником таких сцен. Женщина, встряхнув гордо головой, поднялась и тотчас ускользнула, оставляя шлейф  терпких дорогих духов и женской истерии.               

                *               *                *               
     Красавчик ходил по комнате. Но что означали эти широкие шаги, это мельтешение передо мной и Германом? Дверь комнаты, основательная, добротно сделанная из настоящего дерева, была закрыта. Она словно отделяла нас от остальной части дома, где хозяйничала тетка Настя, где старик, совсем осунувшийся за последнее время, иссохший, как почва  без живительной теплой влаги, потому-то и стала видна явная и не прикрываемая никакой  одеждой его худоба, не подавал признаков жизни, чтобы не вмешиваться в наши накаляющиеся день ото дня отношения с красавчиком. Герман сидел на диване в ленивой и раскинувшейся позе, но я-то чувствовал, как он напряжён и собран. 
    -И что означает эта перемена, брат? Я сегодня так  и не смог получить нужную сумму от твоих парней, - наконец-то этот нахал велеречиво начал.      
-Если ты думаешь, Гера, что я откажусь от своих привычек, то ты наивен и глуп, - он остановился и, соединив пятки красивых дорогих туфель, легко опираясь на них, повернулся на каблуках.   
     -Мне, так долго находившемуся вдали от дома, семьи, предстоит наверстать упущенное. Ты же нажировался в свое удовольствие.
Он ещё долго разглагольствовал о том, в каком долгу перед ним его брат. Меня так и подмывало что-то сказать. Но Герман молчал и как будто внимательно слушал все, что заграничный гусь хотел нам сказать. Моему удивлению не было предела, когда Герман остановил его и заявил, что они должны оговорить фиксированную сумму, которую красавчик будет получать от него. Я-то ждал, что Герман, учитывая и свои, и мои интересы, заявит, что он наотрез отказывается ему выдавать какие-либо суммы, усвоив прежний урок многолетней давности, но я ошибся. Ну, нет, господа. Вы как хотите, но я не дам вам играть в ваши дурацкие игры. Терпеть такую непростительную расточительность со стороны Германа как своего делового партнера я не могу.
     -Нет уж. Я не буду молчать. Это касается и меня. Насколько я могу понять, вы, дорогой
покойничек, и пальца не приложили, чтобы рубля заработать. Но ваши теперешние желания расходятся с моими планами. Я запрещаю тебе, Герман, тратить наши деньги. Пускать их на ветер, - внушительно заявил я им обоим. Мое вмешательство  в разговор братьев  привело к затянувшемуся молчанию со стороны красавчика и Германа. Минута, две, три... Красавчик по-прежнему ходит мимо дивана, на котором сидит его брат. Пять, шесть, семь.. Герман не меняет своей позы. Восемь, девять, десять... Первые слова красавчика были так оскорбительны и состояли из такой брани, что краска прилила к моему лицу. Порочная его натура не желала мириться ни с чем и ни с кем. Злоба исказила черты его красивого лица. Как искажена должно быть была его душа, если он потерял всякие представления о должном и не должном?!
   - Если ты, Гера, и твой слюнтявый напарник, хотя бы еще раз помешает мне получать удовольствия от жизни, то меня ничего не остановит. Я вернулся из ада. Эти руки сами убивали и резали на куски. Убивали с полного согласия самых больших дядей, - он показал куда-то вверх.
          -Никто из них тогда не видел во мне убийцу. Гера, брат мой, трусливый, мягкотелый и податливый, как шлюха, заруби себе на носу, что они, сами того не желая, повенчали меня со смертью. Я усваивал самые горькие истины, пока ты жрал супы тётки Насти, пока ты спал с моей невестой!
    -Мы считали тебя геройски погибшим. И в этом нет нашей вины, - возразил Герман.
         -Гера, кому ты молишься? Так вот ещё не поздно, иди и помолись своему Богу, - зло усмехнулся красавчик. 
          -Георгий, прежде это нужно сделать тебе. Очиститься и омыть свои грехи. И бросить эту браваду, как у мальчишки зеленого. Я слышу не тебя, а твои боль и обида сейчас в тебе говорят.   
          - Нет, Гера, я давно не знаю, что такое боль. А вот тебе надо бы это узнать, - отпарировал он. - Таким, как ты, боль необходима, Иисусик мой дорогой. И чтобы ты о ней не забывал, для этого существуют такие, как я. Видишь, каждый из нас выполняет строго определенные обязанности. Я приношу тебе страдания и зло. Ты терпишь это зло и страдания. А все мы идем, в конечном счете, одним путем - путем греха, другого для  нас нет. Только ты чистеньким себя считаешь, не замаранным в крови, но живёшь  с чужой невестой, ведь Алиса тебя не любит. Состояние сколотил, а сколько нищих в метро и на улице? Так вот, чтобы ты не завирался, я буду рядом. Я таким, как ты, мешать стану, чтобы они не заносились больно, чистюли, святоши безгрешные.
         - Сумма, которую ты будешь получать от семьи, будет теперь строго фиксирована, это все, - Герман сказал эти слова сухо и строго, как если бы разговаривал с провинившимся сотрудником фирмы, потом вышел из комнаты.               
Негодование не дало мне что-то ещё добавить, я злился на Германа, на себя, но больше всего я ненавидел этого воскресшего из мёртвых героя. Мне ничего не оставалось, как последовать за Германом, оставив красавчика одного. Этого хренового победителя и баловня судьбы!       

               
                *                *                *               
Алиса поднималась по лестнице, в руках она всё ещё держала клочок бумаги с написанным на ней адресом. Лихорадочное состояние Алисы убеждало её, что где-то глубоко внутри себя она сопротивлялась тому шагу, который решилась сделать, придя сюда. Узкий носок ее модной обуви коснулся дверного косяка, торопливо и нервно она достала ключ, он не сразу попал в замок, но когда дверь открылась, Алиса сначала почувствовала запах чужой квартиры, где стоял непроветренный сигаретный перегар. Она прижалась к двери, переводя дух, сердце учащенно билось. «Что я делаю, несчастная?» - подумалось ей. Георгий, оставляя на столике розово-белые цветы в длинной хрустальной вазе, зелёно-оранжевый сад из фруктов на посеребренном подносе, хотел показать ей, что он готовился к её приходу. Значит, был уверен, что она придет сюда. Она оглянулась. Гостиная обставлена с нарочитым и подчеркнутым вкусом, в котором угадывалось желание придать всей обстановке какое-то подобие роскоши и чрезмерности. Здесь стояла дорогая мебель, обивочная ткань которой причудливо сочетала какие-то восточные краски в роде зеленых, красных, золотистых тонов с прямыми полосками разной ширины, то узкими, то широкими, с рисунком в виде «огурцов». Хотя потолок и стены нежнейших оттенков с редкими декоративными полосками на них и продолжали цветовую перекличку с красно-зелёно-золотистым цветом мебели, всё же не делали гостиную по-домашнему уютной и привлекательной. Мягкие полупрозрачные шторы составляли пример цветового излишества : от едва уловимых оттенков бежевого, голубого, зелёного, розового до ярких и кричащих. «Зачем он окружил себя такой безвкусицей?» - подумала она. Она до сих пор так и не решила для себя, какую ей выбрать грань в их отношениях. Стоило только дать волю своим чувствам, и тогда она полностью окажется в его власти. Но оставаясь по-человечески участливой к нему, переводя стрелки только на дружеское, что их когда-то связывало, она тем самым, закрывала доступ к тому, в чем ей самой страшно было признаться. «Я буду говорить с ним о его прошлом. Я буду молчаливой и участливой. Если же он осмелится втянуть меня в то мучительное, тягучее, чего я так боясь, я тотчас уйду, - дала она себе слово. 
       Георгий не заставил себя ждать. Замок щелкнул - Алиса вздрогнула. Полы длинного пальто тёмно-песочного цвета разлетелись, когда он шагнул ей навстречу, в правой руке он все еще держал недокуренную сигарету. Лицо его ухмылялось самодовольно и неестественно. Алиса, подняв глаза на него, почувствовала сложную гамму чувств, соединивших в себе сожаление, раскаяние, удивление, злость.            
     -Алиса, моя радость, наконец-то я дождался этого звёздного часа, - нарочито игриво и весело сказал он.               
      -Георгий, нам нужно поговорить. Когда Герман видит нас вместе, я больше не могу смотреть на его осунувшееся лицо. Я не могу  больше находиться между вами, как между двумя огнями. Ты его нарочно дразнишь. Зачем тебе это?
  -Затем, что я всё ещё не равнодушен к твоим прелестям, - говорит Георгий.    
       -Это глупости, мой дорогой. И ты прекрасно это знаешь, - голос Алисы дрожит. Тут  Георгий делает  несколько шагов навстречу к ней, она отступает, пятится, натыкается на мебель, растерянно озирается. Он громко смеётся.      
 -Ты не сможешь, Алиса, никуда от меня убежать, - слова слышны сквозь его смех. Она пятится всё дальше, но он останавливается, будто решив прекратить свое наступление на нее, снимает пальто, с небрежной привычкой оставляет его там, где ему вовсе не место. Садится. Ждет, когда Алиса прекратит свое ненужное отступление, когда пройдет ее нервное неспокойное возбуждение, когда взвинченные ею же самой нервы ослабят свою власть над этой женщиной. Невозмутимо и очень спокойно он начинает чистить яблоко, ровно и аккуратно срезает его кожуру, вид у него такой, что он всецело занят этим простым занятием. Алиса чувствует, что выглядит, действительно, смешно в своем страхе, которому она так внезапно поддалась. Но она не приближается к нему, а найдя глазами, как ей кажется, более отдалённое и верное место, садится на краешек.
-Тебе понравились цветы? - спрашивает Георгий.    
     -Да, я оценила твоё внимание ко мне, - отвечает она, всё ещё чувствуя скованность и недоверие к нему.             
Потом он очень серьёзно и тихо начинает с ней разговаривать. Эта его манера, спокойная и доверительная, убивает в Алисе её страх. Женщина теряет всякую бдительность. Теперь это только друзья, а их беседа - дорогие им обоим воспоминания. Георгий расхаживает по гостиной, несколько раз проходит рядом с сидящей Алисой, что-то рассказывая ей, он старается быть непринуждённо весёлым и приятным. Устанавливается какая-то легкая, не обременяющая их обоих атмосфера, Алиса поддается его обаянию, которое она так хорошо знала раньше в нём. Он умеет быть приятным, обходительным, ничем не задеть ее самолюбивую осторожность, чему только что был свидетель. Упругими шагами он все еще свободно и легко прохаживается мимо неё. Да просто старые приятели встретились и ведут свою незатейливую беседу. И только внимательный глаз заметил бы, как Георгий, напрягая всё своё внимание и все свои силы, прибегнув к изрядной выдержке и расчётливости, выжидает, как может выжидать долго и терпеливо хищник добычу, усыпляя её ленивыми полусонными движениями, полузакрытыми глазами и едва уловимым  вздрагиванием своего длинного хвоста, когда же наступит тот единственно верный момент, для того чтобы пустить в действие всё, чему так долго придавалось особое значение, что заставляло собраться в тугую пружину и что было сил держать эту пружину, чтобы она раньше времени не проявила скрытую силу, о которой даст сразу знать, если внезапно распрямится. Усыплённая его непринуждённостью и дружеской беседой, она не замечает, как он кладет свою руку на ее плечо, как гладит волосы, а потом и вовсе как-то по-мальчишески садится у ее колен, мечтательно улыбаясь, шутя и заставляя её смеяться неудержимо и заразительно. И нет прежней закованной в броню Алисы, а есть женщина, которая теперь нисколько не смущается, есть женщина, раскованная в словах и поведении, есть женщина, что смотрит пьяными от счастья глазами на него. И она уже совсем не знает, как какая-то волна подхватывает и бросает её ему навстречу. 
    Ненасытны объятия этих заложников недавних запретов. Женщина, созданная природой для сладострастной любви, вырывается из прежнего плена, ее совершенное тело отдано в объятия того, кто, соблазняя её и лаская, всё ещё наблюдает за ней, холодно и бесстрастно. Он невозмутимо доводит её до иступленного мига, сталкивая точно в бездну, где она теряет всякие границы самой себя,   растворяясь в бесконечном пространстве в космическом экстазе,
откуда ей возвращают  идеальный образ ее единственного возлюбленного.       
        И эта запретная любовь дарит знание, что она готова умереть в его объятиях, что она стала его рабой, что она не имеет своей воли, что он ее господин и повелитель, чьи желания она с радостью и мукой будет исполнять.


*               *               *               

          Но что теперь оставалось делать ей?   
Прошло уже три часа, а Георгий не звонил и не приходил. Она терпеливо сидела все на том же месте, на которое в первую минуту присела. Он не может с ней так поступать. Не смеет. Алиса готова была уже заплакать от злости и обиды, потому что стрелки часов приближались к одиннадцати вечера. Мысли о том, что Герман волнуется, что она должна будет объяснять столь долгое свое отсутствие, не тревожили её. Ей во что бы то ни стало надо было увидеть Георгия, ей во что бы то ни стало надо объясниться с ним. Он ворвался в её привычную жизнь и ничего не оставил от нее. Он заставил Алису пренебречь всем ради него. И с каждым новым  днем она чувствовала, что его власть над ней возрастает все больше и больше. А он, сначала пылкий и внимательный, стал  небрежным и забывчивым. Он забывал, что говорил ей днем раньше, он забывал звонить, он не приходил, заставляя её часами ждать себя в этой бестолковой неуютной квартире. 
       Хотя наступила уже ночь и ветер играл шторами, но она не включала свет, она сидела в темноте ночи, только молодой месяц и мерцающие звезды ночного неба являлись единственным источником в её теперешнем мраке. Она, конечно, не понимала, что ему нужна была легкая победа над ней, что, получив эту победу, он почувствовал скуку тех отношений, в которых для неё теперь сосредоточился весь мир, она же заставляла весь мир вращаться вокруг него, единственного, без которого совершенно немыслима была теперь её жизнь. А тот, кто представлял собой центр всего её земного притяжения, магнит, силе которого вряд ли она могла сопротивляться, разбивал ей сердце, заставлял страдать и мучил каждый день самой страшной пыткой, что и представляли для неё бесконечные попытки встретиться с ним и столь же невозможные причины для того, чтобы это происходило.
       На самом деле, если бы Алиса не так опрометчиво отдалась бы во власть своих чувств, она давно бы поняла, что Георгий  больше не интересовала  его связь с ней. Он охладел к страстным ласкам так же быстро, как мужчина привыкает к чистым сорочкам.  Для него она  быстро стала   очередной страницей из той сотни, что ему давно уже были известны. Только давнее, ещё юношеское желание, не исполненное им во время, на какой-то момент заставило его вспомнить некогда испытанные к ней сильные, но и оскорбляющие его все так же
по-прежнему чувства, инстинктивно нащупать шаг за шагом тот единственный правильный путь к сердцу женщины, когда оно открывается навстречу мужчине.
     Георгий и впрямь не думал о серьезности обольщения Алисы. Несколько встреч наедине, несколько часов с Алисой, превратившие её в игрушку для него, удовольствие и  предмет для сладострастия, не более того. Но ласки, поцелуи, желание заставить её умирать каждый раз в его объятиях действовали на неё, как он не желал бы сам того, потому что женщина, увязавшаяся за ним, как собачонка, не может думать ни о чём, кроме как о встрече с ним - это он знал как никто другой знать не мог, знал каким-то шестым чувством об этой власти и над Алисой, и над другими многими. В душе он издевался над Германом, который потерял покой, вместе с покоем, наверняка, и Алису. Но Алисина собачья преданность и привязанность к нему  через короткое время смертельно ему надоели. В Алисе он всё же надеялся найти что-то еще, но она так же, как и другие, уже известные, убийственно действовала на его терпение своими навязчивыми звонками, просьбами, жалобами, слезами, переживаниями, упорными требованиями встречи с ним, она надоедала, как и другие, своими чувствами, любовью, ненасытным желанием иметь его рядом и в постели, и всякую минуту пыталась отнять его отдохновение, её требовательность, попытка немыслимого участия в его жизни, ненужного ему бесконечного пребывания рядом с ним, в конце концов, надоели настолько, что он уже был не рад, что затеял всю эту историю. Она стала обузой, бременем, ношей. Он начал избегать Алису, нарочито, нагло врал ей, не приходил на встречу с ней, затуманивал все настолько, чтобы она сама, отчаявшись, поняла, что ему нет дела больше до неё. Поняла, что он ее бросил безжалостно и навсегда, как бросают использованный одноразовый пластмассовый стаканчик.
          Но женщине, любящей, сосредоточенной всецело на своих чувствах - это открывается не сразу, а томительно долго и постепенно. Для оправдания своего отчаянного положения находятся сотни и сотни причин, которые объясняют всякий раз затруднения, несовпадения, разрушающие её планы. Она, как добросовестный домостроитель, снова принимается за чертежи и планы, чтобы по кирпичику, по этажу завершить домостроительство, совершенно не видя, что дом строится на песке и из песка. Заметьте, этот процесс у неё может продлиться очень долго. Георгий об этом женском упорстве хорошо знал. Поэтому ему уже не составляло труда даже придумывать мало-мальски правдоподобные причины отказа Алисе во встрече, он просто безбожно, нагло, немилосердно обманывал ее, не испытывая при этом ни раскаяния, ни угрызений совести. 
       Алиса снова посмотрела на часы, было давно за полночь. Оставаться здесь она не хотела и не могла. Разбитая, подавленная, измученная, она медленно поднялась, найдя в себе последние силы, и направилась всё так же в полутьме квартиры к выходу, нащупала дверной замок. Открыла дверь, ступила за её порог. «Прощай, Георжи, ( так она называла его еще с детства) прощай, мой дорогой, так-то ты поступаешь со своей преданной Алисой», - мысленно сказала она.
     А потом она вступила в мир ночного города. По шоссе, прямому и широкому, движется поток машин. Ветер поднимает разбросанные целлофановые обёртки и гонит их в темный широкий коридор между высокими домами, в которых светятся кое-где огни, как они светятся всегда в этих многоэтажных ячейках, густо заселённых тружениками завтрашних буден, искателями электрического рая и комфорта. Женщина идёт мимо всего этого, а сверху на нее смотрит звёздное небо, как оно миллионы лет уже смотрит в глубину этого темного пространства, где при дневном свете зелёная трава ещё пробивается сквозь пыльный выщебленный асфальт городских улиц. Маленькая фигурка одинокой женщины почти теряется среди ночного прямого проспекта, редких фонарей и зияющего, как чёрная утроба, огромного города, женщина тонет в пустом мраке, растворяется и обезличивается среди высоких каменных глыб, только сердце её безмерно трепещет, только душа болит и ноет.
         Ночь и женщина, заключённые, как два существа в своих объятиях, напоминают скорее многорукого спрута и его добычу.   
 
*              *                *               
  Герман курил уже не первую и даже не вторую сигарету, когда я, сидя на диване, все так же методически набирал целый ряд цифр, врезавшихся в мою память, как втыкаются в мягкую подушечку стальные швейные иголки. Но длинные телефонные гудки лишний раз  давали мне повод думать, как тщетно моё занятие. Я же не мог оторваться от телефона. Герман молча курил, молча ходил, всё так же молча бросал многократно взгляды на бессмысленное моё занятие. Лицо его было бледным, но выражение лица, напротив, казалось, более чем сосредоточенным и решительным. За эти часы он утратил привычную для него мягкость и неуверенность. Да и вообще за последние месяцы, это я уже прекрасно мог увидеть, что в нем произошла какая-то необычайная для него самого перемена.
  Алиса не вернулась вчера домой. Она не позвонила. Хотя события разворачивались так, что мы были ко всему давно готовы, зная, что она могла выкинуть все, что угодно, но каждый из нас надеялся, что это она сделает так, чтобы Герман, хотя бы знал, что она, если уж не вернется к нему, то напишет или скажет сама ему об этом. Но её бесследное исчезновение вносило пока только тревогу. Я злился на эту взбалмошную бабёнку, мне жалко было смотреть на Германа, мне нестерпимо хотелось всё послать к чертям и зарыться в мягкие подушки своей постели. Как назло, квартира красавчика будто вымерла, сам же он не появлялся вот уже неделю вместе со своими головорезами у старика, а Алиса стала нашим бесконечным поводом для тревог и волнений. Я все так же набирал телефонный номер, когда дверь в столовую распахнулась, и на пороге появился старший брат Германа. За его спиной видны были плоские лица двух мужланов. Герман от неожиданности вздрогнул, увидев брата.
    - Привет, брат, и ты, человек, ищущий его тень, - красавчик, не снимая длинного пальто, небрежно откидывая его полы, сел, закинув ногу на ногу так, что на носках его красивой обуви отразились яркими световыми пятнами падающие электрические лучи от комнатной люстры. Сопровождающие люди встали рядом с сидящим красавчиком в привычных немых позах, напоминающих каменными лицами древних сфинксов. Германа не смущало их присутствие.
-Где Алиса? - сказал он. 
   -Алисочка? Девочка? Боже, откуда мне знать, где бывает твоя жена! Герман, ты ее совсем распустил. В столь поздний час ты меня спрашиваешь о своей жене? Я не пастух ей, - ерничая, ответил красавчик.      
  -Георгий, ее дома нет уже двое суток. Она не звонила, она никому ничего не сказала. Георгий, хватит ломать комедию! Где она? 
   -Я же сказал, брат. Я не пастух ей, -зло ответил красавчик.
    -Георгий, я всё знаю. Всё! - голос Германа спокоен и тверд.
        -А я ничего не знаю, Герман. Ничего. Мне вообще нет дела до ваших проблем, у меня и без того много хлопот. Я попал в скверную историю. Мне нужны деньги. Я знаю, что
ты меня предупреждал, - красавчик сделал рукой предупредительный жест против предполагаемых возражений брата, - но на этот раз история очень дрянная, я мог пойти к отцу и просить у него, но не хочу тревожить нашего отца по пустякам. Ты, брат, глава семейства. Мне нужны деньги, я даже готов подписать любые бумаги. По сути, деньги я верну. Это просто незатейливая просьба о небольшой ссуде для меня, - говоря всё это, красавчик старался придать особую беззаботность своей просьбе. 
-Георгий, где Алиса? Ты же слышишь, о чём я тебя спрашиваю, -тихо, но с каким-то внутренним негодованием снова спросил Герман брата.
Я видел, что красавчик поморщился при очередном вопросе об Алисе. Он сдвинул свои брови, скривил рот, что несколько исказило его красивое лицо, на котором появилась гримаса брезгливости. Он не торопился отвечать. Подняв ладонь, невозмутимо стал рассматривать свои ухоженные руки с красивыми ногтями. Я видел, что Герману всё труднее и труднее было сдерживать себя, а этот мерзавец, не скрывая, издевался над ним. В считанные секунды пальцы Германа оказались на шее красавчика,  головорезы-сфинксы пришли в движение, и через мгновение я увидел Германа с заломанными руками лежащего у ног красавчика.
    Я было рванулся защищать Германа, но, увидев, как один из головорезов нацелил на меня свою «пушку», остановился.
-Поднимите его. Посадите, - отдавал команды красавчик. 
      -Мне нет дела до твоей Алисы. Я её давно не видел. А ты не нюни распускай, а за женой следи. Неизвестно, с кем она у тебя путается, - намёк красавчика был таким
оскорбительным, что Герман, проявив недюжинную силу, высвободившись из объятий крепких парней, накинулся на брата с неистовством разъярённого зверя. Красавчик, прижатый к спинке дивана, хрипел, потом в руках у Германа я увидел оружие. Это меня ошеломило. Головорезы, держа наготове свои «пушки», замерли от неожиданности. 
      -Я пристрелю тебя, Георгий. Здесь, в этом доме. Ты мне смертельно надоел, - сказал Герман. 
  -О, как ты мне смертельно надоел, брат, - сдавленным голосом ответил красавчик.
  -Отпусти, дурень, меня.
  -Скажи, чтобы они ушли. Нам надо поговорить, - предложил Герман брату.
Красавчик отослал своих дружков, Герман убрал оружие. Теперь они сидели друг против друга. Ненависть, распиравшая их грудные клетки, едва могла найти себе достойный выход сейчас, потому что она заполнила их души настолько, что каждый из них не мог найти подходящего слова, ни должного действия для её выхода в эту минуту. Первым начал Герман.
      -Я больше не хочу тебя видеть, слышать, я не могу дышать даже одним воздухом с тобой, я успокоюсь только, когда кого-то из нас не станет на этом свете, - очень серьёзно и тихо сказал Герман.
- Даже так?! Гера, я давно не держусь за жизнь. Значит, я принимаю твой вызов.
Я слушал их, всё ещё не сознавая, что намеренья братьев самые серьезные. Они, не сговариваясь, вышли из столовой вместе, оставив меня одного. Мне не верилось, что они не дурачатся, а всерьёз затевают нешуточную дуэль. Потом всё происходило, как в замедленной съёмке кино. На дорожке между тёмными стволами, освёщенными полной луной, я увидел братьев, стоящих друг против друга, каждый из них направлял свой пистолет в другого. Потом вспышка света. Грохот выстрелов. И я вижу, как красавчик валится на гальку чёрной дорожки. Головорезы подбегают к нему. Герман стоит, затем подходит к поверженному брату, смотрит на неподвижное тело и руку с пистолетом, откинутую в сторону, потом говорит: « Что я сделал?» Уходит в дом. Я смотрю на лежащего красавчика, вижу, что он только что на моих глазах убит своим братом, поворачиваюсь и бегу за Германом. Герман сидит на диване, бледное лицо его искажено страданием.
-Зачем я это сделал?
 -Он мёртв? - не веря только что случившемуся, спрашивает Герман.
  -Мёртв, - отвечаю я, сам плохо разбираясь в происшедшем.
  -Может быть, всё же только ранен? - всё так же, будто смутно что-то припоминая, говорит он. Потом резко встает, я иду за ним. Мы выходим из дома. На дорожке никого нет. Не видно ничего. Мертвец бесследно растворился в темноте ночи вместе с двумя головорезами. Мы подходим к месту, где лежало тело Георгия. Герман руками ощупывает гравий. Ничего нет.    
 -Где же он? - растерянно спрашивает меня Герман.
      - Они его забрали, - отвечаю я. Мы стоим и смотрим на место происшедшего убийства, в котором начинаем всё больше и больше сомневаться : было ли оно? Нам пришлось вернуться в дом. Без слов было понятно, что случившееся разбило нашу прежнюю жизнь вдребезги. Я никак не ожидал, что Герман поднимет руку на брата. Как ни антипатичен он был, но я не предполагал, что чувства братьев зашли так далеко. Герман оказывается потерял давно всякую терпимость к нему. Я смотрел на Германа и был не менее, чем он, раздавлен случившимся.
-Герман, может быть, он жив? Они увели его, чтобы помочь, -говорю я, - а ты не виноват, у любого бы на твоём месте кончилось бы всякое терпение, - я не перестаю уговаривать Германа.
-Нет, я убил его, убил. Я видел, он не дышал. Что я наделял? Зачем это я ? Ничего меня не может извинить. Ничего. И я такой же, как и он, негодяй и мерзавец, - говорит эти слова мне человек, в ком раскаяние задавило его настолько, что превратило в слабого и дряблого грешника, лишив последних сил, мужества и твердости. Потом плечи Германа содрогаются от глухого рыдания. Он, не стесняясь меня, плачет. 
     Через два дня младший сын, тихий, согбенный, вошёл к старику. Старик поднял на него свои проницательные умные глаза. На лице две глубокие морщины расходились от ноздрей к подбородку, а седые волосы, аккуратно зачёсанные, всё ещё густые и упругие, напоминали львиную гриву, в осанке чувствовались не покидающие его никогда достоинство и спокойствие, как некогда на старинных  королевских портретах. Рукой старик указал сыну на стул. Герман, осунувшийся, без кровинки в лице, очень медленно опустился на этот стул.
    -Отец, прости меня, прости нас. Я не хотел этого. Но ненависть к брату оказалась сильнее моего желания. И даже сейчас после того, что я сделал, не могу не чувствовать ту же ненависть к Георгию. Я убил его, - последние слова младший сын произносит срывающимся от волнения голосом.
-Опять женщина. И всегда женщина, - говорит старик, и только дрожание рук мешает скрыть чувства, завладевшие им при этом известии.
      -Для меня он умер давно, разве можно было узнать в этом распутном разгильдяе нашего Георгия? Мы с тобой, Герман, узнали только его самую худшую копию. Ты разбил ее, мой мальчик, только и всего. Не  казнись. Нам надо подумать о тебе. Где и как это случилось? - теперь старик говорит спокойно.
Но со слов младшего сына выходило, что никто так и не нашёл мёртвое тело старшего брата, никто не звонил, никто не интересовался случившимся, даже исчезнувшая неожиданно Алиса, так же внезапно вновь появилась в доме. Выходило, что стоило ещё потратить некоторое время, чтобы все-таки отголоски о случившемся достигли как-нибудь стен дома старика. 
     -Гера, наберись терпения. Ожиданием мы можем помочь делу, а теперь иди и дай мне отдохнуть, я устал, очень устал, - совсем безжизненным голосом говорит старик. Его младший сын встаёт, целует руку отцу, белую и тёплую, и уходит. Старик закрывает глаза, остаётся сидеть неподвижно, в его позе чувствуется скорбное величие человека, привыкшего бороться с ветрами и бурями, хорошо знающего цену времени, когда любовь и слезы не стоят ничего, когда сыновья отрекаются от отцов, когда нет веры ни  словам, ни людям, когда душа, изболевшаяся до бесчувствия, ускоряет свое падение, когда Ангелы превращены в чужих и далеких, когда никто не слышит, что возвещает разум, не видит, как отверзаются небеса и потоками текут реки и дуют благостные ветры, не чувствуют на всех просторах дыхание Божьей милости и благодати.    

*                *                *               
Прошло несколько месяцев, и в доме уже никто не говорил вслух о случившемся. Красавчик исчез. Ничто больше о нём не напоминало. Алиса, вернувшаяся назад, была как-то  по-осо-
бенному нежна с Германом. Казалось, не было этого страшного для нас времени, когда тень давно умершего снова материлизовалась настолько, чтобы, войдя в нашу жизнь, смогла исказить и спутать её.
Я оправился от прежних потрясений. С головой ушёл в наши запутанные дела. Герман тоже казался подчеркнуто деловым и деятельным. Слава Богу, смерч, в центре которого мы оказались, прошёл.
В  воскресенье я заехал к старику. Он хотя и не жаловался на нездоровье, но Герман мне сказал, что отцу несколько раз вызывали «неотложку». Я решил его навестить и подбодрить. День, переменчивый, апрельский, с редко появляющимся солнцем на северном небе, радовал меня весенними запахами, надеждами на скорое долгожданное тепло. Но недолго мне пришлось придаваться бесхитростным первым радостям апреля. Перед домом я увидел красавицу-русалку и Германа. Её я навсегда похоронил в своей памяти, и вот теперь появление русалки диссонансом отозвалось в моей душе. Женщина в длинном кашемировом белом пальто, не менее эффектном светлом парике, держала в правой руке длинный мунштук с сигаретой, она  так же картинно смотрелась, как тогда в игорных залах.
    -Вы должны войти в моё положение. Мне нет дела до того, что ваш брат забыл о своих обещаниях. Я страдалица, а не он. Я обманутая, я несчастная, а не он. Я одинокая. Я с разбитой, никчёмной жизнью своей вынуждена вам напоминать, что если вы проявляли все это время заботу обо мне, то почему же вы решили, что я в ней больше не нуждаюсь.
Герман, ваш брат не объявляется уже, бог знает сколько, никто о нем ничего не знает, но я-то никуда не исчезла. А вы забыли о его обязательствах передо мной, - она точно напирала на Германа, пытаясь заставить его поверить в её страшные несчастья, о которых мне лично мало, что было известно. Герман терпеливо слушал весь её долгий монолог, где упрёки, сетования и попытки вызвать к себе жалость смешивались с наглым неприкрытым вымогательством денег, и причем изрядной суммы. Я злился. Сколько это может продолжаться?! То этот негодяй, который сожрал астрономические суммы за все эти годы, теперь эта просительница, в аппетитах которой было плохо скрываемое желание поживиться за чужой счёт. 
     -Послушайте, дорогая страдалица, старший брат Германа ещё недавно предстал перед вами живым и невредимым, с этого момента он сам может отвечать за свои прошлые дела, и мы теперь не хотим ничего знать. Пока он числился в списках без вести пропавших, семья имела перед вами обязательства, но теперь, моя дорогая, у вас появился тот, кому это надлежит делать самому. Поэтому забудьте о нас, забудьте дорогу сюда, - я сказал это русалке с подчеркнутым вызовом. Женщина, выслушав мои слова, раздражённо швырнула сигарету, смерила меня своими русалочьими глазами, и тут мы стали свидетелями очередной ее истерики, но, зная уже об этом, я не чувствовал себя в эту минуту так неловко, как в первый раз. Она, видя, что зрители, которых оказалось только двое, не принимают во внимание ее крики, ругань и  не оказывают  должного внимания, перешла с крика на тихое шипение. Монотонным бесстрастным голосом она, больше не стесняясь никаких слов, злобно и  с ненавистью обрушила на наши головы такой поток сквернословия и уличной брани, что трудно было поверить, что эти слова может произносить когда-либо вообще женщина. Герман, растерянный и совсем поникший, не смея сделать никакой попытки избавиться от нее, стал жертвой собственной подавленности и безволия. Мне же не по силам оказалось ответить ей тем же. Я морщился, моё переминание с ноги на ногу лишний раз доказывали, как нам с Германом мучительно иметь дело с бабой, потерявшей стыд, всякое понятие о своем положении и месте, о дозволенном и недозволенном для неё, как для женщины. Эта злобствующая красавица-русалка оказалась стопроцентной стервой, чьей стервозной натуре не мог я да и Герман ничего противопоставить.
    - Довольно. Вы получите ту же сумму, что получали и раньше, -  наконец-то сухо сказал измученный Герман. На этот раз я с ним был солидарен: легче было от нее откупиться раз и навсегда, чтобы заставить её  забыть о нашем существовании, чтобы лишить её  возможности напоминать нам о себе, чтобы не дать ей очередной предлог «качать» нам свои права, чтобы вместе с ней забыть и о красавчике, похоронить  навечно и саму память об этих людях. Женщина, всё ещё ругающаяся и озлобленная, наконец-то покинула нас, по-моему, совершенно не разделяя наше мнение о том, что наглое её вымогательство  денег стоило мне и Герману еще сотню нервных клеток. Даже потом, когда о ней мы постарались сразу же забыть, Герман долго ходил хмурый и подавленный. Тень красавчика не оставляла его снова и снова.
 А мне думается, что та двусмысленность, с которой он жил, с одной стороны, глубоко чувствуя раскаяние в убийстве брата, с другой стороны, всё ещё питая к нему ненависть, отравляла ему жизнь настолько, что он худел, мало ел, редко улыбался, замкнулся в себе и с ещё поистине нечеловеческим рвением занимался делами.
    Я потихоньку от Германа старался всё-таки приоткрыть тайную завесу исчезновения его убитого брата. Я наводил справки у участкового милиционера, интересовался общей обстановкой происшествий в округе, временами даже делал попытки подружиться с соседями старика, чтобы как бы невзначай выспросить у них мнение о старике и Германе, вслушивался в слухи и разговоры словоохотливых домохозяек, несколько раз заезжал в игорный клуб, где красавчик был завсегдатаем, пытался даже, показывая его фотографию, заставить обслуживающий персонал клуба вспомнить, видели ли они его здесь в последнее время. Навестил квартиру, которую он снимал, звонил по телефону, но телефон отвечал мне долгими длинными гудками. Всё я это делал для того, чтобы успокоить себя и, конечно же, Германа. Мне хотелось пролить свет на страшную и фантастическую историю тогдашней ночи, дать понять Герману, что доказательства убийства красавчика так и не обнаружили всё ещё  себя, поэтому он зря себя казнит и мучает. Моя неприязнь к старшему брату Германа не только не исчезала, а, наоборот, чем больше я старался узнать об исходе дела, тем больше ненавидел этого мерзавца. В мыслях я уже не раз готов был его растерзать и растоптать, я желал ему смерти и радовался, что Герман его пристрелил, хотя доказательств этому и не находил.
      И как ни пытался Герман сам себя судить, укорять, замкнувшись в себе, но наше время, лихорадочное и способное в любой момент само разразиться какой угодно катастрофой, уносящей в будничном своем движении как человеческие жизни, так и материальные ценности, ставшие сегодня платой за растущие аппетиты цивилизованного человека, постепенно отдаляло нас от тогдашней ночи, притупляя остроту и неожиданность уже свершившегося. Я стал замечать, что Герман и Алиса избегают друг друга. Редко, когда члены семьи собираются за большим столом в окружении дюжины стульев с зелёной обивкой, тётка Настя ругается и бранится : ее обеды никому не нужны. Старик ел  мало. Герман и я проводили большую часть времени на работе. Алиса  с утра исчезала из дома, появлялась только к вечеру. Некогда дружная  и единая семья  под бременем обстоятельств распадалась, каждый из ее членов избегал встречи друг с другом, общих дел и бесед, жил своей отдельно взятой жизнью, как планеты, одинокие и далёкие, вращающиеся только вокруг своих орбит, планеты, не ощущающие  присутствие других подобных небесных тел в бесконечной и безграничной вселенной. А я лишился последней возможности погреться у чужого очага, ставшего для меня за годы родным и желанным. Семью я свою так и не завел, холостяцкая моя жизнь казалась мне привычной и удобной, долгое время скитаний по разным общежитиям сначала мешали всерьез думать о своем семейном счастье, а потом укоренившаяся привычка быть для себя самого вольным казаком и вовсе стала настоящей преградой на пути к женитьбе и появлению на свет моих наследников. В женских ласках я сильно не нуждался, но если вдруг ощущал в этом потребность, то всегда находилась какая-нибудь временная утешительница моего мужского одиночества. Единственной моей сильной  привязанностью была настоящая привязанность все эти годы к семейству старика. Я подружился с Германом,  питал теплые чувства к нему, нашел в старике для себя  отеческое участие и теплоту, тем обиднее  было мне теперь наблюдать, как распадается и умирает то, что дорого и привычно  для меня. Какая-то непостижимая ржавчина разъедала некогда крепкие и непоколебимые семейные устои, разъедала их изнутри, и то, что не смогли совершить внешние обстоятельства в стране и государстве, завершала эта ржа. Страшным ударом для меня и Германа стало открытие, что Алиса, отбивавшаяся все больше и больше от дома и мужа, пристрастилась к алкоголю. Это открылось не сразу, это стало нашим наказанием за равнодушие, с которым мы все относились друг к другу. Тётка Настя, убирая её комнату, находила с каждым разом увеличивающееся число пустых бутылок, которые Алиса прятала под мягкие подушки дивана и кресла, в бельё платяных шкафов, оставляла под диваном и тумбочкой. Она неряшливо одевалась, соломенные длинные ее волосы были растрёпаны и тусклы, а в глазах играл бесовский огонёк, щёки неестественно алели, она подурнела и огрубела. Потом у неё вошло в привычку исчезать на несколько дней из дома, внезапно появляясь бледной и угрюмой. Она, не снимая одежду и обувь, заваливалась тут же спать. Даже страшная ругань тётки Насти не могла заставить её изменить своим новым привычкам. Герман наблюдал за всем этим молчаливо и обречёно, не пытаясь ничего предпринять. Старик почти не выходил из своего угла, затаившись и отгородившись от остальных домочадцев. Ощущение надвигающейся беды с некоторых пор не покидало меня. Но почему Герман так слабоволен? Почему он терпеливо выжидает, не делая ни одной попытки что-то предпринять? Почему и старик изменил своему долгу и семье? Почему они стали так отчуждены и далеки? Ведь были же времена и потяжелее, чем теперешние. Я до сих пор ни разу не видел равнодушия старика в делах семьи, а Германа таким слабым, как сейчас! Черт меня подери вместе с вами со всеми! Недолгое пребывание этого негодяя рядом с нами позволило сделать то, что не смогли сделать ни его мнимая смерть, ни его внезапное воскрешение. Ну, и я трусливо отмахивался от этих мыслей, как от назойливых мух.

                *                *                *             
  Вода непрекращающимся июльским ливнем заливает смотровое стекло моего автомобиля. «Дворники» широкими взмахами почти насухо убирают её со стекла, но капризам летней погоды всё нипочём, ливень сплошной завесой накрыл улицы и проспекты города. А я тороплюсь на встречу. Кое-как доехав, я выскакиваю из машины, успев зачерпнуть изрядное количество воды своими туфлями и уже сам слегка промокший предстаю перед мужчиной лет сорока пяти, коренастым, коротко подстриженным, что помогает увидеть сразу неровности его черепа, бугристого и круглого одновременно. Потом начинается нудное обсуждение, что должно быть обязательным для одной из сторон «заказчика», именуемого в дальнейшем так и так-то, «исполнителя», в лице того и того-то, когда договор вступит в силу - словом, обсуждение каждодневной необходимой рутины. Моя задача - следить за тем, чтобы мы с Германом не продешевили и не оказались плохо юридически защищены, так что я, слушая этого бойкого и самоуверенного типа, стараюсь не упустить ни одной важной детали заключаемого договора. Двери кабинета непрерывно распахиваются, и на пороге появляются то запыхавшиеся молодые люди, то дородные женщины с бессчётным количеством будто бы необходимых бумаг. Наконец, мы оба остаёмся удовлетворены нашими переговорами и, закрыв свой кейс, я с почти юношеской непринужденностью спускаюсь с лестницы. Сквозь стеклянные двери видна водная пелена от всё ещё идущего дождя. Я задерживаюсь под навесом здания, раздумывая : стоит ли отправляться в дорогу по залитым дождевыми потоками улицам города, и вдруг вижу, что рядом с иномаркой у тротуара стоят четверо мужчин, один из их компании держит раскрытый широкий зонт, так что льющаяся с небес влага тонкими струйками стекает с покатой его крыши. Вот ещё те, немногие, как и я, кому помешал июльский ливень в исполнении планов, может быть, грандиозных. Я снова бросаю свой взгляд на эту группу мужчин и не верю своим глазам. Да, ей Богу, это он! То же нахальное лицо, те же красиво слепленные нос, подбородок, губы.  Трудно поверить, но это он и никто другой. В первую минуту я чувствую какой-то внутренний озноб, потом судорожно соображаю, рассматриваю его собеседников, запоминаю номер стоящей у тротуара иномарки. Первым моим порывом желание - бежать. Нет, мой милый, потерпи. Участники разговора недолго утруждают себя прениями, двое из них, в числе которых и красавчик, садятся в иномарку и уезжают, оставив меня мокнуть под дождем, я ещё некоторое время не могу выйти из оцепенения, и лишь в голове моей мелькают сотни догадок и вариантов: что же это все значит?! Но это удача! Встретить мерзавца в многомиллионном городе настоящее везение, почти чудо. Ночью лежу без сна и думаю: не привидением ли, явленным в туманном потоке июльского ливня, был красавчик сегодня днем? Не явился ли он следствием моей буйной фантазии, спровоцированной усталостью от дневной сутолоки и прежних огорчений? Но так или иначе, мне следует проверить и развести фантазии от реальности. Я знаю номер иномарки. Теперь не составляет труда найти её владельца. Я так и делаю. Владельцем машины оказывается некто Александров Павел Матвеевич. Ну, что ж, Павел Матвеевич, придется мне с вами познакомиться. Тайком от Германа я начинаю поиски его брата, если у меня будут точные доказательства, что Георгий жив, цел и невредим, то Герману не за что корить себя, так получается. И Герман, и старик должны узнать правду. Я свято уверовал, что эта правда может изменить всё для семьи. Мои поиски приводят меня к владельцу крупного концерна, который занимается оптимизацией налогообложения своих клиентов.
      Многоэтажное здание со стеклянными панелями, похожее на хрупкий футляр для хранения неведомо каких сокровищ, так совершенно не по-здешнему выделяется на фоне обшарпанных старых домов, находится на пересечении Н-го проспекта и улицы Ч-го. Я выбираю место для своего наблюдения. Сначала присматриваюсь к тому, кто входит и выходит туда и оттуда. Потом сам захожу в огромный холл первого этажа. Мальчики в чёрных костюмах с пластиковыми лейблами на нагрудных карманах, подобно псам, привычно сторожат владения хозяина. На что я надеюсь? Что встречу красавчика здесь? Что проникну в святое святых? Мальчики в черных костюмах бросают бесстрастные внимательные взгляды на меня, но пока не делают попыток о чем-либо меня спросить. Я же всем своим видом стараюсь показать озабоченность от ожидания чего-то и кого-то. Сам же соображаю, сколько ещё мне хватит терпения  торчать здесь. Наверное, дуракам везет. И меня можно отнести к их числу. Я вижу красавчика снова в сопровождении тех же людей, что были с ним тогда, когда лил дождь. Я не ошибся, это он. Губы кривятся в насмешке, раскованность и свобода движений заметно отличает красавчика от сопровождающих его людей. Когда он садится в машину, я, оставив свою недалеко от «хрустального дворца», тоже направляюсь к автомобилю. Затем осторожно еду  за ним. Было дневное время, когда улицы города запружены бесконечным количеством машин, не так-то легко маневрировать в таком потоке, куда я еду за ним, одному богу известно. Вскоре он сворачивает от проспектов, заполненных шумом проносящихся машин, на более скромные улицы с односторонним движением. Мое преследование заканчивается у дома в С-ом переулке. Когда красавчик выходит из автомобиля, я, резко затормозив и оставив машину, бросаюсь за ним вдогонку. Он останавливается у входной двери, набирая код, здесь я его окликаю:
   -Послушайте, любезнейший, я рад, что вы живы и здоровы. Какая приятная неожиданная встреча!  Он оглядывается. Наши взгляды встречаются.
  -Вот так да! - на его лице я вижу замешательство. - Что тебе нужно?
  -Как веревочке не виться - конец всегда один. Надо же узнать, куда так неожиданно скрылся покойничек? - с плохо скрываемым сарказмом говорю я.
  - Ну, в покойники я не записывался. А Геру не мешало лишний раз проучить. Чего пришел? Что надо?
-Поговорить. 
-О чем?   
-Есть темы.
-Какие? 
-О старике, о твоем брате.
-Я же покойник. 
-Для них числишься, а для меня довольно резвенький такой, упитанный негодяй.
     -От негодяя слышу. Ну, что ж, человек тени, идем. Но предупреждаю, без глупостей. Поговорить, действительно, надо. 
    Квартира, куда меня приводит красавчик, напоминает холостяцкое бесприютное жильё. Сам он, куря одну сигарету за другой, начинает говорить первым:
 -Послушай, ты так много лет знаешь нашу семью, неужели никак и не смог разобраться в наших непростых отношениях?   
  -Это не главное. А главное, что старик чахнет, медленно гниёт в своей берлоге и никого к себе не подпускает, а Герману ты отравил самое его существование, Алиса превращается в заурядную пьянчужку, а я волей-неволей, привязанный к ним с давних пор, ненавижу тебя и желаю одного, что бы ты издох, как последняя собака, - меня самого удивляет в эту минуту горячность моих слов.
      -Я, действительно, посторонний для семьи человек, но и Ангелу изменяет терпение. Ты должен приехать к ним, развеять сомнения по поводу твоей очередной мнимой смерти. Может быть, это что-то сумеет изменить к лучшему для них всех.   
 -К лучшему? Для этой семьи всё лучшее в прошлом. Рано или поздно любой семейный род, какого бы он процветания ни достиг, приходит к своему вырождению и упадку. Ты же все эти годы  - непрошеный свидетель угасания и распада некогда сильного и незаурядного семейного древа. И это не мудрено, когда во главе целого рода оказывается безвольный, бесхребетный слизняк, как мой брат. Самозванец. Занимает место, которое ему не принадлежит. Это понимает мой отец, но ничего уже не может сделать. Я же обвенчан со смертью. Она играет со мной, а я с ней. Для них моя очередная смерть благо. Герман нашел дело, ему есть за что себя довести до могилы, совесть его теперь замучит. Одна мысль, что он братоубийца, заполняет всё его жалкое существование. Отец, в глубине души негодующий на недоноска-наследника, предпочитает скорбеть. 
-А ты святой мученик так что ли?         
    - А я иду своей дорогой, где нет места любви. И знаешь, когда, оглушенный и связанный, я оказался в сингапурском плену и никто не знал, как меня вытащить и от одной мысли об этом стыла в жилах кровь, а я снова стал человеком с паспортом и гражданством, я вдруг содрогнулся от мысли, что мне придется умереть второй раз. Но к смерти привыкаешь. Я дважды уходил от неё. Когда же мой брат решил продырявить меня в очередной раз, я понял, что если я трижды не умер, то это для меня знак. Мое место занято другим в этой жизни, но некая сила мне помогает в том, в чем любому другому так вести не может. Я вознагражден за то, что потерял Родину, семью, веру и любовь. И баста.
  -А как же они? Ты должен увидеть их.   
  -Я ничего не должен.      
-Нет, ты должен вернуть им покой, который ты у них отнял.   
       -А что они должны вернуть мне? Но вернуть не в состоянии. Мы живем во времена, когда человек живет с сознанием разлада  души и сердца. И я, трижды ушедший от могилы, ищу для себя место, понял. И катись отсюда, и не мешай мне в этом. И лучше для всех забыть обо мне навсегда. Похоронить, как они это уже когда-то сделали. И пойми, если ты предан моему мягкотелому брату, что он трус.
  -Герман - мой друг, слышишь ты, все эти годы он несёт свой крест. Вспомни, сколько денег пожрали твои прежние подружки, ты сам. Вспомни, что Герман не отказывал ни одной твоей прихоти, ни одному твоему желанию. Он знал о твоей связи с Алисой. Ты, только ты довел его. А  теперь разводишь демагогию. Ах, если бы я мог, я бы пристрелил тебя, как это уже однажды сделал Герман, пристрелил бы подлеца, - гнев душил меня Красавчик бесстрастно выслушал произнесённые ему в лицо слова. Затем его лицо приобретает колючее, жесткое выражение.   
 -Слышь, ты, правдоискатель, не лезь в наши семейные дела, подскользнуться можешь или сломать шею. А теперь всё. Разговор окончен. Для твоей же пользы, забудь, что ты меня видел. Пусть все идёт своим ходом. А тебе не повезло. Наблюдать вырождение того, что некогда восхищало, занятие не из приятных. Как говорит тётка Настя, поэтому ты и «сепаешься». Ну, все. Пошел вон. 
Грубость его меня обескураживает, противоречивые чувства распирают мою грудную клетку, и я покидаю логово этого настоящего зверя, бессердечного и жестокого. «И что теперь? И куда? Чего я добился своими разглагольствованиями?» Стиснув зубы до боли, я решаю вернуться к красавчику. Ноги не слушаются, но я мысленно кляня всё и всех, всё же поднимаюсь по лестнице на пятый этаж. Три звонка в дверь. И снова передо мной он.
 -Может быть, я и некстати, но я не уеду без тебя никуда. Собирайся поедем, - переводя дыхание, говорю я. Он невозмутим, но левая бровь удивлённо поднимается.   
-Доброхот, ах, ты, доброхот. Я же всё сказал, чего не угомонишься?   
      -Будь человеком! Поехали, говорю, хватит ломать комедию. Давай попробуем еще раз, ну, по-человечески. Они же самые близкие тебе люди, - интонация ли моих слов трогает его или отчаяние, которое владеет мной, перемешанное с невысказанным презрением к нему, но красавчик соглашается.    

*             *                *         
А потом он поселился в доме старика неожиданно и необъяснимо. Был предупредителен к отцу. Через некоторое время мы стали собираться вместе всё за тем же большим столом в окружении зелёных стульев. Вечерами вели разговоры, предупредительно не вспоминая о прошлом. Красавчик вёл себя почтительно с Алисой, лишний раз показывая, что он уважителен к жене своего младшего брата. «Если эта не злая шутка, тогда что же это?» - неоднократно спрашивал я себя. Герман по-прежнему уходит с головой в работу, присутствие брата рядом не делает его более жизнерадостным и счастливым. Он выглядит затравленным и сбитым с толку. Подчёркнутое внимание, появившееся в отношениях Германа и Алисы, выглядит смешным  и нелепым. Алиса как будто стыдится этого. Правда, её пристрастие к алкоголю поубавилось. Вообще,  видеть, как чинно эта супружеская пара ведёт себя в присутствии красавчика, неловко, а сами они карикатурны и неестественны. Более естественными  кажутся в этой ложной ситуации сам старик и красавчик. Им-то не нужно ломать комедию, устраивать показуху, они ничего не преследуют в своих поведении и словах. Одна только тётка Настя не может нарадоваться на своего любимчика, она изо всех сил лезет из кожи, чтобы угодить его кулинарным вкусам, изощряется в приготовлении самых замысловатых обедов, ходит по дому с таким видом, будто инспектирует всех, не обижают ли её любимчика, ещё усерднее ругает Германа и шипит на него, а Алису попрекает бессчетное количество раз за то, что та не научилась до сих пор держать в узде своего мужа. Хотя что это за узда и зачем она нужна Герману, знает только эта недалекая, выжившая из ума старуха. Анна же, постаревшая, но всё ещё высоченная и большая, принимающая, как неизбежное несчастье, внезапное возвращение красавчика в дом, демонстративно игнорирует его, стараясь, когда он дома, лишний раз не выходить из своей кельи, и только приговаривает: «Анафемы на него нет. Анафемы». И крестится. Мне кажется, что один только старик наконец-то обрел свое тихое и долгожданное счастье, дождавшись того дня, когда он, словно смахнув пыль с тяжелых гранитных плит ушедших безвозвратно последних десятилетий, увидел под ней все еще сверкающую позолоту. Этой позолотой оказались часы и беседы, которые дарит ему теперь старший сын.
    Дом тоже чувствует присутствие чего-то нового. Ступеньки лестницы скрипят чаще и усерднее обычного. Ночью как будто бы кто-то тихо постукивает молоточком. Хлопают форточки, двери, шумно падают на пол ножи, ложки, гремят на кухне кастрюли тётки Насти. Топот ног тех, кто ступает по половицам верхнего этажа, не считаясь с желанием тишины домочадцев нижнего этажа, разносится по всему дому особенно громко и бойко, словно теперь прибавился не один постоялец, а рота солдат, отчего всё время не хватает кому-то места и уединения. Особенно это видно, когда Алиса и Герман появляются вместе в столовой. То не хватает нужной тарелки на столе, то куда-то исчезает пиджак Германа, то Алиса не может найти какую-то вещь. Они, слоняясь в воскресные дни по столовой в ожидании обеда за общим столом, то и дело натыкаются друг на друга, путаются под ногами у тётки Насти, усердно накрывающей на стол - словом, выглядят неприкаянными и лишними.
    Однажды я увидел, как оживленно и заинтересованно беседовал красавчик с Алисой. Она, увидев меня, несколько сконфузилась, но потом такие оживленные беседы друг с другом перестали быть редкостью, и она при моем появлении уже не конфузилась. Георгий - обаятельный и интересный собеседник. Непринужденность и какая-то легкость в поведении выдает в нём человека одарённого и незаурядного. Он обладает и изрядным чувством юмора. Вообще, я стал замечать, что у него есть особая способность - притягивать к себе людей и сближать их. С него слетело будто всё наносное, и он себя ведет свободно и уверенно среди домочадцев, не заносясь перед Германом, а при каждом удобном случае, я бы сказал, нарочно стараясь подчеркнуть уважение, с которым он к нему относится, давая понять нам всем, что между ними нет причин для обид и взаимных упреков. Кажется, он хочет быть великодушным по-настоящему к Герману. Да странно, очень странно. Вот только что из этого всего дальше получится?
   Я редко прежде ночевал у старика, теперь почему-то стал оставаться чаще. Возвращаться в ночь, назад, лень, а здесь местные красоты, залив, возможность обновить воздух в легких. Сегодня воскресенье. Я зову Германа сходить на залив. Наступило долгожданное лето. Еще довольно-таки рано, над водой залива лилово-серая дымка. Жизнь загнала многих в цепкие лапы непрекращающейся гонки, цель которой выжить, и хотя сегодня воскресенье, но я не вижу, как некогда, белых парусников, легких яхт над заливом, тех парусников, что были привычны здесь в эту пору. Берег немноголюден, а открывающаяся глазу гладь залива пустынна и безжизненна. Воды залива не обременены вмешательством человеческого присутствия в них, но от этого грустно и неуютно. Порой человек может привнести своим присутствием оживление в природную сумрачность, как и мрачное состояние человека разряжает лазурная переменчивая морская  волна.
   Но искупаться мы с Германом всё же рискнули. Навалявшись вдоволь на берегу, я снова заплываю далеко от берега. Плаваю я хорошо, поэтому то ложусь на спину и отдыхаю, то, делая резкие взмахи руками, стремительно плыву к горизонту, наверное, Герман видит уже не меня, а маленькую точку на воде. Увлёкшись погоней за далеким горизонтом, я потерял Германа совсем из вида. Потом доплыл до берега и обнаружил, что оставил его далеко позади себя. Вернуться к прежнему месту я решил пешком. На довольно отдалённом расстоянии я увидел рядом с Германом красавчика. «А вот я вас!»- подумал я. Но мое «а вот» пришлось отложить, приблизившись к ним, я услышал разговор.
-И за что ты вынуждаешь меня всё платить  и платить... Как будто только я один что-то должен, а ты не должен никому и ничего, - говорит Герман брату.
-Ты за старшего в семье. А кому ещё, как не тебе? - отвечает красавчик. 
-Георгий, я устал, очень устал. Чего ты от меня ждёшь?
-Ничего, Гера. Ничего. Это не я жду. Как ты не понимаешь? 
- Георгий, не лукавь, перестань. Чего ты ждёшь? Денег? Бери всё. Право старшего в семье? Возьми. Алису? Бери и её. Я устал. Очень устал.
 -Послушай, брат, поначалу я искал мести и даже смерти твоей. Но.. Но ты так и не научился отдавать долги. И на это не годишься. Так же, как в детстве, не годился ни для игры, ни для драки. Ну, ты занял моё место, изволь соответствовать. Кишка тонка. Ни руль держать не можешь, ни правильного направления выбрать. А ведь тебе судьба благоволила, первым сделала, меня - последним. Что ж ты, играя первую скрипку, так фальшивишь? Про долги свои не помнишь?
 - О каких долгах ты все мне толкуешь? Я что-то не пойму.
 - Ах, ты простая душа, - помолчав, Георгий закуривает. - Я уехал из семьи. С ней считались, знали и уважали. Считались и со страной, которой больше нет. И здесь оставался ты, такие, как ты. Я вернулся и что же? Армагеддон. Настоящий Армагеддон. Ты что до сих пор не понял разве? Ты что оглох и ослеп? Оглянись вокруг. Долги наши все возрастают и возрастают. Скоро поздно будет.
  - А ты что ж судья мне? - раздражённо говорит Герман.
       - Сначала хотел. Бесился из-за тебя. Но я, опоздавший, сам знаешь, не у дел.
 - Ну, это ты не ёрничай, Георгий. С тех пор как ты объявился, дел у нас с тобой хоть отбавляй. И думаешь, всё по-другому было бы, если бы здесь всё это время оставался? - горячась, говорит Герман. 
 -Точно знаю, по-другому. И не сомневаюсь даже в этом.
 -Значит, меня во всём винишь? Да не обольщайся насчёт себя, и при тебе всё то же было бы, и ты ничем не лучше других, - говорит снова раздражённо Герман.
  -А я хочу лучшим быть, Гера. Лучшим. А тебе, я вижу , и так хорошо.
  -Да хотел бы я посмотреть, что бы ты делал на моем месте, когда подонки вылезли из всех щелей, как тараканы. Они полагают, что, соблазнив сотню женщин, остаются все так же наивны и чисты. Ограбив тысячи, творят  благое дело, отменив все прежние правила и догмы, строят новое счастье на земле. А ты разве не один из них, брат? А законы, которые они пишут и переписывают, предполагают, что преступление порождает кару, а кара преграждает путь к преступлению, но они упразднили всякую совесть и честь. Воровство стало нормой, а они подменили его разными научными словами. Что ты думаешь, я один в поле воин? Я не воин. И не сумасшедший. Я по-своему выживаю, - сердито говорит Герман. - И не тебе меня судить, оставь меня наконец-то в покое, я устал, понимаешь, очень устал. О каких долгах ты мне твердишь? Кому и перед кем? А с тобой я в расчёте. Тебе я ничего не должен, - в голосе Германа чувствуется уже едва скрываемая злость.
  -А ты вступай, Гера, вступай, хоть куда-нибудь. Вступи в партию, в воинство, в заговор! - кричит красавчик. - А то преумножить ты так ничего и не смог, только разбазарил, кротом живешь и гордишься, что презренный металл считать научился!
 -Да пошёл ты, брат, знаешь куда?! Тебя-то где носило, ты что из себя представляешь, чтобы счета мне теперь предъявлять а? - тоже кричит Герман.
     -Вот-вот счета. А по счетам платить всё же тебе придётся, - холодно отвечает на крик Германа Георгий. - Потому что ты первым наследником стал, а не я. По положению - глава, а по сути - всю жизнь извиняться только умеешь, никак принять наследство не решаешься, словно корону, которая тебе не по размеру оказалась. Корона-то великовата, а сам карликом ходишь. Трусоват ты, брат, трусоват, - с издевательским смехом говорит последние слова красавчик.
     Кулаком Герман бьет брата по лицу. Тот, пошатнувшись, наносит ответный удар. 
-Эй, брейк, брейк, господа, - я бросаюсь к ним и встаю  между ними. - Всё, брейк, таймаут, - лица братьев перекошены.
-Явился, не запылился, - говорит красавчик, - ну, что ж спасай Геру, спасай его, пока у вас есть ещё время!