Роман без названия продолжение

               

                Георгий               
   
        Георгий договорился встретиться с Чжу-цзы в горах или на Сноу Маунтингс, как их называли по-австралийски, откуда Ярра брала свое начало, чтобы затем, спустившись с гор, продлить свое движение среди экзотических парковых зон Мельбурна. Китаец опаздывал, хотя Георгий, не имея часов, чувствовал, что сам не был пунктуален на этот раз. Солнце стояло высоко, еще не начало припекать, как в полдень; розеллы перелетали с ветки на ветку, мелькая своим ярким разноцветным опереньем. Он напился прозрачной прохладной воды и присел в тени широколапых растений, бейсболку надвинул на глаза и задремал.
      Даже во сне Георгий видел одни и те же картины долгих переходов через горные перевалы на Пакистанской границе, видел одинаковые, едва различимые лица китайцев, одни из которых были афганскими наемниками, снайперами, другие подвязались разжиться на войне, не гнушаясь никакой работы. Здесь тебе и нелегальный сбыт наркотиков, здесь  и услужливое желание переправить кого угодно через горные, им только известные лазейки-проходы в приграничных зонах. Стоило задремать, и он снова видел каменистые выступы горных тропок, о которые спотыкался, едва передвигая свои измученные пешим марафоном ноги. За картинами горного пейзажа всплывало в успокоившемся сознании  ожидание опасности, которую он чувствовал спиной, затылком, намертво вцепившимися в оружие руками, чтобы в любую минуту угостить смертельным гостинцем того, кто прятался за шумом горной речки, кто держал его, быть может, на мушке снайперской винтовки, сидя в засаде среди серых каменных выступов. Напряжение тех дней не отпускало его и теперь, оно преследовало  в сновидениях, похожих на кошмары, в которых он вел никогда не кончающийся бой  или, отчаявшись вконец, так и не мог найти укрытие для ночлега. Во сне его преследовали бесплодные попытки объясниться с китайцем, тот почему-то уходил от него все дальше и дальше,   или Георгий чувствовал прикосновение холодного острого кончика ножа, больно впивающегося в кожу горла. Обычно последнее заставляло его тотчас просыпаться, утирая лоб и лицо от липкого пота. Даже мирная,  почти сонная  жизнь Мельбурна, прерываемая лишь грохотом проходящих зеленых трамваев, не могла заставить Георгия забыть пережитое: чудесное спасение после падения самолета (он успел катапультироваться),  долгий переход по горам, счастливую случайность, позволившую нелегально очутиться теперь здесь, в Австралии. Его преследовало все еще никуда не уходящее ощущение грозящей опасности. Даже когда он гуляющей походкой шел по Малой Бурке Стрит, диковинному району Мельбурна, где во время Золотой Лихорадки обосновалось десять тысяч эмигрантов - китайцев, которые с тех пор превратили Малую Бурку Стрит в оазис, состоящий  из маленьких ресторанчиков, азиатских домов развлечения, его тело, все еще напряженное, чуткое, готовое в одну секунду отразить нападение, мгновенно реагировало на любое резкое движение случайного прохожего, а глаза все так же пытливо вглядывались в лица незнакомых людей, кулаки в карманах джинсов судорожно сжимались при громком окрике  случайного китайца.
У Георгия не было документов. И только школьный английский помог набрести в этом районе Мельбурна, заселенном эмигрантами, на тех людей, которые, узнавая от него, что он русский, сначала удивлялись, а потом все же, руководимые какими-то им только ведомым соображениями, обещали ему помочь. Так он познакомился с Чжу-цзы. Это был китаец лет под пятьдесят, юркий, с хитрыми глазками  и широкой улыбкой, обнажающей белые крепкие зубы ( впрочем,  Георгию все китайцы  казались шумными и юркими). Георгий поначалу к нему присматривался. Китаец  оказывал ему мелкие услуги: подсказывал, где Георгию легко подзаработать немного денег, где есть дешевые гостиничные номера, потом познакомил со своими соотечественниками.
 
           Прошло два года со дня их знакомства, и тогда Чжу-цзы стал намекать Георгию на какое-то особое дело. Китайский бизнес, по большей части, незаконный, но приносит немалый доход. Чжу-цзы обещал за участие Георгия в деле помочь ему добыть надежные документы. Конечно, Георгия не пугала опасность, но оказаться за решеткой австралийской тюрьмы не могло стать для него заманчивым.  Георгий понимал, что китаец связан с криминальными делишками. Он попросил у Чжу-цзы дать ему время подумать. И вот эта решительная минута наступила. Теперь он ждал Чцу-цзы, размаренный под солнечными утренними лучами в тени пышной австралийской растительности среди Снежных гор. Его ухо уловило троекратное посвистывание. Китаец вынырнул из разросшегося кустарника, когда Георгий тоже ответил ему свистом.
- Хоросё, Горг, моя поняла, что ты решился, - сказал Чжу-Цзы на ломаном английском.
- Чжу-цзы, давай начистоту, - прервал его Георгий.
Из объяснений китайца следовало, что большая партия ценного груза должна быть переправлена из Сингапура в Мельбурн. Георгию надлежало отправиться за ним в Сингапур. Плыть он должен был на небольшой шхуне. Команда шхуны состояла из китайцев. Очевидно, капитан и его помощники уже не раз принимали участие в подобных морских прогулках. Самым опасным, по словам Чжу-цзы, была встреча с пограничными морскими постами. Но шхуна шла с товаром, который должен был быть закуплен по дешевой цене в Сингапуре, чтобы ничем не вызывать подозрений, а, наоборот, красноречиво свидетельствовать, что намерения у команды самые миролюбивые: торговый обмен. По словам Чжу-цзы, выходило, что дело привычное и о риске речь не шла. За это Георгию  получит новенький паспорт с чужим именем Джона Мортона и изрядное количество австралийских долларов.

                *                *             *               

Через неделю Георгий уже находился на палубе старого небольшого судна, вся команда которого вместе с ним состояла из восьми человек. Все члены команды были китайцами, как и говорил Чжу-цзы. Китайцы ему улыбались. Он давно привык к этим ничего не выражающим улыбкам и мало о чем с китайцами  разговаривал. И, предоставленный сам себе, он с почти детской радостью воспринял свое морское путешествие. Делать ему пока было нечего. Он присматривался к китайцам, ел вместе с ними три раза в день, спал вместе с ними в тесной каюте, где места для сна представляли двухъярусные нары с тюфяками, набитыми какой-то рыхлой трухой. Георгий радостно дышал морским воздухом, и с каждым  вздохом приходило ощущение освобождения от  всего тяжелого, надоедливого и мутного.
 Простирающиеся  просторы океанской глади, когда солнце в зените надолго зависало между небом и океаном в этой части южного полушария, манили Георгия своей новизной и безбрежностью. Иногда он видел на довольно близком расстоянии гладкую спину кита, внезапно всплывшего на поверхность океана. Этот плавучий остров, поравнявшись с  их суденышком,   медленно  отставал и высился еще долго, пока не исчезал вовсе.  Все то время, пока они плыли, океан был невозмутимо спокоен; ровная поверхность воды напоминала огромное блюдце: никакая рябь, никакие волны не нарушали сияющий глянец океана. Солнце меняло цветовую гамму воды, делая ее то лазурево-изумрудной, то густо синей, то небесноголубой.  Георгия увлекала эта переменчивость цвета, никогда не повторяющаяся, но каждый раз добавляющая все новые и новые  краски  океанской воде. Океан жил, дышал, был переменчив в цвете и прекрасен. Старая посудина шла так, как может иметь ход только натруженное, бывалое, но все еще сохранившее немалый запас сил суденышко, не гоняясь за особой быстротой в скорости, но и не плетясь из последних сил.
Георгию доставляла особое  удовольствие, свесившись через борт, смотреть на разрезаемую их судном океанскую водную гладь, как это делает нож с мармеладом. Он смотрел и на непрекращающееся движение воды, в которой можно было различить огромные тела медуз, своими щупальцами будто перебирающих верхние слои морской воды. Иногда мелькали и акульи плавники. Но эти хищники никогда близко не подплывали к судну. Несколько раз в прозрачной дали он видел белые изящные формы огромных океанских пассажирских судов, полагая, что такой корабль он никогда не мог увидеть наяву раньше, только что в заграничных фильмах, где мечта о райской жизни непременно связана с путешествием и пребыванием на такой белой громаде-лайнере.               


                *                *              *             

     Отбросив носком кроссовка банановую кожуру, Георгий ступил решительно, но неторопливо на горячий, нагретый сингапурским солнцем пирс морского порта, с нескрываемым любопытством отдаваясь во власть неизведанных впечатлений нового места. Его слегка покачивало, потому что многодневная прогулка по океану подарила устойчивое ощущение шаткости и зыбкости от той поверхности, по которой ему пришлось ходить. Палуба качалась и заставляла его широко расставлять ноги, чтобы найти опору в те моменты, когда судно и океан, объединенные неустойчивостью от непрекращающегося движения, лишали человека базальной потребности иметь твердую почву под ногами.  Наконец, он почувствовал эту твердость под подошвами, и она подарила сразу легкую непринужденность, с какой хочется отдаться любопытству, рождающемуся  при виде новых картин, от непонятных звуков чужого языка.
Сингапур по большей части город китайский, но Георгий  изумленно смотрел на индийские храмы да и самих индийцев, которые попадались ему среди множества узкоглазых, раскосых лиц. В Сингапуре так же, как и в китайской части Мельбурна, повсюду торговали. Торговцы-сингапурцы зазывали, были назойливы, хватали за рукав, путались под ногами, всячески пытаясь сбыть свой товар. Кварталы были грязны. Полны запахов гнили и вони, но горы фруктов, оранжевых, желтых, красных, зеленых, красно-коричневых, золотистых,  расцвечивали многолюдные, суетливые улицы так, что придавали праздничное ощущение, которое, наверно, возникает при виде маскарада или карнавала. Такое, пожалуй, он получил первое впечатление от шумной, густонаселенной, жаркой столицы самой маленькой страны Юго-Восточной Азии. Ему на удивление нравилась эта азиатская экзотика. Здесь были ультрасовременные здания, рядом с которыми индуистские  храмы и буддийские пагоды, мечети выглядели, как пришельцы не из прошлого, а из будущего. К тому же, маленькие люди с едва различимыми друг от друга лицами делали его пребывание в этом городе почти фантастическим, ирреальным. Все казалось воображаемым и увлекательным. Впрочем, это Георгий ощутил только в первые дни, потом ему пришлось погрузиться совсем в иное, от чего слегка захватывало дух и время от времени дрожали пальцы, как при сильном напряжении.
Члены команды с каждым новым днем пребывания в Сингапуре быстро, юрко и незаметно делали свое дело, будто ящерицы, шныряли среди огромных тюков, наваленных после разгрузки один на другой, или все  исчезали, как по команде, в каюте шхуны. Георгий, подчинившись устным инструкциям Чжу-цзы, заглядывал в едва им отыскиваемые районы города к китайцам, которые тоже быстро, юрко и осторожно вели с ним дела.
      Наступил последний день. Капитан шхуны торопил команду, а Георгию поручил сойти на берег и встретиться еще раз с тем сингапурцем, что обещал появиться на шхуне два дня назад.
Георгий нашел ту же жалкую грязную закусочную, где запах восточных специй и  приправ  сильно ударял в нос  при появлении в ней. У дымящегося очага стоял хозяин и мешал каким-то деревянным приспособлением готовящееся блюдо. Георгий сел за стол, закурил и задумался. В его кармане лежал новый паспорт. Он стал человеком, имеющим другое имя, гражданство, мог выбирать любое место для своего проживания, кроме, пожалуй, только одного. Но это-то одно было ему нужнее  всего. Но о Родине рано было думать, тем более о возвращении на нее.  Георгий наслаждался своим новым положением человека, обредшего гражданство и имя. Имя, новое, пока непривычное для слуха, наводило на мысль, что оно предполагало одарить человека не только ощущением причастности к миру людей, где те могли Георгия так именовать, абсолютно не догадываясь, что  за именем  скрывается таинственная, чужая жизнь, не соотносящаяся с этими непривычными звуками, соединяемыми воедино, чтобы получить какого-то Джона. Имя превращалось в новую одежду, которую когда ее надевают, создает иллюзию новизны, но новизна быстро исчезает, заменяясь привычкой. Для Георгия имя Джона стало не  новой одеждой, а  временной  декорацией, в условиях которой нужно было начинать по-настоящему  жить, принимая и само временное и ненастоящее за постоянное и имеющее самое близкое  теперь  отношение к нему самому. Нужно было знакомиться с Джоном Мортоном, искать в нем что-то от себя самого, дарить ему самого себя, хотя сам Джон все еще оставался чужаком, непрошеным и незваным, но приходилось соседствовать с этим чужаком и превращать его в самое близкое для себя существо.    
К Георгию подошел тот, кого он ждал в течение получаса. Сингапурец с трудом говорил по-английски. И Георгий никак не мог его понять. Совершенно оставалось неясной причина, почему сингапурец не пришел к ним на судно, как было условлено. Тщетные попытки понять друг друга ничем не кончились.  Потом звук, едва уловимого хлопка, не мог не привлечь внимание Георгия, потому что этот звук заставил покрыться мурашками кожу спины, а сингапурец как-то смешно опрокинулся лицом в тарелку. На своем затылке Георгий почувствовал прикосновение холодного металла. Справа и слева от него встали те, кто недвусмысленно давал ему понять, что он в их полной власти. Не успел Георгий хорошенько осмотреть обступивших его, как сильный удар обрушился на его голову, после чего он потерял сознание.      

         
*                *              *               
  Георгий разомкнул слипшиеся ресницы, в голове он чувствовал шум, тело затекло, но, связанный, он не мог вытянуться, чтобы его избитое тело почувствовало хоть какое-нибудь облегчение. Кровь запеклась на губах, губа болела, очевидно, здорово рассеченная.
- А очухался, - сказавший это был огромен, еще более огромной казалась его безволосая остриженная голова и уродливый неправильной формы череп с торчащими ушами-лопухами.
- Где я ? - спросил Георгий.
- В аду, - со смехом ответил детина.
- А ты один из его обитателей что ли? - бесстрастно бросил Георгий.
- Ага, точно, - его смех напоминал конское ржание, сопровождаемое визгливыми всхлипываниями.
- Ну, развяжи меня, ты, адское семя!               
- А шнурки тебе не погладить? - ответил лопоухий верзила.
- Слышишь, не дури! Я сказал, развяжи! - голосом, в котором чувствовались прежние властные интонации человека, умеющего и привыкшего командовать другими, сказал Георгий.
Верзила было подался, подчиняясь силе команды, которая для него была единственным рычагом, с помощью которого привыкли управлять этой горой  мяса, мускулов, но снова уселся на место, сплюнув на пол. Минуту спустя дверь открылась так громко, будто кто-то разрядил  пистолет. Четверо, на первый взгляд,  с одинаково обритыми головами и одной и той же манерой держаться развязно и лениво ввалились сразу и неожиданно, что заставило Георгия внутренне съежиться. Они уселись за стол. И не сговариваясь, начали жадно есть.
- Слышь, Рваный, этот очухался, - сказал верзила, играющий роль охранника при Георгии.
- Дай пожрать, - рявкнул один из них, наверное, за старшего здесь.
Георгий смотрел, как они по-животному,  давясь и торопясь, набивают свои утробы. Когда кетчуп стекал с куска ветчины, густо налитый на нее, то тот, что был меньше ростом, щуплый и костлявый, с шумом втягивал кетчуп себе в рот, рот же широко открывался, чтобы редкими и уродливыми зубами поспешно впиться в кусок ветчины. Тот, кто имел кличку Рваный, шумно запивал пивом пищу, время от времени указательным пальцем ковыряя между зубов, мощные челюсти его, подобно жерновам, ритмично двигались, казалось даже, что слышался хруст от их постоянного монотонного движения. Самой непримечательной из этой картины была манера третьего. Ел он, хотя и торопливо, но каждый раз аккуратно подбирал крошки. Аккуратность была мнимая, скорее это была аккуратность грызуна, который подбирает все за собой до последней крошечки и крохотулечки.
Когда первый голод был утолен, Рваный, отправляя нежный розовый кусок рыбы в рот, сказал:
   - Какую смерть предпочитаешь, можем повесить, а можем порубать на куски, как ветчину, - обратился он к Георгию. Другой, тщедушный, оскалив лошадиные редкие зубы, засмеялся.
- Мы его на ленты порежем.
- Давай колись, когда товар уходит? - спросил Рваный.
- А вы кто такие, чтобы я перед вами исповедовался? - зло ответил Георгий.
- Тебя китаёзы мне сдали, и меня интересует, когда ваше судно отплывает, - отправляя очередной кусок розового рыбьего мяса в рот, сказал Рваный. Его губы кривились в усмешке, когда челюсти делали свою привычную работу, так что вся физиономия напоминала искривленное отображение, как в кривом, неправильном зеркале. Его сосед, подцепив вилкой другой такой же кусок, тоже начал кривиться, и эта их общая схожесть выражений лиц, лишала их  окончательно какой бы то ни было индивидуальности, указывая, что природа давно занялась очень скучной и однообразной лепкой вот таких молодцов, скроенных по одному образцу и подобию.
-Санек, ну-ка поработай, - и в воздух полетел брошенный Рваным пистолет, Санек ловко его поймал. Георгий тут же получил сильный удар в солнечное сплетение. Санек пустил в ход не только рукоятку пистолета, но и ноги.
-Говори, сука, не трави душу, - яростно нанося удары, отводил душу Санек, шумно жуя и пыхтя.
-Стой, Санек, дай-ка я его, - тщедушный его напарник с явным желанием попробовать и свои силы присоединился к Саньку.
Долго не нужно было ждать, чтобы связанный человек, превращенный в сплошное кровавое месиво, утратил чувствительность от болевого шока.
Воздух тотчас окрасился в красно-фиолетовый цвет. Георгий увидел откуда-то сверху из какой-то блаженной невесомости свое скорчившееся тело и рядом с ним суетящихся рогатых и хвостатых нелюдей. Из их звериной пасти вырывались  рычанье и огнедышащие пары, копытами они давили ползучих тварей, кишащих повсюду. Страшные гримасы звериных оскалов менялись каждую минуту, клыкастые твари хрипели и топали рядом с его неподвижным телом. Иссиня-фиолетовые пласты густого воздуха самопроизвольно освещались огненными вспышками, точно бенгальскими огнями. Кроваво-красные клубы от водянистых мутных испарений поднимались вверх, но коснувшись потолочных выступов, снова продолжали свое движение, но уже вниз. Мутные сгустки то ли гнилой слизи, то ли  разлагающейся живой материи плавали в воздухе, хотя они были тяжелее его и, казалось, не могли так легко перемещаться в нем. Инфернальность всему происходящему еще больше придавал глухой монотонный голос, будто доносящийся из длинной трубы.  "Пе- ре-гну-ли. Не-ды-шит". После чего он взглянул вверх и увидел дверь, дверь, открывающуюся в небо. Она сама подалась. И уже другой голос, но тоже трубный сказал: "Входи". И он вошел. И воздух здесь был чист. И не знал прежних зловонных испарений.  Был светел и прозрачен. И только нежно-зеленые краски придавали ему все еще какую-то плотность. И разлитое повсюду блаженство, что чувствовал он и осязал, входило в его дух, чем он и стал. И ликованию его не было предела. И радость его не знала границ. И самое заветное, казалось, уже исполнилось. И даже страха потерять все это не было. И было сознание, что это вечно, надежно и бесконечно.  Он в этом пребывал и пребывает всегда. Но громкий трубный голос прогремел : "Рано ты пришел, и не готов еще твой престол, не можешь обитать в нем. Одежды свои не очистил и не омыл. И дел земных не завершил ты". И горячо от огня стало, как от раскаленных углей.  Нестерпим был жар  от огня. И огонь тот был невидим и незрим, а осязаем. Он пламенем своим не причинял боли, но жаром своим сжигал и плавил, сжигал и плавил, наделяя сверхъестественной силой. И сила эта повергала тело вниз, на землю, лишая его блаженной невесомости, и возвратила Георгию память о теле, сотрясенном, слабом, измученном. И тогда из тела вырвался крик, и из души, столь же сотрясенной : Почему на неприкаенность обрек? Почему и оттуда изгнал? Зачем и здесь скитальцем делаешь? И там престола лишаешь?"
               

                *                *                *      

 Георгий открыл глаза, сознание медленно возвращалось к нему. Люди, чужие и незнакомые, суетились около него. Он чувствовал, как с лица и волос стекает вода, она струйками течет за воротник рубашки, холодит кожу, оставляя ощущение как от чего-то инородного, неродного.
- Ты что наделал а? Что наделал? - говорил Рваный.
- Да кто же знал? - оправдывался Санек.
- Пришить успеем, а что толку? Если судно уйдет, большую часть товару упустим, понимай, дубина! А товар уплывет, ты меня знаешь, ну, чего встал, лей еще!
- Узкоглазые говорили, что не уйдут они, если остальное не возьмут, - оправдывался Санек.
-Они и этого послали, чтобы с ними он связался, - добавил тщедушный маленький его напарник.
-Он наш заложник. Так что расколется. Жизнь ему что ли не дорога? - засмеялся Санек. Верзила, прежде охранявший Георгия, легко взял его под мышки и уложил  на скрипучий диванчик на высоких ножках.
-Шевелится, слышь, Рваный. Очухался, - сказал верзила.
Рваный, ковыряя спичкой в зубах, подсел к лежащему Георгию. 
- Вспоминай, когда судно отплывает. Давай скорей! На что тебе китайцы, ты же наш, советский. Сговоримся, браток, - как-то по-особому ласково сказал Рваный последние слова.
- Ничего не знаю. Давно я здесь? - спросил тихо Георгий, пытаясь вытянуть ноги на коротком диванчике.
-Два дня. Я тебе денег дам, если скажешь, - миролюбиво пообещал Рваный.
- Вы откуда здесь нарисовались? - спросил Георгий, чувствуя, что он сейчас хозяин положения - бить пока его не станут.
- Бизнес у нас тут. А ты как здесь? Попасть в сингапурский рай - особый пропуск нужен. Русских здесь мало. Контрабандой что ли?
- Контрабандой не контрабандой, а за своего для вас чести много. Я сам по себе. Ни с ними, ни с вами. Я маленькая сошка в чьей-то большой игре. И мало что знаю. Зря вы сингапурца убили, от него бы больше узнали.
-Ты давай, земляк, Ваньку не валяй. Китаец за связного у вас был. А судно твое на всех парусах тебя дожидается, так что колись. Тебе большой разницы нет, кому товар достанется. А мы тебя здесь прикроем, подружимся. Не обидим.
Георгий догадывался, что вряд ли эти выродки, сдержат свои обещания, скорее всего, после того, как он им скажет, когда судно должно отплыть, они его убьют, потому что Рваный не мог не понимать, что Георгий - птица из чужой стаи, и редко когда чужак, хотя и приблудный, приживается в неродной среде. Поэтому следовало делать упор на то, что ему (Георгию) ничего неизвестно, тянуть время, сколько хватит сил.
В течение нескольких последующих дней, пока Георгий находился среди соотечественников, которых вновь обрел, хотя и не стремился к этому, эти его соотечественники вели явно очень активный образ жизни. Рваный то приходил, то опять уходил. Его дружки тоже большую часть времени проводили вне поля зрения Георгия. Рваный выжидал, но все больше и больше нервничал, это было особенно заметно, когда он учинял новый допрос Георгию. Избивали Георгия реже, не хотели много возиться с ним, потому что ослабший и потерявший много крови Георгий быстро терял сознание, но Рваный все еще не отдавал приказ разделаться с заложником по пока непонятным причинам. Только по обрывкам разговорам, намекам Георгий догадался, что он оказался там, где схлестнулись интересы разных людей, и поэтому они вели настоящую войну, цель которой были огромные деньги как награда за их рискованный и опасный бизнес. Рваный и его товарищи были тем небольшим звеном в цепи, которая была создана, чтобы опиум, марихуана, не имея препятствий, отправлялись нужными партиями к своему месту назначения, преодолевая границы, таможенные заслоны. Бывший представитель советского Аэрофлота в Сингапуре, ныне по кличке Рваный, занялся прибыльным бизнесом. Его как  партийного работника и сотрудника Аэрофлота послали в эту азиатскую страну, но, раскусив очень быстро, как  ограниченный в своих возможностях на родине, советский человек может раскрыться за ее пределами, Алексей Михайлович Бескровный, так прежде его называли коллеги, свел дружбу с сингапурскими влиятельными авторитетами, некоторые из них были приближены даже к правительственным и военным кругам. Дружба ли эта, коррумпированная советская номенклатура или собственные природные наклонности толкнули Алексея Михайловича на этот путь, трудно сказать.  Но он предпочел  жизнь, полную опасностей и стоящую вне всякого закона. За это он любил вознаградить себя утехами в публичных домах Сингапура, где женщины разного племени, оттенков кожи, темперамента и испорченности ласкали его. Ему льстило, что его власть распространяется  не только на безмозглых неверных  дружков, но эта власть могла отменить иные законы: государственные, юридические да и саму хрупкую цивилизацию в придачу.
Рваный, охмелевший от выпитого пива, начинал иногда философствовать, потому что ему временами хотелось поделиться своими жизненными наблюдениями с кем-нибудь. Георгий был подходящей для этого кандидатурой, потому что оказался в положении слабого, потому что жизнь его зависела от воли Рваного и потому что Рваный чувствовал, что Георгий был сделан из другого теста, был  чужим. Рваный понимал бессознательно, что Георгий его оппонент и навсегда.
- Ты что ж думаешь, я не раздавлю тебя, как мокрицу, да наплевать, и делов-то нет никаких. Это там в Союзе вы разглагольствовать любите про правду, про веру. А здесь ты у меня вот где и я тебя вот как. Это там они показывают всем, как голую жопу свою прикрыть да в очередь всех поставить. Уроды. Деньги - вот настоящая сила. Имеешь их, и ты все можешь. Я кто был? Безотцовщина. В институт попал, рад до смерти был. А там эти, у которых мама с папой. И им магазины, спецраспределители, а ты вагоны разгружай по ночам, чтобы не хуже них. Да я их специально в "Прагу" приглашал, на -  жрите икру, «Наполеон» лакайте, я тоже могу. Ты на них похож, - делая шумный глоток из банки с пивом, сказал Рваный.
- Ошибаешься. Плохо знаешь таких, как я, - возразил Георгий. - Голодные, как ты, без роду и племени, страшнее сытых. Сытые о брюхе думать перестали, от корыта отвернулись, другого захотели, а ты, голодный, тебе долго еще придется от брюха своего зависеть.
- Ты сытый, значит. По морде твоей вижу. Ты думаешь, что границы вас оградили что ли от настоящего? Да никогда. Вы тоже деньги любите. А деньги, как вода в зной, пьешь, а напиться не можешь, все хочется и хочется. И чем больше пьешь, тем больше и хочется. Те, такие, как ты, это уже понимать начали. Поэтому я и попал сюда. И думаешь, легко было оказаться здесь? Жопу пришлось лизать пердунам старым, но ничего, это того стоило. Видел я, как глаза у них загораются, когда они сюда попадают. Здесь все есть. Настоящий коммунизм. Поэтому некоторые смекнули: надо фундамент новый закладывать, чтоб счет валютный в банках, устойчивость вместо мизерного оклада да шаткого положения твоего, когда тебя завтра могут понизить в должности, а твоего завистника посадить на твое место. А мы здесь тоже не зря. Не словами народ накормим. Дадим человеку кайф словить по-настоящему, счастливым сделаем. Сколько лет только про работу да про долг, а кайфа настоящего никто не знает. А ты помогать отказываешься, разве правильно это? - нравоучительно сказал доморощенный философ.
- Такие, как ты, народ давно споили, голыми руками бери. Чего же тебе еще? - возразил Георгий.
- У нас свой бизнес. И к этому тоже привыкают, потом за уши не оторвать, - смеясь, сказал Рваный, все так же шумно отхлебывая пиво и заедая его  рыбной снедью.
Когда пьяное добродушие проходило, Рваный с новой силой принимался пытать Георгия : били Георгия старательно и усердно, потом обливали водой. В общем-то били по инерции, потому что маховик той чудовищной машины, под названием преступный мир, работал сам по себе, его трудно сломать, тем более, если причиной временного сбоя становится один человек. Рваный не очень-то рассчитывал на своего заложника. Случай с перехваченным товаром у китайцев был обычным явлением, когда сталкивались интересы тех, кто давно ни с чем и ни с кем сам не считался, когда из мести или путем обмана и подмены товар, принадлежащий одной шайке, мог стать добычей другой, где, как в дешевых гангстерских фильмах был полный набор: перестрелки, заложники, погоня и желанная добыча.
               

*                *                *               


Сознание то покидало Георгия после очередных побоев, то снова к нему возвращалось, но сам он, теряя силы с каждым днем, не имея возможности что-либо предпринять, начал смиряться с мыслью, что верзила с уродливым огромным черепом и Санек в конце концов его забьют, как это делает пьяный хозяин со своей скотиной, растерявшей последние силы на поденной подневольной работе.
Верзила, осушив  пол-литровую бутылку и не переставая жевать, кидался на Георгия, разминая свои кулачищи, Санек придерживался другой тактики, он любил неожиданность. И каждый раз в самый, казалось бы, неподходящий момент, когда Георгий или дремал, или разбитыми губами касался краев чашки  с водой, он наносил свой подлый очередной удар. Им уже было неважно, сможет ли им помочь чем-нибудь Георгий, они его сделали живой мишенью для своих ежедневных упражнений. Если они не разминались с ним, то набивали свои ненасытные желудки, в остальное время оставляли Георгия наедине с самим собой до своего возвращения. Волков кормят ноги. Он же сам мог только доползти до ванной, открывал кран с водой и ладонями, мокрыми и прохладными, прикладывался к сломанным ребрам, отбитым внутренностям, это на какое-то время, как казалось, приносило облегчение, мокрым полотенцем касался разбитого распухшего лица. Несколько раз они его находили прямо там, без сознания, у крана в вытекающей из него спасительной влагой и возвращали на прежнее место на короткий тесный диванчик со следами засохшей крови на нем.
     В душной, нагретой солнцем квартире Георгий засыпал, правда, ненадолго, потому что изболевшее тело отгоняло всякий сон. И в коротких своих сновидениях он видел Алису. Он будто чувствовал нежное прикосновение ее рук к своим ранам, и боль уходила. Потом они, взявшись за руки, шли, а луговая трава с дурманящим запахом лета кружила ему голову. И ему было очень хорошо, потому что рядом была с ним Алиса. И с мыслью о ней он просыпался. И сразу же возвращалась боль во всем теле. А он возвращался в мыслях к Алисе, и эти мысли словно притупляли боль. "Она там, и ждет его, надеется. Только бы не поверила в то, что он погиб, пропал без вести, должна же она чувствовать, что он думает о ней, хотя и отдален от нее чужой землей, чужой страной, хотя она и прочитала казенные слова уведомления о нем, как пропавшем без вести и не вернувшемся с боевого задания. Нет, Алиса будет его ждать. Она бедовая, своенравная, непредсказуемая. И то, что у них есть, никогда ни с кем другим у нее  не будет. Только бы выбраться отсюда. А он выберется."  И мысли о доме, об отце и Алисе, сладкие и утешительные, уносили Георгия далеко отсюда, за море, за океан, за горы, за реки, на другой край света, куда он мечтал бежать еще мальчишкой, взяв Алису в помощницы.               
       

                *                *                *

 Сквозь дремоту Георгий услышал английскую речь.
-Not at tall. Nice to meet you.
Он открыл глаза. В компании его соотечественников появилось новое лицо. Рыжеволосый, подстриженный умелой рукой парикмахера, одетый с подчеркнутой чистоплотностью, не то ирландец, не то англичанин добродушно улыбался в ответ на слова Рваного.
- My car's just outside, - продолжал говорить гость.
Поворачиваясь на другой бок, Георгий невольно застонал. Гость бросил свой любопытный взгляд в сторону лежащего Георгия. И тотчас вздрогнул ошеломленный и шокированный.
- Больной. Мы его лечим, - криво ухмыляясь, сказал Рваный.
- Take him to the hospital, - серьезно и   чуть испуганно сказал гость.
- Больницу? Нет. У нас свои отличные врачи, - также серьезно на это ответил Рваный.
    Очевидно, гость, чрезвычайно поразившийся видом Георгия, намеревался что-то еще возразить. Видя это, Рваный засуетился и, чтобы не смущать гостя, предложил всем пройти на кухню.
Бывают случаи, когда приговоренный к смертельной казни вдруг за полчаса до исполнения приговора получает редкую возможность поверить, что у него есть еще шанс  - уйти от неизбежного. У Георгия родилась спасительная мысль. Он, опустив ноги на пол, начал сползать вниз с диванчика. Когда это ему удалось, он двинулся в сторону окна. Ухватившись за стул, Георгий попытался встать сначала на колени, потом на ноги. Дотянулся до подоконника, рванул жалюзи, они  с шумом упали. Георгий сделал несколько попыток открыть окно. Сил у него не хватало. Наконец окно распахнулось. Упираясь руками, он подтянул тело так, чтобы оказаться на самом подоконнике. Голова кружилась, ему приходилось с трудом делать очередное усилие. Здание было четырехэтажное, серого цвета, окна выходили на тихую улочку, застроенную однотипными такими же домами, смотреть вниз с высоты второго этажа было нестрашно, но опасно из-за головокружения. Делая крошечные шажки, он, упираясь руками в стену, медленно двигался по широкому навесу с наружной уличной стороны окна. Потом схватившись руками за выступ, Георгий шагнул на подоконник кухонного окна. Сидящие за столом Рваный, его дружки и гость резко встали, когда в окне увидели стоящего Георгия. Ему казалось, что он кричал им что было сил, но они едва могли услышать его слова сквозь оконное стекло. Санек и верзила через минуту уже смотрели на него снизу вверх, стоя на тротуаре. Рваный через оконное стекло показывал знаками, чтобы Георгий не глупил, матерясь и ругаясь. Рыжеволосый гость рванул раму окна. И обессиленное тело Георгия упало в его объятия.
  - My God... - прошептал он.
Очевидно, в планы Рваного не входило посвящать гостя в подробности истории Георгия, но сам гость  сообразил, что надо сделать. Опустив  Георгия на стул и схватив другой, он обрушил его на голову Рваного. Рваный рухнул. Так же ловко расправился с тщедушным и маленьким напарником Рваного. Потом спросил Георгия, может ли он  сам идти. Георгий кивнул. Поддерживая Георгия, он помог ему выйти и спуститься по лестнице. На улице рядом с ними оказались Санек и верзила. Спаситель Георгия нанес сильный боксерский удар в квадратную челюсть верзилы, несколькими ударами ногой опрокинул Санька на тротуар.
Собственно говоря, постороннему наблюдателю показалось бы странным, что англичанин молотит двух парней ни за что ни про что, в ответ от них получая тоже удары. Когда в руках у Санька оказался пистолет, рыжий англичанин умело выбил его. Пистолет, как волчок, кружась вокруг своей оси, заскользил по гладкой поверхности тротуара.
- Come back! - крикнул англичанин Георгию, когда верзила начал обходить Георгия.
Так нанося удар за ударом, рыжий англичанин, пробивал им обоим дорогу к своему автомобилю. Свистки и сирены полицейской машины  приостановили затянувшуюся драку. Санек и верзила тотчас скрылись в подъезде серого четырехэтажного дома, а англичанин помог Георгию сесть в автомобиль, затем надавил на газ. 
Георгий видел, как лихо и отчаянно ведет машину англичанин. Не раз он свернул на узкие улочки,  умело справлялся со своей машиной, невзирая на тесноту улицы и бешеную скорость своего автомобиля.
Георгия спасла счастливая случайность. А спасителем его оказался благородный Робин Гуд. Этим Робин Гудом был Хелони Бруквоурд, англичанин, оказавшийся гостем Рваного, человека, одержимого желанием новых коммерческих авантюр, очередной своей жертвой выбравшего Бруквоурда. Сам Бруквоурд случайно затесавшийся среди таких, как Рваный, не имел ни малейшего представления,  с кем имеет дело.
      Узнав невероятную историю Георгия, Хелони Бруквоурд поначалу был искренне удивлен и тронут, потому что отличался сентиментальностью, свойственной иногда англичанам. Он помог Георгию в том, в чем мог помочь только этот добросердечный по-старомодному воспитанный и вышколенный в кембриджских или оксфордских университетах тридцатипятилетний джентельмен. Он помог Георгию на время обрести дом, друга, помощь.
Бруквоурд тотчас призвал умелых докторов, он щедро платил за их услуги. Колония англичан, живших в Сингапуре, немногочисленная, но эти господа постарались окружить себя всем тем, что, хотя в какой-то степени помогало забыть, что они на чужбине. Здесь были свои опытные врачи, вот к услугам таких специалистов и прибегнул Бруквоурд. Доктора подолгу осматривали Георгия, сдержанно удивлялись его выдержке, потом искусно наложили гипс, выписав болеутоляющие и успокоительные лекарства.
      Георгий впервые за время своих долгих мытарств оказался уложенный на мягкий удобный матрац широкой кровати. Теперь сиделка-китаянка предугадывала его малейшее желание. Вкусная, здоровая пища быстро восстанавливала силы. Бруквоурд не утруждал своего русского гостя разговорами, он по-отечески заботливо старался поскорее поставить Георгия на ноги. Сон, отдохновение, безвозвратно ушедшее напряжение сил, потраченных еще до недавнего времени на то, чтобы выжить, - все способствовало тому, чтобы Георгий начал забывать Рваного, Санька, верзилу. Лица, еще недавно так хорошо знакомых его мучителей, стирались из памяти, взамен пришла давно не испытываемая успокоительная радость от того, что он в неопасности, что жив, что все еще быть может наладиться, если и не наладиться, так одно то, что ему дали возможность отлежаться на этих шелковых простынях, тоже само по себе большое везение.
    Так что через месяц - полтора Георгий вышел из своей спальни вполне здоровым человеком.    И с того момента пришло время Георгию ближе познакомиться со своим спасителем. Один вопрос тревожил и волновал постоянно поначалу  Георгия, что заставляет этого англичанина возиться с ним? Георгий, размышляя об этом, решил, что, скорее всего, любопытство к тому, что он русский. Потом они оба оказались на чужбине, это тоже, думал он, можно принять в расчет. Георгий был искренне признателен Хелони и за свое спасение и за свое выздоровление. Хелони иронично относился к словам благодарности Георгия, шутя, говорил, что он  стал миссионером в этой азиатской стране, вступил в члены общества Красного Креста, раз ввязался в такие необычные для него дела. Он сам предложил Георгию еще некоторое время погостить у него в доме, сделав это, между прочим, ненавязчиво, так что гордость и самолюбие русского не пострадали. Разделив с Бруквоурдом и стол, и кров, Георгий начал испытывать к нему  настоящую симпатию. Симпатию, в которой не было места вынужденной благодарности за сделанное для него Хелони. Этот рыжеволосый добродушный англичанин открыл для него дверь в другой мир, незнакомый, неизведанный, привлекательный и необычный. Хелони показал Георгию иную жизнь Сингапура, где иностранцу, имеющему достаток, открываются прекрасные возможности насладиться восточной экзотикой, покоем, удовлетворить множество желаний, о которых Георгий  даже не догадывался. Хелони имел дом, в котором  - слуги-китайцы, повар, бассейн с прозрачной голубой водой, чудесные уголки, искусно созданные рукой человека  из растений, камней и тишины, был просторен, окна затемнены, китайцы бесшумно присутствовали в нем, услужливо выполняя желания хозяина и его гостя. Когда для Хелони наступал  уикенд, они с Георгием лежали в шезлонгах в ленивых позах, время от времени бросая свои тела в прохладную воду бассейна, и рассказывали каждый свою историю. Оказалось, что Бруквоурд холост, имеет сестру Маргарет, двух племянников, оставшихся в Англии и живущих в Южном Уэльсе. Отец его видел в нем своего преемника и надеялся, что по возвращению на родину Хелони, следуя его советам, найдет себе достойную жену и исполнит свой долг, как муж и будущий отец семейства. Слушая рассказ Бруквоурда, Георгию на память приходили  имена Голсуорси и Честертона, так совершенно классически по-английски выглядело все, о чем бы ни рассказывал Хелони. Английская респектабельность и основательность чувствовались даже в этих бесхитростных рассказах. Хелони любил спорт, играл в футбол, занимался боксом, внешне был сдержан в каких бы то ни было проявлениях чувств, желаний, но как оказалось потом довольно-таки вспыльчивым и обидчивым, что у Георгия разрушило  его привычное представление о бесстрастности англичан. Именно Хелони Бруквоурду принадлежала заслуга привить Георгию привычку к роскоши, излишествам и праздности. К чему, как известно, человек быстро привыкает и от чего трудно потом отказывается. Хелони покровительствовал своему русскому приятелю, потому что был поражен обстоятельствами его жизни. Он даже баловал его, как балуют ребенка, забавного и вызывающего умиление, потому что для  англичанина, скучающего вдалеке от родины и никогда не сотрясенного превратностями судьбы, общение с Георгием стало не только любопытным эпизодом, но и довольно скоро необходимостью. Англичанина очень забавляло, если он помогал Георгию открывать впервые в жизни вкус благородных вин, экзотических китайских блюд. Было видно, как Бруквоурда  умиляло поведение Георгия при выборе  необычайно элегантной одежды для него в дорогих магазинах. Хелони покупал для него массу дорогих безделушек, начиная  от строгих галстуков до сигаретниц, зажигалок, причудливых брелков и статуэток китайских божков с умелым изяществом выполненных местными мастерами. Натура Георгия, неуемная в своем любопытстве и желании попробовать то, что для него раньше было запретным и недосягаемым, толкала и самого Бруквоурда на излишества, которые он себе раньше не позволял. И таким излишеством, по мнению англичанина, стали женщины. Георгий же стал наверстывать то, чего так долго его лишали война, служба в эскадрилье, годы борьбы за выживание.  Женщин он менял часто, сначала ненасытно лаская их совершенные тела, а потом когда первые чувства притуплялись, равнодушно удовлетворял только  желание, что так же быстро возникало, как потом и проходило, казалось безвозвратно и навсегда, оставляя ощущение пустоты и потребность поскорее отмыться от их пряно пахучих гладких тел. Восточные красотки были искусны в любви, умели ублажить тело, опустошив его силы. Душа же оставалась голодной, и если пресыщалась  она на время, то только до тех пор, пока не удовлетворено было ее желание новизны, возникающее от обладания множеством тел, взамен бесстрастности ее самой.
Размеренность, неукоснительное следование порядку, заведенному раз и навсегда в доме, стремление к лени и праздности Бруквоурда приучили Георгия поздно просыпаться, нежить свое тело целебными ваннами и массажами, или часами разминаться на теннисном корте, потом, сев за руль автомобиля Хелони, устраивать скоростные гонки, выезжая за пределы изжаренных сингапурским солнцем улиц. Когда город погружался в ночь, так же, как влага наполняет стакан чуть ли не через край,  Хелони и Георгий из окна автомобиля, едущего по ночным улицам, освещенным искусственными огнями, будто виниловыми соединениями, испаряющимися ядовито и едко во мраке душной, пропитанной уксусными запахами южной ночи, наблюдали за его жизнью. Сингапурские бордели они не посещали, но заходили в ночные клубы, Георгий  попробовал себя и в рулетку, но Хелони предостерегал неукротимую в своем любопытстве натуру Георгия от чрезмерностей, он сам избегал и не  позволял Георгию бывать в тех районах города, что сомнительны и опасны. Но как-то...
          На освещенном матовым светом подиуме под звуки обволакивающей томящей плоть и душу музыки, современная Клеопатра  ленивыми и откровенными движениями, будто кошка во время течки, вытягивая  спину, приковывала жадные взгляды всех, кто толпился, наблюдая за ней. Она источала желание, сама была этим желанием. В ее игре с кошачьей точностью передавалось затаенная звериная похоть, пред которой трудно устоять, отдаваясь  власти темного инстинкта. Георгий замер. Глазами, не мигающими и прикованными к ней, он следил за каждым движением ее сильного гибкого тела. Тело, вызывающе красивое и сладострастное, откровенно просило для себя наслаждений, бесстыдно отдаваясь, как долгожданной ласке, томной музыке. Хотелось, сплетясь телами, длить бесконечное движение внутри  жадного, ненасытного, по-кошачьи умелого тела. А потом ощутить оглушительный взрыв, от которого теряешь самого себя, превращаясь в ничто. Когда танцовщица оказалась рядом с Георгием, их глаза встретились. Немигающими зрачками они смотрели друг на друга, неподдельное сильное желание одного сумело сбить притворное другого и заставило почувствовать, что игра превратилась в нечто большее. Женщина перешла ту грань, которая ей до этой минуты помогала оставаться хозяйкой своему телу, желаниями которого она управляла, то отдавая его во власть возникающего чувства, то на время притупляя эту власть над ним. В этом собственно и заключалось искусство танцовщицы. Но она словно забыла о своем танце. Она по-настоящему поддалась  желанию вслед за желанием Георгия. Находившиеся рядом зрители неистовствовали. Кто-то обнажался, срывал одежду, кто-то ревел, от чего лицо, потное, возбужденное, красное, становилось перекошенным, кто-то швырял деньги, кто-то пытался схватить танцовщицу руками. В тот момент, когда она, оказалась рядом с Георгием, его сосед, толстый китаец, схватив ее, стащил с подиума в толпу. Возбужденная до предела свора полулюдей, полузверей набросилась на девушку. Ее закрыли десятки тел. Положение усугублялось еще тем, что каждый рвал ее тело для себя. Многорукая и многоногая толпа, словно превратилась в неистовствующего Кентавра, у которого вторая половина туловища, полученная им от животного, наделяла его преимуществами того, кто сильнее человека. Кентавр растерзал свою жертву.
Когда полицейские разогнали толпу, то Георгий стал свидетелем страшной картины. Он увидел  месиво раздавленных и сплющенных, окровавленных и изуродованных тел. Он с ужасом отшатнулся. Хелони беспомощно, по-детски рыдал, стоя возле него.       

                *                *                *

А через несколько дней в закатных лучах южного солнца, оставляющего длинные тени на зеленой траве от предметов, за столом на лужайке сидели  несколько джентельменов. Старшему из них удалось  все еще  сохранить молодцеватую манеру тех лондонцев, что, заселяя лондонские предместья, с садами и домиками, очень долго остаются недосягаемы для   старческих болезней и немощи. На джентельмене была ослепительно-белая сорочка, несколько ее верхних пуговиц по моде расстегнуты, запонки сверкали, сигара источала благороднейший запах настоящего табака. Он медленно потягивал желто-золотистого цвета жидкость с очень сосредоточенным, важным видом, время от времени прерывая свое глубокомысленное занятие ироническим: "Хм, господа." Все остальное наводило на мысль, что присутствующие здесь могли быть членами какого-нибудь любительского кружка и скорее напоминали мелких служащих с беспокойными лицами, как будто бы принимающих участие в опасной игре. И только двое из мужской компании были хорошо известны читателю: владелец этого гостеприимного дома, что открыл свои двери присутствующим джентельменам, Хелони Бруквоурд и его русский приятель, человек  с вызывающе красивым лицом, хотя и несколько усталым, но усталым скорее духовно, нежели телесно.
Темой для обсуждения стало недавнее событие, поведшее за собой человеческие жертвы.
- Дрожайший Герберт, я хотел бы внести уточнение. Вы считаете это случайностью, чепухой, влиянием низменных инстинктов на низшую природу этих варваров. Но с точки зрения закона совершено преступление. Кто-то должен быть наказан, потому что ни одно преступление не существует без мотивов, - так говорил один из присутствующих здесь гостей, по имени Ноэль Бредли.  Ноэль Бредли говорил убежденно, с уверенностью, не терпящей возражений, как это делают законники.      
- В каком-то смысле ты прав, Ноэль. Хозяин заведения имел заурядное желание заполучить как можно больше денег, - проговорил со страдальческой гримасой на лице Хелони. - Для этого он и нанял ту красотку, по-видимому, обучив ее прежде откровенным танцам. Мы тоже все имеем какой-то мотив, если хотим заработать деньги. Но наши мотивы, к счастью, не приводят к дикому уличному убийству. Я же не связываю случившееся с мелкими мотивами, меркантильными соображениями. Слава Богу, в Англии еще существуют запреты, ограничивающие саму возможность множить пороки. Нет той неразберихи, житейской, нравственной, религиозной, что дают мелким бесам так легко завладеть душой. Назвать меня истинным христианином, может быть, будет и трудно, я верю скорее в эльфов, чем в Ангелов, скорее суеверен, чем набожен, но даже я понимаю, как страшна дьявольская власть порока, - Хелони замолчал.      

Герберт Гейс, сидевший во главе стола, после очередного своего удивленного "хм" решил придать беседе несколько определенный характер:
- Насколько я мог себе представить, господа, во-первых, следует говорить не каком-то конкретном преступнике, этаком Джеке Потрошителе, следует говорить о преступлении, как о явлении, во-вторых, убийство совершено в толпе и толпой же. Что может быть страшнее толпы?  Зверя, пожирающего самого себя за хвост. Я думаю, обычное убийство не встревожило бы вас так, Хелони, вас тревожит другое. Будь ты достаточно светским человеком, ты никогда не позволил себе оказаться там и тебя данное событие не потрясло бы так. Все дело в том, поверьте мне, я уже уподобился истинному философу, оставив не один десяток лет за своими плечами, дело в том, что тот, кто сам становится соучастником подобных увеселений, ощущает в себе, пусть неосознанно, влечение к пороку. Ты с твоим другом боишься признаться в этом, для вас постыдном влечении. Но я не нахожу его постыдным, в молодости меня тоже влекло к запретному, темному, необъяснимому для себя самого.  Хм. Даже нашему знаменитому Шерлоку Хомсу оказалось бы не по зубам разгрызть  этот крепкий орешек и найти преступника. В его время старая добрая Англия не страдала такой изощренной неразборчивостью. Как правило, мотивы убийства были старомодны и прозаичны: деньги, наследство, месть. У современных преступлений анонимный характер. Чаще всего, убийцу ведет  бессознательное желание, страсть, затаенная агрессия.
- О, мой друг, узнаю, привычки англичан. Их логический стиль, сэр Герберт, - улыбаясь, сказал Ноэль Бредли. - Это мне доставляет истинную радость, я чувствую себя снова дома.
- Могут ли убить сознательно друг друга люди, которые никогда друг друга не знали?! Зачем убивать незнакомцев? Может ли быть здесь намеренный мотив? В толпе человека нет. Он обезличен. В толпе есть только бессознательная сила, слепая воля, она, как незримый дух зла, толкает людей на разрушение, преступление. Наше время родило новую форму убийства, где убийца и его жертва в прямом смысле таковыми на самом деле не являются. Истинный убийца - бесплотный дух, уличить которого в преступлении не в состоянии никто. Кто тот убийца, что унес десятки человеческих жизней, когда фанаты-болельщики устроили свалку на трибунах после победы любимой футбольной команды, вряд ли  можно найти его. Бесплотный злой дух, что владеет множеством тех, кто сбивается в кучу, господа.
Молодой человек, сидящий рядом с Бредли, неспокойно заерзал на месте. Его сосед  еще больше выкатил свои выпуклые глаза.  Они одни портили  молодое лицо с правильными чертами и высоким лбом.
На лужайке минутой позже показался павлин. Он мирно прохаживался, не обращая внимание на разговоры сердитых джентельменов. Разноцветное оперенье его ярким пятном выделялось на зеленом фоне. Хвост, словно гигантский веер, разложился в секунду. Точно многочисленные изумрудные глаза смотрели с павлиньего хвоста на  серьезных бездельников, потому что  пышное оперенье   павлина было наделено овальными зелено-перламутровыми пятнами. Перламутрово-овальные глаза пялились на джентельменов, в то время, как маленькая головка самого павлина с вздорным хохолком была повернута совсем в другую сторону. Хотя ветра не было, но реснички, завершавшие причудливо разукрашенное опахало павлиньего хвоста, трогательно трепетали сами по себе. Птица горделиво держала свою маленькую головку, прекрасно чувствуя, что  богатое дивное    сочетание   разных красок ее птичьих одежд,  заменяло этой бесполезной глупой птице, быть может, то преимущество, которое она имела перед другими.  Такой роскошный хвост хотелось держат подле себя, как настоящее произведение искусства, автором которого была сама природа. Птица, рядившаяся в такие царские одежды, горделивая и беззаботная, наделяла особым ароматом и жизнь других, пропитывая ее неприхотливой ленью, неутомляющей праздностью, дарила очарование от упоительного отдыха, медленного течения времени никуда не торопящихся джентельменов и негу, непременную негу от приходящих как будто бы случайных мыслей, желаний и ощущений. Иногда только павлин позволял себе издавать гортанные резкие неприятные крики. Более же соблазнительным   находя  для себя положение, когда он без движения замирал, надолго, словно отменив всякое течение времени, потому что в застывшей своей позе с раскрывшимся огромным веером-хвостом он походил скорее на статуэтку, нежели на живое существо. Павлин казался застывшей мерой времени, застывающей прямо на глазах, материлизовал ее в бездеятельное неподвижное начало жизни.  К безмолвному неподвижному поведению его добавлялась  расточительная  природная роскошь его собственного оперенья.   
   Слуга-китаец, подчиняясь тому же неторопливому, замедленному течению времени, бесшумно разносил чай. Это он делал с полной предупредительностью к привычкам своего хозяина-англичанина, накрыв стол для ритуального английского чаепития по всем правилам. Правда, к чаю кто-то из гостей мог прибавить еще и какой-нибудь более возбуждающий напиток, но это было исключением, а не правилом, потому что то была не Англия, а Азия, и джентельмены разрешали себе некоторые фривольности, как в поведении, так и в сервировке стола традиционного английского чая. Ноэль Бредли опрокинул рюмочку шотландского виски и улыбнулся, эта улыбка делала его похожим на Чеширского кота:
- Сэр Герберт, после ваших доводов я буду считать себя вправе предложить английскому парламенту новый закон.
-Так же, как и я, дорогой Ноэль, пишите свои новые законы, утверждайте их в парламентском зале, но не забывайте, что на сегодняшний день мы еще пленники сингапурского солнца, что мы в варварской стране, хотя ее правительство и претендует на цивилизованные условия жизни. Себя я спокойно могу чувствовать здесь только, когда я переступаю порог отеля Раффлз, истинного уголка английской безупречности и нравственности, во всем же остальном я нахожу претензии, одни претензии дикарей.
Георгий, все это время внимательно вслушивающийся в английскую речь приятелей Бруквоурда, ловил себя на мысли, что эти джентельмены сделаны совсем из другого теста. Но ему нравились их манеры, их разговоры. В этом чужом мире он не чувствовал себя его противником. Не чувствовал он и то, что эти господа стремились подчеркнуть разницу между ним и собой. Они обращались с ним ровно, по-приятельски. Георгий привязывался к их привычкам, мыслям, начинал разделять их убеждения. Что-то в них было такое, что из их чужого, неродного становилось для него своим и знакомым. Очевидно, стремление к здравомыслию, которое рождалось в их неторопливых разговорах,  и производило поначалу впечатление, что эти люди от нечего делать собрались в гостях у Бруквоурда. Долгое пребывание здесь, под испепеляющим всё сингапурским солнцем, заставляло их тянуться друг к другу, и этот маленький кружок джентельменов  помогал им не изменять традициям, в которых Георгию удалось почувствовать тот не умирающий ни при каких обстоятельствах истинный дух англичан, в котором культура мышления и стремление к здравомыслию прощало остальные чисто английские слабости. Георгий с любопытством и неподдельным интересом открывал для себя чужой мир, в котором люди имели другие, чем он, привычки, другие наклонности. А Хелони с каждым днем все больше привязывался к нему. Очевидно, натура Бруквоурда при всей кажущейся поначалу самодостаточности и независимости, глубоко скрываясь от постороннего взгляда, страдала от вынужденного одиночества. Простая человеческая потребность в привязанности к кому-нибудь заставляла его не только собирать у себя в доме маленький кружок джентельменов, но и привязаться к Георгию. Хелони, сам того не замечая, оказался податливым влиянию другого характера, более сильного и экспансивного, какой и был у Георгия. Георгий, более темпераментный и деятельный, принуждал Хелони подражать активному любопытству, пытливому уму и первой инициативе своего русского приятеля. Казалось, долгие безмятежные часы безделья, ставшие для Бруквоурда главным занятием под палящим знойным солнцем, скоро приучили к такому же безделью и Георгия, но это на первый взгляд. Именно эта праздная длинная нота помогала Георгию виртуозно разыгрывать и воплощать будущие неудержимые свои фантазии, которые для англичанина могли являться только из мыслей о тихих заводях, где топили ведьм. А фантастические планы русского, в осуществлении которых непосредственно участвовал и Бруквоурд, и были теми чудовищными ведьмами тихих заводей, которые одновременно и манили, и пугали простодушного и доверчивого Хелони.
Бруквоурд, с детства усвоивший и впитавший с молоком матери уважение к чужой свободе, равно как и охраняющий свою собственную, следовал непреложному закону этой самой свободы в делах, поступках, мыслях, всей своей жизнью утверждал древнюю заповедь благородного  Альфреда Великого:  «Англичане должны быть так же свободны, как их мысли". Поэтому предоставляя друг другу полную свободу, которой, впрочем, раньше по-настоящему и не знал Георгий, Бруквоурд, быть может, впервые открывал для русского человека новые горизонты. Такими новыми горизонтами для Георгия стала возможность для воплощения в жизнь спонтанно возникающих желаний, новых планов, чему соответственно он не знал раньше примеров. Если когда-либо и приходилось ему быть свидетелем воплощения своего заветного желания,  то прежде он должен был пройти через целый ряд испытаний, запретов и даже жертв. Но здесь, рядом с Хелони, ему не нужно было ничем ни жертвовать, ни преодолевать, так сказать, трудно доступные Гималаи. Наоборот, все было легко и просто. Достаточно было заронить мысль, рожденную в праздной полудреме, высказать ее вслух, и она почему-то сразу находила отклик у Хелони, а вслед за этим Хелони немедленно предлагал что-либо предпринять, не видя никаких препятствий для осуществления его намерения, каким бы фантастическим сначала оно ни казалось. Иными словами заводилой во всем был Георгий, а его английский приятель взял на себя роль добровольного исполнителя замыслов Георгия.
Ночные похождения друзей прервались после дикой уличной давки, но лишь ненадолго. Георгия по-прежнему отчаянно и неотвратимо тянуло на ночные улицы Сингапура. Он преложил Бруквоурду  посетить  кварталы азиатских толстосумов. Сингапурские власти, подражающие крупным столицам мира, из кожи лезли, чтобы иметь и у себя богатые респектабельные районы,  и для этого не жалели денег на строительство, поэтому центральная часть города воспроизводила некий спеднеевропейский стандарт, нежели сохранила свой собственный колорит и индивидуальность.
Георгию, никогда не знавшему вкус к такой жизни, хотелось поскорее ее попробовать, она манила его своей новизной и благодаря Хелони доступностью. Только на задворках его памяти жили смутные картины, навеянные фильмами капиталистического мира, о котором все его детство и юность трубили как о чуме, о какой-то болезни, смертельной для него и его соотечественников. Теперь же, когда была возможность самому разглядеть эту чуму, не терпелось это сделать.
Отдав почти час на одевание своих персон, Георгий и Хелони, облаченные в элегантные костюмы, подчеркнуто опрятные и отутюженные, но допускающие обязательную небрежность и свободу в своем поведении (Георгий сразу перенял эту манеру у Хелони), садились в сверкающий  автомобиль, который мчал их туда, где, по мнению Георгия, было самое заманчивое и увлекательное, а именно: среди азиатской экзотики существовал кусочек настоящей Англии здесь, в Сингапуре.

      Его глаза привыкали к стройным изнеженным женским телам, на которых кусок замысловатой материи смотрелся, как легкая пена у ног нагой Афродиты, где его обоняние обострялось до такой степени, что запахи и ароматы французского и английского парфюма, никогда не различаемые им прежде, волновали его настолько, что пробуждали в нем дикие пугающие желания. Мужчины своей неторопливостью и уверенностью внушали особое чувство восхищения, что и он принадлежит к их племени и роду, потому что в их самоуверенной манере без суеты и наглости, ощущалось достоинство особого рода, которое он раньше не знал, разве что иногда видел в поведении своего отца, но и то нечасто, и оно не могло ему дать почувствовать то, что он чувствовал сейчас, глядя на таких вот обычных, как и он сам, мужчин. Ему очень нравились эти богатые джентельмены. Только чем? Он долго не мог уловить это. Но ведь нравились и очень. Только потом он сам себе ответил на этот трудный для него тогда вопрос.  Они занимали свое устойчивое место. Место это  как будто бы приготовлено только для тебя одного, твое собственное, а не чужое, выдуманное. То самое место, когда человек чувствует себя  в своей тарелке, чувствует, что не надо другого теснить, чтобы завладеть чужим, потому что у тебя всегда было знание того, что ты занимаешь только свое, и только тебе одному предназначенное место. Тебя ничто больше не смущает, хотя кругом кружатся, толпятся, суетятся множество таких же, как ты. Как должно быть счастлив и покоен человек, имеющий такое знание? Сам-то Георгий этого  по-настоящему  не знал. На его Родине, которую он потерял  навсегда, стремление поделить, как говорится, всех на классы, обернулось тем, что тот, кто стремился к разделению, так и смог навсегда поселить в душах людей классовое чувство, которое позволяет безошибочно узнавать в другом человека своего класса, одних убеждений, защитника одних и тех же ценностей. Скорее добившись каких-то временных словесных побед, они преумножили армию дикарей, в ком вытравлено было навсегда пустой болтовней, как кислотой, настоящее чувство классовой принадлежности. И только здесь Георгий сумел по-настоящему, каким-то особым чутьем, распознать привилегию человека, связанного классовой принадлежностью, которая не стала ненужной прихотью или излишеством. Классовое чувство было следствием воспитания и условий жизни, где неукоснительно  подчинялись традициям, что были рождены, как это ни странно, еще при трубадуре Блонделе, за именем которого скрывался Ричард Львиное Сердце, английский король, в ком уживались безумная дерзость и неукоснительное следование честному слову, отчаянная храбрость и трепетная душа поэта. И там, где не стало места традициям, там ватаги дикарей без роду и племени стали для страны настоящим нашествием новых варваров, для которых смешались все понятия и смыслы. Георгию открылось воочию эта теперешняя разница двух миров, которые для него раньше именовались как социалистический и капиталистический. И одураченный идеологической болтовней, он до болезненной очевидности сейчас начинал видеть иную правду. В открываемом им новом мире, так называемых, богатеев ему как раз многое нравилось и многое привлекало. Хрусталь, прекрасная музыка, предупредительность официантов, легкий смех женщин, уверенность мужчин, изящество интерьеров, чувство комфорта постоянно сопутствовали ему, еще мягкие манеры рядом сидящих, их неторопливые разговоры. Бруквоурд знакомил его с новыми лицами, а вслед за новым знакомством с мужчинами появлялись в их числе и женщины. Женщины-англичанки вели себя немного высокомерно с ним. Но Георгий, для которого женщины никогда не были  такой уж большой тайной, быстро освоился среди них. Мужская привлекательность интернациональна, она одинаково действует на всех представительниц прекрасного пола, независимо от  цвета кожи, национальности и места проживания на нашем земном шарике.
Так что от высокомерности скоро не осталось и следа, и для них он стал просто симпатичным русским джентельменом. Русский джентельмен рискнул попробовать свои силы и в залах казино. Надо ли описывать, как любопытство Георгия все дальше и дальше вело  в его новых  открытиях. Хелони, совершенно подчиненный неудержимости желаний Георгия, и сам уже находил, что его размеренная и обыденная жизнь, приобрела стремительную новизну и привлекательность, в ней даже была теперь некая острота.
        Они были неразлучны, появлялись вместе в самых разных местах, одинаково придерживались той небрежности, которая возникает у беззаботных бездельников, шутя и легко как бы скользя по жизни, ничего не принимая слишком серьезно. Такое долгое пребывание Бруквоурда  с Георгием ежедневно, а порой и целые ночи напролет, заставляло Хелони  скучать и умирать от скуки, если Георгий оставлял его одного. Бруквоурд, поначалу поддавшись более сильной натуре, сделал незаметно для себя самого привычкой зависимость своих желаний  от желаний Георгия. Чаще такую роль играет при мужчине женщина, предпочитая ему подчиняться, но в мужской дружбе нередко бывает подобное, когда мужчины распределяют между собой те же роли. При всей своей мужественности, деловитости и собранности Хелони по натуре был мягок. Так что Георгию, экспансивному и лидирующему во многом, не составляло труда подчинить себе эту мягкую натуру, тем более, что сама натура не тяготилась своей зависимости от другого и даже этого не замечала. Там, где отношения перерастают в добровольное подчинение одного и в такую же добровольную тиранию другого, рано или поздно начинают происходить недоразумения.
Георгий, предоставленный сам себе в часы, когда Бруквоурд был занят делами, либо развлекал себя автомобильными гонками, либо праздным лежанием у бассейна. Однажды, увлекшись автомобильной прогулкой, опоздал к возвращению Хелони домой. Бруквоурд после не одного часа ожидания и так и не дождавшийся Георгия вынужден был пойти спать, не пожелав приятелю даже доброй ночи. Он был обижен невнимательностью к нему Георгия. Но за такой первой обидой вскоре пришла и более серьезная. Георгий  стал открыто демонстрировать Бруквоурду свою независимую волю, трудно сказать, делал ли он это специально, скорее всего его независимая и самоуверенная натура просто этого не замечала. Хелони, обиды которого делали его похожим на маленького мальчика, однажды изменил своей привычной выдержке.
-Джордж, где вы были вчера вечером? Я вас ждал, - с нескрываемой затаенной обидой сказал он. Георгий, не желавший пускаться в объяснения, отшутился.
- Джордж, где вы были вчера вечером? - шутки англичанин не принял.
- Хел, я обещаю, что сегодняшний вечер я проведу с тобой, - ответил Георгий.
-Хорошо, ты должен провести со мной не только этот вечер, но еще десяток вечеров, к ряду, которые ты провел без меня. Так что, Джордж, ты мой должник, - сердито произнес Хелони. Тон да и сам допрос не понравились Георгию. Он замолчал и сделал вид, что углубился в созерцание какого-то редкого растения. Хелони явно дулся на него и портил себе и ему настроение. Долго это, конечно, продолжаться не могло, и Бруквоурд решил растопить лед, тонкой коркой сковавший их отношения. Стараясь быть непринужденным, он начал сам предлагать Георгию варианты, чем бы они сегодня могли себя развлечь.
-А помнишь ту леди, с которой нам  тогда немного повезло? Недурна, очень недурна. Следует возобновить сегодня с ней знакомство, ты согласен, Джордж?
Георгий вспомнил ту, о которой ему напоминал Хелони. Нет, терять целый вечер в   компании этой дуры и ее мужа Георгию не хотелось. Да и вообще, стало надоедать времяпрепровождение среди этих англичан. То, что поначалу привлекало, теперь смертельно надоело. Но Хелони это не объяснишь. Все труднее и труднее становится ему оставаться в тех рамках, которые определили его теперешний образ жизни. Чтобы не обижать Хелони, он согласился на этот раз с его предложением.  Но вслед за первыми их размолвками пришли и первые ссоры. Хелони уже не стеснялся  перед Георгием своей все возрастающей обидчивости. Была ли эта обидчивость вызвана его мнительностью или, действительно, имела причину для себя? Георгий не задавал себе такого вопроса. Бруквоурд не мог удержаться от упреков, казалось, ни на чем не основанных. Не сумев однажды подавить в себе первое желание произнести вслух слова упреков Георгию, он переступил некую черту, быть может, ограждавшую его от ненужного и мелочного. Обиды росли, но увеличивающееся их число было следствием затаенной ревности Хелони к Георгию. Хелони ревновал его  к своим приятелям, как ревнует ребенок свою мать за то, что она много времени уделяет не ему, а другим. Бруквоурд необъяснимо для самого себя злился и дулся, когда Георгий  не уделял ему внимание. Тогда, чтобы привлечь внимание Георгия, он надоедал ему бессмысленными разговорами, вынуждал Геогрия следовать уже его желаниям, излишне опекал и был назойливым. Хелони задаривал Георгия подарками, чтобы удержать его возле себя. Англичанин обрел в Георгии то, что недоставало ему самому. Георгий составил как будто  бы отсутствующую часть в самом Бруквоурде. Восполнял то, чего в нем не было. При всей своей кажущейся зрелости Хелони, по сути,  был совершенно неискушен в человеческих привязанностях, по-настоящему ему еще не приходилось пережить ни настоящей дружбы, ни сильной влюбленности. Сильные чувства как будто обходили его все это время. Он скорее принимал за истинные чувства следование тем условностям в общении между людьми, которым более всего привержены англичане, т.е. сдержанности и отстраненности.  Поистине первой и единственной такой  душевной привязанностью стал Георгий. До этого времени Хелони боялся проявлять какие-либо чувства к окружающим людям, да никто в нем их и не вызывал. Эта сдержанность была привычной и необходимой. Но открытость, непринужденность, непосредственность его русского приятеля оказались заразительнее прежней скованности и сдержанности. Шлюзы словно открылись, предоставляя возможность свободно изливаться стихии чувств. Но душевная неопытность Хелони множила пока болезненные уроки. О приятелях много говорили, сплетничали о странностях такой дружбы. Хелони на какое-то время стал популярен, потому что казался многим экстравагантным и эгоцентричным, таким же, каким в глазах его знакомых выглядел и его русский визави. Первое время Бруквоурд слышал шепот разговоров за своей спиной, в котором можно было услышать его имя, он дал обильную пищу для многих, тем более, что Георгий, не утруждающий себя мыслями о чужих мнениях, толкал и Хелони на участие в сомнительных предприятиях. Новость, что Бруквоурд посещает не совсем приличные места, стала достоянием не только членов маленького кружка джентельменов, которые у него бывали, но и многих других. Досужие сплетни вредили его репутации,  намекали на пагубное влияние русского на Хелони, потому что этот привлекательный, но все же непонятный русский смущал  непосредственными манерами саму английскую благопристойность. Когда же Георгий оказывался в центре внимания таких джентельменов, как высокомерный и сдержанный Герберт Гейс  или ленивый, равнодушный, женоподобный Ноэль Бредли и заставлял их неожиданно для самих себя оживляться, ревность снова мучила Хелони. Он не хотел Георгия ни с кем делить. Случай, когда Георгий с Ноэлем Бредли уехали, не сказав Хелони ни слова, оставив его томиться в одиночестве, заставил Бруквоурда пережить самые жестокие минуты  от незаслуженной черствости по отношению к себе.
Хелони просматривал утреннюю газету, когда Ноэль, слегка помятый после бессонной ночи, распространяющий подле себя сильный запах перегара, чего никогда не было с ним прежде, всем телом тяжело шмякнулся на мягкие диванные подушки:
- Хел, попроси немедленно принести мне кофе, иначе у меня лопнет моя бедная голова. Ты себе не можешь представить, дружище, какого дурака мы вчера валяли с твоим русским. Более затейливого в этом деле человека я не встречал. Ну, быстрей распорядись насчет кофе, - первым начал Бредли.
- А где Джордж? - бледнея, спросил Хелони.
 -На въезде через Тюдорову арку, - смеясь, шутил Бредли.
Шутка была двусмысленной, содержала намек, что Георгий все еще находится в объятиях какой-нибудь любвеобильной дикарки.
После спасительного глотка крепкого кофе Ноэль стал надоедать Хелони рассказами о своих вчерашних похождениях с Георгием. Рассказы еще больше бесили Бруквоурда. Ему хотелось побыстрее выставить Бредли. Но именно бесшабашные и неудержимые в своих фантазиях поступки Георгия и вызывали у Хелони негодование на него за то, что он оставил его дома, не взяв вместе с собой, одновременно к негодованию Хелони в эту минуту примешивалось неподдельное  чувство восхищения Георгием, которое появлялось всякий раз, когда сам Хелони припоминал приключения, пережитые им в компании Георгия. Но Хелони искренне считал, что только он один имел  право быть соучастником Георгия в подобных ночных кутежах, но это право, оказывается, Георгий не хотел оставлять только за Бруквоурдом.
     После возвращения Георгия в дом Хелони и бессонной ночи, возни с женщинами, изрядного количества выпитого спиртного, всего того, что так и не смогло оставить своих следов на Георгии, он вошел твердой и уверенной походкой, держа небрежно в правой руке, дымящуюся сигарету. Бруквоурд набросился на него, не сумев скрыть  негодования, раздражения и обиды. Упреки так и сыпались на Георгия, как мелкие уколы шпаги. Очевидно, в своих упреках Хелони все же потерял чувство меры, поэтому затронул в душе русского такие струны, к которым опасно было прикасаться. Георгий прервал сбивчивую обвинительную речь Хелони и ответил ему тоном человека, заставляющего некогда своих подчиненных вытягиваться в струнку, тоном с явным присутствием металла в нем. Услышав впервые холодный металл в словах Георгия, Хелони смутился. Он испугался. Испугался разрыва, который может произойти сейчас между ними. Страх обернулся для него проявлением слабости. Бруквоурд немедленно стал извиняться перед Георгием, стараясь поскорее загладить свою бестактность и несдержанность. И увязая в своих объяснениях и извинениях, он чувствовал, что тонет, не находя больше сил найти других средств  спасения своего положения. Очевидным для него стала его необъяснимая зависимость от Георгия, привязанность к Георгию открыла ему в эту минуту горькое сознание, что он навсегда потерял душевную бесчувственность. А потеря  бесчувственности оборачивалась для него явной слабостью, с которой ничего он не мог сделать.
      Так того сами не подозревая, они вторглись в область тех чувств, что пробудившись, хоть раз, заставляют человека либо следовать им и причинять всякий раз себе едва переносимую муку и боль, либо отказаться от всяких попыток давать волю чувствам, хотя бы еще раз в жизни, прятать их, скрывать, отмахиваться и предпочесть логику всем первым движениям  сердца, так и не сумев забыть свои  раны при неопытном проявлении  этого самого  первого движения сердца.


                *                *                *   

        Слуга - китаец тихо постучал в дверь спальни Хелони. Хелони не сразу сквозь сон услышал этот стук. Накинул халат и только тогда, недовольный и готовый напуститься на этого недоумка, отворил дверь.
- Господин, надо идти вниз. Идти туда, там плохо. Совсем плохо, - повторял что-то невразумительное китаец.
-Что? Куда? Объясни толком! - ничего не понимая, перебил его Хелони.
-Господин, надо туда. Господин Джордж,  внизу.  Вам надо туда, - все повторял китаец.
        Хелони, отстранив его с дороги, поспешил сойти вниз. Он уже несколько дней не видел Георгия. Георгий все эти дни не выходил из дома. Он заперся и никого к себе не пускал. Иногда только по всему дому вдруг разносился из его добровольного заточения невероятный шум. На этот раз он покинул место своего затворничества и перебрался в гостиную. В течение всей ночи, которую он провел в ней, он сумел учинить такой погром, что слуги, перепуганные, взъерошенные, как воробьи, решили разбудить Хелони. Сам же Георгий все это время только и был занят тем, что истреблял все запасы спиртного в доме с упорством маньяка. Хелони увидел его давно небритое, заросшее черной жесткой щетиной, перекошенное и неузнаваемое лицо. Одежда на нем была помятой  и несвежей. Георгий кривившимися   губами зажимал потухший окурок. Глаза, мутные и слезящиеся,  с полуприкрытыми веками, ничего не видели, хотя и смотрели на Бруквоурда. То, во что он превратил гостиную, наводило на мысль, что этой ночью здесь прошел смерч. Хладнокровие и выдержка, которые были привиты  Хелони с детства, не смогли бы ему ни за что помочь сейчас. Он беспомощно и потеряно стоял на том месте, где остановился в первую свою минуту, войдя в гостиную. Георгий, будто бы очнувшийся при виде появившегося Бруквоурда, вылил в мутный нечистый стакан содержимое бутылки.
- Держите. Выпейте со мной, - и протянул стакан Хелони. Хелони не взял стакана и отстранил протянутую к нему руку Георгия.
- А-А. А у меня есть желание. И преогромное. Жажда замучила, - и осушил мгновенно стакан.
 И тут же наполнил его снова, расплескивая из него то, что вот уже не один день вливал в себя лошадиными дозами. Никогда в жизни ничего подобного не видел Бруквоурд, никогда и Георгий ничего подобного не позволял себе в его присутствии, ни в присутствии друзей Хелони, никогда еще Бруквоурд не видел, как русский человек ищет забвения и беспамятства   в спиртном. Как пьяным угаром одурманивает себя настолько, что теряет человеческое подобие, в безумном умопомрачении губит себя, как выказывает в себе самые дикие, темные стороны, куражится безобразно, грязно и подло, бывает невыносим в своих пьяных исповедях, как ищет такой же слезливой жалости к себе, плачет горькими слезами, от которых становится стыдно, как самые гнусные и омерзительные поступки совершает в пьяном беспамятстве своём, калечит душу, опустошая ее  и добровольно измываясь над ней. До всего этого, конечно, еще не дошло, но неискушенному и ничего не подозревающему Бруквоурду пришлось содрогнуться при виде даже того немного, чему он стал свидетелем.
- Хел, я потерял все, - сказал Георгий.
   После этих слов Георгия в сознании Бруквоурда пронеслись картины воображаемых ужасов: гигантский карточный долг, пьяные драки, столкновение с полицией, последним в этом ряду промелькнул  какой-то окровавленный труп.
- Я все потерял и навсегда, - повторил Георгий. - Я получил письмо из дома. То, что я узнал из него - это мой приговор, Хел! - срывающимся хриплым голосом обратился Георгий к Бруквоурду.
- Хелони! Как она могла так поступить со мной, с нами! Ведь она женщина, должна же она была знать, чувствовать, кто она для меня! Кто! Я не Ангел. Хелони! Да и кто может быть Ангелом в наше время. Все эти женщины - это вздор, короткое времяпрепровождение. Я же мужчина, я же не могу без них, я не монах. Но я отдавал им только свое тело, а что тело? Смешно, какая это может быть измена да и кому? Здоровая мужская плоть - вот что говорило во мне, разве это может сравниться с тем, что я чувствую к ней. Я впустил ее в свою душу. Ее одну. Она там жила всегда, с самого первого дня  появления в нашем доме, когда у нее косички еще торчали. Я не прикоснулся к ней пальцем. Так надо было мне. Я молился на нее. Я все ее письма знаю наизусть. Даже сейчас помню, какие слова она мне писала. Я учил их, как стихи. Я в Афгане только о ней и думал. Тварь! Тварь! Предать все, все светлое, чистое, юное. Хелони! Неужели для нее важнее эта самочья потребность размножаться?  Зачем ей нужно было это замужество? Плодить недоносков? Неужели  и она не смогла подняться выше этого. Алиса, что ты наделала? Я-то верил, что ты не похожа ни на одну из этих кошек, что ты ради меня готова от всего отказаться. Да от тебя только и нужно-то было немного верности. Остаться верной мне, моей памяти, иначе же невозможно. Так ты не смогла даже это сделать для меня! Тварь! Драная кошка! Чем ты лучше теперь этих шлюх?! Лучше иметь дело с ними. Там все честно по крайней мере. Они не влезают тебе в душу, они торгуют только телом. С ними я поступал всегда честно, и они вели себя как должно. Откровенная их продажность лучше, слышишь, лучше твоих лживых слов, лживых чувств, Алиса! боже, как мало я требовал от тебя, когда уже доказал тебе свою любовь. Она знает, Хелони, знает, что для меня она единственная на всем белом свете, я готов ради нее умереть. Каких еще ей клятв нужно! Среди множества других она та, которую любят всю свою жизнь. Что жизнь? Обстоятельства! В жизни всегда будут какие-то трудные обстоятельства, что из того? Но нашим чувствам не могут помешать обстоятельства. Я люблю ее, хотя ее нет рядом, и что это меняет для меня? Тварь! Тварь! Алиса, слышишь, они все приходили и уходили. Да разве ты не знала, что у меня всегда были другие? Но что это меняет и меняло для нас с тобой? Что? Ты же всегда могла подняться  над этой пустой моей возней с женщинами, она тебя не трогала. Ты же гордая, умная. Мы наши чувства проверяли, а они только сильнее в нас были. Лживая, гнусная тварь! Какой же ты мне удар нанесла! И кого ты выбрала? Геру? Я простил бы тебе любого другого, любых других, тысячи, сотни других, но только не его. Не этого, подлого и позорного. Хелони, можно ли после всего верить этим лживым тварям? Все бессмысленно, бездарно. И пьяницей сделаться не смогу - плохо берет меня это зелье, - после этих слов Георгий повалился на диван, заливая его льющейся из бутылки жидкостью и затих.
       Только тогда Бруквоурд сам очнулся. Он немедленно заставил убрать из дома все, что хотя бы отдаленно могло содержать алкоголь. Поначалу обескураженный, он затем проявил свойственную в таких случаях его натуре разумную предусмотрительность. Гостиную привели в порядок, сломанные вещи вынесли из комнаты Георгия, а самому Георгию он не сказал ни слова упрека, расценив поведение своего друга, как проявление слабости. Ничего так не могло извинить Георгия, как эта неожиданная слабость человека, не стыдящегося хотя бы раз показать ее другому, тем более, если этот другой тоже мужчина. Мужчины не любят быть беззащитными и обнажившимися из-под множества выдуманных ими же самими доспехов в присутствии кого бы то ни было.



                *                *                *               
 
Прошло две недели. Георгий никуда не выходил, часами неподвижно лежал с равнодушием и апатией принимающий движение жизни рядом с собой. Из него как будто ушла вся жизненная сила и энергия. Он вяло отвечал Хелони, когда тот к нему обращался, был безразличен и к самому Хелони. Хелони приходилось врать Герберту Гейсу и Ноэлю Бредли о какой-то странной болезни русского. Но сам Хелони хорошо был знаком с английской хандрой, введенной в жизнь англичан еще их знаменитым соотечественником. Хандру считали даже когда-то хорошим тоном. Какой англичанин не придается ей, даже, наверное, чаще, чем это он сам себе может позволить. В этом они очень похожи на русских, или, наоборот, русские на них.
      Трудно сказать сразу, что может предпринять человек с разбитым сердцем? Скорее всего его начнет мучить навязчивая идея: предъявить счет самой жизни, а потом, когда дебет и кредит в таких счетах все невозможнее свести, появляется еще одна изощренная пытка - это  мысли о смерти. Мутные, искажающие все на свете, они подчиняют себе человека, плющат его мозг, порабощают его волю. И этот раб с цепями и в тяжелых кандалах, добровольно позволивший так с собой поступить, как согбенный старик,  волочиться, отказавшись от самого себя. Потому что пребывание наедине с самим собой ужаснее смерти, терпеть так долго самого себя становится невыносимым. Пребывание такого рода превращается в глыбу, что под силу удержать только древним могучим титанам, но не современному человеку. Придавленный такой глыбой, Георгий  вынужден был лежать, не имея сил освободиться.
       "Что ж отряхивать тросточкой пыль долгих странствий с собственного камзола ещё не время! И зачем нужен их здравый смысл? И кого этот здравый смысл уберег от падений и ошибок? А он пьет только горькую чашу. Но улыбка на губах ее не перестает ему мерещиться. И ямочки на обеих щеках. Улыбкой на губах, сотканных из бесплотного воздуха, к которым он силится припасть. Ну, а ты, кому молились сотни лет, тоже не утешаешь. Изгой среди денежного поклонения, учитель пастухов, так  мало ходил среди людей, так долго остаешься сокрытым от всех. И что осталось теперь потерянному в пространстве? Без семьи, родины и жены. Созерцать чередование картин без цели, призванья, без горизонта, будущего? Нет под ногами больше земли. И на что теперь потомки героев? Рай для самозванцев.
 
                Лилово-жёлтые камзолы, в одном ряду - дворня, собаки
                И грязных маркитантов стая, как сброд волков на бедного
                ягнёнка.

      Островитянам повезло. Они окружены водой, туманом и законом. Но их здравый смысл, молча, стоит перед чувствами и сердцем. И лучше спать. Усыпить жадное сердце свое.
Однажды его внезапно разбудил Хелони. Что померещилось? Квартал проституток. Их обнаженные круглые животы, в лонах которых притаился темный греховный инстинкт желаний. А тот, первый, смотрел на  Еву без вожделения и похоти. Она сама поддалась дьявольскому искушению, только она одна виновница, и такой навсегда останется. Прочь - прочь - прочь - продажные - блудливые - неверные изменщицы."
      Из  давних воспоминаний выплыл полутемный чердак. На чердаке всегда валялся хлам, старые журналы, сшитые по годам газеты. У чердачного окна стоял кованый сундук. В нем забытые от времени ветхие старомодные наряды, может быть, бабушек или тетушек. Газовые блузки, шарфы, немыслимого фасона шляпы, броши в виде искусственных цветов, молочно-розовая роза с красными прожилками и бутафорским зеленым стеблем, бусы из искусственного пожелтевшего жемчуга. Она надела шляпу с широкими белыми полями и голубой цветной лентой, от которой пахло плесенью и старьем, молочную - розовую розу-брошь старалась приколоть к вороту платья. Он достал из сундука белое в цветочках платье  и протянул ей. Но заколка у броши была сломана, ее никак не удавалось приладить к воротнику. В этой чудной шляпе, на которую садилась чердачная пыль, так хорошо заметная в воздухе, прорезанном солнечными лучами, Алиса кружилась, ее юбка, как легкое светлое облако, плыла вместе с ней.
- Поищи, поищи и себе что-нибудь, ну, скорей! - говорила Алиса.
Он вынул из сундука тонкую трость с облупленной рукояткой. Постучал ей по кончикам своих башмаков,
- Как у Чарли Чаплина, - сказала она.
Георгий стал подражать походке этого чудака, получалось у него это почти удачно, Алиса заливалась серебряным смехом. Под руку с ней он прохаживался по скрипучим половицам чердака. Словом, они дурачились, оказавшиеся вдвоем среди предметов и вещей, служившим прежним своим хозяевам, тела которых давно превращены в тлен могильными червями. Потом она уселась на круглый старый стул, он у ее ног.
- А знаешь, хорошо, что вещи могут пережить своих хозяев, - тихо сказала Алиса. - Плохо, что они не могут ничего нам о них рассказать.
- А зачем нам знать о том, чего уже нет и никогда не будет. Неужели тебе интересно знать, были ли потными руки у прадедушки по отцовской линии, храпела ли тетя по материнской линии? 
- Фу, ну, тебя, я совсем не об этом.
- Задавали  ли им решать алгебраические уравнения?
-Ну, нет, совсем нет. Наверное, они любили таких вот девушек, вот в таких вот шляпах, целовали им руки, назначали  свиданье, - мечтательно сказала Алиса.
- Целовали руки в чернильных пятнах, как у тебя, - засмеялся Георгий.
- Фу, ты, совсем нет. И руки у них никогда не были испачканы в чернилах. А ты, противный, зачем меня дразнишь? И даже, если в чернилах, что из того? - с вызовом сказала Алиса.
- Да нет ничего, было бы лучше, если без чернильных пятен, - смеясь, возразил Георгий.
- Ну, а  ты  бы целовал?
Не раздумывая ни секунды, Георгий ответил:
- Нет.
- И даже мне? Ну, если бы мы жили тогда...давно...
- Целовал бы, но только при одном условии, - сказал Георгий.
- При каком? - лукаво улыбаясь, тихо спросила Алиса.               
- Я целовал бы тебе руки, если бы ты была моей Дамой сердца, - серьезно сказал Георгий.               
      Алиса поднялась со стула, так что край ее легкой юбки коснулся щеки Георгия, и подошла снова к сундуку. Порывшись в нем, она достала еще более замысловатый дамский головной убор. Шляпа была черная с вуалью, из того же сундука извлекла какую-то накидку. Минута, и Алиса, преображенная, напомнила собой девушку из прошлого века. Грациозно и медленно ступая, она подошла к Георгию.               
- А теперь? Как? Нравится?
- Нравится. 
- И мне нравится.               
   Она кокетливо подняла вуаль, будто делала это ежедневно и озорными глазами взглянула на Георгия. Смеялась, дурачилась, вызывающе была кокетлива и игрива.
"Прочь-прочь-продажные-блудливые-неверные изменщицы.

       Как глупо! Как бездарно! И как скучно! Скучно до самого мозжечка, до тошноты, до утробного глухого стона, до кончиков нервных окончаний трепещущей, открытой всем ветрам души. Исчезла тайна, всякая загадка, все объяснимо, понятно, логично, оправдано, все подчинено делу и действию.
Деланье дел - основа существования и для зеленого школяра и тем более для усатого джентельмена. В дело вправлена вся жизнь, как холст в деревянную раму, дела, делишки. И были ли в его жизни дела? Или только мелкие делишки? Война. Не стала делом жизни. Спасение, только удача, не более того. А где дела? Великие, необходимые, всепоглощающие, простирающиеся на 2\3 всей земли, вызывающие противоречивые суждения, сбивающие с толку спесивых и обжорливых, преобразующие старый хлам истории, настоящие, истинные, в которых твоя воля и Его воедино соединены. Нету их. Смазливые личики, смеющиеся рты, нахальные словечки. У той из-под черно-красного кружева белая плоть, в которую упирается напряженный, нетерпеливый, вот-вот и извергнется бело-молочная сперма. И ты раб ее. А если она не имеет выхода, то давит, мучает, напряжением своим толкает на делишки, делишечки, делянчики, делюшечки, деляшечки. Самые сладострастные все же из Айс-ревю, на гастроли к  нам  в Союз приезжали. Особенно та, солистка, длинноногая, узкобедрая, неуемная и ненасытная. Он потом лечил свое орудие труда целую неделю, смазывал и дул, потом опять смазывал и дул на распухший, стертый и воспаленный. И  счет не предъявишь никому. Всему виной природный инстинкт, и привязали тебя к нему, если ты мужчина. И он заставляет идти на дела, делишечки, он берет тебя в оборот так, что не поспоришь. Да это не в оправдание себя. Нет. Это реальность. И к черту всех. Прочь-прочь-прочь-продажные-блудливые-неверные изменщицы."   

      Хелони терпеливо ждал перемены настроения у Георгия. Всей полноты постигшей Георгия катастрофы он понять, конечно, не мог, но сочувствовал ему, был настроен чрезвычайно миролюбиво и дружелюбно к Георгию.
      Они теперь чаще были вдвоем, как оказалось, их объединяли многие взгляды на общество, людей, женщин, самих себя. Втайне и тот и другой  с детства не соглашались с порядком вещей той среды, к которой каждый из них принадлежал. Только у активного и экспансивного Георгия  это всегда выражалось в поступках, а у меланхоличного и  инертного Хелони в мыслях.
Когда Хелони, покрытый струйками и каплями воды, взял у слуги-китайца полотенце, чтобы оттереть свое тело, Георгий, полулежа в шезлонге, спросил: 
-  Сэр, вы довольны своим купанием?  Вас выдает удовольствие, с которым вы растираетесь полотенцем.
- Джордж, советую и вам побултыхаться как следует.
На самом деле за этими затейливыми словами скрывалось другое:
- Ну, как ты сегодня? 
- Спасибо. Сносно. 
Хелони не предполагал еще недавно, что его новый друг станет домоседом и предпочтет его общество обществу Ноэля Бредли. Георгий все так же пристально, не переставая   смотреть на довольного, отфыркивающегося, растирающегося кожу до красноты Бруквоурда, окончательно уяснил для себя самого то, что вот уже месяц за месяцем притаилось в самых сокровенных уголках его растревоженной души.
- Хел, я должен вернуться назад. Не знаю еще, как это сделать, но мне нужно вернуться. Я так решил.
Слова  Георгия  поначалу озадачили Бруквоурда, но в нем давно уже жило знание, что внезапная перемена в настроениях его русского друга могла сказаться  потом в цепочке будущих событий. Мысль о возвращении на Родину, к своим, высказанная наконец-то вслух, заставила Георгия проснуться ото сна, навеянного восточной экзотикой Сингапура.  Но возвращение оказалось долгим и растянулось не на один даже год.         

 

                *                *                *
 




               
















               









               
               




                Возвращение         

     Ноэль Бредли помешивал позолоченной ложечкой в жирном густом молоке небольшое количество чая. Мизинец с холеным бело-розовым ногтем был слегка оттопырен в сторону, это помогало обнаружить угадываемую женственность его манеры помешивать чай и держать хрупкий белый фарфор.
- Хелони, и долго ты будешь его опекать? Не слишком ли ты опрометчив, надеясь, что сам остался врагом опрометчивости? Или ты отказываешь своей английской разумности, следуя новым благоприобретенным привычкам русского? Мне вовсе не хочется видеть тебя заложником чрезмерного гуманизма вопреки разумной любви к себе самому.
- Ноэль, сожалею, что Уайльд не дожил до твоих сегодняшних парадоксов, - поморщился Бруквоурд, не желая поддерживать тему, затронутую Ноэлем Бредли.
- Вот-вот, сэр Уайльд, как кстати. И лорд Дуглас, что оказался малым не промах.
- Сэр Бредли, вы не изменяете своему излюбленному оксфордскому стилю. Прекратим  это. Ни слова.
-Как знаешь. Но глупо, поверь. Страдает твоя репутация. Болтают всякую чепуху. Про тебя, про Джорджа. Стоит переступить порог отеля Раффлз, как за твоей спиной леди Кортни шушукается с этой новой толстосумой обезьяной Крофтоном.
-Прекрати. Меня не интересуют сплетни леди Кортни.
-Хелони, наше представительство здесь и так очень малочисленное, зачем тебе давать пищу для разговоров? А потом стоит одной дуре что-то вообразить, и фьють-фьють, дойдет до Мэри-стрит, Кейпл-стрит, Брити-стрит.
- Благодарю за участие. Я поступлю, как поступил адмирал Нельсон в сражении с датчанами, - хмурясь снова, отпарировал Бруквоурд.
  Наступила вынужденная передышка. Ноэль силился найти новые доводы. Бруквоурд же, не желая продолжать, искал иную тему для разговора. Он отодвинул свою чашку с чаем, отложил белую булочку, надкусанную в двух местах, на тарелку, достал портсигар, все еще хмурясь, несмотря на утренний час наступающего нового дня. В эту минуту вошел Георгий, на его плече висело ярко-оранжевое махровое полотенце, он только что прервал свое утреннее омовение в бассейне, где с ним находился и Герберт Гейс.  Гейс, такой же довольный и отфыркивающийся, шел следом за Георгием.
- И что такое эон? Как ни вечные понтийские воды, - размягченный купанием философ запахивал полы пушистого белого халата.
- Ну, а путь избытка ведет ко дворцу мудрости, - продолжал свои умные речи сэр Гейс. Ни Георгий, ни Гейс даже не догадывались, что оказались как раз вовремя с теми, чья тема разговора зашла далеко, грозилась перейти некую запретную грань, которую не следовало бы им все же никогда переступать. Гнусные намеки Бредли задевали Хелони настолько, что он едва мог сдерживать свое раздражение. В очередной раз его привязанность к Георгию ставили в разряд чего-то предосудительного и двусмысленного. Бредли - этот женственный мужчина, быть может, почти явной патологией оттеняет только здоровую силу натуры Георгия. Он липнет к нему, когда оказывается рядом с ним, руки тянутся к плечам, груди Георгия, кажется, робко прижимаются, смущенно отстраняются, выдают желания их владельца. Но всего этого Георгий не замечает, все это ревностно замечает сам Хелони. " Грязные намеки этой свиньи Ноэля. Как часто пишут... Что там главное в деле о признании невменяемости? Похабные измышления. Выжидает. Плетет паутину. И где же все силится найти британские блаженства? Сэру нужда обнять его."
- Господа, ну-с, чем вы займетесь теперь? - этот вопрос обратил ко всем Герберт Гейс.
" И пусть получит сполна, грязная скотина". Хотя было еще далеко до вечера, но гости Бруквоурда, засидевшиеся после вчерашнего, решили продолжить карточную игру в эти утренние часы на свежую голову. Играли азартно и серьезно. Их не столько интересовал выигрыш, сколько сама игра. Георгий, заложив сигарету в углу рта, то насмешливо, то добродушно поглядывал на Гейса, от которого исходил благороднейший запах его сигары, которой он дымил, слегка прикрыв левой рукой веером разложенные карты  - в  правой. Бредли передергивал плечами, томно и лениво открывал каждый раз партнеру свои карты. Но чтобы все же чувствовать карточный кураж, ставки были сделаны, потому что без денег сама игра выглядела бы детской забавой, а не игрой  серьезных джентельменов.
- Если же Он выбрал их, так понятно же теперь и эта вселенская приверженность практицизму, Хелони, - продолжал Герберт Гейс, - чем уже давно и заразили добрую старую Англию: иудаизмом, рационализмом, натурализмом, технократизмом. Англичане и так слишком любят деньги считать, а в придачу вам, пожалуйте, наступает на наши пятки неуемная американская деловитость.
-Да, сэр Герберт, я знаю, вы приверженец эллинизации, а не глобализации, - улыбаясь, сказал Бруквоурд.
        “Красивая у него осанка. Никогда не мельтешит. Седина пробивает сквозь туманно-пегое облако волос. Невозмутим. Честолюбив, кажется. Вот, кто живет среди вечной весны и благоденства. Понтийские гимны, прямо как у Овидия. Чем не опальный поэт! Говоришь, потомство он оставил коленам Израилиевым. Кажется, были и потерянные колена. Потерянные в пространстве, как я. Да, нет, моя история в Новом завете начинается, а кто знает? Может быть и ... Сандали утопают в желтом горячем песке, и посох засыпается миллионом песчинок у основания. И окончены уже речи. И сложены все полномочия. И уже начало зимы и ночи. И только голос изнутри: "Иди. Верь. Найди. Там скала в Хориве." И вода льется, и все, наверное, начинается в стихии вод, в колыбели водной, и сама земля вышла из лона океанского, стряхивая гигантские струи воды, но так и не стряхнувшая из до конца с себя, а они, въедливые, речками и ручьями впились в ее мягкие песчаные русла, лагунами стали, морскими впадинами остались. Водой крестили. Водой и омоют последний раз. Все vogue ge galere. А когда Он с ним говорит, никто не видит и не слышит. Ни тварь, ни птица. На скрижалях все написал. Прощает тысячи родов до него прошедших, но наказывает вину отцов в детях. Рассеет, быть может, затеряет. А имена этих остаются.
                Неемия-Тишафа, сын Гахалея и Седекия. 
                Сералея, Азария, Иеремия,
                Пашхур, Амария, Малхия,
                Хаттуш, Шевания, Маддух,
                Харим, Меремоф, Овидия,
                ;;;;;;, ;;;;;;;;, ;;;;;,
1                ;;;;;;;;, ;;;;, ;;;;;;...”


- Ну, что ты, Ноэль, открываешь свои карты? Не томи нас, - раздражаясь, торопил Бруквоурд своего партнера.
- Хелони, не злись, кто же виноват, что тебе не везет сегодня, - сказал Ноэль Бредли.
- Ну-ну, не стоит раздражаться, друзья. Карточная игра не терпит явных страстей. Скрывайте, скрывайтесь.
- Браво, Гейс, я пас, - поддакнул Бредли Герберту Гейсу.
             " Почему злится  Хелони? Вот издерганная личность. Родом из Уэльса. Эти какие-то особенные. Вспыльчивы. Нетерпеливы. Да у них тоже всякой твари по паре: ирландцы, шотландцы, саксы, англичане, и, кажется, кто-то очень недолюбливает кого-то. "Ирландия - страна святых," - говорит Гейс. Оттуда все подвижники вышли и святыми стали. У нас тоже ходили еще в прошлом веке. Были свои старцы Зосима, Иеримей. У нас? Какой я теперь их? Я есмь Джон, он же Джордж, он же Жорж, он же, может, и Варух, может и Авил... Все и никто. А карту зачем купил? Вот так, вот через мост, налево кресты и памятники - осколки прежних эпох, но красиво! Тесно лежат, друг на друга каменными плитами наступают, здесь и она лежит, что мадонной называл. А тоже шлюхой оказалась, с французом спуталась. Прочь - прочь- блудливые - неверные - изменщицы. Да пантеон, если прямо идти, то слева, кажется, более старые захоронения, а направо современные, по исключительному разрешению Ленисполкома еще хоронят. Напротив маковой луковки лавры современный крокодил серо-бетонный. Швейцары:  "Только для гостей. Предъявите карту гостя!" Шагов тридцать - остановка автобуса, кажется, там еще троллейбус тоже останавливается. Киоск "Спортлото". Прямая точная линия домов, ни деревца, ни клумбы. Сколько раз ходил, а? Видел!  Чтоб совсем не забыть, по памяти восстанавливаю. Вот на карте горизонтальные линии улиц, это для тех, кто их чертил, они только бездушные линии то черного, то синего цвета, а для меня вот здесь поворот, окна первого этажа в асфальт вросли, а рядом колонны вознеслись, львиные морды со стены на тебя смотрят, серьезные звери. Под их охраной так и стоят всегда блеклые грязно-серые стены домов. Путешествую по улицам, вспоминаю детали, где какой цвет, какая витрина, а если мелочи не вспоминать, то город превращается в мираж, неживую застывшую глыбу, а так он свой, привычный. Серая гранитная круглая урна около аэрофлотных касс на главном проспекте города, всегда полная мусора, и возле нее - окурки с оранжевыми патронами фильтров, будто отстреленные жадными затяжками заядлых курильщиков. Вот надо будет следующий раз про острова вспомнить. Деревянный зеленый плавучий ресторан, ВИА, захлебывающийся в   потоке слов  английской песни: "She was my hеагt. She was my hеагt." Прочь -прочь- прочь- блудливые - продажные – изменщицы.
 На скрижалях слова проявляются, ракушечьи формы, сцепленные кружевной вязью живой души. Нефеш - и взлетающие звуки  вниз нисходят...А ведь Он его по пустыням сначала заставляет ходить. И даже, когда обращается к нему, трудно поверить, что не сокрыто так все наглухо, как теперь. Является, являет, нашептывает, увещевает, опекает и все прощает. И чудес сколько хочешь. Манна небесная в пустыне, белая,  как кориандровое семя, крупная кристаллическая масса, со вкусом чуть сладкого грудного материнского молока. Вода из каменных скал, вода, превращенная в кровь. Слово, изреченное только его уху. Сокрытое от взора и слуха людского, интимно и доверительно. Да по пустыне народ ведет долго. Избранный и избранники. Мог позвать Его и общаться с Ним."
- Джордж, вы что, заснули? - пожурил Георгия Гейс, - рассеянность вам помешает в игре.
- Да, спасибо, Герберт, - ответил Георгий.
- Джордж, вы проиграете партию, если уже не проиграли, - снова вставил Герберт Гейс.
-  Трудно спорить. Три короля! - сказал Хелони.
- В роду у ней все были короли, - пропел Георгий.
- Каждый ирландец считает себя потомком королевского рода, что и говорить, - прибавил Гейс.
- Тогда и я, чем не король, - смеясь, сказал Ноэль Бредли.
- Ноэль, если ты король, то я дважды буду им, не могу же я уступить в этом тебе, не хочу, чтобы ты одержал надо мной и в этом реванш, - ответил Хелони.
- Господа, как вам хочется причислить себя к особам знатного рода, по мне так лучше удел простого смертного, спокойней, знаете ли, - сказал Герберт Гейс. - Хотя лучше какой-нибудь Карл Великий, чем американский деляга с его расхожими истинами о власти денег и успеха, американской мечтой и душной прагматикой, - добавил Герберт Гейс. - Вы не согласны со мной?
Бруквоурд в ответ хмыкнул. Остальные,молча, как будто согласились с тем, кто казался Овидием от современности.
- Романтики больше нет, она теперь в могиле, что и говорить, господа, - продолжал Герберт Гейс.
Его партнеры по карточной игре все еще оставались безучастными к его сентенциям.
-В сущности, короли, дамы, тузы в наших руках оказываются битой картой, почему бы не считать и себя тем, кем кто-то азартно или вяло играет, бросает тебя в эту колоду, перемешивая то с семерками, то с девятками, то заставляет затесаться среди тузов. Игра. Игра чьей-то воли, чьих-то страстей, - продолжал сэр Герберт. - Как в зазеркалье. Подумать, найдешь не один смысл, намек...
         "Я тоже игрушка чьей-то воли. Главное, чтобы Он не напрасно партию играл. В прятки скорее играет. Никто его не видит. А что бы ты хотел? Да, скажи, к чему предназначил? Чего ждать? Опять ты? Ладно. Не буду. Хелони, кажется, привязался ко мне, не на шутку. А вот эти господа, чужие, непонятные, привыкнуть трудно к ним. Да  хотя бы этот жеманный Ноэль. Худ, долговяз, всегда манерен. Кажется, он волосы красит. И голос у него с бабьими интонациями. Мне все-таки симпатичнее Гейс. Породист. Вышколен. Как они там таких селекционируют что ли?               
                Гвозди делать бы из этих людей,
                Крепче не было бы гвоздей!       

            Вот по одной мерке всех и скроили. А эти многомерные, сложные, чужие. Раскованны. Наслаждается искусством. Кажется, Гейс стихи и музыку сочиняет. По античности западает. Аристотеля, Платона читает. Гипербореец. Против
"ума, что есть только форма форм". Что он говорил? Живем в современном мире, представляющем только "пир чистого разума", все про чувства забыли. Евреев ругает, американцев презирает. Почему он такой? Особой пищей с детства вскормили. Жил ты, Георгий Батькович, и не знал, что там другие, не такие, как ты, едят, пьют, сны видят. В роде на тебя похож, а приглядишься - другой, очень другой, инопланетянин, марсианин. Трудно понять. «Человек всегда смотрит на мир сквозь цветную призму своей атмосферы», - не раз повторял Гейс. Согласен. А как их понять? Они на меня тоже смотрят. Среди своих привычнее. А с этими...Хелони... Хелони... Заварил ты кашу. А мне одному расхлебывать. И как бы ты ни привык уже, видимость одна. На самом деле, для них я чужак, вечный гость, но все равно искать придется общее. А то, как в пустыне. Водит, водит... И один... ты долго и нестерпимо, до утробного воя. А как хочется, чтобы хоть кто-то.. И как это общее найти. Ecco!"
- Хелони, сегодня я вас разорил, - добродушно смеясь, говорил Герберт Гейс.
- Господа, скорее сюда! Чертовщина какая-то! Горит дом правительства в Москве. Война. Танки на улицах, - прервал игру и смутил всех присутствующих этим заявлением Ноэль Бредли.
Дикторы телевизионных каналов наперебой, как сороки, комментировали русские события. Георгий, поглощенный всецело, вслушивался в их сорочьи новости. Замелькали кадры горящего правительственного здания, искаженных лиц его соотечественников, выбитых стекол в окнах москвичей, действительно, баррикады, призывы, противостояние одних, оборона других. Георгий смутно представлял вообще  о положении дел. Газет он не читал. Новости из России внесли бы еще больше разлада в его душу, испортили  бы настроение, навели на мысли, которые сами по себе уже были бы болезненными для него. Отрывки каких-то происшествий, событий, известия о каких-то реформах доходили, конечно. Но о том, что на самом деле там творилось, он не имел ясного представления. Понятно было, что в стране время от времени вспыхивала почти настоящая гражданская война, общий же фон экономического кризиса и  политического никак не могли внести ясности в его представления о том, чем жили на его далекой Родине. Главное, что он уяснил себе раз и навсегда, так это то, что то, что ему было раньше знакомо и близко, исчезло бесследно и навсегда. Там была другая реальность, чужая жизнь.
- Господа, вы посмотрите, пожар-то не шуточный, - сказал Хелони.
- Коммунисты жгут свои реликвии и святыни. Джордж, были ли там когда-нибудь другие времена? Одни тираны сменяются другими тиранами, - озабоченно комментировал Герберт Гейс телевизионные кадры русских событий. - Ничего, кроме тирании, Россия никогда не знала.

    "Перемен. Перемен. Мы все ждем перемен. Так, кажется. И кто теперь за паханов? Кто? Один черт их разберет! И с кем ты был бы, а?  Is your name, Mr. Morton? How old is Mr. Morton? Is Mr. Morton a driver or a flyer? S;аt down, please, Mr. Morton! I can see... I can see... Видеть? Не видеть, не знать. Рука, голая, на его плече. Волосы, спутавшиеся, соломенные на голой груди. И она в его власти. Раз- раз- раз! Нажаривай, Гера! Наддай! Раз-раз-раз! Ненавижу. Ненавижу ее больше всего. Замучил, растоптал уже сотни раз. Тысячи. Растерзал. В куски порезал. Сколько во мне злости еще. И когда злость разливается, еще больше хочется топтать, рвать. Черт  с ними! Чего это я бешусь все еще? Нарисовался- таки, Гера. Урвал свое. Не могу. Не хочу больше. Нет, погодите! Все еще может измениться. А этот мордастый все о демократии и свободе, значит. Прочитал письмо. Потемнело в глазах. День, а темно стало. Мир перевернулся. А через минуту, да нет, все такое же, как и было. День. Хелони, Гейс, Ноэль, Смит. Все еще не отпускает, держит, душит. Я вижу тысячи и тысячи раз ее с ним. Похабно. Так, что она теряет мое уважение, снисходительность к ней, как к женщине. Я слишком ее начинаю презирать, слишком даже для самого себя. Что во мне говорит все еще? Уязвленное самолюбие? Ее можно оправдать, конечно, меня для нее больше нет. Но я чувствую, когда она думает обо мне. А она думает. Безусловно, существует какая-то связь помимо нашей воли, нашего присутствия рядом друг с другом. У меня горячо становится прямо в  сердце, как будто кровь замедляет свое движение и разливается в гораздо большем диаметре, чем это положено. Странности давно существовали между нами. В темноте, еще не поднесся ко мне руку, она давала почувствовать это свое движение заранее, я чувствовал легкую волну будто бы какого-то эфира над своей грудью. И иногда случайно пойманный ее взгляд выглядел как полученный невидимый удар прямо в солнечное сплетение. Связь не прервалась и теперь. Она думает, конечно, думает. Если бы ты верила, что я любил тебя до самозабвения, до самоистязания. Мысленно целовал от макушки до кончиков пальцев. Нежнее никого не было рядом с тобой. Но как  сейчас больно, пусто. Пустоту заполняет только сильная ненависть и злость. Я готов сказать себе, что на свете нет настоящей любви. Есть только секс. Я представляю, как я смешон во всех этих мыслях в твоих глазах. Как издевательски коварен в других таких же мыслях о тебе. И все это совмещается во мне одном. И я не знаю, что победит во мне. Наверное, ненависти все же больше. Я простил бы тебя, простил, забыл бы все. Может быть, если бы снова увидел. Не знаю. А может быть, это только сиюминутный обман, а, в общем-то, наверное, не прощу, никогда. Жестокий? Злобный? Бездушный? Я такой. И привыкаю к такому себе. Странный оборот принимают иногда мысли. Эти деньги ума.  "Деньги ума", чудак Герберт, завернет же иногда словечко."

         Карточную игру отложили. Прилипли к экрану телевизора. Невероятно. Белое здание, похожее на современные бетонные соты, простое и геометрически пропорциональное, извергало из окон верхних этажей черный клубящийся дым. Смрадный густой дым вертикальным столбом уходил в серое небо. И это все происходит в тот самый момент, когда он лениво перебирает пять-шесть карт в своих руках, когда Герберт Гейс, подрезав кончик сигары, с нетерпением и жадностью ее раскуривает, а Хелони на правах хозяина приказывает слуге- китайцу принести для гостей напитки и фрукты. А он?  Славный, славный герой. Человек действия, любитель рискованных предприятий, сейчас безразлично взирающий на московский пожар, не оставивший равнодушными даже этих англичан, изменившим своим праздным привычкам.               
                "Славный, славный герой. По-моему, это я о себе. Самокритично. Ничего не скажешь. Когда? Когда же это началось? В какой день? Час? Когда,  вместо престола справедливости, я другому служить начал. Какой змий меня околдовал? Когда он незаметно обвил меня и каким ядом отравил? И что за имя этому змию? Еще отец мне говорил: "Имя я тебе выбрал особое, чтобы такое имя носить, мало есть, пить, спать, любить и ненавидеть, как все люди, тебе должно захотеться в один прекрасный момент резцом на скале  записать то лучшее, что в тебе есть." " Наша жизнь подобна пару; была и нет ее." " Твое лучшее "я" достойно внимания всех, достойно и памяти всех". Да, отец, знаешь, волки живут только в стае, а в стае жить - по-волчьи выть должно. Архистратиг. Небесное воинство. В белых одеждах, на белых конях. На белом - красный крест. Кровь проливается за святую веру. А волчьей стае ни заветов, ни запретов. Острые клыки в живое теплое человеческое тело, рвут куски с волчьей жадностью, нет людей, только звериный хищный оскал. Но не страх меня вел, поверь! Со страхом я давно научился справляться. Не по силам оказалось остаться затерянным во вселенной, без тебя, отец, без дома, где защиту искал от всякого оскорбления, сомнения, разъединения, без женщины, единственной и любимой. Вот и вползти сумел этот змий, когда? Я и не заметил.
            "Ты неизбежно встретишься с разного рода опасностями, будешь раненым, побежденным, можешь сбиться с пути, но никогда не становись грубым, сущность грубости заключается в отсутствии чувствительности. Бойся лишиться чувственной стороны своей природы." Кажется, отец, самое страшное со мной произошло. Я лишился чувствительности. Я подался пошлости и грубости окружающей жизни, я потерял свое имя, я потерял тебя...
              " А вот и твой тезка! Святой Георгий," - показал отец в тот далекий от меня сегодняшнего день. Я увидел впервые статую настоящего воина, облаченного в древнерусский рыцарский наряд. Кольчугу, сплетенную из металлических колечек и доходившую до его колен, покрывавшую необычной стальной тканью его широкие плечи, меч, который Святой Георгий держал опущенным вниз и обнаженным, поразивший мое мальчишеское воображение. Лицо Святого  было совсем юным, даже мне, пацану пятнадцати лет, оно казалось не намного старше моего. Быть может, излишняя моя впечатлительность тогда и заставила меня уравняться с ним в годах, юных и пылких, но этот древнерусский рыцарь заронил в мою неопытную душу образ идеального воина, наделенного чертами всех рыцарей, начиная от раннего средневековья до последнего дня, когда от них осталась лишь память, запечатленная в статуях, изображениях и романах. Я просил отца рассказать мне о нем, что он мог знать. И в отцовских рассказах меня еще больше поражало то, что Святой Георгий оказывался победителем дракона, змея, чудища несусветного. Ему мало было сражаться с себе подобными, для него обычный человек, пусть и враг, был недостойным противником. Он искал врага невероятного, необыкновенного, сверхъестественного, только в победе над ним, наверное, чувствовал себя героем. Конечно, же какой ты герой, если не совершаешь что-то запредельное. А почему святой? Это мне было поначалу непонятно. Святой - это какой? Если героическое казалось непреложным и обязательным для рыцаря, то святость только прибавляла запутанности и туману для меня. Я пытался обрести ускользающий от меня смысл самой святости. Долго я оставался наедине с непроясненным в понимании образа идеального рыцаря. Наконец, мне пришлось признать свое поражение. Я начал рыться в отцовских книгах. В Большой Советской энциклопедии. И вскоре я обнаружил, что Святой Георгий вовсе не плод воображения рыцарских времен, наоборот, в стране Сирофикийской, в городе Вирите, стоящем над морем, близ Ливанских гор, жил-был юноша по имени Георгий, двадцати двух лет от роду, совершивший такие подвиги, что его возвели в ранг комес - высший ранг, от которого позднее произошел титул графа (comte), даже обнаружил, что смерть Георгия относилась к 287 году или 3О3 - 3О4 при императоре Диоклетиане. И рыцарем он был христианствующим. Георгий обращался с молитвой к Богу перед  боем. И здесь встретилось  мне рядом с именем моего тезки понятие набожности. Туман постепенно рассеивался.  Святость для меня стала складываться из понятий "о силе и целомудрии благородной человеческой любви, не унижающей творения Бога в небесах, но свидетельствующих о нем, пребывающем среди людей и незлобиво шествующих вместе с ними по земному раю". Георгий жил в согласии с самим собой, и с Творцом, и с миром, оставаясь сопричастным к все еще длящейся истории битвы добра и зла. Все это поразило тогда мое мальчишеское воображение. Я начал бредить рыцарскими подвигами. У Святого Георгия неизменно, наверное, был недруг, заклятый враг, постепенно этот враг обрел для меня черты Черного Рыцаря, жестокого и безжалостного, и поэтому поединок с Черным Рыцарем мой любимец вел непрестанно. В моих фантазиях Святой Георгий принимал участие  в крестовых походах против сарацин в Палестине, громил феллахов в пустынях, высаживался на необитаемые острова, осаждал и брал средневековые замки, и совершал столько подвигов, что слава о них опережала его самого и время.  Я узнал о существовании "Золотой легенды" Иакова Ворагинского, в которой он повествует о Святом Георгии, я украсил стены над моим письменным столом репродукциями Андреа делла Роббиа, Якопо Беллини, Рафаэля, изображающих Святого Георгия, я рылся в житиях святых, из которых выуживал все возможные сведения о Святом Георгии, находил множество упоминаний о нем у Ариосто и Тассо - словом, ни на минуту, ни на день не забывал о своем кумире. 26 ноября стало для меня настоящим праздником, большим, чем Новый год, но не большим, ясно, но этот день был таким же знаменательным и светлым, как и новогоднее таинство у елки с подарками, дед Морозом, Снегурочкой и надеждами на то, что самое лучшее случится скоро и именно со мной. По православному календарю 26 ноября - это праздник Святого Георгия. Прошлое потеряло для меня свой статус недосягаемого и далекого. Звон мечей, конское ржанье, комья земли, взлетающие вверх из-под копыт бешено скачущих взмыленных лошадей мучили мое воображение. Святой Георгий всечасно  звал меня за собой. Правда, мне больше по душе были те стороны его жизни, когда он рубил врагов в капусту или побеждал чудище, которое до него никто не мог одолеть, но я не принимал те описания его жизни, где вместо сражений и поединков, Святой Георгий предпочитал безропотно принимать пытки от врагов своих, особенно об этом красноречиво говорилось в житиях о нем. Что значит для рыцаря, опустив меч, забыв о поединке, предпочесть муки пыток? Почему так часто победы, поединки, погони соседствуют с добровольным желанием принять мучения от недругов своих? И почему этот его  мученический путь и дал ему имя святого покровителя всем другим воинам? Много было путаницы, сумбура в моей пятнадцатилетней голове. Я давно уже забыл о тебе, мой добрый рыцарь. Давно оставил тебя в своем мальчишеском прошлом. Пацаном бредил и мечтал о чем-то необычном и непростом, что так мало бы было похоже на мою собственную жизнь в доме отца. Тогда ты непременно являл свое присутствие не только в моей фантазии, но и во сне, мысли о тебе уносили меня далеко от обеденного стола, где шумная тетка Настя разливала суп по тарелкам, уносили в пустыню, залитую безжалостным солнцем. Я видел, как оставляли кони впадины-следы на зыбучей поверхности бесконечных песков после стремительного бега, а потом впадины-следы медленно засыпались песком, уничтожая навсегда какое-либо напоминание о пребывании среди песчаной пустыни живого существа. Пустыня, хранившая загадки, неизменно появлялась снова, когда всадники-рыцари пересекали, преодолевая ее, из одного конца в другой. Кони хрипели, воротили морды, а шпоры всадников впивались в их потные бока. Скольким разным видениям кровавых поединков я был свидетель в своем воображении! И сколько раз ты приходил ко мне, мой славный рыцарь, очень похожий на то первое изображение, на которое указал мне отец в тот далекий день моего пятнадцатилетнего отрочества: в шлеме, стальной кольчуге и с обнаженным мечом. Очнись, бродяга! Не смешно ли тебе вспоминать свой щенячий восторг глупого пацана?!
В этом пацане больше искренности было, чем сейчас в тебе, Джон Мортон! От имени я зря отрекся. А в общем-то, надо поговорить с Гейсом. Да, с Гейсом. Он один может  еще  что-то разъяснить для меня."
       Георгий взглянул на Герберта Гейса. Тот все так же, не вынимая сигару изо рта, дымил ею, время от времени продолжая вставлять реплики в комментарии диктора, язвительно передразнивая их, не составляя себе труда дослушать ответы друзей на свои замечания, то резко вставал и пружинистыми шагами мерил расстояние от телевизора до своего кресла, снова садился, закинув ногу на ногу, и ненадолго замолкал, придаваясь каким-то своим аналитическим наблюдениям увиденного и услышанного. Пожалуй, Герберт Гейс был тем единственным англичанином, которого Георгий поначалу держал на расстоянии от себя, отстраненно наблюдая за ним, а потом оценил как незаурядную личность. Первое впечатление Георгия от Гейса никак не расходилось со стереотипом описания любым русским этакого всамделешнего и взаправдашного английского джентельмена. Неизменный английскый костюм-тройка, гладкие волосы, проницательный взгляд. Непременная сдержанность в словах  и чувствах. И манеры. Жесты, осанка, повороты головы как у истинного джентельмена. Впрочем, существует ли настоящая черта, которую можно провести между джентельменом и не джентельменом? Георгий всех англичан причислил сразу к породе джентельменов. Но именно Герберт Гейс показал Георгию настоящую разницу между теми и этими. И дело было не в сдержанности и внешних приметах. Дело заключалось в образе мыслей, чувств и жизни настоящего джентельмена. Собственно, Гейс никогда не был титулованной особой, никогда не принадлежал к высшей общественной прослойке, у него не было родословной, но он был джентельменом вопреки отсутствию всего этого. Более всего на свете он почитал искусство и гениальные его творения. Для него человеческий род и существовал только потому, что отдельные представители этого рода могли творить. Творцы и их творения - это лишь оправдывало в какой-то степени соседство с ними в одно и то же время насильников, убийц, преступников, тиранов и извергов рода человеческого, хотя ни те, ни другие не знали  друг друга в лицо и даже ни разу не имели возможности встретиться. Произведения искусства, оставляемые по обочинам широкой дороги истории, по его мнению, были единственной платой за несовершенство самого человека и зло, которое он множил с первых  дней своих. Гейс коллекционировал картины, альбомы с репродукциями великих художников, собирал книги поэтов, своих гениальных соотечественников:  Браунинга, Китса,  Шелли, Вордсворда, Кольриджа,  Байрона. Он восхищался мелодикой, ритмикой, многообразием ритмов в стихах Перси Шелли, мятежностью духа Байрона, сдержанной вдумчивостью Браунинга. Стихи он любил, как их может любить только чистая юная душа. Георгий догадывался, что Герберт Гейс и сам грешит пристрастием к написанию стихов, но англичанин никогда об этом не говорил. Только оказывался еще более размягченным, когда прерывал общение с любимым поэтом на время.
- Джордж, вы подумайте, чтобы такое написать, ах! Как божественно прекрасно! Надо быть гением! Гением! Ведь существуют сотни бездарностей, никчемных, ничтожных людишек, и только один может создать такое! Понимаете один! Я давно спрашиваю себя, неужели Богу угодно так много плодить бездарностей и ничтожеств, в этом смысле? Угодно. Природа не терпит долгих расчетов, сухих законов. Природа творит в избытке, она роскошествует, она расточительствует. Сотни, тысячи рядом с одним единственным, кого и гением-то  при жизни редко признают. Но один своими творениями всех, слышите, всех нас оправдывает, всех защищает. Любовь к красоте - моя единственная, истинная страсть. И эта любовь сродни набожности. И вы знаете, Джордж, я с годами сделал одно открытие. Наслаждение красотой дано не всем. Тайна красоты есть "тайна симпатии, чары которой доступны избранным". Не смейтесь, кто из нас не хочет быть избранным?! Но, увы! Законы красоты основаны на неподдельной искренности и доброте, а эти человеческие качества всегда приравнивали к понятию святости."
"Неужели, сэр Герберт, я забыл так скоро твои сентенции! И здесь святость, и здесь избранничество, избранные и избранники. Вот и выходит, что я тоже кем-то для чего-то избранный, только до сих пор остаюсь в потемках, для кого и для чего меня избрали? И была ли высшая справедливость   в том, чтобы затерять меня в земном пространстве? И что ты мне скажешь на это, дорогой гипербореец?"
         Из глубокой задумчивости Георгия вывел раскатистый хохот его партнеров по неоконченной карточной игре. Причиной неожиданного веселья стал маленький крокодильчик. Хелони в своем доме на ряду с павлином - этой царской птицей,  попугаями держал чучело маленького крокодильчика, правда, мало, кто из  его приятелей знал, что крокодил был давно усмиренным и безобидным средством развлечения для подвыпивших джентельменов. Георгий сам не раз был свидетелем, когда засидевшиеся до утра приятели Хелони, неясными и влажными глазами видели, как  хозяин дома выходил к ним, держа в руках, казалось, совсем ручного крокодильчика, но при этом Хелони всех уверял, что стоит только поднести палец к пасти маленького хищника, как палец навсегда станет добычей Генри, так называл Хелони чучело хищника. Он провоцировал приятелей попробовать это сделать, сам корча при этом страшные рожи. На этот раз привлеченные тревожными событиями московского переворота, никто не заметил, как Ноэль Бредли  отправился  к бассейну. Рассеянный Бредли, занятый рассматриванием формы ногтей на своих холеных длинных пальцах, нечаянно наткнулся на чучело, разлегшееся у края бассейна. Охваченный омерзением и страхом, Ноэль начал пятиться, натыкаясь на декоративные растения в маленьких кадках. Одна из кадок опрокидывается и бьет по голове бедной рептилии. Бредли бросается к крокодильчику, освобождает его от неожиданно свалившегося груза. Крокодил не падает признаков жизни. Ноэль, преодолевая свою брезгливость, касается бугристой кожи крокодила. Никаких поползновений с его стороны он не видит. Последняя спасительная догадка посещает Ноэля. Он своей голой ступней сталкивает "зверя" в бассейн в надежде, что воды возымеет спасительное действие. Напичканное то ли опилками, то ли тряпьем чучело предательски начинает тонуть. Сначала тяжелеет передняя намокнувшая часть туловища и устремляется на дно, потом и весь крокодил целиком. Крокодил лежит на дне бассейна: никаких попыток всплыть, пошевелиться. Ноэль ныряет за ним, поднимает со дна бассейна. Взволнованный и перепуганный, он возвращается к прикованным к телевизионным новостям приятелям.
- Хелони, прости, чертовщина какая-то. Твой крокодил утонул. Утонул смертельно. Я ничего не мог сделать. Но ты не огорчайся, если чем-нибудь набить его, получится превосходное чучело. Вот увидишь! Я позову твоего китайца. Они, наверное, мастера на это дело, - все не переставая извиняться, Ноэль призвал слугу-китайца. Бесшумно вошел слуга-китаец, мягко касаясь пола своими маленькими ступнями.
- Э-э, крокодил утонул, э-э, надо сделать чучело, так что постарайся, я заплачу, - протянул Ноэль китайцу утонувшую рептилию, чтобы она обрела свое новое рождение.
- Господин, эта чучела не может плавать, эта чучела уже давно чучела, - объяснил китаец.
Вот здесь-то и Хелони, и Гейс, что были посвящены в тайну крокодилового коварства, разразились неудержимым хохотом. Герберт Гейс смеялся, всхлипывая так, что у него порозовело от смеха лицо, Хелони хохотал как сумасшедший, не в силах остановиться, размахивал руками, показывая на обескураженного Ноэля. Георгий тоже поначалу несмело, а потом все больше и больше понимая смысл происходящего, начал смеяться.
- Вы, Ноэль, теперь на-на-стоящий укротитель сингапурских кро-кро-дилов, - едва выговаривал слова, смеялся Гейс.
- Ноэль, я буду теперь рассказывать всем, как вы охотились на крокодилов у меня в бассейне, - вторил ему Хелони, абсолютно удовлетворенный за свое раздражение при утреннем разговоре за гадкие намеки Бредли. Долговязый Ноэль, смущенный, полуголый, стоял, оказавшись не в силах перестать быть посмешищем в глазах  всех присутствующих.

              Дневные тени выросли до временного пребывания в абсолютной предельной величине с тем, чтобы незаметно начать свое отступление и исчезнуть, слившись с родственными по цвету и природе сумерками. Из буддийской пагоды донеслось привычное знакомое позвякивание, точно легкий ветер заиграл на металлических палочках, исполнив целую гамму упорядоченных звуков, он, делая небольшую передышку, снова возобновил свою музыку. Этой музыке вторил монотонный голос, поющий протяжную мантру : "Ом-ом-ом". Округленный губами буддиста первый звук мантры передавал радостное удивление, восторг и изумление от сознания какой-то тайны, находящейся рядом с ним и неизменно ускользающей от него, первый звук приоткрыл дверь, за которой, притаившись, что-то ждало, это что-то выражалось в новом состоянии, входящем в тело, как звук колокола, распространяя свои вибрации, по самую утробную глубину, очищал и облегчал, следом за первым, второй звук, короткий и смыкающий губы, будто закрывал раскрывшуюся дверь, давая почувствовать, что всему есть начало и конец, есть бесконечное и точечное, вечное и временное.
              Два попугая суетливо перелетели, заставив качаться ветку, солнце нагрело квадратные берега голубого бассейна, жгло раскрытые лепестки магнолий, ленивым бездельем утомляло всякое человеческое существо. Наступил переломный момент, когда жара отупляла голову и клонила ко сну, заставляла забиться под немногие островочки , прикрытые недолговечной тенью от крыш и строений, искать убежища в полумраке затемненных комнат. Гости Гейса, не сговариваясь, начали разбредаться по разным углам его просторного дома. Наступил час сиесты, то, что так привычен в испаноговорящих странах, по сингапурским обычаям, жизнь в эти часы замирала чаще всего только для европейцев; они, покинув офисы, конторы, устремлялись на многолюдные пляжи, в то время, как на китайских шумных рынках, несмотря на жару, продолжали совершаться своим чередом обмен, продажа, выгодные сделки, все те же торговцы заманивали к себе праздных зевак-туристов.
Герберт Гейс, отправив китайца, проводившего его в просторную комнату, опустился на мягкое ложе, низкое и широкое, накрытое пестрой мягкой тканью с рисунками из причудливых орнаментов в желто-зелено-оранжевых тонах, круглые валики-подушки заботливо поддерживали его голову с посеребренными, аккуратно подстриженными волосами. Гейс прикрыл веки. Тело приятно расслабило напряженные мышцы. Настало время тихого уютного покоя. 
               
                Быстрей коня, быстрей полета бури,
                Быстрей, чем к людям смерть идет,
                Стремится мысль...

стремится мысль... Нет, он предпочитает не мысль, нет, не мысль...
               
                Мой слабый дух покоится в сиянье 
                Твоих очей, любовь моя.
                К тебе стремился он, как в полдень знойный
                Стремится лань к струям ручья.

Слабый дух. Он всегда был слаб без нее. И сам, как поэт, не отделял себя от нее, хотя мучительно, как мучительно,  чувствовал себя и рядом с ней. Исподволь зная, что зависим от ее женской силы. Покорился. Сдался. Нет, дело не в покорности, чувствовал что-то в ней, чувствовал, что она одна несет величественное спокойствие. Она, как женщина, это знала, дарила счастье им обоим. Ей одной дана была возможность внести в мир это счастье. За ней это право. Кажется, его от этого права отгородили навеки вечные. Иначе не предчувствовал бы он, что непременно смерть за ним придет вместе с водой. Так и случилось. Эта женственность в высшем таинственном смысле для него, для всего мира, перед которой он преклонялся и которой останется верен до конца, этот миртовый венец чистоты, незапятнанности, и исходила от нее. Он почувствовал это так сильно там, когда они сняли виллу по ту сторону озера. Его  слабый дух преобразился в великий, когда он понял и принял : ей одной, как женщине, позволено "проследить скрытый путь божественного правосудия  и во мраке уловить роковые переплетающиеся нити неизбежного возмездия  за все их ошибки и заблуждения".
               
                Мой слабый дух покоится в сиянье
                твоих очей, любовь моя.

Да, сэр Перси, открылась все же вам эта тайна."

          Снова и снова, как музыкальные повторяющиеся мотивы, всплывали в памяти одни строчки за другими, они, точно острой иголкой сшивали разрозненные части рыхлой памяти, заставляя отдаться непроизвольному восторгу, заполняющему сердце Гейса, не способное устоять перед красотой великого духа Шелли. После взлета сильных эмоций, потрясающих до очищающего катарсиса, когда душа расправляется и разглаживается и сами собой проливаются слезы из-под прикрытых веками глаз, Гейс ощутил теплое спокойствие и блаженство, распластываясь в них, как в горячей водяной ванне. Наступили часы, долгожданные и любимые часы, когда он, оставаясь наедине с самим собой, забыв о существовании других людей, отдавался во власть внутренних переменчивых состояний. Он ловко  научился скользить по поверхности своих ощущений, не имеющих  пока эквивалента ни в мыслях, ни в словах. Но наличие полноты в этих ощущениях, обволакивающих, как мягкая легкая вата, указывала на присутствие его самого в себе самом же. Сквозь эту глубокую погруженность в себя самого, он слышал, как ветер постукивал спущенными жалюзи об оконные рамы, как где-то рядом падает на пол круглый предмет и катится, издавая глухой тяжелый звук, чувствует сквозь прикрытые веки, как из предательских щелей просачиваются длинные узкие солнечные лучи, прорезая полутемную комнату, точно прожекторы, в лучах которых зависло множество пылинок, перемещающихся, движущиеся и живущие по своим особым законам, но касающихся его руки, недвижно лежащей рядом с его неподвижным телом. Было ли это состояние самадхи, о котором говорят буддисты, неизвестно, но Гейс давно приучил себя к такого рода занятиям. Началось это с того момента, когда суетливая рутинная повседневная деятельность его соотечественников все больше стала вызывать в нем подавленное душевное состояние. Так хорошо знакомые Смиты и Хаггарты, с которыми он поддерживал неизменно приятельские отношения в маленькой колонии англичан, своей деловитостью, в которых выгода и расчет убивали в людях иные качества, вдруг надоели ему смертельно. Джон Смит, толстенький и шустрый коротышка, имеющий привычку при встрече с кем бы то ни было всецело занимать чужое время и внимание, натолкнувшись на  Гейса, начал заверять его в том, какие выгодные перспективы имеет его бизнес. Гейс, приученный с детства к доброжелательной и внимательной манере в разговоре с любым собеседником, потратил битых два часа, выслушивая разглагольствования коротышки Смита. Тот, окрыленный собственной значимостью в своих глазах, пытался Гейсу изложить незатейливую мысль, в которой с первых слов было понятно, что Смит жаждет процветания своему делу. Через четверть часа сэр Герберт себя поймал на том, что Смит, обрушивая на него потоки слов, красноречивых и убеждающих, по сути,  жевал одну и ту же мысль , которая давно усвоил Гейс: "Смитов бизнес - самый лучший в мире бизнес". Гейс терял терпение, но сдерживал себя, чтобы не проявить невежливость к своему собеседнику, с полным вниманием продолжал слушать Смита, надеясь, что вслед за первой мыслью Смит разовьет, наконец, и другую. Смит, распаляя сам себя, был воодушевлен своей речью, излишняя горячность заставила его расстегнуть воротничок рубашки, даже снять пиджак, по забывчивости немилосердно смяв его под мышкой. Гейсу изменило терпение, а Смит, как заведенная юла, выпучив  остекленелые свои глаза, кружился вокруг одного и того же, убивая в Гейсе последнюю надежду найти для себя полезные и здоровые мысли. Гейс, чья собственная мысль взлетала до вершин, открывающимся его великим соотечественникам, Гейс, для которого слово имело всякий раз чувственный оттенок, Гейс, приводимый в неописуемый трепет, когда ему открывался новый смысл поэтического стиха, мучительных два часа был прикован цепями своей вежливости к пустопорожней, бессмысленной болтовне Смита. Он  испытывал поистине невыразимые страдания, мучимый душными прагматическими доводами своего собеседника. Наглая пропаганда самого себя Смитом вогнала Гейса в прокрустово ложе идеологической примитивной брехни, которая отличала новых бизнесменов с их насильственным стремлением навязать всем и вся свои цели, под которыми находится плохо спрятанные желания тебя ограбить. Вот именно этот коротышка Смит со своей душной прагматикой заставил после долгого мучительного для Гейса разговора отказаться вообще поддерживать какие-либо отношения с подобными Смиту. Гейс вопреки распространившимся повсеместно целям создания бизнесового рая для всех и вся, расчету, который сам по себе стал стилем поведения и мировоззрением смитов и хаггартов, нарочито стал подчеркивать свое стремление к безделию и праздности. Это-то и привело его в компанию Хелони Бруквоурда. Приятели Хелони да и  он сам были многим моложе Гейса, но они оставались все еще ребячливы и легкомысленны. Долговязый Ноэль больше думал о цвете своих волос, чем о расчетах и процветании. Хелони скорее плыл по течению жизни, чем сам старался проявить деловую хватку и инициативу. В них сохранилось что-то от тех шалопаев, что отпущенные своими папашами заселяли комнаты общего студенческого дома, впервые встав на взрослую дорогу будущей многообещающей карьеры. Да к тому же этот русский, непонятно как оказавшийся в компании Хелони, человек без определенных занятий, интересов и взглядов, стал воплощением самой праздности. До Гейса доходили слухи о похождениях этого русского и Хелони, но в присутствии самого Гейса русский казался ленивым, скучающим, немногословным, всем своим видом показывая, что он враг какой бы то ни было продуманной деятельности. Он задавал тон и стиль поведению Хелони, заставлял подражать Ноэля своей ленивой небрежной манере. Да и самого Гейса укреплял в мысли, что праздные привычки не так уж плохи. Эти привычки заставляли выпасть из привычного раз и навсегда заведенного для всех механизма отношений: семья, бизнес, карьера, преуспевание. Собираясь вместе, они, наверное, чувствовали, что их приятное времяпрепровождение дает им нечто большее, чем коротание времени в маленькой мужской компании. Не придавая этому особого значения, они были связаны друг с другом отношениями того порядка, которые открывались не сразу даже им самим. Гейса радовало, что новая мода " использование людьми друг друга" не проникла в их маленький кружок. Не сговариваясь друг с другом, они приобрели такие привычки, которые часто не брали в расчет мнение остального большинства. Положившись на свой вкус, они счастливо избежали  суетливой назойливости смитов  и хаггартов.  Иной климат, иные обычаи. Но так или иначе, эта экзотическая страна привнесла и в его образ жизни и мыслей свой восточный колорит, где тихие бесшумные китайцы заботливо уносили или приносили требуемое, где роскошь цветочного и цветового изобилия насильно притягивала неискушенный взгляд европейца своими шарлаховыми и крокусовыми оттенками. Золотистая и зелено-золотистая одежда какого-нибудь цветка отдаленно могла напоминать цвет давно знакомого лесного гиацинта, а как много было здесь промежуточных оттенков, которым трудно было подобрать и название-то. Зеленый и синий, слившиеся в один цвет, но не потерявшиеся в этом одном и не имеющие названия, лазоревый, сапфировый, пурпурный, рубиновый, яшмовый или снова промежуточный между пурпурным и красным, напоминающий цвет вереска. 
       Буддийская пагода. Таинство начиналось сразу у ворот в нее. Вход, украшенный рисунками цветов лотоса, знаками и символами, которому мало было красно-зелено-синего трехцветья своего, поэтому к уже имеющейся броской яркости он прибавлял такие цвета, что и помыслить рядом  друг с другом было трудно: темно-бордовый, желтый и опять синий и зеленый. Крылатые львы-хранители возле разноцветья входных ворот, бронзовые, будто закопченные от курящихся жертвенных чаш, кадильных серебряных ламп. Цветное кружево орнамента колонн храма, такое же неправдоподобно яркое и радостное, соперничало с насыщенными по цвету и красочности буддийскими иконами (танка). Буддийская тайна не прибегала к  блеклости и сдержанности в интенсивности цвета, в которую ее окрасили. Тайна безжалостно выставляла себя напоказ, слепила цветом и, оглушая чрезмерной яркостью, не могла поэтому себя нигде обнаружить, как не могла она обнаружить свое присутствие и в устремленных в небо полутемных готических строениях христианских церквей. Даже золотой Будда на алтаре с головным убором в виде пятилистника на фоне Тибетских  вершин, подающий знак своими золотыми пальцами верующим, нисколько не помогал среди ослепляющей яркости цвета уловить присутствие этой тайны, только своим видом намекал. Отсюда, наверное, эти затасканные : "загадка Будды", такие же двусмысленные, как и "колесо сансары" или тысячи кульп, новых перевоплощений человеческой души, нужных ей для окончательного  своего просветления. И монотонное пение мантры, смешанное с благоуханным ароматом туласи, и звуки буре, ритуальных барабанов во время молитвенных собраний придавали особую новизну, но все так же не обнаруживали все еще ее. Не отменяли ее ни желтые одежды Будды, ни колокольчики на его ногах, ни жемчужное ожерелье на его белоснежной шее, ни цветы лотоса. Наоборот, ее еще больше добавлялось при виде ритуальных масок, бронзовых статуэток других богов, например, Шивы  - четырехрукого, в ожерелье из змей, танцующего в огненном кольце. Тайна возрастала даже при виде фигурок коров, змей, слонов, черепах, лошадей, которыми были расписаны храмовые потолки. И знаки санскрита на молитвенном барабане, ставшие символами остановившегося времени вместе с замедлившим свое движение барабаном, пытались начертить эту тайну странными непонятными значками в вечной книге  человеческого бытия. И фонарики, и маленькие огоньки, мерцающий повсюду, все равно не проливали на нее свой свет.
         Гейсу она иногда являла свое присутствие, когда он заворожено часами стоял, любуясь красотой буддийского храма, невыразимой ни в слове, ни движением своей души, а подвластной лишь играющему на флейте Будде, обнаруживающей себя в форме раковины, в оперенье павлина, переливающемуся всеми цветами радуги, в цветке лотоса.
Ко всему этому приобщались и спутники Гейса, которых он иногда приводил сюда.
Да, иной климат, иные обычаи.
         И маленький кружок джентельменов, собирающийся в доме Бруквоурда, заметно отличался от привычного стремления  остальных англичан,  неутомимых в  желании воссоздать  под сингапурским солнцем привычный уголок Соединенного Королевства.
Георгий, возвращающийся к прежнему образу жизни, снова стал проводить большую часть времени в обществе Герберта Гейса и Ноэля Бредли. Пережитое оставило свою отметину только на его лице. В мыслях он разделял только одно мнение - предпочитать удовольствие превыше остального. Он решил, что в его жизни нет места возвышенному, идеальному, а жизнь состоит из обычных, прозаических, обыденных вещей и предметов. Таких же плоских лиц, скучных собеседников, не значащих ничего слов и разговоров. Возвышенные идеи ушли из той его повседневной вереницы дней, что одна стремительно приближается к своему единственно возможному побегу из нее в смерть. Мысль о возвращении, так внезапно вспыхнувшая в его сознании, так ясно и определенно, как становится видимой Венера на весеннем ночном небе после многих зимних месяцев холодного беззвездного мрака, поначалу мерцала, время от времени то снова возвращалась, принося импульс к немедленному действию, то затерявшись в памяти и надолго оставаясь там невостребованной, померкла совсем. Он не допускал в свои мысли ничего необыкновенного, даже хоть чуть-чуть возвышенного, нет, не то, чтобы он потерял в них веру, конечно, он знал, что они пребывают в реальности, но саму эту реальность он видел иной, заполненной только сиюминутными, мимолетными удовольствиями. Плоские мысли, самонадеянные фразочки, даже из речи своей старался искоренить всякую патетику, исключить всякие обобщения. Глупое подыгрывание Ноэлю Бредли в его легкомысленном поведении, полном жеманства  и единственной заботе потакать своим слабостям, резкие, почти издевательские выпады против Хелони, оскорбительные и ненужные им обоим  - все это быстро стало следствием происшедших в нем перемен. Чего счастливо избежал Георгий, так это дальнейшего пагубного неразборчивого влечения к особам женского пола. Он перестал пользоваться их продажными услугами. Скорее теперь он смотрел на женщин отвлеченно, чем предметно. Они потеряли в его глазах свою  материальную, главную часть. Плотская их оболочка всего-навсего  приятна стала его эстетическому вкусу. Видя из окна машины, пышные выпуклости одной их тех, на ком останавливался по-прежнему его взгляд,  он пристально разглядывал хозяйку этих форм, как рассматривал бы знаток картины художников, но, потратив на это известную долю своего внимания, отворачивался, чтобы больше  об этом не вспоминать. В кружок джентельменов Бруквоурда раньше не допускали дам. Теперь же вход в мужскую компанию Хелони был им категорически воспрещен. В других английских домах, где вечерами собирались леди и джентельмены, вели неторопливые разговоры о знакомых, случившемся, сплетничали, заводили любовников на глазах у мужей, танцевали, играли в карты, ссорились, потом отказывались  принимать в своем доме, собирали маленькие салоны, где играл какой-нибудь пианист или гитарист, создавали репутации известным людям, прогуливались в теплом вечернем воздухе, все было обычным и знакомым, но в доме Бруквоурда, куда могли прийти некоторые из многих, были иные правила, о которых шептались, над которыми подсмеивались, но те, что сделали попытку увидеть своими глазами эти правила, но развенчанную непреклонностью воли замкнутого и закрытого  для большинства мужского кружка Бруквоурда, явно издевались. Здесь не сплетничали, никогда не говорили о прежних знакомых, избегали разговоров,  принятых на площади Раффлз, где скучено и тесно располагались английские банки, крупнейшие в Юго-Восточной Азии, такие же фирмы, никогда не упоминали о шумихе и суматохе, которой был пропитан сам воздух английского сити, не произносили имен влиятельных и менее влиятельных лиц, делающих английскую политику в Азии или меняющую ее в зависимости от интересов островного государства. Этот дом никогда не посещали "алчущие призраки, методичные в своем безумии", так называл Гейс современную цивилизацию и ее ярых защитников и преспешников: всех многочисленных мистеров смитов, до тошноты одинаковых и однообразных, в которых отсутствие денег рождало сразу же комплекс неполноценности, будто от ампутированных руки или ноги, а сама цивилизация, вскармливающая " вином блудодеяния" все народы, особенно обольстительной казалась среди восточного блеска, и поэтому ей не найти было место для  раскаяния в убийствах, продажной любви, нравственном опустошении. Но не думайте, что Герберт  Гейс и Хелони Бруквоурд были безупречны. Они были не безупречны. Инертный, мягкий Хелони в силу характера не любил суетной деловитости, массовых общепринятых увеселений, предпочитал как душевный, так и телесный комфорт, боялся предсказуемости вкусов толпы, избегал откровенной болтливости, сторонился людей грубых, тех, что никогда не появлялись ни в доме его отца, ни рядом с юношей Хелони, ни даже все те годы, которые возмужавший Хелони проводил вдали от родины. Врожденная деликатность его была препятствием всякому пороку, какую бы форму этот порок не стремился принять. Герберт Гейс,  с симпатией  относящийся к Бруквоурду и нашедший в нем то, что ему так было трогательно видеть в Хелони и что навеки было потеряно другими, нашел в доме Бруквоурда приют своим оскорбленным чувствам. Оскорбительным же для него было то, что ясно и недвусмысленно выпирало, входя в разрез с его убеждениями и мыслями. С позиции прожитых лет ему все труднее было принимать новомодные глупости людей, прощать увеличивающееся число их пороков, чья власть распространялась над "всяким коленом, народом, языком, племенем". В кружке Бруквоурда дали ему возможность свободно высказывать дорогие для него мысли и наблюдения, ему казалось, что даже их разделяли. А он старался внести в их общую атмосферу особый аромат, рождающийся там, где соседствовали терпимость, бескорыстное познание, раскованные чувства, где его разговоры о музыке, поэзии озаряют лица особым отсветом, отсветом рассвета, того, где ждут нас и вечная молодость, и невыразимая красота и великая тайна. Словом, Герберт Гейс сам был неисправимым романтиком. Особые привычки кружка Бруквоурда были особыми только потому, что приятели Хелони вели себя странным образом, по мнению таких, как леди Кортни. Точно ураган, они проносились по ресторанным и игорным залам в течение недолгого вечера и длинной ночи, потому что были вездесущи, не задерживаясь долго в отеле Раффлз, они меняли одно местопребывание свое за другим так быстро, что если кому и случалось в такой вечер самому поменять казино на ночной клуб, он был сбит с толку новой встречей с компанией Бруквоурда, с которой четверть часа назад только столкнулся в прежнем увеселительном месте. Такое непринужденное легкое порхание среди десятка развлекательных заведений превращало их в бабочек-однодневок, что, зная о своей недолгой доле, жадно стремились получить все и сразу. Потом что-то происходило и, по неизвестным причинам, компания Бруквоурда надолго скрывалась в прохладном уюте своего просторного дома, не допуская туда ни одного постороннего любопытного лица. Ноэль Бредли, имеющий сомнительные связи в прошлом и, являясь завсегдатаем кружка Бруквоурда, заставлял леди Кортни и господина Саймона думать, что эта чисто мужская дружба, куда никогда не допускали дам, возмутительна и непристойна, а присутствие такого сноба, как Герберт Гейс, среди этих развратников, возмущало еще больше. Слухи ползли, как языки огня по сухой траве, вредили всем разом в мужской компании Хелони, грозились расползтись очень далеко, вплоть до самой Великобритании, и вызвать настоящий нешуточный пожар, в котором мерещились настоящие будущие беды для Герберта Гейса, Бруквоурда и Ноэля Бредли. Вызовом общественному мнению, консервативному и полному предрассудков, стали люди, абсолютно далекие от мысли кого-либо и что-либо возмущать. Маргиналов не понимают, пугаются, травят, в конце концов изгоняют из своего числа, как прокаженных.  Большую часть людей, отдающую свое предпочтение деньгам и богатству материальному, как единственной силе, управляющей всем миром, раздражают иные суждения, иное поведение. Так что компания Хелони навлекла на себя, сама того не подозревая, подозрительность, зловредные и подлые догадки.

              Герберт Гейс открыл прикрытые веки, сладко потянулся, в доме
по-прежнему тихо и прохладно. Пора было  освежиться в голубых водах бассейна. " Что меня сегодня так взволновало? Ах, да переворот в Москве. Надо послушать новости. Есть ли у них какие-нибудь изменения?" - Гейс, проходя мимо телевизора, нажал на кнопки на пульте управления. Вслушиваясь в слова дикторов, глядя на экран, на котором все так же, как и два часа назад, продолжало гореть правительственное здание, он подумал: "Дурными общественными строями создан целый громадный класс черни. Чернь давно потеряла всякую способность к благоговению и самое представление о нем. И класс этот, такой обширный в Англии, еще многочисленнее за ее пределами. Этот класс поклоняется только силе, чернь не понимает высокого над собой, не видит прекрасного вокруг. И из  английской расы уже успели создать расу для промышленности, торговли и грубого спорта, как горько это сознавать. Вот к чему привел когда-то возникший, этот насильственный альянс древних саксов, коренных жителей  британского острова, и норманов; древних саксов, простодушных, с благодарностью принимающих все от норманов-чужеземцев, всякое наставление, всякий новый, более верный взгляд на дела человеческие и божественные. Саксов с детской наивной душой: скульпторов, музыкантов, поэтов. И воинствующих  норманов - людей дела, с начала до конца ни перед чем не останавливающихся, ничего не меняющих, никуда не отступающих: норманы поработили  древних саксов, пользуясь их услугами, как более духовного и талантливого народа. Так и римляне поработили греков, присвоив их религию, богов, искусство себе. Низменные цели и привели к падению, а теперь что? Волшебные чары, создающиеся вековым трудом, разрушены минутной прихотью, и нет благоговению места.  Как же можно не понимать? Самое черное преступление не более, чем пятно, среди благоденствия, самая лучезарная добродетель не более, чем вспышка молнии, среди благоденствия. И если вы не возвысились до него, как оно снизойдет до вас?" 
Надо добавить, что Герберта Гейса смело можно было отнести к той  редкой теперь породе людей, в которой остается и все еще живет врожденное чувство аристократизма. Чувство, не имеющее ничего общего с привилегиями титулованных особ, их положением и снобизмом. Герберт Гейс по рождению никогда не принадлежал к высшим кругам, его отец был торговцем. Правда, имеющим огромное состояние, нажитое торговлей, но это был типичный буржуа. Когда Герберта Гейса приняли в качестве "gentelman commener" в  “Christ Church" в Оксфорде, то это преисполнило отца Гейса опьяняющей радостью, типично британской чертой, от сознания того, что его сын попал в круг цвета английской аристократии. Положим, в двадцатом веке поубавился страстный порыв английских буржуа причислять себя при случае к высшему свету, но исчезнуть навсегда не смог. Его сын живет в предместье Лондона, Herne Hill, для отца Гейса уже открывались далекие горизонты Иорчестершира или Кента. Но Гейса мало трогала опьяняющая радость его отца. Хотя он и приобщился к английской знати, но не это  было для него главным. Пожалуй, высшее общество, с которым ему пришлось познакомиться, с его особыми условностями и правилами, так и осталось для него чужим. Он невзлюбил светские разговоры с налетом непринужденности и чрезмерным увлечением тайными смыслами в них, бессмысленное волокитство по английским гостиным, его душа не приходила в восторг, когда лорд * * * пожимал ему реку, Гейс, не приученный с детства к публичному образу жизни, стеснялся этой публичности и избегал ее. Но среда, в которой говорить о деньгах считалось верхом неприличия, сама среда избегала всякого налета буржуазности и буржуазных вкусов, развила в нем возвышенную любовь к прекрасному. Он боготворил Тернера, считал Тинторетто великим художником, любовался готикой Николо Пизано. Занимался искусством для своего личного удовольствия. Россетти, Берн Джонс, Вильям Морис, Гольман Гент могли заставить часами проводить его в обществе их картин. Даже "Английскому доктору" Рейнольдса отдавал должную дань, как талантливо написанному  полотну. Долгое увлечение великими полотнами и их мастерами заронило в душе Гейса жадную потребность к духовной стороне искусства более, чем к материальной. Его долго мучила загадка гениальных творений, но с годами она ему открылась во всей своей простоте, что творимое в любви и с любовью, а не ради гордости или наживы, переживало на века своего творца. Он оценивал всех художников в зависимости от главного, наилучшими из этого рода были те, кто превыше всего любил духовную красоту. Веронезе и Корреджио, по его мнению, любили красоту телесную и прославляли ее. Альберт Дюрер, Рубенс не чувствовали никакой красоты, а добивались только правды, поэтому он относил их к художникам третьего разряда, самого низшего. Мысли художника не могут, как думал Гейс, быть ограничены материальным миром. Тогда художник не увидит ни героическое, ни милосердное, для него не будет ни благоговения, ни надежды, ни веры. Еда, питье, убийство, злоба, чувственность, наслаждения и страдания животного - вот то, что волнует только приспешников "правды жизни", приспешников всего материального. Нет, надо чтобы художник совершал отвлечения от внешней действительности, и тогда  в полной тишине его души ему открываются иные наслаждения, неземные, божественным духом освещенные. В этом Гейса убедили гении и их творения предыдущих эпох. Но новые привычки тех, кто стремился сделать целью всякого теперешнего искусства забаву, несносны и ненавистны. Тогда искусство  низко, фальшиво, бессодержательно и даже вредно. Нынешние материалисты отказались вкушать небесный хлеб. И численность их возрастает все более и более. Герберту оскорбительно было это видеть. Чернь, как он называл новый класс, пополняющийся с каждым годом, всякому величию, красоте и благоговению противопоставляла животный страх, ненависть и вожделение, подчиняясь сама только проповеди силы, не смея понять высокое над собой, не сознающая глубину своего падения. Поэтому он не мог спокойно, как данность, принимать происходящее. Верный самому себе, он отказался допускать в свое общество все, что, по его мнению, нельзя было очаровать, как нельзя очаровать ехидну, дисциплинировать, как нельзя дисциплинировать муху. И к этому он стал относить не только людей, но и многое из нынешнего искусства. Его рафинированный утонченный вкус страдал от засилия пошлости  и подражателей "правде жизни". Прибавим, Гейс оставался верен прерафаэлитам, картинам Фра Беато Анджелико, и так же постоянен к поэзии Шелли, Браунинга, как мог всему этому быть верен и  в чем оставался постоянен только однолюб, который всю жизнь хранит  верность  единственной женщине. Нетрудно догадаться, что Гейс, выбравший Хелони и его приятелей, единственными, кому сам Гейс позволил бывать в своем обществе, частенько делился своими мыслями и доводами с ними. Выглядело это так, увлекшись рассуждениями, Герберт Гейс надолго занимал внимание всех присутствующих. Они, как послушные ученики, подчинялись желаниям своего учителя, хотя, конечно, это скорее была непринужденная беседа, чем формальная дань уважения возрасту Гейса или вынужденная снисходительность  к нему. Спонтанно возникшая беседа, затрагивающая в душе Гейса самые тонкие струны, надолго удерживала приятелей, делая их преданейшими членами маленького мужского кружка. 
       Однажды Гейс всем предложил оставить на время дом Бруквоурда и совершить прогулку в окрестности города. Там и воздух, по его заверениям, чище, настоящий воздух Нарвудских холмов, там они могут  вкушать
                Сладчайших песен переливы 
                Той маленькой пичужки горделивой,
                Что с хохолком своим цветным,
                Чарует нас под небом голубым.       


Выехали, как  водится, на машинах, взяли еду, обильное питье, шезлонги, теннисные ракетки, зонты, тенты, надели широкополые шляпы, упаковали бутылочки и баночки Ноэля, который уверял всех, что без этих приспособлений от загара и для загара, он погибнет, а более пострадает его кожа; этот англичанин был, действительно, снежнобел, а если прямые солнечные лучи попадали на его кожу, кожа краснела; долговязый и красный, он представлял собой жалкое зрелище даже рядом с Гейсом, что с годами утратил спортивную подтянутость и молодую легкость в своих движениях.
         Среди изобилия цветущих причудливых растений Георгий признал лишь скромные цветы акации. Вот под ними он и расположился. Хелони возился с тентами и зонтами. Гейс мечтательно, самозабвенно нюхал каждый новый цветок. Ноэль Бредли искал подходящее место для себя, где, как казалось ему, не так много летающих и ползующих букашек.
- Хелони, чертовщина какая-то! Эти насекомые отбирают у нас всякую возможность чувствовать себя в безопасности.  Бр-р. Мерзость!

- Сочувствую, они абсолютно равнодушны к твоим претензиям и абсолютно не берут в расчет твое возмущение, сэр Бредли, - ответил Хелони, слегка подтрунивая над Ноэлем, который с опасением рассматривал листья и траву, высоко поднимал ноги, прежде чем сделать еще один шаг, страдальчески отдергивал руки, когда, как ему казалось, на рукав его рубашки что-то садилось. Георгий, видя несуразную  длинную фигуру Ноэля, брезгливую гримасу на лице, уже предугадывал будущие нытье и жалобы Ноэля Бредли, отвернулся от подобного зрелища. Он лежал на спине, заложив за голову руки.
           "Бог мой, как давно я не летал. Все успел вычеркнуть из своей памяти. Я - классный, опытный летчик. Да, из кабины совсем по-другому ощущаешь небо. Стоит почувствовать машину, она становится твоим вторым "я". Ты и она, соединившись, разрезает невидимую небесную материю. Она выдает себя только, когда сотрясает мощный корпус летящего самолета. Вот приборы показывают 1ОООкм/ч, но движение самолета остается едва ощутимым в своем тяжелом преодолении этой обманчиво невесомой прозрачной массы воздуха. Самолет словно зависает, слышен только звук его двигателей. Воздушная акробатика. Все эти "петли", "бочки", душа в пятки уходит, а уйдя из тебя, открывает что-то внутри, выбрасывает в блаженство свободного парения, отодвигает границу того, что и словами не скажешь, только почувствовать можешь на мгновение, к чему потом хочется возвращаться снова и снова, что томительно живет в тебе и сосет под ложечкой всякий раз при воспоминании об этом. Летать. Летать. Слившись с машиной, врезаясь в белую тяжелую вату облаков, а они, разрезанные корпусом самолета,  будто превращаются в рваные клочья, ошметки, рыхлые, редкие, медлительные, и ты веришь, что можно обогнать тучи, обогнать солнце, оставив его далеко позади справа от себя, если круто развернуть самолет. Летать. Летать."
Не замечая ничего более, Георгий не почувствовал, как слезы, крупные и горькие, покатились из глаз.


             После одной из таких прогулок, Гейс начал водить Хелони и его приятелей на экскурсии, целью которых было  "почувствовать старинной пыли с веками уходящее остывшее тепло", так он называл культурные памятники, храмы, пагоды. Ни Бруквоурд, ни Георгий не сопротивлялись таким прогулкам. Они верили в добросердечие Гейса, он зажигал их, хотя и ненадолго, своей влюбленностью в прекрасное, благоговением перед ним, потому что отдал ему свою душу, поклонялся ему. Заметьте, что Гейс многое такое знал, о чем в маленьком кружке джентельменов даже не догадывались. Гейс мог легко и непринужденно открыть им с его тонким вкусом, как абсолютным невеждам, то, о чем десятки лет неустанно просили его английские знакомые, когда он, уступая их просьбам, решался сопровождать своих знакомых в Париж,  Сен-Лу-де-Но,  Бове,  Лувр, им, кто не мог отличить Баха от Клаписона, не чувствовал иную уловимую музыку стихов Китса и нежнейшую прелесть строчек Шелли. 

           И в то время, как один ежедневно пребывал наедине с едва видимой ускользающей красотой, другой, ищущий, но не находящий, желающий и предающий свои желания, обретающий, но и теряющий, сомневающийся, но поверивший, решился наконец-то на разговор, которому наступило время случиться. 
Герберт Гейс выключил телевизор, погрузился в размышления. Он не заметил Георгия, примостившегося среди декоративных растений у края  бассейна. Георгий нашел, что Гейс сегодня выглядит озабоченным. "Наверное, это хорошо. Я редко вижу его с заботой на челе. Что за ерунда? И я уже набрался этих словечек. Теперь или никогда."

- Герберт, я давно хотел спросить вас, мне порой думается, что вы осуждаете меня. Нет, ни Хела, ни Ноэля, а именно меня. Я ловлю ваши взгляды, в них осуждение, вы будто корите меня за что-то, - начал Георгий.
- Джордж,- здесь Гейс запнулся.
Георгий видел, как трудно Гейсу найти слова. Наконец, не изменяя своей деликатной манере, он сказал:
-Вы ошибаетесь. Я не могу осуждать вас. Да и за что. Но я вижу, как вы мучаетесь. Это становится очень заметным. Простите. Что вас мучает? Но если вам трудно об этом говорить, не говорите.
  -Да, мучит. Давно.
- Поверьте мне, я прожил уже лучшее время моей жизни. Но даже наступающая старость убеждает меня, что в дряхлеющей старости я обретаю то, что не в силах удержать молодым. Доверьтесь Его воле. Хотя вы забыли Его и не знали. Но без Его воли и волос не упадет с вашей головы. Нас всех мучает страх перед духом, который имеет человеческие чувства. Я так говорю с вами, потому что знаю, вы - развитый человек. Вы должны были быть приготовлены для лучшего общества и держаться от всякого. В вас я угадываю то, что мне симпатично в Хелони, хотя вы и русский. Но я давно заметил, независимо от национальности, иной страны, иной  культуры  все еще остаются потомки единой развитой расы. Ваши предки долго упражнялись в том, что вы унаследовали от них. Отбросьте свои муки, страдания, беспокойство, они  не помощники вам. Единственный путь чести - путь честного. Единственное место, - то, для которого вы годитесь, - продолжал Гейс.
    "Вот он все и сказал мне. На все ответил. Я давно начал замечать, чем мучительнее что-то тебя преследует, тем неожиданнее ты получаешь ответ. Знал ли Гейс о том, что мучает меня? Мог ли догадаться? Но он удивительно точно угадал мои тайные вопросы. Хитрющий старик. Я помню в детстве, я мечтал, чтобы мне купили "железную дорогу", желание было сильным, всепоглощающим, гордость и упрямство не позволяли мне об этом просить отца. Просить что-то у старших считалось в нашей семье зазорным. Вечером, когда все собрались пить чай и сидели за большим столом в окружении дюжины зеленых стульев, а спустившиеся сумерки обступили наш дом, не стесняясь по-хозяйски, отец, просматривающий наши с Герой дневники, был растроган моими успехами.
Тетка Настя внесла самовар.
-Железных дорог понастроили. Так она всю ночь и гудит, тут на всю округу ни заводов, ни промышленности, вот она одна за всех и отдувается, ночью так и стонут рельсы, так и стонут, гремят колеса. А почитай, километра два она от нас, - слова тетки Насти о железной дороге взволновали меня настолько, что я мысленно начал про себя молиться: "Что стоит вам купить мне эту железную дорогу, ничего больше не попрошу в жизни. Пусть не купите мне ни волейбольный мяч, не дадите денег на кино, только бы железную дорогу, что же здесь трудного". Герман и Алиса после чая начали играть в игру, кто быстрее картинками-карточками заполнит картонный лист с множеством разных рисунков на нем. Алиса, положив последнюю картинку-карточку,  закричала:  “У меня железная дорога! Я выиграла!" Опять слова "железная дорога" отозвались невыразимым волнением в моей груди. Она была желанной, манящей, я видел ее уже разложенной на полу в столовой, с маленькими вагончиками и цветными симафорами. Мне даже слышались откуда-то выплывшие паровозные гудки, медленно нарастающий стук колес, потом все быстрее набирающих скорость с методическим своим постукиванием  о рельсы и шумом  сквозь  далекие расстояния поездов.
И тут мой отец произнес:
-Георгий, я рад. Ты заслужил награду. Посему в подарок тебе следует железная дорога.
Гейс, как и  мой отец, угадал мое желание, и если не угадал, то совпадение, случайное или вероятное, не казалось мне необычным. Главное, он открыл мне глаза. Слова его, точно вспышка света, сначала резанула глаза в полной темноте, а потом глаза увидели ясно и полно то, что никак не могло соединиться во мне самом, что, блуждало внутри, оставаясь бесхозным и неприкаянным, как и я сам. Но эта вспышка света, принесшая ясность и покой, подарившая просветление моей смятенной душе, была более, чем кратковременной, зато моя память могла меня к ней возвращать, и это выдернуло меня из мутного болота, в котором, если бы не разговор с Гейсом, я мог окончательно утонуть. Чудаковатый старик, но он нашел для меня то единственно верное, что мне нужно было. За долгие годы, оставляющие после себя оскомину от отчуждения, мне преподали урок, когда чуткое сердце другого сказало мне больше, чем мое собственное, сжигать которое в пламени небесного огня страшновато и болезненно трудно".


                *               *                *               

                Приближалось Рождество. Ничто так не радует англичан, как этот семейный уютный праздник. В это время где-нибудь  в Прейдоне, Бармуте, Ворчестершире, где всего несколько улиц с одноэтажными домиками, покрытыми черепичными теракотово-красными крышами, и готическим церковным строением, что выше всех поднимается над красной черепицей домов, в таких или другим подобных местечках Рождество заставляет совсем опустеть малолюдные улицы, плотно закрыть окна магазинчиков, оставленных по случаю рождественского праздника. Вся округа вымирает, и только собаки подают голос друг другу да домашняя птица, наглухо сокрытая  в своем убежище. Несмотря на пустынность, существуют следы явного пребывания  повсюду людей. Полная иллюминация во всех окнах маленьких домишек, светящиеся окна горят ярко и весело в опускающемся плотном британском тумане, пришедшем вместе с сумерками. И такая картина может преследовать вас долго, если Рождество застает вас в дороге, за рулем своего автомобиля, а не в семейном кругу. Рождество в Сингапуре напоминает о себе только числом в календаре, трудно совместить яркие украшенные елки, бородатых Санта Клаусов с необычно теплой погодой, похожей скорее на русское лето, чем на самое холодное время года, как в России, так и в Европе. Но Бруквоурд да и его приятели, сумевшие свыкнуться с несовместимостью своих прежних представлений и сингапурским солнцем, готовились к встрече Рождества. Праздник решили  провести в тесном, хорошо знакомом кружке джентельменов. Бруквоурд, как хозяин дома, готовился по-особому. Он не только тщательно выбрал всем подарки, но решил устроить сюрприз в виде фейерверка на открытом воздухе перед домом. Георгий томился, ему не хватало настоящего снега, мороза, прохожих мужчин на улицах с зелеными, перевязанными веревкой  елок, что одни вносят с детства  тревожный и волнующий запах ожидания не то чудес, не то превращений, не то обязательного убеждения, что именно после  этой одной единственной новогодней ночи  все сразу изменится для всех и каждого.
           Герберт Гейс, одетый в темно-синий костюм, ослепительно белую сорочку, которой в природе-то, наверное, не бывает,  новые лаковые  туфли, пришел первым из числа приглашенных. Он был необычно красив и элегантен. Хелони и Георгий, на первый взгляд, одинаково свежевыбритые и нарядные, встретили его тожественно и церемонно. Они тоже как никогда были элегантны. Вслед за Гейсом подтянулись остальные: Генри Мартин, Джон Андерсен, Кевин Поуп. Не было только пока Ноэля Бредли. Ноэль опаздывал. Бруквоурд злился на него, в сердцах обзывая "болваном" и "скотиной". Опоздание Ноэля могло помешать сюрпризу, которым он хотел удивить всех присутствующих и боялся за неуспех приготовляемого фейерверка. Прошло больше получаса, но Ноэль так и не появился. "Сидит где-нибудь в парикмахерской, решил удивить нас новым цветом волос. Скотина. Неужели трудно позвонить", - раздражался Бруквоурд. Хотя, казалось, Бруквоурд и недолюбливал Бредли, всякий раз найдя повод,  смеялся над ним, но Ноэль Бредли и Бруквоурд знали давно друг друга, их первое знакомство состоялось еще в Оксфорде, потом возобновилось тремя годами спустя. Может быть, особой дружеской теплоты между ними и не было, но Бруквоурд привык к Ноэлю, как привыкают к домашним шлепанцам или старому халату - сменить на новое почему-то жалко. Ноэль Бредли, скорее изгоняемый из приличного общества, нежели в нем принятый, этому давно мешала его подмоченная еще в студенческие годы репутация, некоторые шалости и до сих пор,  не придавал особого значения резкостям Хелони, как не придают особого  значения давно знакомому ворчанию матери или строптивой жене. На том они, не сговариваясь, оставались терпимы друг к другу.
           Стол был сервирован безупречно, в хрустале играло искристое отражение от электрических огней, пламени свечей. По-домашнему уютно позвякивали ножи и вилки, их дополняли шум голосов и смех.

- Представьте, господа, как пуританские взгляды наших мамочек чуть  не лишили меня семейного счастья, вот что я добавлю еще на уже сказанное. Ну, и натерпелся же я, - говорил мужчина средних лет, Кевин Поуп. - Не знаю, выиграла или нет  Британия, отказавшись от чрезмерной консервативности своих нравов, но могу сказать о себе, что я чуть не сделался ее жертвой, которая достигает иногда невероятных масштабов. Моя жена - женщина исключительная, нежнейшая мать, я ее уважаю, как никого из женщин, и женился по обоюдной взаимной любви, влечению, можно сказать. Так что вы думаете?  Свадьба наша состоялась в 1969 году. Девицы воспитание от мамочек своих получали наистрожайшее. Так что до свадьбы ни - ни. Поцелуйчик и то сорвешь с трудом. Венчание в церкви, все идет своим ходом. Я предвкушаю райские блаженства с молодой женой. Но не тут -то было. Мамочка моей жены после венчания и праздничного обеда сажает мою цыпочку в автомобиль и увозит от меня. Мне оставляют только выхлопные газы от своего авто.
Гости засмеялись. Особенно громким  казался в компании Бруквоурда крупный, большой Джон Андерсен.
- Господа, а дальше? Проходит месяц, другой. Я вижу свою жену только в присутствии ее мамочки, мамочка ее от нас ни на шаг. Я худеть начал. Потом решился наконец-то на разговор. Объясняю, что я муж и имею некоторые права на свою жену. Мамочка и слушать не желает. Какие права? Моя дочь - благовоспитанная девушка. Я разрешаю вам с ней видеться каждый день, что вам еще нужно? - смех снова прервал рассказ  Кевина Поупа да и сам он от души веселился.
- Господа, я ей начал намекать, что, мол,  брачное ложе, все такое. Мамочка еще больше возмущается. Ничего не знаю, знать не хочу. Моя дочь ничего об этом не знает. Я ей: А как же наследники, мисс Сисилия? Она: Наследники подождут, моя дочь молода, ей рано думать об этом, заметьте, моей жене стукнуло тогда уже 23 года, - смеясь, продолжал Кевин.
- Поуп, как же ты выпутался из затруднения? - перебивая его, грохотал Джон Андерсен.
- Как? Как? Почти год промучился. А потом мамочке ультиматум : или вы мне мою жену отдаете, или брак считаю недействительным.
Снова взрыв смеха остановил рассказчика. Гейс добродушно улыбался, дымя сигарой. Посеребренные волосы его отливали каким-то сине-голубым блеском от всех зажженных в доме огней. Георгий усмехался, анекдот Поупа вносил в общую атмосферу рождественского праздника едва уловимый для него привкус чужого далекого мира, именуемого словом Великобритания, но далекого настолько, что он оказывался близким, когда Георгий любовался, глядя на Герберта Гейса, такого помолодевшего и  безупречно  элегантного сегодня, смотрел на Хелони, нервного и старающегося казаться спокойным, отчего еще более становилась заметна эта нервозность. Георгию недоставало сейчас долговязой фигуры Ноэля Бредли и томных движений его длинных пальцев, чтобы этот едва уловимый привкус чужого и одновременно знакомого, далекого и одновременно близкого нашел выражение более яркое и отчетливое, контурно будто бы очерченного.
" Почему нет Ноэля? Мы сидим уже два часа. Что его увело от нас? С ним такое раньше не случалось". Не хватало Ноэля, кого он никогда не брал в расчет, заметно не хватало. Как будто все собрались, а одного нет, а без этого одного и всем как-то неуютно, как без кошки, что убежала из дома, а привычка - видеть ее рядом с собой, переросла нас самих, стала больше, чем равнодушное принятие обстоятельств, с которыми приходиться мириться. Внезапно меняющиеся привычные обстоятельства мучают поначалу как раз своим неожиданным отсутствием, непременно хочется, чтобы ничего не разрушалось из согретого твоим вниманием и ежедневно ставшего необходимым рядом. Отсутствие Бредли нарушало то единое, общее, что складывалось из нескольких составляющих его, без этого одного терялось  общее и выглядело  обескураженным и уже успевшим пропитаться сиротством.
         Герберт Гейс, не дожидаясь отложенного Хелони фейеверка из-за отсутствия все еще Бреди, решился покинуть компанию. Он понимал, что, наверное, с его стороны это эгоистично и невежливо, но Гейса что-то тревожило. Необъяснимая тревога преследовала его уже три дня. Тревога нарушала привычное умиротворение. Гейс списывал все на нездоровье, плохой сон, пытался заглушить ее долгим пребыванием у картин, своих любимцев, но любимые картины не рассеивали ее, а, наоборот, делали более изощренной, как в случае с занозой, заноза уже извлечена, а место, где она была, продолжает болеть еще сильнее. Его тянуло домой к любимцам и кумирам.
-Хелони, должно быть, я чувствую себя неважно. Нездоров, кажется. Повеселитесь без меня. Ноэлю поздравления, если он все-таки заглянет сегодня к вам, - говорил Гейс, раскланиваясь с Бруквоурдом.
        После ухода Гейса веселья поубавилось, джентельмены засели за карточный стол. Хелони отказался от участия в игре. Он дулся, обижался на скотину Ноэля, который испортил  им всем Рождество. " Я вам припомню, сэр Бредли. Припомню парикмахерские, и мальчиков, и устриц, и виски, и беса вам под ребро, и крокодила в моем бассейне, только покажи сюда свое холеное лицо, гнусный развратник".               
 


                *                *                *               

Гейс возвращался неторопливым шагом домой. Дом, который он занимал был более, чем скромным, но несколько комнат составляли главное сокровище Гейса, это комнаты, в которых он держал свои картины. Отворив входную дверь, он вступил в сумерки пустого дома, не зажигая света, прошел и отворил балконную дверь, вышел на балкон, раскурил сигару. Облокотившись о перила, он, дымя сигарой, смотрел в глубину своего дома и из  этой глубины по-особому воспринимались висевшие на стенах картины огромных размеров: уличные огни, свет от рекламных щитов, мерцающими отблесками освещали темное пространство дома, выхватывали из его темноты те немногие детали картин, в которых проступало то обнаженное плечо юноши, стоящего у мученического креста, то широкий круп лошади, упирающийся задними копытами в  землю, то шлем на голове римского воина. Тишина дома, полная, ничем не нарушаемая, сливалась с немногими световыми полосками на паркете, с дрожащими пятнами на стенах и картинах, дрожащими от колышущейся уличной листвы, что освещенная сама, заставляла мерцать в полумраке дома и свое отражение. Звуки прохладной южной ночи добавляли таинственности отблескам света в притихшем доме, что по-иному заставляли выглядеть  все через балконную дверь. Гейсу не хватало окрыляющего душу музыкального присутствия, чтобы успокоить тревогу, от которой трудно было отделаться самому. Он вошел через балкон в дом, в темноте  время от времени становись видны красноватые  огненные   прожилки  сигары, которую он по-прежнему не вынимал изо рта. Направился к музыкальному центру, но, сделав несколько шагов, остановился. В правом углу, рядом с картиной, в кресле сидел Ноэль Бредли. Голова его была опущена, бледный профиль склоненного лица скульптурно выразителен, он дремал, сидя  в уютном кресле Гейса. Гейс подошел к Ноэлю. Ноэль был одет в вечерний костюм, бабочка-галстук украшала ворот его сорочки, закрытые глаза, опущенная голова вниз убеждали Гейса, что Ноэль спит глубоким ровным сном. "Сэр Бредли, не ожидал. Так надраться, что уснуть в моем кресле, не найдя сил дойти до дома Хелони. Ну-с, голубчик, вас извинит только рождественская ночь," - подумал про себя Гейс. Он приблизился к Ноэлю в надежде растормошить его. На левом виске Ноэля Бредли Гейс увидел следы от выстрела, из раны вытекла струйка крови, но так и застыла. Она выглядела как нарисованная, а не настоящая. Рядом с ножкой кресла лежало орудие убийства. Гейс от растерянности хватил пистолет, потом снова его бросил, замер рядом с уже остывшим телом Бредли.  “Надо звонить Хелони. Надо звонить”, - наконец дошло до его сознания. Он, споткнувшись, но, все же удержавшись на ногах, побежал к аппарату, не мог сразу вспомнить номер телефона Бруквоурда. Наконец услышал длинные телефонные гудки.
-Хелони, это Гейс. Хелони, вы должны приехать ко мне немедленно. В моем кресле сидит мертвый Ноэль, Хелони, я жду.
Через десять минут Хелони и Георгий смогли увидеть то, что являло собой нечто необъянимо чрезвычайное. Всем с простотой, пугающей и выразительной, приходилось принять тот факт, что дурашливого, изнеженно-слабого Бредли нет больше в живых.
          Рождественскую ночь вскоре  оглушили сирены полицейских машин, заполнили деловые распоряжения местных полицейских. Гейс, Хелони, Георгий до утра давали показания в участке. По предварительным фактам расследования, стало известно несколько больше, чем можно это можно было предположить. На пистолете, из которого был произведен выстрел, оказались отпечатки пальцев Гейса и больше никаких других. Труп,  что был найден в доме Гейса,  тоже указывал на  причастность Гейса к убийству Бредли. Допросы, снятые показания и обыск за очень короткое время изменили внешность Гейса. Не то, чтобы он размяк и стал сразу жалким, немощным стариком, нет, он держался прямо и с достоинством, но его глаза потухли, горестно сжались губы, не осталось следа от прежней вальяжной спокойной привычки к рассуждению. Скандал раздувался еще и тем, что сведения об убийстве Бредли, попали к "желтой прессе", обрастали сплетнями, люди, подобные леди Кортни и господину Саймону, раздували историю, не стесняясь вымещать свою злость на Гейсе, которого считали снобом, гордецом, не только не любили, но испытывали чувства, которые своим ядом, вместе с предвзятыми суждениями, злословием могли не только навредить Гейсу, но задушить живого и чувствующего Гейса. Чем дальше пытались раскрыть преступление, тем больше возрастало путаницы и неясности. Хелони и Георгий предприняли не одну попытку обеспечить алиби  Гейсу. Георгий часами детально продумывал и тщательно вспоминал, кто мог видеть, знать и подтвердить, где, когда, с кем был весь день  и вечер Герберт Гейс. Он находил тех людей, кто видел Гейса в часы до обеда, кто мог подтвердить, что он делал и в остальное время.  Местная полиция не очень-то усердствовала в раскрытии преступления, сингапурские власти смотрели на убийство Ноэля Бредли, как на скандальную историю в благородном семействе, убитый оказался англичанином и подозреваемые тоже были британцами, поэтому их не столько беспокоила честь полицейского мундира в своевременном раскрытии преступления, сколько факты, компрометирующие  пребывающих в Сингапуре европейцев, поскольку европейцы при всей кажущейся лояльности к азиатскому населению не раз ущемляли права  этого населения, если случался прецендент для этого.  В конечном счете, старания и усилия Георгия и Хелони в поисках неоспоримого алиби для Гейса увенчались успехом, но что пережил за это время Гейс можно было обнаружить при первом взгляде на него. Его положение еще усублялось злобными выпадами и фальсификациями в местных  английских газетах, кому-то очень хотелось заставить Гейса почувствовать себя последним человеком, облив его грязью и зловонными помоями, нагнетая обстановку вокруг него. Гейс осунулся, похудел. И само собой у него созрело решение вернуться в Англию. Никто: ни сам Гейс, ни Хелони, ни Георгий не подозревали о существовании тех врагов, которые до поры до времени сокрытые и незримые, найдя подходящий момент, занялись травлей Гейса, не оставляя без внимания ни покойного Бредли, ни Хелони Бруквоурда в придачу. 
           В аэропорту под звуки привычных сигналов и голосов дикторов Георгий и Хелони провожали Герберта Гейса, улетающего на родину. Мало говорили - сбитые с толку и предстоящей разлукой и неожиданным решением Гейса покинуть Сингапур.
- Хелони, Джордж, не стоит огорчаться. Мне надолго запомнятся наши вечера, приятное времяпрепровождение в вашей компании. Я прогневил олимпийских богов, потому что часто высказывался презрительно об единственной современной богине - богине Успеха и Британии Рыночной, которой большинство поклоняются у нас. Но мои призывы к этому большинству не доступны. Численностью своей они превышают мои силы. Я проиграл, но не побежден. Пишите, что нового откроется в деле Ноэля. Да и вообще пишите.
 Понурые и опечаленные, Бруквоурд и Георгий еще некоторое время стояли, пока Герберт  Гейс совсем не исчезнет в толпе пассажиров, улетающих рейсом Сингапур - Франкфурт-Лондон.   


                *                *                *

    Огромный белый четырехпалубный теплоход-лайнер австралийской компании брал курс на Сидней. 
            На нижней палубе и у бортов все еще теснились и толпились пассажиры, выкрикивая женские и мужские имена, слова:  "до свидания", "береги себя". Они составляли привычную картину, что происходит при расставании с родными, детьми, друзьями, если жизненные обстоятельства вынуждают сделать длительное морское путешествие. Георгий, облокотившись о борт, поставив носок сандалии на бортовой выступ, всматривался последний раз в удаляющийся берег. «Прощай, мечта идиотов. Как долго нас приучали любить плоды запретного, а мы сами этого совсем не замечали. Прощай же, мечта идиотов о вечном рае», - с горечью мысленно сказал он сам себе.
               Георгий снова плыл туда, где не был восемь лет. Он возвращался в Мельбурн. Что заставило его сделать такой неожиданный вираж в его неутомимой гонке "кто кого?" Наверное, потеря всего того, что, войдя  только раз в его жизнь, срослось с ним.  Возвращение Герберта Гейса в Англию стало тем непоправимым ударом, от которого трудно было сразу оправиться так же, как и от смерти Ноэля Бредли. Известного кружка джентельменов, маленькой мужской компании больше не существовало. Хелони Бруквоурд. Они с Георгием бродили, как потерянные, по большому дому, и если за ужином их глаза встречались, то они их сразу же отводили, словно провинившиеся в чем-то школяры. Последним подлым ударом для Георгия стало известие, что Хелони отзывали на родину, причин этому было много. Внезапная тяжелая болезнь его отца, история, скомпрометировавшая его имя, приближение срока истекающего контракта.
          Георгий равнодушно смотрел на наемных рабочих, которые профессионально и ловко упаковывали вещи Бруквоурда, вплоть до зубной щетки, каждой мелочи находя обертку или картонную упаковку.  В аэропорт Георгий не поехал. Решили проститься в быстро опустевшем неуютном доме Бруквоурда. Знаменитый крокодил получил себе нового владельца в лице Георгия, павлина отдали в зоопарк - словом, всю живность определили, позаботившись, как только можно по-хозяйски и с материнским участием. Мужчины, не один год делившие и прежние радости, и прежние недоразумения, прощались скупо. Да и что можно было выразить в словах одного, кто возвращался, быть может, к смертному одру своего отца, и другого, кто пополнял вновь армию тех, кого жизнь гонит и носит, мешая прибиться к своему месту и найти себе пристанище.  Потом Георгий еще не один месяц болтался в полном одиночестве по шумному знойному Сингапуру среди дневных и ночных улиц. Но это кружение ничего для него не прибавляло, а вызывало злое отупение. Он оправдывал себя тем, что не мог ничего предпринять, пока не закончится следствие по делу убийства Ноэля, и он не узнает имя убийцы. Поэтому раз в неделю он заходил в участок, чтобы получить необходимую информацию. Самым верным оказалось то, на что, скандально и издевательски смакуя,  намекалось в "желтой прессе", она, откопав материалы и факты о гомосексуальных пристрастиях Ноэля, склонялась к тому, что мотивами к убийству Бредли могли послужить ревность его партнера или неразборчивость в случайных связях. Но оставалось загадкой для Георгия, почему Ноэль оказался в доме Гейса, которого считали последней привязанностью Бредли. Георгий знал, что и его, и Хелони причисляли к тому числу мужчин, что, сменив свою ориентацию, устраивали в доме Бруквоурда беспрецендентные оргии. От этого сжимались кулаки и комок злости подступал к самому горлу. С одной стороны, он в сердцах крестил Ноэля за его пагубные извращенные привычки, которые на них всех навлекли неприятности, с другой стороны, нескладный жеманный Ноэль соединялся для Георгия с трогательными воспоминаниями о проведенных годах в маленьком кружке джентельменов, членом которого оставался для Георгия и Ноэль Бредли, долговязый, дурашливый, потакающий своим слабостям, но по-особому близкий и необходимый за все эти годы. Холодный блеск глаз Георгия останавливал усердствующего следователя, если тот грязно намекал на неразборчивость Джона Мортона, по его мнению, в выборе друзей. И как бы ни противно было Георгию от намеков и подозрений, он все равно шел в участок, чтобы узнать новое в деле Бредли. Понятно, что тянуться вся эта история долго не могла. Сингапур, бестолковый, многолюдный, потерявший   всякий интерес для Георгия, смертельно надоел. Могли манить только иные красоты, иные края, их новизна и неизвестность. Опять морская прогулка, но уже не в жалкой посудине контрабандистов, а в комфортабельной каюте роскошного теплохода-лайнера. Океанские дали со своей гигантской массой воды. Солярий. Любопытные взгляды дам. Но он, уставившись в далекую, ему одному видимую точку, равнодушно терпел движение водяных масс, смену дня и ночи, морскую экзотику южного полушария, тихое звездное ночное небо над головой.  Единственное, что придавало ему какую-то еще уверенность в завтрашнем дне, так это то, что Герман согласился на его просьбу о денежной помощи. Он не хотел посвящать брата во все подробности своей жизни, но обрисовал главное: денег для своего существования пока не имел.
     В Мельбурне он быстро затерялся среди белокожего населения. Потом созрело решение освоить этот далекий южный континент, тем более, что здесь было все: пустыни, тропические и полутропические леса, горные перевалы, саванны, дули муссоны. Казалось, что население новой Австралии освоило за каких-то двести лет только узкую полоску побережий, оставив до сих пор  неизведанную нетронутую дикую и девственную природу всего континента. Путешествия, целью которых было по-прежнему любопытство, надолго его увлекли. Но материальная поддержка брата так же внезапно прекратилась, как и возникла поначалу. Он злился на Германа. В очередной раз Герман подложил ему свинью, будто издеваясь над ним. Ни объяснений, ни писем, ни предупреждений. Кинул на произвол судьбы. Но он затаился, зажал эмоции в кулак. Обосновался снова в Мельбурне. Подвязался водить экскурсии для туристов. Здесь пруд пруди. Однообразная пресная жизнь  изо дня в день надоела смертельно. Ностальгия мучила. Ностальгия не по родине, которую он совсем стал забывать, а по сингапурской поре его жизни в маленьком мужском кружке джентельменов. Во сне он не раз видел Герберта Гейса. Тот как будто бы его о чем-то предупреждал. Однажды даже во сне он подал ему листок бумаги, на котором можно было прочитать: " Благоговение такое врожденное свойство человеческого духа, что если у человека нет достойного благоговения, он начинает..." Проснувшись, он вспомнил эту незаконченную фразу о благоговении, которому Гейс всегда придавал в своей жизни особое значение, считая, что вся низость и все зло происходят, когда человек не находит ничего достойного благоговения и относится ко всему с равнодушным презрением. Хелони снился редко. Но он сам о нем вспоминал. Вспоминал особенно первое время их знакомство, перерастающее постепенно в нечто большее.   
 Дни мелькали так быстро, что он не успевал заметить, как понедельник сменяется пятницей. Крутя баранку микроавтобуса, он развозил туристов, по дороге рассказывая о местных достопримечательностях. Французы, немцы, испанцы, англичане любили такие маленькие микроавтобусы с гидом в придачу. Маленький автобус мог делать любые остановки по их требованию, совершать поездки за пределы Мельбурна, соединяя расстояния. Как правило, водитель такого "трафика", он же и гид, особо резвые совмещали помимо этих двух профессий и третью, если заезжие дамочки, романтически настроенные в путешествии, искали иных приключений, тогда какой-нибудь крепкий еще мужчина готов был исполнить их прихоть, уединившись или на отдаленном уголке пляжа, или в каком-нибудь придорожном мотеле. Он никогда не делал третьего, оставался для дамочек только шофером и гидом. Неожиданно такие маленькие группки европейцев начали сменяться такими же маленькими группками граждан из России. То были его прежние соотечественники. Они шумно разговаривали, громко матерились, много пили, швыряли доллары направо и налево, ругали свою страну и, сразу влюбляясь, восхищались чужой для них Австралией, панибратски вели себя с ним, угощали водкой, вкус которой он забыл. После не одной такой поездки ему стало ясно, что если его соотечественники добрались и до Австралии, а дальше только Антарктида, - значит, большие изменения произошли там. И стоило на них  взглянуть. А потом надо же было разобраться когда-нибудь с Герой, со всем, с тем, что там у него  когда-то было. И, в конце концов, страсть к перемене мест - не такая уж последняя страсть. Так он решил вернуться туда, где о нем забыли и к тому, о чем он сам постарался забыть. Чудак, неужели вернется туда, где придется ворошить забытое? И что из этого всего может теперь получит

                *                *                *               

               






               

                Последний герой         


           Как это очень скоро и можно было предугадать, так и случилось. Георгий после очередной размолвки с братом не вернулся в дом своего отца. Следы его опять затерялись  неизвестно где. Старик расстался с тем последним утешением, что, согрев его ненадолго, оставило один на один с зимней стужей старческой уже недолгой, надо полагать, жизни его. Жизнь же остальных домочадцев подчиняла их по-прежнему   заведенным правилам и порядку,  принуждала следовать ее неумолимому течению.               
       Прошло два года. Семья ничего не знала о Георгии. Алиса, сильно изменившаяся, и не только потому, что годы отбирали у нее свежесть и молодость, а изменившаяся потому, что годы обременяли ее настолько, что она не могла уже легко стряхнуть тяжесть невзгод и обид со своих хрупких плеч. Алиса возвращалась по заснеженной проселочной улице к дому старика. Задумчивая и погруженная в себя, она не видела ни белоснежного очарования зимних деревьев, ни пушистой легкой сквозной чистоты придорожных сугробов, ни тихого падения многочисленных снежинок, совсем по-другому заставляющих выглядеть все те же заборы, крыши, туманно-молочную даль залива. По инерции ее рука потянулась к почтовому ящику, из него она извлекла конверт. На конверте стояло ее имя, почерк, будто бы знакомый, но уже почти забытый, напоминал о прежнем и безвозвратно ушедшем. Она разорвала конверт. Письмо, которое она начала читать, Георгий адресовал ей,  она остановилась, и строчка за строчкой стали расширять в ней то, что до этой минуты занимало всего-навсего маленький уголок в ее сердце. В своем письме Георгий пытался что-то объяснить, но могли ли объяснить что-либо эти слова:
" Если бы ты знала, Алиса, что наши самые сильные и прочные чувства теряют со временем свою силу и прочность и размениваются на мелкие и сиюминутные. И куда уходит из них эти прочность и надежность, я не знаю. Куда ушла моя безмерная любовь к тебе? Она жила и была во мне. Но я так же хорошо знаю, и что ее больше нет. И что извинит меня? Наверное, нам обоим не дано знать.
Я давно не писал тебе писем. Последнее за давностью лет истлело, но я хочу, чтобы ты знала, что то, что с нами происходило так долго, теряясь и вновь возвращаясь, дает мне право написать тебе это письмо. А еще то, что я наконец-то обрел и нашел, к чему долго вели меня годы. Я воюю. Я вернулся к тому, от чего мне не стоило так легкомысленно отказываться. Здесь мое место, для которого и сгожусь. Спасительной мыслью для меня оказалась мысль - вернуть себе свое имя. Так что с Джоном Мортоном покончено. Я пришел и все им выложил. Подняли военные архивы, начали искать, проверять, находить доказательства. Я терпеливо ждал и надеялся, что все для меня еще образуется. И вот я снова тот, чья история оборвалась в далеком 85. Я снова там, где и надлежит быть мне, потому что единственное право, которое оставляю за собой - это воевать и быть  военным. И точно, на мой век еще кое-что осталось. Чеченская война. Война - самая непопулярная из тех, в которых за последнее время воюет Россия. Но для меня это все равно лучше, чем то ложное положение, в котором так много лет я пребывал. И когда я смотрю на горы, покрытые снегом, на пар, что выходит с теплым дыханием из моих легких, невыразимое чувство покоя не покидает меня.
И мысли о тебе, быть может, мысли о незаслуженных обидах, нанесенных мною, стали приходить ко мне именно здесь. Алиса, чувства мои к тебе, какими бы они сильными ни были, изменили не только тебе, но и мне самому. Я понял, что ничего не может быть постоянным и вечным, а если и может, то за земными пределами своими..."
             Что из этого следовало? Ясно одно, что Георгий снова воюет, находясь в Веденском районе Чеченской республики, известия о котором можно было почерпнуть из пугающих кадров с места событий или в коротких сводках корреспондентов в новостях дня по нескольким телевизионных  программам. И новое занятие Георгия ничуть его не пугало, а даже радовало. Алисе трудно было разделить с ним эту его новую радость, так же, как и принять его новую жизнь.

             Возвращение на родину после стольких лет отсутствия поначалу оглушило Георгия настолько, что он поддался первым чувствам, первым движениям своей души. И эти чувства были не в его пользу. Они толкали его на поступки, от которых ему становилось стыдно именно здесь, где меньше всего оставалось времени  и места для стыда, а надо было делать знакомую военную работу. Но именно эта суровая неприятная работа высвечивала его прежнюю жизнь, в которой каждое темное пятно или тень, просвеченные, словно рентгеновскими лучами, видны стали как на ладони.
И дело даже было уже не только в нем, а во всем и во всех.
Первое время ему казалось, что он наблюдает агонию целой нации. Агонию, долгую и безобразную. И символом этой затянувшейся национальной болезни стало смешение всех понятий и смыслов. И когда он смотрел на это смешение, то видел: кто-то или что-то соединили то,  что никогда раньше не могло быть соединенным. Теперь это выглядело так: Ниобею и ее детей  поставили в один ряд с шимпанзе, а Моцарта и Генделя по соседству с пивом и сластями. Даже Ангелы, неизвестно откуда раздобытые, сменили белые одежды на позолоченные кем-то крылья. Золотой телец, поклонение которому никогда не достигало таких масштабов, возведен  на самый крепкий пьедестал. Идеальное  рифмуется с оптимальным. Волки надели белые овчины, шакалы красовались в черных козлиных. Купля и Продажа превратились в великих пророков  времени, даря всем твердую веру в будущую жизнь. Никто не видел ничего более величественного, чем строить храм новой веры, но проходил не один год, и оказывалось, что каждый строил только во имя себя самого. Георгий не был настолько прозорливым, чтобы не потеряться в этом дьявольском смешении всего и вся. Трудно в темноте найти источник света, когда над " империей зла не восходит солнце" и она не стремится воскресить прожитые тысячелетия с жизнью исчезнувших народов, слившись с прошлым, и расширить сегодняшнюю жизнь.


                *                *                *               

По горной дороге шла колонна БТРов, машины, зелено-пятнистые, легкие в передвижении, издавали нешуточный механический рев, что тут же отражался от высоких гор со снежными вершинами и возвращался назад, преумножая грозную силу железной техники.
        Возвращались с задания. Операция, прошедшая успешно, давала повод ее участникам устроить для себя кратковременную передышку. Огромные военные зеленые шатры-палатки, прижатые близко друг к другу, и были тем временным пристанищем для военных людей, что могли подарить ненадолго иллюзию домашнего уюта.
          Георгий переоделся в чистое, прежде обтер тело снегом до горячей красноты. Зимние месяцы здесь мучили своими туманами и надоедливой густой влажностью, от которой при порезах оставались долго незаживающие ранки, что гноились и нарывали. Поэтому он перестал бриться и отрастил бороду. Борода делала его заправским воякой, добавляя его внешнему виду мужественной и грозной силы. Он еще не успел совсем закончить свой немудреный туалет, когда старший сержант Петренко позвал его к штабной палатке. Рядом со штабом толпились какие-то люди, явно гражданские лица. Подойдя еще ближе, он увидел, что в их числе были даже две женщины. Гости оказались журналистами из разных газет, прибыли сюда, чтобы осветить, как говорится, ход военных событий. Пока журналисты совещались, пока командиры советовались, он терпеливо ждал приказа. От нечего делать стал разглядывать группу вновь прибывших с "гражданки". Сразу видно, что это "стреляные воробьи", и, наверняка, не первый раз оказались в районе военных действий. Молодая женщина, стоявшая к нему спиной, резко повернулась. Он неожиданности он вздрогнул. Перед ним стояла Алиса. Да, те же соломенные волосы, касающиеся плеч, улыбка, от которой на щеках появляются ямочки, сине-голубые ясные глаза. Потом это видение исчезло, рассыпалось. И совсем не было ничего знакомого в той, в которой померещился далекий образ другой. Женщина была коротко постриженной, сероглазой, темные волосы делали ее по-мальчишески юной и миловидной. Георгий заглянул в ее умные спокойные глаза.
            " Алиса, прости меня", - мелькнула первая мысль. За ней вторая, ослепляющая и ясная, как молния, что Алиса не была никогда и не могла быть ни в чем виноватой перед ним.
Его окликнули. Он вошел в штабную палатку. "Гостей накормить, рассредоточить маленькими группами, за женщин головой отвечаешь, - услышал он привычные для него слова отдаваемого командиром приказа. Так же коротко ответил  "есть",  подчиняясь давней военной привычке, и повел отделившихся от основной группы журналистов двоих мужчин и ту самую молодую женщину по направлению к своей палатке. Он немного отстал от них, когда они шли по узкой тропинке друг за другом. Последней шла она, легко и уверенно ступая. Глядя на легкую и уверенную походку этой невысокой женщины, он поймал себя на том, что ему захотелось, чтобы она осталась здесь подольше и не улетала так скоро вместе с остальными. Ему чрезвычайно необходимо снова посмотреть в ее серо-зеленые спокойные глаза. И это желание воскресило волнующее чувство, обостренно-сладостное и томительное. И оно не покидало его почти все то время, пока он шел по узкой тропинке, сопровождая их всех троих, точно почетный конвой, как и  те горные хребты, что окружили небольшую территорию с десятком палаток в окружении многочисленной военной техники.

               

                *                *                *         
               

      Я приехал к старику как обычно перед Новым годом. Надо же было его
 чем-то порадовать: подарками, вниманием. Герман поддерживал всегда меня в таких предприятиях. Домочадцам тоже было приготовлено по сюрпризу, даже Анне, что последнее время начала сдавать, болела и редко выходила из своей кельи.  Опять все сидели за большим столом, вели нехитрые  разговоры. С нами не было только Георгия. Тихо и по-домашнему встретили Новый год, а потом первые январские дни по накатанной колее начали отматывать первые метры расстояний трудового марафона.
       А в феврале старик получил известие, что его старший сын погиб при исполнении своего воинского долга в одном из районов на территории Чечни.
     Помню, я приехал, а они только что получили об этом извещение.
- Этого не может быть. Это неправда, - кричала Алиса так громко, что ее крик, действительно, мешал сразу поверить в случившееся.
- Этого не может быть. Нет. Нет, - крича, повторяла она.
Потом у меня еще долго стоял в ушах этот ее страшный крик...


                ;;;; -;;;;;;; 2;;2 ;;;;.