Скалы империи. глава 7

Юлий Флавий покинул таблиниум и стремительно прошел через сонм залов в голубоватом свечении лишенного солнца дня. Он миновал роскошный вестибюль с терракотовыми колоннами, казавшимися сейчас особенно мрачными, а ступенчатый архитрав усиливал ощущение тяжести.  В переднем помещении были зажжены канделябры, и в глубоких нишах мерцали масляные лампы. При появлении Юлия янитор почему-то смущенно улыбнулся.

Деревья стояли неподвижно под мутным остекленевшим небом, над городскими холмами растянулась сырая дымка. Уже давно миновал месяц Афродиты – апрель, когда молодой и удачливый префект всем сердцем стремился в Вечный город. Улетел знойный квинтилий, в честь божественного Цезаря названный юлием. Триумфальный Рим томил Флавия. Уже близился к концу август, и воин задыхался в римской пыли, гуле толп и смраде, идущем от Тибра, похожего на рептилию. Претор был готов двинуть легионы на гельветов – племя хельтов, как называют их греки, снова поднявших бунт против империи, но Домициан все еще удерживал его в столице. И не только император…
Страсть его все больше крепла. Теперь это были такие оковы, против которых он оказался бессилен. Юлия ошеломляла его своей красотой и страстью, и он уже не знал: радоваться ему или спасаться бегством, ибо совершенно растворился в глазах этой женщины, а она, как отраву, пила его силы медленными глотками.

Претор любил Юлию. Он был уверен в этом так же твердо, как в боеспособности своей армии, и уверенность эта подогревалась его внутренним состоянием, его стремлением в дом на вершине Целия в закатных летних сполохах. Все мысли о ней, о ней одной!

Юлия!


***

Однажды, когда Флавий поднялся в перистиль, к нему вышел дородный евнух со шрамом через все лицо. С поклоном повел он гостя через галереи и залы, мимо прекрасных  статуй и дорогой мебели с костяными украшениями и эмалью, по тихим ступеням и переходам, наполненным воздухом. За поясом у евнуха торчал длинный нож, и проводник Юлия производил впечатление человека, умеющего владеть этим оружием.

- Госпожа желает видеть тебя в любой час. И я отважился проводить тебя к ней в эту минуту, - сказал евнух спокойно, глядя на сломанную переносицу Юлия. При этих словах он поклонился.

- Ты смел, раб, - в ответ сказа Юлий. По доносившимся женским голосам он понял, что находится в гинекее. Пахло благовониями, и голоса женщин были подобны трелям птиц. – Если только это не уловки самой прекрасной Юлии, – добавил он, глядя в неподвижное лицо невольника.

Евнух отдернул занавес, И Флавий увидел в глубине покоя бронзовую ванну с белой, как молоко, водой, откуда вставала, подобно Афродите, божественная Юлия. Капли стекали с ее тела, отполированного пемзой, и невольницы растирали ее полотенцами и несли тонкую циклу. Юлия, вытянув руки, стояла неподвижно, пока ее одевали, и в глазах ее был вызов. Флавий молча, без улыбки, глядел на нее. Ее черные волосы завязали высоко на затылке и распустили прядями, узкий поясок подчеркнул талию, и она стала похожа на легкую, как облако, гречанку.

Вдруг Юлия быстро подошла к претору и с усмешкой сказала:

- Завяжи ленты на моих сандалиях, воин. Я люблю, чтобы бант был сбоку. Да смотри, не порви!

И Флавий сделал то, о чем она просила, и медленно поднял на нее глаза. Юлия выглядела довольной – ей удалось добиться смирения Флавия. Он слегка побледнел, злые желваки перекатывались на его лице, и она рассмеялась…

При этом воспоминании Флавий стиснул зубы. Его бесили и возбуждали подобные выходки Юлии, но он был безоружен против нее.

Претор сбежал с широких ступеней своего дома, придерживая синий диплойс, скрепленный фибулой. Он был красив, этот рослый широкоплечий воин в золотом панцире, с выгравированной на груди мордой льва. На его строгом лице светились, озаряя крупные правильные черты лица, зеленые глаза, излучающие, подобно звезде холодный свет.

Колесница – маленькая, легкая – понеслась с пологого ската Эсквилина, замелькали спицы, и улицы огласились стуком копыт. Лошади перешли в галоп, полосатая туника ауриги наполнилась ветром. Юлий сидел на высоком сиденье, украшенным резьбой по кости; горожане расступались перед несущейся колесницей с мрачным претором. Многие бросали на него гневные взгляды, слышались проклятия. Кто-то из плебеев отпустил скабрезную шутку, послышался хохот.

Юлий сжал губы и глядел на фиолетовую дымку, клубящуюся над Тибром. Ему была известна причина злобы разнузданной черни. Это под его началом катафрактарии и преторианцы пресекли беспорядки на последних играх, которые едва не переросли во всеобщий бунт. «Народ не простит тебе», - сказала тогда Юлия.

Народ не простит! Тем хуже для него. Императору не нужно прощение народа. Только повиновение способно удовлетворить его свирепость. А он, Юлий Флавий, командующий легионами, второй после консула человек, он верен своему императору. Он выполнит приказ, каким бы тот ни был.

Претор вспомнил, как однажды Юлия упрекнула его:

- Ты не любишь людей, - сказала она тогда, и так пристально и долго смотрела в его глаза, что у него сузились зрачки.

О нет! Это была ошибка. Он любил людей. Любил странной, немой любовью жившей в нем. Любил за их слабости, страдания, за тягу к красоте. Но, он ненавидел толпу – этого бешеного опасного зверя, и поэтому там, в цирке, не задумываясь, выполнил свой долг. Ненавидел и тогда, когда украсил Аппиеву дорогу крестами, и досыта накормил римских воронов. Это был его долг!

Колесница спустилась с холма. Здесь, на площади, в кипящей толпе, она не могла двигаться столь быстро, звон сбруи тонул в гуле голосов, и крики ауриги уже не казались столь грозными. Граждане не оставляли своим вниманием роскошную колесницу претора, уже поднялись вверх сжатые кулаки. Юлий был спокоен, он считал это бесплодным брожением. Колесница вклинилась в толпу, заржали кони. В этот момент показался патруль преторианцев, и толпа стала рассеиваться.

Покачиваясь на квадратном сиденье, Флавий думал о Риме. Как ему тесно в этом суетном городе! Он изменился, стал другим. Юлий помнил, как любил он Вечный город в те дни, когда снял короткую тогу-претекст с пурпурной каймой и надел длинную тогу, достигнув совершеннолетия. Много лет прошло, многое изменилось. Теперь он знает Рим с другой стороны, знает империю, и это дает ему право быть суровым.

Колесница стала подниматься на Палатинский холм, и мысли Юлия приняли иной ход. Свирепость Домициана безмерна. Он уже нажил себе смертельных врагов, и не только среди народа. Этот изощренный в коварстве безумец полагается только на солдат, которые боготворят его. Будучи наблюдательным, Юлий хорошо изучил характер Домициана. Жестокость его проистекала из фатальной боязни смерти, которая подогревалась предсказаниями халдеев.

Флавий едва не расхохотался, вспомнив, как император в ужасе отверг «новое измышление сената, постановившего, чтобы в каждое его консульство среди ликторов и посыльных его сопровождали римские всадники во всаднических тогах и с боевыми копьями».  А ведь Домициан – большой охотник до всяких почестей!

Уже несколько месяцев над столицей сверкали молнии. Их было великое множество. Бесшумно и стремительно разрывали они недвижимый небесный свод над Палатинским дворцом. Суеверный император потерял, наконец, терпение, и воскликнул:

- Пусть же разит, кого хочет!

Придворные шептуны тут же разнесли эти слова…

И вот Флавий в покоях дворца, изукрашенных фресками, где храмы с широкими лестницами уходят в синеву неба. По дороге сюда, в бесконечном шествии роскошных залов, галерей, лестниц, портиками, что своими стройными колоннами погружены в воздух, как в воду, Юлий повсюду видел преторианцев в шлемах и панцирях, защищающих грудь.

Во всем дворце наблюдалось движение: уходили и приходили военные, знатные граждане во всаднических тогах беседовали приглушенными голосами, с таинственным видом шныряли рабы, и женщины гинекея в пестрых циклах носились как цветы, подхваченные ветром.

Наконец, Флавий оказался в покоях императора, где царил полумрак, легкий, как крылья бабочки, но придававший странный оттенок пурпурным занавесям и пологу, расшитому золотом. Полумрак скрывал роскошное убранство комнаты, а между пилястрами скапливалась уже настоящая тьма, фиолетовая и неподвижная, вызывающая тревожные мысли. Потрескивала свеча на низком треножнике возле ложа, где покоился император. Рослый раб-дакиец стоял у изножья, и его оружие тускло мерцало в неясном свете.

Домициан устремил на претора неподвижный взгляд. Флавий ждал. Свеча снова затрещала, и это был единственный звук в гнетущей тишине. Наконец, Домициан разлепил губы и произнес:

- Я видел нынче жуткий сон, претор. Божественная Минерва, которую я так чту, возвестила мне, что покидает святилище, которое я для нее воздвиг, и не может более оберегать своего императора. Юпитер отнял оружие у нее! Юпитер!.. Будь проклято все! Страшные, страшные сны…

Он тяжело поднялся и, сильно качаясь, прошелся из угла в угол. Сверкнула молния, голубая вспышка чиркнула по задрапированным окнам. Домициан заскрежетал зубами. Дакиец оставался недвижим.

- Еще видел я во сне, - продолжал император медленно выговаривая слова, - будто на спине моей вырос золотой горб… Здесь желают моей смерти и думают, что тогда достигнут счастья, а для империи – благополучия. Ослы! О, боги, боги, какие же ослы кругом. Нет! Нет! Слушай меня, Флавий! – Он схватил Юлия за руку, сильно дыша ему в лицо винным перегаром. – Ты останешься здесь, в Риме. Мне нужно, чтобы рядом был хоть один надежный человек. К гельветам отправится Саллюстий Отон. И довольно!.. В Риме происходит что-то ужасное, претор. Я чую заговор… Молчи! Слушай! Беда правителя в том, что, когда он подозревает заговор, ему не верят до тех пор, покуда его не убьют.

Снаружи завывал ветер, слышались глухие удары, словно стены старого дворца с трудом противостояли напору стихии. Фиолетовая дымка над Тибром обращалась бурей. Из глубины покоев доносилось мяуканье леопардов. Император опустился на ложе и снова заговорил с Флавием, объявляя воину свои подозрения и свою волю.

Слышался звон оружия и приглушенные команды центурионов. Заколыхался полог, будто кто-то хотел войти, и не посмел. Затрещала свеча. Мяукали леопарды…

С тяжелым сердцем вышел претор из покоев императора. Дворцовые сановники перед ним почтительно расступались. Не имея намерения дольше оставаться во дворце и желая поскорее отправиться в лагерь за Тибром, претор быстро шел по дворцовым залам, галереям с колоннами из лунного камня, золотые капители которых терялись в сводах, где скапливался сумрак. Налетевшая буря внезапно превратила бесцветный день в ночь. Повсюду зажигали огни, кто-то ругался и требовал масла для светильников. Происходила смена дворцового караула, центурионы отдавали команды зычными голосами. Женщины, прекрасные, как белый мрамор, стояли, прислонившись к колоннам.

Флавий проходил по великолепным залам, предназначенным Домицианом для приемов, украшенным лучшими произведениями скульптуры, мимо библиотеки с драгоценными свитками, не замечая картин, бюстов, статуй – восхитительных образцов искусства, собираемых в течение столетий. Слова Домициана встревожили его, но претор не желал в этом себе признаться. Но, помимо воли, он думал о том, что, если опасения Германика подтвердятся, и он будет умерщвлен, в городе начнется резня. Народ не может простить последних игр, хотя прошло уже несколько месяцев. Флавий и сам чувствовал, что Рим готовится к страшным переменам. Подобно Везувию, бурлят его чудовищные недра, набухая гнойным нарывом то там, то здесь.

Флавий был воин, и не хотел разбираться в делах, происходящих в верхах и низах  Рима. Он ненавидел Домициана как гражданин, но, как воин дал клятву, и обязан был его защитить. И претор ни на миг не сомневался в том, что исполнит свой долг. Порой, он горько сожалел о том, что ему довелось служить Цезарю – только перед таким императором он мог склонить свою гордую голову.

- Слишком поздно родился. Слишком поздно! – говорил он себе.

Претор уже почти достиг передних помещений, где в голубоватом сумраке целая толпа черных и белых рабов ожидала своих господ, а в крытой галерее и за воротами стоял римский караул в ожидании смены. Было видно, как дворцовые сады и священная роща метались под порывами ветра. Возницы спешно отводили колесницы от главного подъезда в укрытие, ликторы распоряжались рабами, стоявшими у носилок господ. Здесь трибуны и центурионы приветствовали претора.

Вдруг Флавий услышал, что кто-то окликает его. Он уже хотел было, не обращая внимания на призыв, покинуть обширный и великолепный вестибюль, но тут к нему подскочил постельничий Августы. От быстрой ходьбы слуга запыхался и вспотел, и Юлий с иронией взглянул на его тяжелые одежды, усыпанные крупным жемчугом.

- Приветствую тебя, претор, - сказал постельничий с почтительным наклоном головы.

- Чего тебе?

- Императрица Августа желает видеть тебя в своих покоях, претор, и я берусь немедленно проводить тебя к ней, - отвечал слуга, пряча руки в складках одежды.


***

Малая зала, где Юлий ожидал найти Августу, была ярко освещена. Еще идя по галерее, соединяющей женскую половину императорского жилища с дворцом, он заметил легкий свет, мягко струящийся и обрисовывающий колонны. Теперь он мог разглядеть, что этот свет поднимался к своду из медных чаш с маслом, и от изящных светильников, расставленных по всей зале на низких консолях. Их зажигала старая эфиопка. Свод залы был закрыт тентом, и Флавий подумал, что снаружи уже начался дождь.

Посреди залы стояла бронзовая печь, изображавшая священного быка Аписа. Его золотые рога были устремлены в пол, а глаза из драгоценных камней, казалось, следили за вошедшими. Древесные угли пылали внутри быка, раздуваемые мехом, который приводился в действие специальным приспособлением. Приятное тепло витало в зале, убранной со вкусом, с вазами из стекла, где медленно умирали розы, лилии и каприфолии, источая сильный запах. Этот аромат вызывал лихорадочное, возбужденное воображение. Стены были убраны роскошными гирляндами. Флавия привлекла скульптура Эрота, затачивающего стрелы, и он внимательно рассматривал ее, когда за спиной раздался голос:

- Сколько времени прошло с тех пор, как я не видела тебя, Юлий?

Он повернулся. Перед ним стояла Августа. Все та же, но – другая, в ней появилось что-то новое, какое-то страдание, какая-то боль. Он склонился перед ней.

- Только для благих богов время не имеет значения, - говорила она, - для нас же, смертных, это капкан, в который мы попадаем с момента рождения… Приветствую тебя, несравненный Юлий. С тех пор, как я видела тебя в последний раз, ты переменился.

- В последний раз?! Императрица, в течение лета ты не раз видела меня во дворце, рядом с твоим супругом.

- Оставь! Ты, как всегда, прямолинеен… О, если бы я знала движения твоего сердца! Почему ты так мрачен, как день затмения, так непонятен мне?.. Ах да, ты – не поэт!

В ее словах послышался горький упрек, на что Флавий спокойно отвечал:

- Служение империи не в ладу с музами, императрица.

Взгляд Августы затуманился. Она снова видела себя в Кремоне, озаренной сиянием струящегося Пада в заросших, цветущих берегах, и рядом – высокого подвижного юношу в золотистом халькохитоне. Августа испытывала к нему странное влечение. Она понимала, что здесь таится опасность для ее сердца, привыкшего получать желаемое. Юлий был молчалив и отстранен, холоден, как лед, порой казался равнодушным ко всему, кроме безопасности императрицы. А она тихо сходила по нему с ума. Ни словом не обмолвилась, ни словом… И все-таки, Юлий был рядом, и она тайно радовалась хотя бы этому.

Несколько лет прошло с тех пор, и Августа думала, что чувство это притупилось и ушло, ушло навсегда. Но, вновь увидев Юлия во дворце Цезарей, в шлеме и пурпурном диплойсе, возмужавшего, страшного в своем величии, приближавшегося к ложу императора, рядом с которым она сидела в золоченом кресле, Августа испугалась. Она поняла, что это была лишь отсрочка, мнимое выздоровление. И она в сердцах бросила в тот день Гельвеции:

-  Как он надменен! Не хочу смотреть на него…

Августа покачала головой:

- Ты – не поэт, - грустно повторила она. Вдруг глаза ее блеснули: - А как же мраморный Эрот, которого ты так разглядываешь? Уж не для твоего ли сердца он натачивает стрелы? Хотела бы я знать это… Юлий, если бы ты снял свои доспехи, этот шлем, и увенчал себя розовым венком, что увядает без смысла на этой холодной мраморной голове!..  Да будет к тебе благосклонен сын Афродиты, Юлий!

Флавий не отвечал. Августа в волнении прошла по зале, не делая даже попыток приблизиться к воину. Но, многое бы дала за то, чтобы быть рядом.

- Много раз видела тебя во дворце, - проговорила она и приложила холодную ладонь  к низкому, увенчанному диадемой лбу. – Нет, я ошиблась… Я видела командующего армией моего супруга, претора, холодного, как зимние ночи. Тебя же, настоящего, я вижу теперь. Но, ты так далек… Как тебе жилось в тех сумрачных краях? Там, наверное, вечный холод, потому ты так и рвешься обратно… Такой же ледяной… Мне холодно рядом с тобой, Юлий, но и без тебя не лучше. В полдень здесь жарко, а в сумерки я всегда мерзну… Несносный город, и все-таки, это единственное место, где стоит жить!

Легким прикосновением пальцев Августа поправила прическу и обогнула Аписа с тлеющим нутром.

- Уйди, Сэма! – приказала она, и старая эфиопка заковыляла к выходу.

- Ты был у моего супруга? – спросила Августа приглушенно, обращаясь к Флавию.
- Да, императрица, - отвечал он. – Император встревожен, и, думаю, тебе известна причина его беспокойства.

Августа залилась злым смехом.

- Сны! Молнии! Всякие гадатели и кровопийцы, которыми он окружил себя. О, да, мне все это хорошо известно, Юлий, слишком хорошо! Они наперебой завывают и предсказывают, лишь бы угодить его страху. Это старая баба, а не император!

Флавий стиснул зубы и отвел глаза. Молча слушал гневную тираду императрицы. Теперь он не сомневался, что заговор против Домициана существует.

- Империи нужен сильный властитель, - продолжала Августа. – Домициан же купается в римской крови, играет в кости и путается с девками. Он заслужил ненависть даже близких друзей… Открою тебе тайну, претор: дни правителя сочтены. Ничего нельзя изменить.

И, внезапно на что-то решившись, Августа бросилась на шею Флавию.

- О, Юлий, Юлий, - горячо и прерывисто зашептала она. – Хочешь, я принесу к твоим ногам империю, полмира? Хочешь?.. Свою любовь, Юлий! Возвышу тебя. Что ты еще хочешь? Скажи… Ты станешь императором, подобным Цезарю, а я буду твоей рабой, твоей тенью. У Домициана нет достойного преемника. Ты, ты один сумеешь умерить спесь сенаторов и обуздать чернь! Помнишь ли ты Кремону? О, уже тогда я любила тебя, Юлий!

Он горько покачал головой, осторожно пытаясь разжать ее руки.

- Нет, императрица. К чему это? Ты прекрасна, я не достоин тебя… Нет! Не говори сейчас ничего, о чем завтра пожалеешь. Я служу Домициану, я – воин, и обязан выполнять свой долг. Ты же требуешь от меня забыть о чести. Опомнись, императрица!

- Как! Ты отказываешь от империи?! – Она в гневе оттолкнула его. Глаза ее сверкали. – Ты, ты смеешь… Нет, не от империи ты отказываешься, от меня!..  О, боги! Уйди, уйди, Юлий. Понимаешь ли ты, что натворил? Будь проклят день, когда я узнала тебя!.. Почему это, почему все так?

Он сделал шаг назад. Она вскрикнула.

- Стой, остановись! Куда ты идешь?

- Позволь оставить тебя…

- Нет! Не теперь, слышишь? Я не хочу.

- Прости.

- Это все, что ты скажешь мне?

- Теперь да. Больше нечего. Мне не по силам то, что ты предлагаешь. Прости меня.

- Уходи, - почти спокойно сказала Августа, но суставы ее сжатых кулаков побелели. – Иди к своей Юлии, неверной жене дряхлого Цельза, иди к той, которая увлечена вовсе не тобой, а бывшим рабом, похожим на девчонку!

Августа хотела уколоть Флавия, но при упоминании имени своей счастливой соперницы испытала разящую боль! Ревность и отчаяние вновь овладели ею. Она залилась слезами и припала к груди претора.

- Ты не человек, ты – камень… За что боги карают так жестоко?.. Юлия в моей власти, ты знаешь это. Но, я не трону ее, клянусь своей любовью к тебе. Не сделаю ничего, что заставит тебя страдать! Неужели ты счастлив с ней? Пусть! Пусть! Одно твое слово может все изменить. Подумай, Юлий, одно слово… Это не будет предательством, ибо я знаю, тебе ненавистен Домициан. - Рыдая, Августа подняла лицо, искаженное страданием. - Ты лучше меня. Ты лучше всех… Почему ты качаешь головой?.. Нет?.. Не со мной? Тогда пропадай, империя! Пропадай все!

Флавий молчал, и она тонула в холодных зеленых с золотым ободком глазах – глазах дракона. Громко вскрикнув, она выбежала прочь из залы.
 
Ожесточенный, с бьющимся сердцем, Флавий стремился поскорее покинуть дворец Цезарей. Он решил ввести в город легионы, значительно усилить дворцовые караулы и личную охрану императора. «Он заслужил ненависть даже близких друзей». Этим императрица сказала все. И назад они не повернут, это ясно.

- Юлий! Как я рад видеть тебя! Я часто думал о тебе во мраке душных ночей. Величественный человек!

Флавий остановился как вкопанный, и, мрачнее тучи, повернулся к подбежавшему человеку. Перед ним стоял юноша, показавшийся Юлию смутно знакомым. Бешеный взгляд претора погасил улыбку на его красивом лице. В глазах юноши отразился испуг.

- Кто ты? – хмуро спросил претор.

- Меня зовут Эдер. Ты не узнал меня? – проговорил юноша, глядя на Флавия большими влажными глазами.

Он растерялся и дрожащей ладонью прикрыл амулет на груди. Этот жест мгновенно воскресил в памяти Юлия сверкающее море, корабль с провисшими парусами, скрип весел, шумную Остию. Он узнал этого юношу, его стройную девичью фигуру, лицо с изящными чертами; юношу с душой хрупкого цветка.

- Мы вместе плыли на корабле и расстались в Остии… Мы беседовали с тобой, когда корабль подходил к докам. Я путешествовал с Саллюстием Приском. Сейчас мой друг здесь, во дворце, но он занят, и я решился подойти к тебе.

Флавий жестом остановил юношу:

- Я помню тебя, - сказал он, и черты его лица смягчились. – Ты часто посещаешь дворец?

- О, нет, не так часто. Но, я видел тебя в этих великолепных залах, и однажды на Форуме. Ты был так величествен! Я кричал тебе, но ты меня не слышал, столько народу было вокруг!

- Тебе нравится Рим, Эдер?

- Не знаю, - он пожал плечами. – Рим мне кажется шумным, но, его стоит увидеть. Саллюстий теперь частное лицо, и мы живем на Велабре.

- Ты, кажется, любишь Александрию?

- Александрия! – ахнул эфеб. – Вечно юный город! Дворец Птолемеев на Локхиде, глядящий на синее, глубокое, вечно изменяющееся море. Широкие набережные, мощеные каменными плитами, пристани, у которых стоят галеры, триеры, грузовые суда… Храм Посейдона, дворцы муз, театр Диониса, окруженный статуями… Кварталы греков, евреев, Ракотида, населенная египтянами. Нильская долина… Этот город невозможно не любить, Юлий, и я скучаю о нем.

Флавий вдруг тепло улыбнулся:

- Знаешь что, я, возможно, разыщу тебя на Велабре.

«Если будет на то воля богов», - добавил он про себя. Юноша залился краской и молча ему улыбнулся.

- Будь счастлив, Эдер!

- Да хранят тебя боги!

Юлий повернулся и быстро пошел прочь.