Брат мой

В каждом доме есть папка с документами или потайной сейф, или шкатулка, куда детям строго – настрого запрещается даже заглядывать, не то что брать в руки тайну… Такая шкатулка была и в моем детстве…
Родители мои детдомовские. Они дети войны. Той далекой, на которой погибли моих два деда и две бабушки.
Родом они из Сталинграда. Во время бомбежки  со своими мамами прятались в бомбоубежище, откуда их выгнали немцы и повели к железнодорожной станции. Возле поезда все и произошло: немец взял на руки трехгодовалую мою маму и спросил через переводчика:
- Где твой отец?
- Мой папка на флонте фашистов бьет,- с радостью прокричала девочка, переводчик все исправно и перевел, повторив каждое слово на немецком. У офицера появился звериный оскал . Мать девочки ,выхватив ребенка из враждебных рук,  инстинктивно заслонила собой. Как оказалось вовремя: фашист резко достал из кобуры пистолет и в упор выстрелил в мать. Стал целиться в ребенка, но тут другая женщина заслонила малышку собой… Так погибли мои бабушки. А на счастье родителей появились наши солдаты. Тогда в Сталинграде бои шли за каждый дом, за каждую улицу. Наши солдатики и доставили детишек в детдом, за Волгу.
Время было несытое, тяжелое. Не любят о нем вспоминать в нашем доме. Только отец всегда опекал маму. И маленькая когда была-  он старше ее на четыре года- свой кусочек хлеба делил пополам и ей подкладывал, и потом, когда заневестилась, в обиду никому не давал.
Они поженились… Через год родился Юрка, мой брат. В тот год , наверное. всех мальчишек Юрками называли, в честь Гагарина.
Юрка у нас хороший. Добрый и умный. Читает много. Старше меня на целых пятнадцать лет, но мы всегда дружили. Мне казалось, что жизни брат не знает. В книжках ведь все не настоящее, а он целый день  над ними сидит. И еще музыка. «Битлы» и «Машина времени»… Он по «Битлам» английский выучил, немецкий, потом, позже, когда с Региой познакомился…
   Девчонки Юрку не интересовали. Так, подружки были. Но он к ним относился миролюбиво – насмешливо.
Поступил Юра в универ легко. Хотя наши не хотели, чтобы он туда шел. Видели в нем врача. Почему – не знаю. У родителей своя блажь – у него – своя. Но особо не спорили. Отец у нас хоть и строгий, но справедливый. Это хорошо, а то не видать бы нам  с братом многого!
А еще мой брат любил кататься на роликах и из коряг разные фигурки делать. И картины рисовал. Настоящие. Маслом. Правда, совсем непонятно было, что там нарисовано, потому что -  «импрессионизм», обещал мне чуть позже рассказать, что это значит . И ножи собирал. Они у него всегда были острые…
Юрка хотел стать журналистом. Он здорово писал. В нашей вечерке его небольшие заметки печатали. Я всегда гордился братом, хотя вида не подавал.
   Мои родители верили в Партию. Да, да! Как люди верят в Бога, так они верили в партию. А мама моя была освобожденным парторгом завода. Она проводила собрания и совещания, она добивалась квартир вне очереди, она почти всех знала по именам и эти все шли к ней за советом, помощью и поддержкой.
Папа очень гордился ею. Он работал, когда она училась, он сидел с Юркой, когда она сдавала сессии. Он брал весь дом на себя , чтобы только мама могла спокойно расти по служебной лестнице (слово «карьера» тогда не употребляли).
Они свято верили, что все в стране идет как надо. И когда Юрка на одну ночь принес Роман – газету с «Одним  днем Ивана Денисовича» родители были в шоке.
-Сейчас же отнеси эту заразу, где взял! – приказал отец.
- Это не зараза, это правда – возразил Юрка.
- Сыночек, как ты можешь! Ты не понимаешь – захлопотала между мужем и сыном мама.
- Сережа, надо ребенку объяснить, мы что – то упустили.
- Он – не ребенок! – отрезал отец. А упустили мы его давно, когда позволяли слушать всякую нечисть. А теперь вот, до отщепенцев дожили!
Тут Юрка вскипел:
- А Ахматова, Цветаева тоже отщепенцы! А Пастернак! Почему мы можем их только в самиздате читать?  Многие из наших пишут, им что на «Молодой гвардии» учиться?
- Как ты смеешь! Замолчи! – взревел отец. Он был бледнее стены.
Юрка замолчал. Не принято было перечить родителям в нашем доме.
Любил Юрка их очень, но от своего не отступился.
Профессор Эльпинтштейн заведовал кафедрой литературоведения -  этакая алгебра литературы: очень точная наука. Там уже «руководящую и направляющую роль Партии» никак не вставишь. Но приехала комиссия из Москвы, видно,  кто – то донес. Стали проверять, насколько профессор Эльпинтштейн коммунистически сознательный и насколько верно политику партии до сознания студентов  доводит. А так как профессор, на беду свою, рассказывал только лишь о целостном анализе литературных произведений и по косточкам разбирал знакомые московской комиссии и незнакомые тексты , то решили проверяющие освободить профессора от занимаемой должности. Но не ожидали в лице студентов наткнуться на такую бурю негодования. Что уж там сыграло, что Михаила Моисеевича оставили в покое – не знаю. Только знаю, что брат мой в этой перепалке не отсиживался, а принимал активное участие во всех баталиях, хотя знал, что может быть исключен из стен любимого вуза, да и дома родители на его сторону уж точно не встанут.
Но все обошлось. Только Юрка стал другим – неразговорчивым, замкнутым, вечно хмурым и спешащим как можно быстрее уйти из родительского дома…
Мама очень переживала.
- Что ты, Лёля, хочешь, парень вырос, – отрываясь от газеты, успокаивал ее отец
Закончил Юра университет с красным дипломом. Его взяли в нашу газету «Вечерний Энск», он много писал и на радио стал подрабатывать. Я как раз в первый класс пошел.
- Настоящим мужиком становишься, - подражая отцу, сказал я брату.
Он меня подхватил на руки, подбросил вверх:
- Да , и ты не слабак!
Я обожал его. Я даже ходить старался как он: стремительно, чуть подавшись вперед.
…А летом следующего года Юрка уезжал в командировку, в Кабул.
Провожали его всей семьей. Мама плакала, отец давал какие – то наставления, а Юрка, растерянно – беспомощный, сделался каким – то маленьким, что ли. Он прижимался то к матери, то к отцу и от всей его мужественности не осталось и следа.
…Мы с мамой долго бежали за поездом. Он превращался в точку, а я все махал и махал вслед моему дорогому брату.
Все у нас шло своим чередом. Я ходил в школу, родители – на работу. Только наш почтовый ящик теперь проверялся утром и вечером. И еще раз, когда я выносил мусор. Но писем не было.
В гнетущей тревоге прошло полгода. А потом пришло письмо. Я видел – мама с папой его читали на кухне (все важное у нас происходило на кухне), а меня они отправили спать и никакие мои уговоры и слезы послушать, о чем там пишут – не помогли.
Мои родители постарели за одну ночь. Это после того письма. Мне его не показывали. И как я ни допытывался – не говорили  о нем в нашем доме.
Но запретный плод сладок. Я добрался до заветного письма. Там писали, что брат мой Юрка перешел на сторону моджахедов, принял ислам, что измена Родине, согласно такой – то статье, карается законом…. Слова расплывались у меня перед глазами, нескончаемый поток слез и рыдание поглотили меня. Я не слышал, как пришли домой отец с матерью, я не понимал, чего хочет от меня отец, вцепившись в мои плечи, я не помню, как  затих, уткнувшись в теплый мамин живот, а потом уснул, лишь изредка всхлипывая.
Я не верил ни одному слову в этой бумаге. А ответить на мои вопросы было некому. Я знал, что нарушил запрет, прочитав письмо. Отец и мама не разговаривали со мной на эту тему.
Мысли о брате не давали мне покоя ни днем, ни ночью. И тогда я решил добраться до этого трижды проклятого Афгана, найти там Юру , посмотреть ему в глаза и спросить, как он мог изменить маме, папе, мне – ведь мы и есть его Родина?!
И я отправился в путь. С ребятами из класса не прощался: а вдруг кто – нибудь  проболтается, поэтому неделю собирал буфетные деньги и на них купил разные – разности, которые подсунул в портфели моих товарищей, чтобы помнили обо мне, а Елке подарил два белых бантика для ее косичек, кто теперь их будет дергать?...
  С поезда Москва – Ташкент меня сняли через две остановки. Толстая тетка – проводница и милиционер стащили  с третьей полки, куда я забился в надежде незамеченным проехать весь путь. Я смутно представлял себе, как буду границу переходить и Юрку искать. И в душе даже обрадовался , что дело кончилось, так толком и не начавшись.
Меня поставили в угол и отец долго читал нотации. «Лучше бы ударил, чем вот так»,- думал я , но нравоучения тем не менее запомнились  на всю жизнь.
Возвращением домой закончилось мое безоблачное детство. Боль, обида и еще что –то щемящее каждый раз пронизывали меня, когда вспоминалось имя брата. С этим я рос, взрослел. В доме не принято было говорить о Юре, но мы все – и отец с мамой ,и я знали, что он с нами, здесь и сейчас. Я много раз представлял себе чудо: откроется дверь и веселый, все пространство собой заполняющий , ворвется Юрка… А еще я думал, что никакой он не предатель. Но я не знал, куда идти и кому доказывать. Вокруг имени моего брата образовалась пропасть тишины…
   Со словами «перестройка» и «гласность» в нашу семью пришла надежда.
Трудно моим отцу и матери дались эти годы. Они свято верили в светлое будущее – коммунизм. Они нисколечко не сомневались, что партия – рулевой, а Союз -  и вовсе нерушим. И когда эта махина сложилась, как карточный домик, и все незыблемые истины посыпались в тар – тартары – они , растерянные и придавленные шквалом обрушившийся на них информации, остановились на обочине, не зная в какую сторону им пойти
…Первым пришел в себя отец. Он стал стучаться во все двери, ходить в какие – то, как грибы, растущие организации и спрашивать, как связаться с сыном. Эта мысль, что настало время, когда все можно, пришла к ним наградой, за бессонные ночи и тяжелые безнадежные дни нескончаемого ожидания весточки из – за «бугра»
Хлопоты помогли  вступить в новую жизнь…
   Мой брат не изменял и не предавал. Он попал в плен, заболел. Его спасла журналистка – немка Регина. Им чудом удалось выехать в ФРГ. Берлинская стена тогда еще разделяла два мира. И при всем желании Юрка никак не мог о себе сообщить.
…У меня растут две белобрысенькие племяшки – близняшки. Волосы и носики – мамы Регины, а глаза – маслиново - жгучие, отцовские, до боли родные –Юркины.