Страна заповедная

               
«Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть какой-то неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее отблеск»
      И.А.Гончаров «Обломов»


 На румяной скорлупе снега, омытой лучами солнца, танцевали, побросав инструмент, неповоротливые бабы в оранжевых жилетах. Пряди торчащих из-под шапок волос беззаботно струились по ветру, ударяясь о раскрасневшиеся на морозе щеки. Бабы, верно, праздновали что-то или так просто радовались жизни посреди рабочего дня. Рядом, поддавшись общему веселью, прыгали потрепанные вороны. Электричка замерла в ожидании, пропуская скоростной поезд.  В вагоне было натоплено и сыро, стоял гомон, и пахло спиртным. Родион Птицын обвел взглядом живые лица пассажиров и обрадовался про себя – после утомительной, скучной работы в архиве командировка оказалась как нельзя кстати.
 - Пришел запрос, - сказал начальник накануне. – Ехать некому. Семенов в отпуске, у Деникиной завал, да и потом, она дама как-никак… - Он с привычным сомнением посмотрел на Птицына и протянул ему два листа бумаги. – Придется ехать тебе. Надеюсь, с этим-то справишься…
 Один лист оказался распечатанным запросом, на другом были два абзаца текста под общим заглавием «Л.».
 - Деньги возьмешь в кассе. Я уже распорядился.
 Сказано – сделано. Благо, Родион Птицын был легок на подъем, а к сидячей деятельности относился с некоторым презрением.
 В городе Л., что располагался в ста двадцати километрах от Петербурга, на центральной площади, в соответствии с предоставленной информацией, существовал памятник Ленину – та самая многотысячная (или многомиллионная) копия вождя, которую исправно воссоздавали нерадивые скульпторы, зарабатывая тем самым на жизнь или просто по приказу. Сам памятник канувшей в Лету империи, естественно, никакой ценности не представлял, но под ногами Ильича хранилось закопанное в землю шестьдесят лет назад письмо-послание потомкам, тем самым, которым было определено жить в так и ненаступившем светлом коммунистическом будущем. Именно это письмо, по непонятным причинам интересовавшее заказчика, являлось целью Родиона Птицына. Работа не пыльная – съездил, разобрался на месте, постарался раздобыть письмо, привез. А удовольствия неизмеримо больше, нежели сидение в архиве, где Птицын с горем пополам трудился вот уже полтора года.
 Когда состав, наконец, тронулся, и за окнами потянулись пасторальные пейзажи, Родион заснул, опустив голову на колени, и увидел странный сон. Ходил он во сне среди руин древнего храма, от которого целиком сохранилась одна белокаменная часовня. Вместо привычного купола, часовня эта венчалась  конусообразной крышей, а на макушке крепилась, устремив пытливый взгляд в туманную даль, голова Ленина.
 Должно быть, подумалось Птицыну во сне, после революции большевики сшибли крест и поставили вместо него драгоценную голову вождя.
 Сон был скомканный и недолгий, искаженный помехами голос прервал его. Родион вздрогнул и проснулся. За окном тянулись неизменные пейзажи, а машинист объявлял по громкой связи: «Станцию Л. и Камыши поезд проследует без остановки, следующая станция…»
 Пытаясь сообразить дальнейший план действий, Родион решил выйти в тамбур и закурить. Там двое мужчин в форме охранников и один в потертой куртке с огромной сумкой за плечом прервали на мгновение разговор, оценив Птицына нетрезвыми взглядами. Вспыхнувший было интерес моментально испарился, и они продолжили беседу. Один извлек из внутреннего кармана бутылку водки. Каждый сделал по глотку, после чего все трое закусили хлебными сухариками из общей пачки.
 - Я не понял, - просипел мужик с сумкой. – О чем вообще разговор?
 - О том, - сердито ответил ему охранник. – Что такими темпами мы до такого добазаримся, что я не знаю…
 - Ну а чего тут, это, лишний раз, - перебил другой охранник с рябым лицом. – Ну, сами посудите, мужики, лишний раз трепаться, а?
 - Короче, начальство не видит – нам спокойней! – Рассмеялся мужик с сумкой. – И нечего тут думать. Думают пускай умные. А работают дураки. Какая тут работа, понимаешь, все тащат, все хотят нормальной жизни. А как это нормально, хрен знает. И надо ли вообще. Ай, совсем вы меня запутали, бляха муха! Давайте выпьем лучше.
 - А ты чего такой? – Зло блеснул глазами первый охранник. – Ты чего языком мелешь? Чего рассуждаешь? Тащат, не тащат. Водку с нами пьешь и рассуждаешь, ****ь. Ты знаешь, с кем ты говоришь вообще-то? Ты говоришь с подполковником ФСБ в отставке!
 Электропоезд начал замедлять ход, загрохотали вагоны. Не успел Птицын докурить сигарету, как короткая, но содержательная перепалка между охранником и мужиком с сумкой внезапно переросла в неуклюжую потасовку. Подполковник ФСБ в отставке, неловко замахнувшись, ударил мужика в лицо, тот, ухнув, опрокинулся на спину и закричал, а третий, с рябым лицом, после секундного замешательства, оценив ситуацию, бросился их разнимать. Состав, тем временем, дернулся и остановился, двери со скрипом раздвинулись, и Птицын, не успев ничего толком сообразить, оказался на перроне. Последнее, что он заметил, прежде, чем двери сомкнулись обратно – огромный занесенный над ухом рябого охранника кулак подполковника ФСБ в отставке, испещренный бледно-голубыми узорами наколок.
 Оклемавшись от шока, Птицын огляделся по сторонам. Он стоял посреди короткой платформы с новенькой табличкой «97 км», во все стороны вокруг разбегались бескрайние снежные поля с черной каемкой леса на горизонте, чуть поодаль извивалась распухшая от грязного месива дорога. Кое-где торчали неказистые деревца. Родион почувствовал едва ощутимое беспокойство. Должна же быть дорога до Л.! Если поезд пропустил две станции, она должна уходить назад, направо, но здесь дорога одна – вперед.
 Кто знает, до какой степени Птицын мог бы встревожится сложившимся положением, если бы вдалеке не показалась лошадь, запряженная в телегу, а на телеге – два человека. Родион поспешил навстречу незнакомцам, еще издали помахав им рукой.
 - Здравствуйте! – Приветливо крикнул он. – Не подскажете, в какую сторону Л.?
 Двое сидевших на телеге без особого интереса изучили Птицына, после чего тот, что держал вожжи, остановил лошадь и указал рукой, облаченной в варежку, направо.
 - Это туда! – Кивнул мужик и вытер огромный красный нос рукавом фуфайки.
 Птицын для порядка глянул в указанном направлении и спросил: «А как мне до ту'да добраться?»
 - Садись, - недолго думая, ответил мужик в фуфайке. – Витька, вон, пойдет поезд дожидаться, а я тебя подвезу, мне по пути. Л. твоя по дороге на мою ферму будет.
 Второй щупленький мужичок в меховой шапке как по приказу соскочил с телеги  и, не сказав ни слова, засеменил к платформе.
 - Садись, - повторил мужик в фуфайке, ловко разворачивая телегу. – Не стесняйся!
 Родион поспешно запрыгнул на охапку сырого сена.
 - Но, Сивка, п-пошла! – Крикнул мужик и подстегнул лошадь.
 - Вашего коня зовут Сивка? – Удивился Птицын.
 Мужик неожиданно громко рассмеялся.
 - Это кобыла!
 Л. оказался не городом, но скорее поселком. Деревянные ветхие избы, почерневшие от сырости, и новенькие коттеджи, отделанные сайдингом, чередовались с двухэтажными каменными домами. За заборами то тут, то там стояли, утопая в снегу безжизненные яблони и сливы. Птицын сразу же заприметил церковь, возвышавшуюся над белыми шапками крыш. Странное чувство овладело им, вспомнился сон, и он невольно вгляделся в хмурую даль, но опасения его не подтвердились. Купол на церкви был самый обыкновенный, с позолотой и крестом на опрокинутом полумесяце.
 - Тебе куда? – Спросил мужик.
 - В центр, - ответил Птицын, припомнив задание.
 - Значит, слезай. Приехали.
 Родион соскочил с телеги на ходу и поблагодарил мужика, но тот, не обернувшись, двинулся дальше. Дорога, упираясь в церковь, огибала ее и исчезала за поворотом. По бокам теснились все те же избы, да стояли, возвышаясь над прочими, два ветхих каменных здания. У входа в церковь сидела старушка, вокруг которой, задрав хвост, прогуливался толстый рыжий кот.
 - Вы, должно быть, землемер? – Раздался голос за спиной Родиона.
 Птицын обернулся и увидел худого нескладного мужчину с кудрявой седеющей шевелюрой на голове, одетого в серое мешковатое пальто. В правой руке мужчина держал старый кожаный портфель.
 - Нет, нет, я… - Прервал было неловкую паузу Родион, но мужчина тут же перебил его.
 - Ну вот, что и требовалось доказать. Жду уже второй час землемера, а он не едет. Тут, понимаете, какая история. Купил я себе участок, вон, там, в том конце улицы. Так, ягодки, цветочки, зелень всякую сажать, витамины, в общем. Продал мне его один местный, ну я и поверил ему на слово, а потом присмотрелся и ба! Вот так ну, обманул ведь, думаю, растяпу. Знает, что человек я не сведущий в земельных вопросах, и обсчитал меня. Взял денег за десять соток, а там, ей-богу, и восьми-то не наберется. Вот я и вызвал землемера, чтобы он все точно по-научному обосновал… А вы, я вижу, не местный. Из города?
 - Да, я, собственно…
 - Ну да, ну да, - как-то печально кивнул мужчина. – Дочка у меня там учится. Мы ведь, тоже не местные в каком-то смысле… Я здесь всего-то пятый год живу. Куда только жизнь не заносит людей!.. Ах да, я забыл представиться! Позвольте, Герман Семенович Скопенко, директор местного дома культуры.
 Мужчина протянул руку.
 - Птицын, - представился Родион.
 - А вы по какому вопросу к нам будете?
 - Я работаю в архиве исторического музея. Меня интересует памятник Ленину… - Начал было Родион, но Скопенко вновь перебил его.
 - Очень интересно. Работник архива. Памятник Ленину. Мало, знаете ли, кто интересуется нынче подобными «шедеврами». Я когда приехал в Л. из Латвии, то этот памятник застал, он мне сразу не понравился. Памятник как памятник, но что-то в нем было не так. Диспропорция какая-то присутствовала. И письмо это дурацкое…
 - Как раз письмо…
 - Ну да, ну да, - кивнул Скопенко и продолжил развитие мысли. – Когда мы жили в Латвии, у меня был один знакомый скульптор, который в советское время этих самых Лениных настрогал столько, что и поверить трудно. Он ему уже сниться начал, Владимир Ильич. Приходил, говорит, во сне и беседы заводил насчет политпросвещения и борьбы с мелкобуржуазными настроениями в среде художественной интеллигенции. Представляете?.. Веселое было время, нечего сказать. Все у нас неладно, все не как у людей. Не то, что в Латвии. Жили мы там с женой и дочкой в своем доме, держали небольшой бизнес, чего уехали, спрашивается?.. Здесь меня пристроил двоюродный брат, он занимается общественной деятельностью… Как там, кстати, в городе, протестуют?
 - Протестуют против чего? – Не понял Птицын.
 - Против власти, конечно, - печально улыбнулся Скопенко.
 - Знаете, я не слежу за политической жизнью… - Пробормотал Родион.
 - Во-от! – Скопенко вознес указательный палец вверх. – Вот так все: никому нет дела до того, что творится в стране, что невинных людей, передовых граждан преследуют, рот им затыкают, применяют репрессии против них, что у власти стоят воры и узурпаторы! Была б моя воля, я бы их всех пересажал, этих свиномордых, что народ насилуют и наживаются на честных людях! Всех бы отправил в места не столь отдаленные! Сколько, в конце концов, может продолжаться беззаконие и попрание прав человека? Ведь вы даже не представляете, Спицын, что творилось в доме культуры, - Скопенко кивнул в сторону ветхого каменного здания, - когда меня назначили директором. Разруха. Караул. Я ночами не спал, голову ломал над тем, как все это восстановить, как всему этому придать хоть какой-то мало-мальски… культурный облик! И что выдумаете? Добился-таки у местной администрации (я же молчу о том, чего мне это стоило!), выделили копейку с такими выражениями на рожах, как будто собственным трудом заработанное отдают, дармоеды. Открыл спортивные секции, кружки разные, компьютерный клуб для детей и подростков организовал. Так эти самые дети и подростки этот клуб взломали ночью и обнесли подчистую. Ничего святого. Быдло. Вот такие вот дела, Спицын. Народу, ведь, нашему что нужно, как вы думаете?
 Родион неуверенно пожал плечами.
 - Ни черта ему не нужно, - раздосадовано махнул рукой Скопенко. – Водка ему нужна да телевизор проклятый. Хлеба и зрелищ. Рим периода заката империи. Народ, ведь, нужно образовывать, подтягивать его, цивилизовывать, в конце концов, а не кормить отбросами. Народ в России темный и всегда таким был. Никакого потенциала, чтобы там не говорили все эти почвенники-патриоты. Вы меня уж извините, я человек интеллигентный, но всему должен быть предел. Вот, помнится в Латвии…
 - Послушайте! – На этот раз, решив взять инициативу в свои руки, перебил Родион. – Меня интересует вполне конкретный вопрос. Я ищу памятник Ленину. С письмом. Посланием. У меня задание, понимаете?
 - О да, я вас прекрасно понимаю, - охотно кивнул Скопенко. – Понимаю и сочувствую, потому как памятника давным-давно нет. Года четыре как.
 - Где же он? – Воскликнул Птицын в удивлении.
 - Об этом вам лучше спросить отца Михаила. Он как раз направляется к нам.
 Подобрав рясу так, чтобы не испачкаться о гребни грязного снега, к ним приближался батюшка.
 - Добрый день, отец Михаил! – Как-то зло поприветствовал его Скопенко.
 - Добрый, добрый! – Кивнул батюшка.
 У него было широкое светлое лицо, а высокий лоб обрамляли пряди черных волос. В огромных руках таилась сила мускулов, скрытая церковным одеянием. 
 - Молодой человек интересуется памятником Владимиру Ильичу, тем самым, что стоял на месте вашей церкви, - объяснил Скопенко.
 - Ну что же вы… - по-отечески улыбнулся отец Михаил. – Не «вашей», а нашей церкви. Храм божий открыт для всех, и для вас в том числе.
 - Боюсь, мне некому молиться, - усмехнулся Скопенко.
 - Но почему же вас интересует памятник? – Обратился отец Михаил к Птицыну, пропустив колкость мимо ушей.
 - Я разыскиваю письмо, которое было зарыто под памятником, - поспешил объяснить Родион, опасаясь, как бы Скопенко не начал очередной монолог.
 - К сожалению, я не представляю, чем могу быть вам полезен… До революции здесь был храм святых апостолов Петра и Павла, потом большевики взорвали его и поставили на этом месте памятник вождю. После развала Союза местные власти решили памятник снести и восстановить храм. Строительство затянулось, благодетелей, увы, нашлось немного. Но с благороднейшей помощью патриарха церковь все-таки восстановили, и вот она, красавица, детище знаменитого архитектора Тона… - отец Михаил посмотрел на белокаменный торжественный и аккуратный храм с великой любовью во взгляде.
 Скопенко, заприметив возрастающую растерянность на лице Птицына, поспешил сказать: «Можно поинтересоваться в краеведческом музее, хотя сейчас он закрыт и там никого нет. Но Петрович, сторож, должен быть на месте. Он ответственный за складское помещение, где сам черт ногу сломит – чего только там нет, может, и Ленин найдется»
 Скопенко подхватил Родиона под руку и потащил в сторону дома культуры. Коричневая жижа снега неприятно заскользила и захлюпала под ногами. Сзади раздался голос отца Михаила.
 - Нельзя все время разрушать и разрушать! Нельзя ведь… А потом заново, по новой… Однажды не останется тех, кто сумеет хоть что-то построить. Понимаете?
 Скопенко обернулся на мгновение и, хрюкнув от удовольствия, бросил через плечо: «Эта страна резиновая, не беспокойтесь!»
 Стоило им отойти чуть поодаль, как Скопенко тут же зашипел на ухо Птицыну: «Вот дает отец Михаил! Проповеди читает, зубы заговаривает божий слуга, а сам бандитом был. В тюрьме он отсидел, а вышел другим человеком. Как будто подменили. Разве такое бывает, чтобы из тюрьмы другими выходили?»
 Краеведческим музеем оказалось соседнее с домом культуры здание, не менее ветхое, явно требующее ремонта – на потемневших стенах с облупленной краской виднелись глубокие трещины, они уходили вверх от фундамента, разветвляясь на подобии огромного причудливого дерева. Возле входа стоял припаркованный серебристый «Форд».
 Они остановились возле машины.
 - Увы, - виновато развел руками Скопенко. – Но здесь я с вами вынужден распрощаться. Дела, дела. Сторожа вы найдете с пожарного выхода, с другой стороны здания. Постучите и скажите, что это я вас направил.
 Скопенко извлек из кармана пальто ключи, разблокировал сигнализацию и, открыв дверцу «Форда», закинул в салон портфель.
 - Петрович, сторож, знает мой номер. Позвоните мне, и я с удовольствием подвезу вас до райцентра.
 Он ловко запрыгнул на водительское сиденье, включил зажигание и добавил: «Удачных поисков! Идите, идите. Там сзади. Найдете!»
 Родион послушно кивнул и направился, балансируя на узкой тропинке, в обход здания.
 На стук в дверь отворил сухонький мужичок лет шестидесяти, с длинным лошадиным лицом и крючкообразным носом. Он был явно нетрезв.
 - Герман Семеныч, говоришь, - сказал он, откашлявшись. – Ну, заходи, коли так.
 Родион шагнул в темноту и на ощупь проследовал за мужчиной. Мгновеньем позже скрипнула дверь, и они оказались в светлой, хорошо протопленной комнатке, вдоль стен которой громоздились хлам и ветошь. В центре комнаты стояли диван и кресло, а между ними низкий столик, заваленный бумагами, среди них возвышались две бутылки водки. Из-за обилия вещей Родион не сразу заметил человека, сидящего на диване.
 - Знакомьтесь, - кивнул мужичок. – Иосиф. В светлом прошлом художник, в мрачном и неопределенном настоящем – кочегар-истопник краеведческого музея и мой собутыльник. А я сторож, Пал Петрович.
 - Что привело вас в наши края? – Вежливо поинтересовался Иосиф, закуривая сигарету.
 - Памятник Ленину… я ищу памятник, - запинаясь, пробормотал Птицын.
 - Во как! – Весело рассмеялся Петрович. – Ты, бишь, вождя ищешь!
 - Присаживайтесь, - Иосиф кивнул на кресло и извлек из-под стола граненый стакан, два таких же уже дополняли незатейливый натюрморт. Открыв бутылку, он разлил водку и сказал: «За знакомство!»
 Родион неуверенно покрутил в руках стакан и залпом опорожнил его. Жар от водки прошелся по всему нутру так, что глаза невольно наполнились влагой. Только теперь Птицын ощутил, как сильно он замерз за время, проведенное на улице.
 - Герман Семеныч его прислал, - объяснил Петрович Иосифу. – Сука. Он, бишь, занятой нынче. Речи красивые произносит повсюду. Ему бы в телевизор, к депутатам, лапшу на уши людям вешать.
 Иосиф молча разлил остатки.
 - Будем! – Ухнул Петрович и выпил. – Пошли твоего Ленина искать.
 Родион поспешно проглотил водку и, поперхнувшись, закашлялся.
 - Гляди, пить разучились, - искренне удивился Иосиф.
 Родион поднялся с кресла и почувствовал, как комната поплыла перед глазами.
 - Идем, идем! – Ободряюще позвал Петрович. – Помню я, где твой Ленин зарыт.
 - Ты чем интересуешься, Птицын? – раздался голос Петровича немного погодя из первозданной темноты коридора.
 - В смысле хобби?
 - Какое хобби! – недовольно буркнул сторож, оказавшись в светлом квадрате дверного проема. В руках он держал неизвестно откуда появившуюся лопату. – Живешь ради чего?
 - Сразу сложно ответить… - Родион прыгнул в светлый квадрат прежде, чем дверь успела захлопнуться, и оказался на свежем воздухе. – Вопросы у вас какие-то… странные.
 - Сам ты странный! – обиженно шмыгнул носом Петрович. – Ты вообще помнишь, как тебя зовут?
 Птицын под неумолимым действием водки на мгновение смутился и произнес было про себя собственные имя и фамилию, дабы удостовериться в сохранности памяти, но тут же опомнился.
 - Конечно!
 - Ну, слава богу! А то, бишь, я уж грешным делом подумал, что нынче и помнить разучились.
 Не имея на то особой привычки, Птицын под воздействием все той же водки ли, чудного поведения сторожа и его вопросов или просто ввиду наличия сумерек на дворе, внезапно как будто провалился в себя на мгновение. Все произошедшее с ним за короткий зимний день пронеслось мимо с огромной скоростью. Как странно все получается, подумалось даже Птицыну, но из-за отсутствия опыта продолжительного углубления в недра собственных мыслей, он быстро прогнал наваждение прочь и обнаружил, что рядом с Петровичем стоит незнакомый мужик.
 Петрович смеялся и кашлял одновременно, а мужик, тыча кулаком ему в грудь, тупо повторял: «Чоты, чоты!»
 - У Васи, - Петрович, давясь от смеха, повернул раскрасневшееся лицо к Птицыну и указал на мужика. – Коза была… Говорящая… Чудо… А он ее того… Застрелил…
 - Ну и правильно сделал! – возмутился Вася, в то время, как Петрович зашелся очередным приступом смеха. – На кой ляд мне сдалась говорящая коза? Коза молоко должна давать, а не языком молоть!
 Вася постучал задыхающегося от смеха и кашля Петровича по спине, и тогда тот выпрямился, утер взмокший лоб рукавом робы и сказал: «Пошутили и будет. Держи лопату, пионер!»
 Он сунул Птицыну в руки лопату, подошел к огромному пузатому сугробу и кивнул на него.
 - Там Ленин должен лежать. Копай, ежели так приспичило. С осени он там отдыхает. Я его со склада перетащил сюда, чтобы место не занимал.
 Родион молча принялся за работу. Верхний слой снега снялся легко и быстро, но чем глубже Птицын зарывался, тем плотнее и тверже становилась ледяная масса. Пот ручьем заструился по лицу, шапка сбилась на затылок. К голове прилила кровь и в глазах, где-то на периферии зрения, едва заметно запрыгали белые точечки.
 Петрович тем временем продолжал беседу с Васей. Что они обсуждали, Птицын задевал лишь краем уха, по большей части ему был безразличен разговор двух деревенских пьяниц, но когда Петрович неожиданно угрожающе повысил голос, Родион прислушался внимательней, не переставая, между тем, орудовать лопатой.
 - Чего ты мне тычешь своим Германом Семенычем? – возмущался сторож. – Он в свое время какому-нибудь парторгу жопу лобызал, - я его брата как облупленного знаю, мы вместе того, бишь, пили, было дело, а теперь, бишь, ему свободы мало, права какие-то подавай! На кой черт они ему сдались, эти права, если у него совести нет? Она у него сейчас одна, а завтра другая! Хорошо, погляжу, устроился! Да разве так можно? Совесть, Вася, дело хитрое, она – одна, либо есть у тебя здесь, - он ткнул пальцем себе в грудь. – Либо ее нет совсем. Так, по чуть-чуть, понимаешь, не раздается, на всякое время и всякую власть. Хоть царь, хоть комсомол, - одна!
 - Не заводись, Пал Петрович! – миролюбиво развел руками Вася.
 Лязг лопаты прервал спорящих, и они подошли к Птицыну.
 - Откопал Ильича? - поинтересовался Петрович.
 Родион отбросил лопату в сторону и, опустившись на колени, принялся разгребать остатки снега руками. Очень скоро на свет показалась голова статуи, а следом и остальное туловище. Оказалось, Ленин был совсем небольших размеров - всего метра полтора в высоту, а голова его, на которую, по всей видимости, напоролась лопата, дала трещину на шее, и, когда Птицын при помощи Петровича и Васи попытался приподнять статую, вовсе отлетела в сторону, закрутившись юлой на льду.
 - Вона как! - испугано развел руками Вася, попятившись назад.
 - Ну что, доволен? - невозмутимо спросил Петрович, поднимая голову с земли. - Нашел памятник?
 - Да, но... - Птицын отряхнул джинсы от снега. - Мне нужен не сам памятник. Мне нужно письмо, понимаете? Письмо, которое было закопанно в основании памятника.
 Петрович хмыкнул и восхищенно посмотрел на Родиона, как будто впервые его разглядел.
 - Я прям не могу нарадоваться на тебя, молодой человек! - прокрехтел он. - Чего же ты раньше молчал? Чего сразу не сказал про письмо? Письма-то здесь нет. Оно в земле было закопанно, в коробочке такой металлической, прямо под памятником.
 - Где же оно теперь? - хлюпнул носом Птицын, растирая онемевшие руки.
 - Пф! - Петрович покачал головой. - Я откуда знаю? Выкинули его, наверное, или сожгли. На кой хрен оно нужно?
 - Сожгли... - непонимающе повторил Птицын, перестав растирать руки.
 - Ну да. Верно. Сожгли. Так оно и было. Я же его и сжег, только теперь припомнил.
 - Но вы его прочли? - надежда вспыхнула в глазах Родиона.
 - Читал, бишь, - кивнул Петрович.
 - И что? Что там было написано, в письме?
 Петрович подбросил голову Ленина в воздух, поймал обратно в руки и, развернувшись, направился к зданию.
 - Не помню я, что там было. Ничего важного, поди! - кинул он через плечо и исчез за дверью.
 - Как не помните? Как не помните? - воскликнул Родион и бросился вслед за Петровичем.
 В комнате, казалось, ничего не переменилось, даже Иосиф сидел, не меняя позы, а между пальцами его все также дымилась сигарета. Петрович прошел к столу и торжественно водрузил поверх бумаг голову Ленина.
 - Умная была голова, только думала не туда! - многозначительно сказал он, бережно протирая рукавом лысину вождя.
 Родион застыл в дверях.
 - Прошу вас, - умоляюще обратился он к сторожу. - Вспомните, что было написано в том письме!
 - Сдалось оно тебе! - недовольно пробормотал Петрович, наливая водку в стаканы. - Сказал же, не помню. Если не помню, значит ничего важного там не было. На, лучше сядь и выпей.
 - Но Герман Семенович сказал... - лепетал Птицын, покорно опускаясь в кресло и принимая из рук Петровича полный стакан.
 - Нет, они меня до белого каления доведут этим своим Германом Семенычем! - разозлился сторож, обращаясь к Иосифу.
 Сторож и кочегар-истопник поспешно выпили. Родион, оробев, последовал их примеру, ощущая себя меж тем  все более беспокойно. Давясь водкой, он проглотил содержимое стакана и зажмурился, отчаянно пытаясь восстановить перебитое дыхание.
 - Закуси! - крикнул Иосиф, сунув в руку Птицыну огурец.
 Огурец оказался малосольным. Сочная свежесть помогла прийти в себя, и тогда Родион, осмелев и чувствуя возрастающее внутри раздражение, спросил: "Чем же вам так не угодил Герман Семенович?"
 Петрович только отмахнулся от него рукой.
 - Дело, конечно, не в Германе, - грустно улыбнулся Иосиф, и только теперь Птицын увидел, какое печальное морщинистое лицо было у кочегара. - Хотя, и в нем тоже... Видите ли, молодой человек, Герман Семеныч по своим убеждениям и взглядам на жизнь - либерал, причем доморощенный, а любой либерал в России, который, конечно же, винит во всех существующих и не существующих бедах власть, это точно такой же махровый, пожеванный молью консерватор и реакционер, уж надеюсь, это слово вам знакомо, из советского прошлого, которым каждый в этой стране так или иначе задет. Только один кричит, что, предположим, Сталин - чудовище, а другой, что не хватает, мол, железного кулака, порядок навести. И первый, и второй не могут понять элементарную вещь: власть, будь то тиран, президент или партия для них, что Бог для попа. Властью железного кулака можно все оправдать или, наоборот, списать все беды и ответственность на ее счет. Все это объясняется страхом перед личной ответственностью за пресловутые беды, что происходили, происходят и будут происходить в нашей несчастной стране; это оправдание собственного бездействия. Пуще страшного суда мы все боимся признать свою ничтожность, я имею в виду, свое бессилие, свою личную вину. Вот и кричат, один - за, другой - против. А сказать прямо, без дураков, что все мы та-ако-ое говно, что хочется волосы на голове драть, кишка тонка...
 - Гляди, как разошелся! - крякнул Петрович, пьяно опираясь рукой на собственную коленку. - А сам-то ты кто такой? Великомученник, что ли? Пострадал, что ли?
 - Я? - удивился Иосиф. - Я такое же говно, как и все. Потому что молчал в тряпочку, отсиживался, про себя поругивал...
 - Во! Что и стоило доказать! - перебил Петрович. - Все вы языком болтать горазды. Нам ваши интеллигентские беды не понять. Мы жили, как люди, живем и будем жить. Вот и все. Велика наука! А то - либерал, не либерал... Сталин, не Сталин... Мне батя мой, пока жив был, рассказывал, как все детство, до войны и после, у них в комнате висел, бишь, портрет Сталина. Так он когда спать ложился, говорит, Иосиф Виссарионыч так и пялился на него глазами ночь напролет. А когда умер, Сталин то есть, так и батя мой плакал. Потому что он, в отличии от ваших интеллигентских рыл, другого мира не знал и знать не мог. А он, этот мир, вдруг рухнул. Все. Нету. Страшно стало, говорит, что же будет...
 - Да разве ж я об этом! - Иосиф покраснел от досады.
 Ощущения Птицына тем временем незаметно для него самого слились в одну огромную горячую волну, которая то наплывала, и тогда делалось дурно, а голоса мешались в сплошной неразборчивый шум, то отступала, и становилось легко и звонко. Где-то очень далеко, на другом конце земного шара, маячила бледная мысль о письме и нагоняе от начальника, который непременно ожидал Родиона по возвращению на службу. Но общая неразбериха происходившего опьянения давала о себе знать - вместе с весело кружащейся комнатой и лицами гочегара и сторожа, которые поочередно вставали перед глазами Птицына, как будто вырванные из прочего количества вещей вокруг, кровь пускалась в пляс, и уже потерян был счет выпитым стаканам, а бутылки, как по мановению волшебной палочки, сами образовывались на столе, сменяя пустые, рядом с головой Ильича.
 - Вот малюешь ты свои картины, - продолжал недовольный Петрович. - Видел я твои художества и скажу так: дерьмо это собачье!.. Я хоть и не смыслу ничего в искусствах всяких, но и то, бишь, понимаю... Что мне твои пейзажи, когда я выхожу в поле или в лес, а там такая благодать, такая красота неписанная!.. Лучше все равно не нарисуешь... а то!
 - А я тебе говорю, - Иосиф продолжал мысль, пропуская мимо ушей философское брюзжание Петровича, и обращаясь не то к Птицыну, не то вовсе в пустоту. - Са-амое страшное не в том, что призрак вождя до сих пор бродит по нашим... по нашим умам...
 - Призраки мерещатся!
 - ... а то страшно, что все это может снова повториться, понимаешь? И у нас... и вообще... везде... И повторится, вот увидишь... Повторится! Может быть, скоро, а, может, и нет... Снова будут втаптывать в грязь и смешивать с дерьмом человеческое достоинство! Губить, уничтожать тысячами, забыв напрочь про гуманизм и человеколюбие!.. Потому что мы... пустые. Да. Пустые. Мы ничего не помним... Сталин у нас виноват, или Гитлер какой-нибудь... и все... списали и на дольнюю полочку положили, и живем себе спокойно, сыто, тепло, с честными такими, красивыми лицами!.. Все у нас есть, зачем об этом думать, зачем вспоминать?! Мы и вчера-то не помним, что было... Ни вины, ничего! Никто, никто не превращал нас в скотов, страну никто не обносил забором и никто табличку не вешал "Заповедник"! Никто, слышишь ты, никто! Мы сами, все сами!..
 Кочегар Иосиф краснел все больше и начал было срываться на крик, брызжа слюной и сверкая бешеными глазами, как внезапно успокоился и обмяк, уменьшившись в размерах.
 - Вам же все равно не интересно... - совсем уже вяло пробормотал он.
 - Что ты с него спрашиваешь! - Возмутился Петрович, расплываясь в глазах Птицына. - Ты глянь, какая порода! Лица-то не видать! Нет, ты только посмотри, Ёся, вроде человек сидит, а лица не разглядеть! Да у него и нет его, лица!
 Нарастающий гул в ушах заглушал голоса, и картинка медленно, но верно померкла. Птицын не мог уже разобрать ничего конкретного в происходящем, даже собственное тело казалось ему необычайно легким, почти невесомым, оно плавно раскачивалось из стороны в сторону, как перышко, иногда начиная кружиться вокруг произвольной оси, и мир, совсем недавно весело пляшущий и пульсирующий, отдалялся прочь, превращаясь в отдельные обрывки фраз, слов и даже звуков. Кто-то невидимый крепко сжимал ему запястья и, громко ругаясь, тащил куда-то. Не в силах сопротивляться непокорному потоку самой судьбы, Птицын лишь мычал что-то нечленораздельное и видел себя то жадно глотающим морозный ночной воздух, битком набитый звездным небом и прозрачной луной, то лежащим на заднем сиденьи машины, то сидящим напротив кого-то, отдаленно напоминающего директора дома ультуры Скопенко, то разговаривающим с козьей головой, водруженной на церковный купол... "Скоты! Надо же, так напоили!.." - ругалась козья голова, не переставая при этом жевать. "Ну я вам, сволочи, устрою! Из-за таких у нас все беды, из-за таких все несчастья!"
 
2013-2014