Сказка о горящих окошках

I

 Никто уже точно и не скажет теперь, как всё это началось.
Может, в тот день, когда впервые за всё лето пошел град, а, может, в другой. Может, был какой-то праздник, когда мистер О'Рейли в очередной раз перебрал с тёмным, как глубины колодца, элем, забрался в старую мельницу и орал оттуда, как оглашённый, что черти щекочут ему пятки. Или похороны старухи Шилл, когда все бросили по горстке земли на крышку соснового гроба, а ночью  как-то не сговариваясь пришли в её дом, соскучившись, видимо, по её старинному сервизу и внушительному сундуку со сбережениями. Н-да, неловко получилось... Помнится, все  сперва смутились, а после полезли в драку, выясняя, видимо, кто скорбит по старушке больше и умеет обращаться лучше с выломанной из её забора подгнившей доской.
Впрочем, история не о мистере О'Рейли, не о вреде дьявольского эля, не о жадности и даже не о гнилых досках. Ну, может быть, совсем немного о досках, так уж и быть.
Но вообще-то история будет о домике.
Да-да, о маленьком таком домике с круглыми окнами на уровне земли, со скошенной крышей, поросшей дикой травой и колокольчиками, домике с вечно незапертой дверцей и большим орешником, прижавшимся к стене и закрывшем окно.  Домик, как и положено, стоял на отшибе, на небольшом холме, так что по утрам первым встречал солнце. И жила в нём, конечно, ведьма.
Точнее сказать, раньше жила. Не совсем ведьма, если честно - никаких безумных глаз, инферального хихикания или крючковатого носа. Всего лишь старая Мэгги, умевшая обращаться с травами, лечить бородавки и одним своим видом успокаивать детей. (На самом деле детям просто начинало казаться, что любой повод для слёз - ерунда по сравнению с перспективой снова увидеть мефистофелевскую улыбочку старушки Мэгги). Однажды проезжий странник (в черном плаще, и, разумеется, в дождливую ночь) остановился в местном постоялом дворе, и, уходя, оставил не горстку меди, а орущую корзинку, укрытую куском того самого плаща. Корзинку передали Мэгги. Старушка хмыкнула, радушно улыбнулась (корзинка умолкла), попросила у жены кузнеца лохань да надтреснутый кувшинчик и забрала подкидыша к себе.
Стех пор прошло тринадцать лет. Старушку Мэгги похоронили (умерла, говорят, на сто третьем году жизни, подавившись яблоком. Одно слово - ведьма). В дом её лезть никто не осмелился, тем более что теперь его унаследовала Шайна - тот самый подкидыш, изрядно подросший, но всё такой же шумный.
Теперь ей шел тринадцатый год, она знала в лесу все тропинки, зато не зналась ни с кем из сельских. Те сторонились её, но, бывало, угощали грушей или пряником, когда она выводила из лесу ребенка или застрявшую в кустах курицу. 
 Больше всего Шайну почему-то ненавидел Тилль, сын кузнеца и любимец всех сельских девиц. Росту он был небольшого, зато широк в плечах и умел так свистнуть и махнуть здоровенной смуглой ручищей, что сразу собирал вокруг себя народ. Соломенные волосы его торчали во все стороны, нос был сломан и усеян веснушками, а подбородок смахивал на неуклюже обтёсанный обломок скалы. Тиллю предстояло унаследовать кузню отца, любая девушка согласилась бы осчастливить его приданным и своей любовью, и не было на свете коня, которого он не смог бы подковать. Только одно отравляло ему жизнь. Шайна.
Он и сам толком не знал, почему так её ненавидел. То ли из-за того, что в компаниях при свете костра чаще рассказывали истории о загадочной ведьме, чем о кузнеце, то ли из-за случая, когда сам Тилль заблудился в лесу, как ребенок, и эта девчонка (будь она проклята!) , появившись словно из-под земли, указала ему тропинку, вокруг которой он блуждал часами, не замечая. Было в ней что-то неуловимо загадочное, непостижимое, и эта непостижимость вопреки всякой логике не пугала, не притягивала, а только раздражала.
... У Шайны густые, спутанные черные волосы, которые она никогда не заплетает. В них потерялись веточки, листья, какие-то палочки, сухие цветы... Все знали, что она только и делает, что носится по лесу, по полям, катается в траве, будто других забот у неё нет, будто ребенок малый, а не девица на выданье. Посади её за стол - и там не усидит. Крутится так, что голова начинает болеть.
 Волчок.
 У Шайны зелёные, как омут, глаза, короткие ресницы и взгляд исподлобья. Щурится, смотрит всегда точно в кадык, будто вот-вот вцепится.
 Волчонок.
 Шайна ни с кем не говорит, уходит из дому рано, раньше пастухов, еще затемно. Шайна не ходит в церковь. Не садится обедать, если её зовут благодарные родители заблудившегося ребенка - просто кивает, разворачивается и уходит.
 Волк.
 Не стоит, однако, думать, что Тилль был одержим ею, или, что еще хуже, влюблен. Нет-нет, если хотите таки историй - ступайте к матушке Бойль, она их знает и пережила великое множество...  Да-да, вам вот в тот переулок. Не пугайтесь красного фонарного света напротив её домика и будьте снисходительны: некоторые старые привычки неискоренимы.
Нет, Тилль вовсе не был влюблен, ему такое и в голову бы не пришло. Любовь для девочек и трактирных выпивох. Тилль питал к Шайне только раздражение. Тем хуже он чувствовал себя тем вечером, когда отец, не желая слушать возражений, послал Тилля к дому проклятой ведьмы.  Младший ребенок в семье кузнеца заболел и не вставал с постели уже неделю. Даже священник развел руками и, прикрывая рукавом нос, удалился. В таких случаях всегда посылали за Шайной.
Тилль стоял на  пороге и переступал с ноги на ногу в нерешительности. Чертова ведьма! Поселилась же в эдаком месте. Специально, чтобы он, Тилль, пришел сюда ночью и стоял один, как последний попрошайка. Поднимаясь на холм, он еще и споткнулся, порезав ногу камнем, и теперь влажная трава жгла его кожу, как крапива. Парень занёс руку, чтобы постучать (один такой удар снёс бы дверь, если не весь дом), и в это мгновение за его спиной раздалось:
- Ищешь ночлега,сын кузнеца?
Шайна. Голос у неё был на удивление низкий.
- Еще чего не хватало, ведьма проклятая, - Тилль поморщился.
Девушка хохотнула, и, оттеснив его, распахнула дверь своей лачуги.
- Да ты заходи, заходи. Не зайдешь - вернешься домой ни с чем.
Тилль фыркнул и вошел, скрестив на всякий случай пальцы за спиной.
Дом был тёмным и наполненным запахами. Хозяйка зажгла лучинку, и по сырым стенам запрыгали острые резкие тени. Тилль помимо воли вжал голову в плечи. В комнате пахло деревом, полынью, сушеными цветами и влажной глиной. Ничего особенного. Вместо постели в углу валялся ворох вялой осоки и овечья шкура, а на столе высились крынка с  молоком и несколько кусков тыквы. Под потолком, на деревянной балке, спал петух, немного куцый и потрёпанный. Возвращение хозяйки нисколько его не взволновало.
Странно. Ничего особенного. Тилль даже как-то расслабился и сел на пол, не найдя взглядом скамьи.
- Ногу-то покажи, рыцарь-странник, - насмешливый голос Шайны доводил Тилля до скрежета зубовного.
- Еще чего. Крови моей захотела, ведьма?
Ведьма хмыкнула и молча положила к его ногам черепок глины, наполненный какой-то зеленой мазью. Тилль, убедившись, что проклятая девка не смотрит, осторожно понюхал бесовскую субстанцию. Пахло хвоей. Кузнечий сын закусил губу, и быстро, не привлекая, как ему казалось, внимания, растер мазь по месту пореза.
- Вот и молодец, - одобрительно заметила ведьма. Чертова девка! Что она, вездесущая, что ли?
- Я сюда не за похвалой от тебя  пришел, ведьма. Дело есть.
- Знаю, - Шайна вздохнула. - Ко мне на чай с пирогами никто еще не заходил. Ну, вещай, рыцарь, куда путь держать и какую хворь лечить...
Тилль поморщился повторно. Нога немного саднила, а теперь словно бы занемела, и он боялся, как бы вовсе не отнялась. Впрочем, он мог хоть язвами покрыться - всё равно ни за что не сказал бы этой девке, что что-то не так. Ишь ты, умная какая, всё-то она знает, ко всему-то она привыкла...
- Да к дому моему, куда ж еще. Там... мой брат заболел. Мать сказала, ты можешь помочь. Так вот. Скажи, что тебе нужно - крышу там подлатать или еще чего - я всё сделаю. Ты только помоги.
Шайна словно его не слышала. Сидела на полу, долго глядя в пустоту, и, наконец, после целой вечности ожидания Тилль услышал:
- Сколько лет брату?
-Шестая зима пошла. Я...
- Ничего мне от тебя не нужно. Возьми торбу у порога и пойдем. Ну, живее, чего расселся?
И они пошли.
У постели маленького Шона сидела мать, размазывая по морщинистому лицу слёзы. Завидев Шайну, она поспешила убраться, стараясь креститься как можно незаметнее. Шайна велела вскипятить воду, нарезала чистой холстины и принялась растирать в ступке какие-то засушенные травы. Под потолком комнатки клубился ароматный пар. Шон кашлял хрипло и страшно. Девушка внимательно смотрела в его мертвенно-бледное лицо,  недовольно качала головой, словно он в чем-то провинился, а потом вдруг сказала:
- Посмотри на меня.
Мальчик подался вперед, словно его подцепили за рёбра крючком и потянули, как рыбку, и вдруг распахнул глаза, уставившись на Шайну в упор.
- Об...рр.. - Шон закашлялся.
Девушка обняла его.
- Тише, тише, малыш.
 Шайна напоила его отваром из трав, укутала в овечью шкуру и принялась баюкать, что-то монотонно напевая - не то заклинание, не то молитву. Кашель утих.
Тилль наблюдал за всем этим, стоя в дверном проёме, и боялся пошевелиться. Когда он увидел, что брат спит, а на лице его розовеет румянец, он на цыпочках удалился во двор, так же, как и мать, крестясь.
Шайна явилась через четверть часа, кинула взгляд на Тилля и проговорила:
- Жить будет. Поите его тем отваром, что я оставила, еще дня три. И теплее кутайте ноги. Прощай.
Тилль схватил её за руку.
- Нет  уж, ведьма. Нельзя вот так тебя отпустить. Ты моему брату жизнь спасла. Иди, поужинай с нами.
- Пусти.
Тиллем овладело упрямство. Ему и так было непросто выказать признание этой девчонке, а она... Еще указывать ему будет!
- Нет. Ты останешься.
- Последний раз говорю: пусти.
Тилль разозлился.
- Ты - ведьма. Думаешь, что самая умная, знаешь то, чего не знают другие, а сама живёшь в сырой лачуге, которую  иное животное стороной обойдет. Тебя здесь все на дух не выносят, Шайна. Запомни хорошенько: чуть что не так, все сразу с вилами к твоему дому пойдут. Окочуришься там - всем только спокойней будет. Каждый знает: "Ворожеи не оставляй в живых". Хотя тебе-то откуда... Дикарка.
 Они стояли нос к носу, оба скалились, оба ни на секунду не подумали бы отступать. Тилль немного сильнее сжал девушку и самодовольно ухмыльнулся. Тогда Шайна резко потянула руку на себя и впилась зубами в запястье сына кузнеца. Тилль завыл от боли и неожиданности. Едва его хватка ослабла, как ведьма, точно белка, метнулась прочь от дома, только её и видели.
Тиллю плевать было на эту дикарку и её лачугу. Он слизнул с запястья несколько капель крови. Проклятая... Будь она неладна! Хорошо еще, никто не видел этой ужасной сцены, наверняка его засмеяли бы. Чертыхаясь, Тилль вернулся в дом и повалился спать. Снилось ему что-то жуткое, благо, не запомнил, что.
Спустя три дня Шон и правда пошел на поправку. Мать не могла нарадоваться на его здоровый вид, и всё убеждала старшего сына занести колдунье корзинку яиц или крынку молока. Отговорок у него находилось великое множество, и скоро мать позабыла о своих благородных порывах. Близилась зима, стоило подумать о тепле и съестных припасах. Год был засушливым, неурожайным, и все опасались, что многим не удастся пережить холода.
...Зима и вправду выдалась на удивление снежной, затяжной и голодной. Припасы подходили к концу, а земля всё еще была мёрзлой, точно камень, и снег всё шёл и шёл большими белыми хлопьями. Все дороги замело, и никто из сельских не покидал своих занесённых по самые окна домов. Деревня словно вымерла, и только загоравшиеся вечерами окна, точно маячки, сигналили о теплившейся еще жизни.
С каждой неделей окошек-маячков загоралось всё меньше и  меньше.
В один из таких вечеров, когда завывания вьюги за окном легко можно было спутать с воем волков, подбиравшихся теперь всё ближе к человеческому жилью, немногие из тех, кто был на это еще способен, собрались в доме кузнеца. Отчасти ради компании, отчасти ради сохранности дров.
Сидели долгое время в суровом молчании.
- Скажи-ка, Грэтхем, за что на нас это свалилось? - спросил вдруг Лас-гончар, самый молодой из присутствующих.
Старик Грэтхем, переживший не одну такую зиму, сидел в самом углу комнаты и перебирал пальцами засаленные дубовые четки. Он повернулся  на голос и какое-то время молча смотрел сквозь Ласа пустыми молочно-голубыми глазами.
- Вы меня, конечно, не послушаете, только не может такого быть, чтобы зима не кончалась. Если тут, ясное дело, не замешано какое-нибудь колдовство. Тут уж молись, не молись - всё едино. Зима не кончится.
- Во-от как, - задумчиво протянул кузнец. Он взглянул на Грея, человека с восковым и неподвижным, точно маска, лицом. - А Вы что скажете, святой отец?
- Ничего не скажу. Лучше ты мне, кузнец, ответь: где твой старший сын?
Кузнец вздрогнул. Тилль не появлялся дома уже третью ночь, и они с матерью уже начали оплакивать его. Но он совсем не собирался говорить об этом всем! В деревне и так хватало горя...
- Тилль... Тилль ушел за  дровами.
- В такую метель? - священник выглядел безучастным, и это внушало куда больший ужас, чем если бы из его головы вдруг выросли рога.
- Вчера метели не было. И позавчера. Он ушел три ночи назад. Тяжело идти сквозь снег.
Грей кивнул, и по его лицу нельзя было прочитать, к какому выводу пришел.
Тук.
Тук.
Тук.
Все, как по команде, повернулись к двери.
- В-войдите, - выговорил кузнец.
Дверь протяжно скрипнула. На пороге стоял Тилль.
Его светлые волосы клочьями спадали на маленькие, горящие безумием глаза. Здоровенные ручищи тряслись, и весь он подёргивался, будто заяц. Рот Тилля, часть подбородка и щеки были измазаны кровью. Парень высился в дверном проёме, весь в розоватых ссадинах, желтых синяках, клюквенно-красных царапинах, руки по локоть грязные, а ноги босые. Одежда его болталась кое-как, словно он изорвал её,  а после с трудом чинил, не особенно заботясь об аккуратности. По комнате разносился едкий гнилостный запах сырого мяса и сырой земли.
- Тилль... Господи боже....
- И он тоже, - кинул Тилль и размашистым шагом пересек комнату, остановившись у стены. Теперь он стоял лицом к окну, согбенный, трясущийся, страшный... в наступившей тишине было слышно только его шумное дыхание да треск головешек в печи.
- Уходите. Пожалуйста. Немедленно, - кузнец смотрел на сына, не отрываясь, а его гости, повинуясь властному голосу, попятились к двери. Последним выходил Грэй. Непривычно бледный, он крестился дрожащей рукой и что-то бормотал.
Тилль резко развернулся и неожиданно рявкнул:
- Пошел вон! - лицо парня, перепачканное в крови, исказил злобный оскал.
- Н-нечистый, - прошептал священник одними губами и испарился.
Кузнечий сын грузно опустился на пол. Мать кинулась к его ногам и не смогла сдержать рыданий:
- Тилль... Тилль, мой мальчик... Что случилось, милый? Скажи мне, Тилль, кто это с тобой сделал?
- Уйди! - одним резким движением он хотел отстранить её, но не рассчитал силы и толкнул так сильно, что хрупкая матушка отлетела к стене, разбив губу и пребольно ударившись об угол.
Увидев это, Тилль схватился руками за голову и завыл, мерно раскачиваясь, как маятник. Он сидел так какое-то время, пока родители наблюдали за ним с безопасного расстояния, а потом вдруг замер и поднял голову на отца.
 - Ты...
- Что, Тилль? - кузнец старался выглядеть спокойным, но сам боялся даже приблизиться к рыдающей жене.
- Подойди. Нн-ет... не подходи. Или... я... - голос парня был низким, хриплым и чужим, словно он был куклой, марионеткой в руках кого-то невидимого и недоброго.
- К Дьяволу! Ты мой сын, Тилль. Я не боюсь, - кузнец опустился на колени рядом с сыном и протянул руку к его лицу. Сын никак не отреагировал. Тогда мужчина осторожно потрогал засохшую корку крови на его лице. Даже не дернулся...
- Это же не твоя кровь, Тилль?
- Н-н... - Тилль морщился и силился выговорить хоть слово. Наконец лицо его на мгновение прояснилось, и он сказал своим обычным голосом очень тихо: - Нет. Не моя, отец.
Мать всхлипнула.
- Н-не моя. Э-то... э-то олень, пап. Я убил оленя. Подростка... почти что олененка.
- И ты... ты...
- Я его съел. Ты это понимаешь? Отрывал зубами куски и проглатывал. Он еще дёрнулся несколько раз,  но я ударил лапой по горлу и его глаза окончательно остекленели. Его было просто выследить. Отбился от своих, совсем молодой, ногу порезал... кровавый след на снегу. Капельки, знаешь, как рябина. Очень, очень просто. Знаешь, от его кишок шел белый пар.
- Тилль, ты... зачем ты говоришь мне это? Какая... мерзость. Подожди, подожди. Что ты сказал?
Юноша поднял на него стеклянные глаза.
- Что я сказал?
- Что ты сделал с оленем, Тилль? Когда он... дёрнулся. Ты ударил его лапой, Тилль? Скажи, что я ошибся.
Его сын упал набок и обнял себя за ноги, снова покачиваясь. Он выл. Уныло, долго, грустным высоким голосом, как воет, наверное, ветер в печной трубе. Наконец он оторвал взгляд от коленей и поднял полные слёз глаза на отца.
- Это в-всё она. П-почем я сразу не п-понял? Я всегда говорил, ей нельзя, нельзя верить... Я помню, как уснул дома, злился, потому что рука болела, но уснул. А проснулся в лесу. Без одежды, весь в крови, но без единой раны. И во рту этот вкус... никогда не ешь сырого мяса, пап. Никогда. Этот вкус, вкус крови... его ничем не перебить. Вкус чужой смерти. Я убил тогда белку, что ли, или зайца, Дьявол разберёт. Это повторялось каждую ночь, и каждую ночь я всё четче осознавал себя... другим. Всё яснее. Это так страшно, пап. Ты думаешь, что никого не убьешь, как только сможешь взять себя в руки, но вот ты точно понимаешь, что делаешь, и... убиваешь. Если бы я только знал, что всё так обернется, я бы не связывался с ней. Ты помнишь конец осени, пап? Шон... когда он пришел в себя, он пытался что-то сказать. "Обними", как мне показалось. Чушь... "Оборотень" - хотел сказать он. Шайна. Это она. Она во всём виновата.
Мать принесла одеяло и укутала трясущееся тело Тилля. Он долго дрожал, пока не провалился в тревожный сон.
- Что мы будем делать? Господи, за что же нам это...
Глаза её мужа горели.
- "Ворожеи не оставляй в живых". Всё будет хорошо. Я обещаю. Зима закончится. Очень скоро...
II
  За окном кто-то плакал.
 Шайна сидела у замёрзшего окошка и всматривалась в наросшую на стёклах толстую ледяную корку. С холма, на котором стояла её хижина, деревню в хорошую погоду было видно, как на ладони, а сейчас виднелись только горящие желтые пятнышки.
 "С каждым вечером всё меньше и меньше" - Шай вздохнула.
Ей не нравились люди, но она питала странную привязанность к потерявшимся детям. Те совсем не боялись девочку, всегда благодарили... и никогда не проклинали. Ни один ребенок еще ни разу не называл её ведьмой.
Жаль будет прощаться с ними.
 Прощаться всегда трудно. Шайне вспомнилась матушка Мэгги. Когда она умирала, ночь была такая же, как сейчас - темно, хоть глаз выколи, еле-еле тлеет огарок на блюдце, только тени прыгают по стенам - лохматые, черные... Их как будто втрое больше, чем всего, что может здесь отбрасывать тень. И этот плач...
 Шайна знала, чей он. Баньши. Белая согбенная фигура, белее кости, волосы длинные и спутанные, точно корни деревьев, сидит под её окном и оглашает округу криками.
 Снежные волосы, плащ из савана, причитания плакальщицы... Как грустно. И как... неотвратимо.
 "Я знаю, зачем ты пришла", - Шайна справилась с искушением прогнать её, точно нищенку. Не уйдёт, конечно. Только завоет громче, и, чего доброго, приблизит неизбежное. Дьявол тебя забери, баньши.
Девушка бросила быстрый взгляд на обстановку в доме. Идеальная чистота, как перед Пасхой, всё сверкает, вещи на своих местах...Красота! Осталось только поставить цветы в кувшин  и пирог на стол, хе-хе...
 Петух исчез. Это и к лучшему, конечно, но сейчас ей до смерти недоставало компании. Ожидание - самое тяжкое.
- Где же вы? - пробормотала Шайна себе под нос. Тут же раздался бесцеремонный стук, будто гости стояли за дверью, только и ждали приглашения.
(На самом деле ждали они знака свыше. Например, было бы неплохо, если бы крыша проклятого дома обвалилась и сама убила колдунью.)
- Открывай, ведьма! По твою душу пришли, чтоб её черти драли!
- Не заперто, - отозвалась Шай.
...Любой, кто еще мог ходить и держать в руках разнокалиберный реманент, пришел этой ночью к домику "ведьмы". Впереди всех выступал кузнец - злобный, оскаленный, решительный. По правую руку от него возвышался черным ферзем священник с маленькой книжкой в руках.
- Сдавайся, ведьма! Покаяние облегчит твою душу.
"Но, конечно, не спасёт." - добавил бы он. Но Грэя уже оттеснили в сторону вершители правосудия порешительнее и посильнее. Все они были рассержены и поистине священны в своём гневе. Усталость, пожирающий изнутри голод, сырые, замёрзшие в ледышку дома и вечно красные от холода руки, ночи без конца и дни, когда не видишь на снегу собственной тени, а от этого как будто не существуешь... Да, все эти люди были заранее оправданы.

III (Исх., 22, 18)
 Её тащили вдвоем, связав руки и ноги жесткой льняной веревкой, хотя этого вовсе не требовалось. Жертва не сделала ни малейшей попытки вырваться, обмякла в руках, как тряпичная кукла, и не издавала ни звука.
По-хорошему стоило бы сложить костёр в центре, на импровизированной главной площади, но никому, по правде говоря, не хотелось возиться с горой пепла возле собственного жилища. Поэтом хорошо закрепленный столб стоял на небольшом пустыре, подальше от домов.
Шайну привязали.  С высоты огромной кучи дров ей было отлично видно собравшуюся толпу. Прямо как из окошка её дома. Как на ладони.
Замёрзшие, красные, злые и несчастные. Не хотелось запоминать их такими.
Босые ноги жгло холодом. Ничего, сейчас согреют...
Весело заплясал на хворосте рыжий огонёк. Взметнулась в небо черная струйка дыма.
Как жарко.
...Сейчас уже и не скажешь точно - давно умерли те, кто это слышал и видел, даже дети их уже ушли в землю. Но, говорят, когда черный дым, густой и едкий, завесой скрыл от глаз маленькую фигурку, когда огонь обнял её рыжими лапами, раздался из мрака не человеческий крик, а яростное, пронзительное звериное рычание. Говорят, у всех кровь в жилах застыла - даром что стояли почти у самого костра.
... Кузнец медленно брел домой. Голова казалась ему тяжелой, а ноги слабыми, будто спал в комнате с сорванными ландышами. Он не чувствовал удовлетворения от свершившейся казни. Ребенок, девчонка, даром, что ведьма... Её рык до сих пор эхом отдавался в ушах. Господи, да что же ты за зверь такой была, Шайна? Хорошо, что всё это наконец кончилось...
Погруженный в мысли, он и не заметил, как оказался у своей двери. Та покорно распахнулась от легкого толчка. Кузнец сделал шаг, за ним еще один, и вдруг замер на месте, как заколдованный.
В самом центре комнаты, на дощатом дубовом полу, лежало тело. Лоскутное покрывало валялось в двух шагах от него, скомканное, словно отброшенное кем-то. Кузнец сначала решил, что Тилль сам раскрылся, когда ему стало жарко во сне, но стоило ему подойти ближе, как все сомнения развеялись.
Тилль лежал на полу, и по его бледному, без кровинки, лицу, текла струйка крови изо рта. На губах его застыла кровавая пена.
Горло изорвано в клочья. Лужа крови, густой и тёмной, как гранат, расцвела под его головой.
На груди, там, где расходится рубашка, виднелся след.
След вымазанной в крови волчьей лапы.

IV

Снег растаял.
Конечно, растаял, ведь так всегда бывает. Стоило воде отступить, как из земли потянули к солнцу клювики первоцветы.  Крошечные, хрупкие и белые-белые, как силуэты облачённых в накидки из савана белых плакальщиц...
Снег растаял. Зима отступила.
Молодёжь веселилась на улице, старики выбрались из своих домов погреться на солнышке, и деревня напоминала теперь яркую открытку, вроде тех, которые писал с неё когда-то заезжий художник из Уоррингтона.
Больше не было страшно и холодно.
Только вот вечером, стоило только сумеркам занавесом упасть на деревню, как все поспешили разбрестись по домам. И у каждого нашлась убедительная причина сразу же лечь спать.
Так что с наступлением ночи в деревне не загорелось ни одного окошка-маячка.
Горело только одно окно, и об этом откуда-то знали все, кто в ту ночь пытался уснуть.
Горело только одно окно. Маленькое окошко в домике на холме.
...Каждый, кому не спалось той ночью, счел за лучшее считать, что собачий вой очень просто принять за волчий.
Ох уж эти псы. Дьявол разберет, что у них на уме....
Ни одно окно больше не загорелось.